йствительно выражает общую
идею, объединяющую эти направления.
Идея эта, на первый взгляд, проста и заключается в следующем:
существует объективная реальность, познаваемая в ходе исторической эволюции
особых познавательных средств-научных теорий. Однако ощущение простоты
немедленно исчезает, как только задаются вопросы о том, каков статус
утверждений о существовании объективной реальности (научный или
метафизический), что значит "быть познаваемым", в чем состоит специфика
научных теорий по сравнению с иными формами и средствами познания, со
"здравым смыслом" или с обыденным познанием, как исторически изменяются
отношения между теориями и реальностью и др. Различие ответов на эти вопросы
и определяют различные варианты "научного реализма".
Н. С. Юлина отмечает: "Смысл реализма, собственно говоря, состоит в
обосновании в противовес неопозитивистскому конвенциализму и
инструментализму дескриптивистского, референциального, онтологического
характера терминов науки. Вместе с тем "научные реалисты" сохраняют
характерный для неопозитивизма " лингвистический акцент" и сциентистские
мировоззренческие установки. Онтологическая проблема "Что есть в мире?"
ограничивается ими анализом природы языка, статуса теоретических объектов
науки, критериев онтологической отнесенности понятий науки, соотношения
языка науки и традиционного философского языка и т.п. Для анализа этих
вопросов широко используются аналитические методы"290.
Итак, для "научных реалистов" проблема "Что и каким образом
используется в языке?" является ключом к проблеме "Что есть в мире?". Такой
методологический подход характерен для всей аналитической философии. "Новые
реалисты- отличаются только тем, что говорят не о языке вообще, а о языке
науки, научных теорий. Впрочем, надо отметить, что, оставаясь в общем и
целом в русле аналитической философии, "научный реализм" иногда пытается
говорить языком трансцендентальной философии.
Так, по мнению Р. Бхаскара, в философии науки присутствуют три основных
подхода к проблеме соотношения научной теории и реальности:
А. Классический эмпиризм, рассматривающий научное знание как систему
фактуальных предложений; в идеале эта совокупность изоморфна совокупности
атомарных "событий", образующей "внешний мир" для познающего субъекта; наука
в таком понимании является "эпифеноменом природы".
Б. Трансцендентальный идеализм, рассматривающий научное знание как
идеальную структуру, порождаемую человеческим мышлением: объекты "внешнего
мира" суть явления, уловленные в сети "идеалов и норм естественного
порядка", диктуемых самим мышлением; наука строит, конструирует природу.
В. Трансцендентальный реализм, рассматривающий "объекты познания как
определенные структуры и механизмы, порождающие явления; знание об этих
объектах приобретается в ходе социально обусловленной научной
деятельности"291. В отличие от идеализма реализм считает объекты
познания независимыми от познавательной деятельности субъекта. В отличие от
эмпиризма он понимает мир как взаимодействие взаимосвязанных структур и
каузальных механизмов, а не атомарных событий. Если для эмпиризма реально
существуют только единичные объекты восприятия, то для трансцендентального
реализма тот же статус имеют общие свойства предметов и процессов, а также
каузальные связи.
Р. Бхаскар причисляет себя к третьему из указанных подходов и
подчеркивает его достоинства по сравнению с другими: "Только
трансцендентальный реализм может утвердить идею об управляемом естественными
законами и независимом от человека мире. Именно эта идея необходима для
адекватного понимания науки"292.
Мы видим, что Бхаскар рассматривает онтологическое допущение "мир
состоит из каузальных механизмов" как основание для формулирования задачи
науки и природы научного знания именно как "знания об управляемом
естественными законами мире": "Научное знание возможно именно потому, что
вещи и объекты подчиняются естественным законам..."293. Но здесь
возникает давно и хорошо известная трудность: если все, что мы знаем о мире,
может быть удостоверено только наукой, то и данное онтологическое допущение
должно иметь научный статус. Однако оно играет роль основания для науки,
предпосылки, необходимого условия и потому размещается где-то вне пределов
научного знания (неопозитивисты называли такие предложения метафизическими).
Поэтому-то Бхаскар избегает называть свою позицию "научным реализмом" и
прибегает к названию, ассоциирующемуся c некоторыми аспектами философии
Канта, - "трансцендентальный реализм".
"Трансцендентальный реализм" как бы напрямую соединяет онтологию с
методологией, метафизику с философией науки. Такая связь оправдывается
интуицией и здравым смыслом ученого, верящего в объективное существование
законов, формулируемых научными теориями, несмотря на то, что эта вера не
может найти непосредственного подтверждения в чувственном опыте. "Давайте же
освободимся из тюрьмы чувственных данных и вспомним, что мы находимся в
действенном контакте с материальным миром, хотя этот контакт далеко не
всегда будет безошибочным",-призывает Дж. Смарт294. Каузальные
механизмы, конечно, не наблюдаемы (как не наблюдаемы и такие теоретические
объекты, как электроны или гены), но можно ли считать "ненаблюдаемость"
основанием для отрицания за подобными объектами онтологического статуса?
Ведь именно научные теории, рассуждает Смарт, способны объяснить, почему
человек не может наблюдать фотон так же, как он наблюдает луч света в
темноте. Научные теории не только утверждают существование элементарных
частиц, но вместе с тем объясняют и их невидимость. И уж, конечно, нам не
следует пятиться к Беркли и полагать, что существовать-значит быть
воспринимаемым295.
Со времени Д. Юма против такого рода реализма выдвигалось возражение:
каузальные связи в природе, если и существуют, не могут быть установлены
опытным путем; если же им приписывается априорный характер, то наука,
прибегающая к такому приему, перестает быть эмпирической и попадает в
зависимость от метафизики; суждения о наличии таких связей не могут быть ни
подтверждены, ни опровергнуты опытным путем, как не могут быть объяснены и в
рамках науки (хотя сами выступают как принципы объяснения явлений). Бхаскар
называет такую позицию скептицизмом, который опровергается самим
существованием науки. Научное раскрытие причинных связей в природе возможно
именно потому, что они существуют реально, и это доказывается именно опытным
путем.
Следовательно, "трансцендентальный реалист" наполняет понятие опыта
иным содержанием, чем то, какое в него вкладывали позитивисты. В опыт,
наряду с наблюдениями, входят и обнаруживающие себя в этих наблюдениях
"каузальные механизмы". Онтологические утверждения о таких реальных, но
ненаблюдаемых сущностях формируются двояким образом: вначале они в самом
общем виде формулируются философией (метафизикой), точнее философской
онтологией, а затем приобретают конкретное содержание в научных теориях и
уже в этом виде входят в их структуру, становятся опытно-проверяемыми
предложениями.
Именно это включение метафизики в сферу компетенции методологии науки,
соединение метафизики с научным знанием вызывает споры между различными
направлениями внутри "научного реализма", так и между "научными реалистами",
с одной стороны, и их оппонентами (инструменталистами, идеалистами)-с
другой.
Внутри реалистического лагеря оппозицию против альянса метафизики и
науки составляют те реалисты, которые при всем их антипозитивизме не выходят
за рамки антиметафизической традиции. В наиболее четкой форме такая
оппозиция представлена У. Селларсом и его последователями.
"Научный реализм" Селларса-это попытка уйти от двух неприемлемых
крайностей: эмпирического фундаментализма и спекулятивной метафизики. Первую
из них У.Селларс назвал "мифом о данных". Согласно этому мифу в основе
знания, в том числе и научного, лежит особый слой "невыводного" знания,
якобы приобретаемого в процессе непосредственного чувственного контакта с
внешним миром296. Этому мифу Селларс противопоставляет учение о
том, что ощущения и восприятия становятся "данными" только будучи
интерпретированы в некоторой языковой системе, обучение которой является
прямой и необходимой предпосылкой всякого осмысленного наблюдения; все, что
человек ощущает или воспринимает, определено языковым "каркасом"
(framework), которым он пользуется. Существуют две принципиально различные
возможности выбора языковых каркасов, сквозь призму которых люди могут
наблюдать внешний мир. Первая-это подключение к каркасу "здравого смысла",
антропоцентрической картины мира, в которой реальность изображается как
совокупность человеческих восприятий, а мир исчерпывается множеством
объектов, ощущаемых и воспринимаемых людьми. Эта картина оформляется как
множество "образов повседневного опыта" (Manifest Images), возникающих в
ходе практического взаимодействия человека с окружающим его миром и
достаточных для обычных жизненных целей людей. Но в то же время, отмечает
Селларс, концептуальный каркас, из которого вытекают эти образы, "совершенно
неадекватен истинному положению дел и не может быть понят как описание всей
совокупности реально существующих вещей"297.
Вторая возможность - это создание теоретических каркасов - научных
теорий, в особенности физических теорий микромира. Этими средствами
формируются образы, в которых отображается реальность как таковая
(Scientific Images). Если образы повседневного опыта могут рассматриваться
как аналоги кантовских феноменов298, то "научные образы"-это
изображения "вещей самих по себе", в той мере, в какой вообще применима
аналогия с кантовыми понятиями. В этом и состоит замысел Селларса:
метафизическое постулирование онтологических сущностей вытесняется научным
их постижением. Но этот замысел соединен с методологическим тезисом о
детерминированности всякого знания языковым каркасом. И таким образом
онтологическая проблематика оказывается в зависимости от принятой
методологической установки: ведь ученый смотрит на мир сквозь призму теорий
и увидит он мире не только то, что позволяет ему увидеть его
теория,-следовательно,, в мире могут быть переведены и вопросы о том, что
есть в теории, какими свойствами обладает теория, каким критериям она
удовлетворяет. Методология науки, по Селларсу, и должна заняться разработкой
этих критериев, определением свойств, необходимых для того, чтобы "научные
образы" считались адекватными отображениями реальных объектов и их
отношений.
Уже в этом моменте очевидна принципиальная трудность, с которой
сталкивается "антиметафизический" научный реализм: он ставит перед собой
задачу определить адекватность научных образов или понятий и суждений
научных теорий, как бы ни на миг не покидая "внутреннее пространство"
теорий! Проблема оказывается неразрешимой: нельзя обращаться к чувственному
опыту-ведь он зиждется на "фантомах", "иллюзиях", неадекватных образах, но
нельзя обращаться и к опыту, интерпретированному в теоретических
терминах,-ведь он не скажет ничего, что не было бы "подсказано" самой
теорией.
Так критика "мифа о данных" оборачивается другим мифом - "мифом
каркаса", по выражению К. Поппера: методолог, взявший на себя задачи
онтологии, должен решать вопрос об отношении теории к действительности, не
имея выхода к этой действительности и ограничиваясь анализом и оценкой
свойств своей теории.
2. "Научный реализм" перед лицом инструменталистской критики
Указанная трудность-мишень для критики "научных реалистов" со стороны
их оппонентов, инструменталистов и конвенционалистов. Если "научные
реалисты" желают оставаться метафизиками и просто постулировать
существование объективной реальности как универсум объектов и их отношений,
изображаемого в научных теориях, этого нельзя запретить, так что их полемика
с инструменталистами становится беспредметной. Но "научные реалисты"
претендуют на нечто большее - они утверждают, что изображения реальности,
получаемые с помощью научных теорий, адекватны этой реальности, совпадают с
ней. Это побуждает использовать для оценки научных теорий так называемую
"корреспондентную теорию истины". Согласно этой теории утверждения истинны,
если реальность соответствует тому, что говорится в этих утверждениях.
