о, не спешил уходить. Открылась дверь, и вошел сын Анны Андреевны, Лев Гумилев (сейчас он профессор истории в Ленинграде). Было ясно, что мать и сын глубоко привязаны друг к другу. Гумилев рассказал, что он - ученик известного ленинградского историка Евгения Тарле. Областью его исследований была Средняя Азия (он не упомянул о том, что отбывал срок заключения в тех краях), и его интересовала прежде всего ранняя история хазар, казахов и более древних племен. Он сам попросил, чтобы его направили добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключенных. Только что он вернулся из Германии. Он был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде, и казался мне бодрым и полным замыслов. Гумилев угостил меня вареной картошкой: по-видимому, это было все, что он мог предложить. Ахматова извинилась за свою бедность. Я попросил ее дать мне переписать "Поэму без героя" и "Реквием". "В этом нет необходимости, - ответила она, - в феврале должен выйти сборник моих избранных стихов; все это уже есть в корректуре. Я сразу пошлю вам экземпляр в Оксфорд". Но обстоятельства впоследствии повернулись иначе из-за партийной резолюции, направленной против Ахматовой и Зощенко и ставшей частью кампании по борьбе с "формалистами" и "декадентами". Именно тогда Жданов выступил с публичными поношениями Ахматовой, назвав ее "полумонашенкой, полублудницей" - выражение, которое он не полностью выдумал. (14) После ухода Льва Гумилева Анна Андреевна спросила меня, что я читаю, и не успел я ответить, как она стала обвинять Чехова за его бесцветные сюжеты, тоскливые пьесы, отсутствие героизма, истинных страданий, глубины и возвышенности, за "мир, в котором не блещут мечи". (Позже я изложил эту страстную обвинительную речь Пастернаку). Я заметил ей, что Чехова любил Толстой. "Но почему он сам приговорил к смерти Анну Каренину?" - спросила Ахматова. "Как только та покинула мужа, все вокруг нее переменилось, она превратилась в глазах Толстого в падшую женщину, проститутку, "травиату". Конечно, в романе чувствуется рука гения, но общая мораль его безнравственна. Кто наказал Анну? Бог? Нет, общество, чье лицемерие Толстой без устали разоблачает. В конце романа даже Вронский отталкивает Анну. Толстой кривит душой. Мораль "Анны Карениной" - это мораль его жены и его московских тетушек. Сам писатель знает правду и, тем не менее, он не стыдится встать на точку зрения обывателя. Мораль Толстого - это прямое отражение его личных переживаний. Будучи счастлив в браке, он написал эпопею "Война и мир", воспевающую семейную жизнь. Потом он возненавидел Софью Андреевну, но не мог с ней развестись, так как общественная мораль осуждала развод. И тогда он написал "Анну Каренину", наказав Анну за то, что та оставила мужа. А когда Толстой состарился и крестьянские девушки уже не возбуждали его, он написал "Крейцерову сонату", где вообще отвергал всякую половую жизнь". Возможно, эта обвинительная речь была сказана в шутку. Но Ахматова искренне не принимала учения и взглядов Толстого: в ее глазах он был эгоцентриком с хаосом в душе, врагом гармонии и любви. Ахматова благоговела перед Достоевским (презирая, подобно ему, Тургенева) и преклонялась перед Кафкой: "Он писал для меня и обо мне". Во время нашей следующей встречи - в 1965 году в Оксфорде - мы говорили о Джойсе и Элиоте, замечательных, по ее словам, писателях, наиболее правдивых из всех современных авторов, но, несомненно, стоящих ниже Достоевского и Кафки. Пушкина Ахматова считала гениальным и непревзойденным, он, по ее мнению, знал все: "И как только это удавалось ему, кудрявому юноше из Царского Села с томиком Парни (15) в руке?" Затем она прочла мне свои записки о "Египетских ночах" Пушкина и рассказала о герое этой поэмы - таинственном чужестранце, легко импровизирующем на любую, выпавшую по жребию, тему. Ахматова не сомневалась, что прототипом этого гениального виртуоза был польский поэт Адам Мицкевич. Отношение Пушкина к последнему было неоднозначным: польский вопрос разделял их, но Пушкин, без сомнения, видел в Мицкевиче гения современности. Блок с его безумными глазами и уникальным талантом тоже обладал даром импровизатора. Ахматова сказала, что Блок, неоднократно похвально отзывавшийся о ее стихах, на самом деле не любил ее. Однако каждая школьная учительница в России была уверена - и это убеждение живет до сих пор, - что у Ахматовой с Блоком был любовный роман. Даже историки и критики верили в это. Основаниями таких слухов послужили, очевидно, стихотворение Ахматовой 1914 года "Я пришла к поэту в гости", посвященное Блоку, и стихотворение на тему смерти "Сероглазый