ть для этого жертвы, то его интеллект, рассчитанный на одни только индивидуальные цели, не может настолько ясно проникнуться важностью этого дела, чтобы поступить согласно ей. Вот почему в подобных случаях природа может достигнуть своей цели только тем, что внушает индивидууму известную иллюзию, в силу которой ему кажется его личным благом то, что на самом деле составляет благо только для рода, и таким образом индивидуум служит последнему, вообра- 351 жая, что служит самому себе: перед ним проносится чистейшая химера, которая, побудив его на известный поступок, немедленно исчезает; и, в качестве мотива, она заменяет для него действительность. Эта иллюзия - инстинкт. В подавляющем большинстве случаев на последний надо смотреть как на мысль рода, которая предуказывает воле то, что полезно ему. Но так как воля стала здесь индивидуальной, то ее необходимо обмануть таким образом, чтобы то, что рисует перед нею мысль рода, она восприняла мыслью индивидуума, т.е. чтобы ей казалось, будто она идет навстречу индивидуальным целям, между тем как на самом деле она стремится к целям чисто родовым (это слово я беру здесь в самом подлинном смысле его). Внешнее проявление инстинкта мы лучше всего наблюдаем на животных, где его роль наиболее значительна; но тот внутренний процесс, который происходит при этом, мы, как и все внутреннее, можем изучать только на самих себе. Правда, иные думают, что у человека нет почти никаких инстинктов или, в крайнем случае, тот один, в силу которого новорожденный ищет и хватает материнскую грудь. Но в действительности у нас есть один очень определенный, ясный и даже сложный инстинкт, именно, инстинкт столь тонкого, рачительного и своевольного выбора другого индивидуума для удовлетворения половой потребности. Это удовлетворение само по себе, т.е. поскольку оно представляет собою чувственное наслаждение, основанное на могучей потребности индивидуума, это удовлетворение вполне безразлично к тому, красив или безобразен другой индивидуум. Если же мы все-таки обращаем столь серьезное внимание на эстетическую сторону дела и в силу нее так осмотрительно производим свой выбор, то это, очевидно, делается не в интересах самого выбирающего (хотя он-то лично в этом убежден), а в интересах истинной цели любви, т.е. ради будущего дитяти, в котором тип рода должен сохраниться в возможной чистоте и правильности. В силу тысячи стихийных случайностей и нравственных невзгод возникают всевозможные уклонения от нормы человеческого облика, и тем не менее истинный тип последнего во всех своих частях беспрестанно возобновля- 352 ется, этим мы обязаны чувству красоты, которое всегда предшествует половому инстинкту и без которого последний падает на степень отвратительной потребности. Вот почему каждый, прежде всего, решительно предпочитает и страстно желает самых красивых особей, т.е. таких, в которых родовой характер запечатлен с наибольшей чистотой; но потом ищет он в другой особи таких совершенств, которых недостает ему самому, и даже те несовершенства, которые противоположны его собственным, находит он прекрасными; оттого, например, малорослые мужчины тяготеют к большим женщинам, блондинки любят брюнетов и т.д. То упоительное восхищение, какое объемлет мужчину при виде женщины соответствующей ему красоты, суля ему в соединении с нею высшее счастье, это именно и есть тот дух рода, который, узнавая на челе этой женщины явный отпечаток рода, хотел бы именно с нею продолжать последний. На этом могучем тяготении к красоте и зиждется сохранение родового типа, вот почему и столь велико это тяготение. Ниже мы специально рассмотрим все те пункты, которые оно принимает в расчет. Таким образом, то, что здесь руководит человеком, это, в действительности, - инстинкт, который направлен на благо рода; между тем как сам человек воображает, что в нем, этом инстинкте, он находит только повышенную степень личного наслаждения. На самом же деле перед нами раскрываются здесь поучительные указания на внутреннюю сущность всякого инстинкта, который почти всегда, как и в данном случае, заставляет особь действовать в интересах рода. Ибо очевидно, что та заботливость, с которой насекомое разыскивает определенный цветок, или плод, или навоз, или мясо, или, как ихневмоны, личинку чужого насекомого, для того, чтобы именно туда и только туда положить свои яйца, для достижения этой цели не щадя трудов и пренебрегая опасностями, - эта заботливость очень похожа на ту, с какою мужчина для удовлетворения своей половой потребности тщательно выбирает женщину определенного склада, который бы удовлетворял его индивидуальному вкусу, и столь пылко желает ее, что нередко для достижения этой цели 353 он, наперекор всякому разуму, приносит в жертву счастье всей своей жизни: он вступает в нелепый брак или в такую любовную связь, которая отнимает у него состояние, честь и жизнь, или решается даже на преступление, например, на прелюбодеяние или изнасилование, - и все это только для того, чтобы, покоряясь всевластной воле природы, наиболее целесообразным образом послужить роду, хотя бы и за счет индивидуума. Повсюду, значит, инстинкт выступает как деятельность, будто бы руководимая идеей цели, но в действительности совершенно чуждая последней. Природа насаждает его там, где действующий индивидуум или неспособен был бы понять цель своих действий, или не согласился бы стремиться к ней; вот почему инстинкт обыкновенно и присущ только животным, и к тому же преимущественно низшим, которые меньше всего одарены умом. И почти исключительно в рассматриваемом случае инстинкт существует и у человека, который, в противном случае, хотя и мог бы понимать цель полового общения, но не стремился бы к ней с должным усердием, т.е. даже в ущерб своему индивидуальному благополучию. Таким образом, и здесь, как и во всяком инстинкте, истина, для того чтобы воздействовать на волю, принимает облик иллюзии. И вот иллюзия сладострастия внушает мужчине, будто в объятиях женщины, которая пленяет его своей красотою, он найдет большее наслаждение, чем в объятиях всякой другой; та же иллюзия, сосредоточенная исключительно на одной и единственной особи, непоколебимо убеждает его, что обладание ею доставит ему необыкновенное счастье. И вот ему кажется, будто усилия и жертвы расточает он ради собственного наслаждения, между тем как на самом деле все это он производит для сохранения нормального типа рода или же для того, чтобы получила бытие совершенно определенная индивидуальность, которая может произойти только от данных родителей. Насколько полно сохраняется здесь характер инстинкта, т.е. действия, как будто руководимого идеей цели, а на самом деле совершенно чуждого ей, видно из того, что объятый любовным наваждением человек нередко даже пренебрегает тою самою целью, которая только и направляет его, 354 т.е. деторождением, и старается помешать ей: так бывает почти при всякой внебрачной любви. Указанному мною существу половых отношений вполне соответствует и то, что всякий влюбленный, достигнув наконец желанного блаженства, испытывает какое-то странное разочарование и поражается тем, что осуществление его заветной и страстной мечты совсем не дало ему большей радости, чем дало бы всякое другое удовлетворение полового инстинкта. И это не служит к его вящему поощрению. Его страстное желание, теперь удовлетворенное, так относилось ко всем остальным его желаниям, как род относится к индивидууму, т.е. как бесконечное к чему-то конечному. Самое же удовлетворение идет собственно во благо только роду и оттого не проникает в сознание индивидуума, который здесь, одушевляемый волей рода, самоотверженно служил такой цели, какая его лично вовсе и не касалась. Вот почему, следовательно, всякий влюбленный, осуществив свое великое дело, чувствует себя обманутым, исчезла та иллюзия, благодаря которой индивидуум послужил здесь обманутой жертвой рода. Оттого Платон очень хорошо и замечает: "нет вещи более обманчивой, нежели сладострастие" ("Филеб", 45). А все это, с своей стороны, бросает свет на инстинкты и творческие влечения животных. Без сомнения, и животные находятся во власти некоторого рода иллюзии, обманчиво сулящей им личное наслаждение, когда они так ревностно и самоотверженно трудятся в интересах своего рода: когда птица, например, вьет себе гнездо, когда насекомое ищет для своих яиц единственно годного места или даже выходит на поиски за добычей, которой оно не воспользуется, но которую надо положить рядом с яйцами как пищу для будущих личинок; когда пчела, оса, муравей воздвигают свои искусные постройки и ведут свое крайне сложное хозяйство. Бесспорно, все они подчиняются какой-то иллюзии, которая облекает служение роду личной эгоистической цели. К тому, чтобы ясно понять тот внутренний, или субъективный, процесс, который лежит в основе проявлений инстинкта, это предположение иллюзии составляет, вероятно, единственный способ. С внешней же, или 355 объективной, точки зрения дело представляется так: те животные, которые в сильной степени покоряются инстинкту, именно насекомые, обнаруживают преобладание ганглионозной, т.е. субъективной, нервной системы над системой спинно-мозговой, или объективной, откуда следует заключить, что эти животные влекомы в своих действиях не столько объективным, правильным восприятием предметов, сколько субъективными представлениями, которые возбуждают желания и которые возникают, благодаря воздействию ганглионозной системы на мозг; следовательно, этими животными руководит известная иллюзия, и такова физиологическая сторона всякого инстинкта. Для пояснения сказанного я напомню еще о другом, хотя и более слабом примере инстинкта в человеке, о капризном аппетите беременных: по-видимому, он является в силу того, что питание эмбриона иногда требует особой или определенной модификации притекающей к нему крови и вследствие этого пища, которая могла бы произвести такую модификацию, сейчас же представляется беременной женщине предметом страстного желания: значит, и здесь возникает некоторая иллюзия. Таким образом, у женщины одним инстинктом больше, нежели у мужчины; в связи с этим ганглионозная система у нее гораздо более развита, чем у мужчины. Значительное преобладание головного мозга в человеке служит причиной того, что люди имеют меньше инстинктов, чем животные, и что даже эти немногие инстинкты легко подвергаются у них извращению. Например, чувство красоты, инстинктивно руководящее человеком при выборе объекта полового удовлетворения, извращается, вырождаясь в наклонность к педерастии; аналогию этому представляет то, что мясная муха, вместо того чтобы, согласно своему инстинкту, класть свои яйца в гниющее мясо, кладет их в цветы "арум дракункулюс", привлекаемая трупным запахом этого растения. То, что в основе всякой половой любви лежит инстинкт, направленный исключительно на будущее дитя, - это станет для нас вполне несомненным, если подвергнуть его, названный инстинкт, более точному анализу, который поэтому неминуемо и предстоит нам. 356 Прежде всего надо заметить, что мужчина по своей природе обнаруживает склонность к непостоянству в любви, а женщина - к постоянству. Любовь мужчины заметно слабеет с того момента, когда она получит себе удовлетворение: почти всякая другая женщина для него более привлекательна, чем та, которою он уже обладает, и он жаждет перемены; любовь женщины, наоборот, именно с этого момента возрастает. Это - результат целей, которые ставит себе природа: она заинтересована в сохранении, а потому и в возможно большем размножении всякого данного рода существ. В самом деле: мужчина легко может произвести на свет больше ста детей в год, если к его услугам будет столько же женщин; напротив того, женщина, сколько бы мужчин она ни знала, все-таки может произвести на свет только одно дитя в год (я не говорю здесь о двойнях). Вот почему он всегда засматривается на других женщин, она же сильно привязывается к одному, ибо природа инстинктивно и без всякой рефлексии побуждает ее заботиться о кормильце и защитнике будущего потомства. И оттого супружеская верность имеет у мужчины характер искусственный, а у женщины - естественный, и, таким образом, прелюбодеяние женщины как в объективном отношении, по своим последствиям, так и в субъективном отношении, по своей противоестественности, гораздо непростительнее, чем прелюбодеяние мужчины. Но чтобы не быть голословным и вполне убедиться в том, что удовольствие, которое нам доставляет другой пол, как бы объективно оно ни казалось, на самом деле не что иное, как замаскированный инстинкт, т.