едством двух предложений, которые нельзя никогда опускать и которые ставятся на голосование в отдельности. Первое: Угодно ли суверену сохранить настоящую форму Правления. Второе: Угодно ли народу оставить управление в руках тех, на кого оно в настоящее время возложено. Я предполагаю здесь то, что, думаю, уже доказал, именно: не существует в Государстве никакого основного закона, который не может быть отменен, не исключая даже и общественного соглашения. Ибо если бы все граждане собрались, чтобы расторгнуть это соглашение с общего согласия, то можно не сомневаться, что оно было бы вполне законным образом расторгнуто. Гроций даже полагает, что каждый может отречься от Государства (160), членом которого он является, и вновь возвратить себе естественную свободу и свое имущество, если покинет страну*. Но, было бы нелепо, чтобы все граждане, собравшись вместе, не могли сделать то, что может сделать каждый из них в отдельности. __________ * Конечно ее нельзя покинуть, чтобы уклониться от своего долга и избавиться от служения отечеству в ту минуту, когда оно в нас нуждается. Бегство тогда было бы преступным и наказуемым; это было бы уже не отступлением, но дезертирством. КНИГА 4 Глава I О ТОМ, ЧТО ОБЩАЯ ВОЛЯ НЕРАЗРУШИМА До тех пор, пока некоторое число соединившихся людей смотрит на себя как на единое целое, у них лишь одна воля во всем, что касается до общего самосохранения и общего благополучия. Тогда все пружины Государства крепки и просты, его принципы ясны и прозрачны: нет вовсе запутанных, противоречивых интересов; общее благо предстает повсеместно с полною очевидностью, и, чтобы понять, и чем оно, нужен лишь здравый смысл. Мир, единение, равенство - враги всяких политических ухищрений. Людей прямых и простых трудно обмануть именно потому, что они просты; приманки, хитроумные предлоги не вводят их в заблуждение: они недостаточно тонки даже для того, чтобы быть одураченными. Когда видишь, как у самого счастливого в мире народа крестьяне, сойдясь под дубом, вершат дела Государства и при этом всегда поступают мудро, можно ли удержаться от презрения к ухищрениям других народов, что делают себя знаменитыми, несчастными и ничтожными с таким искусством и со столькими таинствами? Управляемому таким образом Государству требуется совсем немного законов, и по мере того, как становится необходимым обнародовать новые, такая необходимость ощущается всеми. Первый, кто их предлагает, лишь высказывав то, что все уже чувствуют, и не требуется ни происков, ни красноречия, чтобы стало законом то, что каждый уже решил сделать, как только уверится в том, что другие поступят так же, как он. Людей, любящих порассуждать, обманывает то, что, видя лишь Государства, дурно устроенные с самого их возникновения, они убеждены, что в Государствах невозможно поддерживать подобного рода управления. Они смеются, воображая все те глупости, в которых ловкий мошенник или вкрадчивый говорун могут уверить жителей Парижа или Лондона. Они не знают, что Кромвель был бы заключения тюрьму (161) жителями Берна, а герцог де Бофор - женевцами. Но когда узел общественных связей начинает распускаться, а Государство - слабеть, когда частные интересы начинают давать о себе знать, а малые общества - влиять на большое, тогда общий интерес извращается и встречает противников; уже единодушие не царит при голосованиях; общая воля не есть более воля всех; поднимаются пререкания, споры; и самое справедливое мнение никогда не принимается без препирательств. Наконец, когда Государство, близкое к своей гибели, продолжает существовать лишь благодаря одной обманчивой и пустой форме, когда порвалась связь общественная во всех сердцах, когда самая низменная корысть нагло прикрывается священным именем общественного блага, - тогда общая воля немеет; все, руководясь тайными своими побуждениями, подают голос уже не как граждане, будто бы Государства никогда и не существовало; и под именем законов обманом проводят неправые декреты, имеющие целью лишь частные интересы. Следует ли из этого, что общая воля уничтожена или извращена? Нет: она всегда постоянна, неизвратима и чиста; но она подчинена другим волеизъявлениям, которые берут над нею верх. Каждый, отделяя свою пользу от пользы общей, хорошо понимает, что он не может отделить ее полностью, но причиняемый им обществу вред представляется ему ничем по сравнению с теми особыми благами, которые он намеревается себе присвоить. Если не считать этих особых благ, то он желает общего блага для своей собственной выгоды столь же сильно, как и всякий другой. Даже продавая свой голос за деньги, он не заглушает в себе общей воли, он только уклоняется от нее. Его вина состоит в том, что он подменяет поставленный перед ним вопрос и отвечает не на то, что у него спрашивают, таким образом вместо того, чтобы сказать своим голосованием: "выгодно Государству", он говорит: "выгодно такому-то человеку или такой-то партии, чтобы прошло то или иное мнение". Итак, закон, которому в интересах общества надлежит следовать в собраниях, состоит не столько в том, чтобы поддерживать здесь общую волю, сколько в том, чтобы она была всякий раз вопрошаема и всегда ответствовала. Я мог бы высказать здесь немало соображений о первичном праве - подавать голос при всяком акте суверенитета, праве, которого ничто не может лишить граждан, и о праве подавать мнение, вносить предложения, подразделять, обсуждать, которое Правительство всячески старается оставить лишь за своими членами. Но этот важный предмет потребовал бы особого трактата: и я не могу все сказать в этом. Глава II О ГОЛОСОВАНИЯХ Из предыдущей главы видно, что способ, каким ведутся общие дела, может служить довольно надежным указателем состояния нравов и здоровья Политического организма в данное время. Чем больше согласия в собраниях, т. е. чем ближе мнения к полному единодушию, тем явственнее господствует общая воля; но долгие споры, разногласия, шумные перебранки говорят о преобладании частных интересов и об упадке Государства. Это проявляется менее явно, когда в его состав входят два или несколько сословий, как в Риме - патриции и плебеи, чьи распри нередко волновали Комиции даже в самые лучшие времена Республики. Но это - исключение, более кажущееся, чем действительное, ибо тогда, вследствие пороков, внутренне присущих такому Политическому организму, образуются, так сказать, два Государства в одном: то, что неверно в отношении обоих вместе, верно для каждого в отдельности. И в самом деле, даже в наиболее бурные времена, плебисциты среди народа, когда Сенат не вмешивался, проходили всегда спокойно и решения их определялись значительным большинством голосов, ибо у всех граждан был лишь один интерес, у народа - лишь одна воля. В противоположной точке, замыкающей круг, возвращается единодушие: это бывает, когда у граждан, впавших и рабство, нет больше ни свободы, ни воли. Тогда страх и лесть заменяют подачу голосов выкриками; уже больше не обсуждают: боготворят или проклинают. Таков был позорный способ подачи мнений в Сенате при императорах. Иногда это делалось со смехотворными предосторожностями. Тацит замечает (162), что при Отоне (163) сенаторы, осыпая Вителлия (164) проклятиями, старались в то же время поднять ужасный шум, чтобы он, случайно сделавшись повелителем, не мог знать, что, собственно, сказал каждый из них. Из этих различных соображений рождаются принципы, по которым должно устанавливать способ подсчета голосов и сопоставления мнений в соответствии с тем, насколько легко узнается общая воля и насколько Государство клонится к упадку. Есть один только закон, который по самой своей природе требует единодушного согласия: это - общественное соглашение. Ибо вхождение в ассоциацию граждан есть самый добровольный акт в мире; поскольку всякий человек рождается свободным и хозяином самому себе, никто не может ни под каким предлогом подчинить его без его согласия (165). Постановить, что сын рабыни рождается рабом, это значит постановить, что он не рождается человеком (166). Следовательно, если после заключения общественного соглашения окажется, что есть этому противящиеся, то их несогласие не лишает Договор силы, оно только препятствует включению их в число его участников: это - чужестранцы среди граждан. Когда Государство учреждено, то согласие с Договором заключается уже в самом выборе местопребывания гражданина; жить на данной территории - это значит подчинять себя суверенитету*. ________ * Это всегда должно относиться лишь к свободному Государству. Ибо в других случаях семья, имущество, отсутствие пристанища, нужда, насилие могут удержать жителя в стране против его воли; и тогда само по себе одно его пребывание в стране уже не предполагает более его согласия на Договор или на нарушение Договора. За исключением этого первоначального Договора, мнение большинства всегда обязательно для всех остальных: то - следствие самого Договора. Но спрашивается, как человек может быть свободен и в то же время принужден сообразоваться с желаниями, что не суть его желания? Как те, кто не согласен с большинством, могут быть свободны и одновременно подчиняться законам, на которые они не давали согласия? Я отвечаю, что вопрос неправильно поставлен. Гражданин дает согласие на все законы, даже на те, которые карают его, если он осмеливается нарушить какой-либо из них. Непременная воля всех членов Государства - это общая воля; это благодаря ей они граждане и свободны*. Когда на собрании народа предлагают закон, то членов собрания спрашивают, собственно говоря, не о том, сообразно оно или нет с общей волей, которая есть их воля. Каждый, подавая свой голос, высказывает свое мнение по этому вопросу, и путем подсчета голосов определяется изъявление общей воли. Если одерживает верх мнение, противное моему, то сие доказывает, что я ошибался и что то, что я считал общею волею, ею не было. Если бы мое частное мнение возобладало, то я сделал бы не то, чего хотел, вот тогда я не был бы свободен. ___________ * В Генуе у входа в тюрьмы и на кандалах каторжников можно прочесть слово: Libertas (Свобода (лат.)). Такое применение этого девиза прекрасно и справедливо. В самом деле, лишь преступники всех состояний мешают гражданину быть свободным. В стране, где все эти люди были бы на галерах, наслаждались бы самой полной свободой. Это, правда, предполагает опять-таки, что все особенности общей воли воплощены в большинстве голосов. Когда этого уже нет, то какое бы решение ни было принято нет более свободы. Показав выше, как в решениях, принимаемых всем обществом, заменяли общую волю изъявлениями воли частных лиц, я уже достаточно определил и средства, способные предупреждать такое злоупотребление; об этом я буду еще говорить ниже. Что до того, какое относительное большинство голосов достаточно, чтобы видеть здесь провозглашение общей воли, то я также излагал уже принципы, по которым можно установить и это. Разница в один-единственный голос нарушает разделение поровну: один-единственный несогласный разрушает единодушие. Но между единодушием и разделом голосов поровну есть ряд случаев, когда голоса разделяются неравно и в каждом из них можно устанавливать число, позволяющее видеть провозглашение общей воли сообразно состоянию и нуждам Политического организма. Два общих принципа могут служить для определения этих отношений: первый - говорящий о том, что чем важнее и серьезнее решения, тем более мнение, берущее верх, должно приближаться к единогласию; второй - чем скорее требуется решить рассматриваемое дело, тем меньшей должна быть разница, требуемая при разделении голосов: для решений, которые должны быть приняты немедленно, перевес в один только голос должен быть признан достаточным (167). Первое из этих положений представляется более подходящим при рассмотрении законов, второе - при рассмотрении дел (168). Как бы там ни было, именно путем сочетания этих положений и устанавливаются те наилучшие отношения