Но как можно установить это "соответствие"? Понятно, что для этого надо
как-то выйти за пределы языковых каркасов научных теорий и обратиться к
чему-то независимому от этих теорий. К чему же? "Миф каркаса" обесценивает
обращение к "теоретически-нейтральному" опыту, ибо все существенные данные
интерпретированы теорией и потому не могут быть беспристрастными свидетелями
научной ставке теории и реальности. Антиметафизическая установка запрещает
обращаться и к "реальности самой по себе", такое обращение было бы отказом
от кредо "научного реализма": только наука способна отвечать на
онтологически значимые вопросы.
Остается одно - обратиться к самим теориям и по их характеристикам и
свойствам пытаться определить, насколько они адекватны и способны
"отобразить" реальность такой, какой она есть. Это напоминает ситуацию,
когда исследователь судит об адекватности показаний прибора по исправности,
надежности, "гарантированности" самого прибора. Но легко понять, что все эти
характеристики в конечном счете определяются через "соответствие" его
показаний тому, что есть на самом деле: круг замыкается и положение кажется
безвыходным.
Чтобы избавиться от подобных затруднений, инструментализм вообще
склоняется к отказу от самой проблемы "соответствия": надо раз и навсегда
признать, что никакой реальности, кроме той, какая "изображается" в научных
теориях, для науки нет. Теории вообще дают нам не "изображения", а
"конструкты"-особые средства, инструменты, с помощью которых ученые решают
определенные задачи: упорядочивают данные опыта, предсказывают явления,
достигают так называемого "практического успеха".
Эта классическая позиция не вполне последовательно разделялась
логическими позитивистами. Они склонялись к инструменталистской трактовке
"теоретических терминов", но оставляли возможность реалистической
интерпретации терминов наблюдения. Другое дело, что логические позитивисты
не смогли выбраться из лабиринта затруднений, возникающих из-за
отождествления реальности и ее чувственных образов, соскальзывая к
субъективному идеализму.
Но отказ от рассмотрения языка наблюдения как теоретически независимой
инстанции, упор на теоретическую интепретированность опытных данных,
характерных для позитивистской философии науки, открывали перспективу более
последовательного инструментализма. когда уже все теоретическое знание
выступает как набор "схем" или "конструктов", а отношение теории к
реальности-вопросом "трансцендентальной аргументации", не имеющим
внутритеоретического обоснования299.
Такой инструментализм уже не мог довольствоваться критикой в адрес
"научных реалистов", основанной на известном рассуждении, которое в середине
50-х годов было названо К. Гемпелем "дилеммой теоретика". Суть этого
рассуждения сводилась к следующему: если теоретические термины и выполняют
какую-либо научную функцию, то она может состоять только в установлении
определенных связей между наблюдаемыми явлениями, однако эти связи могут
быть установлены и без помощи теоретических терминов, следовательно,
последние могут быть элиминированы из теории. "Дилемма теоретика" строилась
на очевидно эмпирицистской посылке: научно значимая онтология строится
только на базе языка наблюдения, следовательно, теоретические термины не
имеют реальных референтов, а являются лишь полезными, но в принципе
устранимыми "инструментальными" функциями. Если же противоположность между
языком наблюдения и теоретическим языком снимается и оба эти языка
трактуются либо в реалистическом, либо в инструменталистском духе, конфликт
между реалистической и инструменталистской позициями становится предельно
обнаженным и острым: инструменталист уже атакует не частные положения
реалистов (о референциальном статусе теоретических терминов), а целиком
реалистическую концепцию.
Впрочем, эта атака должна вестись без применения "метафизического
оружия" и опираться только на определенные методологические положения.
Следуя этому принципу, участники полемики ставят себя в двусмысленное
положение: хотя их разногласия имеют философский характер, по взаимному
согласию полемика переносится на почву методологии.
Например, к числу аргументов инструменталистов против "научных
реалистов" относятся следующие:
- аргумент "идеализации", выдвинутый некогда еще П. Дюгемом: между
теорией и реальностью всегда сохраняется неустранимый разрыв, ведь
реальность предстает в наблюдении своей текучестью, нерасчлененностью,
наблюдения неточны, смутны, часто противоречат друг Другу, теории же
идеализируют действительность, рационализируют ее и придают ей
гармоничность, но именно поэтому принципиально возможно даже бесконечное
множество таких идеализаций, эмпирически эквивалентных, но логически
несовместимых; выбор одной из таких идеализаций осуществляется лишь по
прагматическим соображениям;
- аргумент "неопределенности" (его связывают с именем А. Пуанкаре):
реалист не может привести доказательств того, что избранная им теория
истинна; ведь опыт может в равной степени поддерживать даже альтернативные
теории, а метафизические доводы не должны быть критериями истинности в
науке; отсюда-дилемма, стоящая перед реалистами, которые должны либо
сказать, что опыт не является для них решающей инстанцией для проверки
истинности теорий и тем самым покинуть почву научного эмпиризма, либо
признать множественность истины, что делает это понятие явно
нереалистическим;
- аргумент "научных революций", ставший популярным особенно в последние
десятилетия: самые прочные убеждения в том, что научные теории дают истинное
описание и объяснение реальности, разрушаются, когда наступает время
радикальных концептуальных сдвигов в науке; "история науки не позволяет нам
забывать, что даже самые фундаментальные теории и их объекты не будут
служить нам вечно"300; трудность состоит в том, что "реализм
предполагает, будто сточки зрения будущей науки наши нынешние теории будут
считаться референтативными и частично или приблизительно истинными, тогда
как история учит, если ока вообще чему-либо учит, что и сегодняшние теории
будут опровергнуты, как это было в прошлом"301.
Мы видим, что эти, как и подобные, аргументы связаны с общей и
фундаментальной проблемой истинности научных теорий. Именно к этой проблеме
легко сводятся все возражения в адрес "научного реализма": правомерно ли
говорить об истинности теории как о ее "соответствии" с реальностью?
Последовательный инструменталист не приемлет такого определения истины,
как не соглашается и с его модификациями и уточнениями в реалистическом
духе. Например, "научный реалист" может говорить о "приблизительной истине",
то есть о том, что научные теории описывают и объясняют реальность только с
некоторой степенью точности, с отдельных сторон, неполно и т.д.
Относительная истина-не то же самое, что ложность. Скажем, теория идеальных
газов может быть бесконечное число раз "опровергнута" опытом с реальными
газами, но это не означает, что теория идеальных газов ложна; ведь она дает
возможность осуществлять точные предсказания, близко подходя к истине-
настолько, насколько того требуют наши практические интересы. Однако,
замечает Дж. Уоррел, такое рассуждение все равно опирается на посылку о
"соответствии с реальностью": чтобы знать, как близко подходит к
действительности, к реальности утверждение теории, надо уже знать какова "на
самом деле" эта реальность!
Или в ответ на аргумент "идеализации" от "научного реалиста" можно было
бы услышать, что "на самом деле" теории не могут быть вполне эмпирически
эквивалентными, одна из них должна быть истинной, а альтернативы-ложными.
Эмпирическая эквивалентность несовместимых теорий-это временное состояние, и
всегда остается надежда решить спор теорий, изобретая все новые и новые
эксперименты. Верно, замечает Уоррел, но такое рассуждение доказывает лишь
то, что мы не располагаем удовлетворительным критерием эквивалентности
теорий, коль скоро тут приходится говорить обо всех возможных экспериментах.
На практике, однако, ученые вынуждены поступать (и достаточно часто) в духе
рекомендаций инструменталистов и полагать истинной ту теорию, которая
удовлетворяет определенным методологическим критериям302.
С другой стороны, не следует примитивизировать позицию
инструментализма; во всяком случае его классики (А. Пуанкаре, П. Дюгем)
никогда не рассматривали научные теории как набор инструментов, выбор
которых чисто произволен. Напротив, они видели основание применимости этих
"инструментов" в их относительных достоинствах (простоте, широте,
применимости и т.п.), проверяемых именно опытным путем. Однако среди этих
достоинств они не помещали такую характеристику, как "соответствие с
реальностью", поскольку вкладывали в это понятие метафизический смысл,
несовместимый с требованиями научного метода. С точки зрения А. Пуанкаре,
отмечают исследователи, "одинаково неверно было бы сомневаться в истинности
научных теорий или верить в абсолютную непогрешимость науки, отрицать
ценность добытых учеными знаний или приписывать их творениям статус
окончательной, непререкаемой истины"303. В своей методологической
позиции выдающийся французский ученый искал противовес неприемлемой
метафизике. В то же время "научный реализм", с точки зрения
инструментализма, берется за невыполнимую задачу: быть одновременно
методологической и метафизической доктриной.
Что может возразить инструментализму "научный реализм"? Сослаться на
реалистическую склонность ученых? Действительно, ученые стремятся
формулировать истинные утверждения о реальности и видят в этом цель научного
познания. Но инструменталисты отрицают не это, а возможность достижения
данной цели.
"Научные реалисты" утверждают, что без реалистической интерпретации
бессмысленно говорить о научном прогрессе и вообще развитие науки становится
необъяснимым чудом. "То, что термины зрелых научных теорий являются, как
правило, обозначающими, ... что теории, принятые в зрелой науке, являются
приблизительно истинными, что один и тот же термин может обозначать одну и
ту же вещь, даже если он встречается в различных теориях,-все эти
утверждения рассматриваются научным реалистом не как тавтологии, а как
условие единственно научного объяснения успеха науки и, следовательно, как
условие любого адекватного описания науки в ее отношении к своим объектам",
- поясняет Х. Патнэм304. Но инструменталисты возразят, что "успех
науки", то есть возрастающую способность научных теорий объяснять и
предсказывать явления, можно описать без всякой ссылки на "истинность" или
"приблизительную истинность"; более того, сами эти понятия следует
определить через понятие "эмпирической успешности", а если такая попытка не
удастся, то и вовсе отказаться от них.
Такой путь, по существу, предлагает Л. Лаудан. В истории науки,
утверждает он, можно найти массу примеров, когда "эмпирически успешными"
были теории, которые с современной точки зрения нельзя считать даже в
минимальной степени истинными (теория хрустальных небесных сфер, гуморальная
теория в медицине, химия флогистона, теория эфира и т.п.). Некоторые
"научные реалисты", в принципе соглашаясь с такими примерами, все же
настаивают, что теории должны характеризоваться своей истинностью. Например,
К. Хардин и А. Розенберг попытались доказать, что: а) как теории, которые в
прошлом использовались для объяснения и предсказания явлений, так и понятия,
объем которых с современной точки зрения пуст, тем не менее могут считаться
приблизительно истинными (таковы атомистика Дальтона, генетика Менделя и
др.); б) такого рода понятия, не имея денотатов, все же обладали
референцией, поскольку "указывали" на те же (или почти те же) явления, какие
впоследствии были объяснены современными, "более истинными"
теориями305. Лаудан считает, что эта попытка неудачна. Во-первых,
"истинная" теория, понятиям которой ничто не соответствует в реальности,-это
если не абсурд, то совсем не "реалистическая" концепция, некий "реализм без
реальности". Во-вторых, референция, столь резко отделенная от
денотации,-слишком аморфное семантическое понятие; ведь в таком случае можно
говорить и о том, что "стремление к своему естественному месту" у Аристотеля
обладало той же референцией, что и современное понятие гравитации, эфир
указывал на то, что теперь называют "электромагнитным полем" и т.д. Не
слишком ли далеко можно уйти в этом направлении?