е. дух рода, стремящегося к сохранению своего типа, для этого мы должны точно исследовать даже те мотивы, которые руководят нами при выборе объектов этого удовольствия, и войти здесь в некоторые специальные подробности, как ни странно может показаться, что такие детали находят себе место в философском произведении. Эти мотивы распадаются на следующие категории: одни из них относятся к типу рода, т.е. к красоте, другие имеют своим предметом психические свойства, наконец, третьи носят чисто относительный характер и возникают из необходимости взаимных коррективов или нейтрализации односторонностей и аномалий обоих любящих индивидуумов. Рассмотрим все эти категории порознь. 357 Главное условие, определяющее наш выбор и нашу склонность, это - возраст. В общем он удовлетворяет нас в этом отношении от того периода, когда начинаются менструации, и до того, когда они прекращаются; но особенное предпочтение отдаем мы поре от восемнадцати до двадцати восьми лет. За этими пределами ни одна женщина не может быть для нас привлекательной: старая женщина, т.е., уже не имеющая менструаций, вызывает у нас отвращение. Молодость без красоты все еще привлекательна, красота без молодости - никогда. Очевидно, соображение, которое здесь бессознательно руководит нами, это - возможность деторождения вообще; оттого всякий индивидуум теряет свою привлекательность для другого пола в той мере, в какой он удаляется от периода наибольшей пригодности для производительной функции или для зачатия. Второе условие, это - здоровье: острые болезни являются в наших глазах только временной помехой; болезни же хронические или худосочие совершенно отталкивают нас, потому что они переходят на ребенка. Третье условие, с которым мы сообразуемся при выборе женщины, - это ее сложение, потому что на нем зиждется тип рода. После старости и болезни ничто так не отталкивает нас, как искривленная фигура: даже самое красивое лицо не может нас вознаградить за нее; напротив, мы безусловно предпочитаем самое безобразное лицо, если с ним соединяется стройная фигура. Далее, всякая непропорциональность в телосложении действует на нас заметнее и сильнее всего, например, кривобокая, скрюченная, коротконогая фигура и т.п., даже хромающая походка, если она не является результатом какой-нибудь внешней случайности. Наоборот, поразительно красивый стан может возместить всякие изъяны: он очаровывает нас. Сюда же относится и то, что все высоко ценят маленькие ноги: последние - существенный признак рода, и ни у одного животного тарсус и мета-тарсус, взятые вместе, не так малы, как у человека, что находится в связи с его прямою походкой: человек - су- 358 щество прямостоящее. Вот почему и говорит Иисус Сирахов (26, 23, по исправленному переводу Крауза): "женщина, которая стройна и у которой красивые ноги, подобна золотой колонне на серебряной опоре". Важны для нас и зубы, потому что они играют очень существенную роль в питании и особенно передаются по наследству. Четвертое условие - это известная полнота тела, т.е. преобладание растительной функции, пластичности: оно обещает плоду обильное питание, и оттого сильная худоба сразу отталкивает нас. Полная женская грудь имеет для мужчины необыкновенную привлекательность, потому что, находясь в прямой связи с детородными функциями женщины, она сулит новорожденному обильное питание. С другой стороны, чрезмерно жирные женщины противны нам; дело в том, что это свойство указывает на атрофию матки, т.е. на бесплодие; и знает об этом не голова, а инстинкт. Только последнюю роль в нашем выборе играет красота лица. И здесь прежде всего принимаются в соображение костные части: вот почему главное внимание мы обращаем на красивый нос; короткий вздернутый нос портит все. Счастье целой жизни для множества девушек решил маленький изгиб носа кверху или книзу; и это справедливо, потому что дело здесь идет о родовом типе. Маленький рот, обусловленный маленькими челюстями, играет очень важную роль, потому что он составляет специфический признак человеческого лица в противоположность пасти животных. Отставленный назад, как бы отрезанный подбородок в особенности противен, потому что выдающийся вперед подбородок составляет характерный признак исключительно нашего, человеческого вида. Наконец, внимание наше привлекают красивые глаза и лоб: они связаны уже с психическими свойствами, в особенности интеллектуальными, которые наследуются от матери. Те бессознательные побуждения, которым, с другой стороны, следуют в своем выборе женщины, естественно, не могут быть нам известны с такою же точностью. В общем можно утверждать следующее. Женщины предпочитают возраст от 30 до 35 лет и отдают ему преимущество даже перед юношеским возрастом, когда на самом деле челове- 359 ческая красота достигает высшего расцвета. Объясняется это тем, что женщинами руководит не вкус, а инстинкт, который в мужественном возрасте угадывает кульминационный пункт производительной силы. Вообще, они мало обращают внимания на красоту, т.е., собственно, на красоту лица: точно они берут всецело на себя дать ее ребенку. Главным образом побеждает их сила и связанная с нею отвага мужчины, потому что это обещает им рождение здоровых детей и в то же время мужественного защитника последних. Каждый физический недостаток мужчины, каждое уклонение от типа женщина может в родившемся дитяти парализовать, если она сама в тех же отношениях безукоризненна или представляет уклонение в противоположную сторону. Отсюда необходимо исключить только те свойства мужчины, которые специально присущи его полу и которых поэтому мать не может передать своему ребенку: сюда относятся мужское строение скелета, широкие плечи, узкие бедра, прямые ноги, мускульная сила, мужество, борода и т.п. Вот почему женщины часто любят безобразных мужчин; но никогда не полюбит женщина - мужчину немужественного, потому что она не могла бы нейтрализовать его недостатков. Вторая категория мотивов, лежащих в основе половой любви, - это та, которая относится к психическим свойствам. В этой области мы видим, что женщину всегда привлекают в мужчине достоинства его сердца, или характера, которые составляют отцовское наследие. В особенности пленяют женщину сила воли, решительность и мужество, а также, пожалуй, благородство и доброе сердце. Напротив того, интеллектуальные преимущества не имеют над нею инстинктивной и непосредственной власти именно потому, что эти свойства наследуются не от отца. Ограниченность не вредит успеху у женщин; скорее помешают здесь выдающиеся умственные силы и даже гениальность, как явления ненормальные. Вот почему некрасивый, глупый и грубый мужчина нередко затмевает в глазах женщины человека образованного, даровитого и достойного. Да и браки по любви иногда заключаются между людьми, которые в духовном отношении совершенно разнородны: например, он - груб, крепок и ограничен, она - нежна, чутка, с изящной мыслью, образованна, восприимчива к прекрасному и т.д., или же он - гениален и учен, она - глупа: 360 Так нравится Венере; любит она ради жестокой забавы склонять под железное ярмо разные лица и души. Объясняется это тем, что преобладающую роль играют здесь вовсе не интеллектуальные, а совершенно другие побуждения, именно, побуждения инстинкта. Брак заключается не ради остроумных собеседований, а для рождения детей. Это - союз сердец, а не умов. Когда женщина утверждает, что она влюбилась в ум мужчины, то это - суетная и смешная выдумка или же аномалия выродившегося существа. Что же касается мужчин, то они в своей инстинктивной любви к женщине руководятся не свойствами ее характера; вот почему столько Сократов имело своих Ксантипп, например, Шекспир, Альбрехт Дюрер, Байрон и др. Интеллектуальные же свойства, бесспорно, оказывают здесь влияние именно потому, что они передаются по наследству от матери; но все же их влияние легко перевешивается влиянием физической красоты, которая, затрагивая более существенные пункты, производит на мужчину и более непосредственное действие. И вот матери, чувствуя или зная по опыту, какую роль в глазах мужчины играет ум девушки, обучают своих дочерей изящным искусствам, языкам и т.п., для того чтобы сделать их привлекательными для мужчин; искусственными средствами приходят они на помощь интеллекту, подобно тому как в надлежащих случаях такие же средства употребляются по отношению к бедрам и груди. Необходимо помнить, что я все время веду здесь речь о совершенно непосредственном, инстинктивном влечении, из которого только и возникает настоящая влюбленность. Тот факт, что умная и образованная девушка ценит в мужчине ум и дарование, что рассудительный мужчина подвергает внимательному испытанию характер своей невесты, - все это не имеет никакого отношения к тому предмету, о котором я здесь толкую: всем этим руководится человек при благоразумном выборе для брачного союза, но не при страстной любви, которая только и служит здесь темой наших соображений. 361 До сих пор я рассматривал только абсолютные мотивы, т.е. такие, которые имеют силу для всякого; теперь перехожу к мотивам относительным, которые индивидуальны, потому что в них все рассчитано на то, чтобы восстановить существующий уже с изъянами родовой тип, исправить те уклонения от него, какие тяготеют на личности самого выбирающего, и таким образом дать типу его чистое выражение. Здесь поэтому всякий любит то, чего недостает ему самому. Выбор, основанный на таких относительных мотивах, исходя из индивидуальных свойств и обращаясь на индивидуальные же свойства, имеет гораздо более определенный, решительный и исключительный характер, чем тот, который исходит из мотивов абсолютных; вот почему страстная любовь, в настоящем смысле этого слова, по большей части ведет свое начало от этих относительных мотивов, и только обыкновенная, более легкая склонность вытекает из мотивов абсолютных. В связи с этим великую страсть обыкновенно зажигают в мужчине вовсе не безукоризненные, идеальные красавицы. Для возникновения подобного, действительно страстного влечения необходимо нечто такое, что можно выразить только посредством химической метафоры: оба любовника должны нейтрализовать друг друга, как нейтрализуются кислота и щелочь в среднюю соль. Необходимые для этого условия в существенном таковы. Во-первых, всякая половая определенность - односторонность. В одном индивидууме выражается она сильнее и имеет более высокую степень, чем в другом; поэтому в каждом индивидууме она может быть дополнена и нейтрализована предпочтительно теми, а не иными свойствами другого пола, ведь индивидуум нуждается в такой односторонности, которая была бы противоположна его собственной, для того, чтобы восполнить тип человечества в новом, имеющем родиться индивидууме, к свойствам которого все только и сводится. Физиологам известно, что половые признаки допускают бесчисленное множество степеней, так что мужчина спускается до от- 362 вратительной формы гинандера и гипоспадея, а женщина возвышается до грациозной андрогины; с обеих сторон дело может дойти до полного гермафродитизма, на этой ступени находятся те индивидуумы, которые занимают как раз средину между обоими полами, не могут быть причислены ни к тому, ни к другому и, следовательно, неспособны к деторождению. Для той взаимной нейтрализации двух индивидуальностей, о которой мы говорим, необходимо поэтому, чтобы определенная степень его мужественности точно соответствовала ее женственности; при таком условии обе односторонности взаимно сгладятся. И оттого самый мужественный мужчина будет искать самой женственной женщины, и наоборот, точно так же всякий индивидуум будет тяготеть к той степени половой определенности, которая соответствует его личным свойствам. Насколько между двумя особями существует в этом смысле необходимое соотношение, это они чувствуют инстинктивно, и это, наряду с другими относительными мотивами, лежит в основании высших степеней влюбленности. И потому, когда влюбленные патетически говорят о гармонии своих душ, то в большинстве случаев это сводится к соответствию, которое существует между ними по отношению к их будущему дитяти и его совершенствам, что, очевидно, гораздо важнее, нежели гармония их душ, которая часто, вскоре после свадьбы, разрешается в самый вопиющий диссонанс. К этому примыкают и дальнейшие относительные мотивы, и все они основываются на том, что каждый индивидуум стремится подавить свои слабости, недостатки и уклонения от нормального человеческого типа в соединении с другою особью для того, чтобы они не повторились в их будущем дитяти или не разрослись до полной уродливости. Чем слабее мужчина в мускульном отношении, тем больше станет он искать сильных женщин; то же с своей стороны делают женщины. Но так как у женщин по самой их природе мускулатура обыкновенно слабее, то они обыкновенно и предпочитают мужчин посильнее. 