еще не выветрилась, ее следы хранят книги, ноты, холсты, скульптуры, исторические имена, места великих страданий - все эти знаки с постепенно исчезающей, но еще не до конца исчезнувшей семантикой. Все еще бывает, что люди начинают с особым вниманием всматриваться в эти знаки, как бы силясь оживить в себе боль, отступившую благодаря анестезии, но унесшую с собой и ощущение принадлежности тому, что некогда называлось "родовой сущностью человека", тому, что и до сих пор как-то позволяет людям именовать себя человечеством498. Ироническая ухмылка приросла к лицу современного обитателя эпохи постмодерна как маска Гуинплэна. Но герой романа Гюго "мог на краткий миг уничтожить на своем лице этот вечный смех и набросить на него как бы трагическое покрывало. И тогда вокруг него уже не смеялись, но трепетали. Однако Гуинплэн почти никогда не делал этого усилия, так как оно сопровождалось болезненным утомлением и невыносимым напряжением"499. Так же редки и так же болезненны усилия, которые могли бы сегодня возродить трагедию, а вместе с нею воскресить почившего субъекта. И все же новое возрождение трагедии, думаю я, возможно. Нет, оно не принесет дионисийского экстатического веселья, ожидавшегося молодым Ницше. Трагедия ворвется в измельчавший мир постмодерна, снова возвысив человека над ним. После блаженной и безболезненной смерти субъективности наступит страдание ее воскресения. Но это - страдание жизни. Философский факультет. Ежегодник. 2002. No 3. М., 2002. Наука как культура и наука как цивилизация Еще недавно - о том свидетельствует живая память людей - проблема взаимосвязи культуры и науки обсуждалась с безудержным оптимизмом. В основе этого умонастроения была двойная вера: в бесконечное, не считающееся ни с какими границами, познание, забирающее под свою опеку все жизненные ориентации, цели и средства их осуществления, жизненные смыслы и практические действия человечества, и в безостановочный исторический прогресс, однозначно, казалось бы, сопряженный с мощной институциализированной и инкорпорированной во все сферы социального бытия наукой. Стиль современной науки, - писал Б.Г.Кузнецов, - "постоянное и по существу непрерывное изменение ее идеалов делает презумпцию бесконечного прогресса и гносеологический оптимизм прямым выводом из самого развития науки и часто условием и стимулом такого развития"500. Нельзя сказать, что исторические реалии последних столетий вполне соответствовали этой вере и однозначно укрепляли ее. Однако критическая рефлексия все же постоянно отступала перед напором событий, составивших современную историю, и призывы отдельных мыслителей, как бы ни были они авторитетны, к более осторожным и даже тревожным оценкам симбиоза науки и культуры, оставались одиозными исключениями. Гносеологический оптимизм остается непоколебленным и в конце ХХ века. Конечно, он не так прост и прямолинеен, как раньше. Наивная вера в бесконечную раскрываемость "тайн мироздания" уступает место доказательствам неограниченности интеллектуальных потенций человечества, реализующихся во все более тонкой и изощренной работе по конструированию "картин мира", что позволяет не только получать успешные решения технико-практических проблем, но и совершенствовать сам Разум. Динамика научной рациональности, ее способность к изменениям не вызывают скептических сомнений в способности науки выполнять свое предназначение. Давно уже не вызывает паники "крушение" даже самых устойчивых "картин мира" и фундаментальных представлений. Движение научного познания через "кризисы" и "научные революции" считается естественным и красноречивым доказательством могущества Разума, а о принципиально неразрешимых научных проблемах говорят разве что писатели анти-утописты. В то же время другая вера - в неразрывную связь исторического прогресса с прогрессом науки - колеблется и чуть ли не падает. Если понятие "прогресса научного знания", хотя и не связывается с представлением о накоплении запаса незыблемых истин о мире, все же сохраняет значимость (например, можно говорить о прогрессирующей способности научно-исследовательских программ в смысле И.Лакатоса использовать свою "позитивную эвристику" для увеличения "эмпирического содержания" научных теорий или о прогрессе в решении "научных проблем" в смысле Л.Лаудана), то в разговорах об "историческом прогрессе", на который уповает "экономический и социальный оптимизм", все больше вопросов и все меньше ответов, способных поддержать этот оптимизм. Было время, когда лозунг "Знание - сила!" звучал с надеждой и уверенностью. Уходящий ХХ век раскрыл иной, зловещий оттенок его смысла. Наука дает знание, знание дает силу - для каких целей? Служит ли оно освобождению от власти стихий, голода, болезней? Исправляет пороки людей и общества? Или это сила на службе у низменных страстей, орудие утонченного рабства, унижения свободы, и даже уничтожения миллионов людей? Возвышается ли жизнь от накопленных и производимых в массовых количествах продуктов научной работы? Или они вовлекаются в процесс измельчания и опошления человеческой жизни, низведенной до вынужденного участия в бессмысленных круговоротах производства и потребления? Два лика науки Образ науки в общественном сознании двоится. Конечно, мы несравненно сильнее, чем современники Ф.Бэкона и Г.Галилея, ощущаем связь своего бытия с наукой. Наука пронизывает социальную реальность от ее повседневных мелочей до гигантских процессов, направляющих и изменяющих ход истории. От науки ждут решений, от которых зависит, будет ли вообще продолжаться человеческий род. От ученых требуют не только прогнозов, но и гарантий будущего. Что станет с человечеством, если наука не овладеет новыми источниками энергии, не создаст технологий, способных обеспечить жизнь быстро растущих человеческих масс, не найдет защиты от глобальных катастроф, к которым ведут неразумное техническое развитие, социальные катаклизмы, войны? Еще никогда в истории будущее так не зависело от настоящего: человечество стало смертным и даже, как говорил булгаковский Воланд, "внезапно смертным", ибо всеобщая гибель может наступить как результат случайности, оплошности, злого умысла или психопатии изуверов. Но никогда в истории человечество не располагало и столь мощными, внушающими надежду средствами защиты от возможных крушений, не располагало такой широкой и глубокой перспективой осмысленного развития. И этим человечество в значительной мере обязано науке. Что бы ни говорили критики науки, именно к ней люди обращают свои требования и свои мольбы. Наука - то, что противоположно шарлатанству, глупости, невежеству, мракобесию, демагогии. Множество наших современников склонно объяснять неудачи, недостатки жизни не чрезмерным, а напротив, слишком малым участием в ней науки и научных знаний. Но уважение к науке сочетается с поклонением ей. Став идолом наших дней, наука требует жертв, и жертвы приносятся - не всегда добровольные. Речь не о расходах на научные исследования, затраты на науку - это не жертвы, а инвестиции, причем, как доказала современная практика, самые надежные и доходные. В науку вкладывают не только деньги и ресурсы, ей посвящают жизни. И в том высоком романтическом смысле, когда говорят о жизненном подвиге героев науки, и в том жестоком смысле, когда жертвами становятся люди, не имеющие никакого отношения ни к науке, ни к ее проблемам. Да, у науки есть свои мученики и герои. Достижения ученых и их жизненные поступки изображаются художниками и писателями подобно деяниям святых. Средства массовой информации пропагандируют результаты науки, работают на повышение ее престижа. Даже когда занятия наукой не сулят материального достатка и не манят славой, они все же овеяны дымкой пресловутой "духовности", приподнимают человека над рутиной повседневности. Бывает, к слову ученых прислушиваются, если даже оно распространяется не с помощью спутникового телевидения, а нелегально отпечатано на портативной машинке или переписано от руки. Ученые вовлекаются в политические и общественные движения, им предоставляют министерские посты и парламентские трибуны. И в то же время наука подвергается едва ли не самым яростным нападкам за всю ее историю. Публицисты, литераторы, философы соревнуются, оспаривая гуманистическую значимость и ценность науки. И это совсем даже не новая тенденция, а мысль, звучащая давно и настойчиво. Она выражается в простом и не позволяющем уклониться в сторону вопросе: зачем людям нужна наука - такая, как она есть? Иначе: действительно ли культура современного человечества столь неразрывно связана с наукой и не кроется ли в этой - мнимой или реальной - связи некая угроза самой сущности культуры? Более чем сто лет назад, в 1882 г. Лев Толстой писал: "Наука, в смысле всего знания, приобретенного человечеством, всегда была и есть, и без нее немыслима жизнь; и ни нападать на науку в этом смысле, ни защищать ее нет никакой возможности. Но дело в том, что область знания вообще всего человечества так многообразна - от знания, как добывать железо, до знания движения светил, - что человек теряется в этой многочисленности существующих и в бесконечности возможных знаний, если у него нет руководящей нити, по которой бы он мог располагать эти знания, распределять их по степени их значения и важности... Изучать же все, как проповедуют в наше время люди научной науки, без соображения о том, что выйдет из этого изучения, прямо невозможно, потому что число предметов изучения бесконечно, и потому, сколько бы и какие бы предметы мы ни изучали, изучение их не может иметь никакого значения и смысла". Поэтому "без науки о том, в чем назначение и благо человека, не может быть никаких настоящих наук..., и потому без этого знания все остальные знания и искусства становятся, как они и сделались у нас, праздной и вредной забавой"501. И сегодня наука о том, "в чем назначение и благо человека", не существует, а рассуждениями на эту тему занимаются - впрочем, без особого успеха - богословы и проповедники, философы и поэты, художники и пророки-подвижники. Но осмелимся ли мы сегодня повторить вслед за Толстым, что наука, лишенная этой "руководящей нити", становится "праздной и вредной забавой"? Наука теряет органическую связь с главными культурообразующими смыслами, подменяя "безграничность познания" всеохватностью (для чего имеется и удобное оправдание, стократ, казалось бы, подтвержденное практикой: никогда нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может вести даже самое отвлеченное исследование) и охраняя пространство своей работы от некомпетентного и агрессивного вмешательства прочными стенами почти уже эзотерической рациональности и постулатами о величайшей ценности "свободного и суверенного" научно-исследовательского труда, об органическом единстве всех и всяческих частей и элементов своей грандиозной системы. Потеря этой связи ощущается как тревожный симптом, как сигнал неблагополучия, "аварийности" культуры. "Чем более четко научное познание пытается выделить суверенную территорию, определяя свой предмет, объект и метод; чем более замкнутым хотелось бы видеть науке пространство ее интеллектуального и духовного суверенитета в сознании культуры, чем более прочны и устойчивы стены, тем, вероятно, все более и более шатким, зыбким, непрочным грозит оказаться ее самостояние-в-культуре" - пишет Л.В.