что в иллюминированных часословах календарные листы со сценами из Священной истории выполнены превосходно. Здесь можно было вполне удовлетвориться непосредственным наблюдением и живописным рассказом. Но для выражения значительного события или динамичного действия со многими персонажами необходимо было иметь, помимо всего прочего, такое чувство ритмического построения и единства, которым некогда обладал Джотто и которое вновь обрел Микеланджело. Сущностью искусства XV столетия было многообразие. Лишь там, где само многообразие превращалось в единство, мог быть достижим эффект высокой гармонии, как это было в Поклонении Агнцу. Здесь действительно присутствует ритм, ни с чем не сравнимый по силе, триумфальный ритм всех этих толп, шествующих к центральному пункту. Но найден он как бы чисто арифметическим сочетанием, за счет самого этого многообразия. Ван Эйк уходит от трудностей композиции, придавая изображаемому состояние строгого покоя; он достигает статичной, а не динамичной гармонии. Именно в этом заключается то значительное расстояние, которое отделяет Рогира ван дер Вейдена от ван Эйка. Рогир ставит себе ограничения для того, чтобы отыскивать ритм; он не всегда достигает желаемого, но он стремится к этому. Изображение основных сюжетов Священной истории должно было подчиняться строгой, древней традиции. Художнику не требовалось самому изобретать расстановку фигур на своих картинах[35]. Иные из этих сюжетов как бы сами собой обладали ритмическим строем. Оплакивание Христа, Снятие с креста, Поклонение пастухов словно сами по себе были пронизаны ритмом. Не такова ли мадридская Пьета Рогира ван дер Вейдена или принадлежащие Мастеру авиньонской школы произведения на тот же сюжет в Лувре и в Брюсселе, а также работы кисти Петруса Кристуса и Хеертхена тот Синт Янса или миниатюра из Belles heures d'Ailly?[36] В сценах более динамичного характера, как, например, Поругание Христа, Несение креста, Поклонение королей, трудности композиции возрастают, и в большинстве случаев результатом является некоторое неспокойствие и недостаток единства. Но когда иконографические каноны церковного искусства предоставляют художника самому себе, он оказывается совершенно беспомощным. Сцены отправления правосудия у Дирка Боутса и Герарда Давида, которые все еще полны определенной торжественности, уже довольно слабы в композиционном отношении. Неловка и беспомощна живопись в Мученичестве св. Эразма ("het dermwinderken"[3]*) в Лувене и Мученичестве св. Ипполита (сцене разрывания лошадьми) в Брюгге. Здесь дефекты построения уже кажутся неприятными. В попытках запечатлеть навеянное воображением, а не увиденное искусство XV в. может доходить до смешного. Большую живопись предохранял от этого твердо установленный круг сюжетов, но книжная миниатюра не могла уклониться от запечатления бесчисленных мифологических и аллегорических фантазий, которые предлагала литература. Наглядный пример дают иллюстрации к Epitre d'Othéa à Hector[37] [Посланию Офеи Гектору], одной из причудливых мифологических фантазий Кристины Пизанской. Изображения настолько беспомощны, насколько только можно себе представить. Греческие боги наделены огромными крыльями поверх горностаевых мантий или бургундских придворных костюмов; общая композиция чрезвычайно неудачна: Минос, Сатурн, пожирающий своих детей, Мидас, раздающий награды, -- все это выглядит достаточно глупо. Но как только миниатюрист оказывается в состоянии отвести душу, изображая на заднем плане пастуха с овечками или высокий холм с колесом и виселицей, он делает это с обычно свойственной ему искусностью[38]. Таков предел изобразительных возможностей этих художников. В сфере свободного воображения они в конечном счете почти столь же неловки, как и поэты. Аллегорические изображения заводят фантазию в тупик. Аллегория в равной степени сковывает и мысль, и образ. Образ не может твориться свободно, потому что с его помощью должна быть исчерпывающе описана мысль, а мысль в своем полете встречает препятствие в виде образа. Воображение приучалось переводить мысли в образы с такой конкретностью, какая только была возможна, без малейшего чувства стиля: Temperantia [Терпение] носит на голове часы, поясняющие суть аллегории. Иллюстратор Epitre d'Othéa просто-напросто воспользовался для этого небольшими стенными часами, аналогичными тем, которыми он украсил покои Филиппа Доброго[39]. Когда же такой острый, трезвый и наблюдательный мастер, как Шателлен, рисует перед нашим умственным взором аллегорические фигуры, порожденные его собственным воображением, он делает это необычайно изобретательно. Так, например, в защитительное обращение по поводу своего смелого политического стихотворения Le dit de vérité[40] [Сказание об истине] он вводит четырех дам, которые высказывают ему свои обвинения. Их имена: Indignation [Негодование], Réprobation [Укоризна], Accusation [Обвинение], Vindication [Месть]. Вот как он описывает вторую из них. "Ceste dame droit-су se monstroit avoir les conditions seures, raisons moult aguës et mordantes; grignoit les dens et mâchoit ses lèvres; niquoit de la teste souvent; et monstrant signe d'estre arguëresse, sauteloit sur ses pieds et tournoit l'un costé puis ça, l'autre costé puis là; portoit manière d'impatience et de contradiction; le droit œil avoit clos et l'autre ouvert; avoit un sacq plein de livres devant lui, dont les uns mit en son escours comme chéris, les autres jetta au loin par despit; deschira papiers et feuilles; quayers jetta au feu félonnement: rioit sur les uns et les baisoit; sur les autres cracha par vilennie et les foula des pieds; avoit une plume en sa main, pleine d'encre, de laquelle roioit maintes écritures notables...; d'une esponge aussy noircissoit aucunes ymages, autres esgratinoit aux ongles.... et les tierces rasoit toutes au net et les planoit comme pour les mettre hors de mémoire; et se monstroit dure et felle ennemie à beaucoup de gens de bien, plus volontairement que par raison"[41] ["Дама эта выказывала горестное свое положение доводами весьма острыми и язвительными; она скрежетала зубами и жевала губами; она трясла головою; давая знак, что желает предъявить доказательства, она вскакивала на ноги, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону; всем своим видом она выказывала нетерпение и несогласие; правый глаз у нее был закрыт, левый же широко открыт; пред нею лежал мешок с книгами, откуда вытащила она кое-какие и засунула себе за пояс, из тех, что ей нравились и были ей ценны, другие же схватила и отшвырнула с негодованием; она рвала бумаги и письма; тетради, с трудом сдерживая злость, швыряла она в огонь; одним из них улыбалась и их целовала, на другие же плевала и бросала их под ноги; в руке держала она перо, которое уже обмакнула в чернила, и перечеркивала некие важные записи...; и терла губкой одни, и царапала ногтями другие...; третьи же вовсе соскабливала или отодвигала их в сторону, как бы затем, чтобы они исчезли из памяти; и являла она себя пред многими достойными людьми жестокой и коварной врагиней, делая это скорее из прихоти, нежели по указанию разума"]. В другом месте он видит, как Dame Paix [Госпожа Умиротворенность] взмахивает своим плащом, подбрасывает его вверх и оборачивается четырьмя новыми дамами; это Paix de coeur [Умиротворенность сердца], Paix de bouche [Умиротворенность уст], Paix de semblant [Мнимая Умиротворенность], Paix de vray effet [Истинная Умиротворенность][42]. Еще в одной из аллегорий Шателлена вновь встречаются женские персонажи, которых зовут Pesanteur de tes pays [Значимость твоих земель], Diverse condition et qualité de tes divers peuples [Различие в положении и свойствах твоих различных народов], L'envie et haine des François et des voisines nations [Зависть и ненависть французов и их соседей друг к другу], словно он задался целью перевести в аллегории газетную передовую статью по вопросам политики[43]. То, что все эти персонажи не увидены, а придуманы, следует и из того факта, что имена их начертаны на бандеролях; автор извлекает эти образы не непосредственно из живой фантазии, но представляет их себе как бы нарисованными или появляющимися на сцене. В поэме La mort du duc Philippe, mystère par manière de lamentation [Смерть герцога Филиппа, мистерия в роде плача] Шателлен изображает герцога в виде свисающего с неба на нити сосуда с драгоценным бальзамом; земля вскормила этот сосуд своей грудью[44]. Молине видит, как Христос в образе пеликана (обычный троп) не только вскармливает потомство своей кровью, но и одновременно омывает ею зеркало смерти[45]. Всякое стремление к красоте здесь утрачено; это мало чего стоящая игра ума, творческий дух, растративший все свое достояние и ожидающий нового оплодотворения. В постоянно встречающемся мотиве сновидения, обрамляющего повествование, почти никогда не присутствует подлинная стихия сна, действующая у Данте и у Шекспира с такою поразительной силой. Иллюзия того, что те или иные образы действительно были пережиты поэтом как видения, более не поддерживается; Шателлен сам называет себя "l'inventeur ou le fantasieur de ceste vision"[46] ["изобретателем и выдумщиком этих видений"]. На высохшем поле аллегорической образности лишь насмешка всякий раз в состоянии давать новые всходы. В сочетании с юмором аллегория вновь оказывается на что-то способной. Дешан осведомляется у врача, как поживают право и добродетели: Phisicien, comment fait Droit? -- Sur m'ame, il est en petit point... -- Que fait Raison? -- Perdu a son entendement, Elle parle mais faiblement, Et Justice est toute ydiote...[47] Поведай, врач, мне, как там Право? -- Клянусь душой, увы, не здраво... -- А Разум как? -- Безумен: некогда владыка, Он более не вяжет лыка, А Справедливость так глупа... Различные сферы фантазии смешиваются друг с другом, невзирая на стиль. Но ничто не выглядит до такой степени странным, как политический памфлет в одеянии пасторали. Неизвестный поэт, выступающий под псевдонимом Букариус, в своем Пасторалете прикрывает пастушеским платьем всевозможные поношения со стороны Бургундского дома в адрес Людовика Орлеанского: сам Людовик Орлеанский, Иоанн Бесстрашный и вся их надменная и лютая свита выступают в виде любезных пастушков, диковинных леувендальцев[4]*Пастушеские плащи расписаны лилиями и львами, стоящими на задних лапах; имеются и "bergiers à long jupel" ["пастухи в длинных рубахах"] -- духовенство[48]. Пастух Тристифер, т.