большинства и меньшинства голосов, чтобы решение считалось принятым. Глава III О ВЫБОРАХ Что до выборов государя и магистратов, представляющих собою, как я сказал, сложные акты, то здесь есть два пути, именно: избрание и жребий. И тот, и другой применялись в разных Республиках, и еще в настоящее время наблюдается весьма сложное смешение обоих способов при избрании дожа Венеции. Выборы, по жребию, - говорит Монтескье (169), - соответствуют природе демократии. Я с этим согласен, но почему это так? Жребий, - продолжает он, - есть такой способ выбирать, который никого не обижает; он оставляет каждому гражданину достаточную надежду послужить отечеству. Но причины не в этом. Если обратить внимание на то, что избрание начальников есть дело Правительства, а не суверена, то мы увидим, почему выборы по жребию более свойственны демократии, где управление тем лучше, чем менее умножаются акты его. Во всякой подлинной демократии магистратура - это не преимущество, но обременительная обязанность, которую по справедливости нельзя возложить на одного человека скорее, чем на другого. Один лишь Закон может возложить это бремя на того, на кого падет жребий. Ибо тогда, поскольку условия равны для всех и так как выбор не зависит от людей, нет такого рода применения Закона к частному случаю, которое нарушило бы всеобщий характер его. При аристократическом строе государя выбирает государь, Правительство сохраняется само собою; и здесь именно уместно голосование. Пример избрания дожа Венеции подтверждает это различие, а не опровергает его: эта смешанная форма подходит смешанному роду Правления. Ибо это заблуждение - считать форму Правления в Венеции подлинной аристократией. Если народ не принимает там никакого участия в Управлении, то именно знать и является там народом. Множество бедных варнавитов (170) никогда не имело доступа к какой-либо из магистратур, и их принадлежность к дворянству дала им всего-навсего пустое звание Превосходительства и право заседать в Большом Совете. Так как этот Совет столь же многочислен, как наш Генеральный Совет в Женеве, то его знатные члены имеют не больше привилегий, чем наши обычные граждане. Очевидно, что если не говорить о крайнем несходстве обеих Республик в целом, то горожане Женевы в точности соответствуют венецианскому патрициату; наши Уроженцы и Жители - Горожанами народу Венеции; наши крестьяне - подданным Венеции на материке; наконец, как бы мы ни рассматривали эту Республику, отвлекаясь от ее размеров, ее Правление не более аристократично, чем наше (171). Вся разница в том, что поскольку у нас нет никакого пожизненного главы, мы не испытываем необходимости прибегать к жребию. Выборы по жребию создавали бы мало затруднений в подлинной демократии, где ввиду того, что все равны как по своим нравам, так и по своим дарованиям, как по принципам своим, так и по состоянию своему, тот или иной выбор становится почти что безразличен. Но я уже сказал, что никогда не существовало подлинной демократии. Когда соединяют выборы и жребий, то первым путем следует заполнять места, требующие соответствующих дарований, такие, как военные должности; второй путь более подходит в тех случаях, когда достаточно здравого смысла, справедливости, честности, как в судейских должностях; потому что в правильно устроенном Государстве качество эти свойственны всем гражданам. Ни жребий, ни голосования совершенно не имеют место при монархическом Правлении. Поскольку монарх по праву один - государь и единственный магистрат, то выбор его наместников принадлежит лишь ему одному. Когда аббат де Сен-Пьер предлагал увеличить число Советов короля Франции (172) и выбирать их членов посредством проводимого в них голосования, он не понимал, что предлагает изменить форму Управления. Мне остается еще сказать о способе подачи и сбора голосов в собрании народа. Но, быть может, очерк истории устройства внутреннего управления в Риме в этом отношении более наглядно объяснит все принципы, чем я мог бы это установить. Не недостойно внимания рассудительного читателя увидеть с некоторыми подробностями, как разбирались дела общественные и частные в Совете из двухсот тысяч человек. Глава IV О РИМСКИХ КОМИЦИЯХ У нас нет никаких вполне достоверных памятников первых времен Рима. Весьма вероятно даже, что большая часть того, что о них рассказывают - это басни*; и вообще нам как раз больше всего не хватает именно той наиболее поучительной части летописей народов, которая представляет собою историю их становления. Опыт каждодневно учит нас, по каким причинам возникают перевороты в Государствах, но так как никакой народ больше не образуется, то, дабы объяснить, как образовались народы, нам остается только строить догадки. __________ * Имя - "Рома", которое, как утверждают, происходит от "Ромул", - это слово греческое и означает сила, имя "Нума" - тоже греческое и означает закон. Вероятно ли, что оба первых царя этого города уже наперед носили имена, столь соответствующие тому, что они совершили? Обычаи, которые мы находим уже установившимися, свидетельствуют, по меньшей мере, о том, что они имели некогда свое начало. Из традиций, восходящих к этому началу, те, что поддерживаются самыми крупными авторитетами и подкрепляются наиболее вескими основаниями, должны считаться наиболее достоверными. Вот положения, которых стремился я держаться, когда исследовал, как самый свободный и самый могущественный народ на земле осуществлял свою верховную власть. После основания Рима, зарождающаяся Республика, т. е. армия основателя, состоявшая из альбанов, сабинов и чужеземцев, была разделена на три класса, которые, по этому делению, приняли название триб (175). Каждая из этих триб была подразделена на десять курий, а каждая курия на декурии, во главе которых были поставлены предводители, называвшиеся курионами и декурионами. Кроме того, из каждой трибы выделили по отряду из ста верховных или всадников, который назывался центурией, из чего видно, что эти подразделения, почти бесполезные в городе, были сначала чисто военными. Но как бы предчувствие грядущего величия заставило маленький город Рим уже тогда дать себе внутреннее управление, приличествующее столице мира. Из этого первого разделения вскоре возникло затруднение: дело в том, что тогда как трибы альбанов* и сабинов** оставались постоянно в одном и том же состоянии, триба пришельцев*** беспрестанно увеличивалась в результате постоянного притока этих последних; и она не замедлила обогнать обе другие. Средство, которое нашел Сервий (174), чтобы устранить этот опасный непорядок, состояло в том, чтобы изменить разделение; и разделение по племенам, которое он уничтожил, заменить другим - по тем местам города, которые занимала каждая триба. Вместо трех триб он создал четыре, из которых каждая занимала один из холмов Рима и носила его имя. Таким образом, исправляя неравенство в настоящем, он предупреждал его и на будущее; и чтобы это разделение касалось не только мест, но и людей, он запретил жителям одного квартала переходить в другой: это предотвратило смешение племен. ________ *Ramnenses. **Tatienses. *** Luceres. Он удвоил также три уже существовавшие центурии всадников и добавил к ним двенадцать новых, но, все же, под старыми названиями, - способ простой и справедливый: так он окончательно отделил корпорацию всадников от массы народа, не вызвав недовольства этого последнего. К этим четырем городским трибам Сервий добавил пятнадцать других, названных им сельскими трибами, потому что они были составлены из жителей деревни, разделенных на такое же число округов. Впоследствии было образовано столько же новых, и вот римский народ оказался разделенным на тридцать пять триб, - число, оставшееся неизменным до конца Республики. Это разграничение триб города и триб деревни имели следствие, которое достойно быть отмеченным, потому что вообще нет другого такого примера и потому что Рим обязан ему и сохранением своих нравов, и ростом своих владений. Можно было бы полагать, что городские трибы вскоре присвоят себе власть и почести и не замедлят унизить трибы сельские: оказалось совсем наоборот. Известна склонность первых римлян к сельской жизни. Эту склонность внушил им мудрый наставник, который соединил свободу с трудами сельскими и ратными и, так сказать, выдворил из деревни в город искусства, ремесла, интриги, богатство и порабощение. И так как все, кто в Риме выделялся, обитали за городом и занимались земледелием, то уже привыкли искать лишь там главную опору Республики. Этот образ жизни, которому следовали достойнейшие из патрициев, высоко почитался всеми; простую и трудовую жизнь сельских жителей предпочитали праздной и рассеянной жизни горожан Рима; и тот, кто, обрабатывая землю, становился уважаемым гражданином, был бы лишь несчастным пролетарием в городе. Не без причины, говорил Варрон (175), наши великодушные предки создали в деревне питомник тех крепких и доблестных мужей, что защищали их в период войны и кормили в период мира. Плиний определенно говорит (176), Что сельские трибы, благодаря своему составу, пользовались особым почетом, а в городские трибы из сельских переводили тех презренных, которых хотели унизить. Сабин Аппий Клавдий (177), прибыв в Рим, чтобы там поселиться, был осыпан почестями и записан в сельскую трибу, которая впоследствии приняла имя его семьи. Наконец, вольноотпущенники входили все в городские трибы, и никогда - в деревенские, и за все время существования Республики не было ни одного примера, чтобы кто-либо из этих вольноотпущенников достиг какой-либо магистратуры, даже став гражданином. Это был превосходный принцип, но в применении его вошли так далеко, что это в конце концов привело к переменам и, конечно, к злоупотреблениям во внутреннем управлении. Во-первых, Цензоры, давно уже присвоившие себе, совершенно произвольно, право переводить граждан из одной трибы в другую, позволили большинству записываться в любую из них; это, конечно, не могло привести ни к чему хорошему и отнимало у цензуры одно из важных средств воздействия. Более того, поскольку знатные и могущественные все записывались в сельские трибы, а вольноотпущенники, ставшие гражданами, оставались вместе с чернью в городских, то трибы вообще не имели теперь ни места, ни территории; но все они настолько смешались, что членов каждой можно было отличать только по спискам, так что понятие, выражаемое словом триба, перестало быть связано с определенной территорией и оказалось связанным с личностями или даже почти утратило всякое содержание. Случалось также, что трибы города, будучи ближе к власти и часто оказываясь более сильными в Комициях, продавали Государство тем, кто не гнушался покупать голоса черни, которая заполняла собой эти трибы. Что до курий, то поскольку первый законодатель создал их по десяти в каждой трибе, то весь народ римский, тогда живший внутри стен города, оказался состоящим из тридцати курий, из которых каждая имела свои храмы, своих богов, своих чиновников, своих жрецов и свои празднества, называвшиеся компиталиями (178) и напоминавшие тепаганалии (179), которые впоследствии появились в сельских трибах. Так как при новом разделении Сервия это число, тридцать, не делилось поровну между установленными им четырьмя трибами, то он решил оставить это деление нетронутым; и курии, независимые от триб, сделались новым подразделением жителей Рима. Но о куриях не было и речи ни среди сельских триб, ни среди входившего в их состав населения, потому что раз трибы стали чисто гражданскими установлениями и поскольку был введен другой порядок для набора войск, то военные подразделения Ромула оказались излишними. Таким образом, хотя каждый гражданин и был записан в какую-нибудь трибу, далеко не каждый гражданин был записан в какую-нибудь курию. Сервий произвел еще и третье разделение, которое не имело никакого отношения к обоим предыдущим, а стало по своим результатам самым важным из всех. Он