Тот факт,-заявляет Лаудан,-что а) две теории занимаются в точности
одними и теми же (или многими одинаковыми) проблемами и б) эти теории
связывают решаемые ими проблемы в сходные "узлы", конечно, еще не говорит о
том, что в) онтологические конструкты этих теорий, вводимые с целью
объяснения, "указывают" на одни и те же объекты306. Если же стать
на точку зрения Хардина и Розенберга и считать "эмпирическую успешность"
теории гарантом существования теоретических объектов, то доктрина "научного
реализма" превращается всего лишь в спорную семантическую теорию, не имеющую
ясной эпистемологической основы; претензии же на такую эпистемологию, то
есть попытки определить "приблизительную истинность" без опоры на
"эмпирическую успешность", выглядят не более чем утопическими грезами.
Отсюда, согласно Лаудану, следует вывод: "научный реализм" -необоснованная
доктрина; наука-не движение к Истине, а род рациональной, то есть
подчиненной ряду интеллектуальных норм и правил, деятельности по решению
проблем307.
3. Истинность или эмпирическая адекватность? "Научный реализм" в
полемике против "конструктивного эмпиризма"
Последовательный инструментализм (особенно после критики его со стороны
К. Поппера) не пользуется откровенной поддержкой в современной философии
науки. В полемике с "научными реалистами" чаще выдвигаются смягченные или
более тонкие концепции, которые хотя и открещиваются от крайностей
инструментализма, но по сути родственны ему. Наряду со взглядами Лаудана в
этом отношении может быть поставлен "конструктивный эмпиризм" Б. ван
Фраассена. Смысл его позиции в следующем.
По отношению к научным теориям уместны два типа вопросов: а) о
структуре теории и ее методологических характеристиках; 6) об отношении
теории к фрагменту реальности, к ее предметной области. Между "научными
реалистами" и "конструктивными эмпиристами" нет согласия по вопросам первого
типа, дискуссия идет по содержанию и формулировкам вопросов второго типа.
Для "научного реалиста" главное достоинство теории - в ее соответствии
с реальностью. "Конструктивный эмпирист" считает, что такое достоинство,
если вообще существует, не может быть обнаружено ученым, который должен выше
всего оценивать эмпирическую адекватность, то есть способность теории
"спасать явления" (охватывать описанием и объяснением максимальное
количество наблюдаемых фактов)308. Такой эмпиризм, в отличие от
позитивистского, конструктивен в том смысле, что упомянутое достоинство
является продуктом сознательного теоретического конструирования: вначале
строятся достаточно богатые модели, позволяющие описывать максимальный круг
явлений, затем семейство этих моделей сужается таким образом, чтобы
обеспечить наибольшее эмпирическое содержание, информированность об
определенном множестве явлений. Именно эта цель, будучи достигнута,
становится в глазах ученого главным достоинством теоретической конструкции и
главным аргументом, с помощью которого он защищает свою теорию перед
оппонентами и коллегами. Что же касается "истины", то это понятие приемлемо
только как синоним эмпирической адекватности, иначе всякие разговоры об
истине пустословны. "Чтобы быть хорошей, теория не обязана быть
истинной"309.
"Истинность" и "информативность" можно рассматривать как две крайние
точки в линейно-упорядоченном континууме оценок, применимых к научному
знанию. Стремясь к одной из них, мы неизбежно удаляемся от другой. Например,
тавтологии "предельно истинны", а противоречия - максимально "содержательны"
(из противоречия следует все что угодно). Отношение исследователя к этим
крайним точкам не одинаково: тавтологии допускаются, а противоречия
отбрасываются. Но реальное продвижение науки связано не с умножением
тавтологий, а со смелыми и рискованными догадками. Здесь ван Фраассен
солидарен с К. Поппером и так же, как он, критикует инструментализм за то,
что последний не соотносит теоретическое знание с реальностью. Но это
соотнесение не может идти напрямую (как на то якобы претендуют "научные
реалисты"), а измеряется лишь эмпирической адекватностью. Это понятие трудно
определить точным образом, но это не так уж необходимо. Недостаток
современной методологии науки, замечает ван Фраассен, вообще состоит в
чрезмерном увлечении логической точностью определений. "Определение
эмпирической адекватности может стать до абсурда затруднительным, если
проводится чисто лингвистическими операциями; большинство таких определений
годны лишь на то, чтобы заставить кого-либо с отвращением от них отвернуться
и занять позицию реалиста или позитивиста. Я призываю вернуться к эмпиризму,
каким он был до позитивистской Реформации"310. Итак, не
истинность, а эмпирическая адекватность является работающим критерием оценки
теорий. Но дело в том, что эмпирически адекватными могут быть (и были)
ложные теории! Этот аргумент подобен бумерангу-ведь именно он выдвигался
против "научного реализма", против его претензий на истинность как
характеристику научных теорий. Теперь Уоррел возвращает его ван Фраассену:
отброшенные теории ранее полагались не только истинными, но и "спасающими
явления"! "Я полагаю,- пишет Уоррел,-что если Б. ван Фраассен выдвигает
альтернативу реализму, ему следовало бы более убедительно показать, в чем
состоит ее превосходство; если же он просто хочет ослабить тезис реализма,
то мы вправе спросить, почему ослабление философской концепции означает ее
улучшение, а не принимать это априорно"311. "Конструктивный
эмпиризм", продолжает Уоррел, не может ответить на главный вопрос: как это
может быть, чтобы ложные теории успешно "спасали явления"?
Другой парадокс эмпирической адекватности связан с рассмотрением
эмпирически эквивалентных, но несовместимых теорий. Если считать
эмпирическую адекватность синонимом истинности, то получается, что
противоречащие друг другу эмпирически эквивалентные теории в равной степени
истинны!
Разумеется, "конструктивный эмпирист" может возразить, что такой
парадокс возникает только для самих же "научных реалистов"; его не будет,
если говорить об одинаковой приемлемости эмпирически эквивалентных теорий.
Но тогда разговор уже переходит в область прагматики, возразит "научный
реалист": ведь вопрос о том, принимать или не принимать теорию, не связан
однозначно с вопросом об. ее истинности. Для реалиста же понятие эмпирически
эквивалентных, но несовместимых теорий, по-видимому, все же является
неприемлемым. Но как его оспорить?
Можно попытаться критически проанализировать понятие "эмпирическая
эквивалентность". Предположим, что оно определяется по отношению ко всем
возможным данным или по отношению к некоторой ограниченной области данных,
либо по отношению к тому, что известно в настоящее время. Например, теории
Птолемея и Коперника могут считаться эмпирически эквивалентными по отношению
к чисто кинетическим данным об относительных положениях Солнца и планет. Но
они неэквивалентны по отношению к более широкой области данных, включающих
ссылки на абсолютное пространство, инерциальные системы отсчета, эфир или
фиксированный центр универсума. Другой пример: Максвелл отмечал эмпирическую
эквивалентность электро- и магнитостатической теории, с одной стороны, и
веберовской теории атомизма, пустого пространства и дальнодействия-с другой.
Но эти теории эмпирически неэквивалентны, если в область наблюдения
включаются движущиеся заряды и распространение электромагнитных волн.
Поэтому, рассматривая такие случаи, реалист скажет, что для сравнения теорий
должно расширить область наблюдения и тогда уж пытаться поставить решающие
эксперименты.
"Научная практика... убеждает в том, что "теория" понимается не как
аксиоматически построенное исчисление, - пишет М.Хессе. - Множество ее
эмпирических следствий не ограничено логически выводимыми из нее теоремами.
Сталкиваясь с эмпирической эквивалентностью теорий (Птолемея и Коперника,
Максвелла и Вебера), научная практика почти всегда стремится к тому, чтобы
найти решающие проверки допустимых, но не выводимых дедуктивно следствий из
этих теорий. Это могут быть следствия, полученные путем присоединения иных",
считающихся верными, теорий, либо утверждений о каких-то конкретных
условиях, либо это могут быть "более простые" или "более естественные"
приемы согласования опытных данных, а также выводы по аналогии,
заимствованной из соответствующих областей знаний. Эти выводы позволяют
проводить такое различение между сравниваемыми теориями, которого не
обеспечивают прямые логические выводы"312.
Все это должно вести к выводу о том, что альтернативные теории не могут
в действительности быть эмпирически эквивалентными и при более широком
понимании эксперимента всегда можно эмпирически обосновать преимущества
одной из них.
Но оппоненты "научного реализма" могут придать понятию эмпирической
эквивалентности более сильный смысл, понимая его как "эквивалентность по
отношению ко всякому возможному опыту". Пример таких онтологически
несовместимых, но эмпирически эквивалентных относительно любого возможного
опыта теорий приводит Патнэм: это теории пространства как "составленного"
либо из сходящихся линейных сегментов, либо из точек313. Такие
примеры, считает Хессе, наиболее затруднительны для "научного реализма".
Чтобы как-то справиться с подобными примерами, реалист должен выдвинуть
встречные требования: исключить неясное понятие "всякого возможного опыта" и
говорить только о реально достижимых опытных данных; затем нужно ввести
различение между более сильными и слабыми подтверждениями, что дало бы
возможность обосновать преимущества одной теории перед другой, даже если
формально они выглядят эмпирически эквивалентными. Так, К. Глаймур
предлагает следующий критерий: "Гипотезы подтверждаются по отношению к
определенной теории и посредством некоторого набора опытных данных, ели
применяя теорию, мы можем вывести из этих данных частный случай гипотезы, но
без них такой вывод не получается"314.
Примером может служить вывод Ньютоном обратно-квадратичного закона для
спутников Юпитера. Опытные данные, используемые Ньютоном, заключались в
следующем: вектор, проведенный от Юпитера к его спутникам, описывает равные
площади в равные промежутки времени, а периоды обращения спутников равны 3/2
расстояния от Юпитера. Другими словами, движение спутников удовлетворяет
второму и третьему законам Кеплера. Применяя второй закон механики, Ньютон
вывел, что существует сила, действующая между спутниками и Юпитером, и она
обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Иначе говоря, из
опытных данных и механики он вывел частный случай универсального закона
гравитации и тем самым подтвердил этот закон по отношению к механике.
Центральной идеей данного критерия подтверждения является то, что
ученые предпочитают общие теории, содержащие многообразие внутренних связей.
Это ценное обобщение методологического критерия простоты. Но, как замечает
Хессе, данный критерий пригоден только для внутренне сцепленных систем
гипотез, но не может не рассматриваться как общая теория сравнения различных
теорий по силе их опытных подтверждений. Есть и более глубокая проблема:
должна ли внутренняя сцепленность рассматриваться как показатель истинности
теории? Ведь различные элементы аристотелевской космологии неплохо сцеплены
друг с другом, но вряд ли кто-либо решится утверждать сегодня истинность
этой теории.