король", написанное на самом деле за десять лет до кончины поэта, а также другие стихи. По мнению Анны Андреевны, Блок не признавал поэтов-акмеистов, прежде всего Мандельштама, Гумилева, не любил Пастернака, да и ее саму. Мы заговорили о Пастернаке, с которым Ахматову многое связывало. Она рассказала, что поэт часто приходил к ней, как правило, во времена душевного кризиса, обессиленный и опустошенный, но его жена вскоре появлялась вслед за ним и быстро уводила его домой. Оба, Пастернак и Ахматова, легко влюблялись. Пастернак неоднократно делал ей предложение, но она не воспринимала это серьезно. То была, по ее словам, ненастоящая любовь, да и вообще не любовь. Но они очень много значили друг для друга, особенно после смерти Мандельштама и Цветаевой. Уже одно сознание того, что твой коллега и друг живет и пишет, было безграничным утешением для обоих. Они могли время от времени критиковать друг друга, но никогда не позволяли делать это кому-то другому. Ахматова восхищалась Цветаевой: "Марина как поэт гораздо лучше меня". После смерти Мандельштама и Цветаевой Пастернак и Ахматова по-настоящему ощутили свое одиночество: казалось, они очутились в пустыне, хотя безграничное поклонение соотечественников, которые переписывали, копировали, распространяли и учили наизусть их стихи, было для них огромной поддержкой и предметом гордости. Глубокий патриотизм этих двух поэтов был совершенно лишен национализма, мысли об эмиграции чужды им. Пастернак мечтал увидеть Запад, но не хотел рисковать тем, что путь обратно будет ему закрыт. Ахматова сказала мне, что никогда не уедет, она хотела остаться на родине до самой смерти, несмотря на все вероятные трудности и преследования. При этом оба, Пастернак и Ахматова, тешили себя странными иллюзиями о художественно богатой, интеллектуальной западной культуре, идеальном творческом мире, и стремились к общению с ним. Несмотря на глубокую ночь, Ахматова все более оживлялась. Она стала расспрашивать меня о моей личной жизни, и я отвечал полно и свободно, словно она имела право знать обо мне все. Она же вознаградила меня прекрасным рассказом о своем детстве на берегу Черного моря, о браках с Гумилевым, Шилейко и Пуниным, о друзьях молодости, о Петербурге перед Первой мировой войной. Только имея представление обо всем этом, можно понять "Поэму без героя": последовательность картин и символов, игру масок, заключительный бал маскарад, мотивы из "Дон Жуана" и комедии дель арте. Ахматова вновь заговорила о Саломее Андрониковой (Гальперн), ее красоте, обаянии, незаурядном уме, о вечерах в кабаре "Бродячая собака", о представлениях в театре "Кривое зеркало", о ее неприятии лжемистики символизма, за исключением стихов Бодлера, Верлена, Рембо и Верхарна, многие из которых она знала наизусть. О Вячеславе Иванове она отзывалась как о человеке выдающемся, с безупречным вкусом, тонкими суждениями и прекрасной силой воображения, но его поэзия казалась ей слишком холодной и безжизненной. Примерно того же мнения она была об Андрее Белом. Бальмонта, на ее взгляд, презирали напрасно: он, хотя и был слишком помпезным и самоуверенным, его одаренность не вызывала сомнений. Сологуба она считала поэтом неровным, но часто интересным и оригинальным. Но выше их всех она ставила строгого и требовательного директора Царскосельского лицея Иннокентия Анненского, у которого она сама и Гумилев многому научились. Смерть Анненского прошла почти незамеченной для издателей и критиков, великого мастера предали забвению. А ведь не будь его, не было бы Гумилева, Мандельштама, Лозинского, Пастернака и самой Ахматовой. Мы заговорили о музыке. Анна Андреевна восхищалась возвышенностью и красотой трех последних фортепьянных сонат Бетховена. Пастернак считал их сильнее посмертных квартетов композитора, и она разделяла его мнение: вся ее душа откликалась на эту музыку. Параллель, которую Пастернак проводил между Бахом и Шопеном, казалась ей странной и занимательной. Она сказала, что с Пастернаком ей легче беседовать о музыке, чем о поэзии. Ахматова заговорила о своем одиночестве и изоляции - как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой еще оставались преданные друзья - Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, Дон Жуан Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. Она зарабатывала на жизнь переводами. С большим трудом ей удалось добиться разрешения переводить письма Рубенса (16), а не Ромена Роллана. Она спросила меня, знаком ли я с этими письмами. Заговорили о Ренессансе. Мне было интересно узнать, является ли для нее этот период реальным историческим прошлым, населенным живыми, несовершенными