363 Далее, важную роль в половой любви играет рост. Мужчины малого роста имеют решительную склонность к высоким женщинам, и наоборот. При этом любовь маленького мужчины к большим женщинам будет особенно страстна, если он сам родился от высокого отца и только благодаря влиянию матери остался невысоким: это потому, что от отца унаследовал он такую систему сосудов и такую энергию ее, которые могли бы снабжать кровью большое тело. Если же его отец и дед сами уже были малого роста, то эта склонность будет менее заметна. Если большие женщины не любят больших мужчин, то это объясняется тем, что природа стремится не допускать слишком зрелого поколения в тех случаях, когда при силах данной женщины оно оказалось бы слишком слабо для того, чтобы быть долговечным. И если такая женщина все же выберет себе великорослого супруга, хотя бы для большей представительности в обществе, то за эту глупость должно будет расплачиваться потомство. Очень важна далее и окраска волос. Белокурые непременно тяготеют к черноволосым или шатенкам; наоборот же бывает редко. Объясняется это тем, что белокурые волосы и голубые глаза составляют уже некоторую игру природы, почти аномалию, нечто вроде белых мышей или, по крайней мере, белой лошади. Они не встречаются ни в какой другой части света, кроме Европы; их нет даже вблизи полюсов, и вышли они, очевидно, из Скандинавии. Кстати, выскажу здесь свое мнение, что белый цвет кожи не естествен для людей, а природная кожа их - черная или коричневая, как у наших родоначальников-индусов; первоначально из недр природы не выходил ни один белый человек, и, следовательно, белой расы вовсе и не существует, несмотря на все толки о ней: каждый белый человек - это человек вылинявший. Оттесненный на чуждый для него север, где он чувствует себя каким-то экзотическим растением и подобно ему зимою нуждается в теплице, человек на протяжении тысячелетий сделался белым. Цыгане, это индийское племя, которое переселилось к нам не более четырех столетий назад, являют нам переход от индусской окраски тела к нашей*. Вот почему в половой любви природа стремится обратно к черным волосам и темным глазам, т.е. к своему прототипу. Что же касается белого цвета кожи, то он стал нашей второй природой, хотя и не настолько, чтобы нас отталкивал коричневый цвет индусов. * Подробнее об этом можно найти в моих "Парергах", т. П,  92, перв. изд. 364 Наконец, и в отдельных органах каждый ищет корректива для своих недостатков и аномалий, и тем усерднее, чем важнее самый орган. Вот почему курносые индивидуумы несказанно любят носы ястребиные, физиономии попугаеподобные. То же замечается и относительно других органов. Люди чрезмерно стройные, с раздавшимся в длину телом, могут даже находить привлекательность в приземистых и сутуловатых личностях. Аналогичное действие имеют особенности темперамента: всякий предпочитает темперамент, противоположный собственному, но лишь в той мере, в какой последний отличается полной определенностью. Кто сам в каком-либо отношении вполне совершенен, тот, если и не тяготеет в другой особи к соответственным недостаткам, во всяком случае легче других примиряется с ними, потому что сам он обеспечивает своих будущих детей от больших недостатков в данном отношении. Кто, например, обладает очень белым цветом кожи, того не оттолкнет в другой особи желтоватый цвет лица, а кто сам отличается желтизною, тот в ослепительной белизне будет видеть нечто божественно прекрасное. Редкий случай, чтобы мужчина влюбился в чрезвычайно безобразную женщину, бывает тогда, когда при упомянутой выше точной гармонии в степени половой характерности все аномалии этой женщины как раз противоположны его собственным, т.е. составляют по отношению к ним корректив. Та глубокая серьезность, с которой мы испытующе рассматриваем каждую часть женского тела и с которой женщины в свою очередь рассматривают мужчин; та критическая разборчивость, с которой мы оглядываем женщину, начинающую нам нравиться; то напряженное внимание, с которым жених наблюдает свою невесту; его осмотрительность и опасение, как бы не обмануться ни в одном ее органе; то высокое значение, которое он приписывает всякому плюсу или минусу в наиболее существенных органах 365 ее, - все это вполне отвечает серьезности самой цели отношений, возникающих между данной четою. Ибо над их ребенком в течение всей его жизни будут тяготеть изъяны материнского органа; если, например, женщина хоть несколько кривобока, то она легко может взвалить на плечи своего сына горб, так это обстоит и по отношению ко всем остальным органам. Конечно, весь этот трудный выбор женщины производится нами не сознательно, наоборот, всякий воображает, будто он действует исключительно ради собственного наслаждения (которое, в сущности, может здесь и не играть никакой роли). Однако, несмотря на эту бессознательность, всякий делает именно такой выбор, какой, при наличности его собственной структуры, соответствует интересам рода: сохранить тип этого рода в возможной чистоте - вот что является здесь тайною задачей. Индивидуум действует здесь бессознательно для самого себя, по поручению некоторого высшего начала - рода: отсюда та важность, какую он придает вещам, к которым он, в качестве индивидуума, мог бы и даже должен был бы относиться равнодушно. Есть нечто совершенно своеобразное в той глубокой, бессознательной серьезности, с какою два молодых человека разного пола рассматривают друг друга при первой встрече, в тех испытующих и проницательных взглядах, которыми они обмениваются, в том внимательном осмотре, которому они оба подвергают все черты и органы друг друга. Это изучение и испытание - не что иное, как размышление гения рода о том индивидууме, который может родиться от данной четы, и о комбинациях его свойств. От результатов этого размышления зависит степень того, насколько молодые люди понравятся друг другу и насколько сильно будет их взаимное влечение. Последнее, достигнув уже значительной степени, может внезапно опять угаснуть, если откроется что-нибудь такое, что раньше оставалось незамеченным. Таким образом, во всех людях, способных к деторождению, гений рода размышляет о грядущем поколении. Созидание последнего - вот та великая работа, которой неустанно занимается Купидон в своих делах, в своих мечтах и мыслях. Сравнительно с важностью его великого дела, 366 которое касается рода и всех грядущих поколений, дела индивидуумов в их эфемерной совокупности очень мелки, и поэтому Купидон всегда готов без дальней думы принести эти индивидуумы в жертву. Ибо он относится к ним, как бессмертный к смертным, и его интересы относятся к их интересам, как бесконечное к конечному. Итак, Купидон в сознании того, что он ведает заботы гораздо высшего порядка, нежели те, которые касаются только индивидуального благополучия и горя, отдается им с возвышенной невозмутимостью - в шуме войны, в сутолоке практической жизни или в разгаре чумы, и они влекут его даже в уединенные кельи монастыря. Выше мы видели, что интенсивность влюбленности возрастает с ее индивидуализацией: мы указали, что физические свойства обоих индивидуумов должны быть таковы, чтобы в целях возможно лучшего восстановления родового типа один индивидуум служил вполне специфическим и совершенным восполнением другого и поэтому чувствовал вожделение исключительно к нему. В этом случае возникает уже серьезная страсть, которая именно потому, что она обращена на единственный объект и только на него один, т.е. действует как бы по специальному поручению рода, непосредственно и получает более возвышенный и благородный характер. Наоборот, обыкновенное половое влечение пошло, так как, чуждое индивидуализации, оно направлено на всех и стремится к сохранению рода только в количественном отношении, без достаточного внимания к его качеству. Индивидуализация же, а с нею и интенсиввость влюбленности, может иногда достигнуть такой высокой степени, что если ей не дают удовлетворения, то все блага мира и даже самая жизнь теряют для нас всякую цену. Она превращается тогда в желание, которое возрастает до совершенно необычайной напряженности, ради которого мы готовы на всякие жертвы и которое, если нам бесповоротно отказывают в его осуществлении, способно довести до сумасшествия или до самоубийства. В основе такой чрезмерной страсти, вероятно, лежат какие-то другие бессознательные побуждения, помимо указанных выше, для нас не столь очевидные. Мы должны поэтому допус- 367 тить, что здесь не только телесные организации, но и воля мужчины и интеллект женщины находятся между собою в каком-то специальном соответствии, в результате чего только они именно, этот мужчина и эта женщина, и могут породить вполне определенную особь, существование которой задумал гений рода по соображениям, коренящимся во внутренней сущности вещей и потому для нас недоступным. Или, говоря точнее: воля к жизни хочет здесь объективироваться в совершенно определенном индивидууме, который может произойти только от этого отца и от этой матери. Это метафизическое вожделение воли, как таковой, не имеет непосредственно другой сферы действия в ряду живых существ, кроме как сердца будущих родителей, которые поэтому и охватываются любовным порывом и мнят, будто они только ради самих себя желают того, что на самом деле пока имеет еще цель только чисто метафизическую, т.е. лежащую вне сферы реально наличных вещей. Таким образом, вытекающее из первоисточника всех существ стремление будущего индивидуума, который здесь выступает только как возможный, стремление этого индивидуума войти в бытие - вот что в явлении представляется нам как высокая, всем другим пренебрегающая страсть будущих родителей друг к другу; а на самом деле это - беспримерная иллюзия, в силу которой влюбленный готов отдать все блага мира за то, чтобы совокупиться именно с этой женщиной, между тем как в действительности она не даст ему ничего больше, чем всякая другая. А что все дело здесь именно в совокуплении, вытекает из того, что даже эта высокая страсть, как и всякая другая, гаснет в наслаждении, к великому изумлению ее участников. Она гаснет и тогда, когда возможная бесплодность женщины (по Гуфеланду, это бывает в силу девятнадцати случайных недостатков телосложения) разрушает истинную метафизическую цель полового общения, как рушится последняя и ежедневно в миллионах растаптываемых зародышей, в которых стремится к бытию то же метафизическое жизненное начало; в этой потере нет другого утешения, кроме того, что воле к жизни открыта бесконечность пространства, времени, материи, а следовательно - и неисчерпаемая возможность вернуться в бытие. 