Стародубцева502, и этот парадокс эхом повторяет сомнения, высказывавшиеся сто и более лет назад, но актуальные и в наше время. Впрочем, не следует поспешно принимать эти сомнения как инвективы в адрес науки. Иначе мы уподобились бы древним язычникам, наказывавшим плетьми своих идолов, если те не оправдывали надежд и оставались глухими к мольбам. Таковы бывают обвинения науки и ученых в том, что сила знания используется для насилия, что не сбылись мечты о безопасном и обеспеченном благоденствии, что мир техники и сверхиндустрии механизирует жизнь самого человека, что будущее все чаще вырисовывается как кошмар всеобщей катастрофы, что тревога и неудовлетворенность не оставляют нас от рождения до смерти, что умножившиеся знания умножили скорбь. На фоне уверений о единстве культуры и науки в наши дни все четче вырисовываются контуры разрыва между ними. Научный прогресс уже не воспринимается обществом как неоспоримое доказательство культурного развития: наука и культура становятся безразличными друг другу. "Когнитивное содержание научного прогресса... уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении" - констатирует Г.Люббе503. Ту же мысль высказывает С.С.Гусев: "Современная наука, выстраивая образ мира, состоящий из теоретических абстракций (связь между которыми определяется не нуждами людей, а принципами конструирования понятийных схем) становится в определенным смысле культурным маргиналом..., теряет связь с исходной задачей, для решения которой она возникала - задачей защиты людей от равнодушия вселенной. В тех "возможных мирах", которыми оперирует современное научное знание, нет места человеку как носителю культуры"504. Раскрывая тайны природы, наука не приближает к ней человека в его обыденной жизни, с ее надеждами и разочарованиями, радостями и горем, успехами и неудачами. Но не только "маленький человек", все человечество уходит от единства с природой в мир "артефактов", искусственных созданий ума и рук, мир чуждой человеку рациональности. Чтобы жить в этом мире, людям требуется система ориентиров, и они получают ее через каналы образования и воспитания, находящиеся под контролем науки. Но конвейер образования производит огромное количество современных невежд, "образованщину", по выражению А.И.Солженицына. Десять-двадцать лет жизни, отданных образованию, в большинстве случаев дают сумму сведений бесполезных и чуждых "среднему человеку". Специальное образование уводит в туннели частных научных и технических дисциплин, усваиваемых без видимой связи с другими науками и системами знания. Ценность образования, как правило, измеряется прагматическими мерками, соображениями престижа, карьеры, "материальных перспектив". Научно-техническое развитие подсовывает свои плоды, не требуя даже минимального понимания их природы. Телевидение и компьютеры стали обыденностью, но лишь немногие знакомы с принципами устройства этих приборов. Специалист по электронике может быть абсолютным неучем в экономике или психологии. Предметы из синтетических материалов ничем не напоминают о формулах высокомолекулярной химии, а квантовая физика вряд ли интересует большинство из тех, кто садится в кресло перед лазерным микрохирургическим аппаратом. Поэтому понятно то, о чем в свое время писал К.Ясперс: "Наука доступна лишь немногим. Будучи основной характерной чертой нашего времени, она в своей подлинной сущности тем не менее духовно бессильна, так как люди в своей массе, усваивая технические возможности или догматически воспринимая ходульные истины, остаются вне ее... Как только это суеверное преклонение перед наукой сменяется разочарованием, мгновенно следует реакция - презрение к науке, обращение к чувству, инстинкту, влечениям. Тогда разочарование неизбежно при суеверном ожидании невозможного: наилучшим образом продуманные теории не реализуются, самые прекрасные планы разрушаются, происходят катастрофы в сфере человеческих отношений, тем более непереносимые, чем сильнее была надежда на безусловный прогресс"505. И пока современные язычники хлещут своего идола, на место девальвированного образования и дискредитированной науки спешат маги, колдуны, прорицатели и чудотворцы. Они собирают толпы современной "образованщины", ублажают жаждущих и страждущих посулами, находят кратчайшие пути к душам. При этом многие из них называют себя учеными, выступают от имени "подлинной" науки. Видимо, так легче войти в доверие к людям, не утратившим фетишистского преклонения перед наукой. Тьма суеверий не рассеивается в свете рациональной науки, потому что этот свет преломлен в суеверном сознании. Однако критики науки не только констатируют оторванность науки от "человеческих масс", довольствующихся плодами научно-технического развития, но индифферентных по отношению к ценностям, соединяющих, а не разъединяющих науку и культуру. Они ставят под сомнение даже превосходство достижений научно-технического прогресса над донаучными формами человеческой активности. Прислушаемся к П.Фейерабенду: "Науку всегда ценили за ее достижения. Так не будем же забывать о том, что изобретатели мифов овладели огнем и нашли способ его сохранения. Они приручили животных, вывели новые виды растений, ...обнаружили важнейшие связи между людьми и между человеком и природой... Древние народы переплывали океаны на судах, подчас обладавших лучшими мореходными качествами, чем современные суда таких же размеров и владели знанием навигации и свойств материалов, которые, хотя и противоречат идеям науки, на поверку оказываются правильными, Они осознавали роль изменчивости и принимали во внимание ее фундаментальные законы... Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону"506. Демагогия? Она бросается в глаза, и не нужно больших усилий, чтобы найти контраргументацию, разрушающую эти дерзкие эскапады. Но опять же - не будем спешить. За демагогической оболочкой скрывается реальная проблема. Рассуждения П.Фейерабенда перекликаются с констатациями К.Ясперса. Если ценность науки измерять только ее практическими применениями (в этом и состоит "провокация" - сравнивать значимость мифогенной и наукогенной культур по одной и той же шкале оценок, как бы "забывая" об исторической изменчивости самих критериев сравнения, не говоря уже о масштабах и динамике сопоставляемых явлений), то одного существования ядерного или космического оружия достаточно, чтобы поставить эту ценность под сомнение. Призрак Чернобыля бродит по современному миру. Масштабы научно-технических достижений не выглядят более внушительными, чем масштабы угроз, заключенных в выходящих из-под контроля научно-технических системах. И те, и другие неизмеримо выросли по сравнению с эпохой папирусных судов и примитивного земледелия. Но самая большая опасность - потенциальный разлад между "внутренними" интересами науки и всеобщим интересом человечества. Когда-то такой разлад был немыслим, сегодня уже нельзя не мыслить о нем. Какая сила способна предотвратить эту опасность? Быть может, сама наука, вернее, люди, представляющие науку, лучше всех понимающие ее возможности и последствия, сами в состоянии направить ее развитие в безопасное и благотворное русло? Эта вполне естественная идея в середине века была достаточно распространена и имела своих энтузиастов. "Инициатива установления определенного кодекса, регулирующего границы и ответственность за научное и техническое развитие и внедрение, - писал организатор и первый президент Римского клуба А.Печчеи, - должна исходить прежде всего от самих представителей научной общественности, от ученого сообщества... Известно, что сегодня в мире больше ученых, чем их было за предшествующие века. Как социальная группа они представляют сейчас достаточно реальную силу, чтобы недвусмысленно и во весь голос заявить о необходимости всесторонне оценивать технический прогресс и потребовать постепенного введения контроля за его развитием в мировых масштабах"507. Вера в духовную силу научного сообщества, в его способность стать решающим политическим и культурным фактором нашей эпохи, по сути, есть отголосок того времени, когда в науке видели едва ли не основной двигатель духовного и культурного развития общества, марширующего по направлению к историческим идеалам человечества. По этой вере люди науки - слуги Истории и Прогресса, носители высших ценностей, возвышающие свой голос именно тогда, когда человечество особенно нуждается в их указаниях и руководстве. Однако действительность весьма далека от этого утопического представления и часто гасит оптимистические порывы подвижников. Мировое научное сообщество совсем не однородно и состоит вовсе не из одних только интеллектуалов-гуманистов, озабоченных судьбами культуры. "Факт превращения свободного исследования отдельных людей в научное предприятие, - писал К. Ясперс, - привел к тому, что каждый считает себя способным в нем участвовать, если только он обладает рассудком и прилежанием. Возникает слой плебеев от науки... Кризис науки - это кризис людей, который охватил их, когда они утратили подлинность безусловного желания знать"508. Плебейское сознание ориентировано на успех, а не на истину. А залогом успеха может быть в принципе что угодно - конъюнктурное поведение, "научное обоснование идеологии", подтасовка фактов, победа над конкурентом. Плебейская наука служит не Истине, а тем, кто платит, обеспечивает "научные предприятия", гарантирует устойчивое материальное благополучие. И кто осудит ее за это? Разве не так точно поступают люди во всех иных сферах своей деятельности? Кто осмелится предъявлять наемным работникам науки, "обладающим рассудком и прилежанием", счет, по которому не платит никакой другой отряд трудящегося человечества? В начале века Р.Мертон сформулировал принципы "Большой Науки": универсализм - наука стремится к предельным обобщениям о мире, человеке, обществе, не останавливаясь ни перед какими ограничениями; общность - наука не знает национальных, классовых, политических и прочих барьеров, ее результаты являются достоянием всего человечества; бескорыстие - в науке нет высшей ценности, чем истина; организованный скептицизм - наука есть сообщество свободно мыслящих людей, для которых нет больших авторитетов, чем Разум и Опыт; сама организация науки поддерживает эту свободу, а человек, отступающий от истины и свободы критики, тем самым выводит себя за рамки науки. Увы, эти принципы были скорее идеальным проектом, чем описанием реального положения вещей. Но это не значит, конечно, что люди, подобные А.Печчеи, - беспочвенные мечтатели и фантазеры, лелеющие иллюзии и не желающие считаться с реальностью. Высокое и низкое, духовный подвиг и плебейство, жреческое служение истине, "безусловное желание знать" и беспринципный прагматизм - в науке, как в любой другой сфере человеческой деятельности, эти противоположности объединены в сложную живую систему. Научное знание, используемое лишь как средство рационализации всевозможных видов человеческой практики, ценимое только в своей утилитарной функции, легко становится средством гипертрофии рационально-технического начала, "роботизации" человека. Но при чем здесь наука? Самую прекрасную вещь можно обратить во зло неразумием или дурным умыслом. Быть может, двойственный, противоречивый образ науки - только иллюзия обыденного сознания, принимающего видимость явлений за их сущность? Где искать причину двойственности? Существует философская традиция, выводящая противоречия, связанные с наукой и ее развитием из противоречий общества, в котором это развитие происходит. Так, в соответствии с социальной философией марксизма, буржуазное общество пронизано антагонистическое противоречиями - это общество "отчужденного труда" и эксплуатации, в котором господствуют отношения производства и распределения, основанные на частной собственности, включающей средства производства. Максимальное развитие производительных сил, характерное для этого общества, сопровождается максимальным же отчуждением этих сил от человека. Наука стоит в ряду этих сил. Она также получает громадный импульс, поступая на службу технико-промышленному развитию, становясь важнейшим ускорителем последнего, а также источником обогащения тех, чьим интересам подчинен этот процесс. Познавательная ценность науки отходит на второй план. Научное познание и его результаты рационализируют и стимулируют общественное производство и социальное регулирование. Но по парадоксальной логике противоречивой культуры это