М. Фридмэн предложил "семантически ориентированный" критерии
подтверждаемости. Согласно этому критерию, теории подтверждаются лучше, чем
их наблюдаемые следствия. Это происходит потому, что подтверждающие данные в
пользу одного закона могут считаться подтверждениями и другого закона, если
имеется теория, которая связывает эти законы. Например, если удается
соединить механику с законами газов (кинетическая теория газов), то
подтверждения механических законов становятся подтверждениями о
газовых315. Однако, по мнению Хессе, критерий Фридмэна
противоречит обычному пониманию того, какую роль играет вероятность в
процессе подтверждения: "Вряд ли можно согласиться с тем, что обоснованная
уверенность в множестве посылок выше, чем уверенность в их наблюдаемых
следствиях"316. Поэтому она предлагает применить к этой концепции
подход Бэйеса, связывающий вероятность гипотезы с вероятностью исходных
данных. "Идеи Фридмэна о том, что подтверждение объединяющей теории каким-то
образом оказывается более высоким, чем подтверждение простой конъюнкции ее
следствий, не могут получить буквального выражения в теории вероятностей, но
они могут быть переформулированы в требование, чтобы хорошая теория обладала
более высоким подтверждением, чем произведение исходных вероятностей
некоторых пар ее следствий, взятых в отдельности"317.
Это означало бы, что даже если мы имеем дело с парой эмпирически
эквивалентных теорий, можно сказать, что теория, обладающая большей
унифицированностью или взаимозависимостью некоторых своих следствий,
обладает и большей вероятностью по сравнению с другой теорией. Все это может
рассматриваться как аргумент против инструментализма, однако это не может
быть достаточным аргументом в пользу реалистического толкования научных
теорий: ведь критерии связанности и взаимозависимости следствий не
обеспечивают истинности теорий. Поэтому, делает вывод Хессе, мы должны
ограничиться более скромным вариантом реализма: хорошей теорией надо считать
ту, которая обеспечивает наиболее подтверждаемые опытом и взаимосвязанные
эмпирические следствия 318.
Но ведь это почти то же самое, к чему призывает ван Фраассен!
"Конструктивный эмпирист" и "научный реалист" как бы делают шаг навстречу
друг другу и в нерешительности останавливаются: дальнейшее движение означало
бы отказ от своих собственных позиций!
Как верно заметил А. Масгрейв, ван Фраассену не удается доказать
преимущества своей позиции над "научным реализмом", но поднимаемые им
вопросы заставляют "научных реалистов" более самокритично отнестись к своим
утверждениям; "критика со стороны "конструктивного эмпиризма" должна
стряхнуть с реалистов известное самодовольство"319.
4. "Анти-реализм" М. Даммита
Как видим, инструменталисты и "конструктивные эмпиристы" критикуют
"научный реализм" за необоснованность его претензий на определение истины
как соответствия с реальностью. Другая линия критики намечена М.Даммитом. Он
следующим образом реконструирует позицию "научного реализма": предложения
науки соотносятся с реальностью, существующей независимо от нашего знания о
ней, таким образом, что эта реальность сообщает каждому предложению
истинность или ложность как бы независимо от того, что мы об этом знаем или
даже можем знать. Следовательно, реализм предполагает принятие принципа
бивалентности для научных предложений: любое такое предложение должно быть
либо истинным, либо ложным320. Другим необходимым условием
реалистической позиции является реалистическая семантика, согласно которой
"значение - это отношение между единичным термином, фигурирующим в
предложениях данного класса, и некоторым объектом из данной предметной
области"321.
Эти два условия и вызывают возражения М.Даммита. Реалистическая
семантика позволяет считать предложения истинными, если даже мы не в
состоянии распознать эту истинность. Это превращает истинность в некую
идеальную сущность, оторванную от реального процесса познания и от
познающего субъекта. Альтернативой тут является семантика интуиционистская:
предложение считается истинным, только, если указано построение, образующее
его доказательство. Такая семантика, как известно, отвергает принцип
двузначности для предложений. Идея Даммита состоит в том, чтобы перенести
эту ее особенность на эпистемологическую почву вообще. "В семантической
теории, аналогичной теории Гейтинга для математических предложений, то есть
интуиционистски истолкованной, допустимо только такое понятие истинности,
которое непосредственно связано с нашей способностью распознавать истинность
некоторого предложения"322. Таким образом, по Даммиту, речь не
может идти об истинности предложения до тех пор, пока у нас нет решающих
свидетельств (доказательств), делающих это предложение для нас интуитивно
(очевидно) истинным.
Конечно, возникает вопрос, насколько правомерна аналогия с
математическими доказательствами? Что значит "быть доказанными", "быть
очевидно истинными" для предложений естественнонаучной теории? У Даммита нет
четких ответов на эти вопросы и потому его идеи являют собой скорее некую
программу, чем ее реализацию (если вообще такая программа может быть
реализована). Однако мысль Даммита все же интересна: он обращает внимание на
то, что любое определение "доказанности" должно включать ссылку на субъекта
и на его уверенность в истинности данного предложения; поэтому "значение"
для Даммита это не объект, с которым термин соотносится как "напрямую"
(минуя субъекта, употребляющего термин), а то, что этот субъект знает, когда
понимает предложение, содержащее данный термин. Такое знание верифицируется
в процессе языковой коммуникации.
Опуская детали концепции значения Даммита, укажем на существенную черту
его "анти-реализма": она состоит в привлечении к анализу семантических
отношений характеристик познающего субъекта. Таким образом в картину мира
включается конкретика языковой (речевой) деятельности. Метафизика
оказывается неотделимой от эпистемологии.
"Реализм и анти-реализм суть метафизические доктрины, - пишет Даммит. -
Наш анализ понятия реализма опирается на посылку, что метафизические
вопросы... являются коренными вопросами теории значения. Но это не значит,
что можно строить теорию значения, отвлекаясь от эпистемологии; ведь
значение - это в конце концов предмет знания. Значение некоторого выражения
- это то, что должен знать говорящий на данном языке, чтобы понимать это
выражение, а теория значения решает, что именно должен знать говорящий,
чтобы уметь говорить или знать данный язык"323.
Наивность "научного реализма", считает Даммит, как раз и состоит в
допущении, будто возможно непосредственное знание внешних объектов, о
которых идет речь в языковых выражениях. Эта критика не вполне справедлива.
В рамках "научного реализма" развиваются и такие тенденции, которые ведут к
реформе традиционной теории в значения в направлении, близком идеям Даммита.
Вместе с тем, сама его концепция не лишена явных недостатков и неясностей,
акцентирование которых дает основания критикам для упреков в
идеализме324. Эти упреки не вполне основательны. Само по себе
требование учитывать знание субъекта при определении истинности предложений
- это еще не идеализм. Однако, действительно, в рассуждениях Даммита
субъективная сторона познавательного процесса как бы оттесняет на задний
план объективную. Условия правильного употребления не исчерпывают значение
терминов, ведь за этими условиями стоит содержание предложений, а оно
связано с реалистической семантикой. Недооценка этого обстоятельства,
преувеличение "эпистемологической" компоненты значения в ущерб
"онтологической" (если воспользоваться терминами самого Даммита) и приводят
к идеалистическим мотивам в его концепции.
5. От "эпистемического реализма" - к прагматизму
Поскольку понятие "реализм" очень широко и неопределенно, в литературе
по философии науки делаются попытки выделить различные формы реализма,
принимающие тезисы разной силы и характера. Так, различают: 1) семантический
реализм, для которого теоретические термины являются обозначающими, а не
символами компактной записи; 2) эпистемический реализм, утверждающий, что
теоретические высказывания могут быть верифицированы либо фальсифицированы,
то есть являются истинными или ложными; 3) метафизический реализм, согласно
которому верификация либо фальсификация теоретических высказываний в целом
детерминируется существующей независимо от нашего знания "реальностью", а
истинность таких высказываний состоит в их соответствии с
реальностью325.
Тезис "метафизического реализма" признают лишь немногие "научные
реалисты"; большинство авторитетов этого направления отмежевываются от него.
Например, Патнэм подчеркивает, что "метафизический реализм" использует
понятие истины, которое не удовлетворяет "эпистемическим" критериям. Даже
идеальная с точки зрения таких критериев теория (удовлетворяющая требованиям
операциональной применимости, когерентности, простоты, наибольшей
вероятности и т.п.) все же может оказаться ложной. Но каким образом можно
сопоставлять такую теорию с реальностью, если не опираться на указанные
эпистемические критерии?
Метафизический реалист, заявляет Патнэм, не может дать вразумительного
ответа на этот вопрос. Он отличается от метафизиков прошлого только тем, что
передает функции метафизики науке, веря, что, постепенно приближаясь к
реальной структуре мира, примеряя эту, структуру, как примеряют одежду в
магазине готового платья, наука в конце концов придет к единственно верной,
"истинной" картине мира. Эта вера не имеет приемлемого научного обоснования.
"Идея когерентной теории ноуменов, последовательно и систематически
разработанной "научным методом", кажется мне химерой, - пишет Патнэм. -
Постулировать множество "конечных" объектов, "кирпичей мироздания" или
чего-то в этом роде, существующего в абсолютном смысле, безотносительно к
нашему рассуждению, а также понятие истины как "соответствия" этим
абсолютным объектам - значит попросту возрождать давно рухнувшее здание
традиционной метафизики"326.
Столь желанной для "метафизического реалиста" Истины, то есть
единственного и абсолютного соответствия с реальностью, нет и быть не может!
Это абсолютно неработающее понятие; поэтому, говорит Патнэм, "я не отношу
себя к "метафизическим реалистам".С моей точки зрения, истина как понятие не
имеет иного содержания, кроме правильной применимости суждений (при
благоприятных условиях). Вы спросите, каковы же эти благоприятные условия?
Их слишком много, чтобы я мог представить какую-либо общую теорию. Истина
так же плюралистична, неоднозначна и незамкнута, как мы сами"327.
Так критика "метафизического реализма" приводит Патнэма к утверждениям,
почти неотличимым от тезисов критикуемого им же самим инструментализма.
По поводу действительных философских предпосылок реализма в современной
философии науки четко высказывается также Н. Решер. Он согласен с тем, что
"реалисты", в отличие от инструменталистов ищут необходимую связь между
утверждениями науки и объективной реальностью. Но это лишь "цель и
притязание" науки: само понятие реальности - это просто "вера в возможность
истинного познания". "Реализм, таким образом, - это не собрание фактов о
мире, а грань вашего представления о мире; не информация, а методологическая
предпосылка научного исследования и коммуникации; условие начала
исследования, а не вывод из него. С этой точки зрения, данная предпосылка не
зависит от нашего знания о реальности, а играет регулятивную роль как
необходимое условие интеллектуальных усилий по созданию концептуального
каркаса. Так мы приходим к выводу о реализме, который основан на
предпосылках идеализма и оправдывается ими. Как это ни парадоксально, мы
получаем реализм, который стоит на идеалистическом
фундаменте"328.
Если Решеру идеализм представляется единственным "спасением" реализма,
лишившегося метафизической опоры, то Уоррел видит выход в признании
концепции "предположительного реализма" Поппера, согласно которой научные
теории следует рассматривать лишь как попытки истинного описания мира.
"Главное достоинство предположительного реализма, насколько я понимаю, -
пишет Уоррел, - заключается в том, что он не хуже инструментализма Дюгема -
Пуанкаре согласуется с фактами развития науки, но в то же время
удовлетворяет нашим реалистическим склонностям"329.