людьми, или идеализированным образом некоего воображаемого мира. Ахматова ответила, что, конечно, последнее. Вся поэзия и искусство были для нее - здесь она заимствовала выражение Мандельштама - чем-то вроде тоски по всемирной, всеобъемлющей культуре, как ее представляли Гете и Шлегель. Эта культура, претворяющая в искусство природу, любовь, смерть, отчаяние и страдание, является своего рода внеисторической реальностью, за пределами которой нет ничего. Вновь и вновь она говорила о дореволюционном Петербурге - городе, где она сформировалась, - и о бесконечной темной ночи, под покровом которой уже многие годы протекает ее жизнь. Ахматова ни в коей мере не пыталась пробудить жалость к себе, она казалось королевой в изгнании, гордой, несчастной, недосягаемой и блистательной в своем красноречии. Рассказ о трагедии ее жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нем до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что ее биография - в самой ее поэзии, в особенности, в "Поэме без героя". Она вновь прочитала мне эту поэму, и я опять умолял дать мне ее переписать и вновь получил отказ. Наш разговор, переходящий от предметов литературы и искусства к глубоко личным сторонам жизни, закончился лишь поздним утром следующего дня. Перед своим отъездом из Советского Союза - я ехал через Ленинград в Хельсинки - я вновь увиделся с Ахматовой. Я зашел к ней попрощаться 5 января 1946 года, и она подарила мне один из своих поэтических сборников. На титульном листе было напечатано новое стихотворение, которое стало впоследствии вторым в цикле, названном "Cinquе". Источником вдохновения этого стихотворения в его первой версии стала наша с Ахматовой встреча. В цикле "Cinquе" есть и другие ссылки и намеки на наше знакомство. Эти намеки я вполне понял уже при первом чтении. Позже мои предположения подтвердил академик Виктор Жирмунский, близкий друг Ахматовой, выдающийся ученый-литературовед и один из редакторов посмертного собрания ее сочинений. Жирмунский посетил Оксфорд через два года после смерти Ахматовой, и мы вместе просмотрели стихи "Cinquе". В свое время он читал их с Анной Андреевной, и та рассказала ему о трех посвящениях, их датах и значении, а также о "Госте из будущего". С видимым смущением Жирмунский объяснил мне, почему последнее посвящение в поэме, обращенное ко мне, не вошло в официальное издание. А то, что это посвящение существовало, широко известно любителям поэзии в России, заверил он меня. Я, разумеется, проявил полное понимание. Самому Жирмунскому, добросовестному ученому и мужественному человеку, трудно было примириться с тем, что политическая ситуация помешала ему исполнить посмертные пожелания Ахматовой. Я пытался убедить его, что все это для меня не имеет большого значения, а важно другое. Поэзия Ахматовой в значительной мере автобиографична, поэтому обстоятельства ее жизни могут прояснить значение ее стихов в большей мере, чем у многих других поэтов. Я однако не думал, что истина будет потеряна безвозвратно: как и в других странах, где существует строгая цензура, факты скорей всего не исчезнут (хоть, вероятно, и обрастут легендами и небылицами): их сохранит устная традиция. Но если Жирмунский хотел донести правду в ее точном виде хотя бы до небольшого круга людей, он должен был написать свои воспоминания, передать их со мной или с кем-то другим за границу, чтобы опубликовать их там. Сомневаюсь, что он последовал моему совету. Вспоминаю, как мучил его цензурный гнет и как он извинялся передо мной во время всех своих последующих приездов в Англию. Я был вторым иностранцем, с которым Ахматова встретилась после Первой мировой войны (17). Последствия этой встречи были гораздо серьезнее, чем можно было ожидать. Думаю, что я был для нее первым гостем из-за железного занавеса, говорившим на ее языке и доставившим ей новости, от которых она была отрезана в течение многих лет. Ее ум, критический взгляд и ироничный юмор существовали бок о бок с драматичным и подчас пророческим восприятием действительности. Возможно, она увидела во мне рокового провозвестника конца мира, и эта трагическая весть о будущем глубоко ее потрясла и вызвала новый всплеск творческой энергии. Я не смог встретиться с ней во время моего следующего визита в Советский Союз в 1956 году. Пастернак сказал мне, что Анна Андреевна очень хотела бы повидать меня, но обстоятельства препятствуют этому. Ее сын, арестованный второй раз вскоре после моего знакомства с ним, недавно был освобожден из лагеря. Поэтому она опасалась видеться с иностранцами, тем более что приписывала злостную кампанию партии против нее нашей