о так должно быть согласно здравому смыслу;
в  жизни это иначе: указанный выше порядок  в руководстве науками и  учением
как тяжелое бремя издавна подавляет их рост.
        XCI
     Однако если бы даже  это недоброжелательство, о котором сказано выше, и
прекратилось, то и тогда достаточным  препятствием для роста наук оставалось
бы  то, что деятельность  и  усилил  этого  рода лишены  вознаграждения. Ибо
развитие  наук  и вознаграждение  зависят  не от одних  и тех же людей. Ведь
приращение наук совершается, как бы то ни было, большими талантами, а  плата
и вознаграждение за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые  за
редкими исключениями  едва ли достигли  средней учености. Мало  того, успехи
этого рода лишены не  только вознаграждения и благоволения людей,  но даже и
народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей,  и
ветер  общего мнения легко  опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не
удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.
        XCII
     Однако  величайшим препятствием  на  пути движения наук  и  работы  над
новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние  людей и
предположение  невозможного.   Даже   разумные  и  твердые  мужи  совершенно
отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни,
об  обмане  чувств,  о  слабости суждения, о  трудностях  опытов  и  о  тому
подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков
у наук  бывают  некие  приливы и отливы, ибо в  одни  времена науки росли  и
процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении;
так что, достигнув известного уровня и  состояния,  науки не  способны пойти
еще дальше.
     А  если  кто-нибудь  верит  или  обещает  большее,  то   это  считается
проявлением бессилия и незрелости духа,  так как  это стремление,  радостное
вначале, становится тягостным в дальнейшем  и заканчивается замешательством.
Но поскольку такого  рода  мысли легко завладевают достойными  и выдающимися
умами, то должно позаботиться о  том, чтобы мы не  уменьшили  и  не ослабили
строгость  суждения,  увлеченные любовью к великому  и  прекрасному.  Должно
зорко наблюдать за тем,  что светится надеждой  и с какой стороны этот свет.
И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и
взвесить те, которые кажутся более верными.  Нужно даже призвать к совету  и
привлечь  на  помощь  гражданское  благоразумие,   которое,  согласно  своим
правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее.
Поэтому-то  мы  теперь  и  должны сказать  о  надежде,  тем более что  мы не
рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений
людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим
средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно
к тем,  кои  приведены в  систему  и расположены  в наших  таблицах открытия
(относящихся  отчасти  ко второй, но много  больше  к четвертой части нашего
<i>Восстановления),</i>  ибо это  не только  одна  надежда,  но и как бы само дело;
однако,  чтобы  все   стало  легче,  должно  продолжить  сообразно  с  нашим
намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое
место занимает обретение надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше
содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е.  чтобы создать у них худшее и
более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего
положения), а  не тому, чтобы сообщить им некую  бодрость или поощрить в них
стремление к  опыту. Итак, следует открыть и преподать те  наши соображения,
которые делают  надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал
перед  удивительным своим плаванием  в  Атлантическое  море Колумб,  который
привел соображения в пользу  своей надежды открыть новые земли  и континенты
помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва
отвергнуты, в дальнейшем,  однако, подтвердились опытом и стали  причинами и
началом величайших вещей.
        XCIII
     Начало же должно быть взято  от Бога, ибо все  совершающееся вследствие
обнаруживающейся  природы  самого  добра явно происходит  от  Бога,  который
является творцом добра и отцом света.  А в делах божественных даже ничтожные
начала  с  неизбежностью влекут  за  собой  результат.  И то, что сказано  о
духовном:  "Царство  Божие не приходит  заметно"<sup>[38]</sup>, происходит во
всех больших делах божественного  провидения.  Все движется постепенно,  без
шума и звона, и дело совершается раньше, чем  люди  подумают о том, что  оно
совершается,  или заметят  это.  Не  следует  упускать  из  виду пророчество
Даниила  о  последних временах мира: "Многие  пройдут, и многообразно  будет
знание"<sup>[39]</sup>,  явно  указывающее, что  судьбой, т.  е.  провидением,
определено,  чтобы  совпали  в одно  и то  же  время прохождение  через  мир
(который уже  пополнен столькими дальними плаваниями или пополняется) и рост
наук.
        XCIV
     За этим  следует наиболее значительное основание  для внушения надежды,
оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности  испытанных уже
путей.  Ибо  очень  хорошо  сказал  некто,  выражая   порицание  по   поводу
неблагоразумного управления государством: "То, что в прошлом было наихудшим,
должно  быть признано превосходным  для будущего: если  бы вы исполнили все,
что требуют ваши  обязанности,  и  все  же ваши дела  не были  бы  в  лучшем
состоянии, то не оставалось бы даже никакой  надежды привести их к  лучшему.
Но  так  как состояние  ваших дел  стало плохим  не в  силу самих дел,  а по
причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив  или исправив
эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения"<sup>[40]</sup>. Подобным
же образом если бы люди  на  протяжении стольких лет владели истинным  путем
открытия и развития знаний  и все же не смогли  продвинуться дальше, то, без
сомнения,  дерзко и  безрассудно было бы  рассчитывать, что можно  подвинуть
дело дальше. Тогда как если ошибка заключалась в  выборе самого пути и труды
людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что
не  в  самих вещах, которые  вне нашей  власти,  возникает  трудность,  но в
человеческом  разуме,  в  его  применении  и  приложении,  а  это  допускает
лекарство  и лечение.  Поэтому  самое  лучшее будет  представить  эти  самые
заблуждения. Все те ошибки, что были помехой в  прошедшее  время, суть  лишь
доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было
сказано  выше,  я   хочу  их  и  здесь  коротко  представить  в  простых   и
неприкрашенных словах.
        XCV
     Те,  кто  занимался  науками,  были  или  эмпириками  или  догматиками.
Эмпирики,  подобно  муравью, только  собирают  и  довольствуются  собранным.
Рационалисты,  подобно  паукам,  производят ткань  из самих  себя. Пчела  же
избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов,
но располагает и изменяет  его  по своему умению.  Не отличается от этого  и
подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно
на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из
естественной  истории   и  из  механических  опытов,   но   изменяет  его  и
перерабатывает  в разуме. Итак,  следует  возложить добрую  надежду на более
тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей -- опыта
и рассудка.
        XCVI
     До  сих  пор  естественная  философия  еще  не  была  чистой,  а   лишь
запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля -- логикой, в школе Платона --
естественной  теологией,  во  второй  школе  Платона,  Прокла  и  других  --
математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и
производить ее. От чистой же  и несмешанной  естественной  философии следует
ожидать лучшего.
        XCVII
     Никто  еще не был столь тверд и крепок духом, чтобы  предписать  себе и
осуществить совершенный отказ от обычных теорий  и понятий и приложить затем
заново  к  частностям  очищенный  и  беспристрастный  разум.  А  потому  наш
человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос легковерия и случайностей, а
также детских представлений, которые мы первоначально почерпнули.
     Лучшего  надобно ждать  от  того,  кто  в  зрелом возрасте, с полностью
сохранившимися  чувствами, с  очищенным умом заново обратится  к  опыту  и к
частностям.  В этой  области  мы обещаем  себе судьбу Александра Великого. И
пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит  завершения этого
дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету.
     Ведь  об  Александре и его делах Эсхин говорил  следующим образом: "Мы,
поистине,  не живем  жизнью смертных, но  рождены для того,  чтобы потомство
громко  возвещало  о  нас  чудеса"<sup>[41]</sup>, как будто  дела  Александра
казались ему чудом.
     Но  в последующие  времена  Тит  Ливий  лучше  понял дело  и сказал  об
Александре    следующим    образом:    "Он    только    решился   пренебречь
тщетным"<sup>[42]</sup>.  Подобным  же образом  в  будущие времена  и  о  нас,
полагаем мы, будет высказано суждение, что мы не совершили ничего  великого,
а только сочли незначительным то, что считалось  великим. Вместе с  тем (как
мы уже сказали) единственная надежда заключается в возрождении наук, т. е. в
пересмотре  их  в  определенном  порядке  посредством  опыта  и  в новом  их
установлении. Никто (как мы  думаем) не станет  утверждать, что это уже было
сделано или задумано.
        XCVIII
     До сих пор  опыт (ибо к нему мы теперь всецело должны  обратиться)  или
совсем не  имел основания или имел весьма ненадежное.  До  сих пор  не  было
отыскано и собрано  изобилие частностей,  способное  дать  разуму  знание, в
какой   бы   то  ни  было  мере  достаточное  по  своему  количеству,  роду,
достоверности. Напротив того, ученые  (конечно, нерадивые и  легкомысленные)
приняли для  построения  или укрепления  своей  философии какие-то  слухи об
опыте и как бы молву  о нем или его отголосок и приписали им все же значение
законного  свидетельства.   И  как  если  бы  какое-либо  государство  стало
управлять своими  установлениями и делами не на основании  писем и сообщений
послов  и  достойных  доверия вестников, а  на основании толков  горожан  на
перекрестках,  --  точно такой же образ действий  был  введен  в философию в
отношении опыта. Ничего мы не находим в естественной истории должным образом
разведанного, проверенного, сосчитанного, взвешенного и измеренного.  Однако
то,  что  в наблюдении  не  определено  и  смутно,  в представлении ложно  и
неверно. Если же кому-либо  сказанное  здесь  покажется странным и близким к
несправедливой жалобе на основании того, что Аристотель, муж столь великий и
опирающийся на  силы  такого царя,  сложил  столь тщательное  исследование о
животных,  а другие с  большим прилежанием (хотя и  с меньшим шумом)  многое
прибавили,  и еще другие составили многочисленные  рассказы и исследования о
растениях, о металлах, об ископаемых, то он, конечно, недостаточно замечает,
что  совершается у  него  на  глазах.  Ибо  одна основа у  той  естественной
истории,  которая  слагается  для  одной  себя,  и  другая  у  той,  которая
составлена,    чтобы    дать    разуму     понятия    с    целью    создания
философии<sup>[43]</sup>. Эти две истории различаются как в других отношениях,
так и особенно  в  следующем.  Первая из них содержит разнообразие природных
видов, а  не опыты механических искусств. Подобно тому  как и в  гражданских
делах  дарование каждого,  а  также  скрытый смысл  души  и  страстей  лучше
обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое время,
таким  же  образом  и  скрытое  в  природе  более  открывается,  когда   оно
подвергается  воздействию механических искусств, чем  тогда, когда оно  идет
своим   чередом.   Поэтому   тогда   только  следует  возлагать  надежды  на
естественную философию, когда естественная история (которая есть ее подножие
и основа) будет лучше разработана; а до того -- нет.
        XCIX
     Но  и  в  самом  изобилии  механических  опытов открывается  величайший
недостаток  таких  опытов,   которые  более  всего  содействуют  и  помогают
осведомлению   разума.  Ведь   механик  никоим   образом  не  заботится   об
исследовании  истины, а устремляет усилия  разума и руки  только  на то, что
служит  его  работе.  Надежду же на  дальнейшее движение наук  вперед только
тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и  соберет
многочисленные  опыты,  которые   сами  по   себе  не  приносят  пользы,  но
содействуют  открытию  причин  и  аксиом.  Эти  опыты   мы  обычно  называем
<i>светоносными</i> в отличие  от  <i>плодоносных</i>. Опыты этого первого рода содержат в
себе замечательную силу и способность, а именно: они никогда не обманывают и
не  разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы осуществить какое-либо
дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо естественную причину, они, каков
бы ни  был  их исход,  равным  образом  удовлетворяют  стремление,  так  как
полагают конец вопросу.
        C
     Следует, однако, заботиться не только о большом  запасе  опытов, но и о
получении опытов другого рода, нежели те,  кои совершены до  сих пор. Должно
ввести  совсем другой  метод  и порядок  и  ход  работы  для  продолжения  и
обогащения  опыта.  Ибо смутный  и  руководящийся  лишь собой опыт (как  уже
сказано выше) есть  не более как  движение наощупь  и, скорее, притупляет ум
людей, чем осведомляет  его.  Но когда  опыт пойдет вперед по  определенному
закону,  последовательно  и беспрерывно, можно будет ожидать чего-то лучшего
для наук.
        CI
     Однако и  после  того  как  уже  добыты и  находятся  под рукой факты и
материалы естественной истории и опыта, которые требуются для  работы разума
или  для философской работы, разума все  еще отнюдь не достаточно, чтобы  он
сам по себе  и с помощью памяти подвизался  в этом материале; это было бы то
же самое, как  надеяться удержать  в памяти и одолеть вычисление  какой-либо
эфемериды.   Однако   до  сих  пор  в  исследовании  больше  значения  имело
обдумывание, чем писание, и до сих пор опыт не знал грамоты. Но исследование
не  может быть удовлетворительным  иначе как  в письме.  Когда  это войдет в
обычай,  можно  будет  ожидать  лучшего  от  опыта,  который  наконец станет
письменным<sup>[44]</sup>.