368 По-видимому, Теофраст Парацельз, который не обсуждал этой темы и был очень далек от всего строя моих воззрений, все-таки напал, хотя и мимолетно, на изложенную здесь мысль: дело в том, что в совершенно другом контексте и в своей обычной беспорядочной манере он сделал однажды следующее интересное замечание: "это - те, которых совокупил Бог, подобно той, которая принадлежала Урии и Давиду; хотя это (так внушила себе человеческая мысль) и диаметрально противоречило честному и законному супружеству... Но ради Соломона, который не мог родиться ни от кого другого, кроме как от Вирсавии в соединении с семенем Давида, Бог и сочетал его с нею, хотя и стала она прелюбодейкой" ("О долгой жизни", I, 5). Тоска любви, которую поэты всех времен неутомимо воспевали на разные и бесконечные лады и которой все-таки не исчерпали, которая даже не под силу их изобразительной мощи; эта тоска, которая с обладанием определенной женщиной соединяет представление о бесконечном блаженстве и невыразимую печаль соединяет с мыслью, что такое обладание недостижимо, - эта тоска и эта печаль любви не могут почерпать своего содержания из потребностей какого-нибудь эфемерного индивидуума: нет, это - вздохи гения рода, который видит, что здесь ему суждено обрести или потерять незаменимое средство для своих целей, и потому он глубоко стонет. Только род имеет бесконечную жизнь, и поэтому только он способен к бесконечным желаниям, к бесконечному удовлетворению и к бесконечным скорбям. Между тем здесь, в любви, все это заключено в тесную грудь смертного существа: что же удивительного, если эта грудь иногда готова разорваться и не может найти выражения для переполняющих ее предчувствий бесконечного блаженства или бесконечной скорби? Вот что, следовательно, дает содержание высоким образцам всякой эротической поэзии, которая поэтому и изливается в трансцендентных метафорах, воспаряющих над всем земным. Об этом пел Петрарка, это - материал для Сен-Пре, Вертеров и Джакопо Ортизи, которых иначе нельзя было ни 369 понять, ни объяснить. Ибо на каких-нибудь духовных, вообще объективных, реальных преимуществах любимой женщины не может покоиться та бесконечно высокая оценка, которую мы делаем нашей возлюбленной, хотя бы уже потому, что последняя для этого часто недостаточно знакома влюбленному, как это было в случае с Петраркой. Только дух рода один может видеть с первого же взгляда, какую цену имеет женщина для него, для его целей. И великие страсти возникают обыкновенно с первого же взгляда: "Любил ли тот, кто сразу не влюбился?" (Шекспир. "Как Вам это понравится?", III, 5). Замечательно в этом отношении одно место из знаменитого, вот уже двести пятьдесят лет, романа "Гузман де Альфараш" Маттео Алемана: "Для того чтобы полюбить, не нужно много времени, не нужно размышлять и делать выбор: необходимо только, чтобы при первом и едином взгляде возникло некоторое взаимное соответствие и сочувствие, то, что в обыденной жизни мы называем обыкновенно симпатией крови и для чего надобно особое влияние созвездий" (ч. II, кн. Ш, гл. 5). Вот почему и утрата любимой женщины, похищенной соперником или смертью, составляет для страстно влюбленного такую скорбь, горше которой нет ничего: эта скорбь имеет характер трансцендентный, потому что она поражает человека не как простой индивидуум, а в его вечной сущности, в жизни рода, чью специальную волю и поручение он исполнял своей любовью. Оттого-то ревность столь мучительна и яростна, и отречься от любимой женщины - это значит принести величайшую из жертв. Герой стыдится всяких жалоб, но только не жалоб любви; ибо в них вопит не он, а род. В "Великой Зиновии" Кальдерона Децием говорит: О небо, значит, ты любишь меня? За это я отдал бы тысячи побед, Отступил бы с поля брани и т.д. 370 Таким образом, честь, которая до сих пор преобладала над всеми интересами, сейчас же уступает поле битвы, как только в дело вмешивается половая любовь, т.е. интересы рода; на стороне любви оказываются решительные преимущества, потому что интересы рода бесконечно сильнее, чем самые важные интересы, касающиеся только индивидуумов. Исключительно перед интересами рода отступают честь, долг и верность, которые до сих пор противостояли всяким другим искушениям и даже угрозам смерти. Обращаясь к частной жизни, мы тоже видим, что ни в одном пункте совестливость не встречается так редко, как именно здесь: даже люди вполне правдивые и честные иногда поступаются своею честностью и не задумываясь изменяют супружескому долгу, когда ими овладевает страстная любовь, т.е. интересы рода. И кажется даже, что в этом случае они находят для себя оправдание более высокое, нежели то, какое могли бы представить какие бы то ни было интересы индивидуумов, именно потому, что они поступают в интересах рода. Замечательно в этом смысле изречение Шамфора: "когда мужчина и женщина питают друг к другу сильную страсть, то мне всегда кажется, что каковы бы ни были препоны, их разлучающие (муж, родные и т.д.), влюбленные предназначены друг для друга самой природой, имеют друг на друга божественное право, вопреки законам и условностям человеческого общежития". Кто вздумал бы возмущаться этим, пусть вспомнит то поразительное снисхождение, с каким Спаситель отнесся в Евангелии к грешнице: ведь Он такую же точно вину предполагал и во всех присутствовавших. С этой точки зрения, большая часть "Декамерона" представляет собою не что иное, как издевательство и насмешку гения рода над правами и интересами индивидуумов, над интересами, которые он попирает ногами. С такою же легкостью гений рода устраняет и обращает в ничто все общественные различия и тому подобные отношения, если они противодействуют соединению двух страстно влюбленных существ: в стремлении к своим целям, направленным на бесконечные ряды грядущих поколений, как пух, сдувает он со своего пути все подобные условности и соображения человеческих уставов. В силу тех же глубоких оснований, там, где дело идет о цели, к которой стремится любовная страсть, 371 человек охотно идет на всякую опасность, и даже робкий становится тогда отважным. Точно так же и в драмах и романах мы с участием и отрадой видим, как молодые герои борются за свою любовь, т.е. за интересы рода, как они в этой борьбе одерживают победу над стариками, которые думают только о благе индивидуумов. Ибо стремления влюбленных представляются нам настолько важнее, возвышеннее и потому справедливее, чем всякое другое стремление, ему противодействующее, насколько род значительнее индивидуума. Вот почему основной темой почти всех комедий служит появление гения рода с его целями, которые противоречат личным интересам изображаемых индивидуумов и потому грозят разрушить их счастье. Обыкновенно гений рода достигает своих целей, и это, как соответствующее художественной справедливости, дает зрителю удовлетворение: ведь последний чувствует, что цели рода значительно возвышаются над целями индивидуума. И оттого в последнем действии зритель вполне спокойно покидает увенчанных победой любовников, так как и он разделяет с ними ту иллюзию, будто они воздвигли этим фундамент собственного счастья, между тем как на самом деле они пожертвовали им для блага рода, вопреки желанию предусмотрительных стариков. В некоторых неестественных комедиях были попытки представить все дело в обратном виде и упрочить счастье индивидуумов в ущерб целям рода: но тогда зритель чувствует ту скорбь, какую испытывает при этом гений рода, и не утешают его приобретенные такою ценою блага индивидуумов. Как примеры этой категории, можно назвать две очень известные маленькие пьесы: "16-летняя королева" и "Брак по расчету". В большинстве трагедий с любовной интригой, когда цели рода не осуществляются, влюбленные, которые служили его орудием, тоже погибают, например, в "Ромео и Джульетте", "Танкреде", "Дон Карлосе", в "Валленштейне", "Мессинской невесте" и т.д. 372 Когда мужчина влюблен, то это часто порождает комические, а иногда и трагические эпизоды, и то, и другое потому, что, одержимый духом рода, он всецело подпадает его власти и не принадлежит больше самому себе: вот отчего его поступки и не соответствуют тогда существу индивидуальному. Если на высших ступенях влюбленности его мысли получают возвышенную и поэтическую окраску, если они принимают даже трансцендентное и сверхфизическое направление, в силу которого он, по-видимому, совершенно теряет из виду свою настоящую, очень физическую цель, то это объясняется тем, что он вдохновлен теперь гением рода, дела которого бесконечно важнее, чем все касающееся только индивидуумов, вдохновлен для того, чтобы во исполнение его специального поручения заложить основание всей жизни для неопределенно долгого ряда грядущих поколений, отличающихся именно данными, индивидуально и строго определенными, свойствами, которые они, эти поколения, могут получить только от него, как отца, и от его возлюбленной, как матери, причем самые эти поколения, как такие, иначе, т.е. помимо него, никогда не могли бы достигнуть бытия, между тем как объективация воли к жизни этого бытия решительно требует. Именно смутное сознание того, что здесь совершается событие такой трансцендентной важности, - вот что поднимает влюбленного столь высоко над всем земным, даже над самим собою, и дает его весьма физическим желаниям такую сверхфизическую оболочку, что любовь является поэтическим эпизодом даже в жизни самого прозаического человека (в последнем случае дело принимает иногда комический вид). Это поручение воли, объективирующейся в роде, представляется сознанию влюбленного под личиной антиципации бесконечного блаженства, которое он будто бы может найти в соединении именно с этой, индивидуальной женщиной. На высших ступенях влюбленности эта химера облекается в такое сияние, что в тех случаях, когда она не может осуществиться, жизнь теряет для человека всякую прелесть и обращается в нечто столь безрадостное, пустое и противное, что отвращение к ней перевешивает даже страх смерти и люди в этом положении часто добровольно обрывают свою жизнь. Воля такого человека попадает в водоворот воли рода; иначе говоря, последняя настолько берет перевес над индивидуальной волей, что если та не может действенно проявиться в своем первом качестве, как воля 373 рода, то она презрительно отвергает и действенность в качестве последнем, как воли индивидуальной. Индивидуум является здесь слишком слабым сосудом для того, чтобы он мог вместить в себе беспредельную тоску воли рода, тоску, которая сосредоточивается на каком-нибудь определенном объекте. Вот почему в этих случаях исходом бывает самоубийство, иногда двойное самоубийство влюбленных; помешать ему может только природа, когда она для спасения жизни насылает безумие, которое своим покровом облекает для человека сознание этого безнадежного положения. Года не проходит, чтобы несколько подобных случаев не подтверждали всей реальности того, о чем я говорю. Но не только неудовлетворенная любовь имеет порою трагический исход: нет, и удовлетворенная тоже чаще ведет к несчастью, чем к счастью. Ибо ее притязания нередко так сильно сталкиваются с личным благополучием влюбленного, что подрывают последнее, так как они несоединимы с прочими сторонами его существования и разрушают построенный на них план его жизни. Да и не только с внешними обстоятельствами любовь часто вступает в противоречие, но даже и с собственной индивидуальностью человека, ибо страсть устремляется на такие существа, которые, помимо половых отношений, способны возбуждать у влюбленного одно только презрение, ненависть и даже прямое отвращение. Но воля рода настолько могущественнее воли индивидуума, что влюбленный закрывает глаза на все эти непривлекательные для него свойства, ничего не видит, ничего не сознает и навсегда соединяется с предметом своей страсти; так ослепляет его эта иллюзия, которая, лишь только воля рода получит себе удовлетворение, исчезает и взамен себя оставляет ненавистную спутницу жизни. Только этим и объясняется, что очень умные и даже выдающиеся мужчины часто соединяются с какими-то чудовищами и дьяволами в образе супруг, и мы тогда удивляемся, как это они могли сделать подобный выбор. Вот почему древние и изображали Амура слепым. Влюбленный может даже ясно видеть и с горечью сознавать невыносимые недостатки в темпераменте и характере своей невесты, сулящие ему несчастную жизнь, и тем не менее это не пугает его: 374 Не тужу я, не спрошу я, В чем твоя вина. Знаю только, что люблю я, Кто б ты ни была. Ибо, в сущности, влюбленный преследует не свои интересы, а интересы кого-то третьего, который должен еще только возникнуть, хотя и пленяет его иллюзия, будто он старается здесь о своем личном деле. Но именно это стремление не к личным интересам, которое характеризует все великое, и придает страстной любви оттенок возвышенного и делает ее достойным объектом поэтического творчества. Наконец, половая любовь уживается даже с сильнейшей ненавистью к ее предмету; вот почему еще Платон сравнил ее с любовью волка к овцам. Это бывает именно тогда, когда страстно влюбленный, несмотря на все свои усилия и мольбы, ни за что не может добиться благосклонности: "Я люблю ее и ненавижу ее" (Шекспир. Цимб[елин], III, 5). Возжигающаяся тогда ненависть к любимой женщине заходит порою столь далеко, что влюбленный убивает ее, а затем и себя. По нескольку случаев такого рода обыкновенно происходит каждый год: прочтите в газетах. Совершенно верны поэтому следующие стихи Гете: Клянусь отвергнутой любовью, бездной ада! Ругался б хуже я, да нечем - вот досада*. * "Фауст" (перевод Н. Холодковского). 