разделил весь римский народ на шесть классов, различавшихся не по месту проживания и не по людям, но по имуществу: так что в первые классы попали богатые, в последние бедные, а в средние - люди со средним достатком. Эти шесть классов состояли из ста девяноста трех подразделений, называемых центуриями, и эти подразделения распределялись так, что в один первый класс их входило более половины, а последний составляла всего одна. Таким образом, оказалось, что класс, наименее многочисленный по числу людей, включал наибольшее число центурий, а последний класс целиком считался только одним подразделением, хотя в него входило более половины жителей Рима. Чтобы народу было труднее проникнуть в суть последствий этого последнего передела, Сервий старался придать ему вид военной реформы; он включил во второй класс две центурии оружейников и две центурии орудий войны (180) - в четвертый. В каждом классе, за исключением последнего, он отделил молодых от старых, т. е. тех, кого возраст освобождал от этого по законам, - различие, которое больше, чем различие имущественное, приводило к необходимости часто повторять перепись или пересчет. Наконец он пожелал, чтобы народные собрания проходили на Марсовом поле и чтобы все те, кто по возрасту подлежали военной службе, приходили туда со своим оружием. В последнем же классе он не провел такого разделения на молодых и старых; причина была в том, что чернь, из которой этот класс состоял, вообще не удостаивалась чести носить оружие для защиты отечества; надо было иметь домашний очаг, чтобы получить право его защищать. И в тех бесчисленных толпах наемных негодяев, которыми блещут ныне армии королей, нет, вероятно, ни одного, кто не был бы с презрением изгнан из римской когорты в те времена, когда солдаты были защитниками свободы. В этом последнем классе отличали, впрочем, еще пролетариев от тех, кого называли capite censi*. Первые, не совсем еще низведенные до ничтожества, давали по крайней мере Государству граждан, иногда даже солдат при крайней необходимости. Что касается до тех, которые ровно ничего не имели и которых можно было пересчитать только по головам, то их вообще сбрасывали со счетов, и Марий был первым, кто удостоил набирать их в солдаты. __________ * Вносимые в ценз без имущества (лат. ). Не решая здесь, было ли это третье разделение хорошо или дурно само по себе, я могу, мне кажется, утверждать, что только простые нравы первых римлян, их бескорыстие, их любовь к земледелию, их презрение к торговле и погоне за наживой могли сделать его осуществимым. Где найдется такой народ в новые времена, у которого всепоглощающая жадность, дух беспокойства, интриги, постоянные перемещения, вечные перемены в имущественном положении позволили бы подобному устроению продержаться в течение двадцати лет, не перевернув все Государство? Надо еще отметить, что нравы и цензура, более сильные, чем это устроение, исправили многие его недостатки в Риме, и что иной богач оказывался выдворенным в класс бедных за то, что слишком выставлял напоказ свое богатство. Из всего этого легко можно понять, почему почти всегда упоминаются лишь пять классов, хотя в действительности их было шесть. Шестой, не поставлявший ни солдат в армию, ни голосующих на Марсовом поле*, и почти ни на что непригодный при Республике, редко принимался в расчет. ___________ * Я говорю на Марсовом, поле потому, что там именно и собирались Комиции по центуриям. При двух других формах народ собирался на форуме или в ином месте, и тогда у capite censi было столько же влияния и власти, сколько у первых граждан. Таковы были различные разделения римского народа. Посмотрим теперь, к какому результату это приводило в собраниях. Эти собрания, законно созываемые, назывались Комициями; они происходили обычно на римском форуме или на Марсовом поле и разделялись на Комиции по куриям, Комиции по центуриям и Комиции по трибам, сообразно той из этих трех форм, по которой они созывались. Комиции по куриям были учреждены Ромулом, по центуриям Сервием, по трибам - народными Трибунами. Ни один закон не принимался, ни один магистрат не избирался иначе, как в Комициях; и так как не было ни одного гражданина, который не был бы записан в одну из курий, одну из центурий или одну из триб, то отсюда следует, что ни один гражданин не был лишен права голоса и что народ римский был по настоящему сувереном и юридически, и фактически. Чтобы Комиции считались созванными законно и чтобы то, что там делалось, имело силу закона, необходимы были три условия: первое - чтобы корпорация или магистрат, которые их созывали, были для того облечены надлежащей властью; второе - чтобы собрание происходило в один из дней, дозволенных законом; третье - чтобы предзнаменования были благоприятны. На чем основано первое правило, не требуется объяснять второе - это вопрос порядка: так, не дозволялось собирать Комиции в праздничные и базарные дни, когда деревенский люд, прибывавший в Рим по своим делам, не имел времени, чтобы провести день на форуме. Посредством третьего условия Сенат держал в узде гордый и неспокойный народ и кстати умерял пыл мятежных трибунов. Эти последние, однако, находили не одно средство освобождаться от такого рода стеснений. Обсуждению на Комициях подлежали не только законы и выборы правителей. Так как римский народ присвоил себе самые важные функции Правления, то можно сказать, что судьба Европы решалась на его собраниях. Это разнообразие вопросов порождало и различные формы этих собраний, смотря по тому, о чем надлежало принять решение. Чтобы судить об этих различных формах, достаточно их сравнить. Ромул, учреждая курии, имел в виду сдерживать Сенат с помощью народа и народ с помощью Сената, господствуя в равной мере над обоими. Посредством этой формы он дал народу преобладание в численности, чтобы уравновесить этим то преобладание в могуществе и богатстве, которое он оставил за патрициями. Но, сообразно с духом монархии, он предоставил все-таки больше преимуществ патрициям, которые через своих клиентов могли влиять на распределение голосов. Это удивительное установление патронов и клиентов было шедевром политики и человеческой природы; без него патрициат, столь противный духу Республики, не мог бы существовать. Риму одному принадлежала честь дать миру этот прекрасный пример, который никогда не приводил к злоупотреблениям, причем ему все же никогда не следовали. Так как именно эта форма курий существовала при царях до Сервия и так как царствование последнего Тарквиния (181) вообще не считалось законным, то царские законы, в отличие от всех других, стали обозначаться как leges curiatae*. При Республике курии, все так же ограничиваясь четырьмя городскими трибами и заключая в себе уже одну Лишь римскую чернь, не могли удовлетворить ни Сенат, стоящий во главе патрициев, ни Трибунов, которые, несмотря на то, что были плебеями, стояли во главе состоятельных граждан. Поэтому курии потеряли всякое значение; падение их было таково, что тридцать ликторов, собравшись вместе, делали то, что должны были делать Комиции по куриям. _________ * Законы, принятые куриями ( лат. ). Разделение по центуриям было столь благоприятно для аристократии, что не сразу поймешь, почему Сенат не брал постоянно верх в Комициях, которые носили это название, и посредством которых избирались Консулы, Цензоры и другие курильные магистраты (182). В самом деле, из ста девяноста трех центурий, которые составляли все шесть классов народа Рима, в первый входило девяносто восемь, а так как голоса считались только по центуриям, то один первый класс имел перевес по числу голосов над всеми остальными. Когда все эти центурии приходили к соглашению, то уже прекращали сбор голосов; то, что решало меньшинство, выдавалось за решение большинства, и можно сказать, что в Комициях по центуриям дела решались скорее в зависимости от того, у кого было больше денег, чем от того, кто собрал больше голосов. Но эта безмерная власть умерялась двумя средствами. Во-первых, поскольку в классе богатых состояли, обычно, Трибуны и, всегда, - большое число плебеев, то они уравновешивали влияние патрициев в этом первом классе. Второе средство состояло вот в чем: вместо того, чтобы приводить центурии к голосованию в соответствии с тем, в какой они входили класс, что вынуждало бы всегда начинать с первой, выбирали одну из них по жребию, и только эта одна* участвовала в выборах, после чего все центурии, созываемые на другой день, уже по их положению в общем порядке центурий, снова проводили выборы, и они обычно только подтверждали решение, вынесенное накануне. Так, право подавать пример, определявшееся положением центурии среди других центурий, отдавалось теперь жребию, согласно принципам демократии. __________ * Эта центурия, избиравшаяся по жребию, называлась prerogativa (от prae - пред, спереди и rogo - спрашивать (лат.)), потому что она была первой, у которой отбирали голоса; и отсюда-то и произошло слово прерогатива. Из этого обычая проистекало еще одно преимущество, - то, что граждане деревни имели время между двумя ступенями выборов справиться о достоинствах неокончательно избранного кандидата, так чтобы подавать свои голоса со знанием дела. Но якобы для ускорения дела, в конце концов добились отмены этого обычая, - и те и другие выборы стали проводиться в тот же день. Комиции по трибам были собственно Советом римского народа. Они созывались только Трибунами; здесь избирались Трибуны и здесь же проходили проводимые ими плебисциты. Сенат не только не имел здесь никакого влияния, он даже не имел права здесь присутствовать; и, принужденные повиноваться законам, в голосовании которых они не могли принять участия, сенаторы в этом отношении были менее свободны, чем самые последние из граждан. Эта несправедливость понималась совершенно неправильно, а ее одной было достаточно, чтобы сделать недействительными декреты такого целого, куда имели доступ не все его члены. Если бы даже все патриции и присутствовали на этих Комициях по праву, которое они на это имели в качестве граждан, то, обратившись тогда в простых частных лиц, они почти не влияли бы на исход такого рода голосования, которое осуществляется путем поголовного подсчета голосов, и где самый ничтожный пролетарий имеет столько же значения, как и Первый Сенатор. Таким образом мы видим, что эти различные распределения не только создавали порядок при подсчете голосов столь многочисленного народа, но, кроме того, они никак не сводились к формам, безразличным сами по себе, каждая давала свои результаты, соответствующие тем целям, которые и заставили предпочесть эту форму всем другим. Даже если не входить насчет этого в дальнейшие подробности, из предыдущих разъяснений вытекает, что Комициипо трибам были наиболее благоприятны для народного правления, а Комиции по центуриям - для аристократии. Что до Комиции по куриям, где одна только римская чернь составляла большинство, то, поскольку они годились лишь для того, чтобы создавать благоприятные условия для тирании и дурных замыслов, они должны были потерять всякую славу, потому что даже мятежники воздерживались от такого средства, которое слишком явно раскрывало их планы. Несомненно, что все величие римского народа воплощалось в Комициях по центуриям, которые одни только были полными, тогда как в Комициях по куриям не хватало сельских триб, а в Комициях по трибам - Сената и патрициев. Что до способа подсчета голосов, то у первых римлян он был столь же прост, как и их нравы, хотя и не до такой степени, как в Спарте. Каждый подавал свой голос вслух, писец по очереди их записывал; большинство голосов в каждой трибе определяло результат голосования трибы; большинство голосов среди триб определяло результат голосования народа; и так же в куриях и центуриях. Этот обычай был хорош, пока честность царила между гражданами и когда каждый стыдился подавать публично голос за несправедливое мнение или за недостойного