        CII
     Кроме того, если множество и как  бы войско частностей столь велико и в
такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум и сбивает его с пути,
то  не  следует ожидать добра от неожиданных нападений и  легких  движений и
перебежек  разума, пока посредством  удобных, хорошо расположенных  и как бы
живых  таблиц открытия но будут установлены порядок  и стройность в том, что
относится к  исследуемому  предмету, и пока ум не обратится  к  помощи  этих
заранее приготовленных и систематизирующих таблиц.
        CIII
     Но и  после того как множество  частностей будет должным образом как бы
поставлено  перед  глазами, не следует  тотчас  переходить к  исследованию и
открытию  новых частностей или практических приложений. Или по крайней  мере
если  это сделано, то не следует здесь останавливаться. Мы не отрицаем,  что
после того как из всех наук будут собраны и расположены по порядку все опыты
и они  сосредоточатся в знании и  суждении  одного  человека, то из переноса
опытов одной науки в другую посредством того опыта, который мы зовем научным
(literata), может быть открыто много нового -- полезного для жизни человека.
Однако  от  этого  следует ожидать не столь  многого,  как  от нового  света
аксиом, которые по известному способу  и правилу выводятся из тех частностей
и  в  свою очередь  указывают  и определяют  новые  частности. Ведь  путь не
проходит по равнине, у него есть восхождения и нисхождения. Сначала восходят
к аксиомам, а затем спускаются к практике.
        CIV
     Не следует все  же допускать, чтобы  разум перескакивал от частностей к
отдаленным и почти самым общим аксиомам (каковы так называемые начала наук и
вещей) и по их  непоколебимой истинности испытывал бы и устанавливал средние
аксиомы.   Так  было  до  сих  пор:  разум  склоняется  к  этому  не  только
естественным  побуждением,  но и потому,  что  он  уже давно приучен к этому
доказательствами через силлогизм. Для наук  же  следует ожидать добра только
тогда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по  непрерывным, а  не
прерывающимся  ступеням  --  от частностей  к  меньшим  аксиомам и  затем  к
средним, одна выше другой, и наконец к самым общим. Ибо самые низшие аксиомы
немногим отличаются от голого  опыта. Высшие же и самые общие аксиомы (какие
у нас  имеются)  умозрительны  и абстрактны,  и у  них нет ничего  твердого.
Средние же  аксиомы истинны, тверды и жизненны, от них зависят  человеческие
дела и судьбы. А над ними, наконец, расположены наиболее общие аксиомы -- не
абстрактные, но правильно ограниченные этими средними аксиомами.
     Поэтому человеческому разуму надо придать  не крылья, а, скорее, свинец
и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет. Но этого, однако,
до сих пор не сделано. Когда же это будет сделано, то можно будет ожидать от
наук лучшего.
        CV
     Для построения  аксиом должна  быть придумана иная форма  индукции, чем
та,  которой  пользовались до  сих пор. Эта форма  должна  быть применена не
только  для открытия и испытания того, что называется началами, но даже  и к
меньшим и средним и наконец ко всем  аксиомам. Индукция, которая совершается
путем простого перечисления, есть детская вещь: она дает шаткие заключения и
подвергнута опасности со  стороны противоречащих  частностей, вынося решения
большей частью  на основании  меньшего,  чем  следует, количества фактов,  и
притом  только  тех,  которые имеются  налицо.  Индукция  же,  которая будет
полезна  для открытия  и  доказательства наук  и искусств, должна  разделять
природу  посредством  должных  разграничении  и исключений.  И  затем  после
достаточного  количества  отрицательных  суждений  она  должна  заключать  о
положительном. Это до сих пор не совершено, и  даже не сделана попытка, если
не  считать  Платона,  который отчасти пользовался этой формой  индукции для
того,  чтобы  извлекать определения  и  идеи<sup>[45]</sup>. Но чтобы хорошо и
правильно строить эту  индукцию  или  доказательство, нужно  применить много
такого, что до сих пор не приходило на ум ни одному из смертных, и затратить
больше работы, чем до сих пор  было затрачено на силлогизм. Пользоваться  же
помощью этой индукции следует не  только  для  открытия  аксиом,  но  и  для
определения   понятий.  В   указанной  индукции  и  заключена,   несомненно,
наибольшая надежда.
        CVI
     При  построении  аксиом  посредством  этой индукции  нужно  взвесить  и
исследовать,  приспособлена  ли  устанавливаемая  аксиома только к мере  тех
частностей, из которых она извлекается, или  она полнее  и  шире. И если она
полнее  или шире, то  надо смотреть, не может ли аксиома  укрепить  эту свою
широту и полноту указанием новых  частностей, как бы неким  поручительством,
чтобы мы  и не погрязли в том,  что уже известно, и не охватили бы чрезмерно
широким охватом лишь тени и абстрактные формы, а не прочное и определенное в
материи. Только тогда,  когда  это  войдет  в обыкновение, по справедливости
блеснет прочная надежда.
        CVII
     Здесь следует снова  повторить то, что  было  сказано выше о расширении
естественной  философии и о  приведении к  ней  частных наук, чтобы  не было
разъединения  наук  и разрыва  между ними.  Ибо  и без этого мало надежды на
движение вперед.
        CVIII
     Итак, мы показали, что можно устранить отчаяние и создать надежду, если
распроститься  с  заблуждениями предшествующего  времени  или  исправить их.
Теперь  надобно посмотреть,  есть  ли что-либо другое, что подаст надежду. И
тут  является  следующее  соображение.  Если  люди,  не  добиваясь  этого  а
преследуя  иные цели, все же  открыли  много  полезного как бы случайно  или
мимоходом, то никто  не будет сомневаться в том, что если они начнут поиски,
занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут по определенному пути и в
определенном порядке, а не  скачками, то  откроют много больше. Хотя и может
подчас  случиться,  что  кто-нибудь  при счастливом  стечении  обстоятельств
сделает  открытие,  которое  раньше  ускользало  от того,  кто  вел поиски с
большими усилиями и  старанием; однако  в преобладающем большинстве случаев,
без сомнения, случается противоположное. Поэтому гораздо большего, лучшего и
получаемого  через меньшие промежутки времени следует ожидать  от  рассудка,
деятельности,  направленности  и стремления людей,  чем от случая,  животных
инстинктов и тому подобного, что до сих пор давало начало открытиям.
        CIX
     Можно  привести также и следующее обстоятельство, подающее надежду.  Не
мало из  того, что уже  открыто,  таково, что, раньше чем оно  было открыто,
едва  ли  кому-нибудь могло  прийти  на  ум  чего-нибудь  ожидать  от  него;
напротив, всякий пренебрег бы им, как невозможным. Люди обычно судят о новых
вещах по примеру старых, следуя  своему  воображению, которое предубеждено и
запятнано ими. Этот  род суждения обманчив, поскольку  многое из  того,  что
ищут у источников вещей, не течет привычными ручейками.
     Например, если бы  кто-либо до изобретения огнестрельного оружия описал
эту вещь по тому, как она действует, и сказал бы следующим образом: "Сделано
изобретение,  посредством которого можно с далекого  расстояния сотрясать  и
разрушать стены и укрепления,  как бы ни были они велики", то люди, конечно,
стали бы делать много  разнообразных  догадок об увеличении сил  метательных
снарядов  и  орудий посредством грузов  и  колес и стенобитных средств этого
рода.  Но  едва  ли  чьему-либо  воображению и  мысли  представился бы столь
внезапно  и  быстро распространяющийся и  взрывающийся огненный  ветер,  ибо
человек   не  видел  вблизи   примеров   этого  рода,  кроме,  может   быть,
землетрясения  и молнии, а эти явления были бы  тотчас  исключены людьми как
чудо природы, коему человек подражать не может.
     Подобным же образом, если  бы  кто-либо ранее изобретения шелковой нити
повел такую речь: "Найдена  для  нужд одежды и убранства нить некоего  рода,
намного превосходящая льняную и шерстяную нить тонкостью,  но вместе с тем и
прочностью, а  также красотой и мягкостью", люди тотчас бы  стали  думать  о
каком-то  шелковистом  растении,   или  о  более  тонком  волосе   какого-то
животного,  или о перьях и пухе  птиц. А  о ткани малого  червя,  о таком ее
изобилии и ежегодном возобновлении  они, конечно,  никогда бы не подумали. А
если бы кто-либо бросил какое-нибудь слово о черве, он был бы, без сомнения,
осмеян, как человек, который бредит о какой-то невиданной паутине.
     Точно так же если бы кто-либо ранее изобретения мореходной иглы сказал:
"Изобретен прибор,  посредством которого можно  точно  определить и  указать
страны  света  и  кардинальные  точки неба",  то люди  тотчас, подстрекаемые
воображением, устремились бы к разнообразным  предположениям об изготовлении
более совершенных астрономических приборов.  Изобретение же такого предмета,
движение которого отлично  сходится  с небесным,  хотя сам  он  не  из числа
небесных  тол, а  состоит  из  камня  или металла, считалось  бы  совершенно
невозможным.  Однако это  и подобное  этому, оставаясь  скрытым  от  людей в
течение  столь многих времен  мира, было изобретено не посредством философии
или  наук,  а благодаря случаю и совпадению.  Ибо эти открытия  (как  мы уже
сказали) настолько отличны и удалены от всего познанного ранее,  что никакое
предшествующее знание не могло к ним привести.
     Поэтому  надо  вообще надеяться  на то, что до сих пор в недрах природы
таится много весьма полезного, что не  имеет родства или соответствия  с уже
изобретенным и целиком расположено за пределами  воображения. Оно до сих пор
еще не открыто, но, без  сомнения, в ходе и  круговороте  многих веков и это
появится, как  появилось предыдущее. Однако  тем путем, о котором  мы теперь
говорим,  все  это  можно  представить  и  предвосхитить быстро, немедленно,
тотчас.
        CX
     Но встречаются  и другие открытия,  такие, которые доказывают,  что род
человеческий может миновать и оставить без внимания даже лежащие  у него под
ногами замечательные находки.  Действительно,  если  изобретение пороха, или
шелковой  нити,  или  мореходной  иглы,  или сахара, или  бумаги  зависит от
некоторых  свойств  вещей и  природы,  то  уж  в  искусстве  книгопечатания,
конечно, нет ничего, что бы ни было явно и почти самоочевидно. И все же люди
в продолжение стольких  веков были лишены этого прекраснейшего  изобретения,
которое так содействует распространению знаний. Они не  обратили внимания на
то, что,  хотя  знаки  букв разместить  труднее,  чем писать буквы движением
руки,  но  зато  размещенные  однажды  буквы  дают  бесчисленное  количество
отпечатков, а буквы, начертанные рукой, дают только одну рукопись; или же не
заметили   того,  что  краска  может  быть  настолько   сгущена,  чтобы  она
окрашивала,  а  не  текла,  особенно  когда  буквы  опрокинуты  и  печатание
производится сверху.
     Однако ум человеческий обычно столь неловок и  плохо расположен на этом
пути  открытия,  что  сначала  он себе  не  доверяет,  а  вскоре  доходит до
презрения к себе:  сначала ему кажется, что подобное изобретение невероятно;
а  после того как оно  сделано, кажется невероятным, что  люди так  долго не
замечали его. Но и это по справедливости дает повод к надежде. Есть, значит,
много до  сих  пор  остающихся  без  движения открытий, которые  могут  быть
выведены посредством того,  что мы  называем  научным  опытом,  не только из
неизвестных ранее действий, но  также из перенесения, сочетания и применения
действий уже известных.
        CXI
     Нельзя  упускать для  создания  надежды также  и  следующее. Пусть люди
подумают о бесконечном расточении ума,  времени и  способностей, которые они
отдают вещам и занятиям много меньшей  пользы  и ценности;  если бы обратить
хоть некоторую часть этого на занятия здравые и положительные, то не было бы
такой  трудности, которую  нельзя было  бы  преодолеть. Это  мы сочли нужным
прибавить по той причине, что открыто признаем: такое собирание естественной
и опытной  истории, каким мы  его замышляем и  каким оно  должно быть,  есть
великое, как бы царское дело, которое потребует много труда и издержек.
        CXII
     Пусть никто не устрашится множества частностей, пусть это  скорее ведет
его к надежде. Ибо частные явления искусств и природы составляют лишь горсть
по  сравнению с  вымыслами  ума,  оторванными и отвлеченными  от очевидности
вещей. Исход этого пути открыт и почти близок. Иной же путь исхода не имеет,
но бесконечно запутан. Люди же до сих пор мало задерживались на опыте и лишь
слегка  его  касались,  а  на размышления и выдумки ума  тратили бесконечное
время.  Если бы среди нас был кто-нибудь, кто  отвечал бы  нам  на вопросы о
фактах  природы,  то  открытие всех причин и завершение наук  было  бы делом
немногих лет.