Что же остается от "научного реализма" без тезиса "метафизического
реализма"? Остаются "эпистемический" и "семантический" реализм. Напомним
требование первого: теоретические предположения должны быть истинными или
ложными. Но как это определяется, если отброшена идея "соответствия
реальности"?
Здесь мы вновь предоставим слово Патнэму. "Теория отображения, - пишет
он, - неверна как теория понимания по причинам, достаточно раскрытым еще
Витгенштейном; но она не так уж плоха как теория использования языка.
Конечно, мы вправе рассматривать наши теории как своего рода "карты",
реалистически отображающие мир, чтобы объяснить, почему они помогают нам
ориентироваться в мире. Но выяснить, как нужно понимать наши теории,
равносильно тому, чтобы выяснить, как их нужно использовать. Здесь нет
противоречия: карта - это только карта, поскольку она определенным образом
используется, но это не отменяет того обстоятельства, что карта может быть
успешно использована только если она определенным образом соответствует
некоторой части земной поверхности"330.
Очень показательное рассуждение! Если мы не можем обосновать успешность
применения "карты" ее соответствием реальности, как бы говорит Патнэм, то,
по крайней мере, мы можем судить о ее соответствии реальности по тому,
насколько успешно мы сможем ее использовать! Тема о познаваемости
объективной реальности вытесняется темой успешности применения инструментов,
с помощью которых мы ориентируемся в мире и приспособляем к нему свое
поведение. Сама проблема "соответствия" утрачивает свое значение; вместо
"истины" мы получаем "успешность", и последнее понятие оказывается
работающим в реалистической философии науки!
В самом деле, рассуждает Патнэм, что означает выражение "Предложение Р
истинно"? Согласно классической концепции истины (от Аристотеля до Тарского)
оно означает, что "положение вещей", описанное в предложении Р, совпадает с
положением вещей в действительности. Такая концепция как бы напрямую
соединяет некоторое языковое выражение с неязыковой действительностью. Но в
реальной языковой практике такое соединение всегда опосредовано
высказывающим это предложение субьектом. Следовательно, когда мы говорим об
истине, мы должны учитывать не бинарное отношение "предложение -
реальность", а более сложное трехчленное отношение "предложение - субъект -
реальность". Значения терминов и, следовательно, истинностное значение
предложений во многом, если не полностью, зависит от "прагматической
ситуации говорения". Возьмем термин "электричество". В различные эпохи его
употребляли в разных значениях. Так, Б. Франклин знал, что "электричество" -
это искры и молнии; впоследствии появилось знание о проводниках и
электромагнитах; сейчас мы знаем нечто об атомах, электронах и протонах и
т.д. Не зная исчерпывающий "интенсионал" термина "электричество", люди тем
не менее правильно употребляли этот термин. И в каждом таком правильном
употреблении есть нечто общее: оно связано с определенной ситуацией, в
которой дано описание "электричества" как физической величины, вызывающей
вполне определенные эффекты.
Это напоминает употребление собственных имен. "Поскольку референт
фиксирован, можно употреблять обозначающее его слово в любых теориях об этом
объекте и даже строить теоретические определения этого референта (которые
могут характеризовать его правильно или неправильно), но при этом выбранное
нами слово не становится "другим словом" в различных теориях"331.
На этой идее основана концепция значения, которую Патнэм называет
"индексальной": правильная семантическая интерпретация термина требует
понимания ситуации, в какой он используется. Выделение объекта происходит не
через указание совокупности его свойств, а через описание тех условий, в
которых однозначная связь термина и объекта не подвергается сомнению.
Значение термина не тождественно его референту, оно представляет собой
сложное образование из ряда компонентов: синтаксических характеристик,
семантических характеристик, стандартной ситуации указания на "образец",
описания объема термина. Все эти компоненты, за исключением объема,
изменяются в зависимости от компетенции говорящего и других условий,
характеризующих прагматическую ситуацию употребления термина.
Стабильность объема термина выступает как необходимое требование, без
которого термины, фигурирующие в различных прагматических ситуациях, имели
бы совершенно различные значения, и следовательно, истинность предложений,
содержащих эти термины, определялась бы только контекстом. Это как бы
семантический репрезентант выражения "на самом деле". Так реальность все же
проникает в значение термина. Но какую роль она выполняет? Патнэм говорит о
"конвергенции" значений научных терминов: различные значения в ходе научной
эволюции как бы "стягиваются" к определенному центру конвергенции - тому
общему, что имеется у всех правильных употреблений данного термина. Можно
подозревать, что это общее и образует "истинный" объем термина, совпадающий
с "реальным положением дел". Согласно этой концепции, прогресс науки - не
приближение к "трансцендентальной" реальности, а конвергенция всех
"истинных" (этот термин приходится брать в кавычки, ибо, как мы помним, для
Патнэма истина "плюралистична"!) употреблений научных понятий.
Так выполняются формальные требования "эпистемического" и
"семантического" реализма. Теоретические термины всегда оказываются
"обозначающими", поскольку значением термина объявляется не объект из
внеязыковой реальности, а сложная система, включающая характеристики
прагматической ситуация словоупотребления. Теоретические предложения всегда
обладают истинностными значениями, но за выполнение этого требования
приходится платить признанием "плюралистичности" истины.
6. "Научный реализм" и развитие науки: возможна ли реалистическая
интерпретация прогресса научного знания?
Когда постпозитивистская философия науки переключилась с исследования
структуры научных теорий на исследование динамики науки, механизмов научного
изменения, обнаружилось резкое противостояние "кумулятивизма" и
"дискретизма". Поскольку позитивизм был тесно связан с кумулятивизмом
(точнее, с его индуктивистским вариантом) критические аргументы против
позитивистов рикошетом попадали и в тех, кто представлял развитие научного
знания как накопление добытых истин, ни одна из которых не отбрасывается в
дальнейшем, но лишь помещается в ограниченное пространство применимости. Но
в действительности подобное представление о развитии науки не связано
необходимым образом ни с позитивизмом, ни с логическим эмпиризмом.
Кумулятивистская концепция может быть подвергнута критике, которая не будет
связана с критикой позитивистского индуктивизма.
В частности, вариант кумулятивизма, заключающийся в утверждении
принципа соответствия как основного принципа ассимиляции достижений науки
всеми последующими теоретическими системами, имеет тот недостаток, что
изображает историческое движение науки в "реконструированном" (с точки
зрения ее нынешнего состояния) виде; история науки как бы переписывается
современным ученым, обладающим истиной, которая и позволяет ему судить, что
в прошлом научном знании было верно, а что нет. Тогда все знание, которое
ассимилировано современной наукой, является относительно (приблизительно)
истинным, а то, которое не удостоено этой чести - абсолютно ложным.
Кумулятивисты утверждают, что арбитром в установлении истинного и ложного
является все-таки опыт, а не засилье принимаемых нами настоящее время
доктрин. Но больной темой современной философии науки как раз и является
сомнение в беспристрастности опыта в качестве такого арбитра: если, как
утверждают критики кумулятивизма, опыт всегда "нагружен" теорией, то можно
ли доверять "эмпирическим свидетельствам" в пользу или против теории?
Более того, как утверждают "конструктивные эмпиристы", теории являются
лишь инструментами для "спасения явлений" и проверяются не на истинность, а
на успешность или эмпирическую адекватность. Можно ли говорить о
кумулятивном развитии "инструментов"? Очевидно, нет. Их просто применяют,
пока они пригодны или пока нет лучших, а затем - откладывают в сторону.
"Научные реалисты" попытались занять среднюю позицию между плоским
кумулятивизмом и дискретизмом, вытекающим из тезиса; о "несоизмеримости
научных теорий"332. Лишь немногие из них отвергают полностью
тезис о "радикальном сдвиге значений" при переходе одних научных теорий к
другим. Большинство "научных реалистов" частично или целиком признают
реальность такого сдвига. Но истолковывают они его так, чтобы избежать
релятивистских крайностей, связанных с последовательным проведением тезиса о
несоизмеримости. Понятие научного прогресса остается для них такой
ценностью, которую не следует девальвировать.
Например, Х. Патнэм, исходя из своей концепции "конвергенции" значений
научных терминов, отстаивает соответствующий вариант кумулятивизма. "Я
утверждаю, - пишет он, - что, хотя научные постулаты обычно обнаруживают
свою ложность, все же научное познание развивается кумулятивно в том смысле,
что если даже хорошая научная теория не является абсолютно правильной, то
все же разумно аппроксимированная теория обычно является правильной и в
конечном итоге оказывается устойчивой частью наших "основ познания". В самом
деле, если бы научное познание не было кумулятивно в этом смысле, то едва ли
можно было бы понять, почему оно должно иметь теоретическое (а не только
инструментальное) значение"333.
Очевидно, что "научные реалисты" не могут удержаться на реалистической
почве. Многие из них прибегают к такой модификации понятия "научного
прогресса", чтобы оно было максимально нейтральным по отношению к спорным
метафизическим проблемам. Таков, например, "экспланативистский реализм".
Переход к новой теории от старой объявляется прогрессивным, если она
объясняет, до какой степени последняя способна описывать и объяснять объекты
и почему в ряде случаев она терпит неудачу. Например, Дж.Розенберг считает,
что даже в том случае, когда обе теории несоизмеримы, объекты, выступающие
для старой теории как реальность, можно рассматривать как "кажущуюся
реальность"; тогда новая теория должна объяснить, почему эта "кажущаяся"
реальность выступала как подлинная для старой теории, а также почему
последняя не справлялась с аномалиями. Новая теория должна содержать понятия
и законы, являющиеся аналогами соответствующих понятий и законов старой
теории. Можно сказать, что законы старой теории были бы законами или
следствиями законов новой, если бы реальные объекты были таковыми, как они
изображались в старой теории. Ряд понятий новой теории должны быть с
формальной и количественной точек зрения хорошими приближениями понятий
старой теории, могут изменяться представления ученых о том, что именно
измеряется, но результаты измерений должны быть сравнимы. Тогда можно
определить прогрессивность изменения: новая теория прогрессивнее старой,
если она объясняет более широкий круг явлений (справляется с аномалиями
старой теории) и к тому же объясняет, почему применение старой теории к ее
"реальности" в одних случаях было успешным, а в других -
неудачным334.
Экспланативистский вариант "научного реализма" не вполне ясен. Критерий
лучшего объяснения, как его трактует Розенберг, вызывает следующее
возражение: новая теория способна судить об отношении старой теории к
реальности только "со своей колокольни", то есть с точки зрения "своей
реальности" и своего к ней отношения. Можно ли в таком случае говорить об
объективности и рациональности ее вердикта? Что касается близости
результатов измерений, якобы обеспечивающей сравнимость понятий, то степень
этой близости - вопрос условный. А аналогия между понятиями разных теорий,
хотя и является распространенным способом рассуждения, все же не может
служить достаточным основанием для объективного сравнения двух картин
реальности, если по другим критериям они признаются "несоизмеримыми"!