встрече в 1945 году. Сам Пастернак не думал, что контакты со мной причинили Анне Андреевне какой-то вред, но необходимо было считаться с ее мнением. Ахматова, однако, хотела поговорить со мной по телефону. Сама она не могла позвонить, так как все ее звонки прослушивались. Пастернак сообщил ей, что я в Москве, что моя жена очаровательна, и жаль, что Ахматова не сможет ее увидеть. Сама Анна Андреевна пробудет в Москве еще недолго, и лучше, если я позвоню ей немедленно. "Где вы остановились?" - спросил Пастернак. - "В британском посольстве". - "Вы не должны звонить оттуда, и по моему телефону тоже нельзя. Только из автомата!" Позже в тот же день состоялся мой телефонный разговор с Ахматовой. "Да, Пастернак рассказывал мне о вас и вашей супруге. Я не могу встретиться с вами по причинам, которые вы, надеюсь, понимаете. Как долго вы женаты?" - "Совсем недолго". - "И все же, когда именно вы женились?" - "В феврале этого года". - "Она англичанка или американка?" "Наполовину француженка, наполовину русская". - "Ах, вот как". Наступило долгое молчание. "Как жаль, что я не могу вас увидеть! Пастернак говорил, что ваша жена прелестна". Снова молчание. "Хотите почитать мои переводы корейских стихов с предисловием Суркова? Вы, очевидно, понимаете - с моим корейским... К тому же не я выбирала стихи для перевода. Я пошлю вам книжку". Вновь молчание. Затем она рассказала мне о том, что ей - как отверженному поэту - пришлось пережить. Некоторые, до тех пор верные и преданные, друзья отвернулись от нее. Другие, напротив, проявили благородство и мужество. Она сказала, что перечитала Чехова, которого раньше резко критиковала, и пришла к выводу, что "Палата No 6" в точности описывает ее собственное положение и положение многих ее друзей. "Пастернак (она всегда называла его в наших разговорах по фамилии и никогда - Борис Леонидович: русская привычка), очевидно, пытался объяснить вам, почему мы не можем увидеться. Он сам пережил трудные времена, но далеко не такие страшные, какие выпали мне. Кто знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь". Она спросила, не позвоню ли я ей еще раз. Я пообещал, но когда собрался, оказалось, что Ахматова уже покинула Москву, а звонить ей в Ленинград Пастернак строго запретил. При следующей нашей встрече в Оксфорде в 1965 году Ахматова в деталях описала кампанию властей, направленную против нее. Она рассказала, что Сталин пришел в ярость, когда услышал, что она, далекая от политики, мало публикующаяся писательница, живущая сравнительно незаметно и потому до сих пор стоявшая в стороне от политических бурь, вдруг скомпрометировала себя неформальной встречей с иностранцем, да к тому же представителем капиталистической страны. "Итак, наша монахиня принимает иностранных шпионов", - заметил он (как уверяют очевидцы) и потом разразился потоком такой брани, которую она не может повторить. Тот факт, что я никогда не работал в разведывательной службе, не играл для него никакой роли: все представители иностранных посольств и миссий были для Сталина шпионами. "Конечно, - продолжила Ахматова, - к тому времени старик уже совершенно выжил из ума. Все присутствовавшие при его бешеном выпаде утверждали, что перед ними был человек, охваченный патологической манией преследования". На следующий день после моего отъезда из Ленинграда, 6 января 1946 года, у лестницы, ведущей в квартиру Анны Андреевны, поставили часового, а в потолок ее комнаты вмонтировали микрофон - явно не для того, чтобы подслушивать, а чтобы вселить страх. Ахматова тогда поняла, что обречена, и хотя анафема из уст Жданова прозвучала месяцами позже, она приписывала ее тем же событиям. Она прибавила, что мы оба бессознательно, одним лишь фактом нашего знакомства, положили начало холодной войне, оказав этим влияние на историю всего человечества. Ахматова была совершенно убеждена в этом. Как свидетельствует в своей книге Аманда Хейт (18), она видела в себе самой историческую фигуру, предназначенную стать виновником мировых конфликтов (прямая ссылка на одно из ее стихотворений) (19). Я не протестовал, хотя Анна Андреевна явно преувеличивала значение нашей встречи, что может быть объяснено неистовым выпадом Сталина и последовавшими за этим событиями. Я боялся своими возражениями оскорбить ее представление о себе самой как о Кассандре, наделенной историко-метафизическим видением. И потому промолчал. Затем Ахматова рассказала о своей поездке в Италию, где ей вручили Таорминскую литературную премию (20). По возвращении ее посетили представители советской секретной службы, задавшие ей ряд вопросов: каково ее впечатление от Рима, наблюдала