        CXIII
     Мы   считаем  также,   что  надежде  людей  может  кое-чем  помочь  наш
собственный  пример. Мы  говорим  это не  из тщеславия,  а потому,  что  это
полезно сказать. Если кто не верит, пусть посмотрит,  как я,  человек  среди
людей  моего  времени наиболее  занятый  гражданскими  делами  и  не  совсем
крепкого здоровья (на  что тратится много  времени), хотя и вполне  первый в
этом  деле, не  идя ни по чьим следам, не сообщаясь в этом  деле ни с кем из
смертных, все же твердо вступил на истинный путь и, подчиняя ум вещам, таким
образом (как мы полагаем) подвинул это дело несколько вперед. Пусть он тогда
посмотрит,  чего можно ожидать после этих наших указаний от людей, у которых
много  досуга, а  также  от  соединения трудов  и от распорядка времени; тем
более  что по  этому пути  может  идти  не один  лишь  человек  (как по пути
рассуждений),  а  могут  быть   наилучшим  образом  распределены   и   затем
сопоставлены  труды и  работы людей (особенно в том, что  касается собирания
опыта). Люди тогда только  начнут сознавать свои силы, когда  не бесконечное
количество людей будет делать одно и то  же, но один будет совершать одно, а
другой -- другое.
        CXIV
     Наконец,  если бы  даже  ветер надежды,  который дует со стороны  этого
Нового Света<sup>[46]</sup>,  был  гораздо менее надежен и  более слаб,  то  и
тогда все  же, полагаем  мы,  следовало бы сделать  эту  попытку (если мы не
хотим  совершенно пасть  духом).  Ведь  опасность  не  совершить  попытку  и
опасность испытать неудачу не равны. Ибо в первом  случае мы теряем огромные
блага,  а во  втором -- лишь  небольшую  человеческую работу. Из всего  нами
сказанного, а также из  несказанного очевидно, что  у нас достаточно надежды
на успех не  только для  человека усердного и предприимчивого, но даже и для
благоразумного и трезвого.
        CXV
     Итак,  мы  сказали  о  необходимости  отбросить  то  отчаяние,  которое
является   одной  из  могущественнейших  причин  замедления  развития  наук;
закончена также речь о признаках  и  причинах заблуждений, бездеятельности и
укоренившегося  невежества;  сказанного  тем более достаточно, что  особенно
тонкие причины,  недоступные  суждению  или  наблюдению  толпы, должны  быть
отнесены к тому, что сказано об идолах человеческой души.
     И  здесь  также  должна  быть  закончена  разрушительная  часть  нашего
<i>Восстановления,</i> которая состоит из трех опровержений, а именно: опровержения
прирожденного  человеческого ума, предоставленного самому себе; опровержения
доказательств  и  опровержения  теорий, или  принятых  философий  и  учений.
Опровержение их  было  таково,  каким  оно только  могло  быть,  т. е. через
указания  и  очевидные причины, ибо никаких других опровержений мы не  могли
применить,  расходясь  с  остальными  и  в  основных  началах  и  в  методах
доказательств.
     Поэтому  теперь  своевременно будет  обратиться  к  самому искусству  и
образцу  истолкования  природы,  хотя  все  еще  остается кое-что, что  надо
предпослать. Ибо  поскольку цель  этой первой книги афоризмов -- подготовить
разум  людей  для понимания  и восприятия  того,  что  последует, то теперь,
очистив,  пригладив и  выровняв  площадь  ума, остается  еще утвердить ум  в
хорошем  положении и как бы в благоприятном аспекте  для  того, что  мы  ему
предложим. Ведь предубеждение относительно новой  вещи обусловлено не только
преобладающей силой старого мнения, но и наличием предвзятого ложного мнения
или представления о предлагаемой вещи. Итак, попытаемся создать правильные и
истинные мнения о том, что мы приводим, пусть лишь временные и как бы взятые
взаймы, пока сама вещь не будет вполне познана.
        CXVI
     Прежде всего мы считаем нужным потребовать, чтобы люди не думали, будто
мы,  подобно  древним  грекам  или  некоторым  людям  нового  времени,  как,
например,  Телезию, Патрицию, Северину,  желаем  основать какую-то  школу  в
философии. Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для счастья людей много
значило,  какие у кого  абстрактные мнения  о  природе и  началах вещей. Нет
сомнения  в  том, что много  еще в  этой области можно возобновить старого и
ввести  нового,  подобно  тому как  могут быть  предположены  многочисленные
теории неба, которые достаточно хорошо сходятся  с явлениями, но  расходятся
между собой.
     Мы  же не заботимся о  такого  рода  предположительных и  вместе с  тем
бесполезных  вещах.  Напротив  того,  мы решили  испытать,  не  можем ли  мы
положить  более   прочное   основание  действенному  могуществу   и  величию
человеческому и  расширить его границы. И хотя в отношении некоторых частных
предметов у нас есть, как  мы  полагаем, более правильные,  более истинные и
более плодотворные суждения, чем те, которыми люди пользуются до сих пор (их
мы собрали в пятой  части нашего  <i>Восстановления),</i> все  же мы  не предлагаем
никакой всеобщей и цельной теории.  Ибо,  кажется, еще не  пришло  для этого
время. И я даже не  надеюсь прожить достаточно  для завершения шестой  части
<i>Восстановления</i>  (которая  предназначена  для  философии,  открытой  законным
истолкованием  природы). Мы  считаем, однако,  достаточным,  если,  действуя
трезво и  с пользой в  средней  части<sup>[47]</sup><i>,</i> успеем бросить потомству
семена более беспристрастной  истины и не  отступим  перед  началами великих
дел.
        CXVII
     Не будучи  основателями  школы, мы равным  образом и не  раздаем щедрых
обещаний  относительно   частных   практических  результатов.   Однако   тут
кто-нибудь может возразить,  что  мы, столь часто  упоминая о практике и все
приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь практические
результаты. Но наш путь и наш метод (как мы  часто ясно говорили и как я  бы
хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы извлекаем не практику из
практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и
опытов  и  из  причин  и  аксиом  снова  практику  и   опыты   как  законные
истолкователи природы.
     И хотя в  наших  таблицах открытия (из которых состоит  четвертая часть
нашего  <i>Восстановления),</i> а также в примерах частностей (которые  мы приводим
во второй части),  а кроме  того, и в наших  замечаниях относительно истории
(которая  изложена  в  третьей  части труда) каждый  человек,  даже  средней
проницательности и  прозорливости, найдет  много указаний, касающихся важных
практических применений, однако мы откровенно признаем, что  та естественная
история,  которая  у нас  теперь  имеется  (из  книг ли  или из собственного
исследования), недостаточно  богата и  проверена,  чтобы  удовлетворить  или
послужить законному истолкованию.
     Итак,  если  найдется  кто-либо  более  способный  и  подготовленный  в
механике, а также более проворный  в погоне  за практикой посредством одного
лишь обращения к опытам, мы ему предоставляем и разрешаем  эту деятельность:
извлекать, как бы срывая по дороге из нашей истории и таблиц многое, что  он
сможет приложить  к практике, пользуясь как бы  процентами, пока не окажется
возможным получать самый  капитал. Мы  же, устремляясь к  большему, осуждаем
всякую преждевременную  задержку  в  такого  рода делах,  так  же как яблоки
Аталанты (как мы часто говорим). Мы не  хватаем по-детски золотых яблок,  но
все возлагаем на  победу науки  в  состязании с  природой и не  спешим снять
посев в зеленых всходах, а ждем своевременной жатвы.
        CXVIII
     Тот, кто прочтет нашу историю и таблицы  открытия, может, без сомнения,
натолкнуться  на  что-либо менее достоверное или  совершенно ложное в  самих
опытах.  И  поэтому  он, возможно, подумает, что наши открытия опираются  на
ложные  и  сомнительные основания и начала. В действительности же это ничего
не значит. Ибо  в  начале дела неизбежно  должно происходить нечто подобное.
Ведь это равносильно тому, как если в писаном или в печатном произведении та
или  иная  буква  поставлена  или  расположена  неверно:  это   мало  мешает
читающему,  поскольку ошибки легко исправляются по  самому смыслу. Точно так
же пусть  люди  подумают о  том, что в естественной  истории можно  ошибочно
поверить  многим опытам  и принять  их,  но  спустя короткое время их  легко
отвергнуть  и отбросить  на  основании  найденных причин и  аксиом.  Однако,
действительно,  если  в  естественной  истории  и   опытах  будут   большие,
многочисленные и  непрерывные  заблуждения,  то их  невозможно исправить или
устранить  никакой  удачей  дарования  или искусства.  Итак,  если  в  нашей
естественной истории,  которая была  собрана  и испытана с таким  усердием и
строгостью  и с почти религиозным рвением, находится  в  частностях что-либо
ложное или ошибочное,  что же тогда  должно сказать про обычную естественную
историю, которая  столь легковесна и небрежна по  сравнению с  нашей? Или  о
философии и  науках, построенных на этом сыпучем песке? Поэтому пусть никого
не волнует то, что мы сказали.
        CXIX
     В нашей истории и опытах даже встретится немало вещей, с одной стороны,
тривиальных  и общеизвестных, с другой -- низких и недостойных  и,  наконец,
слишком  тонких и совершенно умозрительных  и вроде  бы совсем  бесполезных.
Этого рода вещи могут отвратить от себя интересы людей.
     Что  касается тех  вещей,  которые кажутся  общеизвестными,  пусть люди
подумают: до сих пор  они занимались  только тем, что сообразовывали причины
редких вещей с вещами, случающимися часто, и не  искали никаких причин того,
что случается часто, но принимали это как допущенное и принятое.
     Так, они не исследуют причин тяготения,  вращения небесных  тел, тепла,
холода, света,  твердости,  мягкости,  разреженности,  плотности,  жидкости,
крепости,  одушевленности,  неодушевленности, сходства, несходства, наконец,
органического. Они принимают  все  это как явное и очевидное и рассуждают  и
спорят только  относительно тех вещей, которые  случаются не столь  часто  и
привычно.
     Но  мы, достаточно зная о том, что нельзя составить никакого суждения о
редких  или  замечательных  вещах и, еще менее  того, извлечь на  свет новые
вещи, пока не  будут по порядку проверены и открыты причины обычных  вещей и
причины причин, по  необходимости  принуждены  принять в  нашу историю самые
обычные вещи. Мало того, ничто,  как  мы  убедились, не преграждало так путь
философии,  как  то,  что люди  не  останавливались  и  не  задерживались  в
созерцании частых  и простых явлений, но принимали их мимоходом  и  не имели
обыкновения доискиваться их  причины, так  что  сведения о неизвестных вещах
приходится искать не чаще, чем внимания к известным.
        CXX
     Что  же  касается  низких или  даже непристойных вещей, о  которых, как
сказал    Плиний,    можно    говорить,    лишь   предварительно    испросив
позволения<sup>[48]</sup>, то и  эти вещи должны  быть приняты  в естественной
истории не менее, чем прекраснейшие и  драгоценнейшие.  Естественная история
от этого не будет осквернена. Ведь солнце одинаково проникает и во дворцы, и
в  клоаки и все же не оскверняется. Мы же не воздвигаем какой-либо Капитолий
или пирамиду в честь человеческого высокомерия, но основываем в человеческом
разуме священный храм по образцу  мира. И  мы следуем этому образцу. Ибо то,
что достойно  для бытия, достойно  и для познания, которое  есть изображение
бытия. Одинаково существует как низкое,  так и прекрасное. В самом деле, как
из    какого-либо   гниющего   материала,    как,   например,    мускуса   и
цибета<sup>[49]</sup>, порождаются  иногда лучшие ароматы,  так и из  низких и
грязных  явлений  исходят  порой замечательнейшие свет и познание. Однако об
этом сказано уже  слишком много, ибо такой род брезгливости вполне относится
лишь к детям и неженкам.
        CXXI
     Более  тщательно надо  рассмотреть  следующее:  возможно, что многое  в
нашей  истории  пониманию  толпы или даже  чьему-либо разуму,  привыкшему  к
обычным  вещам, покажется пустыми и бесполезными  тонкостями.  Итак, об этом
прежде всего сказано и должно быть еще сказано, а именно: вначале и в первое
время мы ищем  только  светоносных  опытов,  а  не плодоносных, поступая  по
примеру  божественного творения,  которое,  как мы часто  говорили, в первый
день создало только один свет и отдало ему одному целый день, не присоединяя
в этот день никакого материального деяния.
     Поэтому, если кто-либо  сочтет, что вещи этого рода  бесполезны, то это
равносильно  тому, как  если бы он думал, что и у  света нет никакой пользы,
ибо это  вещь неосязаемая и  нематериальная. Действительно, следует сказать,
что хорошо проверенное  и определенное  познание  простых натур есть  как бы
свет.  Оно  открывает  доступ  к  самым  глубинам  практических  приложений,
могущественно  охватывает  и  влечет  за собой  все  колонны  и  войска этих
приложений и открывает нам истоки замечательнейших аксиом, хотя само по себе
оно не столь полезно. Ведь и буквы сами  по себе отдельно ничего не означают
и не приносят  какой-либо пользы, но  составляют как бы  первую материю  для
сложения каждой речи. Так же и семена вещей,  сильные своими  возможностями,
совершенно не  могут быть  использованы,  кроме как в своем развитии.  Так и
рассеянные  лучи   самого   света   ничего  не   могут  уделить   от   своей
благодетельности, пока они не собраны.
