Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг. Машина различий

     © М. Пчелинцев, перевод, 2002
     © 000 "Изд-во "У-Фактория", 2002
     OCR by Vagrant ( vagrant@e-mail.ru )
     "Лавка миров" ( http://lavka.cityonline.ru )



        ИТЕРАЦИЯ ПЕРВАЯ

     <B>АНГЕЛ ГОЛИАДА</B>

     Композитное    изображение,    оптически   закодированное    аэропланом
сопровождения трансканального дирижабля "Лорд  Брюнель"*: в кадре -- окраины
Шербура, 14 октября 1905 года.
     Вилла, сад, балкон.
     Уберите   завитки   чугунной  решетки  балкона,   и  взгляду  откроется
кресло-каталка и сидящая в нем женщина. На никелированных спицах обращенного
к окну колеса горит закатное солнце.
     Артритные  руки  женщины,  владелицы виллы, лежат на узорчатой материи,
сотканной станком Жаккарда*.
     Руки  состоят из сухожилий, тканей, сочлененных суставами костей. Время
и  незримые  информационные  процессы  сплели  из  микроскопических  волокон
клеточного материала женщину.
     Ее имя -- Сибил Джерард.
     Внизу,  в  запущенном  английском саду, голые  виноградные лозы  оплели
деревянные  решетки,укрепленные  на  шелушащихся, давно  не беленных стенах.
Теплый сквозняк, проникающий в открытые окна комнаты, шевелит на шее женщины
выбившиеся из прически седые волосы, приносит запахи дыма, жасмина, опиума.
     Ее  взгляд  устремлен  в небо,  где проплывает исполинский,  бесконечно
прекрасный силуэт --  металл,  сумевший  за время  ее  жизни  разорвать путы
тяготения. Предшествуя этой царственной громаде, на фоне красного  горизонта
ныряют и кувыркаются крошечные беспилотные аэропланы.
     "Как жаворонки", -- думает Сибил.
     Огни  дирижабля, золотые квадраты  окон,  мысль  о  человеческом тепле.
Легко  и  естественно  ее  воображение  рисует картину.  Она слышит  далекую
музыку,  музыку  Лондона, видит прогулочную  площадку  дирижабля.  Пассажиры
пьют, завязывают мимолетные дорожные романы, возможно -- танцуют.
     Мысли  приходят  непрошено,  разум  строит  свои  перспективы,  сплетая
чувства и воспоминания, порождает смысл.
     Она  вспоминает жизнь  в Лондоне. Вспоминает, как  она -- та,  прошлая,
давняя -- идет по Стрэнду, торопливо  огибает толпу зевак у Темпл-Бар*.  Все
дальше и дальше  разворачивается  вокруг  нее город Памяти --  пока  у  стен
Ньюгейта* на мостовую не падает тень повешенного отца...
     Словно  наткнувшись на  непреодолимое препятствие,  память сворачивает,
уходит на другой путь, туда, где всегда вечер...
     15 января 1855 года.
     Комната в "Гранд-Отеле", Пикадилли.
     Один  стул  перевернут  задом  наперед  и  надежно  подпирает  тяжелую,
граненого  стекла  ручку  двери.  Другой  завален одеждой:  короткая женская
накидка с  оборками, грубошерстная, заляпанная грязью юбка, клетчатые брюки,
визитка.
     У стены -- широкая, ламинированная  под клен кровать с  балдахином, под
одеялом угадываются две фигуры. Где-то вдали стиснутый железной хваткой зимы
Биг Бен проревел десять,  хриплый  вой каллиопы*, дымное, питаемое  каменным
углем дыхание Лондона.
     Ледяной  холод   простыни.  Сибил  вытянула  ноги,   нащупала  ступнями
керамическую, обернутую фланелью грелку. Пальцы ее правой ноги задели голень
мужчины.  Прикосновение  вырвало  его из  глубокой задумчивости. Таков уж он
был, этот Мик Рэдли, Денди Мик.
     Она  встретила  Мика Рэдли на  Уиндмилл-стрит, в "Танцевальной академии
Лорента".  Теперь, после  нескольких дней  знакомства, ей казалось, что Мику
больше бы подошли "Келлнерз" на Лестер-сквер или даже, может быть, "Портленд
Румз". Он вечно что-то обдумывал,  замышлял,  бормотал что-то себе  под нос.
Умный парень, очень умный. Это ее тревожило. И  миссис Уинтерхолтер  тоже бы
ее не одобрила: обхождение с "политическими джентльменами" требовало такта и
умения  держать   язык  за  зубами,  качеств,  которые,   по  мнению  миссис
Уинтерхолтер, в изобилии имеются у нее самой, однако полностью отсутствуют у
ее подопечных.
     -- И запомни, Сибил,  --  сказал  Мик, --  глазки  мужикам  не строить,
хвостом не вертеть. С этим покончено.