ли она проявление антисоветских настроений среди делегированных писателей, встречалась ли с русскими эмигрантами. Она ответила, что Рим показался ей языческим городом, все еще ведущим войну с христианством. "Война? - спросили ее - Вы имеете в виду Америку?" Что она должна отвечать, когда подобные вопросы ей неминуемо зададут об Англии, Лондоне, Оксфорде? Или спросят о политических взглядах другого поэта, Зигфрида Сассуна (21), которого чествовали вместе с ней в театре Шелдона (22)? И о других награжденных? Что говорить? Попробовать ограничиться рассказом о великолепной купели, подаренной Мертон-колледжу (23) императором Александром Первым, которого тоже в свое время чествовал университет по окончании наполеоновских войн? Ахматова ощущала себя истинно русской и никогда не думала о том, чтобы остаться за границей, что бы ни произошло. Советский режим был, увы, частью истории ее родины, где она хотела жить и умереть. Мы перешли к теме русской литературы. Ахматова выразила мнение, что бесконечные несчастья, выпавшие на долю России, породили истинные поэтические шедевры, большая часть которых, начиная с тридцатых годов, к сожалению, не была опубликована. Анна Андреевна предпочитала не говорить о современных советских поэтах, чьи работы печатаются и продаются. Один из подобных авторов, находящийся тогда в Англии, послал ей телеграмму с поздравлением по поводу вручения оксфордской ученой степени. Я как раз был у нее, когда пришла эта телеграмма. Она тут же разорвала ее и выбросила: "Все они жалкие бандиты, проституирующие свой талант и потакающие вкусам публики. Влияние Маяковского оказалось для них пагубным". Заговорили о Маяковском. Он был в глазах Ахматовой гением, но не как поэт, а как новатор и террорист, подкладывавший бомбы под старинные строения, фигура большого значения, с темпераментом, преобладающим над талантом. Он хотел все разрушить, все взорвать. Маяковский кричал во весь голос, потому что для него это было естественным, он не мог иначе, а его эпигоны - здесь она назвала несколько имен еще здравствующих поэтов - восприняли его личную манеру как литературный жанр и превратились в вульгарных декламаторов без искры истинной поэзии в душе. Если они и обладают каким-то даром, то только лицедейским. Так русская публика постепенно привыкла к тому, что на нее постоянно орут всевозможные "мастера художественного слова", как их теперь называют. Единственный поэт старого поколения, о ком Ахматова отозвалась с одобрением, была Мария Петровых. Более охотно говорила она о молодых поэтах России. Лучшим из них она считала своего воспитанника (как она сама выразилась) Иосифа Бродского, находящегося в данный момент в немилости у властей. Были и другие талантливые авторы (имена их мне тогда ничего не говорили), чьи стихи никогда не были опубликованы. Сам факт их существования свидетельствовал о силе и неистощимости русской духовной жизни. "Они затмят всех нас, - сказала Ахматова, - поверьте мне. Пастернак и я, Мандельштам и Цветаева начали формироваться как поэты в девятнадцатом веке, хотя мы и утверждаем, что говорим языком двадцатого. Эти новые таланты представляют прекрасное начало, пока еще скрытое, но ему предстоит удивить мир". Она еще долго говорила в таком пророческом тоне. Потом снова вернулась к Маяковскому: его отчаянному положению, предательству друзей, трагической судьбе. Тем не менее он был, согласно ее словам, своего рода оракулом, не боялся высказывать правду, и его голос был услышан. Но ей самой он был далек по духу. Кто был ей близок, так это Анненский, чистый и прекрасный поэт, стоящий в стороне от житейской суеты и политики и игнорируемый авангардной прессой. Его не так много читали при жизни, но такова судьба многих гениев. Однако современное поколение гораздо ближе к поэзии, чем предыдущее. Ведь кто интересовался Блоком, Белым и Вячеславом Ивановым в 1910 году? А также ею самой и поэтами из ее группы? Сейчас же молодежь знает так много стихов наизусть; она сама и Пастернак получают массу читательских писем - многие, правда, от глупых и восторженных молодых девиц. Но само количество этих писем, безусловно, свидетельствует о признании. Заговорили о Пастернаке. Знаком ли я с его возлюбленной, Ольгой Ивинской? Ахматова считала ее, как и супругу поэта Зинаиду, невыносимой. Но в самом Борисе Леонидовиче она видела большого писателя, одного из величайших в России. Каждая фраза стихов или прозы, написанная им, уникальна и исходит из самого сердца. Блок и Пастернак - поэты от Бога. Никто из современных французских или английских поэтов, включая Валери и Элиота, не может сравниться с