е. Людовик Орлеанский, отнимает у остальных хлеб и сыр, яблоки и орехи, а также свирели, а у овец -- колокольчики; противящимся ему он угрожает своим громадным пастушеским посохом, покамест сам не падает, сраженный посохом одного из тех, кто его окружает. Порою поэт почти забывает о своих мрачных намерениях и наслаждается нежными пасторалями, но затем пастушеская фантазия вновь резко переходит в злые политические нападки[49]. Здесь еще ничто не напоминает меру и вкус Ренессанса. Трюки, с помощью которых Молине заслужил себе похвалы современников как остроумный поэт и ритор, свидетельствуют, на наш взгляд, об окончательном упадке выразительной формы в период ее заката. Этот автор забавляется самыми банальными каламбурами: "Et ainsi demoura l'Escluse en paix qui lui fut incluse, car la guerre fut d'elle excluse plus solitaire que rencluse"[50] ["Итак, Слейс (т.е. шлюз) остался пребывать в мире, заключенном с ним, -- ибо война была исключена из него, -- более одиноким, чем заключенный"]. Во введении к своей нравоучительной прозаической обработке Романа о розе Молине обыгрывает значение своего имени. "Et affin que je ne perde le froment de ma labeur, et que la farine que en sera molue puisse avoir fleur salutaire, j'ay intencion, se Dieu m'en donne la grâce, de tourner et convertir soubz mes rudes meulles le vicieux aux vertueux, le corporel en l'espirituel, la mondanité en divinité, et souverainement de la moraliser. Et par ainsi nous tirerons le miel hors de la dure pierre, et la rose vermeille hors des poignans espines, où nous trouverons grain et graine, fruict, fleur et feuille, très souefve odeur, odorant verdure, verdoyant fioriture, florissant nourriture, nourrissant fruit et fructifiant pasture"[51 ]["И дабы не утратил я пшеницу своих трудов и мука, на которую ее перемелют, просеянная, была бы здорового и отборного качества, намерен я, ежели Господь не оставит меня Своею милостью, перемолоть грубыми жерновами своими и обратить: порочное -- в добродетельное, плотское -- в духовное, мирское -- в божественное, сделавши сие в назидание. И извлечем мы чрез это из твердого камня -- мед и из колючих шипов -- пунцовую розу, обретя к тому же зерно и жито, фрукты, цветы и листья, сладчайшее благоухание, благоуханную зелень, зеленеющую поросль цветов, цветущую пищу, питательные плоды и плодоносные пажити"]. Как все это затаскано и как от всего этого веет упадком! Но именно это и приводило в изумление современников и воспринималось ими как новое; средневековая поэзия вовсе не знала этой игры слов: если она и играла, то образами. Вот пример из Оливье де ла Марша, близкого Молине по духу и его почитателя: Là prins fièvre de souvenance Et catherre de desplaisir, Une migraine de souffrance, Colicque d'une impascience, Mal de dens non à soustenir. Mon cueur ne porroit plus souffrir Les regretz de ma destinée Par douleur non accoustumée[52]. Объял озноб воспоминаний, Досады насморк одолел, Знать, головная боль страданий, Нещадны колики терзаний И боль зубная -- мой удел. Увы, для сердца не предел Стенаний по моей судьбине Та боль, от коей мучусь ныне. Мешино пребывает в еще более рабской зависимости от подобных беспомощных аллегорий, чем даже Ла Марш; в его поэме Lunettes des princes [Очки князей] Prudence [Благоразумие] и Justice [Справедливость] -- это стекла очков, Force [Сила] -- оправа, Temperance [Терпение] -- стерженек, скрепляющий части в единое целое. Raison [Разум] вручает поэту очки с наставлением о том, как ими пользоваться; сошедши с Небес, Разум осеняет поэта и желает устроить в его душе пир, однако обнаруживает, что из-за Desespoir [Отчаяния] все там пришло в негодность, так что не осталось ничего, "pour disner bonnement" ["дабы поесть как должно"][53]. Все здесь производит впечатление вырождения и упадка. И однако же, это времена, когда новый дух Ренессанса уже "дышит, идеже хощет". Так в чем же это новое, огромное вдохновение, где эти новые, незамутненные формы? ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ПРИХОД НОВЫХ ФОРМ Соотношение между расцветающим Гуманизмом и умирающим духом Средневековья далеко не так просто, как порой мы себе представляем. Оба этих сложных культурных явления встают перед нами как резко отделенные друг от друга, и нам кажется, что восприимчивость к вечной юности древних и отвержение всей износившейся системы средневекового выражения мыслей должны были явиться умам не иначе, как путем внезапного откровения. Словно в этих самых умах, смертельно уставших от аллегорий и пышного, пламенеющего стиля, внезапно должно было родиться сознание: нет, вовсе не то, а это! Словно золотая гармония классики должна была вдруг спасительно засиять перед взором и древность -- вызвать то ликование, которое ощущаешь, найдя неожиданное избавление. Но это не так. В саду средневековой мысли, средь густых зарослей старых посадок классицизм пробился на свет далеко не сразу. Вначале -- это лишь формальные элементы фантазии. Новое, огромное вдохновение проявляется позже, но и тогда дух и формы выражения, которые мы привычно рассматриваем как наследие Средневековья, вовсе не отмирают. Чтобы добиться здесь ясности, нужно было бы значительно более обстоятельно, чем делалось в этой книге, проследить приход Ренессанса -- но не в Италии, а во Франции, в стране, бывшей самой плодородной почвой для развития блистательного царства истинно средневековой культуры. Рассматривая итальянское кватроченто -- в чем бы это ни проявлялось -- в его великолепном контрасте жизни позднего Средневековья, мы получаем общее впечатление о нем как о веке звонком и ясном, полном соразмерности, радости и свободы. Совокупность всех этих качеств относят именно к Ренессансу и безусловно видят в них печать Нового времени. Межу тем с неизбежной односторонностью -- без которой не выдвигается ни одно историческое суждение -- забывают, что и в Италии XV в. основы культурной жизни все еще оставались чисто средневековыми; да и в самом ренессансном духе черты Средневековья были укоренены гораздо глубже, чем это обычно осознают. В наших представлениях доминирует тон Ренессанса. Если окинуть взором франко-бургундский мир XV столетия, то вот каково будет основное впечатление: во всем царит какая-то мрачность, повсюду -- варварская роскошь, причудливые и перегруженные формы, немощное воображение; таковы приметы духовного состояния Средневековья в период заката. При этом забывают, однако, что и здесь Ренессанс подступает со всех сторон; но он еще не господствует, он еще не может изменить основное настроение этой эпохи. Примечательно же здесь то, что новое приходит как некая внешняя форма до того, как оно становится действительно новым по духу. Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые, классицистские формы. Для наступления Гуманизма не потребовалось ничего другого, кроме того, чтобы некий литературный кружок проявил более, чем обычно, усердия к чистоте латыни и классического стиля. Такой кружок расцветает около 1400 г. во Франции; он состоит из нескольких духовных лиц и советников магистрата. Это Жан де Монтрей, настоятель собора в Лилле и королевский секретарь; Никола де Клеманж, знаменитый выразитель чаяний духовенства, выступающего за реформы; Гонтье Коль и Амброзиус де Милиис, оба личные королевские секретари, как и Жан де Монтрей. Они обмениваются между собой изящными и возвышенными гуманистическими посланиями, которые нисколько не уступают более поздней продукции этого жанра во всем, что касается пустой отвлеченности мысли, напыщенной важности, вычурности языка и неясности выражения, а также поисков удовольствия в том, чтобы молоть всякий ученый вздор. Жан де Монтрей погружен в вопрос правописания слов "orreolum" и "scedula" c "h" или без оного, в то, следует ли употреблять в латинских словах букву "k"[1]*. "Ежели не придете Вы мне на помощь, достопочтенный мой собрат и учитель, -- обращается он к Клеманжу[1], -- то я лишусь своего доброго имени и поистине буду достоин смерти. Я сейчас только заметил, что в последнем своем письме к моему господину и отцу, епископу Камбре, вместо сравнительной степени "propior", будучи в спешке и торопясь, как и мое перо, поставил "proximior"[2]*Поправьте же это, иначе не избежать мне поношения от наших хулителей"[2]. Отсюда видно, что письма были предназначены к опубликованию в качестве ученых литературных упражнений. Чисто гуманистическим выглядит также и спор Жана де Монтрея с его другом Амброзиусом, который обвинял Цицерона в противоречиях и Овидия ставил выше Вергилия[3]. В одном из своих писем Жан де Монтрей очень мило описывает монастырь Шарлье близ Санлиса, и примечательно: как только он, вполне в средневековой манере, просто передает то, что там видел, повествование его сразу же делается гораздо более пригодным для чтения. Он рассказывает, как воробьи клюют пищу во время трапезы в рефектории -- так что можно усомниться, кому предназначил король это доходное местечко: монахам или же птицам; как крапивник держится ну точь-в-точь словно аббат, а осел садовника просит пишущего и его не обидеть вниманием в сей эпистоле. Все это свежо и прелестно, но какая бы то ни было гуманистическая специфика здесь отсутствует[4]. Вспомним, что Жан де Монтрей и Гонтье Коль были именно теми, с кем мы уже встречались как с восторженными почитателями Романа о розе, и что они участвовали в Судах любви 1401 г. Не ясно ли из всего этого, насколько поверхностную роль все еще играл в жизни только-только нарождающийся Гуманизм? По своей сути он не более чем дальнейшая разработка, идущая в русле средневековой школярской эрудиции, и мало чем отличается от оживления классической латыни, которое можно было наблюдать у Алкуина и его окружения во времена Карла Великого и затем вновь во французских школах XII столетия. Хотя этот ранний французский Гуманизм, не имевший непосредственных продолжателей, отцветает, так и не выйдя за пределы небольшого круга лиц, которые его взращивали, он уже ощущает прочные связи с обширным международным духовным движением. Петрарка для Жана де Монтрея и его друзей -- блестящий авторитет. Но француз неоднократно упоминает также и Колуччо Салютати, канцлера Флоренции, который во второй половине XIV столетия вводит новую латинскую риторику в язык государственных актов[5]. Однако во Франции Петрарку, если можно так выразиться, воспринимают еще по-средневековому. Поэта связывают узы личной дружбы с ведущими умами более позднего поколения: с поэтом Филиппом де Витри, философом и политиком Николаем Оремом, воспитателем дофина (Карла V); Филипп де Мезьер также, видимо, знал Петрарку. Все они, однако, -- пусть даже идеи Орема и содержали много нового -- ни в каком отношении не были гуманистами. Если и в самом деле, как предположил Полен Парис[6], Перонелла д'Армантьер в своем желании добиться любви поэта Гийома де Машо находилась под влиянием не только Элоизы, но и Лауры, то тогда Le Voir-Dit есть примечательное свидетельство того, как произведение, которое для нас прежде всего возвещает появление нового мышления, могло черпать свое вдохновение из опять-таки