оборачивается "роботизацией" и обездуховлением человека. Идеологический характер этого представления о науке очевиден. Напомним, что для Маркса научный труд выступал парадигмой "всеобщего труда", владычество которого относилось им к "коммунистическому будущему". Из этого, помимо прочего, следовало, что критика науки должна быть переадресована несовершенному обществу, в котором господствуют социально-экономические отношения, при которых "всеобщий" по своей природе научный труд вовлечен в систему, искажающую эту природу, превращающую труд ученых в составную часть общего процесса товарного производства и обмена стоимостей. Именно в этом противоречии видели причину двойственности социальной роли науки, а также разноречивости оценок науки в общественном сознании. Отсюда выводилось, что человечество, если бы ему удалось разрешить противоречия своей социально-экономической жизни, получило бы науку, обращенную исключительно к гуманистической цели. Здесь нет надобности критиковать марксистскую утопию, кстати, задрапированную в тогу научности. Но сама идея - рассматривать противоречия науки и ее образа в общественном сознании как следствие "глубинных", фундаментальных противоречий общественной жизни и ее исторического развития - более основательна, чем ее реализация в марксизме, и потому ее берут на вооружение самые различные социально-философские теории. Во многих из них преобладает критика европейской по своему генезису культуры, в которой наука используется как орудие уничтожения и самоуничтожения, как сила, подавляющая и нивелирующая человека. Такая культура считается порочной и тупиковой, многие философы предрекают ее неминуемую гибель. В науке усматривают "дьявольское перерождение" духа, соблазненного призраком неограниченной власти над природой и людьми, над жизнью и смертью. Обезумевший человеческий Разум, ослепленный гордыней, не в силах постичь, что его бесчисленные завоевания - путь к духовной пустоте; неутолимая жажда познания, будучи оторвана от идеалов Добра и Красоты, направляется только волей к власти и оборачивается "неодолимым роком" человечества. "Познание работает как орудие власти, - писал Ф.Ницше. - Поэтому совершенно ясно, что оно растет соответственно росту власти... Наука есть превращение природы в понятия в целях господства над природой"509. Иллюзия власти так сильна, что даже самые страшные и очевидные поражения человеческого духа - ими наполнена история нашего времени - предстают перед этим безумием как очередные доказательства всесилия Разума! Разум, отождествивший себя с наукой, претендует на рационализацию всего мирового устройства, втискивает в свои схемы жизненную действительность. Все действительное превращается в предмет рационального познания, познанное - становится предметом воздействия, "модернизирующего преобразования". Но человек не сводится к сумме научных знаний. Он "находит в себе то, чего не находит нигде в мире, нечто непознанное, недоказуемое, непредметное, нечто ускользающее от любой исследующей науки" (К.Ясперс). Воля к власти подвигает к опредмечиванию и этой субстанции человечности. Так высшее порождение свободного духа перерождается в причину несвободы, угасания субъективности в "неподлинном существовании". Исследование этой трагедии направлено к осмыслению внутренних противоречий культуры. Ее корни - в иссушенной почве духовности. К такому выводу приходили философы, для которых "отчужденная наука" была прежде всего следствием утраты нравственных и религиозных ориентиров и ценностей. С.Н.Булгаков писал: "Вера устанавливает религиозное отношение к тем истинам, которые являются продуктом знания и мысли, а вместе с тем распространяет область несомненного и туда, куда не хватает наука... Никакое развитие знаний и блеск материальной культуры не может возместить упадка веры; можно допустить, что человечество лишится своей науки, своей цивилизации, как оно и жило без них в течение веков. Но полная потеря веры в добро означала бы нравственную смерть..."510. Эти слова были сказаны в 1912 г. в канун мировой войны и последовавшего за ней революционного пожара в России. Предчувствие катастрофы слышится в них. Философ взывает к идеалам веры, ставит их выше науки и "ухищрений цивилизации". Это не был академический спор с преобладающими воззрениями эпохи, здесь нет логически выверенной аргументации. Это был зов и он повис в пустоте. Между идеалами и жизненной реальностью пролег глубокий разлом. Цивилизация шла к кризису, наука лишалась нравственной опоры. Так было в начале века. На его исходе, находясь в ситуации углубляющегося кризиса современной культуры, мы вновь стоим перед теми же проблемами. Культура и цивилизация И все же прогресс науки неудержим, и было бы величайшей глупостью становиться на его пути. Противоречивость мира, в котором осуществляется этот прогресс, отражается в противоречиях, пронизывающих науку. Наиболее общее из этих противоречий - единство и противоположность культуры и цивилизации. Как писал Н.А.Бердяев, "в нашу эпоху нет более острой темы и для познания, и для жизни, чем тема о культуре и цивилизации. Это - тема об ожидающей нас судьбе"511. Написано это под непосредственным впечатлением от книги О.Шпенглера "Закат Европы", в которой немецкий философ остро поставил вопрос о последних сроках исторического существования европейской культуры. Диагноз Шпенглера, поразивший современников своей парадоксальностью (книга вышла в 1918 г.), был пессимистичен: культурная Европа вступает в завершающую фазу своего бытия. Речь шла не о гибели в катастрофе, хотя мировая война и кровавые политические потрясения питали эсхатологические ожидания. Шпенглер предрекал естественный закат культуры. Подобно тому как смерть является неизбежным итогом жизни, выражением строгой и необходимой органической последовательности" в чередовании культурных эпох является их "свертывание" в цивилизацию. Цивилизация, по Шпенглеру, крайнее и искусственное состояние, завершение и исход культуры, ее рок. И О.Шпенглер, и Н.А.Бердяев выступали против "банальной теории прогресса, в силу которой верилось, что будущее всегда совершеннее прошедшего, что человечество восходит по прямой линии к высшим формам жизни". Эта теория была разработана в социально-философских учениях XVIII века, когда в противовес провиденциализму, объяснявшему ход истории волей Бога, Провидения, была выдвинута концепция общественного развития, основанного на принципах разума и общественного блага, единых и общих для всех исторических эпох и обществ. Синонимами прогресса выступали такие категории, как "просвещение", "гражданское общество", правовое государство", "суверенитет личности". История выявила противоречивость "прогрессизма". Формы общественного бытия, соответствовавшие критериям этой теории, не гарантировали счастья и благоденствия индивидов; социальная реальность противоречила духовным идеалам, во имя которых проектировалась и осуществлялась. Опыт XIX и тем более ХХ столетий дал основания для резкой критики "прогрессизма". Приговор Н.А.Бердяева резок: "Прогресс превращает каждое человеческое поколение, каждое лицо человеческое, каждую эпоху истории в средство и орудие для окончательной цели - совершенства, могущества и блаженства грядущего человечества, в котором никто из нас не будет иметь удела". "Учение о прогрессе есть временное учение XIX века, отражающее состояние сознания европейского человечества в XIX веке со всей ограниченностью, со всеми пределами, поставленными этому времени... В истории нет по прямой линии совершающегося прогресса добра, прогресса совершенства, в силу которого грядущее поколение стоит выше поколения предшествующего; в истории нет и прогресса счастья человеческого - есть лишь трагическое, все большее и большее раскрытие внутренних начал бытия, раскрытие самых противоположных начал, как светлых, так темных, как божественных, так и дьявольских, как начал добра, так и начал зла... Если можно утверждать какой-нибудь прогресс в истории человеческого сознания, так это обострение сознания, которое является результатом внутреннего раскрытия этого трагического противоречия человеческого бытия" (курсив мой. - В.П.)512. Несостоятельность "прогрессизма", по мнению Н.А.Бердяева, проистекает из неверной предпосылки, что развитие форм общественной организации способно радикально разрешить глубинные проблемы человеческой жизни, привести к совершенству судьбы отдельных людей и всечеловеческую судьбу. Такую идею "прогресса" философ называл "внутренне неприемлемой, религиозно и морально недопустимой", поскольку она рассматривает бесчисленные поколения лишь как материал для "светлого будущего", ради которого эти поколения должны жить в "несовершенном, страдальческом, полном противоречий состоянии". "Прогрессизму" он противопоставлял эсхатологизм - религиозное учение о неизбежности конца мировой истории. "Неразрешимое в пределах истории разрешается за пределами истории", - писал Н.А.Бердяев. Земная история - только пролог иной, трансцендентной жизни, в основе которой - "абсолютная свобода духа". Н.А.Бердяев рассматривал исторический процесс как взаимодействие творческого духа и овеществленных объектов его творчества. Формы общественного бытия противопоставлялись им "внутренним началам" человеческой жизни, имеющим духовную природу. Эти начала, воплощаясь в идеалах и ценностях, понимаются как культура, тогда как материализованные, "опредмеченные" реализации идеалов и ценностей называются цивилизацией. Подобное различение находим у И.А.Ильина: "Культура есть явление внутреннее и органическое: она захватывает самую глубину человеческой души и слагается на путях живой, таинственной целесообразности. Этим она отличается от цивилизации, которая может усваиваться внешне и поверхностно и не требует всей полноты душевного участия. Поэтому народ может иметь древнюю и утонченную культуру, но в вопросах внешней цивилизации (одежда, жилище, пути сообщения, промышленность, техника и т.д.) являть картину отсталости и первобытности. И обратно: народ может стоять на последней высоте техники и цивилизации, а в вопросах духовной культуры (нравственность, наука, искусство, политика и хозяйство) переживать эпоху упадка"513. Рассуждения И.А.Ильина вызывают сомнения: почему: например, технику он относил к цивилизации, а экономику - к культуре, возможно ли, чтобы при упадке науки народ стоял "на последней высоте техники"? Здесь важнее, однако, что философ указывал на возможность противоречия между культурой и цивилизацией, несовпадения фаз их развития. Определение культуры, восходящее к И.Канту, в общем виде сводится к ее пониманию как способа самореализации человеческих личностей в обществе. Смысл определения зависит от понимания человека. Если в человеке видят "совокупность общественных отношений", существенные характеристики которой выводятся из общественного устройства и способа производства, то "культура" неотличима от "цивилизации". Когда же в человеке прежде всего видят существо духовное, мыслящее, свободное от внешней детерминации в своей сущностной определенности (именно так понимал человека И.