кандидата. Но, когда народ развратился и когда голоса стали покупать, уже потребовалась тайная подача голосов, чтобы недоверием сдерживать покупщиков и чтобы оставить плутам возможность не быть изменниками. Я знаю, что Цицерон порицает эту перемену и видит в ней одну из причин падения Республики. Но хотя я и понимаю, какой вес должно иметь в данном случае авторитетное мнение Цицерона (183), я не могу с ним согласиться: я думаю, напротив, что гибель Государства ускорили тем, что не совершали достаточно часто изменений подобного рода. Как пища людей здоровых не годится для больных, так же не следует желать управлять испорченным народом посредством тех же законов, которые подходят для народа здорового. Ничто не доказывает этого правила лучше, чем долговечность Венецианской Республики, некоторое подобие которой существует еще и сейчас единственно потому, что ее законы годятся лишь для недобрых людей. Гражданам, таким образом, стали раздавать таблички, с помощью которых каждый мог голосовать так, чтобы неизвестно было, каково его мнение. Установили также новые формальности при собрании табличек, подсчете голосов, сравнении чисел и так далее, что не помешало часто подозревать добросовестность чиновников, на коих были возложены эти обязанности*. Наконец, чтобы предотвратить частные сделки и куплю-продажу голосов, издавали особые эдикты, самая многочисленность которых свидетельствует о их бесполезности. _________ *Custodes, Diribitores, Rogatores suffragiorum (наблюдатели, раздатчики табличек, собиратели голосов (лат.)). В последние времена Республики часто приходилось прибегать к чрезвычайным средствам, чтобы восполнить неудовлетворенность законов. То предвещали чудеса; но это средство, которое могло воздействовать на народ, не действовало на тех, которые им управляли; то спешно созывали собрание прежде, чем кандидаты могли успеть заключить свои сделки; то все собрание посвящали речам, когда видели, что народ обманут и готов принять дурное решение. Но, в конце концов, честолюбие успешно обходило все препятствия; и вот что представляется почти невероятным - среди стольких злоупотреблений, этот огромный народ, следуя старинным правилам, не переставал выбирать магистратов, проводить законы, разбирать тяжбы, отправлять дела частные и общественные почти с такою же легкостью, с какою это мог бы делать сам Сенат. Глава V О ТРИБУНАТЕ Когда невозможно установить точное соотношение между составными частями Государства или когда причины, устранить которые нельзя, беспрестанно нарушают эти соотношения, тогда устанавливают особую магистратуру, никак не входящую в общий организм, и она возвращает каждый член в его подлинное отношение и образует связь или средний член пропорции, либо же между государем и народом, либо между государем и сувереном, либо же между обеими сторонами одновременно, если это необходимо. Этот организм, который я назову Трибунатом, есть блюститель законов и законодательной власти. Он служит иногда для того, чтобы защищать суверен от Правительства, как это делали в Риме народные Трибуны; иногда - чтобы поддерживать Правительство против народа, как это делает теперь в Венеции Совет Десяти; иногда же - чтобы поддерживать между ними равновесие, как это делали Эфоры (184) в Спарте. Трибунат вовсе не есть составная часть Гражданской общины и не должен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти. Но именно его власть еще больше, ибо, не будучи в состоянии ничего сделать, Он может всему помешать. Он более священен и более почитаем как защитник законов, чем государь, их исполняющий, и чем суверен, их дающий. Это очень ясно видно в Риме, когда гордые патриции, всегда презиравшие весь народ, принуждены были склоняться перед простым чиновником народа, который не имел ни покровительства, ни юрисдикции. Трибунат, разумно умеряемый, - это наиболее прочная опора доброго государственного устройства; но если он получает хоть немногим более силы, чем следует, он опрокидывает все. Что до слабости, то она не в его природе, и если только представляет он из себя кое-что, он никогда не может значить менее, чем нужно. Он вырождается в тиранию, когда узурпирует исполнительную власть, которую он должен лишь умерять, и когда хочет издавать законы, которые должен лишь блюсти. Огромная власть Эфоров не представляла опасности, пока Спарта сохраняла свои нравы, но она ускорила их начавшееся разложение. Кровь Агиса (185), убитого этими тиранами, была отмщена его преемником; преступление и покарание Эфоров равным образом ускорили гибель Республики, и после Клеомена (186) Спарта уже была ничем. Рим нашел свою погибель на том же пути; и чрезвычайная власть трибунов, шаг за шагом узурпируемая, послужила, в конце концов, с помощью законов, созданных для сохранения свободы, охранною грамотою императорам, которые ее уничтожили. Что же до Совета Десяти в Венеции, то - это кровавое судилище, одинаково ужасное и для патрициев и для народа; и оно, вместо того, чтобы защищать своим высоким авторитетом законы, служит, после полного вырождения оных, лишь для того, чтобы наносить в потемках удары, которые не смеют даже замечать. Трибунат ослабляется, как и Правительство, при увеличении числа его членов. Когда Трибуны римского народа, сначала в числе двух, затем пяти, хотели удвоить это число, то Сенат им не противился, твердо уверенный, что сможет сдерживать одних с помощью других: это и не преминуло случиться. Лучшее средство предупредить узурпацию столь опасного корпуса, средство, о котором не помышляло до сих пор ни одно Правительство, было бы - не делать этот корпус постоянным, но определять промежутки, в течение которых он прекращал бы свое существование. Эти промежутки, которые не должны быть настолько велики, чтобы дать время злоупотреблениям утвердиться, могут устанавливаться Законом, так чтобы их легко можно было в случае необходимости сокращать посредством чрезвычайных указов. Это средство, мне кажется, не представляет затруднений, потому что, как я сказал, трибунат, не составляя части государственного устройства, может быть устранен без ущерба для этого последнего; и оно мне кажется действенным, потому что магистрат, вновь введенный, отправляется вовсе не от той власти, которую имел его предшественник, но от власти, которую дает ему Закон. Глава VI О ДИКТАТУРЕ (187) Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели Государство, когда оно переживает кризис. Соблюдение порядка и форм требует некоторого времени, в котором обстоятельства иногда отказывают. Может представиться множество случаев, которых законодатель вовсе не предвидел, и это весьма необходимая предусмотрительность: понять, что не все можно предусмотреть. Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлении до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие. Даже Спарта давала покой своим законам. Но лишь самые большие опасности могут уравновесить ту, которую влечет за собою изменение строя общественного; и никогда не следует приостанавливать священную силу законов, если дело не идет о спасении отечества. В этих редких и очевидных случаях забота об общественной безопасности выражается особым актом, который возлагает эту обязанность на достойнейшего. Это поручение может быть дано двумя способами, в соответствии с характером опасности. Если, чтобы ее устранить, достаточно увеличить действенность Правительства, то Управление сосредоточивают в руках одного или двух из его членов, и, таким образом, изменяют не власть законов, а только форму их применения. Если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти суверена. В подобном случае то, в чем заключается общая воля, не вызывает сомнений, и очевидно, что первое желание народа состоит в том, чтобы Государство не погибло. Следовательно, прекращение действия законодательной власти отнюдь ее не уничтожает. Магистрат, который заставляет эту власть умолкнуть, не может заставить ее говорить; он господствует над нею, не будучи в состоянии быть ее представителем. Он может творить все, исключая законы. Первое средство применялось римским Сенатом, когда он формулою посвящения возлагал на Консулов обязанность принимать меры для спасения Республики. Второе - когда один из двух Консулов назначал Диктатора*: обычай этот был принят Римом по примеру Альбы. __________ * Это назначение совершалось ночью и тайно, как будто стыдились поставить человека выше законов. В первые времена Республики к диктатуре прибегали весьма часто, потому, что Государство не было еще настолько устойчивым, чтобы оно могло поддерживать себя одною лишь силою своего внутреннего устройства. Так как нравы тогда делали излишними множество предосторожностей, которые были бы необходимы в другое время, то не боялись ни того, что Диктатор злоупотребит своей властью, ни что он попытается удержать ее сверх установленного срока. Казалось, напротив, что столь огромная власть была бременем для того, кто ею был облечен, настолько он торопился от нее освободиться, как если бы это было делом слишком трудными слишком опасным: заменять собою законы. Поэтому не опасность дурного употребления, а опасность вырождения этой высшей магистратуры заставляет меня осуждать неумеренное пользование ею в первые времена Республики. Ибо если так щедро назначали на эту должность для проведения выборов, освящения храмов, выполнения вещей чисто формальных, то можно было уже опасаться, как бы она не стала менее грозной в случае подлинной необходимости, и как бы постепенно не привыкли видеть в диктатуре пустое звание, если его используют лишь при пустых церемониях. К концу Республики римляне, став более осмотрительными, избегали диктатуры столь же неразумно, как прежде неразумно ею злоупотребляли. Отрадно было убедиться, что опасения их были мало основательны; что самая слабость столицы была залогом ее безопасности при всяких посягательствах магистратов, которые пребывали в самом лоне; что Диктатор мог в известных случаях защищать свободу общественную, никогда не имея возможности посягнуть не нее; и что надетые на Рим оковы, очевидно, были выкованы вовсе не в самом Риме, а в его армиях. То слабое сопротивление, которое оказали Марий - Сулле и Помпей - Цезарю, ясно показало, чего можно было ожидать от внутренней власти, обращенной против внешней силы. Эта ошибка заставила их совершить крупные промахи: так, например, когда не назначили диктатора в деле Катилины (188). Ибо, поскольку вопрос шел лишь о самом городе, и самое большее о какой-нибудь итальянской провинции, то с тою неограниченной властью, которую законы давали диктатору, он мог бы легко рассеять заговор; а заговор тот был подавлен лишь благодаря счастливому стечению случайностей, на что никогда не должно было полагаться человеческое благоразумие. Вместо этого Сенат ограничился передачей всей своей власти Консулам. Так и случилось, что Цицерон, чтобы действовать успешно, был вынужден превысить свою власть в существенном пункте; и если первые взрывы ликования заставили одобрить его поведение, то впоследствии с полным основанием у него потребовали отчета за кровь граждан, пролитую вопреки законам: этого упрека нельзя было бы сделать Диктатору. Но красноречие Консула пленило всех; и сам он, хотя и римлянин, любил больше собственную славу, чем отечество, и не столько искал наиболее законного и наиболее верного способа спасти Государство, сколько средства приписать себе все заслуги в этом деле*. Поэтому его справедливо осыпали почестями как освободителя Рима и столь же справедливо наказали как нарушителя законов. Как бы блестяще ни было его возвращение из ссылки, это была уже, несомненно, милость. _________ * Именно в этом он и не мог быть убежден, если бы предложил назначить Диктатора, так как не смел назвать самого себя и не мог быть уверен, что его коллега назовет его. Впрочем, каким бы способом ни было дано это важное поручение, важно ограничить его продолжительность весьма кратким