     Если  кто-либо недоволен  умозрительными  тонкостями,  то что  же тогда
сказать  о  схоластах,  которые без конца  предавались тонкостям?  Ведь  эти
тонкости сводились к словам  или по  крайней  мере к ходячим  понятиям  (что
означает то  же самое), а не  к  вещам или  природе. Они были бесполезны  не
только  вначале, но и  в  дальнейшем, а  не как  те, о  которых мы  говорим,
бесполезны в настоящем, но  бесконечно полезны  в дальнейшем.  Пусть же люди
знают достоверно, что тонкость споров и рассуждений ума станет  запоздалой и
превратной после  открытия  аксиом. Истинное же и надлежащее  или по крайней
мере предпочтительное время для тонкости заключается во взвешивании опыта  и
выводе из него аксиом. Ибо  хотя та или  другая тонкость старается уловить и
обнять  природу, однако  никогда  она ее не схватит  и  не обнимет. В высшей
степени  правильно  то,  что  обычно говорят о случае  или  о  фортуне, если
отнести   это   к   природе:   "На   лбу  у  нее  волосы,   но  с  тыла  она
лысая"<sup>[50]</sup>.
     Наконец, относительно презрительного отношения в естественной истории к
вещам обычным, или низким, или слишком тонким  и  бесполезным в своем начале
пусть будут вещанием  оракула слова, обращенные бедной женщиной к надменному
властителю, который  отверг ее просьбу как вещь недостойную и слишком низкую
для его величия: "Перестань тогда быть царем"<sup>[51]</sup>. Ибо  несомненно,
что тот, кто не захочет уделить внимание вещам этого рода, как слишком малым
и ничтожным,  тот  не  сможет ни  получить,  ни  осуществить господство  над
природой.
        CXXII
     Возможно  и  такое возражение: удивительно и недопустимо, что мы как бы
одним ударом и натиском ниспровергаем все науки  и всех авторов, и притом не
взяв  себе  для помощи  и руководства кого-либо  из древних, а как бы своими
собственными силами.
     Однако  мы  знаем,   что,   если  бы  мы  пожелали   действовать  менее
добросовестно,  нам  было бы нетрудно  возвести то, что мы предлагаем, или к
древним векам,  предшествующим временам греков (когда науки о природе,  быть
может, процветали больше, однако с  меньшим шумом и еще не дождались труб  и
свирелей греков), или даже (хотя бы частично) к некоторым из самих  греков и
искать  у них подтверждения и почета, наподобие выскочек, которые промышляют
и  заимствуют себе  благородство  от  какого-либо  старого  рода,  пользуясь
помощью  генеалогии.  Мы  же, полагаясь  на  очевидность  вещей, отбрасываем
всякое пользование выдумкой и обманом. И мы считаем, что  для  дела не столь
важно,  было  ли  уже известно древним то, что мы  откроем,  всходили или же
заходили эти  открытия среди превратности  вещей и веков,  --  не более, чем
должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантида, известным
древнему  миру<sup>[52]</sup>,  или  же  только  теперь  впервые  открыт.  Ибо
открытия новых вещей должно искать от света природы, а не от мглы древности.
     Что же касается универсальности этого нашего опровержения, то оно, если
правильно,  конечно, рассудить,  и более основательно и более  скромно,  чем
если бы касалось только  одной части. Ведь если бы заблуждения не коренились
в первых понятиях, то не могло случиться,  что некоторые правильные открытия
не   исправили  другие  --   превратные.   Но  так  как   заблуждения   были
фундаментальными и  такими,  что люди,  скорее, пренебрегли и обошли их, чем
составили о них неправильное и ложное суждение, то  менее всего удивительно,
если  люди  не получили того,  над чем и не работали, не достигли  той цели,
которую и не ставили, а также не наметили и не прошли той дороги, на которую
не вступили и которой не держались.
     Теперь  о дерзости нашего предприятия.  Конечно,  если кто-либо берется
при  помощи твердости руки  и силы  глаза провести  более  прямую линию  или
описать более совершенный  круг,  чем кто-либо другой, то здесь речь идет  о
сравнении способностей. Но  если  кто объявит, что он при помощи линейки или
циркуля сможет провести более  прямую линию  или  описать  более совершенный
круг, чем кто-либо другой посредством одной  лишь силы глаза и руки, то  он,
конечно, отнюдь не хвастун. И  вот то, о чем  мы  говорим,  не только  имеет
место в этой  нашей первой и начальной  попытке, но  относится также к  тем,
которые будут  заниматься этим впоследствии. Наш путь открытия знаний  почти
уравнивает дарования и  мало что  оставляет  их  превосходству,  ибо он  все
проводит посредством  самых  определенных правил и доказательств.  Итак, это
наше открытие  (как мы  часто говорили),  скорее, дело  какой-то удачи,  чем
способности,   и,  скорее,   порождение   времени,   чем   дарования.  Ведь,
действительно,  случайность   имеет  значение  и  не  менее  в  человеческих
размышлениях, чем в трудах и делах.
        CXXIII
     Итак, следует  сказать  о нас самих то, что  сказано  кем-то в шутку  и
здесь очень хорошо подходит к делу: "Не  может статься, чтобы одно  и  то же
думали те, кто пьет вино и кто воду"<sup>[53]</sup>. Прочие люди, как древние,
так  и  новые, пили в науках простую влагу, словно  воду,  которая  или сама
собой проистекает из разума, или почерпнута логикой, как колесом из колодца.
Мы же пьем и предлагаем влагу, полученную от бесчисленных вполне зрелых лоз,
сорвав с  них и  собрав виноград, затем выжав сок и, наконец,  очистив его и
дав  отстояться в сосуде. Итак, нет  ничего  удивительного в том,  что у нас
расхождение с другими.
        CXXIV
     Возразят, конечно, и  следующее: мы и сами не правильно  и не наилучшим
образом  определили  мету и  цель  наук  (в чем  мы  упрекаем  других). Ведь
созерцание  истины достойнее и выше  всякой полезности и величия  дел; а это
длительное  и  беспокойное  пребывание среди  опытов  и материи и  в потоках
частных явлений как бы приковывает разум к земле или, скорее, низвергает его
в какую-то преисподнюю смятения  и замешательства и удерживает и удаляет его
от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости (как от  состояния много более
божественного). Мы охотно соглашаемся с  этим соображением, и к тому, на что
вам указывают как на предпочтительное, мы особенно и прежде всего стремимся.
Ибо   мы  строим  в  человеческом  разуме  образец  мира  таким,  каков   он
оказывается,  а  не  таким,  как подскажет  каждому  его  рассудок.  Но  это
невозможно  осуществить  иначе  как  рассеканием  мира  и  прилежнейшим  его
анатомированием. А те  нелепые и как бы обезьяньи изображения мира,  которые
созданы  в философиях вымыслом людей, мы  предлагаем совсем рассеять.  Итак,
пусть  знают люди  (как мы говорили  выше),  каково  различие между  идолами
человеческого  разума  и идеями  божественного  разума. Те не  что иное, как
произвольные   абстракции,  эти   же,  действительно,   знаки  создателя  на
созданиях,  запечатленные  и определенные в материи  посредством  истинных и
тончайших черт. Итак,  истина и полезность суть  (в этом  случае) совершенно
одни и те  же вещи<sup>[54]</sup>. Сама же практика должна цениться больше как
залог истины, а не из-за жизненных благ.
        CXXV
     Быть может, возразят  также и следующее: мы  совершаем лишь то, что уже
совершено, и  придерживаемся того  же самого  пути,  что и  древние. Поэтому
кто-нибудь сочтет вероятным, что и мы после такого размаха и  замысла придем
все же  к  одной  из  тех философий, которые имели силу у  древних. Ибо и те
приготовили  в  началах  своих  размышлений   великое  изобилие  примеров  и
частностей, расписали их  по отделам и рубрикам и  отсюда  производили  свою
философию  и науки,  а  затем, разработав их,  выступали публично,  прибавив
кое-где примеры для убедительности  и ясности  поучения. Однако они  считали
излишним и неудобным извлечь на  свет свои заметки о частностях, комментарии
и приложения. И поэтому они  сделали так, как обычно делается при постройке,
а  именно: после того как здание возведено, убрали от взоров  машины и леса.
Конечно, надо  думать,  что они  поступали  не иначе. Но  если  кто не забыл
совершенно того, о чем говорилось выше, то он легко ответит на это замечание
(или, вернее,  на это сомнение). Какая  форма исследования и открытия была у
древних -- об этом и сами  они  заявляют, и это видно из самой внешности  их
писаний. Она состояла лишь в  том, чтобы от каких-либо примеров и частностей
(прибавив  обычные  понятия  и,  быть  может, некоторую  часть  общепринятых
суждений,  более всего  пришедшихся по  вкусу)  воспарить  к  наиболее общим
заключениям или к принципам наук и от их недвижимой и неколебимой истинности
выводить и  доказывать низшие  заключения через посредство средних  и  затем
строить из них  науки.  А  когда выдвигались и  приводились  новые примеры и
частности, противоречащие их мнениям, они их искусно подчиняли своей системе
посредством  тонких  дистинкций или нового  разъяснения  своих правил или же
наконец попросту отводили посредством  исключений.  Причины  же тех  частных
вещей,  которые  им  не  противоречили, они упорно и трудолюбиво приводили в
соответствие со своими началами. Но это  было не естественной  историей и не
опытом, каковым ему следовало быть (поистине, оно далеко отстояло от этого),
и эта склонность воспарять к наиболее общему погубила все.
        CXXVI
     Возразят также,  что, удерживая людей  от произнесения  суждений  и  от
установления определенных  начал до тех пор, пока  они в должном порядке  не
придут через  средние ступени  к  наиболее общему,  мы проповедуем  какое-то
воздержание от суждений и приводим дело к акаталепсии. В действительности же
мы  думаем  не об акаталепсии, а об <i>евкаталепсии,</i> ибо мы не умаляем значения
чувства, а помогаем ему  и не пренебрегаем  разумом, а управляем  им. Притом
лучше  знать то,  что  надо, и все же  считать, что мы не  знаем вполне, чем
считать, что мы знаем вполне, и все же ничего не знать о том, что надо.
        CXXVII
     У кого-нибудь явится  также сомнение  (скорее, чем возражение): говорим
ли мы, что только  естественная  философия  или также  и  остальные науки --
логика, этика,  политика  -- должны  создаваться,  следуя нашему  пути?  Мы,
конечно,  понимаем  то,  что  сказано, в  общем  смысле.  Подобно  тому  как
общепринятая логика,  которая  распоряжается  вещами посредством силлогизма,
относится не только к естественным, но и ко всем наукам,  так и наша логика,
которая  движется посредством  индукции,  охватывает все.  Ибо мы составляем
нашу историю и таблицы открытия как для тепла и холода, света, произрастания
и  тому подобного,  так  и для гнева, страха,  уважения и тому  подобного, а
также для примеров  общественных явлений, а равно и для душевных движений --
памяти,  сопоставления,  различения<sup>[55]</sup>,  суждения и прочего. Но  с
другой стороны,  поскольку  наш способ истолкования (после того  как история
подготовлена и приведена в порядок) принимает во внимание не только движения
и  деятельность  ума (подобно обычной  логике),  но  также и природу  вещей,
постольку мы направляем  ум так,  чтобы он  мог всегда  пригодными способами
обратиться к природе вещей. И поэтому в учении об истолковании мы даем много
разнообразных  указаний о  видоизменениях способа  открытия  применительно к
качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем.
        CXXVIII
     Но вот в чем  нас нельзя даже и подозревать: будто мы желаем расстроить
и разрушить  философию, искусства и науки, которыми мы пользуемся. Напротив,
мы  охотно принимаем и пользование ими, и служение  им,  и  почитание их. Мы
ведь никоим образом  не препятствуем тому, чтобы общераспространенные  науки
питали споры, украшали речи и применялись для профессорской  деятельности, а
также для  надобностей гражданской  жизни,  чтобы  они,  наконец,  были  как
ходячая монета, принимаемая среди людей  по  общему согласию.  Мало того, мы
скажем открыто:  то, что мы приводим, будет не очень пригодно  для этих дел,
ибо  сможет быть  доведено до понимания  толпы только посредством практики и
результатов.  О  том  же,  насколько  искренне  мы говорим  о  нашем  добром
расположении к принятым наукам, могут  свидетельствовать  уже опубликованные
наши писания  (особенно книги  о  развитии наук<sup>[56]</sup>). Поэтому мы не
пытаемся далее  доказывать  это на  словах.  Вместе с  тем  мы  неустанно  и
определенно напоминаем, что те способы, которыми обычно пользуются, немногим
могут продвинуть вперед науки и не могут привести  их к широким практическим
применениям.