Кант), существо, жизнь которого направляется идеалами и ценностями, преломленными в его сознании, тогда "культура" обладает самостоятельным смыслом. Отношения культуры и цивилизации более сложны, чем прямые оппозиции "духовного" и "материального". Культура - совокупность духовных возможностей человеческого общества на той или иной ступени его исторического развития. Цивилизация - совокупность условий, необходимых для осуществления этих возможностей. Культура задает смыслы и цели общественного и личностного бытия. Цивилизация обеспечивает формы социальной организации, технические средства, регламент общественного поведения. Цивилизация превращает идеальные планы культуры в реальные программы, в выполнение которых вовлекаются массы людей. Цивилизация определяет место и роль всякого человека в культуре, устанавливает правила человеческого общежития, в которых находят более или менее адекватное выражение цели и идеалы культуры. Цивилизация - это исторически обусловленные границы культуры, предел ее возможностей. Границы могут расширяться, увеличивая пространство культуры. Но они могут и сжиматься, сдерживая культурные стимулы, сужая культурный мир. Афоризм испанского философа и писателя М. де Унамуно гласит: "Все цивилизации служат тому, чтобы порождать культуры, а культуры - чтобы порождать человека"514 . Это было сказано в 1896 г. Сто лет спустя оптимизм этой фразы выглядит чрезмерным. Мы знаем, что цивилизация может потерять человеческий облик, а в недрах культуры рождаются духовные химеры, порождающие человека-монстра. ХХ век учит осторожности, нельзя наполнять понятия "культуры" и "цивилизации" только положительным смыслом. "Цивилизация, - писал М.К.Мамардашвили, - предполагает формальные механизмы упорядоченного, правового поведения, а не основанные на чьей-то милости, идее или доброй воле... Когда под лозунгом потустороннего совершенства устраняются все формальные механизмы, именно на том основании, что они формальны, а значит, абстрактны в сравнении с непосредственной человеческой действительностью, легко критикуемы, то люди лишают себя и возможности быть людьми..."515. Философ подчеркивает, что вне цивилизации культура безжизненна. Ценности и цели, идеалы и жизненные ориентиры имеют смысл только в контексте цивилизации. Вне этого контекста - это пустые и опасные в своей обманчивости символы. Самые высокие идеалы, не встречая формальных ограничений на путях своей реализации в жизни людей, легко превращаются в оправдание любого зверства и варварства, служат фанатизму или циничной подлости. Цивилизация - та сила, которая "блокирует энергию зла", примитивные и разрушительные инстинкты, слепую стихию неразумия или не менее опасную разнузданность Разума, соблазненного волей к власти. Но если эта сила - только формальный механизм, она утрачивает свое предназначение и легко перерождается в насилие. Сколько существует человеческий мир, он нуждается в обуздании дикости, свирепости, грубого эгоизма. Никакие успехи не гарантируют победы, катастрофы уничтожают работу веков культуры и цивилизации. История нашего столетия показала, что дремучее варварство, звериная жестокость, ненависть и алчность вполне уживаются и с наукой, и с техникой, и даже с мощными "формальными механизмами" контроля и порядка. Мыслительные способности человека легко аккомодируются "дьявольским началом". Противостоять катастрофе сможет только цивилизация, одухотворенная высокой культурой. Это, мечтал М.К.Мамардашвили, должно стать "непреложным устройством самого бытия, жизни". Против зла нужно выставить не бердяевскую трансцендентную свободу, а законность и право, действующие в общественной жизни с необходимостью естественного порядка. Цивилизация есть основа культуры в той же мере, в какой культура есть сущность цивилизации. Культура - вовсе не пассивный реагент воздействий цивилизации, она способна сбрасывать с себя устаревшие и отжившие формы цивилизации, проектировать новые для осуществления испытанных историческим временем ценностей и идеалов. Банальная односторонность "прогрессизма" - это преувеличение роли цивилизации, отрыв ее от культурного основания. Культура - творческая лаборатория человеческого духа. Формирующиеся в ней идеалы и ценности приобретают общую значимость и устойчивость благодаря традициям. Но в динамичных обществах, например, в европейской культуре, поддержка традиций оказывается недостаточной, идеалы и ценности воплощаются в принципах цивилизации. Эти принципы не окаменевают, они испытывают постоянное давление новых духовных поисков. Жизнь культуры богаче наличных форм цивилизации. Она обладает автономией, внутренними импульсами саморазвития. Взаимообусловленность культуры и цивилизации, равновесие между ними может нарушаться. Наличные формы цивилизации могут имитировать культуру, "подменять" ее, тогда культура омертвляется, утрачивает свой смысл. Чрезмерное рассогласование культуры и цивилизации приводит к вырождению культуры в суррогатные, андеграундные формы, к замыканию в эзотеризме, к смакованию "духовной оппозиции". Разрыв цивилизации и культуры обращает цивилизацию против человека. Это и имел в виду Н.А.Бердяев, называя цивилизацию "смертью духа культуры". Гибель настигает культуру, несмотря на то, что принципы и устои цивилизации, приобретая прочность. казалось бы, надежно защищают культуру от распада. Этот парадокс возникает из-за подмены смысла и ценности жизни материальными продуктами этой жизни. Тогда распадается бытие: культура умирает, лишаясь условий своего существования и "свертываясь" в цивилизацию, а цивилизация без культуры превращается в антигуманный механизм. Общая судьба культуры и цивилизации - взаимная критика. Но критика ради единства, а не ради конфронтации. Исторический опыт защиты от разрушительной конфронтации накоплен: цивилизация направляет развитие культуры в контролируемое русло, но оставляет простор для культуротворческой деятельности людей; культура создает психологические установки, формирует ожидания, осознанные потребности, осуществление которых позволяет преобразовывать цивилизационные структуры, а не взрывать их хаотически-деструктивными порывами. Наука - культура - цивилизация Наука - один из важнейших узлов, связывающих культуру и цивилизацию. Она сама одновременно принадлежит и культуре, и цивилизации. В этом ее сила и источник продуктивности, в этом же - причина противоречивости ее облика. Наука многолика и многофункциональна. Конечно, прежде всего это "производство знания". Но у этого процесса есть различные стороны, аспекты, характеристики, социальные роли. Производство знаний требует особой квалификации, нуждается в профессионально подготовленных кадрах. Наука - это особая профессия, это труд, оплачиваемый так же, как любой другой профессиональный труд. Наука требует специальной организации для осуществления своей производственной деятельности. Поэтому наука - специальный институт, обеспечивающий организационные рамки профессиональной научной работы. Наукой называют и специальные средства "производства знаний" - научные методы, теории, техническое обеспечение научных исследований. Наука в современном обществе играет роль непосредственной производительной силы, поскольку производимые ею знания оказывают огромное и постоянно возрастающее влияние на все производственные процессы, изменяют их структуру, характер, цели. Вместе с тем наука становится и важной частью современного рынка; производимая наукой продукция способна обмениваться на другие продукты человеческой деятельности. Это позволяет рассматривать науку как составную часть экономики, как специфическое предприятие. Но наука участвует не только в производственных процессах. Добываемые ею знания обладают самостоятельной духовной ценностью; они оказывают воздействие на формирование человеческого сознания, человеческой личности. Поиск истины - одна из высших потребностей человека, сфера приложения его творческих возможностей. Научные идеи входят в культурный багаж человечества, оказывают влияние на систему человеческих ценностей, идеалов, целей. Наука - форма общественного сознания, составная часть мировоззрения. Множество этих характеристик, функций, ролей науки образует сложную взаимосвязанную систему. В ней взаимодействуют культурные и цивилизационные элементы, переплетаясь и переходя друг в друга. Среди "производственных" функций науки ясно различимы две: наука производит знания, которые участвуют во всех жизненных процессах современного человечества, и наука производит субъекта этих знаний, человека. Наука, писал М.К.Мамардашвили, есть сфера деятельности, в которой происходит "экспериментирование с человеческими возможностями", реализация "возможного человека". Дело в том, что наука воплощает в себе двойственность, противоречивость движущегося познания. Она "конструирует" природный и социальный Космос из добытых знаний, позволяет данной культуре ощущать себя частью этого Космоса. Но в то же время она постоянно разрушает свое собственное единство, реконструирует Космос, выходит за рамки установленных ею же понятий, преступает пределы наличных возможностей познания, реализованных культурой. Таким образом, наука не только фиксирует наличный опыт культуры, придает ему устойчивость, упорядочивает "жизненный хаос", но и выступает силой, способной создавать новые культурные возможности, становиться условием любой возможной культуры. После Коперника и Галилея, Фарадея и Максвелла, Дарвина и Фрейда, Эйнштейна и Бора, Уотсона, Крика и Вернадского, а также других первопроходцев науки европейская культура приобретала новые черты, становилась иной по сравнению с ее предшествующими состояниями. Но для того, чтобы культуротворческая функция науки могла осуществляться, необходимо, чтобы сама наука обладала устойчивым влиянием на общество, имела автономный социальный статус. Это возможно только в конкретных исторических формах, которые принимает цивилизация. Можно сказать, что наука становится силой, формирующей культуру, если эта сила опирается на мощь цивилизации. В то же время эта сила способна направлять необходимые изменения цивилизационных форм, если того требуют ее культурные функции. В этом и заключен механизм связи между культурой и цивилизацией, реализованный в науке. Конечно, это не единственная связь. Динамическое равновесие культуры и цивилизации зависит не только от усилий познающего Разума. Имеет место взаимозависимость: отношения культуры и цивилизации зависят от исторического движения научного познания, само это движение зависит от характера таких отношений. Самим своим существованием наука демонстрирует связь культуры и цивилизации. Идеальный проект науки, выдвинутый в философии К. Поппера, основан на предположении: причины, по которым научное познание не останавливается ни на одном из достигнутых результатов, заключены не только в принципах рационального мышления, но и в принципах организации научного сообщества. Движение науки направляется идеалом - регулятивной идеей истины. В поисках истины исследователи выдвигают смелые гипотезы и подвергают их самым строгим опытным проверкам; рано или поздно "рациональная критика" приводит к опровержению данных гипотез, взамен которых выдвигаются новые, и так без конца. Истина - высшая культурная ценность науки, а стремление к этой ценности - высшая моральная обязанность ученого. Но одного морального обязательства было бы недостаточно, чтобы приводить в движение непрерывные процессы "научного производства". Поэтому моральные нормы претворяются в принципы организации "Большой науки", в систему критериев, по которым оценивается профессиональная деятельность ученых. Во всемирной республике ученых все равны перед законами Разума, сами эти законы "растворены" в любом познавательном действии, ими обуздываются любые не-рациональные мотивы научной деятельности (корысть, преклонение перед авторитетом или властью, честолюбие, недобросовестность). Это идеальная модель "рациональной демократии", где право совпадает с моралью и законом - и все это соответствует принципам познания, направляемого служением идеалам культуры. В попперовской модели культурные и цивилизационные характеристики науки соединяются идиллически. Действительность сложнее, идиллия постоянно разрушается. Даже внутри самой науки единство культуры и цивилизации - это единство в противоречии. Многие исследователи пытались построить такие концепции науки, которые учитывали бы работу этих противоречий. Например, Т.