чисто средневековых творений. Впрочем, разве мы, как правило, не склонны воспринимать Петрарку и Боккаччо исключительно под углом зрения того, что нам кажется новым? С полным основанием мы называем их первыми из представителей нового духа. Но было бы неверно полагать, что они, эти первые гуманисты, тем самым не находились в XIV в. по праву у себя дома. Всей своей деятельностью, каким бы духом обновления от нее ни веяло, они были погружены в гущу культуры своего времени. Кроме того, на исходе Средневековья оба, и Петрарка, и Боккаччо, были прославлены за пределами Италии, в первую очередь, не благодаря произведениям, написанным на языке их народа, которые обеспечили им бессмертие, но благодаря их латинским сочинениям. Для своих современников Петрарка был прежде всего неким Эразмом avant la lettre, многогранным и обладавшим тонким вкусом автором трактатов на темы морали и жизни, замечательным автором писем, романтиком древности, автором таких сочинений, как De viris illustribus [О мужах достославных] и Rerum memorandarum libri [Книги о делах достопамятных]. Темы, которые в них затронуты, еще совершенно в рамках средневековой мысли. Это De contemptu mundi [О презрении к миру], De otio religiosorum [O покое монашествующих], De vita solitaria [О жизни уединенной]. Его прославление античных героев стоит гораздо ближе к почитанию девяти Preux[7], чем можно было бы думать. Нет ничего странного в существовании особых отношений между Петраркой и Хеертом Хрооте. Или же в ситуации, когда Жан де Варенн, фанатик из Сен-Лие[8], взывает к авторитету Петрарки, дабы оградить себя от подозрений в ереси[9], и заимствует у Петрарки текст для новой молитвы Tota caecca Christianitas [Весь слепой христианский мир]. То, чем Петрарка был для своего века, Жан де Монтрей выразил словами: "devotissimus, catholicus ас celeberrimus philosophus moralis"[10] ["благочестивейший, католический и преславный нравственный философ"]. Даже свою жалобу на утрату Гроба Господня (чисто средневековая тема) Дионисий Картузианец заимствует у Петрарки, -- "но по причине того, что стиль Франциска риторичен и труден, лучше я воспроизведу смысл его слов, нежели форму" [11]. Петрарка дал толчок классицистским литературным упражнениям вышеупомянутых первых французских гуманистов еще и тем, что позволил себе насмешку: мол, вне Италии нечего было бы искать ораторов или поэтов. Выдающиеся умы Франции не могли позволить отнести эти слова на свой счет. Никола де Клеманж и Жан де Монтрей ревностно возражают против подобного утверждения[12]. Боккаччо, хотя и в более ограниченной области, имел не меньшее влияние, чем Петрарка. Его почитали не как автора Декамерона, но как "le docteur de patience en adversité" ["врачевателя терпением в горестях"], автора трактатов De casibus virorum illustrium [О злосчастиях знаменитых мужей] и De claris mulieribus [О славных женщинах]. Боккаччо в этих своеобразных повествованиях о непостоянстве людских судеб выступает в роли некоего импресарио Фортуны. И это как раз то, в чем Шателлен понимает "messire Jehan Bocace" ["мессира Жеана Бокаса"] и в чем он подражает ему[13]. Le Temple de Bocace [Храм Боккаччо] -- так озаглавливает Шателлен свой причудливый трактат о всякого рода трагических, роковых судьбах своего времени, взывая к духу "noble historien" ["благородного историка"] и стремясь преподать утешение Маргарите Английской в ее невзгодах и злоключениях. Нельзя сказать, что эти еще столь приверженные Средневековью бургундцы XV в. совершенно недостаточно или даже превратно понимали Боккаччо. Они реагировали на его сильно выраженную средневековую сторону -- тогда как нам угрожает опасность забыть о ней вовсе. Отличие наступающего Гуманизма во Франции от Гуманизма в Италии -- это не столько различие настроения или стремлений, сколько -- вкуса и эрудиции. Подражание античности не было столь же непринужденным занятием для французов, как для тех, кто был рожден под сенью Колизея или под небом Тосканы. Правда, ученые авторы уже довольно рано, и с немалой искусностью, овладевают классическим латинским эпистолярным стилем. Однако эти светские авторы еще несведущи в тонкостях мифологии и истории. Машо, который, несмотря на свой духовный сан, вовсе не был ученым и должен рассматриваться как чисто светский поэт, до невозможности искажает имена семи греческих мудрецов. Шателлен путает Пелея и Пелия, Ла Марш -- Протея и Пирифоя. Поэт, автор Le Pastoralet, говорит о "le bon roy Scypion d'Afrique" ["добром короле Сципионе Африканском"]; в книге Le Jouvencel слово "politique" ["политика"] выводится из πολύς и мнимого греческого "icos, gardien, qui est à dire gardien de pluralité"[14 ]["icos", страж, что, таким образом, значит "страж множества"][3]*. И все же классические представления то и дело норовят вырваться из средневековой аллегорической формы. Автор Пасторалета, уже упоминавшихся причудливых пастушеских сцен, описанием бога Сильвана и молитвой Пану как бы придает своей поэме отблеск сияния кватроченто, чтобы затем вновь тащиться по своей прежней разъезженной колее[15]. Подобно тому как ван Эйк вводит порой классические архитектурные формы в свои картины, рожденные чисто средневековым видением, писатели пытаются подхватывать античные примы, но лишь формально, "для красоты". Составители хроник пробуют свои силы в воспроизведении речей государственного и военного характера, contiones [речей на собрании], в стиле Тита Ливия[16] [4]*, или ссылаются на чудесные предзнаменования, prodigia [чудеса], как это делал все тот же Тит Ливий. Чем беспомощнее выглядит обращение к классическим формам, тем больше мы можем узнать о процессе перехода от Средневековья к Возрождению. Епископ Шалонский Жан Жермен пытается изобразить мирный конгресс 1435 г. в Аррасе в энергичной и яркой манере римских историков. Краткими оборотами речи, живой наглядностью он, очевидно, стремится достичь эффекта, который производит стиль Тита Ливия; однако получается из всего этого не более чем карикатура на античную прозу, столь же взвинченная, сколь и наивная, и если по рисунку это напоминает фигурки на календарных листках из бревиария, то по стилю -- это полнейшая неудача[17]. Восприятие античности все еще нельзя назвать иначе, как в высшей степени странным. На церемонии погребения Карла Смелого в Нанси молодой герцог Лотарингский[5]*, победитель Карла, желая воздать честь телу своего противника, появляется в трауре "à l'antique", с длинной золотой бородой, доходящей ему до пояса, что, как он полагает, уподобляет его одному из девяти "preux"; так празднует он свой триумф. И в этом маскарадном обличье он четверть часа уделяет глубокой молитве[18]. Античное для Франции около 1400 г. покрывалось понятиями "rhétorique" ["риторика"], "orateur" ["оратор"], "poésie" ["поэзия"]. Достойное зависти совершенство древних видят прежде всего в искусственности формы. Всем этим поэтам XV в. -- и несколько более ранним -- в тех случаях, когда они следуют движению своей души и когда им действительно есть что сказать, удаются живые, незатейливые, нередко занимательные и порой нежные стихотворения. Но в тех случаях, когда произведение должно быть особо "красивым", поэт привносит в него мифологию, уснащает изящными латинскими словечками и чувствует себя "rhétoricien" ["знатоком риторики"]. Кристина Пизанская ощущает явственное различие между мифологическим стихотворением, которое она называет "balade pouétique", и прочими своими вещами[19]. Эсташ Дешан, посылая стихи Чосеру, собрату по искусству и своему почитателю, насыщает их неудобоваримой ложноклассической мешаниной. О Socrates plains de philosophie, Seneque en meurs et Anglux en pratique, Ovides grans en ta poéterie, Bries en parler, saiges en rhéthorique Aigles très haulz, qui par ta théorique Enlumines le règne d'Eneas, L'Isle aux Geans, ceuls de Bruth, et qui as Semé les fleurs et planté le rosier, Aux ignorans de la langue, Pandras[20], Grant translateur, noble Geffroy Chaucier! ................................................... A toy pour ce de la fontaine Helye Requier avoir un buvraige autentique, Dont la doys est du tout en ta baillie, Pour rafrener d'elle ma soif éthique, Qui en Gaule seray paralitique Jusques a ce que tu m'abuveras[21]. В философии подлинный Сократ, Сенека в нравах, Англ, еси практичен, В поэзии Овидию собрат, В реченьи краток, в мысли риторичен, Орел в поднебесье, теоретичен В Энея царстве: светочем паришь Над островом Гигантов, Брута[6]*; зришь Тобой взращенный сад; сродни, мосье, В переложении Пандару лишь, Великий, чтимый Жефруа Шосье! .................................................................... Пусть Геликона влага уделит Мне посему глоток аутентичен, Тебе подвластен, он свой ток стремит, -- Днесь жаждаю, но оный глад этичен; Се, в Галлии аз есмь паралитичен, Доколе ты меня не напоишь. Вот начало того, что постепенно вырастает в смехотворную латинизацию благородного французского языка, явление, которое высмеивали Вийон и Рабле[22]. Этот стиль постоянно встречается в поэтической переписке, в посвящениях, в речах -- другими словами, везде, где стараются достичь особой красивости. Так, мы встречаем у Шателлена: "vostre très-humble et obéissante serve et ancelle, la ville de Gand" ["ваш ничтожнейший и покорнейший раб и слуга, город Гент"], "la viscérale intime douleur et tribulation" ["нутряная глубинная скорбь и терзание"]; у Ла Марша: "nostre francigène locution et langue vernacule" ["франкородное наше наречие и подсобный язык"]; у Молине: "abreuvé de la doulce et melliflue liqueur procédant de la fontaine caballine" ["напившийся сладостного и медвянотекучего напитка, что струит конский источник"], "ce vertueux duc scipionique" ["сей добродетельный сципионический герцог"], "gens de mulièbre courage" ["люди женственной доблести"][23 7]*. Эти идеалы утонченной "rhétorique" не только идеалы чисто литературной выразительности, но одновременно, и во все большей степени, идеалы высокого литературного общения. Гуманизм в целом представлял собою, как это уже было однажды с поэзией трубадуров, некую социальную игру, некую форму беседы, некое стремление к более высоким формам жизненного уклада. Даже ученая переписка XVI и XVII вв. ни в коей мере не отказывается от этой манеры. Франция здесь занимает промежуточное положение между Италией и Нидерландами. В Италии, где язык и мышление в наименьшей степени отдалились от настоящей, чистой античности, гуманистические формы вполне непринужденно сочетаются с ходом естественного развития всего наиболее высокого, что имелось в народной жизни. Итальянский язык из-за большей близости к латыни едва ли претерпевает насилие. Клубный дух гуманистов хорошо сочетается с обычаями общественной жизни. Тип итальянского гуманиста представляет