Некоторые "научные реалисты" соглашаются с тем, что прогресс в науке
может быть описан в терминах "решения проблем", как это предлагают,
например, Л. Лаудан или "структуралистская" концепция Дж. Снида -
В.Штегмюллера335. Однако они пытаются связать это описание с
"реалистической" оценкой таких решений; не прибегая к "корреспондентной
теории" истины, которая кажется им слишком метафизической, они пытаются
определить ценность (адекватность) решения проблем через "степень
правдоподобия" (в смысле К.Поппера) и таким образом затем перейти к
сравнительной оценке теорий336. Однако такой путь зависит от
методологической ценности самого попперовского понятия, а она-то и
подвергается во многом справедливой критике в современной методологической
литературе. Отметим также, что понятие правдоподобия у К. Поппера тесно
связано с "предположительным реализмом", не совпадающим с "научным
реализмом".
Налицо и встречное движение: некоторые оппоненты "научного реализма"
пытаются представить содержание полемики таким образом, чтобы сгладить
противоречия и выявить общие моменты и проблемы, требующие дальнейшего
уточнения и решения. Так, Снид не отрицает серьезных разногласий между
"структуралистской" и "научно-реалистической" концепциями, главное из
которых в том, что для "научных реалистов" теории, разведенные научной
революцией, все же oтносятся к одной и той же "реальности", а структуралисты
утверждают, что с изменением "ядра" (основ и постулатов и законов) теорий
изменяется и реальность, к которой они относятся. Но при уточнении обеих
концепций можно увидеть не только противоречия, но и точки соприкосновения.
Например, реалисты утверждают неизменность референтов теоретических терминов
при изменении теорий, включающих эти термины: теории, развиваясь, говорят
нечто иное о тех же самых объектах. Таким образом, развитие теории в идеале
может привести к знанию о существующих независимо от всяких теорий законах,
определяющих исчерпывающий объем теоретических понятий. По сути, замечает
Снид, структурализм выступает против только этого последнего утверждения, но
не против реалистического понимания объектов теории. Другими словами,
структурализм согласуется с "умеренной" формой реализма: одно и то же
эмпирическое содержание может быть выражено в различных теоретических
структурах, и сами эти структуры выступают лишь как инструменты для
выполнения сходных задач.
Нетрудно видеть, что возможность компромисса между "научным реализмом"
и структурализмом возникает тогда, когда первый уступает в метафизических
спорах; на почве методологии, отделенной от метафизики, полемистам не так уж
трудно найти общий язык.
Понятие теоретического объекта, из-за которого ломаются копья, в
структуралистской концепции является относительным. "Межтеоретическая
редукция" позволяет так переформулировать утверждения одной теории, в
которой фигурируют "ненаблюдаемые" сущности, чтобы они превращались в
утверждения другой теории, в которых речь уже идет о наблюдаемых объектах.
Например, утверждения электродинамики, использующие термин "электрон", могут
быть переведены в язык применений этой теории, где описываются катодные
лучи, электрические разряды, масляные капли между пластинами конденсатора и
др. Но не так просто обстоит дело с "революционными" изменениями теорий,
из-за которых радикально меняются значения теоретических терминов. Например,
обозначает ли термин "электрон", фигурирующий в классической
электродинамике, ту же самую "вещь", что и термин "электрон", фигурирующий в
релятивистской электродинамике? "В этом примере структурные различия между
двумя данными теориями, по-видимому, начинаются на кинематическом уровне и
переходят на динамический уровень. Но на топологическом уровне эти две
теории имеют одну и ту же структуру. Это говорит о том, что "революционные"
изменения могут быть и такими, что структурные изменения происходят только
на одном из теоретических уровней"337. Прочие же структуры могут
оставаться неизменными даже при радикальном теоретическом изменении. Таким
образом, по мнению Снида, можно говорить не о непримиримых конфликтах, а
скорее о некоторых общих методологических проблемах, которые пока еще не
решены ни "научным реализмом", ни структурализмом.
Наконец, упомянем еще об одной компромиссной тенденции, представленной
А.Файном. Как бы признав бесполезность дальнейшей дискуссии между реалистами
и анти-реалистами, он призывает занять позицию, которую называет
"естественной онтологической установкой": развитие знания предполагает
"внешнюю" по отношению к себе онтологическую реальность. Это как бы наиболее
естественная установка ученых. И в этом, конечно, не сомневаются ни
реалисты, ни анти-реалисты. Споры между ними возникают тогда, когда они
задаются вопросом: что значит для научных теорий быть истинными? Но на
подобный вопрос нельзя дать ответ, пригодный для любых научных теорий в
любую научную эпоху. Понятие истины, заявляет А.Файн, "растет вместе с
ростом науки"338. Не лучше ли вообще оставить этот вопрос, тем
более что он ничего не проясняет, а напротив, затемняет отношение науки к ее
объектам? Возможно, такие вопросы имеют какой-то смысл для формального
анализа языка науки, но для эпистемологии - никакого. Наука сама решает, что
для нее истинно, и обходится без теорий, будь то "научно-реалистическая"
теория соответствия с реальностью или анти-реалистическая теория
эмпирической адекватности.
Разумеется, такой компромисс, достигаемый за счет самоликвидации
философии науки, отказывающейся от своего фундамента ради сомнительных
удобств методологического анализа, не требует особых комментариев.
Подведем итоги. "Научный реализм" исходит из факта научного прогресса,
но не может его удовлетворительно объяснить. Ему приходится балансировать
между двумя крайностями: "метафизическим" представлением о научном познании
как о приближении к "трансцендентной реальности", с одной стороны, и
иррационалистическим уклоном релятивизма - с другой. Вместе с тем "научный
реализм" может рассматриваться как достаточно глубокая и плодотворная форма
внутренней самокритики философии науки. В ней отчетливо выражено стремление
опереться на науку в противовес скептицизму и иррационализму.
Философская и социологическая мысль, 1995, NoNo 4, 5
Чарлз Пирс и современная "философия науки"
Литература о Ч. Пирсе (1839-1914), выдающемся американском ученом,
математике и философе, огромна. Интерес к его философскому и
логико-методологическому наследию не ослабевает и в последние десятилетия.
Вряд ли можно считать этот интерес чисто "академическим"; в его основе -
стремление соперничающих направлений в современной "философии науки"
опереться на авторитет Пирса в полемике друг с другом. По ироническому
замечанию Дж. Фейблмена, "прагматисты и позитивисты, идеалисты и реалисты -
все эти школы хотели бы представить Ч. Пирса своим почетным
членом"339.
В период преобладания неопозитивизма в западной философии и методологии
науки было модно изображать Ч. Пирса если не позитивистом, то но крайней
мере предтечей логического позитивизма. Дж. Баклер в 1939 году в монографии
"Эмпиризм Чарлза С. Пирса" противопоставлял метафизику (онтологию) Ч. Пирса
его логике и эпистемологии, придавая исключительное значение последней и
игнорируя либо недооценивая первую340. Г. Рейхенбах в 1938 году
говорил о прагматизме Ч. Пирса как о родственном позитивизму
учении341. Ч. Моррис в 1937 году видел основную заслугу Ч. Пирса
в том, что он выдвинул в центр философского исследования развитие общей
теории значения и разработал представление о логике как о всеобщей теории
знаков (семиологии). Верификационистская теория значения логических
позитивистов, писал Ч. Моррис, будучи дополнена прагматистским анализом
социального и социально-биологического контекстов познания (основы которого,
по мнению Ч. Морриса. заложены Ч. Пирсом), должна стать основой научной
гносеологии. Прагматистская и верификационистская концепции значения, по Ч.
Моррису, дополняют друг друга, поэтому основоположник семиологии должен
считаться предшественником современных форм "научного эмпиризма" (читай,
логического позитивизма, ассимилирующего прагматический аспект анализа языка
науки)342. Подобную же мысль в 1940 году высказывал Э. Нагель, по
мнению которого Ч. Пирс был "пионером современного эмпиризма", в его
философии дух эмпиризма облекся в плоть утонченной логики - идеал, к какому
впоследствии стремился логический позитивизм343.
Разумеется, подобные сближения философии Ч. Пирса с позитивизмом были
"данью времени" и могли проводиться только за счет сознательного либо
невольного выпячивания отдельных сторон его в целом сложной и противоречивой
философской доктрины; в то же время затушевывались, отодвигались на задний
план те моменты, которые никак не согласовывались с неопозитивизмом. Именно
так и поступали второстепенные комментаторы344. Более крупные
исследователи усматривали в этих противоречиях отправные пункты для
самокритики логико-позитивистских программ. Например, Э. Нагель в упомянутой
статье отмечал очевидное несоответствие между эмпирицистским
"фундаментализмом" и пирсовским "антифундаментализмом", согласно которому
"атомарные факты" или любые другие, считающиеся простейшими, элементы
научного знания "получают интерпретацию только в контексте, где они
фигурируют, и стало быть, они являются продуктами исследования, которое
просто вынуждено фиксировать некоторые отдельные характеристики изучаемой
действительности, чтобы иметь возможность двигаться дальше"345.
Принципиальные противоречия между пирсовской и неопозитивистской
философскими доктринами отмечал в названной выше книге и Дж. Фейблмен.
Однако все же в большинстве случаев освещение пирсовской философии и ее
оценки западными комментаторами были позитивистски тенденциозными.
Начиная с 50-х. и особенно в 60-70-е годы, когда на смену
неопозитивизму пришли "критические рационалисты", "научные реалисты" и
другие антипозитивистски ориентированные течения в "философии науки",
комментаторы и критики стали чаще обращаться к таким сторонам философии Ч.
Пирса, которые были близки воззрениям представителей этих направлений.
Подчеркивалось, что Ч. Пирс остро критиковал "логический атомизм" еще
задолго до его систематического оформления в трудах Б. Рассела н раннего Л.
Витгенштейна, отрицал "фундаментализм" не только в картезианском, но и в
эмпирицистском вариантах. Усматривалось родство взглядов Пирса с философией
позднего Витгенштейна, а также с современными концепциями К. Поппера и У.
Селларса. Проводились параллели между идеями Пирса о тождестве логических
структур и гипотетического статуса "перцептуальных суждений" и теоретических
высказываний, с одной стороны, и современными концепциями "полной
теоретической нагруженности языка наблюдения" - с другой, между пирсовским
"фаллибилизмом" и попперовским фальсификационизмом, прагматистской
концепцией значения и "контекстуалистскими" и "функциональными" теориями
референции346. Смещение акцентов и оценок пирсовского
философского наследия стало настолько значительным, что в настоящее время
его уже редко сравнивают с логическим позитивизмом, но зато все чаще ссылки
на Ч. Пирса фигурируют в методологических и философских дискуссиях,
составляющих панораму "постпозитивизма". Рассмотрим, какие именно моменты,
аспекты и проблемы философии Ч. Пирса выступают для его нынешних
комментаторов как основания для столь важной переоценки.
"Фанероскопия" - пирсовская "феноменология духа"
Краеугольный камень философии Ч. Пирса ("который делает невозможным
разговор о нем как с позитивисте"347) - фанероскопия, учение о
трех фундаментальных структурных категориях бытия н познания: "первичностп"
(Firstness), "вторичности" (Secondness) и "третичности" (Thirdness). Эти
категории являются одновременно онтологическими и гносеологическими,
поскольку "познаваемость" (в широком смысле слова) и бытие не только одно и
то же с метафизической точки зрения, но суть синонимы"348. Эта
"формула философии Пирса" допускает по меньшей мере двоякое прочтение:
во-первых, бытие полностью познаваемо и, значит, нет ничего сущего, что
принципиально выходило бы за границы возможного познания; во-вторых, бытие
отождествляется с познаваемостью. Парадокс пирсовской философии заключается
в том что оба взаимоисключающих мотива звучат в ней параллельно, приводя к
резкому диссонансу.