        CXXIX
     Остается еще немногое сказать о превосходстве  нашей цели. Если  бы это
было сказано прежде, то могло бы показаться чем-то  вроде пустого  мечтания.
Но когда  уже создана  надежда и устранены несправедливые предубеждения, это
будет иметь, возможно, больше веса. Помимо того, если бы мы все  совершили и
вполне разрешили  сами  и  не призывали  бы усиленно других  для  участия  и
сопутствия в трудах, мы бы также воздержались от подобных слов, чтобы ото не
было воспринято как прославление наших  заслуг. Однако,  коль  скоро  должно
побудить  деятельность  других,  воспламенить  и возбудить  умы, естественно
будет, если мы доведем это до сознания людей.
     Итак, прежде всего  мы  находим, что введение  знаменитых  изобретений,
бесспорно, занимает  первое  место среди  человеческих деяний.  Так судили и
древние века, ибо они  оказывали божеские почести творцам изобретений, тогда
как  тем,  кто прославился  в  гражданских  делах (как, например, основатели
городов и  государств, законодатели,  освободители  отечества  от длительных
бедствий, разрушители тираний и им подобные), воздавали только славу героев.
И  действительно,  если  кто  правильно  сравнит  то  и  другое,  он  найдет
справедливым суждение прежнего времени. Ведь благодеяния изобретателей могут
относиться ко всему  человеческому роду, а гражданские благодеяния -- только
к  некоторым  местопребываниям  людей.  Притом эти последние  длятся лишь  в
пределах  жизни немногих поколений, а те --  почти на вечные времена.  Кроме
того, исправление состояния гражданских дел  большей  частью  сопровождается
применением  насилия  и   смятением.   А  открытия  обогащают   и   приносят
благодеяния, не причиняя никому ни обиды, ни печали.
     Кроме   того,  открытия  суть  как  бы   новые  создания  и  подражания
божественным творениям, как хорошо сказал поэт:
     Первые некогда злак, приносящий плоды, даровали
     Жалкому роду людей осиянные славой Афины;
     Жизнь обновили они и законы для всех учредили<sup>[57]</sup>.
     И  достойно  внимания  в Соломоне,  что, хотя он  и процветал  властью,
золотом, великолепием дел, стражей,  челядью, флотом, блеском имени и высшим
почитанием людей, все  же он  ничего не  избрал себе из этого  для  славы, а
сказал  следующее: "Слава Бога состоит  в том, чтобы  сокрыть вещь, а  слава
царя -- в том, чтобы ее исследовать"<sup>[58]</sup>.
     И далее, пусть кто-нибудь подумает, прошу об этом, какова разница между
жизнью людей  в каком-либо наиболее культурном краю Европы  и в какой-нибудь
наиболее дикой и варварской  области  Новой Индии, и он увидит:  между  ними
такое различие, что -- по справедливости сможем сказать -- "человек человеку
бог",  и не только вследствие оказываемой помощи и благодеяний,  но  также и
вследствие  разницы  их состояния.  И  это  происходит  не от почвы,  не  от
климата, не от телосложения, а от наук.
     Хотелось  бы еще  показать  силу, достоинство и последствия открытий; а
это обнаруживается нагляднее всего  на примере тех трех открытий, которые не
были известны  древним  и происхождение которых,  хотя и  недавнее,  однако,
темно  и лишено  громкой славы, а  именно:  искусство печатания,  применение
пороха  и  мореходной  иглы. Ведь  эти  три  изобретения  изменили  облик  и
состояние  всего  мира,  во-первых,  в деле просвещения, во-вторых, в  делах
военных,   в-третьих,  в  мореплавании.  Отсюда   последовали   бесчисленные
изменения вещей, так что никакая власть,  никакое  учение, никакая звезда не
смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на человеческие дела,
чем эти механические изобретения.
     Кроме  того,   уместно  различать  три   вида  и  как  бы  три  степени
человеческих  домогательств.  Первый  род  состоит  в  том, что  люди желают
распространить  свое могущество  в своем отечестве.  Этот род низмен и подл.
Второй род --  в том,  что  стремятся распространить власть и силу родины на
все человечество. Этот род заключает в себе, конечно, больше достоинства, но
не меньше  жадности. Но если кто-либо попытается установить и распространить
могущество и власть  самого  человеческого рода  по отношению к совокупности
вещей,  то это домогательство  (если только оно может быть так названо), без
сомнения, разумнее  и  почтеннее остальных.  Власть же  человека  над вещами
заключается в одних лишь искусствах и науках, ибо над природой не властвуют,
если ей не подчиняются.
     Кроме того, если полезность одного какого-либо  частного открытия столь
поражала людей, что они считали высшим существом того, кто мог  обязать себе
весь человеческий род каким-либо благодеянием, то насколько выше открыть то,
посредством  чего легко  может  быть  открыто  все  другое! И  однако (чтобы
сказать всю  правду), подобно  тому как при всей благодетельности света, при
помощи  которого  мы  идем  своей дорогой, занимаемся своим делом,  читаем и
узнаем  друг  друга, все же само созерцание света превосходнее и прекраснее,
чем  его многообразное  использование, точно  так и созерцание вещей, каковы
они суть без  суеверия  или  обмана,  заблуждения или  замешательства, более
достойно само по себе, чем все плоды открытий.
     Наконец,  если кто-либо станет говорить,  что науки и искусства ведут к
пороку, роскоши  и  тому подобному, пусть это никого не  тронет. Ибо это  же
может  быть  сказано обо всех  земных  благах  --  об уме,  мужестве,  силе,
красоте,  богатстве,  самом свете и  об  остальном.  Пусть  человеческий род
только овладеет  своим правом на природу, которое назначила ему божественная
милость,  и  пусть   ему  будет  дано  могущество;   пользование  же   будет
направляться верным рассудком и здравой религией.
        CXXX
     Теперь нам пора уже предложить  само искусство истолкования природы.  И
хотя мы считаем, что даем в нем самое полезное и самое верное,  однако мы не
приписываем ему ни абсолютной необходимости (как если бы ничто не могло быть
сделано без него), ни совершенства. Ибо мы держимся следующего  мнения: если
люди будут иметь в своем  распоряжении подлинную историю природы и опыта,  и
прилежно ей отдадутся, и притом окажутся способными к двум вещам: во-первых,
оставить  принятые  мнения  и понятия,  во-вторых, удержать на время  ум  от
самого общего и от того, что  близко ему, тогда  они  смогут прийти к нашему
истолкованию   посредством  собственной  природной   силы  ума   без  помощи
какого-либо другого средства. Ибо истолкование есть истинное  и естественное
творение  ума,  освобожденного  от  всех  препятствий<sup>[59]</sup>.  Однако,
несомненно, благодаря  нашим правилам  все будет  более доступным  и гораздо
более достоверным.
     Мы  не  утверждаем,  однако,  что  к  этому  ничего  нельзя  прибавить.
Наоборот, рассматривая  ум не  только в  его собственной способности, но и в
его связи с вещами, мы должны установить, что искусство открытия может расти
вместе с открытиями.
     <b>КНИГА ВТОРАЯ
     АФОРИЗМОВ ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ПРИРОДЫ
     ИЛИ О ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА</b>
        I
     Дело  и  цель  человеческого  могущества  в  том,  чтобы производить  и
сообщать  данному  телу  новую  природу  или  новые  природы.  Дело  и  цель
человеческого  знания в  том,  чтобы  открывать  <i>форму</i>  данной природы,  или
истинное отличие, или  производящую природу, или источник происхождения (ибо
таковы имеющиеся у нас слова, более всего приближающиеся  к обозначению этой
цели).  Этим двум  первичным делам  подчиняются два других дела, вторичных и
низшего разряда. Первому подчиняется превращение  одного  конкретного тела в
другое в  пределах возможного; второму --  открытие во всяком  порождении  и
движении  <i>скрытого  процесса,</i>  продолжающегося  непрерывно  от  проявленного
действующего начала и  проявленной материи  вплоть до данной формы, а  также
открытие другого схематизма тех тел, которые пребывают  не  в движении, а  в
состоянии покоя.
        II
     Насколько неблагополучно  существующее положение человеческого  знания,
явствует даже  из того,  что обычно утверждается.  Правильно  полагают,  что
"истинное знание есть знание причин".  Не плохо также устанавливаются четыре
причины: материя, форма, действующая и конечная причины. Но из  них конечная
причина не только бесполезна, но даже  извращает науки, если речь идет не  о
действиях  человека.  Открытие  формы почитается безнадежным.  А действующая
причина и материя (как они отыскиваются и принимаются вне скрытого процесса,
ведущего к  форме) -- вещи бессодержательные и поверхностные  и почти ничего
не дают для истинной и деятельной науки. Однако  мы  не забыли, что выше  мы
отметили  и   исправили  заблуждение  человеческого  ума,  отдающего  формам
первенство   сущности.   Ибо   хотя   в   природе   не   существует   ничего
действительного, помимо  единичных тел,  осуществляющих сообразно  с законом
отдельные  чистые  действия,  однако  в науках  этот  же  самый закон  и его
разыскание,  открытие и  объяснение  служат  основанием  как  знанию,  так и
деятельности.  И этот же самый закон и его разделы мы разумеем под названием
форм, тем более что это название укоренилось и обычно встречается.
        III
     Знание того,  кто  знает  причину  какой-либо  природы (как,  например,
белизны  или  теплоты) только в  некоторых  предметах,  несовершенно. Равным
образом несовершенно могущество того, кто  может производить действие только
на  некоторые материи (из  числа  тех, что  способны  воспринять его). А кто
знает только действующую и  материальную причины (эти причины переходящи и в
некоторых  случаях  суть  не  что  иное,  как  носители  формы),  тот  может
достигнуть новых открытий в отношении материи, до некоторой степени подобной
и  подготовленной, но не затронет глубже заложенных  пределов вещей. Тот же,
кто знает формы, -- тот охватывает единство природы в  несходных материях. И
следовательно, он  может открыть и произвести то, чего до сих пор  не  было,
чего никогда не привели  бы  к осуществлению  ни  ход природных явлений,  ни
искусственные  опыты,  ни  самый  случай  и что никогда не  представилось бы
человеческому   мышлению.  Поэтому   за  открытием  форм  следует   истинное
созерцание и свободное действие.
        IV
     Хотя  пути  к  человеческому  могуществу  и  знанию  ближайшим  образом
сплетены  один с другими  и едва  ли  не  одни  и  те же,  однако вследствие
пагубной  застарелой привычки  обращения к абстрактному  гораздо  безопаснее
начинать и строить науки  от тех оснований, которые  связаны  с  действенной
частью,  чтобы  она  сама  обозначила  и  определила  созерцательную  часть.
Следовательно,  должно позаботиться о  том,  какие правила, или направление,
или указание  более всего нужны были бы тому, кто хотел бы породить в данном
теле   и  придать  ему  какую-нибудь  природу  и  изложить   это  простой  и
незапутанной речью.
     Так,  например, если  кто-либо  пожелает  придать  серебру  желтый цвет
золота,  или  (сохраняя   законы   материи)  увеличить   вес,   или  придать
непрозрачному  камню  прозрачность,  или  стеклу прочность, или  какому-либо
нерастительному  телу  способность   к  произрастанию,   следует,  повторяю,
позаботиться о том, какие он может  скорее всего пожелать для  себя  правила
или предписания. И прежде всего он, без  сомнения, выберет то, что не  будет
тщетным  в работе и не обманет в опыте. Затем он  изберет себе для  указания
то, что  не будет  его  стеснять  и  связывать  определенными  средствами  и
особенными приемами  работы,  ибо может  случиться,  что  он не  будет иметь
возможности  и  благоприятных  обстоятельств  для  того,  чтобы  добыть  эти
средства или обеспечить себя ими. Ибо если кроме предписанного  существуют и
другие средства и другие способы порождения этой природы, то  они, возможно,
окажутся доступны  работающему; и  тем не  менее  его  может удержать узость
предписания, и он не соберет плодов. В-третьих, он изберет себе для указания
то,  что не столь  трудно,  как то  дело,  которое  отыскивается,  но  ближе
подходит к практике.