375 Это в самом деле не гипербола, когда влюбленный называет жестокостью холодность возлюбленной и тщеславное удовольствие, которое она испытывает, глядя на его страдания. Ибо он находится во власти такого побуждения, которое, будучи родственно инстинкту насекомых, заставляет его, вопреки всем доводам рассудка, неуклонно стремиться к своей цели и ради нее пренебрегать всем другим: иначе он делать не может. На свете был не один Петрарка: их было много - людей, которые неудовлетворенную тоску своей любви должны были в течение всей своей жизни влачить на себе как вериги, как оковы на ногах и в одиночестве лесов изливать свои стоны; но только одному Петрарке был в то же время присущ и поэтический гений, так что к нему относятся прекрасные стихи Гете: И пусть человек онемел в своих муках, Во мне есть божий дар сказать, как я страдаю. В действительности гений рода ведет постоянную борьбу с гениями - хранителями индивидуумов; он - их гонитель и враг, он всегда готов беспощадно разбить личное счастье, для того чтобы достигнуть своих целей, и даже благо целых народов иногда приносилось в жертву его капризам: пример этого дает нам Шекспир в "Генрихе VI" (часть 3, действие 3, явления 2 и 3). Все это объясняется тем, что род, в котором лежат корни нашего существа, имеет на нас более близкое и раннее право, чем индивидуум; вот почему интересы рода преобладают в нашей жизни. Это чувствовали древние, и потому они олицетворяли гений рода в Купидоне: несмотря на свой детский облик, это был неприязненный, жестокий и оттого обесславленный бог, капризный, деспотический демон, но в то же время владыка богов и людей: "Ты, Амур, тиран богов и людей". Смертоубийственный лук, слепота и крылья - вот его атрибуты. Последние указывают на его непостоянство: оно обыкновенно возникает лишь вместе с разочарованием, которое является в результате удовлетворения. Так как страсть зиждется на иллюзии, которая то, что имеет цену для рода, представляет как нечто ценное для индивидуума, то по удовлетворении цели рода эти чары должны исчезнуть. Дух рода, овладевший было индивидуумом, теперь снова отпускает его на волю. И отпущенный им, индивидуум снова впадает в свою первоначальную ог- 376 раниченность и скудость; и с изумлением видит он, что после столь высоких, героических и беспредельных исканий он не получил другого наслаждения, кроме того, которое связано с обычным удовлетворением полового инстинкта; против ожидания он не чувствует себя счастливее, чем прежде. Он замечает, что его обманула воля рода. Вот почему, осчастливленный, Тезей обыкновенно покидает свою Ариадну. Если бы страсть Петрарки обрела себе удовлетворение, то с этого момента смолкли бы его песни, как замолкает птица, когда она положит свои яйца. Замечу кстати, что хотя моя метафизика любви должна особенно не понравиться именно тому, кто опутан сетями этой страсти, тем не менее, если доводы рассудка вообще могут иметь какую-нибудь силу в борьбе с нею, то раскрытая мною истина должна больше всего другого способствовать победе над страстью. Но, конечно, всегда останется в силе изречение древнего комика: "бессилен разум над тем, что само по себе лишено всякой разумности и меры". Браки по любви заключаются в интересах рода, а не индивидуумов. Правда, влюбленные мнят, что они идут навстречу собственному счастью: но действительная цель их любви чужда им самим, потому что она заключается в рождении индивидуума, который может произойти только от них. Соединенные этой целью, они вынуждены впоследствии уживаться друг с другом как знают; но очень нередко чета, соединенная этой иллюзией инстинкта, которая составляет сущность страстной любви, во всех других отношениях представляет нечто весьма разнородное. Это обнаруживается тогда, когда иллюзия в силу необходимости исчезает. Вот почему браки по любви и бывают обыкновенно несчастливы: в них настоящее поколение приносится в жертву для блага поколений грядущих. "Кто женится по любви, тот будет жить в печали", - говорит испанская пословица. Обратно дело обстоит с браками по расчету, которые большею частью заключаются по выбору родителей. Соображения, господствующие здесь, какого бы рода они ни были, по меньшей мере реальны, и сами по себе они не могут исчезнуть. В них забота направлена на благо теку- 377 щего поколения, хотя, правда, и в ущерб поколению грядущему, причем это благо текущего поколения остается все-таки проблематично. Мужчина, который при женитьбе руководится деньгами, а не своею склонностью, живет больше в индивидууме, чем в роде, а это прямо противоречит истинной сущности мира, является чем-то противоестественным и возбуждает известное презрение. Девушка, которая вопреки совету своих родителей отвергает предложение богатого и нестарого человека, для того чтобы, отбросив всякие условные соображения, сделать выбор исключительно по инстинктивному влечению, приносит в жертву свое индивидуальное благо благу рода. Но именно потому ей нельзя отказать в известном одобрении, так как она предпочла более важное и поступила в духе природы (точнее - рода), между тем как совет родителей был проникнут духом индивидуального эгоизма. В силу всего этого дело получает такой вид, как будто при заключении брака надо поступаться либо индивидуумом, либо интересами рода. И действительно, в большинстве случаев так и бывает: ведь это очень редкий и счастливый случай, чтобы условные соображения и страстная любовь шли рука об руку. Если большинство людей в физическом, моральном или интеллектуальном отношении столь жалки, то отчасти это, вероятно, объясняется тем, что браки обыкновенно заключаются не по прямому выбору и склонности, а в силу разного рода внешних соображений и под влиянием случайных обстоятельств. Если наряду с расчетом в известном смысле принимается в соображение и личная склонность, то это представляет собою как бы сделку с гением рода. Как известно, счастливые браки редки: такова уже самая сущность брака, что главною целью его служит не настоящее, а грядущее поколение. Но в утешение нежных и любящих душ прибавлю, что иногда к страстной половой любви присоединяется чувство совершенно другого происхождения - именно настоящая дружба, основанная на солидарности взглядов и мыслей; впрочем, она большей частью является лишь тогда, когда собственно половая любовь, удовлетворенная, погасает. Такая дружба в большинстве случаев возникает 378 оттого, что те физические, моральные и интеллектуальные свойства обоих индивидуумов, которые дополняют одни другие и между собою гармонируют и из которых в интересах будущего дитяти зародилась половая любовь, эти самые свойства, как противоположные черты темперамента и особенности интеллекта, и по отношению к самим индивидуумам восполняют одни другие и этим создают гармонию душ. Вся изложенная здесь метафизика любви находится в тесной связи с моей метафизикой вообще, и освещение, которое она дает последней, можно резюмировать в следующих словах. Мы пришли к выводу, что тщательный и через бесконечные ступени до страстной любви восходящий выбор при удовлетворении полового инстинкта основывается на том в высшей степени серьезном участии, какое человек принимает в специфически личных свойствах грядущего поколения. Это необыкновенно примечательное участие подтверждает две истины, изложенные мною в предыдущих главах: 1) То, что неразрушима внутренняя сущность человека, которая продолжает жить в грядущем поколении. Ибо это столь живое и ревностное участие, которое возникает не путем размышления и преднамеренности, а вытекает из самых сокровенных побуждений нашего существа, не могло бы отличаться таким неискоренимым характером и такой великой властью над человеком, если бы он был существо абсолютно преходящее и если бы поколение, от него реально и безусловно отличное, приходило ему на смену только во времени. 2) То, что внутреннее существо человека лежит больше в роде, чем в индивидууме. Ибо тот интерес к специфическим особенностям рода, который составляет корень всяческих любовных отношений, начиная с мимолетной склонности и кончая самой серьезной страстью, этот интерес, собственно говоря, представляет для каждого самое важное дело в жизни: удача в нем или неудача затрагивает человека наиболее чувствительным образом; вот почему такие дела по преимуществу и называются сердечными делами. И если этот интерес приобретает решительное и сильное значение, то перед ним отступает всякий другой интерес, направленный только на собственную личность индивидуума, и в случае нужды приносится ему в жертву. Этим, следовательно, человек свидетельствует, что род лежит к нему ближе, чем индивидуум, и что он непосредственнее живет в первом, нежели в последнем. 379 Итак, почему же влюбленный так беззаветно смотрит и не насмотрится на свою избранницу и готов для нее на всякую жертву? Потому что к ней тяготеет бессмертная часть его существа: всего же иного желает только его смертное начало. Таким образом, то живое или даже пламенное вожделение, с каким мужчина смотрит на какую-нибудь определенную женщину, представляет собой непосредственный залог неразрушимости ядра нашего существа и его бессмертия в роде. И считать такое бессмертие за нечто малое и недостаточное - это ошибка; объясняется она тем, что под грядущей жизнью в роде мы не мыслим ничего иного, кроме грядущего бытия подобных нам, но ни в каком отношении не тождественных с нами существ; а такой взгляд в свою очередь объясняется тем, что исходя из познания, направленного вовне, мы представляем себе только внешний облик рода, как мы его воспринимаем наглядно, а не внутреннюю сущность его. Между тем именно эта внутренняя сущность и есть то, что лежит в основе нашего сознания, как его зерно, что поэтому непосредственнее даже, чем самое сознание, и что как вещь в себе, свободная от принципа индивидуации, представляет собою единое и тождественное начало во всех индивидуумах, существуют ли они одновременно или проходят друг за другом. Эта внутренняя сущность - воля к жизни, т.е. именно то, что столь настоятельно требует жизни и жизни в будущем, то, что недоступно для беспощадной смерти. Но и, с другой стороны, эта внутренняя сущность, эта воля к жизни, не может обрести себе лучшего состояния, нежели то, каким является ее настоящее; а поэтому вместе с жизнью для нее неизбежны беспрерывные страдания и смерть индивидуумов. Освобождать ее от страданий предоставлено отрицанию воли к жизни, посредством которого индивидуальная воля отрешается от ствола рода и прекращает в нем свое собственное бытие. Для определения того, чем стано- 380 вится воля к жизни тогда, у нас нет никаких понятий и даже никакого материала для них. Мы можем охарактеризовать это лишь как нечто такое, что имеет свободу быть волей к жизни или не быть. Для последнего случая у буддизма есть слово Нирвана, этимологию которого я дал в примечании к концу 41-й главы. Это - предел, который навсегда останется недоступным для всякого человеческого познания, как такого. Когда с этой последней точки зрения мы оглянемся на сутолоку жизни, мы увидим, что все несет в ней тягостные труды и заботы и напрягает последние силы для того, чтобы удовлетворить бесконечные потребности и отразить многообразные страдания, и притом безо всякой, даже робкой надежды получить за все это что-нибудь другое, кроме сохранения, на скудную долю времени, именно этого мучительного индивидуального существования. Между тем среди этого шумного смятения жизни мы замечаем страстные взоры двух влюбленных, но почему же эти взоры так пугливы, тайны и украдчивы? Потому, что эти влюбленные - изменники, и тайно помышляют они о том, чтобы продолжить и повторить все муки и терзания бытия, которые иначе нашли бы себе скорый конец; но не допускают этого конца влюбленные, как раньше не допускали его подобные им. Впрочем, эта мысль относится уже к содержанию следующей главы. 