"Первичность" - неопределенное качество, "качество в возможности". На
уровне "первичности" дух как бы играет с противостоящей ему
действительностью в "пятнашки" - объекты денотируются, идентифицируются, но
не определяются. Позитивисты отождествляли этот уровень с "эмпирическими
данными", из которых возводится все здание опыта. Пирс рассматривал его лишь
как необходимую, но недостаточную предпосылку опыта. "Вторичность" - уровень
существования вещей. Здесь свободная "игра" духа ограничивается
"сопротивлением реальности"; последняя, сообщая устойчивость и постоянство
качественным восприятиям, вынуждает дух "увидеть" в ней множественность и
индивидуальность вещей и отношении. "Третичность" - уровень закона,
понимания. На этом уровне дух устанавливает общие связи и отношения между
индивидуальными объектами (универсалии), тем самым сообщая им статус
"реальности". Эта категория является аналогом "второй интенции" у схоластов,
а сам Ч. Пирс неоднократно заявлял о своих симпатиях к средневековому
"реализму" Дунса Скота: универсалии "реальны" в трех смыслах - как чистая
возможность, как сущность вещей и как понятия о вещах. Однако во всех трех
смыслах реальность универсалий является зависимой от познавательной
деятельности духа: без понятия реальность возможности и реальность сущности
остаются "по ту сторону" опыта - так "прочитывает" Дунса Скота Ч. Пирс.
"Он (Ч. Пирс. - В. П.) является реалистом в двух смыслах,- пишет M.
Томпсон.- Когда он утверждает реальность универсалий, представленных в
обобщениях, истинность которых окончательно установлена, его можно было бы
назвать реалистом в схоластическом смысле этого термина... Но когда Пирс
говорит, что индивиды обладают своим собственным бытием или реальностью -
тем, что он называл "существованием", - он реалист уже в ином смысле: он
полагает, что реальность существования заключается в его независимости от
способа, каким оно представлено в познании. Отсюда надлежало признать, что
если не существуют индивиды, то не могут быть реальными и
универсалии"349. Для того, чтобы познание вообще могло
состояться, необходимо существование познаваемых вещей. В то же время, как
утверждает Пирс, реально существуют только универсалии - истинные обобщения
познающего духа. Реальность разлучается с существованием - это другая форма
уже упомянутого нами парадокса. "Решить" его Пирсу удается только
"кантовским" методом - разведя "реальность" и "существование" по разные
стороны возведенной им самим баррикады: индивиды, объекты, как бесконечные
совокупности определений не могут быть актуализированы в конечном опыте
("измерены человеческой мерой") и, следовательно, не обладают "реальностью",
хотя и существуют. "Если человек есть мера всех вещей, как говорил Протагор,
тогда нет никакой завершенной реальности; но даже тогда бытие, конечно,
есть"350 - писал Ч. Пирс.
Реальность бытия оказывается ни чем иным, как вмешательством познающего
разума, который разрушает целостный и непрерывный универсум вещей (такое
представление об универсуме Ч. Пнрс называл "синехизмом" от др. греч.
syneches - - непрерывность), "вырезает" из него вещи и их отношения,
устанавливает общие законы их строения и функционирования. "Внесение разума"
в иррациональную действительность, но Ч. Пирсу, осуществляется в
практическом опыте субъекта. В прагматически истолкованной практике
устанавливаются условия верификации суждений, рационализирующих мир,
придающих "существованию" статус "реальности".
Онтология Ч. Пирса активно используется современными прагматистами (I.
Решер и др.). В то же время "реализм" Ч. Пирса гальванизируется в
современных течениях "научного реализма" (У. Селларс, Дж. Смарт и др.).
Общим моментом для большинства пост-позитивистских течений является
уверенность в том, что "концептуальный каркас" научной теории (или здравого
смысла) является свободно сплетаемой разумом сетью, которая, будучи
"наброшена" на универсум, трансформирует его в "реальность-для-нас", делает
ее понятной. Теория - схема конструирования и объяснения фактов, и хотя
между сторонникам этой идеи имеются большие разногласия относительно
генезиса и оправдания выбора теорий (в которых, как в зеркале, отражается
столкновение противоречащих друг другу сторон пирсовской "фанероскопии"),
влияние Пирса на современные дискуссии по этому вопросу
очевидно351.
Теория значения. Был ли Ч. Пирс верификационистом?
Верификационисты, как известно, полагали научно бессмысленными все те
предложения, которые не могут быть редуцированы к фактуальным, то есть к
предложениям о прямо или косвенно наблюдаемых физических объектах. Для Пирса
такая постановка вопроса была неприемлема: поскольку "реальным
существованием" обладают лишь универсалии, фактуальные предложения не могут
быть "базисными". Однако и предложения об универсалиях также не могут
считаться фундаментальными - это противоречило бы "фанероскопической"
феноменологии. Как уже отмечалось, теория познания Пирса принципиально
антифундаменталистская, поэтому основой его теории значения становится
известный "принцип прагматизма": "Рассмотрите, какого рода следствия,
могущие иметь практическое значение, имеет, как мы считаем, объект нашего
познания. Тогда наше знание этих следствий составит полное понятие об этом
объекте"352. Р. Элмидер предлагает уточнить мысль Пирса следующим
образом: "Значение всякого данного термина определяется переводом
высказывания, субъектом которого выступает этот термин, в множество условных
предложений, антецеденты которых предписывают проведение некоторых действий
с объектом, о котором идет речь, а консеквенты - описание некоторых
наблюдаемых явлений, которые должны быть и являются результатами проделанных
действий, если исходное высказывание истинно"353.
Другими словами, значение термина - это не что иное, как условия
верификации высказываний, содержащих этот термин в качестве субъекта. Именно
ошибочная интерпретация этого положения Ч. Пирса, считает Р. Элмидер,
приводила к сближению его теории значения с неопозитивистским
верификационизмом. Но истинные условные предложения, из которых
конституируется значение,- это законы, которым подчиняются объекты
верифицируемого высказывания. Ч. Пирс писал: "Сказать, что тело твердое, или
красное, или имеет некоторый вес или какое-нибудь другое свойство - значит
сказать, что оно подчиняется некоторому закону..."354. Отсюда
следует важный вывод о том, что, поскольку множество условных высказываний,
определяющих в совокупности значение некоторого выражения, в принципе
является бесконечным (имеется бесконечное множество "законов", которым
подчиняется объект, стоящий за данным выражением), то значение может быть
определено лишь частично, неполно: наше знание о предмете понятия является
всегда незавершенным и, следовательно, опровержимым. Так, значения терминов,
являющиеся для логических позитивистов фундаментом объективного знания, для
Ч. Пирса выступают как гипотезы, подлежащие опытной проверке; от концепции
значения перебрасывается мост к фаллибилизму (учению о принципиальной
"погрешимости" знания) и к теории истины и научного исследования.
В практической науке исследователи все же ограничивают множество
предложений, определяющих значение используемого термина; эта граница
очерчивается "концептуальным каркасом" работающей теории. Поэтому, отмечает
Р. Элмидер, концепция значения Ч. Пирса гораздо ближе к "контекстуалистской"
(или "холистской") теории значения У. Куайна, чем к "узкому
верификационизму" логического позитивизма355. Другим важным
отличием от неопозитивистов было отрицание Пирсом дихотомии
"аналитическое-синтетическое" и признание принципиальной погрешимости
математических и логических суждений (через нахождение контрпримеров), что
связывает его идеи с современными работами И. Лакатоса.
Учение об истине
Ч. Пирс часто определял истину как "согласие абстрактного утверждения с
идеальным пределом, к которому бесконечное исследование привело бы мнения
ученых"356. Это означало, что, последовательно проходя стадии от
смутных чувственных образов до фиксирования регулярностей и законов и затем
к синтетической картине мира, познание устремлено к истине как к полному и
абсолютному совпадению "реальности-в-себе" и "реальности-для-нас".
Абсолютная (и потому недостижимая в конечном исследовании) истина является
"регулятивной идеей", идеалом; что же касается истинности какой-либо данной
научной теории, то этот вопрос решается коллективным приговором ученых:
истинным признается то, относительно чего в настоящее время нет достаточно
веских сомнений.
На каком основании выносится этот приговор? Можно ли быть уверенным в
объективности мнения ученых? Многие комментаторы указывают, что одним из
гарантов объективности знания Ч. Пирс признавал коллективность
(социальность) познания357. Ясно, однако, что этот гарант не
может считаться достаточным: коллективным может быть и заблуждение, но еще
хуже, что он не дает указания, в каком направлении познание стремится к
истине как своему идеальному пределу. Существует ли единственная дорога к
единственной истине? Или, что еще более важно: как узнать, находимся ли мы
на верном пути к истине? Никакое считающееся сегодня истинным знание не
гарантировано от опровержения завтра, откуда же берется уверенность в том,
что освобождение от сегодняшних заблуждений ведет к истине, а не к следующим
заблуждениям - и так без конца? У Пирса нет достаточно убедительных ответов
на эти вопросы.
Из многочисленных, но противоречивых высказываний Пирса об истине
современные критики отбирают те, которые в большей степени согласуются с их
собственной гносеологической позицией. "Теория познания Пирса,- утверждает
Р. Элмидер,- представляет собой интересную и уникальную смесь
концептуального идеализма и эпистемологического реализма"358. Это
означает, что у Пирса имеется, по существу, два понятия истины, которые, как
считает Р. Элмидер, не противоречат, но дополняют друг друга: истина как
характеристика знания внутри данного концептуального каркаса безотносительно
к "внешнему миру" и истина как идеальное соответствие с реальностью. Первая
характеристика измеряется "когерентностью" знания, вторая выступает как
регулятивное оправдание переходов от одних каркасов к другим. Поэтому
"контроверза идеализма и материализма является наивным заблуждением", делает
вывод Р. Элмидер; "теория истины как соответствия с реальностью имеет смысл
только при допущении когерентной теории истины"359.
Если регулятивная идея истины как совпадения с "реальностью" у Пирса
обозначает лишь цель познания, но не дает "путевых указателей" направления к
этой цели, остается лишь предположить, что способность выбирать верный путь
заложена в самой природе научного исследования - в научном методе. Отношение
между истиной и методом "переворачивается": не истина служит гарантом
метода, а сам метод выступает условием истины! Эта идея особенно активно
защищается Н. Решером360. С ее критикой выступил У. Куайн. Он
писал: "Пирс впадал в искушение определить истину на основе научного метода
как идеальную теорию, к которой приближаются как к пределу, если постоянно
применяют предполагаемые каноны научного метода к непрерывно продолжающемуся
опыту. Но помимо сомнительных допущений о единственности и конечности
методологического арсенала науки и о возможности его неограниченного
применения, в концепции Пирса возникает множество трудностей. Например, это
неверное рассуждение по аналогии с числами, когда говорится о пределе для
теории; ведь понятие предела зависит от понятия "ближе, чем", которое имеет
смысл для чисел, но не для теорий. Но даже если бы удалось избежать этих
трудностей, как бы силой воображения отождествляя истину с идеальным
результатом применения научного метода ко всей совокупности внешних
раздражений, все же и тогда мы не избавляемся от трудности, связанной с
необоснованным утверждением единственности истины..."361.