ними. Вот с Бодлером, Шелли и Леопарди их можно поставить в один ряд. Подобно многим великим литераторам, Пастернаку часто изменял вкус в суждении о других. Он мог хвалить недостойных критиков, награждая их несуществующими талантами, а также мог поощрять порядочных, но бездарных писателей. У него был свой взгляд на историю: он часто ошибочно приписывал исторические миссии совершенно незначительным фигурам, примером этого служит Евграф в "Докторе Живаго". (Ахматова страстно отвергала теорию, что под этой таинственной фигурой скрывается Сталин, считая подобное измышление абсолютно нелепым). Пастернак никогда не читал современных авторов, которых, тем не менее, часто хвалил; он не читал Багрицкого, Асеева, Марию Петровых и даже Мандельштама. Последнего он мало ценил как поэта и человека, хоть и сделал все, чтобы помочь ему в беде. Да, и ее, Ахматовой, стихи также мало интересовали Пастернака, хоть он и посылал ей восторженные письма. В этих посланиях речь шла фактически о нем самом, а возвышенные рассуждения не имели никакого отношения к ее поэзии. "Возможно, все большие поэты таковы", - подвела Ахматова итог. Конечно, те, кого Пастернак удостаивал своими похвалами, испытывали счастье, не ведая о своем заблуждении. Он был щедрой души человек, но в действительности почти не интересовался творчеством других. Безусловно, он читал Шекспира, Гете, французских символистов, Рильке, возможно, Пруста, но "никого из нас". Анна Андреевна призналась, что ей ежедневно недостает Пастернака; они никогда не были влюблены друг в друга, но их связывала глубокая любовь, и этого не могла вынести супруга поэта. Потом Ахматова заговорила о "глухих" годах - с середины двадцатых до конца тридцатых, - когда она официально не значилась среди советских литераторов и даже не занималась переводами. В тот период она проводила много времени за чтением русских классиков: прежде всего Пушкина, а также Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она считала "Осень" Баратынского гениальным произведением. Недавно она перечитала Велимира Хлебникова - безумно, но блестяще. Я спросил ее, не собирается ли она написать комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в потемках? Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез и поэма тоже обречена на гибель - она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием. Она написана не для вечности и даже не для потомства. Единственное, что имеет значение для поэтов, - это прошлое, а более всего - детство, которое они стремятся воспроизвести и заново пережить. Пророчества, предсказания и вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее, - все это, включая даже прекрасное послание Пушкина Чаадаеву, она презирала и считала ненужной позой и пустой риторикой. Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее сердце долго не выдержит, и она смиренно ждала конца. Она глубоко ненавидела саму мысль, что ее могут жалеть. Она, познавшая страшные удары судьбы и глубокое горе, требовала от друзей обещания никогда не жалеть ее, а если они в какой-то момент невольно испытывали это чувство, то должны были немедленно его подавить. С теми, кто с этим не справлялся, она вынуждена была порвать отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение, непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного достоинства. Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного, независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла. Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный, знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось. В отличие от других писателей, выживших в бурные годы послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях, людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни). При этом свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно и веско. Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не сомневалась, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом раздумал. Она разделяла уверенность Мандельштама, что в лагере тому подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой, поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения, чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее, бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в эти теории поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь не была визионером и реально оценивала обстановку. Примером этому служит описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы, все данные ею характеристики людей и событий! Ахматова жила в страшное время и, по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях проявила истинный