собою последовательное развитие итальянской народной культуры, и вместе с тем -- это первый тип человека нашего времени. Но в землях Бургундии дух и формы общественной жизни еще настолько близки Средневековью, что стремление к обновлению и очищению выразительных средств поначалу может воплотиться лишь в достаточно старомодной форме: в "палатах риторики". Как социальные образования, они представляли собою продолжение средневековых братств[8]*, и дух, которым они были проникнуты, отличался, собственно говоря, новизной поверхностной и формальной. И только библейский гуманизм Эразма знаменует начало современной культуры. Франция, вне своих северных провинций, не знает старомодной системы палат риторики, однако ее более индивидуализированные "nobles rhétoriciens" ["благородные риторы"] непохожи также и на итальянских гуманистов. Духовно и формально они все еще во многом сохраняют верность Средневековью. Кто же из представителей французских литературных кругов XV в. является носителем нового? Не помпезные глашатаи бургундских идеалов, облаченные в пышные одеяния: Шателлен, Ла Марш, Молине. Пусть даже именно они почитают вместе с аллегориями ораторское искусство и вместе с благородным стилем -- латинизацию. Лишь в тех случаях, когда им удается освободиться от своего идеала искусственности и писать в стихах или прозе о том, что действительно лежит у них на сердце, их продукция делается удобочитаемой и вместе с тем выглядит более современной. Залогом будущего была не классицистичность, а непринужденность. Тяготение к латинизации и классицизму скорее препятствовало, нежели способствовало переменам. Новое проявлялось в простоте духа и формы, хотя бы даже при этом и сохранялись средневековые схемы. Именно таковы Вийон, Кокийар, Анри Бод, Шарль Орлеанский и автор поэмы L'amant rendu cordelier. Восхищение помпезным бургундским стилем вовсе не ограничивалось пределами герцогства. Жан Роберте (1420-- 1490), секретарь трех герцогов Бургундских и трех королей Франции, видел в творениях Жоржа Шателлена, бургундца фламандского происхождения, вершину благородного искусства поэзии. Это восхищение породило литературную корреспонденцию, могущую проиллюстрировать только что сказанное. Чтобы завязать знакомство с Шателленом, Роберте прибегает к посредничеству некоего Монферрана, жившего тогда в Брюгге в качестве воспитателя юного принца Бурбонского при дворе его дяди, герцога Бургундского. Роберте посылает два письма для передачи их Шателлену, одно по-латыни и другое по-французски, наряду с высокоученым хвалебным стихотворением, обращенным к маститому придворному хронисту и поэту. Когда же тот не откликнулся сразу на предложение вступить в означенную литературную переписку, Монферран изготовил по старому рецепту пространное побудительное средство. Ему явились Les Douze Dames de Rhétorique [Двенадцать Дам Риторики], именуемые Science [Ученость], Eloquence [Красноречие], Gravité de Sens [Значительность Смысла], Profondité [Глубина] и т.д. Шателлен поддается на их соблазны, и вокруг этих Двенадцати Дам Риторики сосредоточиваются теперь письма сей троицы[24]; продолжалось это, впрочем, недолго: Шателлену все это наскучило и он прекратил дальнейшую переписку. У Роберте квазисовременная латинизация речи переходит все пределы нелепости. "J'ay esté en aucun temps en la case nostre en repos, durant une partie de la brumale froidure" ["Какое-то время пребывал я в доме нашем в покое, в продолжение некоей части изморосной остуды"], -- сообщает он о своем насморке[25]. Столь же глупы гиперболы, к которым он прибегает, желая выразить свое восхищение. Когда же он наконец получил от Шателлена столь долгожданное поэтическое послание (которое и впрямь было много лучше, чем его собственное), он пишет Монферрану: Frappé en l'œil d'une clarté terrible, Ужасным блеском в око уязвленный, Attaint au cœur d'éloquence incrédible Пречудным слогом в сердце прободенный, -- A humain sens difficile à produire, Людской же ум в трудах сие творит, -- Tout offusquié de lumière incendible Толь раскаленным светом ослепленный, Outre perçant de ray presqu'impossible Луч коего, сквозь плоть проникновенный, Sur obscur corps qui jamais ne peut luire, Ея же никогда не осветит, -- Ravi, abstrait me trouve en mon déduire, Восхищен в высь, телесно я разбит, En extase corps gisant à la terre, Повержен, дале немощен влачиться; Foible esperit perplex à voye enquerre И духу слабу должно покориться, Pour trouver lieu te oportune yssue В проулке тесном потеряв исход, Du pas estroit où je suis mis en serre, Где суждено мне было очутиться, Pris à la rets qu'amour vray a tissue. Попавши в плен любовных сих тенет. И далее в прозе: "Où est l'œil capable de tel objet visible, l'oreille pour ouyr le haut son argentin et tintinabule d'or?" ["Где око, способное узреть подобный предмет, ухо, могущее услышать тонкое серебряное звучание и золотой перезвон?"]. А что Монферран, "amy des dieux immortels et chéri des hommes, haut pis Ulixien, plein de melliflue faconde" ["друг бессмертных богов и любимец людей, превышающий Улисса, полный медоточивого красноречия"], скажет об этом? "N'est-ce resplendeur équale au curre Phoebus?" ["Не сияние ли это, исходящее от Фебовой колесницы?"] Не превосходит ли это Орфееву лиру, "la tube d'Amphion, la Mercuriale fleute qui endormyt Argus" ["рог Амфиона, Меркуриеву флейту, усыпившую Аргуса"]? и т.д. и т.п.[26] Этой крайней напыщенности сопутствует глубокое авторское уничижение, относительно которого наши поэты остаются верны предписаниям Средневековья. И не только они: все их современники чтят эту форму. Ла Марш надеется, что его Mémoires можно будет употребить в некоем венке как самые крохотные цветочки; он сравнивает свой труд с тем, как олень пережевывает свою жвачку. Молине просит всех "orateurs" вырезать из его писаний все, что им покажется лишним. Коммин выражает надежду, что архиепископ Вьеннский, для которого он создает свою хронику, быть может, сумеет воспользоваться ею для одного из своих латинских трактатов[27]. В поэтической переписке Роберте, Шателлена и Монферрана мы видим позолоту нового классицизма, но всего-навсего наложенную на чисто средневековое изображение. А ведь этот Роберте, заметим кстати, побывал "en Ytalie, sur qui les respections du ciel influent aorné parler, et vers qui tyrent toutes douceurs élémentaires pour là fondre harmonie"[28] ["в Италии, на которую благосклонность Небес изливает сей украшенный слог и куда устремляется вся нежность стихий, с тем чтобы сплавиться там в единой гармонии"]. Но от гармонии кватроченто он принес домой явно немного. Великолепие Италии означало для всех этих авторов исключительно "aorné parler" ["украшенный слог"], поверхностное культивирование искусного стиля. Единственное, что, пожалуй, заставляет нас на миг усомниться, верно ли наше впечатление от всей этой манерной подделки под древность, -- это налет иронии, порой несомненный, который мы замечаем, в этих напыщенных сердечных излияниях. "Ваш Роберте, -- говорят Dames de Rhétorique Монферрану, -- il est exemple de Tullian art, et forme de subtilité Térencienne... qui succié a de nos seins notre plus intéroire substance par faveur; qui, outre la grâce donnée en propre terroir, se est allé rendre en pays gourmant pour réfection nouvelle, là où enfans parlent en aubes à leurs mères, frians d'escole en doctrine sur permission de eage"[29] ["тот, кто являет пример Туллиева искусства, форму Теренциевой утонченности... кто из наших грудей по милости нашей всосал нашу глубинную сущность; кто, сверх той милости, коей был одарен на своей собственной почве, решил, дабы подкрепить свои силы, отправиться в эту страну гурманов, туда, где дети обращаются к своим матерям с альбами[9] , жаждая школы и учености сверх положенной им по возрасту"]. Шателлен прекращает переписку, она делается ему не под силу: врата слишком долго стояли открытыми перед Dame Vanité [Госпожою Суетностью]; теперь он собирается запереть их на засов. "Robertet m'a surfondu de sa nuée, et dont les perles, qui en celle se congréent comme grésil, me font resplendir mes vestements; mais qu'en est mieux au corps obscur dessoubs, lorsque ma robe déçoit les voyans?" ["Роберте оросил меня из своего облака, и перлы, собравшиеся, словно изморозь, заставили искриться мои одежды; но что из всего этого моему темному телу под ними, когда платье мое обманывает тех, кто меня видит?"] Если Роберте будет продолжать в том же духе, Шателлен швырнет его письма в огонь не читая. Если же он захочет изъясняться обычным языком, как это и принято между друзьями, тогда Жорж не лишит его своей благосклонности. Тот факт, что под классическим одеянием все еще ютится средневековый дух, выступает менее явственно, когда гуманисты пользуются только латынью. В этом случае недостаточное понимание истинного духа античности не выдает себя в неуклюжих переработках; литератор может тогда просто-напросто подражать -- и подражать, чуть ли не вводя в заблуждение. Гуманист Робер Гаген (1433-- 1501) воспринимается нами в речах и письмах почти в той же степени носителем нового духа, как и Эразм, который был обязан ему истоками своей славы, поскольку Гаген в конце своего Компендиума французской истории, первого научного исторического труда во Франции (1495), опубликовал письмо Эразма, тем самым впервые увидевшего себя напечатанным[30]. Хотя Гаген так же плохо знал греческий, как и Петрарка[31], в меньшей степени гуманистом из-за этого он не делается. Но одновременно мы видим, что в нем все еще продолжает жить также дух прошлого. Он все еще посвящает свое латинское красноречие стародавним средневековым темам, как, скажем, диатрибе против брака[32] или же порицанию придворной жизни, -- для этого он выполняет обратный перевод на латынь сочинения Алена Шартье Curial. Или же, на сей раз во французских стихах, он обсуждает важность для общества различных сословий, прибегая к широко используемой форме спора: Le Débat du Laboureur, du Prestre et du Gendarme [Прение Пахаря, Священника и Воина]. И в своих французских стихотворениях именно Гаген, в совершенстве владевший латинским стилем, не впадает вовсе в риторические красоты: никаких латинизированных форм, никаких преувеличений, никакой мифологии; как французский поэт, он относится к авторам, которые и в средневековых формах сохраняют естественность и тем самым удобочитаемость. Гуманистические же нормы пока что для него не многим более чем одежда, которую он на себя набрасывает; она ему впору, но без этой мантии он чувствует себя гораздо свободнее. Для французского духа XV столетия Ренессанс в лучшем случае представляет собою довольно свободную внешнюю оболочку. Многие склонны считать самым убедительным критерием наступления Ренессанса появление