     Итак,  требование относительно правильного и совершенного наставления в
работе будет  таково:  чтобы  оно было точным, свободным и располагающим или
ведущим к действию. Но это  то же самое, что и открытие истинной  формы. Ибо
форма какой-либо  природы  такова, что когда  она установлена, то  и  данная
природа неизменно за ней  следует. Итак, форма  постоянно  пребывает,  когда
пребывает и эта природа, она ее вполне утверждает  и во всем  присуща ей. Но
эта  же  форма такова, что когда она удалена, то и  данная природа неизменно
исчезает. Итак, она постоянно  отсутствует, когда отсутствует  эта  природа,
постоянно удерживает ее и только ей присуща. Наконец, истинная форма такова,
что она  выводит данную  природу из источника  какой-либо  сущности, которая
пребывает  во  многом  и, как  говорят,  более известна  природе,  чем  сама
форма<sup>[60]</sup>.   Итак,  наше   требование  и  предписание  относительно
истинной и совершенной аксиомы знания  состоят  в том,  чтобы  была  открыта
другая природа, которая могла бы быть  превращена  в данную природу, но была
бы ограничением более известной природы наподобие истинного рода. Но эти два
требования  относительно действенного и  созерцательного суть  одно и то же.
Что в действии наиболее полезно, то и в знании наиболее истинно.
        V
     Предписания, или аксиомы,  превращения тел бывают двоякого рода. Первый
рассматривает тело как  группу,  или  соединение,  простых природ. В золоте,
например, соединяется  следующее: что оно  желто,  тяжело до такого-то веса,
ковко и тягуче  до такого-то растяжения,  не становится летучим  и  на  огне
ничего не теряет из своего количества; таково в жидком состоянии; выделяется
и  растворяется  посредством таких-то  способов;  и так  в  отношении других
естественных  свойств, которые сходятся в золоте. Итак, аксиома  этого  рода
выводит  вещь из  форм  простых  природ.  Ибо,  кто  знает  формы и  способы
наведения желтизны, тяжести, ковкости, прочности, текучести, растворимости и
тому  подобного, а также  их степени и меры,  тот и позаботится о том, чтобы
они могли быть  соединены в каком-либо теле,  откуда последует превращение в
золото. Этот род работы относится к  первичному  действию. Способ порождения
какой-либо одной  простой  природы тот  же, что  и многих, --  разве  только
человек связан  и  ограничен  в  действиях, когда  требуется получить  много
природ, вследствие  трудности  соединения столь многих природ, которые не по
проторенным и обычным дорогам природы не сходятся  легко. Как бы то ни было,
нужно  все же сказать,  что  этот  способ  работы  (рассматривающий  простые
природы, хотя и в определенном теле) исходит из того, что постоянно, вечно и
всеобще  в природе,  и открывает человеческому  могуществу  широкие  дороги,
которые  (сообразно  с  нынешним  положением  дел)  едва  может  охватить  и
представить себе человеческая мысль.
     Второй  род аксиом  (который  зависит от  открытия  скрытого  процесса)
направлен не на простые природы, а на конкретные тела, как они открываются в
природе в ее обычном  течении. Например, в том случае когда исследуется,  из
каких  начал, каким образом и посредством какого  процесса  рождается золото
или  какой-либо  другой  металл  или  камень  --  от  их  первых зачатков до
совершенного минерала; или также:  каким путем рождаются травы -- от  первых
сгущений соков в земле или  от  семян до сформировавшегося растения  с общей
последовательностью  движения  и разнообразными и  продолжительными усилиями
природы; или также  при  последовательном  разъяснении рождения  животных от
совокупления до родов; или также в случае, когда исследуются другие тела.
     Действительно, это исследование относится не только к  рождению тел, по
также и к другим движениям и произведениям природы.  Например, когда ведется
исследование  прохождения и последовательных актов питания  --  от  принятия
пищи до ее совершенного  усвоения; или произвольного движения  у животных --
от первого впечатления воображения и последовательных усилий духа вплоть  до
сгибания  и движений членов тела;  или  развитого  движения  языка  и губ  и
остальных органов -- вплоть до произнесения членораздельных звуков. Ведь все
эти  исследования  относятся к  естествам  слитым,  или  собранным, в  одном
построении, и здесь рассматриваются как бы частные и  особые навыки природы,
а  не основные и общие законы, которые образуют формы. Впрочем, нужно вообще
признать, что этот способ кажется более легким,  и более близким, и подающим
большие надежды, чем тот первичный.
     Подобным же образом и практическая часть, соответствующая рассмотренной
созерцательной  части, выводит и распространяет практику от того, что обычно
открывается в природе, до чего-либо ближайшего или не слишком  удаленного от
ближайшего. Но более высокие и коренные воздействия на природу  зависят, как
бы то  ни было, от первичных аксиом. Более того,  там, где человеку дана  не
возможность действия, а только возможность знания, как, например, в небесных
явлениях (ибо человеку не  дано  воздействовать на небесные тела, или менять
их, или преобразовывать), исследование самого факта, или истинного положения
вещей,  не  менее,  чем  познание  причин  и соответствий,  зависит  от  тех
первичных  и  всеобщих  аксиом  о  простых   природах,  таких,  как  природа
самопроизвольного  вращения,  притяжения или магнетической способности,  или
многих  других явлений,  которые  более  общи,  чем  сами небесные  явления.
Поэтому  пусть  никто  не  надеется  решить вопрос, вращается ли  в суточном
движении земля  или небо, не поняв  предварительно природу самопроизвольного
движения.
        VI
     Скрытый же процесс, о котором мы говорим, далеко не такая вещь, которая
легко  могла  бы представиться человеческой душе в том  ее состоянии, какому
она ныне  подвержена. Ведь  мы не понимаем  под  ним ни  какие-либо меры, ни
знаки или степени в движении, видимые в телах, а только непрерывный процесс,
который большею частью ускользает от чувств.
     Например:  во всяком  порождении  и превращении тел следует искать, что
теряется  и улетает, что остается, что  прибавляется,  что расширяется,  что
сжимается, что разделяется, что продолжается, что обрывается, что побуждает,
что препятствует, что господствует, что подчиняется и многое другое.
     И опять-таки  это следует  искать  не только в порождении и превращении
тел, но и во всех других изменениях и движениях; точно так же должно искать,
что  предшествует и что последствует, что стремительнее и что спокойнее, что
производит движение  и что им управляет и тому подобное. Но  все  это наукам
(которые ныне разрабатываются крайне грубо и совершенно негодны) не известно
и ими не затронуто. Ведь если  каждое естественное действие  совершается при
посредстве  самых малых частиц или по крайней  мере  слишком малых для того,
чтобы возбудить чувство, то пусть никто не надеется, что он сможет управлять
природой или изменять ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает.
        VII
     Точно  так же разыскание и открытие  скрытого  схематизма тел  есть  не
менее новая вещь, чем открытие скрытого процесса и формы. Ведь мы до сих пор
вращаемся только  в  преддверии  природы и не  готовим  себе  доступа  в  ее
тайники. Но  никто не может придать данному  телу новую природу или удачно и
целесообразно  превратить тело в новое,  пока  он  не будет хорошо  знать об
изменении и  превращении  тела.  Без  этого он  прибегнет  к тщетным  или по
крайней мере трудным и превратным способам, не соответствующим природе тела,
над которым  он  работает.  Итак, также и к этому  надо открыть  и проложить
путь.
     Несомненно правильно и с пользой применяют труд в анатомии органических
тел (каковы тела человека  и  животных); это представляется  тонкой вещью  и
хорошим исследованием природы. Но этот род анатомии основан на зрении, т. е.
подчинен чувству и имеет место только для органических тел. Притом это нечто
близкое и  очевидное в сравнении с истинной анатомией  скрытого схематизма в
тех телах,  которые считаются  однородными,  особенно  в вещах, отличающихся
специфическими чертами<sup>[61]</sup>, и их частях, таких, как железо, камень,
и  в однородных частях растения, животного, таких, как корень, лист, цветок,
мясо,  кровь, кость и т. д. Но даже и здесь  человеческое усердие не всецело
бездействовало,  ибо  к  этому направлено  разложение однородных  тел  путем
перегонки  и  другими  способами разложения, обнаруживающими  неоднородность
целого, составленного из собрания однородных частей. Это разложение приносит
пользу и содействует нашим исканиям, хотя часто бывает обманчиво, ибо многие
природы считаются результатом разделения, как если бы они ранее существовали
в сложном  [целом], в действительности же их заново создают и вводят огонь и
тепло  и другие способы  разложения.  Но  и  это лишь  малая часть  работы в
раскрытии истинного схематизма  в сложном целом, ибо  этот схематизм гораздо
более  тонкая  вещь,  которая  действием  огня,   скорее,  смешивается,  чем
извлекается и проясняется.
     Итак,  необходимо разделение  и разложение тел,  конечно, не огнем,  но
посредством  размышления  и  истинной  индукции  с  помощью опытов,  а также
посредством  сравнения  с другими телами  и сведения к простым природам и их
формам, сходящимся  и слагающимся в сложном.  Решительно следует перейти  от
Вулкана  к  Минерве, если  мы  намерены извлечь на свет истинное  строение и
схематизм  тел  (от  чего  зависит  всякое  скрытое  и,  как  его  называют,
специфическое свойство  и  способность  в  вещах и из чего  также  выводится
правило всякого значительного изменения и превращения).
     Например,  нужно  исследовать,  сколько  есть  во всяком теле от духа и
сколько от осязаемой сущности, а также  обилен ли и тучен этот самый дух или
тощ и беден, тонок он или более густой, более  воздушный или более огненный,
деятельный или  праздный,  слабый или сильный,  влекущий вперед  или  назад,
раздробленный  или  непрерывный,  пребывает  ли  в  согласии   с  внешним  и
окружающим или в раздоре  и т. д. То  же в  отношении осязаемой  сущности (у
которой не меньше различий, чем у духа)  --  ее жил,  волокон и всякого рода
ткани. И  опять-таки под то  же исследование подпадают расположение  духа  в
телесной массе  и ее  поры, проходы,  жилы и клетки,  и  начала,  или первые
зачатки,  органического тела.  Но также в  этом исследовании  и  в  открытии
каждого скрытого схематизма истинный и ясный свет, действительно разгоняющий
всякий туман и неясность, проистекает от первичных аксиом.
        VIII
     Мы поэтому  не будем сводить вещь к атому, который предполагает пустоту
и нетекучую  материю (и то и другое ложно),  а к истинным частицам, как  они
открываются.  С  другой  стороны,  нет   ничего  такого,  что  заставило  бы
кого-нибудь испугаться этой тонкости, как  чего-то  необъяснимого. Напротив,
чем больше исследование склоняется к  простым природам,  тем более все будет
ясно и очевидно, ибо исследование переходит от многообразного к простому, от
несоизмеримого к соизмеримому, от невнятного к учитываемому, от бесконечного
и  смутного к конечному  и  определенному,  подобно тому  как мы видим это в
элементах письма и  в  тонах созвучий.  Лучше  же  всего подвигается  вперед
естественное  исследование,  когда физическое завершается  в математическом.
Пусть никто  опять-таки не  устрашится множества или раздробленности.  Ибо в
вещах,  которые рассматриваются посредством  чисел, столь же легко  думать и
говорить о тысяче, как и об одном, или о тысячной части одного, как об одном
целом.
        IX
     Из двух  родов аксиом, которые  установлены  выше,  возникает  истинное
деление  философии и  наук,  причем  мы  придаем особый  смысл  общепринятым
названиям (которые наиболее подходят  к  обозначению вещи).  Таким  образом,
исследование форм, которые (по  смыслу и по их закону)  вечны и  неподвижны,
составляет  <i>метафизику,</i>  а  исследование  действующего  начала   и  материи,
скрытого  процесса и скрытого схематизма  (все  это  касается обычного  хода
природы, а не основных и вечных законов) составляет <i>физику</i>. Им и подчиняются
подобным образом  две практики: физике --  <i>механика,</i> метафизике (в очищенном
смысле  слова) -- <i>магия</i>  вследствие  ее обширных путей и большей  власти над
природой.
        X
     Итак,  поставив цель учению, должно перейти  к предписаниям, сделав это
отнюдь не превратным и спутанным  образом. Указания  об <i>истолковании природы</i>
охватывают две  различного  рода части: во-первых, выведение или  порождение
аксиом из опыта; во-вторых, выведение или извлечение новых опытов из аксиом.
Первая часть разделяется трояко, а именно:  вспоможение чувству, вспоможение
памяти и вспоможение уму, или рассудку<sup>[62]</sup>.
     Ведь  прежде   всего  мы  должны   подготовить  достаточную  и  хорошую
<i>естественную</i> и <i>опытную историю,</i> которая представляет собой основу дела.  Ибо
мы должны не измышлять и выдумывать, а открывать то, что свершает и приносит
природа.
     Естественная  же и опытная история столь разнообразна и рассеянна,  что
приведет разум  в замешательство и расстройство, если не будет установлена и
предложена   в  должном   порядке.   Поэтому  нужно   образовать  <i>таблицы</i>  и
<i>сопоставления примеров</i>  таким способом  и порядком, чтобы разум  мог  по ним
действовать.
     Однако,  даже  в  случае  если  бы  это  было  сделано, все  же  разум,
предоставленный   сам   себе,   движимый   сам    собой,   неуправляемый   и
неподготовленный,  неспособен и  недостаточен  для  того,  чтобы  образовать
аксиомы.  Итак,  в-третьих, следует применить  истинную и законную <i>индукцию,</i>
которая есть самый ключ истолкования. При этом должно начать с конца и затем
уже открыто возвращаться к остальному.