сроком, который ни в коем случае не может быть продлен. Во время кризисов, которые и заставляют учреждать диктатуру. Государство вскоре бывает уничтожено или спасено, и, раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тиранической или бесполезной. В Риме Диктаторы, оставаясь таковыми лишь на шесть месяцев, отказывались большей частью от этой должности еще до истечения срока. Если бы срок был больше, они, быть может, попытались бы еще его продлить, как поступили Децемвиры с годичным сроком. У Диктатора было лишь время, чтобы распорядиться в отношении того крайнего случая, который сделал необходимым его избрание; у него не было времени помышлять о других планах. Глава VII О ЦЕНЗУРЕ Подобно тому, как провозглашение общей воли совершается посредством Закона, так и объявление суждения всего общества производится посредством цензуры. Общественное мнение есть своего рода Закон, служителем которого выступает Цензор; он лишь применяет этот закон, по примеру государя, к частным случаям. Цензорский трибунал, таким образом, вовсе не является судьею народного мнения, - он лишь объявитель его; и как только он от него отходит, его решения уже безосновательны и не имеют действия. Бесполезно проводить различие между нравами какого-либо народа и тем, что он почитает, ибо все это восходит к одному и тому же принципу и неизбежно смешивается. У всех народов мира не сама природа, а их взгляды определяют, что им любо. Исправьте взгляды людей, и нравы их сами собою сделаются чище. Любят всегда то, что прекрасно, или то, что находят таковым; но в этом-то суждении и ошибаются; следовательно, именно это суждение и следует выправлять. Кто судит о нравах, судит о чести, а кто судит о чести, тот выводит свой закон из общего мнения. Взгляды народа порождаются его государственным устройством. Хотя Закон и не устанавливает нравы, но именно законодательство вызывает их к жизни: когда законодательство слабеет, нравы вырождаются. Но тогда приговор цензоров уже не может сделать того, чего не сделала сила законов. Отсюда следует, что цензура может быть полезна для сохранения нравов, но никогда - для их восстановления. Учреждайте Цензоров, пока законы в силе; как только они потеряли силу - все безнадежно; ничто, основанное на законе, больше не имеет силы, когда ее не имеют больше сами законы. Цензура оберегает нравы, препятствуя порче мнений, сохраняет их правильность, мудро прилагая их к обстоятельствам, иногда даже уточняет их, когда они еще неопределенны. Обычай иметь секундантов на дуэлях, доведенный до умопомрачения во Французском королевстве, был здесь уничтожен единственно следующими словами одного из королевских эдиктов: "Что до тех, которые имеют трусость звать секундантов..." Этот приговор, предупреждая приговор общества, сразу же определил его. Но когда те же эдикты захотели объявить, что и драться на дуэли это трусость, - что весьма верно, но противоречит общему мнению, то общество подняло на смех это решение, о котором у него уже составилось свое суждение. Я сказал в другом месте*, что так как мнение общественное не может подвергаться принуждению, то не требовалось ни малейшего намека на это в коллегии, учрежденной, чтобы его представлять. Нельзя вдоволь надивиться на то, с каким искусством этот движитель, полностью утраченный у людей новых времен, действовал у римлян, а еще лучше у лакедемонян. Когда человек дурных нравов высказывал верное мнение в Совете Спарты, то Эфоры, не принимая его в расчет, поручали какому-нибудь добродетельному гражданину высказать то же соображение. Какая честь для одного, какое предостережение для другого, хотя ни тот, ни другой не получили ни похвалы, ни порицания! Какие-то пьяницы с Самоса** осквернили трибунал Эфоров: на другой день публичным эдиктом самосцам было разрешено быть негодяями. Когда Спарта выносила приговор относительно того, что честно или бесчестно, то Греция не оспаривала ее приговоры. __________ * Я лишь указываю в этой главе то, что я более пространно рассмотрел в Письме к г-ну д'Аламберу (190). ** Они были с другого острова, который в этом случае запрещают нам назвать принятые в нашем языке приличия (191). Глава VIII О ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ (189) У людей сначала не было ни иных царей, кроме богов, ни иного Правления, кроме теократического. Они рассуждали как Калигула, и рассуждали тогда правильно. Требуется длительное извращение чувств и мыслей, чтобы люди могли решиться принять за господина себе подобного и льстить себя надеждою, что от этого им будет хорошо. Из одного того, что во главе каждого политического общества ставили бога, следовало, что было столько же богов, сколько народов. Два народа, друг другу чуждых и почти всегда враждебных, не могли долго признавать одного итого же господина; две армии, вступая в битву друг с другом, не могли бы повиноваться одному и тому же предводителю. Так из национального размежевания возникало многобожие, и отсюда теологическая и гражданская нетерпимость, что, естественно, одно и то же, как это будет показано ниже. Если греки воображали, что находят своих богов у варварских народов, так это потому, что они, точно так же, воображали себя природными суверенами этих народов. Но в наши дни весьма смехотворной выглядит такая ученость (192), которая доказывает тождественность богов различных народов; как будто Молох (193), Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал (194) финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как будто могло остаться что-либо общее у фантастических существ, носивших различные имена! Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого Государства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от собственных законов. Политическая война была также религиозной; области каждого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, говоря о боге Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян (195), народов проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних народов, нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что принадлежит Хамосу (196), вашему богу? - говорил Иефай аммонитянам (197), - не положено вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые наш Бог-победитель приобрел для себя*. Это означало, как мне кажется, полное признание равенства между правами Хамоса и правами бога Израиля. Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям сирийским, захотели упорствовать в непризнании какого-либо иного бога, кроме своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против, победителя и навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их истории и которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства**. __________ * Nonne ea quae possidet Chamos deus tibi jure debentur? Таков текст Вульгаты (199) . Отец де Каррьер перевел: "Не полагаете ли вы, что имеете право владеть тем, что принадлежит Хамосу, богу вашему?" Мне неизвестно, как сильно выражается это в древнееврейском тексте, но я вижу, что в Вульгате Иефай положительно признает право бога Хамоса и что французский переводчик ослабляет это признание посредством слов по-вашему, чего нет в латинском тексте. ** Совершенно очевидно, что Фокейская война (200), называемая священной войной, не была войной религиозной. Она имела целью наказание святотатцев, а не подчинение инаковерующих. Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кроме как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за людей; каждый просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам его покинуть; и если они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали тогда этих богов подчиненными своим и принужденными воздавать им почести. Они оставляли побежденным их богов подобно тому, как оставляли им их законы. Венец Юпитеру Капитолийскому (198) был часто единственною данью, которую они налагали. Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побежденных народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим право гражданства, то у народа этой обширной империи незаметно оказалась масса богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким образом язычество стало в известном тогда мире единственною и единой религией. При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле царство духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междоусобные распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего никак не могла уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного момента, чтобы сделаться независимыми повелителями, и ловко захватить власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение. Такова была причина гонений. То, чего боялись язычники, свершилось. Тогда все изменило свой облик; смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом земном правителе (201), самым жестоким деспотизмом в этом мире. Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и гражданские законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор относительно разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и никогда нельзя было понять до конца, кому - светскому господину или священнику положено повиноваться. Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели сохранить или восстановить прежнюю систему но не имели успеха. Дух христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась независимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом Государства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал воедино всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала существовать при халифах (202), его преемниках. Правление это было едино и тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, образованным, воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варварами: тогда снова началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в секте Али (203); и есть государства, как Персия, где оно дает себя чувствовать и поныне. У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви (204); так же поступили и русские цари (205). Но, с помощью этого титула, они сделались не столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столько право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодатели, они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию*, оно - повелитель и законодатель в своей области. Существует, следовательно, две власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах. _________ * Следует заметить, что духовенство превращает в единый Корпус не столь его официальные собрания, как во Франции, сколь общение Церквей. Общение и отлучение от него являются общественным соглашением духовенства, соглашением, с помощью которого оно всегда будет повелителем народов и королей. Все священники, которые пребывают между собою в общении, суть граждане, пусть даже они живут на противоположных концах света. Это изобретение - шедевр политики. Ничего подобного не существовало среди языческих священнослужителей; поэтому они никогда не составляли Корпуса духовенства. Из всех христианских авторов философ Гоббс - единственный, кто хорошо видел и зло, и средство его устранения, кто осмелился предложить соединить обе главы орла и привести все к политическому единству, без которого ни Государство, ни Правление никогда не будут иметь хорошего устройства. Но он должен был видеть, что властолюбивый дух христианства несовместим с его системой и что интересы священника будут всегда сильнее, чем интересы Государства. Не столько то, что есть ужасного и ложного в политических воззрениях Гоббса, как то, что в них есть справедливого и истинного, и сделало их ненавистными**. _______ ** Смотрите, между прочим, в одном из писем Гроция к брату, от 11апреля 1043 г., что этот ученый человек одобряет и что порицает в книге de Cuve ("О гражданине" (лат.) (207). Правда, склонный к снисходительности, он, по-видимому, прощает автору то, что он сказал хорошего, за то, что он сказал дурного, но не все столь