381 ПРИЛОЖЕНИЕ К ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЕ Гак бесстыдно изрек ты это слово. Как оке ты думаешь избежать его? Я избег его потому, что крепко держусь истины. Софокл В свое время я мельком упомянул о педерастии и назвал ее извращением инстинкта. При обработке второго издания моей книги такое определение казалось мне вполне достаточным. С тех пор я много думал об этой аномалии и открыл в ней особую замечательную проблему, но вместе с тем и ее решение. Последнее предполагает уже предыдущую главу, но и с своей стороны бросает свет на нее и таким образом служит дополнением и иллюстрацией к изложенной в ней теории. Рассматриваемая сама по себе, педерастия является не только противоестественным, но и в высшей степени гнусным и отвратительным уродством, таким деянием, на которое, и то лишь изредка, в совершенно исключительных случаях, должны бы быть способны только вполне извращенные, испорченные и выродившиеся натуры. Однако если мы обратимся к свидетельствам опыта, то найдем нечто совсем другое: именно, мы увидим, что этот порок, несмотря на всю его отвратительность, процветает во все времена и во всех странах мира и предавались ему люди весьма часто. Общеизвестно, что он был распространен среди греков и римлян; в нем открыто сознавались, его практиковали без смущения и стыда. Об этом более чем достаточно свидетельствуют все древние писатели. В особенности поэты, от мала до велика, говорят о нем; даже целомудренный Вергилий не составляет здесь исключения (Эклоги, 2). Его приписывают даже поэтам седой старины, Орфею (которого за это растерзали менады) и Фамирису; его приписывают самим богам. Точно так же и философы говорят гораздо больше о нем, чем о любви к женщинам; в особен- 382 ности Платон не знает, по-видимому, никакой другой формы любви, равно как и стоики, которые упоминают о педерастии, как о чем-то достойном мудреца (Стобей. "Этические отрывки". Кн. II, гл. 7). Даже Сократа Платон, в своем "Пире", прославляет, как беспримерный подвиг, то, что он отверг соответственные предложения Алкивиада. В "Ме-морабилиях" Ксенофонта Сократ говорит о педерастии, как о невинной и даже похвальной вещи (Стобей. "Цветник", том I, гл. 57). Точно так же и в "Меморабилиях" (кн. I, гл. 3,  8), там, где Сократ предостерегает от опасностей любви, он столь исключительно говорит о любви к мальчикам, что можно бы думать, будто в Греции совсем не было женщин. И Аристотель ("Политика", II, 9) говорит о педерастии, как о чем-то обычном, не порицает ее, замечает, что у кельтов она пользовалась почетом и общественным признанием, а у критян - покровительством законов, как средство против избытка населения; он сообщает (гл. 10) о мужелюбии законодателя Филолая и т.д. Цицерон говорит даже: "у греков было позором для юношей, если они не имели любовников". Вообще, образованные читатели не нуждаются здесь ни в каких примерах: они сами припомнят их сотнями, потому что у древних - непочатая груда таких фактов. Но даже у народов более грубых, именно - у галлов, этот порок был очень развит. Если мы обратимся к Азии, то увидим, что все страны этой части света, и притом с самых ранних времен вплоть до нынешнего, сильно заражены этим пороком и даже не особенно скрывают его: он знаком индусам и китайцам не в меньшей степени, чем народам ислама, поэты которых тоже гораздо больше занимаются любовью к мальчикам, чем любовью к женщинам: например, в "Гулистане" Сади книга "о любви" говорит исключительно о первой. Не чужд был этот порок и евреям: и Ветхий, и Новый Завет упоминают о нем как о преступлении, требующем кары. В христианской Европе, наконец, религия, законодательство и общественное мнение должны были всеми силами бороться с ним: в средние века за него везде полагалась смертная казнь; во Франции еще в XVI столетии виновные в нем подвергались сожжению на костре, а в Англии еще в первой трети XIX столе- 383 тия он беспощадно карался смертной казнью; в наши дни за него полагается пожизненная ссылка. Такие, значит, серьезные меры нужны были для того, чтобы остановить развитие этого порока; в значительной степени это и удалось, но вполне искоренить его было невозможно, и, под покровом глубочайшей тайны, он прокрадывается всегда и всюду, во все страны и во все классы общества, и часто неожиданно обнаруживается там, где его меньше всего ожидали. Да и в прежние века, несмотря на все смертные казни, дело обстояло не иначе: об этом свидетельствуют указания и намеки в произведениях современников. И вот, если мы подумаем обо всем этом и как следует взвесим эти обстоятельства, то увидим, что педерастия во все времена и во всех странах возникает не так, как мы это полагали сначала, когда рассматривали ее безотносительно, априорно. Именно, распространенность и упорная неискоренимость этого порока показывают, что он каким-то образом вытекает из самой человеческой природы; в самом деле, только на этой почве мог он неуклонно вырастать повсюду и всегда, как бы в подтверждение известного правила: "Можешь природу хоть вилами гнать, все же она возвратится". От этого вывода нам совершенно нельзя уклониться, если только мы добросовестно отнесемся к делу. Пренебречь же таким положением вещей и ограничиться порицанием и бранью по отношению к пороку было бы, конечно, легко, но не такова моя манера отделываться от проблем: нет, верный и здесь своему прирожденному призванию всюду искать истины и доходить до корня вещей, я прежде всего признаю возникающий перед нами и требующий объяснения феномен со всеми неизбежными следствиями из него. Но чтобы вещь, столь глубоко противоестественная и даже противодействующая природе в ее самой важной и нарочитой цели, проистекала все-таки из недр самой природы, - это такой неслыханный парадокс, что разрешение его представляется очень трудной задачей; и вот я теперь попробую решить ее, разоблачив лежащую в ее основе тайну природы. 384 Исходным пунктом послужит для меня одно место у Аристотеля ("Политика", VII, 16). Там он доказывает, во-первых, что слишком молодые люди производят на свет дурных, слабых, болезненных и тщедушных детей и что, во-вторых, то же самое надо сказать и о потомстве людей слишком старых: "ибо у людей как слишком молодых, так и слишком старых дети рождаются с большими изъянами в телесном и умственном отношениях. А потомство людей, удрученных старостью, слабосильно и убого". То, что Аристотель выводит как правило для отдельных личностей, это самое Стобей, в конце своего изложения перипатетической философии, устанавливает как закон для общества ("Эклоги", кн. II, гл. 7, в конце): "ради телесной силы и совершенства надлежит, чтобы по закону не вступали в брак ни слишком молодые, ни слишком старые люди, ибо и тот и другой возраст порождает детей слабых и несовершенных". Поэтому Аристотель и советует, чтобы человек, достигший 54 лет, больше не производил детей, хотя для своего здоровья или ради какой-нибудь другой причины он может все-таки иметь половые сношения. Как именно осуществить это. Аристотель не говорит; но, очевидно, мнение его склоняется к тому, что детей, рожденных в таком возрасте, надо устранять путем искусственного выкидыша: несколькими строками выше он его рекомендует. Природа, с своей стороны, не может отрицать того факта, на котором основывается совет Аристотеля; но она не может и отказаться от него. Ибо, согласно своему основному закону: природа не делает скачков, она не может сразу прекратить у мужчины выделение семени: нет, здесь, как и при всяком умирании, ослабление функции должно совершаться постепенно. Но в этом периоде акт деторождения может давать миру только слабых, тупых, хилых, жалких и недолговечных людей. Так это часто и бывает: дети, рожденные от старых родителей, по большей части рано умирают и во всяком случае никогда не достигают старости. Все они в большей или меньшей степени тщедушны, болезненны, слабы; их собственные дети отличаются такими же свойствами. Сказанное о деторождении в преклонном возрасте относится и к деторождению в возрасте незрелом. Между тем природа ничего так близко не принимает к сердцу, как сохранение вида и его настоящего типа, и средствами к этой цели служат для нее здоровые, 385 бодрые, сильные индивидуумы: лишь таких хочет она. Мало того: как я уже показал в 41-й главе, она, в сущности рассматривает индивидуумы только как средство, так она с ними и обращается; целью же ее служит только вид. Таким образом, природа, в силу своих собственных законов и целей, попала здесь в очень затруднительное положение. На какой-нибудь насильственный и от чужого произвола зависящий исход, вроде указываемого Аристотелем, она по самой сущности своей не могла рассчитывать, как не могла рассчитывать и на то, чтобы люди, наученные опытом, поняли вред слишком раннего и слишком позднего деторождения и, руководимые доводами холодного рассудка, обуздали поэтому свои вожделения. Ни на том, ни на другом исходе природа в таком серьезном деле, следовательно, не могла остановиться. И вот ей не оставалось ничего другого, как из двух зол выбрать меньшее. А с этой целью она должна была и здесь заинтересовать в своей заботе свое излюбленное орудие - инстинкт, который, как я показал в предыдущей главе, руководит столь важным делом деторождения и создает при этом столь странные иллюзии; осуществить же это природа могла только так, что повела его по ломаному пути, извратила его ("дала ему шанс"). Ведь природа знает только физическое, а не моральное: между нею и моралью существует даже прямой антагонизм. Сохранить индивидуум, особенно же вид, как можно более совершенным - вот ее единственная цель. Правда, и в физическом отношении педерастия вредна для предающихся ей юношей, но не в такой сильной степени, чтобы это не было из двух зол меньшим, которое она, природа, и избирает для того, чтобы заранее предотвратить гораздо большее зло, вырождение вида, и таким образом отразить хроническое и возрастающее несчастье. В силу этой предусмотрительности природы, приблизительно в том возрасте, о котором говорит Аристотель, мужчина обыкновенно начинает испытывать легкое и все возрастающее влечение к педерастии, и оно мало-помалу становится все явственнее и сильнее в той мере, в какой уменьшается его способность производить здоровых и сильных детей. Так устроила это природа; впрочем, надо заме- 386 тить, что от зарождения этой склонности до самого порока расстояние еще очень велико. Правда, если ей не ставится никакой препоны, как это было в Древней Греции и Риме или во все времена в Азии, то, поощряемая примером, она легко может довести до порока, который тогда и получает широкое распространение; что же касается Европы, то этой склонности противодействуют в ней столь могучие требования религии, морали, законов и чести, что почти всякий содрогается при одной мысли о ней и можно поэтому сказать, что на триста человек, испытывающих подобное влечение, найдется разве лишь один настолько слабый и бессмысленный человек, который бы поддался ему; это тем более верно, что педерастическая склонность возникает лишь в старости, когда кровь охлаждена и половой инстинкт вообще ослаблен и когда, с другой стороны, это ненормальное влечение находит себе в созревшем разуме, в укрепленной опытом рассудительности и в многократно испытанной твердости духа таких сильных противников, что только вконец испорченная натура может не устоять перед ним. Цели, которую имеет при этом в виду природа, она достигает тем, что педерастическая склонность влечет за собою равнодушие к женщинам, которое все более и более усиливается и доходит до полного нерасположения и даже отвращения к ним. И тем вернее достигает здесь природа своей истинной цели, что, по мере ослабления в мужчине производительной силы, все решительнее становится ее противоестественное направление. Вот почему педерастия является пороком исключительно старых мужчин. Только их от времени до времени уличают в нем, к общественному скандалу. Людям настоящего мужественного возраста педерастическая склонность чужда и даже непонятна. Если же иногда и бывают исключения из этого правила, то я думаю, что они объясняются только случайным и преждевременным вырождением производительной силы, которая могла бы создать лишь дурное потомство, и вот природа для того, чтобы предотвратить последнее, отклоняет эту силу в другое русло. И потому кинеды, в больших городах, к сожалению, не редкие, всегда обращаются со своими намеками и предложениями к пожилым господам и никог- 387 да не пристают они к людям зрелого возраста и тем менее - юношам. Даже и у греков, среди которых пример и привычка, вероятно, не раз создавали исключения из этого правила, даже у них писатели, в особенности философы, именно Платон и Аристотель, обыкновенно изображают любовника человеком безусловно пожилым. Особенно замечательно в этом отношении одно место у Плутарха, в "Книге любовников", гл. 5: "любовь к мальчикам, которая появляется в жизни поздно и не вовремя, как бы украдкой и незаконно, изгоняет естественную и старшую любовь". Мы видим, что даже и среди богов имеют любовников-мужчин только старые из них - Зевс и Геркулес, а не Марс, Аполлон, Вакх, Меркурий. Впрочем, на востоке, где вследствие полигамии возникает недостаток в женщинах, от времени до времени появляются вынужденные исключения из этого правила; так это бывает и в новых еще и потому бедных женщинами колониях, какова Калифорния и т.