Кун уподобил структуру научного сообщества замкнутой иерархической системе. Принципом ее деятельности является безусловное подчинение господствующей догме, фундаментальной теории, сквозь призму которой рассматривается любое явление. Сама эта теория как способ объяснения фактов поддерживается авторитетом научных лидеров благодаря социально-психологическим особенностям "научных команд". Наука функционирует нормально до тех пор, пока сохраняется этот порядок; другими словами, цивилизационные "скрепы" жестко удерживают на себе все содержание научной деятельности. Положение может измениться, наступает кризис оснований, рушатся авторитеты, сменяются фундаментальные теории и образцы научной деятельности, происходит "научная революция". Этот "скачок" не имеет рационально-логического объяснения. На смену старой приходит новая "парадигма", и весь процесс повторяется. Так равновесие между "культурными" и "цивилизационными" характеристиками науки периодически нарушается и восстанавливается, что и составляет фабулу исторического движения научного познания. Этот процесс испытывает влияние культурно-цивилизационного взаимодействия в масштабах всего общества. Знания, производимые наукой, расширяют пространство свободы, обогащают духовный мир человека. Познание одухотворено идеалами истины, гармонии, красоты. Но знания - практически применимые вещи, они участвуют в создании материальных благ, позволяют находить новые возможности использования природных сил и ресурсов, рационально организовывать производственные и социальные процессы. Духовная ценность знания неразрывно связана с практической применимостью, полезностью. Как духовные ценности научные знания принадлежат культуре, как стимулы и основания практики - они служат цивилизации. Если в общественной жизни между культурой и цивилизацией удерживается равновесие, единство этих начал свойственно науке. Когда равновесие нарушено, наука предстает в противоречивом облике. Примером может служить история становления науки в России, начало которой можно отсчитывать от эпохи преобразований Петра I. Царь-реформатор вводил основы европейской цивилизации в стране, культурные основания которой явно не соответствовали этим основам, в первую очередь - формам государственной и общественной жизни. Петр I нуждался в науке и обученных специалистах для преобразований армии, военной техники, создания промышленности и систем коммуникации, организации государственной бюрократии. Но его мало привлекали культурные основания европейской науки, которые были чужды не только деспотическому характеру императора, но, что важнее, культурной почве России конца XVII - начала XVIII столетий. Импортированная из Европы наука была первоклассной, среди первых русских академиков были всемирно известные ученые: Л. Эйлер, Д. и Н. Бернулли, Х.Гольдбах и др. Однако внедрение науки в российскую культуру происходило медленно и болезненно, наталкиваясь на недоверие, непонимание, и даже враждебность со стороны духовных традиций, моральных устоев, всего уклада русской жизни. Ценностный статус науки, ориентированной на рациональное исследование, проникающее в любые сферы природы и общественной жизни, противоречил и традиционным ценностям русской культуры допетровской эпохи, и сугубо прагматическим ориентациям самих реформаторов. В этом российская ситуация отличалась от западноевропейской, где наука со времен Фомы Аквинского имела религиозную и культурную "санкцию". Противоречие между наличной культурой и внедряемой цивилизацией преломлялось в самой русской науке, тормозило ее развитие. Российская наука набрала темпы количественного и качественного роста только полтора столетия спустя - с началом новых общественных процессов, связанных с реформой 1861 г. Но в течение этого долгого периода влияние науки, несмотря на трудности и противоречия, все же сказывалось на формировании новой культуры, новых духовных ориентиров в России516. Трудный вопрос в том, насколько велико было это влияние, и как далеко продвинулся этот процесс. Российская наука постоянно испытывала на себе влияние "раскола" между укоренявшейся в России цивилизацией западного образца и культурными основаниями, на которых строила свою жизнь основная масса населения. Этот "раскол" на разных этапах российской истории и проявлялся, и оценивался по-разному. Например, Г.Шпет видел беду русской культуры в том, что она "отстала" от европейской цивилизации и науки, П.Флоренский - в том, что она слишком поспешно и бездумно стала на путь заимствования и очутилась в губительной зависимости от западных цивилизационных форм. Но примечательно, что обе полярные оценки исходят из одной и той же констатации: между цивилизационной ориентацией и культурным смыслом "русской науки" - опасный зазор, трещина, уходящая в пропасть. По-иному, нежели на рубеже XIX и ХХ столетий, но не менее драматично, складываются судьбы российской науки и в наши дни. И было бы упрощением сводить нынешний развал еще недавно столь внушительного института науки на всем постсоветском пространстве к макроэкономическим и макрополитическим трудностям. Одна из важнейших причин бедствий нашей науки - во многом сохранившийся с XVIII века раскол между ее функциями и наличными культурными запросами общества. На протяжении почти всего ХХ века развитие отечественной науки было практически полностью подчинено потребностям государственной машины, в первую очередь - потребностям в новейших военных технологиях. Милитаризованная и огосударствленная наука обладала мощной - как материально-финансовой, так и идеологической - поддержкой власти и развивалась быстрыми темпами, хотя и значительно замедлившимися в период, когда одряхлевшая власть и уродливая экономика уже не могли поддерживать интенсивность этого движения. Однако она не укоренилась в структуре духовных ориентиров. Как ни старались пропагандисты, поиск истины, творческая устремленность, связи между научным познанием мира и духовным совершенствованием человека не были признаны обществом как основные ценности. Вырастающая в геометрической прогрессии масса людей, занятых в науке, главным образом ориентировалась на престиж и материальные выгоды научных профессий, на возможность вырваться из однообразия и скуки "советского быта" хотя бы за счет мнимой или реальной причастности к "высоким" началам, составлявшим популярную мифологию науки в обыденном сознании. Когда же тоталитарный колосс рухнул, развалилась милитаризованная экономика, и власть уже физически не могла, да и не хотела поддерживать высокий уровень институциализированной науки, в обществе не нашлось ни интереса, ни сил, чтобы поддержать падающие стены Башни Науки. И хотя, как было уже сказано, авторитет ученых (несмотря на тяжелейшие нравственные провалы многих и многих из них) еще достаточно высок, в целом престиж научной деятельности неуклонно падает. У нашей науки по-прежнему нет прочной культурной почвы. Мыслимо ли изменение этой ситуации? В состоянии ли общество заделать трещину между культурной и цивилизационной ипостасями науки? Наука как мощная цивилизующая сила становится одновременно и частью культуры, обретает культуротворческие импульсы, если общество готово воспринять эти функции, если существует определенное равновесие между культурой и цивилизацией. Тогда не только профессиональная деятельность ученых служит формам цивилизации, но и научное знание признается ценностью, поиск истины - духовным самовыражением человека. Когда равновесия нет, страдают и наука, и общество, их взаимоотношения мучительны и противоречивы. Став непосредственной производительной силой, наука вошла в процесс интенсивной профессионализации и институциализации. И в этом процессе также столкнулись ее культурные и цивилизационные качества. Наука как призвание и наука как профессия В 1920 г. М.Вебер писал: "Наука есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышлений мудрецов и философов о смысле мира"517. Эти высказывания полемически направлены против традиционного понимания науки как чисто культурного процесса. Современная наука, утверждал М.Вебер, уже не может находиться в плену иллюзий, в ней перестали видеть особое "призвание", удел избранных, чей путь направляется исключительно страстью познания, служения культурным идеалам. Наука исходит из вполне прагматической максимы - "законы природы стоят того, чтобы их знать", поскольку стало очевидно, что знание этих законов приносит отнюдь не только интеллектуальное и эстетическое удовлетворение, но прежде всего блестящие технические и экономические успехи. Практическая ценность знания вышла на первый план, все прочие достоинства науки стали относить на счет романтических настроений. Занятия наукой перестали быть делом "мудрецов и пророков", они превратились в повседневность наемных работников умственного труда. Профессионализация науки - необходимое условие ее современного существования, это несомненный факт. Но когда профессиональную сторону науки противопоставляют ее ценностному смыслу, расщепляется первичное смысловое единство, благодаря которому наука некогда возникла как социальное явление. Это симптом отчуждения, настигающего науку как раз на пути ее наибольших успехов. Блестящие победы познания сопровождаются тяжкими духовными и нравственными провалами, профессиональная деятельность теряет моральные ориентиры. В этом источник опасности и для самой науки, и для человеческого общества. В 1975 г. ведущие ученые-биологи пошли на заключение добровольного моратория на проведение экспериментов в биологических институтах, занимавшихся проблемами генной инженерии. Причина беспрецедентного решения заключалась в том, что молекулярная биология, совершив резкий рывок, вышла к возможности конструирования живых организмов с заданными свойствами; это открывало перед наукой заманчивые перспективы практического применения. Но среди возможных использований результатов генной инженерии могли оказаться и такие, которые поставили бы под вопрос само существование человечества (например, использование бактериологического или экологического оружия). Опасность таилась даже в случайной небрежности, из-за которой "лабораторный материал" мог войти в соприкосновение с биосферой планеты с непредсказуемыми последствиями. Этот исторический факт иллюстрирует недостаточность понимания научной профессии, когда она сводится на "познание фактических связей" в соответствии с определенными критериями рациональности научной методологии. Мораторий на эксперименты по рекомбинации ДНК показал, что высшим профессионализмом является разумная предусмотрительность, направляемая заботой о человеческих ценностях. В данном случае "наука как профессия" оказалась неотделимой от "науки как призвания". Но история знает и другие примеры. Известно, что в лабораториях фашистского лагеря смерти Бухенвальд проводились научные эксперименты по изготовлению противоэпидемических вакцин. Проводились учеными-профессионалами по всем правилам бактериологической и медицинской науки. Материалом для исследований были препараты, изготовленные из крови узников, заражаемых тифом и другими смертельными заболеваниям. Бухенвальд был моделью мировой цивилизации, замышленной фашистскими идеологами; наука в Бухенвальде стала монстром, ее профессиональная рациональность служила безумию518. Разрыв культуры и цивилизации, лежащий в основе расколотости существенных свойств современной науки, - опасность слишком грозная, чтобы полагаться только на собственные, нравственные, духовные силы ученых. В конце тридцатых годов перед самым началом второй мировой войны В.И.