выражений, которые звучат как языческие. Однако любой знаток средневековой литературы знает, что этот литературный паганизм вовсе не ограничивается рамками Ренессанса. Когда гуманисты называют Бога "princeps superum" ["владыкою вышних"] и Деву Марию "genitrix tonantis" ["родительницею Громовержца"], они не совершают ничего неслыханного. Чисто внешнее транспонирование персонажей христианского культа в наименования, взятые из языческой мифологии, очень старо и либо означает весьма немного, либо не означает вовсе ничего с точки зрения содержания религиозного чувства. Уже в XII в. Архипиита безбоязненно пишет в своей исповеди: Vita vetus displicet, mores placent novi; Homo videt faciem, sed cor patet lovi. Жизни новой жаждущий -- с ветхою простится; Сердце лишь Юпитер зрит, мы же видим лица. Когда нам встречается у Дешана "Jupiter venu de Paradis"[33] ["Юпитер, что пришел из Рая"], слова эти ни в коей мере не свидетельствуют о неблагочестии, так же как и слова Вийона в трогательной балладе, сочиненной им для своей матери в качестве молитвы Царице Небесной, называемой им "haulte Déesse"[34] ["горней Богиней"]. Некий языческий оттенок звучал также в пастушеской поэзии; боги появлялись там запросто. В Le Pastoralet монастырь целестинцев в Париже -- это "temple au hault bois pour les dieux prier"[35] ["храм в глуши лесной для молитв богам"]. Это невинное язычество никого не могло озадачить. В довершение поэт объявляет: "Se pour estrangier ma Muse je parle des dieux des païens, sy sont les pastours crestiens et moy"[36] ["Ежели для своеобразия моей Музы я и говорю о богах язычников, то пастыри мои суть христиане, и сам я тоже"]. Также и Молине, которому являются в видении Марс и Минерва, перекладывает ответственность на Raison et Entendement [Разум и Рассудок], поведавших ему следующее: "Tu le dois faire non pas pour adjouter foy aux dieux et déesses, mais pour ce que Nostre Seigneur seul inspire les gens ainsi qu'il lui plaist; et souventes fois par divers inspirations"[37 ]["Делать так должно тебе не для умножения веры в богов и богинь, но потому, что один только Господь Наш вдыхает в людей то, что Ему угодно, и часто посредством разнообразных внушений"]. В литературном язычестве вполне развитого Ренессанса многое следует принимать всерьез не в большей мере, чем подобные выражения. Более существенным признаком внедрения нового духа было сознательное признание языческой веры как таковой, и именно языческих жертвоприношений. Однако подобные представления могут проскальзывать и у тех, чье мышление все еще неотделимо от Средневековья, как это имеет место у Шателлена. Des dieux jadis les nations gentilles Quirent l'amour par humbles sacrifices, Lesquels, posé que ne fussent utiles, Furent nientmoins rendables et fertiles De maint grant fruit et de haulx bénéfices, Monstrans par fait que d'amour les offices Et d'honneur humble impartis où qu'ils soient Pour percer ciel et enfer suffisoient[38]. Любви -- языки в давни времена -- Богов искали жертвою смиренно, Она ж, без пользы хоть принесена, Давала плод обильно и сполна; И, блага обретая неизменно, Они явили всем нам: непременно, Кто благостным смиреньем обладает, Тот входит в ад и неба достигает. Временами звучание Ренессанса раздается в самой гуще средневековой жизни. В 1446 г. на поединке в Аррасе появляется Филипп де Тернан, не имея при себе вопреки обычаю "bannerole de devocion" -- ленты с благочестивым изречением или изображением. "Laquelle chose je ne prise point" ["Каковой вещи я не одобряю"], -- говорит Ла Марш о таком нечестивце. Однако девиз де Тернана: "Je souhaite que avoir puisse de mes désirs assouvissance et jamais aultre bien n'eusse"[39] ["Хочу, дабы можно было насытить мои желания, и никогда иного блага я не возжажду"] -- был еще более нечестивым. Эти слова могли бы стать девизом самого вольнодумного либертина XVI столетия. Но вовсе не литература классической древности являлась единственным источником этого действительного язычества. Оно могло быть усвоено из сокровища, принадлежащего собственно Средневековью, -- из Романа о розе. В эротических формах культуры -- вот где таилось истинное язычество. Венера и бог Любви уже не один век располагали там надежным пристанищем, и обретали они там нечто большее, нежели чисто риторическое почитание. Жан де Мен и вправду был великим язычником. И не смешение имен богов древности с именами Иисуса и Марии, но смешение дерзкого восхваления земных наслаждений с христианскими представлениями о блаженстве было начиная с XIII в. подлинной школой язычества для бесчисленных читателей Романа о розе. Невозможно было представить себе большее богохульство, чем стихи, в которых слова книги Бытия: "И раскаялся Господь, что сотворил на земле человека" -- вкладываются, с обратным смыслом, в уста Природе, выступающей здесь в качестве демиурга. Природа раскаивается в том, что сотворила человека, ибо люди забросили ее заповедь размножения: Si m'aïst Diex li crucefis, Moult me repens dont homme fis[40]. Прости, Исусе, грех от века, Что сотворила человека. Остается лишь удивляться, что Церковь, столь опасливо осторожная, столь бдительная по отношению к самым незначительным догматическим отклонениям чисто умозрительного характера, против которых она выступала с такою горячностью, предоставляла безо всяких помех разрастаться в умах учению этого бревиария аристократии. Новый дух и новые формы не совпадают друг с другом. Так же точно, как идеи грядущего времени находят свое выражение, будучи облачены в средневековое платье, чисто средневековые идеи могут быть высказаны сапфическою строфою и с помощью пестрой чреды мифологических образов. Классицизм и дух современности суть две совершенно различные вещи. Литературный классицизм -- это младенец, родившийся уже состарившимся. Значение античности для обновления изящной литературы можно сравнить разве что со стрелами Филоктета[10]*. Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной мыслью: здесь античная чистота изображения и выражения, античная разносторонность интересов, античное умение избрать направление своей жизни, античная точка зрения на человека представляли собою нечто большее, нежели трость, на которую можно было всегда опереться. В изобразительном искусстве преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гримас и вычурности стиля пламенеющей готики стало именно заслугой античности. В сфере мышления опыт античности был еще более необходимым и плодотворным. Но в литературе простота и непосредственность взросли независимо, и даже вопреки классицизму. Те немногие, для кого были приемлемы гуманистические формы культуры во Франции XV в., еще не возвещали наступления Ренессанса. Ибо их настроение, их ориентация в общем определялись Средневековьем. Ренессанс придет лишь тогда, когда изменится тон жизни, когда прилив губительного отрицания жизни утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий ветер; когда созреет радостное сознание того, что все великолепие античного мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, может быть полностью отвоевано. ПРИМЕЧАНИЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ [1] Chastellain G. Œuvres / Ed. Kervyn de Lettenhove. 8 vol. Bruxelles, 1863-1866 (далее: Chastellain). III. P. 44. [2] Antwerpen's Onze-Lieve-Vrouwe-Toren / Ed. Stadsbestuur van Antwerpen, 1927. P. XI, 23. [3] Chastellain. II. P. 267; Mémoires d'Olivier de la Marche / Ed. Beaune et d'Arbaumont (Soc. de l'histoire de France), 1883-1888. 4 vol. (далее: La Marche). II. P. 248. Указанием на эту этимологию я обязан проф. Ойгену Лерху. [4] Journal d'un bourgeois de Paris / Ed. A. Tuetey (Publ. de la Soc. l'histoire de Paris, Doc. № III), 1881 (далее: Journal d'un bourgeois). P. 5, 56. [5] Journal d'un bourgeois. P. 20-24. Ср.: Journal de Jean de Roye, dite Chronique scandaleuse / Ed. B. de Mandrot (Soc. de l'hist. de France). 1894-1896. 2 vol. (далее: Chronique scandaleuse). I. P. 330. [6] Chastellain. III. P. 461; V. P. 403. [7] Jean Juvenal des Ursins, 1412 / Ed. Michaud et Poujoulat // Nouvelle collection des mémoires (далее: Jean Juvenal des Ursins). II. P. 474. [8] Journal d'un bourgeois. P. 6, 70; Jean Molinet Chronique / Ed. Buchon (Coll. de chron. nat.). 1827-1828. 5 vol. (далее: Molinet). II. P. 23; Lettres de Louis XI / Ed. Vaesen, Charavay, de Mandrot (Soc. de l'hist. de France). 1883-1909. 11 vol. VI. P. 158 (1477, Apr. 20); Chronique scandaleuse. II. P. 47 / Ed. Interpolations. II. P. 364. [9] Journal d'un bourgeois. P. 234-237. [10] Chronique scandaleuse. II. P. 70, 72. [11] Gorce M. M. Saint Vincent Ferner. P., 1924. P. 175. [12] Vita auct. Petro Ranzano O. P. (1455) // Acta sanctorum. Apr. I. P. 494 sq. [13] Soyer J. Notes pour servir à l'histoire littéraire: Du succès de prédication de frère Oliver Maillart à Orléans en 1485 // Bulletin de la société archéologique et historique de l'Orléanais, XVIII (1919) // Revue historique. 131. P. 351. [14] Enguerrand de Monstrelet. Chroniques / Ed. Douët d'Arcq (Soc. de l'hist. de France), 1857-1863. 6 vol. (далее: Monstrelet). IV. P. 302-306. [15] Wadding. Annales Minorum. X. P. 72; Hefele K. Der hl. Bernhardin von Siena und die franziskanische Wanderpredigt in Italien. Freiburg, 1912, S. 47, 80. [16] Chronique scandaleuse. I. P. 22, 1461; Jean Chartier. Hist. de Charles VII / Ed. D. Godefroy (1661). P. 320. [17] Chastellain. III. P. 36, 98, 124, 125, 210, 238, 239, 247, 474; Jacques du Clercq. Mémoires (1448-1467) / Ed. de Reiffenberg. Bruxelles, 1823. 4 vol. IV. P. 40; II. P. 280, 355; III. P. 100; Jean Juvenal des Ursins. P.405, 407, 420; Molinet Jean. Chronique. III. P. 36, 314. [18] Jean Germain. Liber de virtutibus Philippi ducis Burgundiae / Ed. Kervyn de Lettenhove // Chron. rel. à l'hist. de la Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. (Coll. des chron. belges). 1876. II. P. 50. [19] La Marche. I. P. 61. [20] Chastellain. IV. P. 333 ff. [21] Chastellain. III. P. 92. [22] Jean Froissart. Chroniques / Ed. S. Luce et G. Raynaud (Soc. de l'hist. de France) 1869-1899. 