снисходительны. Я полагаю, что, рассматривая под этим углом зрения исторические факты, легко можно было бы опровергнуть противоположные взгляды Бейля (206) и Уорбертона, из которых один утверждает, что никакая религия не полезна для политического организма, а другой уверяет, напротив, что христианство - это самая твердая его опора. Можно было бы доказать первому, что не было создано ни одно Государство без того, чтобы религия не служила ему основою; а второму - что христианский закон в сущности более вреден, чем полезен, для прочного государственного устройства. Чтобы меня поняли до конца, я должен лишь придать немного более точности тем слишком неопределенным религиозным идеям, которые имеют отношение к моей теме. Религия по ее отношению к обществу, которое может пониматься в широком значении, или в более узком (208), разделяется на два вида, именно: религию человека и религию гражданина. Первая - без храмов, без алтарей, без обрядов, ограниченная чисто внутреннею верою во всевышнего Бога и вечными обязанностями морали, - это чистая и простая религия Евангелия, истинный теизм и то, что можно назвать естественным божественным правом. Другая, введенная в одной только стране, дает ей своих богов, своих собственных патронов и покровителей. У нее свои догматы, свои обряды, свой внешний культ, предписываемый законами; исключая ту единственную нацию, которая ей верна, все остальное для нее есть нечто неверное, чуждое, варварское; она распространяет обязанности и права человека не далее своих алтарей. Таковы были все религии первых народов, которые можно назвать божественным правом гражданским или положительным. Существует еще третий род религии, более необычайный и странный; эта религия, давая людям два законодательства, двух правителей, два отечества, налагает на них взаимоисключающие обязанности и мешает им быть одновременно набожными и гражданами. Такова религия Лам, такова религия японцев, таково римское христианство (209). Эту последнюю можно назвать религией священнической. Отсюда происходит такой род смешанного и необщественного права, которому нет точного названия. Если рассматривать эти три рода религии с точки зрения политической, то все они имеют свои недостатки. Третий род ее столь явно плох, что забавляться, доказывая это, значило бы попусту терять время. Все, что нарушает единство общества, никуда не годится; все установления, ставящие человека в противоречие с самим собою, не стоят ничего. Вторая хороша тем, что соединяет в себе веру в божество и любовь к законам и тем, что, делая отечество предметом почитания для граждан, она учит их, что служить Государству - это значит служить Богу-покровителю. Это - род теократии, при которой вообще не должно иметь ни иного первосвященника, кроме государя, ни иных священнослужителей, кроме магистратов. Тогда умереть за свою страну - это значит принять мученичество; нарушить законы - стать нечестивцем; а подвергнуть виновного проклятию общества - это значит обречь его гневу богов: "Sacer estod"*. _________ * Да будет проклят! (лат.). Но она плоха тем, что будучи основана на заблуждении и лжи, она обманывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит подлинную веру в Божество в пустой обрядности. Она еще более плоха тогда, когда, становясь исключительной и тиранической, она делает народ кровожадным и нетерпимым; так что он живет лишь убийством и резнею и полагает, что делает святое дело, убивая всякого, кто не признает его богов. Это, естественно, ставит такой народ в состояние войны со всеми остальными, весьма вредное для собственной безопасности. Остается, следовательно, религия человека, или христианство, но не нынешнее, а Евангелия, которое совершенно отлично от первого. Согласно этой религии, святой, возвышенной и истинной, люди, чада единого Бога, признают себя все братьями; а общество, которое их объединяет, не распадается даже с их смертью. Но эта религия, не имея никакого собственного отношения к Политическому организму, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в самих себе, не прибавляя никакой другой; и от этого одна из главнейших связей отдельного общества остается неиспользованною. Более того, она не только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него, как и от всего земного. Я не знаю ничего более противного духу общественному. Нам говорят, что народ из истинных христиан составил бы самое совершенное общество, какое только можно себе представить. В этом предположении я вижу только одну большую трудность: общество истинных христиан не было бы уже человеческим обществом. Я даже утверждаю, что это предполагаемое общество не было бы, при всем его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным. Вследствие того, что оно совершенно, оно было бы лишено связи; разрушающий его порок состоял бы в самом его совершенстве. Каждый исполнял бы свой долг: народ был бы подчинен законам; правители были бы справедливы и воздержанны, магистраты - честны, неподкупны; солдаты презирали бы смерть; не было бы ни тщеславия, ни роскоши. Все это очень хорошо, но посмотрим, что дальше. Христианство - это религия всецело духовная, занятая исключительно делами небесными; отечество христианина не от мира сего. Он исполняет свой долг, это правда; но он делает сие с глубоким безразличием к успеху или неудаче его стараний. Лишь бы ему не за что было себя упрекать, а там - для него не важно, хорошо или дурно обстоит все здесь, на земле. Если Государство процветает, он едва решается вкусить от общественного благоденствия; он боится возгордиться славою своей страны. Если Государство приходит в упадок, он благословляет руку Божью, обрушившуюся на его народ. Чтобы в обществе царил мир и чтобы не нарушалась гармония, следовало бы, чтобы все граждане без исключения были равно добрыми христианами. Но если, к несчастью, найдется хоть один-единственный честолюбец, один-единственный лицемер, какой-нибудь Катилина, например, какой-нибудь Кромвель, то он, конечно же, легко справится со своими благочестивыми соотечественниками. Христианское милосердие с трудом допускает, чтобы можно было худо думать о ближнем своем. Как только такому человеку, с помощью какой-либо хитрости, удастся их обмануть и завладеть частью публичной силы, - он уже укрепился в своем положении; Богу угодно, чтобы его уважали; вскоре является и власть; Богу угодно, чтобы ей повиновались. Блюститель этой власти злоупотребляет ею? Это - розга, которою Бог наказывает своих детей. Совестно было бы изгнать узурпатора; нужно было бы нарушить покой общественный, пустить в ход насилие, пролить кровь. Все это плохо вяжется с кротостью христианина, и после всего разве не безразлично, быть ли свободным или рабом в этой юдоли скорби? Главное - попасть в рай; а покорность воле Божьей - это лишь еще одно средство к тому. Случится ли какая внешняя война? Граждане охотно идут на бой; ни один между ними не помышляет о бегстве; они исполняют свой долг, но без страсти к победе; они скорее умеют умирать, чем побеждать. Окажутся они победителями или побежденными, какое это имеет значение? Разве Провидение не знает лучше, что им надобно? Представьте себе, какую выгоду может извлечь неприятель гордый, неистовый, страстный из их стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которые снедала неукротимая любовь к славе и к отечеству; предположите, что ваша Христианская Республика стоит против Спарты или Рима. Набожные христиане будут разбиты, раздавлены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или будут обязаны спасением лишь тому презренью, которое будет питать к ним их враг. Прекрасна была, по-моему, клятва солдат Фабия: они клялись не умереть или победить; они поклялись вернуться победителями и сдержали клятву. Никогда не принесли бы подобную клятву христиане: они подумали бы, что этим искушают Бога. Но я ошибаюсь, когда говорю "Христианская Республика": каждое из этих слов исключает другое. Христианство проповедует лишь рабство и зависимость. Его дух слишком благоприятен для тирании, чтобы она постоянно этим не пользовалась. Истинные христиане созданы, чтобы быть рабами; они это знают, и это их почти не тревожит; сия краткая жизнь имеет в их глазах слишком мало цены. Христианские войска превосходны, говорят нам. Я это отрицаю. Пусть мне покажут таковые. Что до меня, то я вообще не знаю никаких христианских войск. Мне приведут в пример Крестовые походы. Не вступая в споры о доблести крестоносцев, замечу, что это вовсе не были христиане, это были солдаты первосвященника; это были граждане церкви. Они сражались за ее духовную страну, которую она неизвестно как превратила в земную. Строго говоря, это опять сводится к язычеству. Поскольку Евангелие не устанавливает никакой национальной религии, среди христиан невозможна священная война. При языческих императорах христианские солдаты были храбры; все христианские авторы уверяют нас в этом, и я им верю: это было соревнование в чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это соревнование прекратилось, и когда крест изгнал орла, не стало и всей римской доблести. Но, оставляя в стороне политические соображения, вернемся к праву и установим принципы по этому важному пункту. Право над подданными, которое получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как я сказал, далее границ пользы для всего общества*. Следовательно, подданные обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности; но догматы этой религии интересуют Государство и его членов лишь постольку, поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее исповедуют, обязан исполнять по отношению к другим (210). Каждый может иметь, кроме этого, какие ему угодно мнения, и суверену вовсе не положено их знать. Ибо, поскольку он не обладает никакими полномочиями в ином мире, то какова бы ни была судьба его подданных в грядущей жизни, - это не его дело, лишь бы они были хорошими гражданами в этой. ____________ * В Республике, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - каждый совершенно свободен, в том, что не вредит остальным (212). Вот неизменная граница, ее нельзя определить более точно. Я не могу отказать себе в удовольствии сослаться иногда на эту рукопись, хотя и неизвестную публике, чтобы воздать должное памяти славного и уважаемого человека, который, даже став министром, сохранил сердце истинного гражданина и прямые и здравые взгляды на образ правления в своей стране. Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии, но как правило общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином, ни верным подданным**. Не будучи в состоянии обязать кого бы то ни было в них верить, он может изгнать из Государства всякого (211), кто в них не верит, причем не как нечестивца, а как человека, неспособного жить в обществе, как человека, неспособного искренне любить законы, справедливость и жертвовать в случае необходимости жизнью во имя долга. Если же кто-либо, признав уже публично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил, пусть он будет наказан смертью; он совершил наибольшее из преступлений: он солгал перед законами. __________ ** Цезарь защищая Катилину (213) , пытался установить догмат смертности души. Чтобы его опровергнуть, Катон и Цицерон не стали забавлять их философствованием; они ограничились указанием на то, что Цезарь говорил как дурной гражданин и выдвигал систему взглядов, гибельную для Государства. И Сенату римскому, в самом деле, надлежало принять решение именно относительно этого, а не по богословскому вопросу. Догматы гражданской религии должны быть просты, немногочисленны, выражены точно, без разъяснений и комментариев. Существование Божества могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного и заботливого; загробная жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость Общественного договора и законов, - вот догматы положительные. Что касается отрицательных догматов, то я ограничусь одним-единственным: это нетерпимость. Она входит в те религиозные культы, которые мы исключили. Те, кто отличают нетерпимость гражданскую от нетерпимости теологической, по-моему, ошибаются. Оба эти вида нетерпимости не отделимы друг от друга. Невозможно жить в мире с людьми, которых считаешь проклятыми; любить их, значило бы ненавидеть Бога, который их карает; безусловно необходимо, чтобы они были обращены в нашу веру или чтобы они подверглись преследованиям. Всюду, где допущена религиозная нетерпимость, невозможно, чтобы она не имела никакого воздействия на то, что относится к гражданскому порядку*. А как только нетерпимость получает возможность такого воздействия, суверен более не суверен, даже в земной жизни. С этих пор священнослужители, это настоящие повелители, а короли суть лишь их чиновники. __________ * Брак, например, являясь гражданским договором, дает гражданские права, без коих невозможно даже само существование общества. Предположим, что какому-либо духовенству удастся присвоить себе одному право осуществлять этот акт, - право, которое оно неизбежно должно узурпировать при всякой нетерпимой религии. Разве не ясно в этом случае, что, возвышая власть Церкви, оно сделает бесполезной власть государя, которому тогда достанутся лишь те подданные, коих соблаговолит отдать ему духовенство? Поскольку духовенство будет господином над тем, венчать или не венчать людей, смотря по тому, признают или не признают они то или иное учение: смотря по тому, примут или отвергнут они ту или иную форму исповедания; смотря по тому, будут ли они ей более или менее преданы; то разве не ясно, что, поступая благоразумно и не уступая, оно одно будет распоряжаться распределением наследств, должностей, гражданами, самим Государством, которое не сможет существовать, если оно будет состоять только из незаконнорожденных? Но, скажут, в этом увидят злоупотребление; вызовут на суд, издадут декреты, обратятся к светской власти. Какое убожество! Духовенство, если оно будет обладать сколько-нибудь, - я не говорю даже мужеством, - здравым смыслом, не будет противиться и пойдет своим путем. Оно спокойно позволит жаловаться, вызывать в суд, издавать декреты, арестовывать и в конце концов останется господином положения. Это, мне думается, небольшая жертва, - уступить часть, если ты уверен, что завладеешь всем (214). Теперь, когда нет уже и не может быть религии одного только народа, которая исключала бы все остальные, должно терпеть все религии, которые и сами терпимы к другим, если только их догматы ни в чем не противоречат долгу гражданина. Но кто смеет говорить: "вне Церкви нет спасения", тот должен быть изгнан из Государства, если только Государство это не Церковь, и государь это не Первосвященник. Такой догмат хорош лишь при теократическом Правлении; при всяком другом он пагубен. Причина, по которой, как говорят, Генрих IV перешел в католичество (215), должно была бы побудить отречься от этой веры всякого честного человека, и, особенно, всякого государя, умеющего рассуждать. Глава IX ЗАКЛЮЧЕНИЕ После того, как я установил истинные принципы политического права и попытался заложить основания Государства, мне следовало бы укрепить оное посредством его внешних отношений: это включало бы международное право, торговлю, право войны и завоеваний; публичное право, союзы, переговоры, договоры и так далее. Но все это составляет уже новый предмет, чересчур обширный, чтобы мой взгляд мог его охватить. Мне следует рассматривать то, что более близко ко мне. КОММЕНТАРИИ То центральное место, которое занимает этот трактат в творчестве Руссо, как социального и политического мыслителя, делает излишним его характеристику в данной справке. Историю публикации трактата освещает переписка Руссо с его постоянным издателем М. Реем в Амстердаме (см. "Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Rey, publ. Par. J. Bosscha. Amsterdam - Paris, 1858, а также переписка Руссо с другими лицами (C. G., t. VII). Библиографию изданий содержит книга Сенелье (J. Senelier. Bibliographie generale des oevres de J.-J. Rousseau. Paris, 1950). На русский язык "Общественный договор" переводился в конце XVIII в., однако этот перевод не был опубликован; затем "Общественный договор" переводился В. Ютаковым в 1903 г., С. Нестеровой (1906), Френкелем (1906) и Л. Немаковым (1907). Основными критическими изданиями являются издания Ч. Вогана (J.-J. Rousseau. Political writings, v. II, р. 1-134) и отдельное издание 1918 г.; наиболее подробный комментарий: J. Beaulavon (1918), M. Halbwachs (1943) и Р. Дерате в Собр. соч. Руссо в библиотеке "Плеяда", т. III, Париж, 1964. 1. Этот небольшой трактат извлечен мною из более обширного труда... - Речь идет о "Политических установлениях", о которых Руссо в письме к Мульту от 18 января 1762 г. сообщал, что предпринял эту работу десять лет тому назад, т. е. примерно в 1752 г. (C. G., t. VII, р. 63-64). До нас дошел только первый набросок "Общественного договора", попытки же рассматривать отдельные наброски и отрывки как части первоначального сочинения оказались несостоятельными (см. J.-J. Rousseau. Contrat social, ed. E. Dreyfus-Brissas. Paris, 1903). 2. Я хочу исследовать, ...если принимать людей такими, каковы они, а законы - такими, какими они могут быть. - Это определение отчетливо указывает на отличие целей Руссо от задач Монтескье, который в своем "Духе законов", как отмечено в "Эмиле" (кн. V, п. 377), довольствовался изучением права так называемого позитивного, т. е. известного из практики и существующих в разных государствах видов правлений, в то время как Руссо делает предметом своего исследования само политическое право, в его теоретическом виде, и законы - в их идеальном, т. е. нормативном виде. При этом он намерен опираться на нравственность и логику, а не на историю и юриспруденцию. "Я ищу права и основания (droit et raison) и не оспариваю фактов", - говорит он в первом наброске "Общественного договора" (см. стр. 318 в изд. 1969 г.). 3. ...чтобы, не оказалось никакого расхождения между справедливостью и пользою. - В этой формулировке проявляется представление Руссо об изначальном характере справедливости. Но зародыш ее, присущий человеку, может развиться только в общественном, гражданском состоянии. Именно сочетание справедливости и пользы должно позволить Общественному организму (Corps social) укрепить свою внутреннюю связь и прочность. 4. Поскольку я рожден гражданином, свободного Государства и членом суверена... - Речь идет о Женевской Республике, сыном гражданина которой родился Руссо. Говоря о том, что он является членом суверена, Руссо мог иметь в виду и народ Женевы в целом и ее Генеральный Совет, куда входили только две полноправных категории жителей. 5. Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. - Противопоставление это в сущности метафизично, ибо в дообщественном состоянии человек не был свободен уже из-за крайнего подчинения своего силам природы. В "Эмиле" (кн. II, п. 35) Руссо разъясняет, что существует два вида зависимости человека: зависимость от вещей (лежащая в самой их природе), и зависимость от других людей (создаваемая обществом). Первая, не заключая в себе никаких элементов нравственных, якобы не вредит свободе и не порождает в человеке никаких пороков; вторая же, не будучи упорядоченною (а это нельзя сделать в общественном состоянии по отношению к какой-либо частной воле), порождает все пороки. Положение о том, что человек рождается свободным, противостоит тезису идеологов "старого порядка", например Боссюе, о том, что "все люди рождаются подданными". 6. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они. - Понятие о рабской зависимости фигурирует здесь в переносном смысле, что видно опять-таки из более распространенного изложения этой мысли в "Эмиле" (кн. II, п. 27). Руссо утверждает, что свобода и власть человека простираются лишь до тех пор, куда простираются его природные силы; остальное - это рабство, иллюзии, тщеславие. Самое господство бывает рабским, когда оно основано на человеческих предрассудках (именно таково в данном случае значение понятия opinion), ибо в этом случае человек зависит от предрассудков тех, которыми управляет с помощью предрассудков. "Что бы руководить ими как тебе угодно, ты должен вести себя - как им угодно". Так, правитель оказывается подданным своих министров, те - своих секретарей, хозяева - своих слуг. Поэтому важнейшее благо не власть, а свобода. См. также "Письма с Горы", письмо VIII. 7. Самое древнее из всех обществ и единственное естественное - это семья. - В этом определении Руссо явно отступил от позиций, которые он занимал в статье "О политической экономии" и в первом наброске "Общественного договора" (см. стр. 319 в изд. 1969 г.), где он выступает в качестве решительного противника патримониальной теории, видевшей происхождение общества в семье и выводившей власть монарха из власти отцовской. Это изменение взглядов Руссо может объясняться тем, что в трактовке семьи в окончательном тексте "Общественного договора" он делает упор на роль соглашения в ее сохранении и упрочении и в этом смысле видит в ней древнейшую модель общества. Ранее же отношение Руссо к договорной теории происхождения общества было гораздо более сдержанным. В своей новой аргументации Руссо опирается на Бодэна, утверждавшего, что руководство делами семьи представляет "подлинную модель управления Государством" ("Шесть книг о Государстве", кн. I, гл. II), и на Локка ("Опыт о гражданском управлении", гл. V,  4, 14, 23). 8. Гроций отрицает, что у людей всякая власть устанавливается для пользы, управляемых... - См. Гуго Гроций. О праве войны и мира. Книга первая, гл. III, VIII, 1-16. Этот философ утверждал, что положение о решающей роли интересов подданных при установлении власти не является всеобщей истиной, поскольку некоторые правительства сами по себе существуют ради правителя, как, например, правление хозяина, при котором польза раба - чужда и случайна для хозяйства (Г. Гроций, указ. соч., стр. 132). 9. Так же полагает и Гоббс. - Имеется в виду в особенности его книга "Левиафан" (ч. II, гл. XVIII), в которой этот философ исходит из того, что члены общества, обязавшись по общественному договору повиноваться монарху, не могут без его разрешения ни изменять форму правления, ни осуждать действия этого монарха, ни наказывать его, равно как и посягать на его право судить их, объявлять войну и заключать мир, назначать министров и т. д. (см. Т. Гоббс. Избр. произв. в двух томах, т. 2, стр. 197-209). 10. Филон Александрийский, или Филон-иудей (ок. 20 г. до н. е. -54 г. н. е.) - видный представитель еврейского эллинизма. Участвовал в посольстве, направленном еврейской общиной Александрии к римскому императору Гаю Цезарю Калигуле (37-41 гг. н. е.) в поисках защиты от преследований за отказ воздвигнуть его статуи в синагогах. Посольство это было отвергнуто императором, и Филон написал тогда посвященное этой коллизии защитительное сочинение, прочитанное в римском сенате после смерти Калигулы. 11. Аристотель прежде, чем все они... - См. его "Политику", кн. I, гл. V, где утверждается: "Природа, в видах сохранения, создала определенные существа, чтобы повелевать, и другие, чтобы повиноваться". В противоположность Руссо Г. Гроций полностью солидаризировался с этой концепцией; больше того, он фактически шел еще дальше, добавляя к этому положению Аристотеля, что "так точно и некоторые народы по свойственному им образу мыслей предпочитают лучше подчиняться, нежели господствовать", и приводит ряд примеров, трактуемых им в этом дум (Г. Гроций. О праве войны и мира, кн. I, гл. III, стр. 129" Отрывок из книги Аристотеля, резюмированный Руссо, цитируется Пуфендорфом ("О праве естественном и праве международном", кн. III, гл. II, п. 8). 12. ...