Вернадский писал: "Мы стоим сейчас перед готовыми к взаимному истреблению многочисленными государственными организациями - накануне новой резни. И как раз в это время, к началу ХХ в., появилась в ясной реальной форме возможная для создания единства человечества сила - научная мысль, переживающая небывалый взрыв творчества. Это - сила геологического характера, подготовленная миллиардами лет истории жизни в биосфере. Она выявилась впервые в истории человечества в новой форме, с одной стороны, в форме логической обязательности и логической непререкаемости ее основных достижений и, во-вторых, в форме вселенскости, - в охвате ею всей биосферы, всего человечества - в создании новой стадии ее организованности - ноосферы"519. Мировая резня все же произошла. Опасность всемирной бойни не исчезла и в наши дни. Наука, способная создать ноосферу, способна и на участие в этой бойне, которая может оказаться последней. Она не стала духовным оплотом человечества, организатором вселенского единения "мыслящего человечества". Наука и мораль Распад единства культуры и цивилизации преломляется в науке проблемой отношений между наукой и моралью, проблемой нравственной ответственности ученых. Подчинен ли научный разум требованиям морали? Или, напротив, мораль должна отступать перед требованиями науки? Вопрос может показаться надуманным. А существует ли вообще какое-либо противоречие между наукой и моралью? Да и есть ли смысл в подобном сопоставлении? Было время, когда казалось, что никакого противоречия нет и быть не может. Наука как деятельность по производству знаний так же стоит "вне морали", как и всякая прочая производственная деятельность. Сопоставлять с моралью следует не науку, а поступки людей, работающих в науке, или использующих ее результаты. Но, по широко распространенному убеждению той эпохи, когда в успехах науки видели ясное указание на светлые исторические перспективы человеческого общества, люди науки должны быть носителями высокой морали. Ярче других это убеждение выразил А.Пуанкаре: "Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас: ...позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высоко морален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль"520. Любовь к истине и ее красоте - что может быть лучшим основанием для морали? Так думал великий ученый. Наука дает образцы морального поведения - коллективизм, солидарность, бескорыстное служение идеалам, укрощение темных инстинктов, предрассудков и суеверий, отвращение ко лжи и слепому подчинению. Мораль поддерживает науку, направляет поведение ученых, помогает дать правильные общественные оценки деятельности ученых. "Мораль и наука по мере своего развития будут превосходно согласовываться друг с другом", - предсказывал А.Пуанкаре незадолго до своей смерти. А вскоре началась первая мировая война, и впереди был еще весь ХХ век, заставивший смотреть на отношения науки и морали с гораздо меньшим оптимизмом. С.Л.Яки называет современную науку нравственно несостоятельной и инертной. Ученые, заявляет он, оказались явно неспособными "положить конец тем действиям, которые могли бы оказаться гораздо более эффективными в приближении дня Страшного суда, чем все ангельские трубы вместе взятые". Отдельные и разрозненные призывы прекратить работу над водородной или нейтронной бомбой, над стратегической оборонной инициативой, известной под названием "звездных войн", использовать до предела экологически безопасные источники энергии, такие как солнечная энергия или приливные волны, оказались наивными. Научное сообщество не смогло возвыситься над общим уровнем нравственности общества, в котором "ни одной трещины не дает броня нравственной глухоты, с готовностью приветствующей увеличение уровня жизни благодаря технологии, которая одновременно составляет угрозу"521. Однако диктат морали может быть и губительным для науки. Несколько десятилетий назад мысль о пересадке человеческих органов от живого или мертвого донора для спасения жизни или исцеления пациента могла казаться не только фантастической, но и аморальной. Сегодня уже сотни людей живут с пересаженным донорским сердцем, тысячи - с другими трансплантированными органами. В прошлом морально-религиозный запрет на анатомирование трупов тормозил развитие медицины, физиологии и других наук о человеческом организме. Моральное осуждение вивисекции сдерживало развитие знаний о системе кровообращения у высших животных. В наше время моральному и религиозному осуждению подвергаются эксперименты, связанные с так называемым "клонированием" человеческих существ, хотя, по мнению некоторых специалистов, такие опыты могли бы резко повысить возможности медицины. Эти и другие примеры показывают, что мораль не может выступать безапелляционным судьей развития науки. Принципы морали могут противоречить друг другу. Стремление к истине - моральный долг ученого, но моральная ответственность за судьбы открытий может заставить ученого отказаться от исследования. Видимость парадокса возникает из-за чрезмерной жесткости сформулированной дилеммы. Наука не может решать проблемы ответственности ученых, ссылаясь на непреложность моральных кодексов. Жизнь ставит людей науки перед нравственным выбором. Совершая выбор, человек берет на себя ответственность за него. Выбор не предопределен, бремя свободы не может быть снято с человека. Но общественная ситуация может влиять на выбор, предлагать спектр возможных решений, шкалу моральных и правовых оценок поведения. Когда формы цивилизации и культурные идеалы в разладе, моральный выбор для ученого оказывается парадоксальным. происходит расщепление поведенческих ориентировок: сознание мечется между долгом гражданина и долгом ученого, между стереотипом социального успеха и нравственной самооценкой. Напротив, равновесие культуры и цивилизации могло бы регулировать и моральные проблемы науки. Профессиональная этика не диссонирует с нормами общечеловеческой морали. Нежелательные эффекты научных исследований предвидятся учеными лучше, чем кем-либо. Максимально возможная информированность общества об этих эффектах, открытость дискуссий, влияние общественности, включая ученых, на принятие социально значимых решений - все это создает условия для разрешения моральных и правовых вопросов, не допуская перерастания их в трагические конфликты. *** Противоречия культуры и цивилизации - не временные трудности, преодолимые общественным "прогрессом". Они выражают собой присущую человеческой истории необходимость. Разрешаясь на одном уровне развития, противоречия вновь возникают на последующих. Спор и взаимообусловленность культурных и цивилизационных начал - вечная проблема. Признание этого не означает примирения с противоречием. Вспомним слова Н.А.Бердяева: человеческое сознание все глубже осознает свои собственные противоречия. Вместе с этим растет понимание того, что высшей ценностью является творческая свобода, возвышающая и оправдывающая само существование человечества. Овладение этой ценностью достигается дорогой ценой: вечным борением духа с самим собой, непрестанным стремлением выйти за рамки собственной ограниченности, вечной неудовлетворенностью достигнутым в поиске совершенства. Наука - одна из важнейших форм этой духовной работы. Она ощущает на себе разрушительное действие разлада между культурой и цивилизацией. Более того, она может усугублять этот разлад, когда происходящая в ее пределах интеллектуальная деятельность односторонне гипертрофирована в ущерб идеально-ценностному наполнению процессов познания. Но вместе с тем наука способна влиять на отношения культуры и цивилизации. Прежде всего она превращает эти отношения в предмет своего исследования. Для этого требуется исключительное напряжение рефлексии - с древних времен известно, что труднее всего познать самого себя. Но у человечества просто нет иного выбора: либо с помощью науки разрешать противоречия бытия, угадывать и исполнять свое предназначение, либо прийти к апокалипсису. Человек находится в центре культуры. Формируя культуру, наука формирует человека. Наукоемкость культуры - индекс ее развития в современную эпоху. Еще более важный индекс - место и значимость человека. Наука как производство знаний увеличивает мощь человека, создает предпосылки его свободы. Чтобы мощь и свобода возвышали, а не унижали и уничтожали человека, необходимо направить их действие на реализацию высших идеалов и ценностей. Наука участвует в выработке этих идеалов. Преодолевая противоречия, превозмогая скепсис, обобщая исторический опыт, вступая в диалог с иными формами духовной и практической жизни людей - искусством, религией, - учась на своих поражениях и гордясь победами, наука утверждает ценность истинного познания и самопознания, удовлетворенных земных желаний, одухотворенных и возвышенных нравственностью и идеями бессмертия человеческой сущности, о которой могут по-разному судить религиозно и материалистически мыслящие люди. "Констатация простой уверенности, что хотя бы в этой крайне важной области курс проложен верно, несет в себе силы и утешение для тех, в чьих душах могло бы зародиться сомнение в будущем нашей культуры. Каким бы обескураживающим ни был кризис мысли, он способен лишь тех привести в отчаяние, кому не хватает мужества принимать эту жизнь и этот мир такими, какими они достались нам в дар"522. Наука в культуре. М., 1998. С. 5-33 1 Здесь я просто назову имена моих учителей и друзей, в работах которых я находил стимулы к размышлениям на тему научной рациональности. Это прежде всего работы В. С. Степина, П. П. Гайденко, Л. М. Косаревой, Б. С. Грязнова, В. С. Швырева, В. А. Лекторского, Е. А. Мамчур, Б. И. Пружинина, Р. С. Карпинской, З. А. Сокулер, Н. А. Юлиной, Т. И. Ойзермана, И. Т. Касавина, Н. С. Автономовой, М. А. Розова, Н. И. Кузнецовой, А. И. Ракитова, Е. Л. Чертковой, А. Л. Никифорова, И. П. Меркулова, В. Г. Федотовой и еще многих и многих других. 2 Baran B. Przyczynek do krytyki biezcych bada nad racjonalnoci// Stud. Filoz., 1980, No 2, S.111. 3 Конечно, прежде всего так полагали и полагают сами ученые, которым, впрочем, удалось (в былые времена это стоило огромных интеллектуальных усилий) превратить свое мнение в общезначимую культурную оценку. В. Ньютон-Смит не без иронии так начинает свою книгу о рациональности науки: "Образ, в котором научному сообществу нравится представлять самого себя и который фактически служит тем образом, в котором большинство из нас воспринимает это сообщество, - образ рациональности par excellence. Научное сообщество видит себя в качестве самой парадигмы институционализированной рациональности" (В. Ньютон-Смит. Рациональность науки // Современная философия науки. Хрестоматия., М., 1994. С. 163) . 4 Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С.220-222, 410. 5 Эта тема подробно исследована в зарубежной и отечественной литературе. См.: Никифоров А. Л. От формальной логики к истории науки. Критический анализ буржуазной методологии науки. М., 1983; Черняк В. С. Логика, история, наука. М., 1989; Кузнецова Н. И. Наука в ее истории. М., 1985. 6 "Релятивизм - это отставка философии и ее смерть" (В. Виндельбанд. История новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками. Т.2. От Канта к Ницше. СПб., 1905.С.378). 7 Quine W. Ontological relativity and other essays. N.-Y., 1969.P.78. 8 Ibid. P.82. 9 См.: Naturalizing Epistemology. Cambridge, 1985. 10 См.: Stabler E. Rationality in naturalized epistemology // Philos. Sci. 1984. Vol. 51, ? 1, P. 64-78. 11 См.: Siegel H. Can philosophy of science be naturalized? // Abstr. VII Intern. Congr. Logic, Methodology and Philos. Sci. Moscow, 1987. Vol. 4, pt,2. P.170-172. 12 "Критика, вообще говоря, может быть неверной, но тем не менее важной, открывающей новые перспективы и поэтому плодотворной. Доводы, выдвинутые для защиты от необоснованной критики, зачастую способны пролить новый свет на теории и их можно использовать в качестве (предварительного) аргумента в пользу этой теории" (Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 1. С. 54). 13 Там же. С. 67. 