        XI
     Исследование  форм  происходит  следующим  образом.  Сначала нужно  для
каждой данной природы представить разуму все известные примеры, сходящиеся в
этой  природе, хотя бы и посредством  самых  различных  материй. И  собрание
этого  рода   должно   быть  образовано  исторически   без  преждевременного
умствования или  каких-либо чрезмерных  тонкостей.  Например, в исследовании
формы тепла.
        Примеры, сходящиеся в природе тепла
     1. Солнечные лучи, особенно летом и в полдень.
     2. Солнечные лучи, отраженные и собранные, как, например, среди гор или
в стенах и особенно в зажигательных зеркалах.
     3. Огненные метеоры.
     4. Воспламеняющиеся молнии.
     5. Извержение пламени из горных недр и т. д.
     6. Всякое пламя.
     7. Раскаленные тела.
     8. Естественные горячие источники.
     9. Кипящие или нагретые жидкости.
     10.  Горячие пары и дымы, а  также и  самый воздух,  который  принимает
сильнейший  и  неистовый  жар,   когда  бывает   заперт,  как,  например,  в
отражательных печах.
     11.  Некоторые  случаи  ясной погоды,  обусловленные  самим  состоянием
воздуха независимо от времени года.
     12. Запертый и подземный воздух в некоторых пещерах, особенно зимой.
     13.  Все  мохнатое, как, например, шерсть,  шкуры  животных,  оперения,
содержат не мало тепла.
     14. Все тела, как твердые, так и жидкие, как  густые, так и разреженные
(каков, например, сам воздух), на время приближенные к огню,
     15. Искры от кремня и стали, полученные посредством сильного удара.
     16. Всякое  подверженное сильному трению тело, как,  например,  камень,
дерево, сукно; так что иногда дышла и оси колес  загораются;  а  у  западных
индейцев огонь добывался посредством трения.
     17. Зеленые  и влажные  травы, плотно  уложенные вместе, как, например,
розовые  лепестки, набитые в корзинки,  сено, если оно было сложено влажным,
часто охватывается пламенем.
     18. Негашеная известь, смоченная водой.
     19. Железо,  как  только оно начинает растворяться в стеклянном  сосуде
кислотой,  и притом  без какого-либо приближения к огню. Так же  и  олово  и
прочее, но не столь сильно.
     20. Животные, особенно и постоянно во внутренних частях; впрочем, тепло
насекомых не доходит до осязания по причине малости их тела.
     21. Конский навоз и вообще свежие испражнения животных.
     22.  Крепкое серное и купоросное масла выполняют действие тепла, сжигая
ткань.
     23. Масло  майорана<sup>[63]</sup>  и  т.  п.  выполняет действие  тепла,
сжигая кости зубов.
     24. Крепкий и хорошо  очищенный винный спирт выполняет действие  тепла,
так что если бросить в него  белок яйца, то белок  сгущается и белеет, почти
как в сваренном яйце. А брошенный в  него хлеб становится  сухим и  твердеет
наподобие поджаренного хлеба.
     25.    Ароматические    и    теплотворные    травы,   как,    например,
тургун<sup>[64]</sup>, старая настурция и  т. д.,  которые хотя и  не теплы на
ощупь (ни в целом виде, ни в порошке), но если слегка пожевать их, то язык и
небо ощущают тепло и жжение.
     26. Крепкий уксус и всякие кислоты на тех членах тела, где нет верхнего
слоя кожи, как, например, на глазе, на языке, или на какой-нибудь пораненной
части тела или там, где содрана кожа, причиняют боль, ненамного отличающуюся
от той, которую причиняет жар.
     27. Сильный и острый холод также приносит некое ощущение жжения.
     Разгорячась, не сожгла, ни Борея пронзительный холод?<sup>[65]</sup>
     28. И прочее.
     Эту таблицу мы обыкновенно называем <i>таблицей сущности</i> и <i>присутствия</i>.
        XII
     Во-вторых,  должно  представить разуму  примеры, которые лишены  данной
природы, ибо форма  (как уже сказано)  так же должна  отсутствовать там, где
отсутствует  природа,  как и присутствовать  там, где  она присутствует.  Но
перечисление этого во всех случаях было бы бесконечным.
     Поэтому   отрицательное   должно  быть  подчинено   положительному,   и
отсутствие  природы  должно  быть  рассмотрено только в  предметах  наиболее
родственных тем,  в которых данная природа присутствует  и наблюдается.  Эту
таблицу мы называем <i>таблицей отклонения,</i> или <i>отсутствия в ближайшем</i>.
        Примеры ближайшего, лишенного природы тепла
     <i>к первому положительному примеру</i> --
     <i>первый отрицательный, или подчиненный, пример</i>
     Лучи  Луны,  звезд и комет  не оказываются  теплыми для осязания. Более
того, в полнолуние  обычно наблюдаются наиболее суровые холода. Но полагают,
что  большие неподвижные  звезды увеличивают  и усиливают жар  Солнца, когда
Солнце  проходит под  ними  или приближается  к  ним,  как это бывает, когда
Солнце стоит в созвездии Льва и в дни Пса<sup>[66]</sup>.
     <i>ко второму</i> -- <i>второй</i>
     Лучи солнца  не  производят тепла  в средней  (как ее называют) области
воздуха. Обычно этому дается неплохое объяснение, а  именно что  эта средняя
область не приближена достаточно ни к теплу солнца, откуда исходят лучи,  ни
к  земле, которая их отражает. Это можно видеть на вершинах гор (если они не
чрезмерно высоки), где постоянно пребывает снег. Напротив того, многими было
замечено, что  вершины  пика Тенериф,  а также  Перуанских  Анд<sup>[67]</sup>
лишены снега и что снег там  лежит только  ниже --  на  подъеме. Кроме того,
воздух  этих  самых горных  вершин оказывается  вовсе не  холодным, а только
разреженным  и резким,  так что  в Андах  чрезмерная резкость  колет и ранит
глаза, а также поражает  устье  желудка  и  вызывает  рвоту.  Замечено также
древними<sup>[68]</sup>, что на вершине Олимпа воздух был столь разрежен,  что
необходимо  было тем, кто  туда поднимался, нести  с  собою губки, смоченные
уксусом и водой, и время от времени подносить их ко рту и к носу, ибо воздух
вследствие его  разреженности был недостаточен для дыхания. Сообщают  также,
что  на этой вершине  была такая ясность  и такое спокойствие при отсутствии
дождей, снегов и ветров, что буквы, начертанные пальцем на пепле  жертвенных
животных, приносимых на  алтарь Юпитера, оставались до  следующего года  без
какого-либо изменения. Так же и теперь  те, кто взбирается  на  вершину пика
Тенериф,  идут  туда  ночью, а  не  днем.  И  вскоре  после  восхода  солнца
проводники предупреждают их о  необходимости поспешить со спуском ввиду  той
опасности, что разреженность воздуха может прервать дыхание и задушить их.
     <i>ко второму</i> -- <i>третий</i>
     Отражение  солнечных лучей  в  областях,  близких  к  полярным  кругам,
оказывается очень слабым и неэффективным в отношении тепла -- настолько, что
голландцы,  которые  зимовали на Новой Земле  и  ожидали освобождения своего
корабля от осаждающих его ледяных громад, в начале июля, обманувшись в своей
надежде, были  принуждены искать спасения на  лодке<sup>[69]</sup>.  Итак, как
видно,  прямые  солнечные  лучи  мало  действуют,  притом  даже   на  ровной
поверхности земли;  да и  отраженные  также, если они  не  умножаются  и  не
соединяются, как это бывает, когда солнце  больше приближается к зениту. Ибо
тогда падающие лучи  образуют  острые углы, так  что  линии лучей  находятся
ближе  одна к другой, тогда  как при  большем  склонении  солнца углы весьма
тупые и поэтому линии лучей находятся на большем расстоянии  одна от другой.
Но при  этом следует также отметить, что действия солнечных лучей могут быть
различными  и даже  обусловленными природой тепла, причем они  не соразмерны
нашему ощущению, так  что в  отношении  нас  их действие не простирается  до
теплотворности, но  в  отношении некоторых других тел они производят  работу
тепла.
     <i>ко второму</i> -- <i>четвертый</i>
     Проделаем  следующий  опыт.  Возьмем стекло,  сделанное  противоположно
тому, как делаются зажигательные стекла<sup>[70]</sup>,  расположим его  между
рукой и  солнечными лучами  и станем  наблюдать, уменьшает ли  оно солнечное
тепло подобно тому,  как зажигательное стекло  его увеличивает и  усиливает.
Ибо  в отношении  оптических  лучей  наблюдается,  что --  в соответствии  с
различием  в  толщине  стекла  на  середине  и  по краям  --  и  изображения
оказываются более размытыми или более собранными. Поэтому то же самое должно
наблюдаться и в отношении тепла.
     <i>ко второму</i> -- <i>пятый</i>
     Надо  тщательно  произвести  опыт,  можно  ли посредством  сильнейших и
превосходно сделанных зажигательных стекол уловить и собрать лунные лучи для
того, чтобы  создать какую-либо, хотя бы наименьшую,  степень тепла. Но  так
как эта степень тепла, возможно, будет слишком тонка и слаба, чтобы ощущение
смогло  ее  воспринять  и обнаружить, то надо будет прибегнуть к помощи  тех
измерительных  стекол,  которые показывают  холодное  или  теплое  состояние
воздуха<sup>[71]</sup>.  Сделать это  надо таким образом,  чтобы лунные  лучи,
проходящие  через  зажигательное  стекло, падали  на  верхнюю  часть  такого
измерителя. И тогда  надо заметить, происходит  ли там из-за тепла понижение
воды.
     <i>ко второму</i> -- <i>шестой</i>
     Надо также  применить  зажигательное стекло  к такому теплу, которое не
предполагает  ни  лучей, ни  света,  как,  например,  от  нагретого,  но  не
раскаленного  железа и камня или от кипящей воды. И обратить внимание, будет
ли здесь увеличение и усиление тепла, как от солнечных лучей<sup>[72]</sup>.
     <i>ко второму</i> -- <i>седьмой</i>
     Следует также применить зажигательное стекло для обычного огня.
     <i>к третьему</i> -- <i>восьмой</i>
     Не   обнаруживается,   чтобы   кометы   (если   и   их   причислять   к
метеорам)<sup>[73]</sup>  производили  очевидное   и  постоянное  действие  на
увеличение жары,  хотя  и замечено,  что они  часто сопровождаются  засухой.
Более того, светящиеся полосы и столбы, небесные сияния и т. п. показываются
чаще в  зимнее  время, чем  в летнее, и  преимущественно во время сильнейших
холодов, однако в соединении с сухой погодой. Молнии, зарницы  и  гром редко
происходят зимой, но бывают во время большого зноя. Так называемые  падающие
звезды  обыкновенно   считаются,  скорее,  состоящими   из  какой-то  особой
блестящей  и  воспламененной  материи, чем имеющими  более сильную  огненную
природу. Но это будет исследовано далее.
     <i>к четвертому</i> -- <i>девятый</i>
     Бывают сверкания,  которые дают свет, но  не  жгут, и они всегда бывают
без грома.
     <i>к пятому</i> -- <i>десятый</i>
     Извержения  пламени  происходят  в холодных  областях  не менее, чем  в
теплых, как, например, в Гренландии и в Исландии; равным образом и деревья в
холодных областях иногда более воспламеняемы и более смолисты, чем в теплых.
Таковы  ель,  сосна и другие. Однако, в каком  состоянии и  в какой  природе
почвы обычно происходят подобного рода  извержения, недостаточно исследовано
для   того,   чтобы   мы   могли   присоединить  к  положительному   примеру
отрицательный.
     <i>к шестому</i> -- <i>одиннадцатый</i>
     Всякое  пламя  всегда  более  или  менее  горячо,  и  здесь вообще  нет
отрицательного примера. И все  же указывают, что  так  называемый блуждающий
огонь, который иногда налетает на стену, содержит мало тепла.  Возможно,  он
подобен пламени винного спирта, которое спокойно и мягко. Но еще более мягко
то пламя,  которое,  согласно некоторым  верным  и надежным  свидетельствам,
охватывало волосы и головы мальчиков  и девочек и которое никоим  образом не
зажигало волос, а мягко колыхалось вокруг них. Вполне достоверно также и то,
что  вокруг  вспотевшей  в  пути  лошади  иногда  ночью  при   сухой  погоде
показывается  сияние  без  какого-либо  заметного  тепла.  Всем  известно  и
несколько лет тому назад считалось почти чудом,  что корсаж какой-то девушки
сиял, если его немного  шевелили или  терли. Это,  возможно, вызывали квасцы
или соли, которыми был выкрашен корсаж: они пристали несколько плотнее,  чем
обычно, стали как бы корою и ломались при трении. Достоверно также и то, что
всякий сахар, приправленный  ли (как его называют) или простой,  если только
он тверд,  сверкает, если его ломают  в  темноте или скоблят  ножом.  Иногда
ночью подобным  же образом сияет соленая  морская вода,  когда  ее рассекают
сильным  ударом  весла.  Так же  и  во  время  бурь  ночью  сверкает  сильно
волнующаяся   морская   пена.  Это  сверкание   испанцы   называют  дыханием
моря<sup>[74]</sup>.   Что  же   касается   того   пламени,   которое  древние
мореплаватели  называли  Кастором  и  Поллуксом,   а  новые  --  огнем   св.