У. Куайн не прав, отмечает М. Хукер, когда упрекает Пирса в том, будто
последний не понимал многообразия научной методологии. Ошибка Пирса в другом
- он наивно верил в то, что любые методы, используемые наукой, в конечном
счете ведут к единой и единственной истине362. Современные
прагматисты не слишком охотно вспоминают те высказывания Ч. Пирса, в которых
истина трактуется как "результат воздействия независимой
действительности"363, но чаще обращаются к прагматистскому
истолкованию истины как окончательного мнения (верования), к которому
приходят исследователи, если они добросовестно и последовательно применяют
каноны метода. Даже те комментаторы, которые совершенно резонно указывают,
что "если не считать верной гипотезу реализма (то есть гипотезу об
объективном существовании познаваемой реальности.-В. П.), то наука
становится просто пустой забавой"364, не идут дальше признания
полезности и необходимости этой "гипотезы" в качестве общего метанаучного
принципа. Мысль о том, что "реализм" может быть принят только как
"прагматический реализм", ясно и лаконично выражена в цитируемой статье П.
Скейгстеда: "Прагматический реализм дает возможность избежать догматизма
априористской метафизики, не впадая при этом в догматизм априористского
эмпиризма"365.
Когда же на первый план выдвигаются мысли Пирса о соблюдении правил
"научной игры" как условия объективности и истинности, его доктрина, как
отмечают многие комментаторы, становится очень похожей на "критический
рационализм" К. Поппера. В самом деле, заявляют Е. Фримен и X. Сколимовский,
попперовский фальсификационизм как критерий научности вполне согласуется с
пирсовским прагматизмом в понимании объективности. Но преимущество К.
Поппера, по их мнению, состоят в том, что он осуществил радикальный поворот
"от позитивной к негативной форме прагматизма"366; заблуждение
Пирса заключалось в том, что он верил, будто "в конце концов наука неизбежно
должна натолкнуться на истину"367, тогда как Поппер настаивает на
том, что мы можем никогда не напасть на истину, но если бы это и произошло,
мы все равно никогда не узнаем об этом с определенностью. Я. Хакинг
связывает идеи Пирса с "утонченной" формой "критического рационализма" -
методологической доктриной И. Лакатоса. "Я рассматриваю,- пишет он,-
методологию Лакатоса как утонченную и приближенную к история версию логики
научного исследования Пирса. Это не значит, конечно, что я приписываю Пирсу
те методологические открытия, которые сделал Лакатос... Но они оба исходили
из неокантианской идеи: заменить исследование способов представления
реальности в познании изучением метода". И далее Хакинг прямо заявляет, что
методология является "объективным суррогатом истины368 и потому
можно считать концепцию научно-исследовательских программ И. Лакатоса,
"сочетающую в себе наиболее ценные элементы "волюнтаризма", прагматизма и
реалистических теорий научного роста", разрешением "пустого спора между
реалистами и идеалистами"369.
Теория научного исследования
Тенденция к подмене философской теории истины нормативной моделью
научной деятельности является едва ли не преобладающей в современной
"философии науки". И в этом аспекте наследие Ч. Пирса привлекает ее
представителей. Характерна, например, следующая оценка: теория научного
исследования Ч. Пирса может рассматриваться как первое приближение к
построению научной эпистемологии, которая призвана объяснить непрерывный и
рациональный рост знания, установить правила "контролируемого творчества";
"теория исследования составляет ядро философии Пирса; можно даже сказать,
что вся его философия по существу является теорией
исследования"370.
Попытка реконструкции философии науки и теории научного исследования Ч.
Пирса была предпринята Н. Решером371. Известно, отмечает он, что
специфика научного метода, та его черта, которая позволяет науке
приближаться к истине, по Ч. Пирсу, заключается в "самокорректируемости", то
есть в постоянном исправлении собственных ошибок и улучшении своих
результатов. В то же время Пирс часто называл основным методом научного
исследования индукцию. Если учесть многолетние споры вокруг проблем
индуктивной методологии, то столь высокая оценка индукции Пирсом способна
вызвать сомнения даже у его почитателей. Поэтому важно уточнить, что именно
понимал Ч. Пирс под индукцией и индуктивной методологией.
Характерны следующие высказывания Ч. Пирса: "Индукция оправдывается не
отношением между фактами, о которых идет речь в посылках, и фактами, о
которых говорится в заключении; индукция не гарантирует необходимое или
объективное следование вторых из первых. Оправдание индуктивного вывода
состоит в том, что он достигается методом, который, если его правильно
применять, должен вести к истинному знанию через длинную цепь своих
отдельных применений то ли к действительному миру, то ли к любому мыслимому
миру"372. Таким образом, "оправдание" индукции совпадает у Пирса
с бесконечной применимостью научного метода.
Ч. Пирс выделял три вида индуктивных рассуждений: простую
("рудиментарную") индукцию, качественную (содержательную) индукцию и
количественную (статистическую) индукцию. Рудиментарная индукция - выведение
общих утверждений на основе сходства между различными фрагментами опыта; это
примитивный метод повседневного рассудка, в науке он почти не играет роли.
Качественная индукция по сути то же самое, что гипотетико-дедуктивный метод;
она состоит из двух основных компонент: абдукции - процесса выдвижения
гипотез и их отбора по определенным критериям и ретродукции - процесса
опытной проверки и элиминации ошибочных гипотез. Эти компоненты не просто
дополняют друг друга, а находятся в динамическом взаимодействии.
Количественная индукция - не что иное, как совокупность статистических
методов.
"Самокорректируемость" как основное свойство научного метода выглядит
очевидной лишь для статистической методологии. В то же время некоторые
критики (Г. фон Райт, Л. Лаудан, А. Шимони) сомневались, можно ли считать
"самокорректирующейся" и гипотетико-дедуктивную методологию или качественную
индукцию в терминологии Пирса? Эти сомнения могут быть отброшены, замечает
Н. Решер, если учесть, чти "для Пирса научный метод - это не какой-то
небольшой список правил (а 1а Милль), но внутренне сложный и утонченный
органон, интеллектуальная дисциплина, требующая многолетнего изучения и
применения в реальной теоретической и экспериментальной
практике"373.
Качественная индукция - это эволюционный процесс выдвижения и отбора
гипотез. В результате многократных чередований абдукции и ретродукции набор
соперничающих альтернативных гипотез редуцируется к некоторой наиболее
предпочтительной теории. Эта теория должна доказать свои достоинства в
сопоставлении с опытом. Показатель ее успешности представляет собой
отношение числа удачных применений (предсказаний, проверок) к общему числу
применений. Именно в этом моменте осуществляется связь статистики и
содержательной индукции: статистические методы позволяют количественно
оценить успешность данной теории (гипотезы) и обеспечивают
самокорректируемость всего индуктивного процесса.
Н. Решер подчеркивает, что для Пирса "единственной подлинной проверкой
теории может служить только успешность выводов, предсказаний и применений,
основанных на этой теории. Чисто "интеллектуальные" факторы, такие, как
объясняющая способность, экономичность, интуитивная ясность, предполагаемая
вероятность, согласованность с другими теориями и т.п., - все это
соображения, относящиеся к процессу абдукции (выбору гипотезы или теории для
проверки), но они уже не имеют отношения к ретродукции (проверке истинности
теорий и установлению их приемлемости)"374. Например,
превосходство теории Пастера над теорией Галена состоит не в большей
внутренней гармоничности или простоте, а в том, что статистические
показатели успешных применений первой оказываются выше. "Эта идея -
статистического обоснования успешности или неудачи применяемой теории -
является ядром концепции самокорректируемого совершенствования науки Ч.
Пирса"375.
С другой стороны,- и это отмечают почти все комментаторы - концепция
индуктивного процесса у Пирса обнаруживает большое сходство с моделью
"предположительного знания" К.Поппера. Ч. Пирс утверждал, что в качестве
гипотез, подлежащих испытанию, предпочтительны наиболее "смелые" догадки, в
наибольшей степени подверженные опровергающему экспериментированию или, в
терминах Поппера, имеющие максимальный круг потенциальных фальсификаторов.
Некоторые высказывания Пирса по этому вопросу можно легко принять за
выдержки из известных сочинений К. Поппера. Например, Пирс писал: "С
гипотезами следует поступать следующим образом: дедуктивно вывести
следствия, сравнить их с результатами эксперимента, используя индукцию,
отбросить гипотезу в случае неудачи, повторить попытку и т. д. Как долго
будет продолжаться этот процесс, пока мы не найдем гипотезу, которая
выдержит все испытания, сказать нельзя; но можно надеяться, что в конце
концов нам удастся это сделать"376.
"Было бы большим заблуждением,- писал он в другом месте,- полагать, что
ум практического исследователя мог бы удовлетвориться такими научными
положениями, которые, не будучи доказаны со всей тщательностью, выглядят в
высшей степени вероятными. Напротив, ученый предпочитает гипотезы, кажущиеся
почти невероятными, и рассматривает их снова и снова. Почему? Да просто
потому, что любое научное высказывание может быть опровергнуто и вскоре
забыто. Гипотеза - нечто такое, что может оказаться истинным,-- необходимо
должна подвергаться проверке и опровержению фактами. Наилучшие гипотезы, то
есть наиболее привлекательные для исследователя-те, которые в наибольшей
степени подвержены опровержению, если они ложны. Это их преимущество
перевешивает все другие мелкие достоинства. Ведь что такое эти "вероятные
гипотезы"? Это те гипотезы, которые в большей степени соответствуют
имеющимся у нас идеям. Но наши идеи могут быть ошибочными. Именно их
подверженность ошибкам - как раз то, чем особенно интересуется
ученый"377.
Ч. Пирс придавал исключительное значение своей доктрине о
принципиальной опровержимости научного знания (фоллибилизму). Она выступала
для него воплощением антидогматического характера науки, ее бесконечного
стремления к прогрессу. В этом отношении он не делал принципиальных различий
между эмпирическим естествознанием и формальными науками: математикой и
логикой. С. Хаак отмечает, что Ч. Пирс колебался при ответе на вопрос,
распространим ли фоллибилизм на сферы логики и математики. Причина колебаний
была очевидной: Пирс признавал необходимую истинность математических и
логических суждений а также их дедуктивный характер, понятно, что эти
положения трудно совместить с признанием опровержимости логических и
математических теорем. И все же Пирс преодолевал эти колебания, расширяя
доктрину фоллибилизма и на область формальных наук. С. Хаак видит основание
этой позиции Пирса, перекликающейся с современными идеями У. Куайна и И.
Лакатоса, в перенесении им акцента с рассмотрения математического и
логического знания "самого по себе" на способ его получения, то есть на
процесс математического открытия и формулирования логических
выводов378.
Но между пирсовским "фоллибилизмом" и попперовским фальсификационизмом
все же имеется кардинальное различие, справедливо замечает Н. Решер. К.
Поппер своди