     Очередная сентенция. Плод его усиленных раздумий.
     Сибил  усмехнулась,  ее  лицо  было  наполовину  скрыто  одеялом.  Мику
нравится эта усмешка, усмешка испорченной девчонки. А насчет строить глазки,
вряд ли он это всерьез. Так что лучше обратим все в шутку.
     -- Но не будь я такой вертихвосткой, разве была бы здесь с тобой?
     -- Забудь, что ты была шлюхой.
     -- Ты же знаешь, что я имею дело только с джентльменами.
     -- Это я, что ли, джентльмен? -- фыркнул Мик.
     -- Самый  что ни на есть джентльмен. -- (Давай, Сибил, самое время  ему
польстить.)   --   Модный,   современный.  Ты   же   знаешь,   я   не  люблю
лордов-радикалов*. В гробу я их видала.
     Сибил дрожала от холода, но даже это не омрачало ее радости.
     Что ни  говори,  тут  ей выпала  удача --  сколько  угодно бифштексов с
картошкой  и  горячего шоколада,  кровать  с  чистыми  простынями  в  номере
фешенебельной гостиницы. И гостиница не какая-нибудь, а самая современная, с
центральным  паровым  отоплением,  хотя,  с  другой  стороны,  Сибил  охотно
променяла бы  беспокойное бурчание  раззолоченного  радиатора на жар  хорошо
протопленного камина.
     И  ведь  он  -- симпатичный парень, этот Мик Рэдли. Упакован  потрясно,
карманы полные, и  при этом не жмот, как некоторые. И  пока  что не требовал
ничего необычного или противного. Сибил знала,  что  все это скоро кончится,
поскольку  Мик был приезжим джентльменом из Манчестера. Как  приехал,  так и
уедет.  Но  доход  с него  был,  и возможно,  ей еще удастся  растрясти  его
напоследок.  Главное, сделать так,  чтобы  он  привязался к  ней  и  жалел о
разлуке.
     Мик  откинулся  на  мягкие  пуховые  подушки  и заложил  безукоризненно
ухоженные руки за  голову  с наимоднейшей, словно только-только  из  дорогой
парикмахерской, прической. Шелковая ночная сорочка, на груди -- пена кружев.
Все по первому классу. Теперь он вроде был  не прочь и  поговорить. Мужчины,
они потом любят поговорить -- в основном о своих женах.
     Но Денди Мик говорил исключительно о политике.
     -- Так ты ненавидишь их светлостей?
     -- А почему  бы и  нет?  --  отозвалась  Сибил.  -- У меня  есть на  то
причины.
     -- И то правда,  --  медленно  произнес  Мик. Его  взгляд,  исполненный
холодного превосходства, заставил Сибил зябко поежиться.
     -- Что ты хочешь этим сказать, Мик?
     -- Я знаю, почему ты ненавидишь правительство. У меня есть твой индекс.
     Секундное  удивление  тут же  сменилось  страхом.  Сибил  резко села  в
постели. Во рту появился противный железный привкус.
     -- Ты  же держишь  удостоверение в сумочке, -- объяснил  Мик. --  Я дал
твой   индекс   одному   знакомому   магистрату*.  Он  прогнал   его   через
правительственную машину и распечатал твое Боу-стритовское досье*. Тра-та-та
-- и готово, всего-то и делов. -- Он довольно ухмыльнулся. -- Так что теперь
я все о тебе знаю. Знаю, кто ты такая...
     Она попыталась не выказать своего ужаса.
     -- Ну и кто же я, по-вашему, мистер Рэдли?
     --  Никакая  ты  не Сибил Джонс,  дорогуша. Ты --  Сибил Джерард,  дочь
Уолтера Джерарда, луддитского агитатора.
     Он вторгся в ее тайное прошлое.
     Жужжание невидимых механизмов, прядущих нить истории.
     Мик  наблюдал за ее  лицом  и  улыбался. И  Сибил вдруг  вспомнила этот
взгляд.  Точно  такой,  как  тогда  в заведении  Лорента, когда  он  впервые
высмотрел ее в переполненном танцевальном зале. Алчущий взгляд.
     -- И давно ты это знаешь? -- Голос у нее дрогнул.
     -- Со  второй  нашей  ночи. Ты же  знаешь, что я сопровождаю  генерала.
Генерал -- человек важный, а у всякого важного  человека есть враги. Как его
секретарь и доверенное лицо, я не имею права рисковать с незнакомыми людьми.
-- Маленькая, хищная рука Мика
     легонько тронула  ее  за  плечо.  --  Ты  могла  оказаться  чьим-нибудь
агентом. Мною двигали исключительно деловые соображения. Сибил отпрянула.
     --  Шпионить за беспомощной девушкой, -- выдавила она наконец.  -- Ну и
ублюдок же ты!
     Но  ругань, похоже,  ничуть  его не  задела --  он оставался холодным и
жестким, словно судья или лорд.