д. Далее, ввиду того, что незрелое семя, как и семя, выродившееся от старости, может давать лишь слабое, дурное и несчастное потомство, эротическое влечение подобного рода часто возникает не только в старости, но и в молодости, среди юношей; но только в высшей степени редко ведет оно к действительному пороку, потому что, кроме названных выше мотивов, ему противодействуют невинность, чистота, совестливость и стыдливость юношеского возраста. Из сказанного выясняется, что хотя рассматриваемый порок, по-видимому, решительно противоборствует целям природы, и притом самым важным и дорогим для нее целям, тем не менее в действительности он должен служить именно последним, хотя лишь косвенным образом, в качестве предохранительного средства против большого зла. Он представляет собою феномен умирающей, а также и незрелой еще производительной силы, которая грозит опасностью виду; и хотя по моральным основаниям этой силе лучше бы и на той, и на другой стадии совсем иссякнуть, на это, однако, здесь нельзя было рассчитывать, так как природа вообще в своей деятельности не принимает в соображение чисто моральных начал. Вот почему, собственными же законами притиснутая к стене, природа путем 388 извращения инстинкта прибегла к некоторому крайнему средству, к некоторой стратагеме; она создала себе искусственную лазейку, для того чтобы, как я сказал выше, из двух зол избегнуть большего. Она имеет в виду важную цель - предотвратить неудачное потомство, которое могло бы постепенно довести до вырождения целый вид; и, как мы видели, для достижения этой цели она не брезглива в выборе средств. Она действует здесь в том же духе, в котором, как это я показал выше, в главе 27-й, она заставляет ос убивать своих детенышей: в обоих случаях она прибегает ко злу, для того чтобы избегнуть злейшего; она извращает половой инстинкт, для того чтобы предотвратить наиболее гибельные последствия его. Моею целью было прежде всего решение указанной выше разительной проблемы, а затем и подтверждение той моей, изложенной в предыдущей главе, теории, что во всякой половой любви бразды правления держит инстинкт и создает иллюзии, так как для природы интересы рода важнее всех остальных, и что это сохраняет свою силу даже и здесь, в описанном противоестественном извращении и вырождении полового инстинкта, потому что и здесь последним основанием оказываются цели рода, хотя в данном случае они имеют чисто отрицательный характер и составляют лишь профилактические мероприятия природы. Высказанные мною соображения проливают, таким образом, свет и на всю мою метафизику половой любви. Вообще же своими замечаниями я вывел наружу одну доселе сокрытую истину, которая при всей своей необычности проливает новый свет на внутреннюю сущность, дух и творчество природы. Вот почему, я имел здесь в виду не моральное осуждение порока, а только уразумение сущности дела. Впрочем, истинная, последняя, глубоко метафизическая причина гнусности педерастии заключается в том, что в то время, как воля к жизни находит себе в ней утверждение, результат этого утверждения, открывающий путь к искуплению, совершенно парализуется. ОСНОВНЫЕ ИДЕИ ЭСТЕТИКИ  36 За нитью событий следит история: она прагматична, поскольку выводит их по закону мотивации, каковой закон определяет проявляющуюся волю там, где она освещается познанием. На более низких ступенях ее объективации, где она действует еще без познания, рассматривают законы изменения ее явлений естественные науки в смысле этиологии, пребывая в явлениях в смысле морфологии, которая облегчает себе свою почти бесконечную тему посредством понятий, связывая общее, чтобы выводить из него частное. Наконец, математика рассматривает чистые формы, в коих, для субъекта познания, как индивидуума, идеи проявляются растянутыми на множество, следовательно, во времени и пространстве. Все эти познания, коим общее название наука, следят, таким образом, за законом основания в различных его формах, и темой их остается явление с его законами, связью и возникающими из того отношениями. Но какой же род познания созерцает все существующее вне и независимо от всяких отношений, одно действительно в мире существенное, истинное содержание его явлений, неподвластное никакой перемене и потому на все времена с равной истиной познаваемое, словом - идеи, составляющие непосредственную и единомерную объективацию вещи самой в себе, - воли? Искусство, творение гения. Оно повторяет воспринятые чистым созерцанием вечные идеи, существенное и непроходящее всех явлений мира, и, смотря по веществу, в котором оно их повторяет, оно является искусством образовательным, поэзией или музыкой. Познание идеи - его единственный источник; сообщение этого познания - его единственная цель. Между тем как наука, следуя за непрестанным и бессодержательным потоком четверовидных оснований и следствий, у каждой достигнутой цели посылается все дальше и никогда не может дойти ни до конечной цели, ни до полного удовлетворения, как невозможно добежать до того пункта, 392 где облака касаются горизонта; искусство, напротив, всюду у цели. Ибо оно выхватывает объект своего созерцания из потока мирового течения и ставит его изолированным перед собою: и это отдельное, бывшее в оном потоке исчезающей частицей, становится для него представителем целого, эквивалентом бесконечного множества в пространстве и времени: поэтому оно останавливается на нем одном: оно задерживает колесо времени: отношения перед ним исчезают: его объект - только существенное, идея. Поэтому мы прямо можем его определить, как род созерцания предметов, независимо от закона основания, в противоположность прямо следящему за ним познанию, представляющему путь опыта и науки. Этот последний род познания можно сравнить с бесконечной, горизонтально бегущей линией, а первый - с пересекающею оную в любом данном пункте отвесною. Идущий следом за законом основания есть разумный род воззрения, который в практической жизни, равно как и в науке, один только имеет значение и силу: смотрящее помимо содержания означенного закона - есть гениальное воззрение, которое в искусстве одно только имеет значение и силу. Первый род воззрения принадлежит Аристотелю, второй, вообще говоря, - Платону. Первый подобен могучей буре, которая несется без начала и цели, все преклоняя: шатая и унося с собою; второй - покойному солнечному лучу, который перерезывает путь этой буре и которого она нимало не колеблет. Первый подобен бесчисленным, сильно мятущимся брызгам водопада, вечно меняющимся, ни на мгновение не отдыхающим; второй - на этом бушующем смятении тихо почиющей радуге. Только посредством вышеописанного, в объекте вполне теряющегося, чистого созерцания восприемлютея идеи, и существо гения состоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию, так как последнее требует полного забвения собственной особы и ее отношений. Таким образом, гениальность не что иное как совершеннейшая объективность, т.е. объективное направление духа, в противоположность субъективности, обращенной на собственную особу, т.е. волю. Поэтому гениальность есть способность относиться вполне созерцательно, теряться в со- 393 зерцании, и свое познание, предназначенное, собственно, к услужению воле, освобождать от такого служения, т.е. совершенно упускать из виду собственный интерес, собственное желание, собственные цели, и потому вполне отказываться на время от собственной особы, чтобы остаться чистым познающим субъектом, ясным оком мироздания, и это не на мгновения, а с таким постоянством и осмотрительностью, какие нужны, чтобы повторять воспринятое обдуманным искусством и "что в явленьи шатком предстоит, уметь закреплять мыслью долговечной". Можно подумать, что для того чтобы гений проявился в индивидууме, последнему дается мера познавательной силы, далеко превышающая потребную для служения индивидуальной воле; и что освобожденный избыток познания тут становится безвольным субъектом, ясным зеркалом существа мира. Отсюда объясняется живость, доходящая до беспокойства, в гениальных индивидуумах, так как насущное редко в состоянии их удовлетворить, так как оно не наполняет их сознания: это сообщает им ту недремлющую стремительность, то непрестанное искание новых, достойных внимания объектов и затем ту почти никогда не удовлетворенную потребность в им подобных, им по плечу стоящих существах, которым они могли бы себя передавать; тогда как обыкновенный сын земли, совершенно наполненный и удовлетворенный обычной действительностью, в ней расплывается и, находя к тому же всюду себе равных, чувствует ту особенную отраду в будничной жизни, в которой отказано гению. Существенной частью гениальности признавали фантазию и даже порой считали ее с оной тождественной: первое справедливо, последнее несправедливо. Так как объект гения, как такого, суть вечные идеи, пребывающие существенные формы мира и всех его явлений, а познание идей по необходимости созерцательно, а не отвлеченно, то познание гения было бы ограничено идеями действительно его особе предстоящих объектов и зависело бы от сцепления обстоятельств, приведших оные, если бы фантазия не расширяла его горизонта далеко за пределы его личного опыта и не доставляла ему возможности из малого, действительно подпавшего его наблюде- 394 нию, восстановлять все остальное и таким образом пропускать перед собой почти все возможные картины жизни. Вдобавок действительные объекты почти всегда бывают весьма несовершенными экземплярами представляющейся в них идеи: поэтому гений нуждается в фантазии, чтобы видеть в вещах не то, что природа действительно образовала, а то, что она старалась образовать, но чего, по причине борьбы ее форм между собой, о коей сказано в прошлой книге, не достигла. Ниже мы вернемся к этому при рассмотрении скульптуры. Итак, фантазия расширяет кругозор гения за пределы предстоящих его личности действительных объектов как по отношению к их количеству, так и к качеству. Вот, собственно, причина, почему необычная сила фантазии является спутницей, даже условием гениальности. Но не так, чтобы, наоборот, первая свидетельствовала о последней; напротив, даже самые не гениальные люди могут иметь много фантазии. Ибо насколько возможно созерцать действительный объект с двух противоположных сторон: чисто объективно, гениально, схватывая его идею, или буднично, в одних его (по закону основания) отношениях к другим объектам и к собственной воле; настолько же возможно двойным способом созерцать и фантасмагорию. Рассматриваемая одним способом, она будет средством к познанию идеи, сообщением коей является произведение искусства; в другом случае фантасмагория будет употреблена на сооружение воздушных замков, которые, соответствуя себялюбивому стремлению и прихоти, на мгновение обманывают и тешат; причем в составленных таким способом фантасмагориях познаются, собственно, только одни их отношения. Предающийся этой игре есть фантазер: он легко примешивает картины, которыми в одиночку забавлялся, к действительности и становится поэтому для последней непригодным: он, быть может, даже опишет скоморошество своей фантазии, умножая число обыкновенных романов всех сортов, какими забавляются ему подобные и большинство публики, причем читатель, представляя себя на месте героя, находит описание очень "милым". 