Эльма<sup>[75]</sup>,   и   того,  какое  тепло   в  нем  содержится,  то  это
недостаточно исследовано.
     <i>к седьмому</i> -- <i>двенадцатый</i>
     Все    доведенное   до   такой   степени    каления,   что   становится
огненно-красным,   постоянно   горячо,   хотя  бы  и  без   пламени.   Этому
положительному примеру нет соответствующего отрицательного. Но ближе всего к
этому подходит, по-видимому, гнилое дерево, которое светит  ночью и, однако,
не отдает теплом; так же и гниющая рыбья чешуя блестит ночью, но на ощупь не
тепла. И незаметно  также, чтобы тело светящегося червяка  или мухи, которую
зовут светляком, было тепло на ощупь.
     <i>к восьмому</i> -- <i>тринадцатый</i>
     Недостаточно исследовано, в каких местах и в почве какой природы обычно
истекают теплые источники. Поэтому  здесь  не  присоединяется  отрицательный
пример.
     <i>к девятому</i> -- <i>четырнадцатый</i>
     К кипящим жидкостям  присоединяется отрицательный пример самой жидкости
в ее природе. Ведь нет ни одной осязаемой жидкости, которая была бы тепла по
своей природе и постоянно оставалась  бы таковой. Тепло наводится  только на
время, как  приобретаемое свойство. Так  что те  жидкости, которые  наиболее
теплы по своей силе и  действию,  как винный спирт, химические ароматические
масла, а также купоросное  и серное  масла и т. п., которые  спустя короткое
время обжигают, при первом прикосновении холодны. А вода естественных теплых
источников,  взятая  в  какой-либо  сосуд  и  отделенная от  своих  истоков,
охлаждается так же, как  вода, нагретая  на огне.  Однако  верно и  то,  что
маслянистые жидкости на ощущение менее холодны, чем водянистые, подобно тому
как масло менее холодно, чем вода, а шелк менее холоден, чем полотно. Но это
относится к таблице степеней холода.
     <i>к десятому</i> -- <i>пятнадцатый</i>
     Подобным же образом к горячему пару присоединяется отрицательный пример
природы самого  пара, в  которой  он нам является. Ибо испарения маслянистых
жидкостей, хотя и  легко воспламеняемые, все же не теплы, кроме того случая,
когда они недавно изошли из теплого тела.
     <i>к десятому</i> -- <i>шестнадцатый</i>
     Подобным же образом и  к горячему воздуху присоединяется  отрицательный
пример  природы самого воздуха.  Ведь воздух у нас  не  встречается  теплым,
кроме того случая, когда он заперт, или сжат, или явно нагрет солнцем, огнем
или каким-нибудь другим горячим телом.
     <i>к одиннадцатому</i> -- <i>семнадцатый</i>
     К  этому  примеру  присоединяется  отрицательный  пример  погоды  более
холодной,  чем  соответствовало бы  времени года; такая бывает  у нас, когда
дуют восточный и северный  ветры,  подобно тому как  противоположная  погода
наступает тогда, когда дуют  южный и  западный  ветры.  Так же и дождливость
(особенно  в  зимние   времена)  сопровождает  теплую  погоду,  а  снегопад,
наоборот, холодную.
     <i>к двенадцатому</i> -- <i>восемнадцатый</i>
     Присоединяется отрицательный  пример воздуха,  заключенного в пещерах в
летнее время.  Но запертый воздух надо вообще более усердно исследовать. Ибо
прежде всего не без основания возникает вопрос, какова  сама по себе природа
воздуха в  отношении к теплу и  холоду.  Ведь  воздух явно получает тепло от
воздействия небесных тел, а холод он получает, возможно, от дыхания земли и,
кроме того, в  средней (как ее называют) области воздуха от холодных паров и
снегов. Так  что  нельзя высказать никакого суждения  о  природе воздуха  по
воздуху наружному  и расположенному под  открытым  небом,  но истиннее будет
суждение по запертому воздуху. Однако необходимо,  чтобы воздух был заключен
в таком сосуде и материале, который  и  сам  не  передаст воздуху тепло  или
холод и не легко допустит силу внешнего воздуха. Поэтому надо сделать опыт в
глиняном кувшине, много раз обернутом шкурой для защиты от внешнего воздуха,
и  пусть  в продолжение трех  или четырех дней воздух остается в этом хорошо
закрытом сосуде. И  потом,  открыв кувшин, надо сделать испытание рукой  или
стеклянным измерителем.
     <i>к тринадцатому</i> -- <i>девятнадцатый</i>
     Подобным  же образом возникает сомнение, получается  ли тепло в шерсти,
шкуре, перьях  и  т. п.  из какого-то  малого количества присущего им тепла,
поскольку  все это отделяется от животных, или также от некоторой жирности и
маслянистости, которые по своей природе схожи с теплом, или исключительно от
заключенного  в   них  раздробленного  воздуха,  как  сказано  в  предыдущем
параграфе.  Ибо  по-видимому,  всякий  воздух,  отрезанный от  бесконечности
наружного  воздуха, имеет некоторое  количество тепла. Поэтому  надо сделать
опыт на том волокне, которое приготовляют  из льна, а не  из шерсти,  перьев
или шелка, получаемых от животных. Следует также заметить,  что  все порошки
(где явно содержится воздух) менее  холодны, чем их целые тела; точно так же
мы считаем, что  всякая пена (как содержащая воздух) менее холодна, чем сама
жидкость.
     <i>к четырнадцатому</i> -- <i>двадцатый</i>
     К  этому примеру  не  присоединяется  отрицательный. Ибо  мы  ничего не
находим ни осязаемого, ни  воздушного, что, будучи  приближено  к  огню,  не
принимало бы  тепла.  Однако есть различие  в том,  что  одни тела принимают
тепло быстрее, как воздух, масло и вода, а другие -- медленнее, как камень и
металл. Но это относится к таблице степеней.
     <i>к пятнадцатому</i> <b>--</b> <i>двадцать первый</i>
     К этому примеру нет другого отрицательного, кроме  того, что искры (это
надо ясно отметить) не возникают из кремня, или из  стали, или из какой-либо
другой твердой субстанции, если не отсекаются какие-нибудь ничтожные частицы
от самого вещества камня или металла, а трение воздуха само по  себе никогда
не  производит искр,  как  это  обычно  полагают. Ведь и сами  эти  искры по
причине  веса  огненного  тела  направляются  более  вниз,  чем  кверху,  и,
погаснув, обращаются в некую вещественную сажу.
     <i>к шестнадцатому</i> -- <i>двадцать второй</i>
     Мы полагаем, что к этому примеру нельзя присоединить отрицательный. Ибо
у нас  нет  ни одного  осязаемого тела,  которое бы явно  не  нагревалось от
трения;  так  что древние воображали, будто присущая небесным телам сила или
способность нагревания обусловлена всецело трением о воздух при их сильном и
быстром вращении<sup>[76]</sup>. Но в  этой области следует далее исследовать,
не получают ли тела, выбрасываемые машинами (как, например, ядра  из пушек),
сколько-нибудь  тепла  от самого сотрясения  -- в такой степени,  что  после
падения оказываются довольно горячими. Движение же  воздуха больше  холодит,
чем нагревает,  как, например,  при ветре, при  работе  раздувальных мехов и
когда дуют сквозь сжатые  губы.  Впрочем,  движение этого рода  не настолько
быстро, чтобы вызвать тепло, и совершается в целом, а не в частицах. Так что
не удивительно, если оно не рождает тепла.
     <i>к семнадцатому</i> -- <i>двадцать третий</i>
     Относительно   этого   примера   следует   сделать   более   тщательное
исследование. По-видимому, травы и зеленые и  влажные растения  имеют в себе
какое-то  скрытое тепло. Но это тепло столь слабо, что в отдельных растениях
оно не воспринимается ощущением; но,  после того  как  эти  растения были бы
соединены и заключены  таким образом, чтобы их дух не испарялся в воздух, а,
наоборот, согревал сам себя,  возникало бы явное тепло, а  иногда и огонь  в
подходящей для этого материи.
     <i>к восемнадцатому</i> -- <i>двадцать четвертый</i>
     Также  и относительно этого примера  следует  сделать более  тщательное
исследование.  По-видимому, политая водой негашеная  известь получает  тепло
или вследствие соединения тепла,  которое ранее было рассеяно (как выше было
сказано  относительно спрессованных  трав),  или  вследствие  раздражения  и
возбуждения огненного духа водой, так что происходит  некоторое столкновение
и противодействие. Какая  же из двух  причин в действительности имеет место,
легче обнаружится  тогда, когда вместо воды  будет  влито масло.  Ведь масло
будет  иметь такое же значение, как и вода для связывания заключенного духа,
но не для его раздражения. Должно  также расширить опыт, производя  его  как
над пеплом и известью различных  тел,  так и посредством вливания  различных
жидкостей.
     <i>в девятнадцатому</i> -- <i>двадцать пятый</i>
     К  этому примеру  присоединяется отрицательный  пример других металлов,
которые более мягки и текучи. Ибо листки  золота,  обращенные в  жидкость  с
помощью  царской  водки<sup>[77]</sup>, не дают в растворе никакого  ощутимого
тепла. Точно так же и свинец в  крепкой водке, и ртуть (насколько я  помню).
Но само серебро возбуждает малое количество тепла, а также и медь (насколько
я  помню);  а более  это заметно в  олове и  более всего в железе  и  стали,
которые возбуждают при растворении не только сильное тепло, но даже и бурное
кипение<sup>[78]</sup>. Итак,  по-видимому, тепло возникает  от  столкновения,
когда крепкие жидкости проникают в  тела, пронизывая их  и  разрывая  их  на
части, а сами тела этому противятся.  А там,  где тела уступают легче, тепло
едва возбуждается.
     <i>к двадцатому</i> -- <i>двадцать шестой</i>
     К  теплу  животных  не присоединяется  ни один отрицательный пример, за
исключением насекомых (как уже сказано) по причине малого размера  их  тела.
Ибо в рыбах,  если их сравнить с земными животными, скорее замечается низкая
степень  тепла, чем  его  отсутствие.  Зато  в  растениях  всякого  рода  не
воспринимается ощущением никакая степень тепла -- ни в вытекающем соке, ни в
свежераскрытой   сердцевине.  Но   и   в   животных  обнаруживается  великое
разнообразие тепла как по его расположению (ибо одно тепло -- вблизи сердца,
другое -- в мозгу и другое -- вблизи поверхности тела), так и по состояниям,
в которых они находятся, как, например, при сильном напряжении и лихорадках.
     <i>к двадцать первому</i> -- <i>двадцать седьмой</i>
     К этому  примеру едва ли можно присоединить отрицательный. Ведь  даже и
несвежие испражнения  животных  явно содержат потенциальное тепло,  как  это
замечается при унавожении земли.
     <i>к двадцать второму и двадцать третьему</i> -- <i>двадцать восьмой</i>
     Жидкости, обладающие большой и сильной остротой (называть ли их  водами
или маслами), производят тепловое действие,  разлагая тела, а также  обжигая
их после  некоторого  промежутка  времени. И  все же на ощупь они сначала не
теплы.  Действуют  же  они сообразно  способности и  проницаемости  тела,  с
которым они соединяются. Действительно, царская водка растворяет  золото, но
не серебро; кислота, напротив, растворяет серебро, но не золото; но ни та ни
другая не растворяют стекла и так далее.
     <i>к двадцать четвертому</i> -- <i>двадцать девятый</i>
     Надо сделать опыт  над действием винного спирта на дерево,  на  коровье
масло, на воск, на смолу: не разжижает ли  он их до некоторой  степени своим
теплом. Ведь двадцать четвертый пример представляет его силу схожей с теплом
в  случае  затвердения.  Подобно  этому  надо сделать  опыт  и  в  отношении
разжижения.  Надо  также  сделать  опыт посредством  измерительного  стекла,
полого в  своей верхней  части. В эту полость  надо налить  хорошо очищенный
винный спирт под крышкой,  чтобы он лучше удерживал свое тепло, и  заметить,
заставит ли он своим теплом воду опускаться.
     <i>к двадцать пятому</i> -- <i>тридцатый</i>
     Ароматические растения и острые травы сообщают тепло небу и еще