11 vol. (только до 1385 г.). IV. P. 89-93. [23] Chastellain. III. P. 85 ff. [24] Ibid. III. P. 279. [25] La Marche. II. P. 421. [26] Juvenal des Ursins. P. 379. [27] Martin le Franc. Le champion des dames // G. Doutrepont. La littérature française à la cour des ducs de Bourgogne (Bibl. du 15[e] siècle, Vol. VIII). P., 1909. P. 304. [28] Acta sanctorum. Apr. I. P. 496; Renaudet A. Préréforme et humanisme à Paris 1494-1517. P., 1916. P. 163. [29] Chastellain. IV. P. 300 ff.; VII. P. 75; ср.: Thomas Basin. De rébus gestis Caroli VII et Lud. XI historiarum libri XII / Ed. Quicherat (Soc. de l'hist. de France), 1855-1859, 4 vol. (далее: Basin). I. P. 158. [30] Journal d'un bourgeois. P. 219. [31] Chastellain. III. P. 30. [32] La Marche. I. P. 89. [33] Chastellain. I. P. 82, 79; Monstrelet. III. P. 361. [34] La Marche. I. P. 201. [35] Этот трактат среди прочих см.: La Marche. I. P. 207. [36] Chastellain. I. P. 196. [37] Basin. III. P. 74. [38] Тот факт, что мнение, аналогичное здесь мною высказанному, вообще говоря, отнюдь не исключает признания важности экономических факторов -- не говоря уже о том, что подобный подход, разумеется, никак не является протестом против экономического принципа объяснения истории, -- может быть продемонстрирован следующей выдержкой из Жана Жореса: "Mais il n'y pas seulement dans l'histoire des luttes de classes, il y a aussi des luttes de partis. J'entends qu'en dehors des affinités ou des antagonismes économiques il se forme des groupements de passions, des intérêts d'orgueil, de domination, que se disputent la surface de l'histoire et qui déterminent de très vastes ébranlements" (Histoire de la révolution française. IV. P. 158) ["В истории, однако, существует не только борьба классов, но и борьба партий. Я имею в виду, что наряду с экономическими притяжениями и отталкиваниями формируются группировки, объединяемые страстями, честолюбием, желанием одержать верх, которые и делят между собой поле деятельности истории, вызывая подчас немалые потрясения" ("История Французской революции"]. [39] Chastellain. IV. Р. 201. Ср.: Huizinga J. Aus der Vorgeschichte des niederländishen Nationalbewußtsein // Im Bann der Geschichte. Amsterdam, 1942. S. 213-302. [40] Journal d'un bourgeois. P. 242; ср.: Monstrelet. IV. P. 341. [41] Jan van Dixmude / Ed. J. J. Lambin. Ypres, 1839. P. 283. [42] Jean Froissart. Chronique. X. P. 52. [43] Mémoires de Pierre le Fruictier dit Salmon. 3[e] suppl. de Froissart / Ed. Buchon. XV. P. 22. [44] Chronique du Religieux de Saint Denis / Ed. Bellaguet (Coll. des documents inédits). 1839-1852. 6 vol. (далее: Religieux de S. Denis). I. P. 34; Juvenal des Ursins. P. 342, 467-471; Journal d'un bourgeois. P. 12, 31, 44. [45] Molinet. III. P. 487. [46] Ibid. P. 226, 241, 283-287; La Marche. III. P. 289, 302. [47] Clementis V constitutiones. Lib. V. Tit. 9. С. 1; Joannis Gersoni Opera omnia / Ed. L. Ellies Dupin. Ed. II. Hagæ Comitis. 1728. 5 vol. II. P. 427; Ordonnances des rois de France. VIII. P. 122; Jorga N. Philippe de Mézières et la croisade au 14[e] siècle (Bibl. de l'école des hautes études, fasc. 110). 1896. P. 438; Religieux de Saint Denis. II. P. 533. [48] Journal d'un bourgeois. P. 223, 229. [49] Jacques du Clerq. Mémoires, IV. P. 265; Petit-Dutaillis Ch. Documents nouveaux sur les mœrs populaires et le droit de vengeance dans les Pays-Bas au 15[e] siècle (Bibl. du 15[e] siècle). P., 1908. P. 7. 21. [50] Pierre de Fenin (Michaud et Poujoulat. Nouvelle coll. de mém. 1[e] série (далее: Pierre de Fenin). II. P. 593; ср. его рассказ об убийстве шута: Ibid. P. 619; соответствующие места см. в изд.: Dupont (Soc. de l'hist. de France) P., 1837. P. 87, 202. [51] Journal d'un bourgeois. P. 204. [52] Jean Lefèvre de Saint-Remy. Chronique / Ed. F. Morand (Soc. de l'hist. de France) 1876. 2 vol. (далее: Lefèvre de S. Remy). II. P. 168; De Laborde. Les ducs de Bourgogne. Etudes sur les lettres, les arts, et l'industrie pendant le 15[e] siècle. P., 1849-1853. 3 vol. (далее: Laborde). II. P. 208. [53] La Marche. III. P. 133; Laborde. II. P. 325. [54] Laborde. HI. P. 355, 398; Le Moyen-âge. XX. (1907). P. 194-201. [55] Juvenal des Ursins. P. 438, 1405; ср., однако: Religieux de S. Denis. III. P. 349. [56] Piaget. Romania. XX (1891). P. 417; XXXI (1902). P. 597-603. [57] Journal d'un bourgeois. P. 95. [58] Jacques du Clercq. Mémoires. III. P. 262. [59] Ibid. Passim; Petit-Dutaillis Ch. Documents... P. 131. [60] Hugo de St. Victor. De fructibus carnis et spiritus // Migne J. P. Patrologiae cursus completus. Séries latina. CLXXVI. Col. 997. [61] Petrus Damiani. Epist. Lib. 1,15// Migne J. P. Patrologiae cursus completus. Séries latina. CXLIV. Col. 233; Idem. Contra phylargyriam // Ibid. Col. 553; Pseudo-Bemardus. Liber de modo bene vivendi. § 44, 45 // Ibid. CLXXXIV. Col. 1266. [62] Inf., XII, 49. [63] Journal d'un bourgeois. P. 325, 343, 357; a также извлечения из парламентских регистров в примечаниях. [64] Mirot L. Les d'Orgemont, leur origine, leur fortune, etc. (Bibl. du 15[e] siècle). P., 1913; Champion P. François Villon, sa vie et son temps (Bibl. du 15[e] siècle). P., 1913. II. P. 230 sq. [65] Mathieu d'Escouchy. Chronique / Ed. G. du Fresne de Beaucourt (Soc. de l'hist. de France). 1863-1864. 3 vol. I. P. IV-XXIII. [66] Champion P. Op. cit. [67] Ed. Н. Michelant. Bibl. des lit. Vereins zu Stuttgart, 1852; nov. éd.: La Chronique de Philippe de Vigneulles / Ed. Charles Bruneau (Soc. d'histoire et d'archéol. de Lorraine). Metz. 1927-1933. Vol. 1-4. ГЛАВА ВТОРАЯ [1] Allen. № 54 (Antwerpen, 26 Febr. 1517): ср.: № 542, 566, 862, 967. [2] Eustache Deschamps. Œuvres complètes / Ed. De Queux de Saint Hilaire et G. Raynaud (Soc. des anciens textes français), 1878-1903. 11 vol. (долее: Deschamps). № 31 (I. P. 113); ср.: № 85, 126, 152, 162, 176, 248, 366, 375, 386, 400, 933, 936, 1195, 1196, 1207, 1213, 1239, 1240 etc.; Chastellain. I. P. 9, 27; IV. P. 5, 56; VI. P. 206, 208, 219, 295; Alain Charter. Œuvres / Ed. A. Duchesne. P., 1617. P. 262; Alanus de Rире. Sermo. II. P. 313 (B. Alanus redivivus / Ed. A. Coppenstein. Napoli, 1642). [3] Deschamps. № 562 (IV. P. 18). [4] A. de la Borderie. Jean Mechinot, sa vie et ses œuvres (Bibl. de l'Ecole de chartes. LVI). 1895. P. 277, 280, 305, 310, 312, 622 etc. [5] Chastellain. I. P. 10 (Prologue); ср.: VIII. P. 334 (Complainte de fortune). [6] La Marche. I. P. 186, IV. P. LXXXIX; Stein Н. Etude sur Olivier de la Marche, historien, poète et diplomate (Mém. couronnés etc. de l'Acad. royale de Belg., XLIX). Bruxelles, 1888. Frontispice. [7] Monstrelet. IV. P. 430. [8] Froissart (ed. Luce). X. P. 275; Deschamps. № 810 (IV. P. 327); ср.: Les Quinze joyes de mariage (Paris; Marpon et Flammarion). P. 64 (quinte joye); Le livre messire Geoffroi de Charny // Romania. XXVI (1897). P. 399. [9] Joannis de Varennis responsiones ad capitula accusationum etc. § 17. См.: Gerson. Opéra. I. P. 920. [10] Deschamps. № 95 (I. P. 203). [11] Deschamps. Le miroir de mariage. IX. P. 25, 69, 81; № 1004 (V. P. 259); ср.: II. P. 8, 183-187; III. P. 39, 373; VII. P. 3; IX. P. 209 etc. [12] Convivio. Lib. IV. Cap. 27,28. [13] Discours de l'excellence de virginité (Gerson. Opera. III. P. 382); ср.: Dionysius Cartusianus. De vanitate mundi, Opéra omnia in unum corpus digesta ad fidem editionum Coloniensium cura et labore monachorum s. Ord. Cartusiensis. Monstrolii; Tornaci, 1896-1913. 41 vol. XXXIX. P. 472. [14] Chastellain. V. P. 364. [15] La Marche. IV. P. CXIV. Старый нидерландский перевод его Estât de la maison du duc Charles de Bourgogne см.: Matthaeus A. Veteris aevi analecta seu vetera monumenta hactenus nondum visa. I. P. 357-494. [16] Christine de Pisan. Œuvres poétiques / Ed. M. Roy (Soc. des anciens textes français). 1886-1896. 3 vol. I. P. 251, № 38; Léo von Rozmitals Reise / Ed. Schmeller (Bibl. d. lit. Vereins zu Stuttgart, VII), 1844. P. 24, 149. [17] La Marche. IV. P. 4 ff.; Chastellain. V. P. 370. [18] Chastellain. V. P. 368. [19] La Marche. Estât de la maison. IV. P. 34 ff. [20] Nouvelles envoyées de la conté de Ferrette par ceulx qui en sont esté prendre la possession pour monseigneur de Bourgogne / Ed. E. Droz. Mélanges de philologie et d'histoire offerts à M. Antoine Thomas. P., 1927. P. 145. [21] La Marche. I. P. 277. [22] La Marche. Estât de la maison. IV. P. 34, 51, 20, 31. [23] Froissart. III. P. 172. [24] Journal d'un bourgeois. P. 105, § 281. [25] Chronique scandaleuse. I. P. 53. [26] Molinet. I. P. 184; Basin. II. P. 376. [27] Aliénor de Poitiers. Les honneurs de la cour / Ed. La Curne de Sainte Palaye, Mémoires sur l'ancienne chevalerie (édit. de 1781) (далее: Aliénor de Poitiers). II P. 201. [28] Chastellain. III. P. 196-212, 290, 292, 308; IV. P. 412-414, 428; Aliénor de Poitiers. P. 209, 212. [29] Aliénor de Poitiers. P. 210; Chastellain. IV. P. 312; Juvenal des Ursins. P. 405; La Marche. I. P. 278; Froissart. I. P. 16, 21. [30] Molinet. V. P. 194, 192. [31] Aliénor de Poitiers. P. 190; Deschamps. IX. P. 109. [32] Chastellain. V. P. 27-33. [33] Deschamps. Le miroir de mariage. IX. P. 109-110. [34] Различные образцы таких "paix" представлены в кн.: Laborde. II. № 43, 45, 75, 126, 140, 5293. [35] Deschamps. Le miroir de mariage. P. 300; ср.: VIII. P. 156, ballade № 1462; Molinet. V. P. 195; Les cent nouvelles nouvelles / Ed. Th. Wright. II. P. 123; см.: Les Quinze joyes de mariage. P. 185. [36] Процесс канонизации в Type см.: Acta Sanctorum, Apr. I. P. 152. [37] На подобные споры о рангах среди голландской знати уже указывалось в кн.: Moll W. Kerkgeschiedenis van Nederland vóór de hervorming. Arnhem-Utrecht, 1864-1869. 2 pt. (5 vol.). Н. 3. P. 284; № 2. (Dt. Ausg. v. P. Zuppke. 2. Bd. Leipzig, 1895). Подробное изложение см.: Obreen Н. Bijdragen voor Vaderlandsche Geschiedenis en Oudheidkunde. 4[е] reeks, deel X. P. 308; то же о Бретани см.: Halgouët Н. du. Mémoires de la Société d'histoire et d'arhéologie de Bretagne. IV (1923). [38] Deschamps. IX. P. 111-114. [39] Jean de Stavelot. Chronique / Ed. Borgnet (Coll. des chron. belges). 1861. P. 96. [40] Pierre de Fenin. P. 607; Journal d'un bourgeois. P. 9. [41] Так: Juvenal des Ursins. P. 543; Basin. I. P. 31. Journal d'un bourgeois (P. 110) указывает другую причину смертного приговора; то же см.: Le Livre des trahisons / Ed. Kervyn de Lettenhove (Chron. rel. à l'hist. de Belg. sous les ducs de Bourg.). II. P. 138, № 1. [42] Religieux de S. Denis. I. P. 30; Juvenal des Ursins. P. 341. [43] Pierre de Fenin. P. 606; Monstrelet. IV. P. 9. [44] Pierre de Fenin. P. 604. [45] Christine de Pisan. I. P. 251, № 38; Chastellain. V. P. 364 ff.; Leo von Rozmitals Reise. P. 24, 149. [46] Deschamps. I. № 80, 114, 118; II. № 256, 266; IV. № 800, 803; V. № 1018, 1024, 1029; VII. № 253; X. № 13, 14. [47] Анонимное сообщение XV в. см.: Journal de l'inst. hist. IV. P. 353; ср.: Juvenal des Ursins. P. 569; Religieux de S. Denis. VI. P. 492. [48] Jean Chartier. Hist, de Charles VII / Ed. D. Godefroy, 1661. P. 318. [49] О вступлении дофина в качестве герцога Бретонского в Ренн в 1532 г. см.: Godefroy Th. Le cérémonial françois, 1649. P. 916. [50] Religieux de S. Denis. I. P. 32. [51] Journal d'un bourgeois. P. 277. [52] Basin. II. P. 9. [53] Renaudet A. Préréforme et humanisme à Paris. P. 11 (согласно актам процесса). [54] Laborde. I. P. 172, 177. [55] Le Livre de trahisons. P. 156. [56] Chastellain. I. P. 188. [57] Aliénor de Poitiers. Les honneurs de la cour. P. 254. [58] Religieux de S. Denis. II. P. 114. [59] Chastellain. I. P. 49; V. P. 240; ср.: La Marche. I. P. 201; Monstrelet. III. P. 358; Lefèvre de S. Remy. I. P. 380. [60] Chastellain. V. P. 228; IV. P. 210. [61] Chastellain. III. P. 296; IV. P. 213, 216. [62] Chronique scandaleuse. II. P. 332 (Interpol.). [63] Lettres de Louis XI. X. P. 110. [64] Длинное ниспадающее траурное покрывало, завязанное под подбородком. [65] Aliénor de Poitiers. Les honneurs de la cour. P. 254-256. [66] Lefèvre de S. Remy. II. P. 11; Pierre de Fenin. P. 599, 605; Monstrelet. III. P. 347; Theodoricus Pauli. De rebus actis sub ducibus Burgundiæ compendium / Ed. Kervyn de Lettenhove (Chron. rel. à l'hist. de Belg. sous la dom, des ducs de Bourg. III). P. 267. [67] См.: Graves F. M. Deux inventaires de la Maison d'Orléans (Bibl. du 15[e] siècle. XXXI). P., 1926. P. 26; Warburg A. Gesammelte Schriften. Leipzig. 