395 Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, каких она ежедневно производит тысячами, как уже сказано, совершенно неспособен, по крайней мере, на продолжительное, в полном смысле незаинтересованное наблюдение, составляющее, собственно, созерцательность: он способен обращать свое внимание на предметы только постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и весьма посредственное, отношение к его воле. Так как в этом направлении, требующем только познания отношений, абстрактное понятие вещи достаточно и по большей части гораздо пригоднее; то обыкновенный человек не останавливается надолго на простом созерцании и потому не долго приковывает свой взор к известному предмету; а поскорей отыскивает ко всему ему предстоящему понятие, под которое следует его подвести, как ленивец ищет стула, - и затем вещь уже более его не интересует. Поэтому он так скоро управляется со всем, с произведениями искусства, прекрасными произведениями природы и с созерцанием жизни, всюду и во всех своих сценах исполненной значительности. Но он не останавливается: он ищет только своего пути в жизни, в крайнем случае всего того, что когда-либо могло бы стать его путем, следовательно топографических заметок в обширнейшем смысле: над наблюдениями самой жизни, как такой, он не теряет времени. Гениальный, напротив того, коего познавательная сила своим избытком освобождается на известную часть его времени от служения его воле, останавливается на наблюдении самой жизни, старается уловить идею каждой вещи, а не отношения последней к другим вещам: по этому поводу он часто упускает из виду рассмотрение собственного жизненного пути и потому идет по нем большею частью, невзирая ни на что. Между тем как у обыкновенного человека его познавательная способность служит фонарем, освещающим его путь, у гениального она солнце, озаряющее мир. Столь различный способ воззрения на жизнь не замедлит даже высказаться во внешности обоих. Взор человека, в котором живет и действует гений, легко отличает его, нося, при живости, соединенной с твердостью, характер наблюдательности и созерцательности, как мы это можем видеть в изображениях немногих гениальных голов, которые природа от времени до времени производила 396 между бесчисленными миллионами. Напротив, во взоре других, если он не туп или не безжизнен, как это большею частью бывает, легко замечается противоположность созерцательности - высматривание или всматривание. Поэтому гениальное выражение головы состоит в очевидном преобладании познания над желанием и, следовательно, познания без всякого отношения к желанию, т.е. чистого познания. Напротив того, у голов, какими они большею частью бывают, преобладает выражение желания, и видно, что познание постоянно начинает действовать только по побуждению хотения, следовательно, обращено лишь на мотивы. Так как гениальное познание, или познание идеи, то, которое не следует закону основания, а, напротив, то, которое ему следует, сообщает в жизни рассудительность и благоразумие и порождает науки; то гениальные индивидуумы должны страдать недостатками, проистекающими из неупотребления последнего рода познания. При этом необходимо оговориться, что то, что я выскажу в этом направлении, касается гениальных людей только постольку и пока они действительно предаются гениальному образу познания, что ни в каком случае не происходит в любое мгновение их жизни, так как великое, хотя и невольное напряжение, необходимое для безвольного восприятия идей, неизбежно ослабевает и подвергается большим промежуткам, в продолжение коих сами деятели почти становятся в уровень с обыкновенными людьми как по отношению к преимуществам, так и по отношению к недостаткам. Поэтому искони смотрели на деятельность гения как на вдохновение, даже, как доказывает и самое имя, как на действие отдельного от самого индивидуума сверхчеловеческого существа, овладевающего им лишь периодически. Нерасположение гениальных индивидуумов обращать внимание на содержание закона основания обнаруживается прежде всего по отношению к основанию бытия, в виде нерасположения к математике, коей соображения обращены на самые общие формы явления, пространство и время, которые сами суть лишь формы закона основания, почему сама математика является прямой противоположностью того на- 397 блюдения, которое ищет прямо одного содержания явления, выражающейся в нем идеи, невзирая ни на какие отношения. Кроме того, гению будет претить и логический прием математики, так как он, запирая путь действительному убеждению, не удовлетворяет его, а предлагает лишь сцепленье умозаключений по закону основания познания и изо всех духовных сил преимущественно рассчитывает на память, которая должна постоянно хранить все предшествующие умозаключения, на которые ссылаются. Опыт даже подтвердил, что великие гении искусства не имеют способности к математике: никогда не было человека, единовременно ярко отличившегося в обоих. Альфиери рассказывает, что он даже никогда не мог понять четвертой теоремы Эвклида. Гете неразумные противники его учения о цветах вдосталь упрекали в недостаточности его математических сведений. Правда, в этом случае, когда дело шло не об исчислении и измерении на основании гипотетических данных, а о непосредственном познании умом причины и действия, подобный упрек до того не к делу и не у места, что обнаруживает только, подобно другим мидасовским приговорам, полнейший недостаток силы суждения. Что еще поныне, почти через полстолетия после появления Гетева учения о цветах, ньютоновские измышления даже в Германии владеют кафедрами, и люди продолжают вполне серьезно толковать о семи однородных лучах и их различном преломлении - это причтется некогда к великим чертам интеллектуального характера человечества вообще и немцев в особенности. Из той же вышеприведенной причины объясняется и равно известный факт, что, наоборот, замечательные математики мало восприимчивы к произведениям изящных искусств, что особенно наивно выражается в известном анекдоте о французском математике, который по прочтении Расиновой "Ифигении" спросил, пожимая плечами: "Что же здесь доказывается?" Далее, так как точное восприятие отношений, согласно закону причинности и мотивации, собственно и составляет ум, а гениальное познание не направлено на отношения; то умный, поскольку и пока он таков, не будет гениальным, и гениальный, поскольку и пока он таков, не будет умным. 398 Наконец, вообще созерцательное познание, в области коего исключительно находится идея, состоит с разумным или отвлеченным, руководимым законом основания, познанием в прямой противоположности. Даже, как известно, редко встречается великая гениальность в сочетании с преобладающей разумностью; чаще же, напротив того, гениальные индивидуумы подвержены сильным аффектам и неразумным страстям. Тем не менее это основано не на слабости разума, а частию на необыкновенной энергии всего проявления воли, каким оказывается гениальный индивидуум и которое выражается в стремительности всех актов воли; частью же на преобладании созерцательного познания, посредством чувств и ума, над абстрактным, - поэтому на решительной склонности к созерцательному, коего в высшей степени энергическое впечатление в подобных людях до того затмевает бесцветные понятия, что уже не последние, а первые руководят действиями, становящимися по тому самому неразумными. Поэтому впечатление настоящего на них так мощно и увлекает их к необдуманному, к эффекту, к страсти. Поэтому же, и вообще так как их познание отчасти освободилось от служения воле, они в разговоре менее думают о лице, с которым говорят, чем о вещи, о которой они говорят и которая живо носится перед ними: поэтому они станут судить или рассказывать слишком объективно для собственного интереса, не переходя молчанием того, о чем бы следовало умолчать, и т.д. Поэтому, наконец, они склонны к монологам и вообще могут оказывать много слабостей, действительно граничащих с безумием. Что у гениальности и безумия есть стороны, коими они сходятся и даже переходят друг в друга, - было часто замечаемо, и поэтическое вдохновение называлось известным родом безумства. Гораций называет его: "приятное безумие" (Од. III, 4), и Виланд, во введении к "Оберону", "сладостным безумием". Даже Аристотель, по свидетельству Сенеки ("Об успокоении души", 15, 16), сказал: "Не бывает никакого великого ума без примеси безумства". Платон выражает это в вышеприведенном мифе о темной пещере ("Гос-во", 7), говоря: "те, которые вне пещеры видели истинный солнечный свет и истинно суще- 399 ствующие вещи [идеи], не могут после того в пещере более видеть, так как глаза их отвыкли от темноты, не в состоянии более хорошо различать в ней образы теней и навлекают на себя своими промахами насмешки других, которые никогда не отлучались из этой пещеры и от этих образов теней". В "Федре" он прямо (стр. 317) говорит, что ни один настоящий поэт не может обойтись без известного сумасшествия, даже (стр. 327), что всякий, познающий в преходящих вещах вечные идеи, является сумасшедшим. Цицерон тоже свидетельствует: "По Демокриту, не может быть, конечно, никакого великого поэта без доли безумства"; так говорит и Платон ("О прорицании", I, 37). И наконец Поп говорит: В сродстве с безумством гений пребывает, И тонкая стена их разделяет. Особенно поучителен в этом отношении Торквато Тассо, в котором Гете выставляет перед нами не только страдания, существенное мученичество гения как такого, но и постепенный переход его к безумию. Факт непосредственного соприкосновения гениальности с безумством подтверждается наконец биографиями очень гениальных людей, например, Руссо, Байрона, Альфиери, и анекдотами из жизни других. Частию должен я, с другой стороны, упомянуть, что, при частом посещении домов умалишенных, находил отдельных субъектов с неоспоримо великими способностями, коих гениальность явно проглядывала сквозь безумие, получившее в данном случае полнейшее преобладание. Это не может быть приписано случайности, так как, с одной стороны, число умалишенных сравнительно весьма не велико; с другой же стороны, гениальный индивидуум есть явление превыше всякой обычной оценки и выступающее только в качестве самого редкого исключения в природе; в этом можно убедиться даже, когда сочтем истинно великих гениев, которых вся образованная Европа произвела в старое и новое время, считая, однако, лишь тех, которые оставили произведения, сохранившие на все времена прочную ценность для человечества, - когда, говорю, сочтем 400 эти единицы и сравним число их с 250-ю миллионами, постоянно живущими в Европе и возобновляющимися каждые 30 лет. Я не пройду даже молчанием, что знавал людей если не с громадным, то с неоспоримым духовным превосходством, которые в то же время выказывали легкий оттенок помешательства. Поэтому могло бы казаться, что всякий подъем интеллекта свыше обычной меры, как ненормальность, уже предрасполагает к сумасшествию. Постараюсь, однако, с возможной краткостью высказать свое мнение о чисто интеллектуальном основании такого сродства между гениальностью и сумасшествием, так как такое исследование, конечно, будет способствовать уяснению настоящего существа гениальности, т.е. той духовной способности, которая одна в состоянии творить истинные произведения искусства. Но это требует