Трактат... - В первом издании после этого слова стояло "рукописный" и в связи с этим отсутствовало указание на место издания. Оно было осуществлено в 1765 г. в Амстердаме под ил званием: "Соображения о древнем и нынешнем Правлении Франции". Маркиз Р. Л. д'Аржансон (1694-1757) занимал в 1744-1747. годах пост министра иностранных дел, но был удален вследствие происков фаворитки, маркизы Помпадур. 13. ...вплоть до желания от них освободиться... - В этом утверждении проявляется свойственная Руссо недооценка силы и упорства сопротивления рабов, обусловленная, возможно, недостаточно изученностью в XVIII в. истории классовой борьбы эпохи античности. 14. ...спутники Улисса... - Улисс - латинское имя Одиссея. Имеются в виду его спутники, о которых в кн. Х поэмы Гомера "Одиссея" повествуется, что на острове Эя волшебница Цирцея превратила часть их в свиней. Однако здесь ничего не говорится о том, что они полюбили свое скотское состояние. 15. ...ни о короле Адаме, ни об императоре Ное... - Иронически титулуя королем первого человека, согласно библейской традиции вылепленного богом из глины, Руссо, возможно, намекает на книгу Р. Филмера "Патриарх". Французский переводчик книги Пуфендорфа - Барбейрак в одном из своих примечаний пишет, что Филмер выводит неограниченную власть современных монархов из верховной власти Адама. Ной - библейский патриарх, спасшийся со своей семьей во время всемирного потопа и давший затем основание новому роду. Развивая свой намек, Руссо именует Ноя императором, а под тремя великими монархами, возможно, подразумевает его сыновей - Хама, Сима и Иафета. 16. ...дети Сатурна... - Сатурн - римское имя греческого бога Кроноса, младшего из Титанов, отца Зевса. 17. ...Робинзон... - Имеется в виду герой романа "Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо из Йорка" (1719) английского писателя Даниэля Дефо (1660-1731). 18. Всякая власть - от Бога... - Воспроизведение текста из Евангелия: "Ибо нет власти не от Бога" ("Послание к римлянам апостола Павла", 13). Утверждая, что повиноваться следует только властям законным, и определяя закон как выражение общей воли членов данного общества, Руссо тем самым фактически отрицает традиционную богословскую аргументацию божественного происхождения, а следовательно, незыблемого характера прерогатив всякого монарха. 19. Это одна из центральных по значению глав всего трактата. Написана она, вероятно, в период разработки главного вопроса - о природе общественного договора, - одной из последних, ибо нет следов ее происхождения в первом наброске трактата и по сравнению с самим заголовком и замыслом разработана она совсем в другом плане. Предполагалось, очевидно, вначале историческое рассмотрение вопроса об античном рабстве (в плане "Духа законов" Монтескье, который гл. II кн. XV своего труда посвятил взглядам римских законников на происхождение рабства). Но вместо спора с Аристотелем и другими авторами древности, Руссо ополчается на Гроция, Гоббса и Пуфендорфа. Задача главы - опровергнуть тезис первого из них о том, что вовсе не является истиной, будто суверенитет всегда и без исключения принадлежит народу. Тем самым Руссо готовит читателя к восприятию гл. I кн. II - О неотчуждаемости суверенитета. 20. ...говорит Гроций. - Имеются в виду следующие слова этого философа: "Каждый человек волен отдаться кому угодно в личную зависимость"...". Так разве же не волен свободный народ также подчиниться кому угодно "...", не сохранив за собой ни малейшей доли этой власти" (см. Гуго Гроций. О праве войны и мира. Кн. I, гл. III, VIII, стр. 128). 21. Уже один из первых оппонентов - п. Люзак в "Письме анонима к Ж. Ж. Руссо" (1766) - выступил против того, что последний свел понятие об "отчуждении" только к двум случаям - дать или продать, и заявил, что оно означает всякую передачу права, почему и может осуществляться многими путями и способами. 22. ...как говорит Рабле... - Имеется в виду роман "Гаргантюа и Пантагрюэль" великого французского писателя-гуманиста Ф. Рабле (1483-1555), изобразившего потребности короля в крайне преувеличенном виде. 23. ..в пещере Циклопа... - Имеется в виду "Одиссея" Гомера, в девятой песне которой содержится этот эпизод. Циклоп - одноглазый великан в греческой мифологии. 24. ...безумие не творит право. - См. Ш. Монтескье. "О духе законов", кн. XV, гл. II. 25. Гроций и другие видят происхождение... права рабовладения еще и в войнах. - См. Г. Гроций. О праве войны и мира, кн. III, гл. VII, "О праве на пленных", где он писал: "По природе, т. е. независимо от человеческих действий, или в первобытном состоянии природы, никто из людей не является рабом... В этом смысле можно принять за истину изречение юристов, что рабское состояние противно природе. Однако, когда рабство возникает в силу акта человека, т. е. вследствие договора или правонарушения, оно не противоречит естественной справедливости. Провозглашая, что взятые в войне, формально объявленной (solenellment, что ошибочно передано в цитируемом выше нашем новейшем переводе, как "торжественная (!?) война"), все пленные становятся рабами в силу международного права, Гроций присоединяется к мнению тех античных авторов, которые маскировали подлинные цели этого порабощения заботой о жизни пленных и в связи с этим само наименование раба (servus) выводили из обычая сохранять им жизнь (servare), вместо того чтобы убивать. 26. ...от природы люди вовсе не враги друг другу. - Это утверждение прямо направлено против концепции Т. Гоббса (см. "О гражданине", гл. I и "Левиафан", ч. II, гл. ХШ), которая подвергается еще более острой и открытой критике в незавершенной работе Руссо "Состояние войны" (см. J.-J. Rousseau. Political writings, with introduction and notes by C. E. Vaughan, v. I. Cambridge, 1915, р. 281-308). 27. ...не может существовать войны частной... - Этот тезис Руссо направлен одновременно как против концепции войны каждого против каждого в естественном состоянии, развивавшейся Гоббсом, так и против политической практики осуждаемого здесь Руссо феодализма. 28. ...Установлениями Людовика IX... - Людовик IX - французский король из династии Капетингов (1226-1270), по прозванию Святой. Подразумеваемые здесь преобразования способствовали укреплению центральной власти и преодолению проявлении феодальной раздробленности и анархии. 29. ...что прекращались Божьим миром... - Под этим названием (Pax Dei или Treuga Dei) известны постановления, принимавшиеся первоначально в порядке самозащиты католической церковью, а затем воспринятые в своих интересах и королевской властью в ряде стран в средние века: запрещение вести военные действия в определенные дни и периоды (праздники и посты) и отношении духовенства, монастырей и церквей, затем женщин, купцов и т. д. 30. ...системы самой бессмысленной... - В данном случае Руссо, как и многие его современники, под феодальным правлением (gouvernement feodal), по-видимому, подразумевает существование иерархии политической власти и сохранение широких прерогатив в руках более крупных владетельных сеньоров, соперничество и борьба которых принимает форму характерных для этой эпохи феодальных междоусобиц. Говоря о том, что эта система противна всякому упорядоченному внутреннему управлению, Руссо употребляет термин politie, ведущий свое происхождение от древнегреческой терминологии в которой оно означало "внутреннее устройство". Боясь, чтобы термин этот не был смешан с politique (политика) Руссо предупреждал издателя "Общественного договора" Рея, в письме и нему от 23 декабря 1761 г., о недопустимости подобной ошибки. В дальнейшем изложении Руссо многократно пользуется этим понятием, но уже выраженным в словах французского языка (police) и значение которого восходит к древнегреческой "политике" в смысле "правление", "внутреннее управление", как это передавали по-русски в XVIII в. - "уставы благочиния". 31. ...Катон-сын начинал свою военную службу... - Речь идет о Марке Порции Катоне Лицинии, который служил в 173 г. до н. е. в римских легионах в Лигурии (южное побережье современной Франции и граничащие с ним области Италии), умер в 152 г. до н. е. 32. ...Катон отец написал Попилию... - Отец Марка Порция Катона Лициния Марк Порций Катон Старший, или Цензор (234-149 гг. до н. е.). Попилий - Марк Попилий Лений, будучи консулом в 173 г. до н. е. успешно вел войну в Лигурии. 33. ...осаду Клузиума... - Клаузиум - главный город Этрурии, где в 225 г. н. е. галлы одержали победу над римлянами. 34. ...победитель не имеет более никакого права на их жизни. - Ср. Ш. Монтескье. О духе законов, кн. X, гл. Ш, "О праве завоевания", в которой уже были высказаны эти мысли (Избр. произв., стр. 275-277). 35. Ср. Монтескье. "О духе законов", кн. XV, гл. II. 36. ...не приводит к уничтожению состояния войны... - Этот вывод вносит существенный корректив в сказанное Руссо выше о том, что якобы рабы начинают любить свое рабское состояние. 37. ...основание общества. - Руссо возражает против теории двойного договора - пакта ассоциации и акта подчинения народа правителю, выдвинутой Пуфендорфом ("О праве естественном и о праве международном", кн. VII, гл. II). Для Руссо подлинным договором является лишь первый из них. 38. ...люди не могут создавать новых сил... - В этом рассуждении явственно ощущается влияние на мышление Руссо в области социологии механицистских тенденций философской мысли XVIII в. 39. Такова основная задача, которую разрешает Общественный договор. - Подобная трактовка концепции договорного происхождения государства была направлена против прочно укоренившегося до того отождествления понятия о суверенитете с правами единоличного и неограниченного государя (англ. - soverein, франц. - souverain, итал. - sovran), т. е. как атрибута правительственной, королевской власти, но ни в коем случае не народа. 40. В первом наброске: "неотъемлемой", буквально неотчуждаемой (inalienable). 41. ...акт ассоциации... - В первом наброске: "акт первоначальной конфедерации". 42. ...к суверену. - В этом коренное отличие понятия об этом акте у Руссо и у Гоббса, видевшего в этом серию взаимных соглашений между частными лицами (mutual covenants one with other), и у тех теоретиков, кто видел здесь акт подчинения народа избранным им правителям. У Руссо же люди образуют сами две договаривающиеся стороны, ибо они рассматриваются с двух точек зрения - как члены суверена и как частные лица, подданные Государства. Собравшись, народ образует то целое (суверен) с которым он и заключает соглашение. 43. ...а горожанина - за гражданина. - Здесь Руссо опирается на главу шестую книги первой "Шести книг о Государстве" Бодэна; она называется "О гражданине и о различии между под данным, гражданином, чужеземцем, городом, городской общи ной и Государством". Бодэн здесь утверждает, что "город (ville) - это городская община (cite), как это некоторые пишут, то в большей мере чем дом составляет семью". Понятие о гражданской общине (site) оформляется у Бодэна на почве развития но Франции городов-коммун и при использовании представлении античности о полисе греков и civitas римлян (см., например Цицерон. De officiis, I, 17, 53). 44. Когда Бодэн собрался говорить о наших Гражданах и горожанах... - Имеется в виду то место главы VI первой книги Бодэна о государстве, в котором говорится: "В Женеве Гражданин не может быть ни Синдиком города, ни членом Совета XXV а Горожанин может ими быть", в то время как в действительности дело обстояло как раз наоборот. 45. Имеется в виду статья "Женева" в VII томе "Энциклопедии" (1757), на которую Руссо ответил "Письмом к д'Аламберу о зрелищах" (Избр. соч., т. I, стр. 65-178). 46. Этот аргумент уже был учтен Гоббсом ("О гражданине" гл. VI, п. 14). 47. ...не обязателен даже Общественный договор - Вот это признание за народом, как сувереном, ничем не ограниченного права изменять законы своего государства, даже самые лучшие и лежащее в их основе первоначальное соглашение, а следовательно, изменять и форму правления - и вызвало в Женеве ярость ее буржуазной олигархии. Ведь принципы и статьи Констит