героизм. Никогда, ни публично, ни в частной беседе (например, со мной), она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе - непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено сегодня ее имя в Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой, молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской литературы, но и истории России двадцатого века. Вернусь к началу своего повествования. Вот краткое содержание моего отчета британскому Министерству иностранных дел в 1945 году. Я написал, что, по-видимому, нет другой страны, кроме Советского Союза, где поэзия публиковалась бы и продавалась в таком колоссальном объеме, и где интерес к ней был так велик. Не знаю, чем это можно объяснить - врожденной чистотой вкуса или отсутствием низкопробной литературы. Этот интерес читателей, несомненно, является огромным стимулом для поэтов и критиков, и такой аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет и искусство обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном до всего нового, сохранившем дух и жизнеспособность в условиях катастроф и трагедий, возможно, гибельных для других культур, - в таком обществе искусство расцвело бы с новой невиданной силой. И все же контраст между этим страстным интересом к живой и истинной литературе и существованием признаваемых и почитаемых писателей, чье творчество мертво и неподвижно, является для меня наиболее удивительным феноменом советской культуры тех дней. Я написал эти слова в 1945 году, но, по-моему, они верны и сегодня. Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для русской интеллигенции так еще и не взошло. При этом страшный деспотизм - невольно, в какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и способствовал проявлению мужества и героизма. Удивительно, что в России - при разных режимах, со всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось тонкое, своеобразное чувство смешного. Подтверждение этому можно найти даже на самых горьких страницах Гоголя и Достоевского. Как отличается это прямое, непосредственное, свободное остроумие от тщательно разработанных развлекательных номеров на Западе! Я отмечал далее, что особое чувство юмора свойственно почти всем русским писателям, и что даже верные прислужники режима проявляют его в те минуты, когда теряют бдительность и осторожность. Такая манера держаться и вести беседу особенно привлекательна для иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день. Мои встречи и разговоры с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к едва поддающимся описанию условиям их жизни и работы, к их ограниченной свободе и вынужденному подчинению властям, их доверие ко мне, дружба с ними - все это в значительной степени повлияло на мои собственные взгляды и мироощущение, изменило их. Когда я теперь вижу имена этих двух поэтов в печати или слышу упоминание о них, то живо вспоминаю выражение их лиц, жесты и слова. И сегодня, читая их произведения, я слышу их голоса. Примечания 1. Цит. по Мандрыкина Л.А. Ненаписанная книга. Листки из дневника А.А. Ахматовой // Книги. Архивы. Автографы. М. 1973. стр. 57-76. Цитату см. на стр.75. Статья Мандрыкиной основывается на материалах из архива А.А. Ахматовой в государственной публичной библиотеке. 2. Я никогда не вел дневника, и этот рассказ базируется на моих воспоминаниях. Я знаю, что память, во всяком случае, моя память не является надежным свидетелем фактов и событий, и особенно разговоров, которые я иногда пытался приводить дословно. Я могу дать гарантию лишь того, что передаю все так, как вспоминаю сам. Охотно принимаю любые дополнения и коррекции. (Прим. И. Берлина) 3. Незадолго до нашей встречи Эйзенштейн получил выговор от Сталина, недовольного второй частью фильма Эйзенштейна "Иван Грозный". Царь, с которым Сталин, возможно, ассоциировал себя самого, был представлен как психически неуравновешенный молодой властитель, глубоко потрясенный раскрытием предательства и заговора со стороны бояр. Разрываемый внутренними муками, он тем не менее -- ради спасения государства и собственной жизни -- прибегает к жестоким преследованиям своих врагов. В фильме Эйзенштейна царь Иван, возводя страну на вершину величия, сам постепенно превращается в одинокого угрюмого и болезненно-подозрительного тирана. (Прим. И. Берлина) 4. Настоящее название книги Язвицкого "Сквозь дым костров"(1943). 