14 Понятно, почему "проблеме демаркации" и ее критико-рационалистическому решению придавалось такое значение. Цена этого решения необычайно высока, поскольку оно затрагивает центральную нервную систему всей философии, а не только конкретной методологической программы, вытекающей из попперовского "фальсификационизма". Попперовская "демаркация" была контуром социального идеала, ориентира, направляющего развитие человеческого общества к гуманной цивилизации. Вместе с тем, Поппер, конечно, понимал, что ни реальная демократия в современных обществах (как бы далеко они ни продвинулись по пути к демократическим идеалам), ни реальная наука (о близости которой к идеалу Большой науки могут говорить разве что уж очень восторженные ее почитатели) не могут адекватно представлять Рациональность и претендовать на воплощение этого идеала. Рациональный критицизм в науке постоянно сталкивается с многочисленными и разнообразными проблемами коммуникации между оппонентами (а эта коммуникация непрерывно питается отнюдь не только рациональными источниками), и это тем более верно по отношению к рациональному критицизму в общественной жизни. И все же наука более рациональна: все-таки в ней действительно происходят кардинальные изменения, которые можно назвать революциями, что бы по этому поводу ни говорили методологи-эволюционисты (например, С. Тулмин), и эти революции благотворны для науки, тогда как попытки революционного решения социальных проблем как правило отбрасывают общество на более низкую ступень развития. См об этом содержательную статью В. А. Лекторского "Рациональность, критицизм и принципы либерализма (взаимосвязь социальной философии и эпистемологии Поппера) (Вопросы философии, 1995, No 10, с. 27-36). 15 Поппер К. Реализм и цель науки // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. Хрестоматия. М., 1996 (2 изд.). С.93. 16 Поппер К. Предположения и опровержения. Рост научного знания. Гл. 10 // Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. 17 И. Лакатос, например, понимал этот попперовский термин как "квазитеоретическое размерное отличие между количеством истинных и ложных следствий теории, отличие, которое мы в точности никогда не можем определить, но о котором можем делать предположения". Этот смысл не следует смешивать с "классическим", когда "правдоподобие" понимается как степень "приближения к реальности самой по себе". Поэтому, писал Лакатос, "целью науки может быть возрастание "правдоподобия" в попперовском смысле, но без обязательного возрастания классического правдоподобия"(Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М., 1995. С.208-209). 18 См.: Светлов В. А. Дискуссия по проблеме правдоподобия научных теорий // Логические проблемы современной науки. М., 1980. С. 59-98. 19 Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Философия науки. Вып. 3. Проблемы анализа знания. М., 1997. С.56. 20 "В книгах по социальной философии Поппер не очень-то жалует понятие идеала, ибо оно кажется ему чем-то слишком близким к утопии. Между тем, как мне представляется, в результате выявившегося расхождения попперовской концепции рациональности и эмпирических фактов философ в последние годы жизни все более склонялся к тому, чтобы толковать нормы рационального критицизма как некий идеальный эталон (или даже своего рода утопию)" (Лекторский В. А. Цит. соч., с.34-35). Это правильно по существу, но я бы сказал, что теория научной рациональности Поппера всегда, а не только в последние годы жизни этого философа, вдохновлялась идеалом науки и предложенные им еще в 30-е гг. критерии "демаркации" уже были абсолютистскими в указанном выше смысле. 21 Кун Т. Логика открытия или психология исследования? // Философия науки. Вып. 3. Проблемы анализа знания. М., 1997. С.26. 22 Там же. С.40-41. 23 См. подробный обзор этой полемики в: Порус В. Н. О философских аспектах проблемы "несоизмеримости" научных теорий // Вопросы философии, 1986. No 12. 24 Кун Т. Цит. соч. С. 40. 25 Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Философия науки. Вып. 3. Проблемы анализа знания. М., 1997. С.57. 26 См.: Motycka A. Relatywistyczna wizja nauki. Analiza krytyczna koncepji T. S. Kuhna i S. E. Toulmina. Wroclaw etc., 1980. 27 Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. М., 1978. С. 203. 28 См.: Хюбнер К. Критика научного разума. М., 1994. С. 107. 29 Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С.250. 30 Т. В. Адрианова, А. И. Ракитов. Философия науки С. Тулмина // Критика современных немарксистских концепций философии науки. М., 1987. С. 131. См. также: Порус В. Н., Черткова Е. Л. "Эволюционно-биологическая" модель науки С. Тулмина // В поисках теории развития науки. М., 1982. С. 260-277. 31 Хахлвег К., Хукер К. Эволюционная эпистемология и философия науки // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. Хрестоматия. (2 изд.). М., 1996. С.175. 32 Тулмин С. Человеческое понимание. С. 47-48. 33 Там же. С. 48. 34 Тулмин С. Человеческое понимание. С. 48-49. 35 Фейерабенд П. Избр. труды по методологии науки. М.,1986. С.158-159. Эти пассажи перекликаются с ницшеанской критикой науки и морали ("Не победа науки является отличительной чертой нашего XIX века, но победа научного метода над наукой", "Мораль - полезная ошибка..., ложь, осознанная как необходимость"). Однако в отличие от Ницше, который рассматривал науку прежде всего как средство для достижения господства над природой, а "волю к истине" - как форму воли к власти (Ницше Ф. Воля к власти // Избранные произведения в 3-х томах, т.1. М., 1994. С. 178, 218, 273, 287), Фейерабенд больше подчеркивал творческую привлекательность интеллектуальной игры с природой. 36 Касавин И. Т. Цит. соч. С.99. 37 Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 162. 38 Zahar E. Why did Einstein's programme supersede Lorentz's // British Journal for the philosophy of science, 1973, vol.24, p. 95-123, 233-262; Feuer L. S. Einstein and the generations of science, N.Y., 1974. 39 См.: Zahar E. "Crucial" experiments: a case study // Progress and rationality in science. Dordrecht, 1978. 40 Ньютон-Смит В. Цит. соч. С.167. 41 Например, Ф. Мэньюэл в своей знаменитой биографии И. Ньютона прибегал к психоаналитическим объяснениям идейных импульсов автора "Математических начал натуральной философии" (F. Manuel. A portrait of Isaac Newton. Cambr. (Mass.), 1968). 42 Ньютон-Смит В. Цит. соч. С. 175. 43 См.: Мамчур Е. А. Проблема соизмеримости теорий // Физическая теория (философско-методологический анализ). М., 1980; Петров В. В. Семантика научных терминов. Новосибирск, 1982; его же: Структуры значения. Логический анализ. Новосибирск, 1979; Kitcher Ph. Theories, theorists and theoretical change // Philosophical review, 1978, vol. 87, ? 4. 44 Ньютон-Смит В. Цит. соч. С.195. 45 Там же. С. 196. 46 Термин "методологический прагматизм" в современной философии науки в большой степени связан с именем Н. Решера (См.: N. Resher. Methodological pragmatism. A systems-theoretic approach to the theory of knowledge. Oxford, 1977). Но в отличие от В. Ньютона-Смита, Н. Решер предпочитает говорить о границах "когнитивного релятивизма", а не об "умеренном рационализме"; надо сказать, что его терминология лучше передает суть дела (см.: Решер Н. Границы когнитивного релятивизма // Вопросы философии, 1997, No.7). Решер напрямую связывает динамику моделей рациональности в науке с решениями того или иного научного сообщества, которые обусловлены в первую очередь успешностью работы ученых; он не слишком доверяет попперовскому "правдоподобию" и практически полностью ставит истинность научных суждений в зависимость от логической когерентности и практической пользы. Решер еще настойчивее, чем Т. Кун, проводит мысль о том, что оценка научной работы как рациональной или иррациональной проводится внутри конкретного "научного сообщества". Коммуникация между научными сообществами, в особенности, когда речь идет о сравнении "парадигм", основывается на критериях успешности, практической полезности. Таким образом, получается, что именно эти критерии являются как бы мета-критериями рациональности. Это типичная стратегия прагматизма в решении проблемы рациональности, о которой еще пойдет речь ниже. 47 Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. С.9. 48 Рорти Р. Релятивизм: найденное и сделанное // Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. М., 1997. С. 17, 18. 49 Там же, с.30. 50 В отличие от многих нынешних интерпретаций этого явления, в которых ставится акцент на неких "позитивных" моментах постмодернизма, якобы открывающего новую перспективу современной культуры, я придерживаюсь мнения, по которому постмодернизм есть прежде всего негативная реакция на печальный опыт современной культурной истории. Специфика современной (европейской или "западной") цивилизации состоит в том, что она уже как бы привыкла к мысли о том, что всякие "позитивные" культурные проекты, то есть теоретические представления о смысле и ценностях культуры, направляемые "положительными идеалами", универсальными идеями и т. п. продуктами конструктивного Разума, неминуемо терпят крах. Все или почти все крупнейшие трагедии современной истории стали объяснять именно этой причиной, как бы сваливая на Разум грехи человечества. "Ощущение исчерпанности старого и непредсказуемости нового, грядущие контуры которого неясны и не обещают ничего определенного и надежного, и делает постмодернизм, где это настроение выразилось явственнее всего, выражением "духа времени" конца ХХ в., очередным fin du sicle, вне зависимости от того, сколь влиятельным в литературе, искусстве, критике и философии он является на сегодняшний день" (Ильин И.П. Постструктурализм, деконструктивизм, постмодернизм. М., 1996. С. 234). Здесь невозможно подробно останавливаться на этой теме. Замечу только, что постмодернизм, который силен в критике культурных проектов прошлого, совсем не так убедителен, когда речь идет о его собственной культурной ориентации. Мне уже приходилось заметить, что последовательный постмодерн ориентирован не на культуру, а на пост-культуру, хотя точно определить значение последнего термина еще очень трудно (см.: Порус В. Н. "Конец субъекта" или пост-религиозная культура? // Полигнозис, 1998, No 1). 51 Рорти Р. Философия и зеркало природы, с.285. 52 Юлина Н. С. Постмодернистский прагматизм Ричарда Рорти. Долгопрудный, 1998. С. 88. 53 Там же. С.90-91. 54 Рорти Р. Релятивизм: найденное и сделанное. Цит. соч. С. 42. 55 См.: Порус В. Н. Ч. Пирс и современная "философия науки" // Вопросы философии, 1982, No 3. С. 137-144. 56 Putnam H. Three kinds of scientific realism // Philos. Quart. 1982. Vol. 32, No 128. P. 198. 57 Х. Патнем, конечно, понимает методологическую бесплодность релятивизма. Он формулирует концепцию т.н. "внутреннего реализма", согласно которой истинность теории должна подтверждаться опытом, хотя сам опыт концептуализирован и в этом смысле его источником является не мир "вещей-в-себе", а мир, который изначально структурирован концептуальной схемой нашего языка. Патнем признает и объективность знания, которая определяется когерентностью последнего и "рациональной приемлемостью". Но "объективность в понимании Патнэма, по существу, означает простую общезначимость. Однако, хорошо известно, что общезначимость не позволяет полностью преодолеть релятивизм, поскольку то, что считается общезначимым в одной култьтуре, может не быть общезначимым в другой культуре и т.д." (Макеева Л. Б. Философия Х. Патнэма. М., 1996. С. 122-123). 58 Jarvie J. Toulmin and the rationality of science // Essays in memory of Imre Lakatos. Dordrecht. 1976, p.311-334. 59 Hacking J. Imre Lakatos' philosophy of science // Brit. J. Philos. Sci. 1979. Vol. 30, ? 4, p. 397. 60 Koertge N. Rational reconstructions // Essays in memory of Imre Lakatos. P. 359-369. 61 Such J. Modele racjonalnoci w fizyce // Stud. Filoz. 1983. No 5-6, S. 215. 62 Ракитов А. И. Рациональность и теоретическое познание // Вопросы философии, 1982, No 11. С. 69. 63 Никифоров А. Л. Научная рациональность и цель науки // Логика научного познания. Актуальные проблемы. М., 1987. С. 271. 64 Ракитов А. И. Указ. Соч. С. 70. 65 Там же. С. 73. 