1932. I. S. 225. [68] Aliénor de Poitiers. P. 217-245; Laborde. II. P. 257 (опись 1420 г.). [69] Continuateur de Monstrelet, 1449 (Chastellain. V. P. 367, № 1). [70] См.: Petit Dutaillis Ch. Documents... P. 14; La Curne de S. Palaye. Mémoires sur l'ancienne chevalerie. I. P. 272. [71] Chastellain. Le Pas de la mort // Chastellain. VI. P. 61. [72] Hefele K. Der hl. Bernhardin von Siena... P. 42. О преследовании содомии во Франции см.: Jacques du Clerq. II. P. 272, 282, 337, 338, 350; III. P. 15. [73] Thomas Walsingham. Historia Anglicana. II. 148 (Rolls series / Ed. Н. T. Riley, 1864). [74] Относительно Генриха III Французского предосудительный характер его миньонов не вызывает сомнений, однако это уже конец XVI в. [75] Philippe de Commynes. Mémoires / Ed. B. de Mandrot (Coll. de textes pour servir à l'enseignement de l'histoire). 1901-1903. 2 vol. I. P. 316. [76] La Marche. II. P. 425; Molinet. II. P. 29, 280; Chastellain. IV. P. 41. [77] Les cent nouvelles nouvelles. II. P. 61; Froissart (ed. Kervyn). IX. P. 93. [78] Froissart. XIV. P. 318; Le livre des faits de Jacques de Lalaing. P. 29, 247 (Chastellain. VIII); La Marche I. P. 268; L'hystoire du petit Jehan de Saintré. Ch. 47. [79] Chastellain. IV. P. 237. ГЛАВА ТРЕТЬЯ [1] Deschamps. II. P. 226. Ср.: Pollard A. F. The Evolution of Parliament. L., 1920. P. 58-80. [2] Chastellain. Le miroir des nobles hommes en France. VI. P. 204; Exposition sur vérité mal prise. VI. P. 416; L'entrée dy roy Loys en nouveau règne. VII. P. 10. [3] Froissart (ed. Kervyn). XIII. P. 22; Jean Germain. Liber de virtutibus ducis Burg. P. 108; Molinet. I. P. 83; III. P. 100. [4] Monstrelet. II. P. 241. [5] Chastellain. VII. P. 13-16. [6] Ibid. III. P. 82; IV. P. 170; V. P. 279, 309. [7] Lacques du Clercq. II. P. 245; cp. P. 339. [8] См. выше, с. 16. [9] Chastellain. III. P. 82-89. [10] Ibid. VII. P. 90 ff. [11] Ibid. II. P. 345. [12] Deschamps. I. P. 230, № 113. [13] Nic. de Clémanges. Opera / Ed. Lydius. Leiden, 1613. P. 48, cap. IX. [14] Латинский перевод: Gerson. Opera. IV. P. 583-622; французский текст издан в 1824г., цитируемый отрывок см.: Carnahan D. Н. The Ad Deum vadit of Jean Gerson (University of Illinois studies in language and literature, III, № 1). 1917. P. 13; см. также: Denifle et Chastellain. Chartularium Univ. P., IV. № 1819. [15] См.: Н. Denifle. La guerre de cent ans et la désolation des églises etc. en France. P., 1897-1899. 2 vol. I. P. 497-513. [16] Alain Chartier. Œuvres (ed. Duchesne). P. 402. [17] Rob. Gaguini Epistolae et orationes / Ed. L. Thuasne (Bibl. litt, de la Renaissance. II). P., 1903. 2 vol. II. P. 321, 350. [18] Froissart (ed. Kervyn). XII. P. 4; Le livre des trahisons. P. 19, 26; Chastellain. I. P. XXX; III. P. 325; V. P. 260, 275, 325; VII. P. 466-480; Basin. Passim, особенно: I. P. 44, 56, 59, 115; ср.: La complainte du povre commun et des povres laboureurs de France (Monstrelet. VI. P. 176-190). [19] Les Faicts et Dictz de messire Jehan Molinet. P., 1537; Jehan Petit, fol. 87 verso. [20] Ballade 19 // A. de la Borderie. Jean Meschinot, sa vie et ses œuvres. P. 296; ср.: Les Lunettes des princes // Ibid. P. 607, 613. [21] Masselin. Journal des Etats Généraux de France tenus à Tours en 1484 / Ed. A. Bernier (Coll. des documents inédits). P. 672. [22] Jacob van Maerlant. Eersten Martijn. 43; см.: Friedrich W. Der lateinische Hintergrund zu Maerlants "Disputacie". Leipzig, 1934. S. 52 ff. [23] Deschamps. VI. P. 67, № 1140. Связь между идеями равенства и душевного благородства убедительно высказана в словах Гисмонды, обращенных к ее отцу, Танкреду, в первой новелле четвертого дня Декамерона Боккаччо. [24] Deschamps. VI. Р. 124, № 1176. [25] Molinet. II. Р. 104-107; Jean le Maire de Belges. Les chansons de Namur. 1507. [26] Chastellain. Le miroir des nobles hommes de France // Chastellain. VI. P. 203, 211, 214. [27] Le Jouvencel / Ed. C. Favre et L. Lecestre (Soc. de l'hist. de France). 1887-1889. 2 vol. I. P. 13. [28] Livre des faicts du maréchal de Boucicaut // Petitot. Coll. de mém. VI. P. 375. [29] Philippe de Vitry. Le chapel des fleurs de lis (1355) / Ed. A. Piaget // Romania. XXVII (1898). P. 80 ff. [30] Ср.: La curne de Sainte Palaye: Mémoires sur l'ancienne chevalerie (éd. de 1781). II. P. 94-96. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ [1] Molinet. I. P. 16-17. [2] См.: Burdach K. Briefwechsel des Cola di Rienzo. Passim. [3] El libro del cavalero et de escudero (начало XIV в.) / Ed. Gräfenberg // Romanische Forschungen. VII (1893). P. 453. [4] Jorga N. Op. cit. P. 469. [5] Ibid. P. 506. [6] Froissart (ed. Luce). I. P. 2-3; Monstrelet. I. P. 2; d'Escouchy. I. P. 1; Chastellain. Prologue. II. P. 116; VI. P. 266; La Marsche. I. P. 187; Molinet. l. P. 17; II. P. 54. [7] Lefèvre de S. Remy. II. P. 249; Froissart (ed. Luce). I. P. 1; ср.: Le débat des hérauts d'armes de France et d'Angleterre / Ed. L. Pannier et P. Meyer (Soc. des anciens textes français). 1887. P. 1. [8] Chastelain. V. P. 443. [9] Les origines de la France contemporaine. La révolution. I. P. 190. [10] Die Kultur der Renaissance in Italien, 10. Aufl. Leipzig, 1908. Н. S. 155. [11] Ibid. I. S. 152-165. [12] Froissart (ed. Luce). IV. P. 112; как Bamborough, так и Bembro, Brembo -- прозвища, идущие от "Brandebourch". [13] Le Dit de Vérité // Chastellian. VI. P. 221. [14] Le Livre de la paix // Chastellain. VII. P. 362. [15] Froissart (éd. Luce). I. P. 3. [16] Le cuer d'amours épris, Œuvres du roi René / Ed. De Quatrebarbes. Angers, 1845. 4 vol. III. P. 112. [17] Lefèvre de S. Remy. II. P. 68. [18] Doutrepont. Ordonnance du banquet de Lille // Notices et extraits des mss. de la bibliothèque nationale. 1923. XLI, P. 183. [19] La Marsche. II. P. 216, 334. [20] Wielant Ph. Antiquité de Flandre / Ed. De Smet (Corp. chron, Flandriae, IV). P. 56. [21] Commynes. I. P. 390; ср. это место с: Doutrepont. P. 185. [22] Chastellain. V. P. 316-319. [23] Meyer P. Bull. de la soc. des anc. textes français. 1883. P. 45-54. Ср.: Histoire littéraire de France. 1927. XXXVI. [24] Deschamps. № 12, 93, 207. 239, 362, 403, 432, 652; I. P. 86, 199; II. P. 29, 69; X. P. XXXV, LXXVI ff. [25] Journal d'un bourgeois. P. 274. Стихотворение из девяти строф о девяти героях встречается в манускриптах Харлемских хроник XV в. См.: Huizinga J. Rechtsbronnen van Haarlem. s'Gravenhage, 1911. P. XLVI ff. У Сервантеса это "todos los nueve de la fama" ["все девять прославленных", "все девять мужей славы"]; см.: Don Quijote. I. 5. В Англии они были известны как "the nine worthies" ["девять прославленных"] вплоть до XVII в.; ср.: John Coke (1551). The debate between the Heraldes / Ed. L. Pannier et P. Meyer. Le débat des hérauts d'armes. P. 108, § 171 ; Burton R. The Anatomy of Melancholy. L., 1886. III. P. 173; Heywood Th. The exemplary lives and memorable acts of Nine the most worthy Women of the World [Хейвуд Т. Достойные подражания жития и памятные деяния девяти славнейших на свете женщин], их вереницу завершает королева Елизавета. [26] Molinet. Faictz et Dictz. Fol. 151 v. [27] La Сиrnе de Sainte Palaye. II. P. 88. [28] Deschamps, № 206, 239. II. P. 27, 69; № 312, II. P. 324; Le lay du très bon connestable B. du Guesclin. [29] S. Luce. La France pendant la guerre de cent ans. P. 231; Du Guesclin, dixième preux. [30] См. его письмо к матери и бабке от 8 июня 1429 г.: Quicherat. Procès. V, P. 105-113. [31] Lecourt M. Romania. XXXVII (1908), P. 529-539. [32] La Mort du roy Charles VII. Chastellain. VI. P. 440. [33] Laborde. II. P. 242, № 4091; P. 146, № 3343; P. 260, № 4220; P. 266, № 4225. Эта Псалтирь, приобретенная во время войны за Испанское наследство Йоха-ном ван дер Бергом, комиссаром Генеральных штатов в Бельгии, ныне находится в библиотеке Лейденского университета. Мечи Тристана, Ожье Датчанина и Виланда Кузнеца можно встретить во Франции, в Англии и в Италии. См.: Jenkinson Н. The jewels lost in the Wash // History. VIII (1923). P. 161; Loth J. L'épée de Tristan // Comptes rendus de l'Acad. des Inscr. et Belles lettres, 1923. P. 117; Rotondi G. In: Archivio storico Lombardo. XLIX (1922). [34] Burckhardt J. Kultur der Renaissance in Italien. 10. Aufl. I. P. 246. [35] Le livre des faicts du maréschal Boucicaut / Ed. Petitot (Coll. de mémoires, l e série) (далее: Le livre des faicts). T. VI, VII. [36] Ibid. VI. P. 379. [37] Ibid. VII. P. 214, 185, 200-201. [38] Сhr. de Pisan. Le débat des deux amants // Œuvres poétiques. II. P. 96. [39] Antoine de la Salle. La salade (P., 1521, M. Le Noir). Chap. 3. Fol. 4 v. [40] Le livre des cents ballades / Ed. G. Raynaud (Soc. des anciens textes français). P. LV. [41] Ed. C. Favre et Lecestre // Soc. de l'hist. de France. 1887-1889. [42] Le Jouvencel. I. P. 25. [43] Le livre des faicts du bon chevalier Messire Jacques de Lalaing / Ed. Kervyn de Lettenhove. См.: Chastellain Œeuvres. VIII. [44] Le Jouvencel. II. P. 20. ГЛАВА ПЯТАЯ [1] James W. The varieties of religious experience (Gifford lectures, 1901-1902). L., 1903. P. 318. [2] Le livre des faicts. P. 398. [3] Ed. G. Raynaud. Soc. des anciens textes français, 1905. [4] Два язычника из романа об Аспремоне. [5] Les Vœux du héron, vs. 354-371 / Ed. Soc. des bibliophiles de Mons. № 8 (1839). [6] Письмо графа Шиме см.: Chastellain. VIII. P. 206; ср.: Commynes Ph. / Ed. J. Calmette (Les Classiques de l'histoire de France au Moyen Age). 1924-1925. 3 vol. I. P. 59. [7] Perseforest // Quatrebarbes, Œuvres du roi René. Н. P. XCIV. [8] Jacques de Baisieux. Des trois chevaliers et del chainse / Ed. Scheler, Trouvères belges. 1876. I. P. 162. [9] Religieux de S. Denis. I. P. 594 ff.; Juvenal des Ursins. P. 379. [10] Между прочими, запрещались Латеранским собором в 1215 г. и вновь Папой Николаем III в 1279 г. См.: Raynaldus. Annales ecclesiastici. III (Baronius XXII). 