5. Годы спустя я спросил Андре Мальро об этом инциденте, но тот совершенно не мог припомнить речи Пастернака. (Прим. И. Берлина) 6. Позже Щербаков занял высокий пост в сталинском политбюро. Он умер в 1945 году. (Прим. И. Берлина) 7. В 1956 году Пастернак уже прочел одну или две пьесы Сартра, но ни одной вещи Камю, который был объявлен реакционером и профашистом. (Прим. И. Берлина) 8 Согласно свидетельству Лидии Чуковской, Ахматова и Надежда Мандельштам считали, что в этой ситуации "он вел себя на твердую четверку". 9. Британский Совет - британская правительственная организация по развитию культурных связей с зарубежными странами; создана в 1934 году 10. Сэр Сесил Морис Баура (Sir Cеcil Mauricе Bowra, 1898 - 1971) - английский специалист по античной филологии, переводчик русской поэзии. Автор книги "Thе Hеritagе of Symbolism" ("Наследие символизма", 1943), редактор антологии "A Book of Russian Vеrsе"("Русская поэзия", 1943). Известен отзыв Мориса Бауры об Исайе Берлине: "Хотя, подобно Господу нашему и Сократу, он мало что опубликовал, зато множеством своих бесед и идей оказал огромное влияние на современность". 11. Князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский (1918 - 2001) - ученый-славист, профессор русской и балканской истории, преподавал в университетах Кембриджа и Оксфорда. 12. Она... начала рассказывать о 1937-1938 годах... - Ошибка: Л.Н. Гумилев и Н.Н. Пунин были арестованы в 1935 г. 13. Долохов - персонаж романа Л. Толстого "Война и мир": офицер Семеновского полка, заядлый игрок и дуэлянт, "знаменитость в мире повес и кутил Петербурга". Отличался дерзким нравом. 14. Слова Жданова об Ахматовой "полумонашенка, полублудница" были искаженной интерпретацией опубликованных в 1923 году размышлений критика Бориса Эйхенбаума о религиозных и эротических мотивах в поэзии Ахматовой. (Прим. И. Берлина.) "Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее - оксюморонностью) образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощение". - См. Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. В книге: "О поэзии". Л., 1969. с. 136. 15. Виконт де Парни (1753 - 1814) - французский поэт, один из зачинателей "легкой поэзии"; выпустил сборники стихов "Эротические стихотворения", 1778), "Поэтические безделки". Для ранней любовной лирики Парни характерно сочетание нежности, фантазии и остроумия. Об увлечении Пушкина поэзией Парни Ахматова написала в третьей части стихотворения "Царское Село" (сборник "Вечер", 1911): "Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов, И столетие мы лелеем Еле слышный шелест шагов. Иглы сосен густо и колко Устилают низкие пни... Здесь лежала его треуголка И растрепанный том Парни". 16. Питер Пауль Рубенс (Pеtеr Paul Rubеns) (1577 - 1640), помимо того, что был талантливым художником, главой фламандской школы живописи барокко, проявил себя также как философ, археолог, архитектор, государственный деятель и дипломат. По многогранности дарования и глубине знаний Рубенс принадлежит к числу самых блестящих фигур европейской культуры 17 в. Письма Рубенса в переводе Анны Ахматовой были изданы в 1933 г. 17. Первым был Юзеф Чапский, выдающийся польский критик, с которым Ахматова встречалась в Ташкенте во время войны. (Прим. И. Берлина.) 18. Amanda Haight. Anna Akhmatova. A Poеtic Pilgrimagе. - Oxford Univеrsity Prеss, 1976. Русский перевод: Аманда Хейт. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. - М.: Радуга. 1991. 19. Аманда Хейт, говоря о твердой убежденности Ахматовой в том, что ее встреча с Берлиным осенью 1945 г. имела важное историческое значение, а именно положила начало холодной войне, приводит строки из третьего посвящения к "Поэме без героя": "Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век". 20. В маленьком сицилийском городке Таормине в середине 20 в. вручали международную поэтическую премию "Этна-Таормина". Среди лауреатов этой премии были поэты Дилан Томас, Сальваторе Квазимодо и др. Ахматова получила Таорминскую премию в декабре 1964 года 21. Зигфрид Сассун (Siеgfriеd Lorainе Sassoon, 1886 - 1967) -- английский поэт и романист, известен прежде всего своими антивоенными стихами, написанными на фронте в годы Первой мировой войны. Оказал большое влияние на творчество другого окопного поэта-пацифиста, Уилфреда Оуэна. 22. Театр Шелдона является сейчас домом совета Оксфордского университета и служит местом проведения торжественных собраний и концертов. Само здание построено архитектором Кристофером Реном в 1699 на средства архиепископа Кентерберийского Гилберта Шелдона. 23. Мертон-колледж - один из старейших колледжей Оксфордского университета, основан в середине 13 в. Всего около 50 человек из России получили почетные докторские степени в Оксфордском университете: император Александр Первый, Анна Ахматова, Мстислав Ростропович, Дмитрий Менделеев, Роман Якобсон и др.