66 См.: Rescher N. The coherence theory of truth. Oxford, 1973. 67 Алексеев И. С. О критериях научной рациональности // Методологические проблемы историко-научных исследований. М., 1982. С.115. 68 Касавин И. Т. О социальном содержании понятия "рациональность" //Философские науки, 1985, No 6. С. 64, 65. 69 См.: Евдокимов В.С., Сатдинова Н. Х. Проблема рациональности в познании и деятельности // Философские науки. 1988, ? 1. С.114. 70 Motycka A. Ideal racjonalnoci. Szkice o filozoficznych rozdroach nauki. Wroclaw, 1986. 71 Feyerabend P. In defence of Aristotle: comments on the condition of content in crease // Progress and rationality in science. Dordrecht, 1978. P. 178. 72 На эту связь обратил внимание В. А. Окладной в статье "Ценностная регуляция конкуренции научных теорий" (Наука и ценности. Новосибирск, 1987. С. 134-146). 73 См.: Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 326-329. 74 Грязнов Б. С. Логика и рациональность // Методологические проблемы историко-научных исследований. М., 1982. С.98. 75 Там же. 76 См.: Степин В. С. Идеалы и нормы в динамике научного поиска // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981. С. 10-64. 77 Пружинин Б. И. Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986. С. 144. 78 См.: Порус В. Н. Некоторые гносеологические проблемы многозначной логики. Автореф. канд. дисс. М., 1973. С. 14, 15. 79 См.: Кузнецов Б. Г. Идеалы современной науки. М., 1983. С. 85-145. 80 Найссер У. Познание и реальность. М., 1981. С.29. 81 См.: The Structure of Scientific Theories. Urbana, 1974. 82 Уваров А. И., Фигуровская В. М. Об общем и специфическом в методологии технического и социального познания // Abstr. VIII Intern. Congr. Logic... P. 366. 83 См. Хюбнер К. Критика научного разума. М., 1994. С. 78-80. 84 Порус В. Н. Конвенции и рациональность // I Российский Философский Конгресс. Человек - Философия - Гуманизм. Т. 5. Философия в мире знания, техники и веры. Санкт-Петербург, 1997. С. 151-155. 85 См.: Bartley W. W. Rationality versus the theory of rationality // The critical approach to science and philosophy. N.-Y., L., 1964. 86 Я предпочитаю говорить именно об "образе", а не о "понятии" науки. Образ более подвижен, чем дефинитивное понятие, его содержание скорее напоминает "нечеткое множество" в смысле Л. Заде. См.: Порус В. Н. Образ науки как категория теоретической эпистемологии // Логика научного познания: материалы IX Всесоюз. совещ. по логике, методологии и философии науки. М., 1986. С. 43-44. 87 Степин В. С. Научные революции как "точки" бифуркации в развитии знания // Научные революции в динамике культуры. Минск, 1987. С.44. 88 Такие утверждения чаще всего иллюстрируют примерами из науки прошлого, например, науки эпохи Возрождения. В. С. Степин приводит пример, связанный с трактатами У. Альдрованди, в которых наряду с вполне научными (с современной точки зрения) способами классификации животных применялись описания чудес и пророчеств, сказаний о драконах, астрологические предсказания и т. д. Не следует, однако, представлять дело таким образом, что подобная зависимость норм научного описания и объяснения - характеризация "младенческой", незрелой науки, якобы исчезающая на ее современных этапах. Можно показать, что и в последующие века нормы объяснения и описания находились и находятся под значительным влиянием культурных влияний. Здесь пригодились бы примеры, связанные со становлением дарвинизма как научно-исследовательской программы, с индетерминистскими интерпретациями квантовой механики, с выдвижением синергетики на роль одного из лидеров современного естествознания и т.п. 89 Антипов Г. А. Присуще ли науке нравственное начало? // Наука и ценности. Новосибирск, 1987. С. 56. 90 Александров А. Д. Истина как моральная ценность // Там же. С. 34, 35. Нетрудно услышать в этих высказываниях перекличку с попперовским возвышением критического духа, а также с мыслями А. Пуанкаре: "Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас: ...позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высоко морален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль". Очевидно и другое: А. Пуанкаре говорил о единстве морали и рациональности на заре двадцатого века, и тогда эта мысль воспринималась как нечто вполне понятное и естественное, тогда как на закате века в подобных высказываниях уже нет былой уверенности и пафоса. 91 Подробный анализ роли ценностей в моделях научной рациональности см. в книге: Микешина Л. А. Ценностные предпосылки в структуре научного познания. М., "Прометей", 1990. 92 Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.1. М., 1992. С.49. 93 Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990. С.25. 94 Хюбнер К. Критика научного разума. М., 1994. С.187. 95 Швырев В.С. Рациональность как ценность культуры // Вопросы философии, 1992, No 6 С.5,6. 96 Поппер К. Открытое общество и его враги. Цит. соч. С. 54. 97 Здесь опять можно напомнить о судьбе кантовской парадигмы рационального критицизма, которая была подвергнута ревизии во многих послекантовских философских системах и трансформировалась в критицизм как установку на критику чего-то внешнего по отношению к критическому разуму. Аналогия здесь вполне уместна. 98 См.: Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М., 1995. 99 Встречаются более свободные трактовки принципа дополнительности. Например, В. П. Руднев ставит его в ряд с принципом симметричных описаний, применявшимся логическими позитивистами, полагает, что он может быть логически выведен из известной теоремы К. Геделя о неполноте, а также утверждает, что принципу дополнительности отвечают соотношения детерминизма и телеологизма в трактовке Г. Рейхенбаха, описания мира как текста и как физической реальности в своей собственной трактовке, соотношение физического и этического у Л. Витгенштейна (см.: Руднев В.П. Витгенштейн как личность // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993. С.348). Идея дополнительности допускает различные интерпретации, и анализ спора, какая из них более правильна, чем прочие, требует отдельного времени и большего пространства. В моем понимании методологического смысла этого принципа наиболее важно то, что дополняющие друг друга описания определенной реальности, будучи отторгнуты друг от друга, не только не дают целостного описания, но и могут вступить в противоречие с фактами, если претендуют на целостность, а не включают признание своей принципиальной неполноты. Можно даже сказать, что эти описания образуют сопряженную смысловую пару. Такая трактовка принципа дополнительности кому-то, возможно, покажется слишком "сильной" и не соответствующей замыслам самого Бора. Не буду спорить. 100 См.: Розов М.А. Проблемы эмпирического анализа научных знаний. Новосибирск, 1977. С.100-124. 101 Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М., 1995. С.99. 102 Критику холизма см.: Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993. Разд.23; Watkins J. Ideal Types and Historical Explanation // The Brit. J. For the Philosophy of Science, 1952, vol.3, ? 22; Historical Explanation in the Social Sciences // The Brit. J. For the Philosophy of Science, 1957, vol.8, ? 30. 103 Поппер К. Логика и рост научного знания. М.,1983. С.500. 104 Там же. С.302. 105 Напомним, что близкими эвристическими источниками принципа дополнительности для Н. Бора были идеи С. Кьеркегора и У. Джемса, хотя можно проследить и более древнюю родословную - вплоть до Гераклита, идеи "ян" и "ин" у древних китайцев, некоторых мотивов учения дзен-буддистов и т.д. 106 Впрочем, в последнее время становится все яснее, что "общепринятого определения" просто не может быть. "Мы можем представить рациональность как специфическую характеристику исследовательских действий, даваемую "пост фактум", ретроспективно"(Гудков Л.Д. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., "Русина", 1994. С. 287). Это значит, что сама эта "специфическая характеристика" зависит от того, с какими нормами, критериями или стандартными оценками сопоставляется то или иное исследовательское действие, а сами эти нормы и критерии признаются либо не признаются рациональными в зависимости от социально-культурного контекста. Следовательно, по крайней мере, с точки зрения социологии и культурологии, различные теории рациональности не могут быть сведены в единственную схему или к единственной теории. Но это и означает, что попытки создать единую теорию рациональности обречены и эпистемологически, поскольку трудно представить такую ситуацию, когда универсальная теория рациональности будет постоянно вступать в конфликт с социологическим и культурологическим исследованием. Понятно, что ценность такой теории была бы слишком сомнительной. 107 См.: Ньютон-Смит В. Рациональность науки // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. Хрестоматия. Изд.2. М., "Логос", 1996. С.246. 108 Философская энциклопедия. Т.4. М., 1967. С.207. 109 Библер В.С. Кант - Галилей - Кант (Разум Нового времени в парадоксах самообоснования). М., "Мысль", 1991. С.13. 110 Аристотель. Топика 11 100b27. 111 См.: Rescher N. Many-valued logic. N.-Y. 1969. 112 Библер В.С. Цит. соч. С. 13-14. 113 Там же. С. 23. 114 Здесь я касаюсь исключительно тонкой и сложной проблемы, требующей специального рассмотрения. Ведутся бесконечные споры вокруг понимания того, каким образом теория формирует ту реальность, для познания которой создается. В этом споре не следует увлекаться односторонними решениями. Коротко обозначив свою позицию, скажу, что отображение и конструирование реальности не столь различны меж собой. Это две стороны одного процесса. В данном случае, когда речь идет о реальности, создаваемой моделями научной рациональности, нельзя ограничиться обсуждением "онтологий" этих моделей; я говорю о создании реальности в прямом смысле. И это не мешает, а помогает одновременно говорить об отображении (познании) научной рациональности! 115 См.: Порус В. Н. Стиль научного мышления // Теория познания. Т. 3. Познание как исторический процесс. М., 1993. С. 225-262. 116 См. Fleck L. Enstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsachen. Einfuehrung in die Lehre vom Denkstil und Denkkollektiv. Basel. 1935. 117 Л. Флек описывает экспериментальную ситуацию, в которой А. Нейссер и его сотрудники в 1906 обнаружили мутационные изменения в бактериальной культуре - факт, который не мог быть обнаружен, если бы экспериментаторы строго следовали принципам классической ("коховской") бактериологии, одним из которых был принцип неизменяемости видов бактерий. Для того, чтобы "увидеть" мутации, нужно было осмелиться наблюдать под микроскопом бактериальную культуру спустя несколько дней после ее изготовления (такая культура по всем методологическим предписаниям, принятым в то время, считалась испорченной, непригодной для лабораторного исследования). Это было совершенно иррациональное поведение экспериментаторов, даже не просто ошибка, а сознательное нарушение "законов познания", типичная ересь, подрыв устоев научного мышления. На подобную ересь. Отваживаются люди со склонностью к автономному, суверенному мышлению, люди, которые позволяют себе иметь собственное мнение, а не подчиняться авторитетам. Но, как показывает Флек, эта привилегия дается с огромным трудом. Психологически очень трудно (для многих - невозможно) сопротивляться стилю мышления, в рамках которого человек воспитан, обучен, достиг определенных значимых результатов. Совершив отступничество от стиля мышления, исследователь как бы слепнет и глохнет, чувствует себя крайне неуверенно. Смутные образы едва-едва пробиваются сквозь хаос восприятий, ученому приходится заново учиться видеть и понимать. Затем постепенно к работе подключается концептуализирующий интеллект, начинается выстраивание нового теоретического каркаса: теории, объяснительной схемы и т. п. Постепенно хаос восприятий сменяе