1279. XVI-XX; Dionysii Cartusiani Opera. T. XXXVI. P. 206. Смертельно раненные на турнирах полностью лишались помощи Церкви. Церковь явно ощущала языческие истоки турниров. [11] Deschamps. I. Р. 222, № 108; Р. 223, № 109. [12] Journal d'un bourgeois. P. 59, 56. [13] Adami Bremensis Gesta Hammaburg. eccl. pontificum. Lib. Н. Cap. 1. [14] La Marche. II. P. 119, 144; d'Escouchy. I. P. 245, № 1; P. 247, № 3; Molinet. III. P. 460. [15] Chastellain. VIII. P. 238. [16] La Marche. I. P. 292. [17] Le livre des faits de Jacques de Lalaing // Chastellain. VIII. P. 188 ff. [18] Œuvres du roi René. I. P. LXXV. [19] La Marche. III. P. 123; Molinet. V. P. 18. [20] La Marche. II. P. 118, 121, 122, 133, 341; Chastellain. I. P. 256; VIII. P. 217, 246, [21] La Marche. II. P. 173; I. P. 285; Œuvres du roi René. I. P. LXXV. [22] Œuvres du roi René. I. P. LXXXVI; II. P. 57. ГЛАВА ШЕСТАЯ [1] Jorga N. Philippe de Mézières. P. 348. [2] Chastellain. II. P. 7; IV. P. 233, 269; VI. P. 154. [3] La Marhe. I. P. 109. [4] Статуты ордена см.: L. d'Achéry. Spicilegium. III. P. 730. [5] Chastellain. II. P. 10. [6] Chronique scandaleuse. I. P. 236. [7] Le songe de la toison d'or // Doutrepont. P. 154. [8] Guillaume Fillastre. Le premier volume de la toison d'or. P., 1515. Fol. 2. [9] Boucicaut. I. P. 504; Jorga N. Philippe de Mézières. P. 83; 483, № 8; Romania. XXVI (1897). P. 395, № 1; P. 396, № 1; Deschamps. XI. P.28; Œuvres du roi René. I. P. XI; Monstrelet. V. P. 449. [10] Des schwäbischen Ritters Georg von Ehingen Reisen nach der Ritterschaft // Bibl. des lit. Vereins Stuttgart, 1842. P. l, 15, 27, 28. [11] Froissart. Poésies / Ed. A. Scheler (Acad. royale de Belgique). 1870-1872. 3 vol. II. P. 341. [12] Alain Chartier. La ballade de Fougères. P. 718. [13] Суд., 6, 13. [14] La Marche. IV. P. 164; Jacques du Clercq. II. P. 6. Ср.: Michault Taillevent. Le songe de la toison d'or. [15] Liber Karoleidos. V. 88 (Chron. rel. à l'hist. de Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. III). [16] Быт., 30, 32; 4 Цар., З, 4; Иов., 31, 20; Пс., 71, 6 ("vellus", руно, сохраняется только в Вульгате; в других переводах этого псалма -- "луг"). [17] Guillaume Fillastre. Le second volume de la toison d'or. P., 1516. Franc. Regnault. Fol. 1, 2. [18] La Marche. III. P. 201; IV. P. 67; Lefèvre de S. Remy. II. P. 292. Церемониал такого наречения описывает герольд Хамфри Глостерский: Nicolas Upton. De officio militari / Ed. E. Bysshe (Bissaeus). L., 1654. Lib. I, cap. XI. P. 19; ср.: Barnard F. P. The essential portions of Nicholas Upton's De studio militari. Oxford. 1931. [19] От "gale" (réjouissance -- веселье, развлечение), galer (s'amuser -- забавляться, дурачиться), т.е. нечто вроде "шутники", "проказники и проказницы". [20] На этот орден, возможно, намекает Дешан в "послании" баллады о любовном ордене Листа (противопоставляемом ордену Цветка), № 767, IV. Р. 262; ср. № 763: "Royne sur fleurs en vertu demourant, / Galoys, Dannoy, Mornay, Pierre ensement / De Tremoille... vont loant... / Vostre bien qui est grant, etc." ["Цветов царица, чистотой сверкая, / Галуа, Дануа, Морнэ, Пьер, не считая / И де Тремуйя... восхваляя / ... всеблагая, и т.д."]. [21] Le livre du chevalier de la Tour Landry / Ed. A. de Montaiglon (Bibl. elzevirienne). P., 1854. P. 241 ff. [22] Vœu du héron / Ed. Soc. des bibl. de Mons. P. 17. [23] Froissart (éd. Luce). I. P. 124. [24] Religieux de S. Denis. III. P. 72. Харальд Харфарг дает обед не стричь волос до тех пор, пока он не покорит всю Норвегию. См.: Haraldarsaga Harfagra. Cap. 4; ср.: Voluspâ, 33. [25] Jorga N. Philippe de Mézières. P. 76. [26] Claude Menard. Hist, de Bertrand du Guesclin. P. 39, 55, 410, 488: La Curne. I. P. 240. Еще Лютер говорит о суеверных клятвах солдат его времени: Tischreden (Weimarer Ausg.). № 2753 b. S. 632 ff. [27] Douët d'Arcq. Choix de pièces inédites rel. au règne de Charles VI (Soc. de l'hist. de France). 1863. I. P. 370. [28] Le livre des faits de Jacques de Lalaing. Chap. XVI ff. // Chastellain. VIII. P. 70. [29] Le petit Jehan de Saintré. Chap. 48. [30] Germania. 31; La Curne. I. P. 236. [31] Heimskringla. Olafssaga Tryggvasonar. Cap. 35; Weinhold. Altnordisches Leben. P. 462. Ср.: Vries J. de. Studiën over germaansche mythologie. VIII // Tijdschr. voor Nederl. Taal- en Letterkunde. 53. P. 263. [32] La Marche. II. P. 366. [33] Ibid. P. 381-387. [34] Ibid.; d'Escouchy. II. P. 66, 218. [35] D'Escouchy. Н. P. 189. [36] Doutrepont. P. 513. [37] Ibid. P. 110, 112. [38] Chastellain. III. P. 376. [39] См. выше, с. 86. [40] Chronique de Berne (Molinier, № 3103) // Froissart (ed. Kervyn). II. P. 531. [41] D'Escouchy. II. P. 220. ГЛАВА СЕДЬМАЯ [1] Froissart (ed. Luce). X. P. 240, 243. [2] Le livre des faits de Jacques de Lalaing 7/ Chastellain. VIII. P. 158-161. [3] La Marche. Estât de la maison. IV. P. 34, 47. [4] См.: Huizinga J. Aus der Vorgeschichte des niederländischen Nationalbewußtseins // Im Bann der Geschichte. Amsterdam, 1942. P. 213-302. [5] Monstrelet. IV. P. 112; Pierre de Fenin. P. 363; Lefèvre de S. Remy. II. P. 63; Chastellain. I. P. 331. [6] См.: Hitzen J. D. De Kruistochtplannen van Philipps den Goede. Rotterdam. 1918. [7] Chastelain. III. P. 6, 10, 34, 77, 118, 119, 178, 334; IV. P. 125, 128, 171, 431, 437, 451, 470; V. P. 49. [8] La Marche. II. P. 27, 382. [9] См. соч., указанное в прим. 4. [10] Rymer. Foedera. III, pars 3. P. 158; VII. P. 407. [11] Monstrelet. I. P. 43 ff. [12] Monstrelet. IV. P. 219. [13] Pierre de Fenin. P. 626 f.; Monstrelet. IV. P. 244; Liber de Virtutibus. P. 27. [14] Lefèvre de S. Remy. И. Р. 107. [15] Laborde. I. P. 201 ff. [16] La Marche. II. P. 27, 382. [17] Bandello. I. Nov. 39: "Filippo duca di Burgogna si mette fuor di proposito a grandissimo periglio" ["Филипп, герцог Бургундии, сумел избежать предложения, грозившего ему величайшей опасностью"]. [18] Bezold F. von. Aus dem Briefwechsel der Markgräfin Isabella von Este-Gonzaga // Archiv f. Kulturgesch. VIII. S. 396. [19] Papiers de Granvelle. I. P. 360 ff.; Ranke L. von. Reformation // Akademie-Ausgabe. 1925. IV. P. 22; Baumgarten. Geschichte Karls V. II. S. 641; Fueter. Geschichte des europäischen Staatensystems, 1429-- 1559. P. 307. Ср. также помеченное 25 мая 1522 г. посвящение к "De Ratione conscribendi epistolas" Эразма Николаусу Беральдусу. См.: Allen. V. № 1284. [20] Erdmannsdörffer B. Deutsche Geschichte, 1648-1740. 2 Bd. 1892-1893. I. S. 595. [21] Piaget A. Oton de Granson et ses poésies // Romania. 1890. XIX. P. 237 ff., 403 ff. [22] Chastellain. III. P. 38-49; La Marche. II. P. 406 ff.; d'Escouchy. IL P. 300 ff.; Corp, chron. Flandr. III. P. 525; Petit Dutaillis. Documents... P. 113, 137. Об одной, по-видимому, безопасной форме судебного поединка см.: Deschamps. IX. Р. 21. [23] Froissart (ed. Luce). IV. P. 89-94. [24] Ibid. P. 127 f. [25] Lefèvre de S. Remy. I. P. 241. [26] Froissart. XI. P. 3. [27] Religieux de S. Denis. III. P. 175. [28] Froissart. XI. P. 24 ff.; VI. P. 156. [29] Ibid. IV. P. 110, 115. О других подобных сражениях см.. например: Molinier. IV. № 3707; Molinet. IV. P. 294. [30] Religieux de S. Denis. I. P. 392. [31] Le Jouvencel. I. P. 209; II. P. 99, 103. [32] Stoke. III. Vs. 1387 ff. Другие примеры договоренности о проведении сражения в определенное время и в определенном месте см.: Erben W. Kriegsgeschichte des Mittelalters (Beiheft 16. der Histor. Zeitschr, 1929). S. 92 ff. Отзвук древненорвежского права, требовавшего обносить поле битвы колышками или ветвями лещины, до сих пор слышится в английском выражении "a pitched battle" [генеральное сражение; pitch -- расстояние одного броска, шаг]. [33] Froissart. I. Р. 65; IV. Р. 49; И. Р. 32. [34] Chastellain. II. Р. 140. [35] Monstrellet. III. P. 101; Lefèvre de S. Remy. I. P. 247. [36] Molinet. II. P. 36, 48; III. P. 98. 453; IV. P. 372. [37] Froissart. III. P. 187; XI. P. 22. [38] Chastellain. II. P. 374. [39] Molinet. I. P. 65. [40] Monstrelet. IV. P. 65. [41] Ibid. III. P. 111; Lefèvre de S. Remy. I. P. 259. [42] Basin. III. P. 57. [43] Froissart. IV. P. 80. [44] Chastellain. I. P. 260; La Marche. I. P. 89. [45] Commynes. I. P. 55. [46] Chastellain. III. P. 82 ff; см. выше, с. 67. [47] Froissart. XI. P. 58. [48] Ms. Kroniek van Oudenaarde // Religieux de S. Denis. I. P. 229, № 1. [49] Froissart. IX. P. 220; XI. P. 202. [50] Chastellain. II. P. 259. [51] La Marche. II. P. 324. [52] Chastellain. I. P. 28; Commynes. I. P. 31; ср.: Petit Dutaillis in Lavisse. Histoire de France. IV. P. 2. P. 33. [53] Deschamps. IX. P. 80; cp. vs. 2228, 2295; XI. P. 173. [54] Froissart. II. P. 37. [55] Le Débat des hérauts d'armes. P. 33, § 86, 87. [56] Livre des faits // Chastellain. VIII. P. 252, № 2; P. XIX. [57] Froissart (ed. Kervyn). XI. P. 24. [58] Froissart. IV. P. 83; ed. Kervyn. XI. P. 4. [59] Deschamps. IV. № 785. P. 289. [60] Chastellain. V. P. 217. [61] Le Songe véritable // Mém. de la soc. de l'hist. de Paris. XVII. P. 325 // Raynaud. Les cent ballades. P. LV, № 1. [62] Commynes. I. P. 295. [63] Livre messires Geoffroy de Charny // Romania. 1897. XXVI. [64] Commynes. I. P. 36-42, 86, 164. [65] Froissart. IV. P. 70, 302; éd. Kervyn. V. P. 512. [66] Froissart (éd. Kervyn). XV. P. 227. [67] Doutrepont. Ordonnance du banquet de Lille. Notices et extraits des mss. de la bibliothèque nationale, t. XLI, 1923, 1. [68] Emerson R.W. Nature / Ed. Routledge. 1881. P. 230 f. ГЛАВА ВОСЬМАЯ [1] Chastellain. IV. P. 165. [2] Basin. II. P. 224. [3] La Marche. II. P. 350, № 2. [4] Froissart. IX. P. 223-236; Deschamp. VII. № 1282. [5] Cent nouvelles nouvelles / Ed. Wright. II. P. 15; ср.: I. P. 277; II. P. 20 etc.; Quinze joyes de mariage, Passim. [6] Pierre Champion. Histoire poétique du quinzième siècle. P., 1923. I. P. 262; ср.: Deschamps. VIII. P. 43. [7] Herman F. Wirth. Der Untergang des niederländischen Volksliedes. Haag, 1911. [8] Deschamps. VI. P. 112, № 1169; "La Leçon de musique". [9] Charles d'Orléans. Poésies complètes. P., 1874. 2 vol. I. P. 12, 42. [10] Ibid. I. P. 88. [11 ]Deschamps. VI. P. 82, № 1151; см., например: V. P. 132, № 926; IX. P. 94, cap. 31; VI. P. 138, № 1184; XI. P. 18, № 1438. P. 269, 286, № 1. [12] Christine de Pisan. L'Epistre au dieu d'amours, Œuvres poétiques / Ed. M. Roy. II. P. 1. О ней см. также: Pinet Marie-Josephe. Christine de Pisan. 1364-1430: Etude biographique et littéraire. P., 1927, где имеется глава, посвященная Querelle du Roman de la Rose [спорам вокруг Романа о розе]. [13] Пятнадцать сочинений "за" и "против", посвященных этому спору, за исключением трактата Жерсона, о котором еще пойдет речь ниже, опубликованы в кн.: Ward Ch. F. The Epistles on the Romance of the Rose and other Documents in the Debate, University of Chicago, 1911.