     -- Если я  и шпионю, девочка, то лишь  в своих  собственных целях. Я не
стукач и не  прихвостень властей, чтобы смотреть  свысока на  революционера,
каким  был  Уолтер  Джерард.  Как  бы  там  ни  называли  его   теперь  наши
радикальнейшие лорды, твой отец был героем.
     Мик чуть поерзал, устраиваясь поудобнее.
     --  Уолтер Джерард -- он был <I>моим</I>  героем. Я видел  его в Манчестере на
митинге, он говорил о правах  трудящихся. Это было незабываемо --  мы глотки
надсаживали криком  "ура!". Старые добрые "Адские коты"... -- В  голосе Мика
вдруг прорезались  простонародные манчестерские  интонации.  --  Ты  слыхала
когда про "Адских котов"? В те времена, давно.
     -- Уличная банда,  -- пожала плечами Сибил. -- Манчестерские  хулиганы.
Мик нахмурился.
     -- Мы были  братство! Молодежная  гильдия! Твой отец  хорошо  нас знал.
Можно сказать, он был нашим вдохновителем.
     -- Я бы предпочла, чтобы вы не говорили о моем отце, мистер Рэдли.
     Мик раздраженно помотал головой.
     -- Когда я услышал, что его  судили и повесили... -- (слова, от которых
всегда  леденело ее  сердце) -- ...мы с ребятами похватали  факелы и  ломы и
буквально  взбесились, пошли все  крушить...  Во славу Неда Лудда*, девочка!
Сколько ж это лет прошло... -- Он потрогал свою кружевную грудь. --  Я редко
рассказываю эту историю. У машин правительства долгая память.
     Теперь все стало  понятно -- и щедрость Мика, и  его  сладкие  речи,  и
загадочные  намеки о  тайных планах  и лучшей участи, о  крапленых картах  и
тузах  в  рукаве. Он дергал ее за ниточки, превращая в свою  марионетку. Для
человека вроде Мика дочь Уолтера Джерарда -- заманчивая добыча.
     Сибил  откинула одеяло и  встала.  Зябко ступая  по ледяным  половицам,
перебежала  в рубашке к  стулу и  начала  торопливо  рыться в груде  одежды.
Накидка  с  оборками.  Жакетка.  Огромная  клетка  кринолина.  Белая  кираса
корсета.
     -- Возвращайся в постель, замерзнешь, -- лениво окликнул ее Мик. --  Не
психуй. -- Он покачал головой. -- Все не так, как ты думаешь, Сибил.
     Упорно не оборачиваясь, она продолжала сражаться с корсетом возле окна,
где сквозь обмерзшее стекло сочился с улицы свет  газового  фонаря.  Быстрым
привычным движением накрепко затянула ленты.
     -- А если даже и так,  -- задумчиво продолжал, наблюдая за ней, Мик, --
то лишь в небольшой степени.
     На другой  стороне  улицы  из только что  распахнувшихся  дверей  оперы
выходят господа  в  черных  долгополых пальто и  цилиндрах. Лошади в попонах
бьют копытами об  асфальт и встряхивают от  холода гривами. Сверкающий кузов
парового  экипажа,  принадлежащего, надо думать,  какому-то  лорду,  все еще
хранит следы чистого загородного снега. В толпе работают проститутки. Бедные
девочки, холод на улице собачий, и легко ли  отыскать в такую холодную  ночь
доброе  лицо среди всех  этих крахмальных рубашек  и  бриллиантовых запонок.
Сибил повернулась к Мику, растерянная, рассерженная, испуганная.
     -- Кому ты обо мне рассказал?
     -- Ни единой душе, -- ответил  Мик,  -- ни даже моему другу генералу. Я
не  собираюсь   доносить  на  тебя.  Никто  еще  не  обвинял  Мика  Рэдли  в
болтливости. Так что возвращайся в постель.
     -- Не вернусь. -- Сибил выпрямилась, ее босые ноги едва не примерзали к
полу. --  Сибил Джонс --  она могла делить с тобой постель, но  дочь Уолтера
Джерарда -- личность значительная!
     Мик удивленно сморгнул, задумался, потирая подбородок, а затем кивнул.
     -- О сколь  горька моя  утрата,  мисс Джерард. -- Он  сел  в постели  и
театрально указал на дверь. -- Так надевайте же свою юбку и  ботиночки, мисс
Джерард,  и  мотайте отсюда  со всей  вашей значительностью.  Хотя, с другой
стороны,  будет очень жаль,  если вы  уйдете.  Умная  девушка  мне бы ой как
пригодилась.
     -- Да уж не  сомневаюсь, -- бросила Сибил, но помедлила.  Этот  негодяй
явно намеревался  разыграть еще  какую-то карту, это было написано у него на
лице.
     Мик усмехнулся, глаза его превратились в узкие щелочки.
     -- Ты бывала когда-нибудь в Париже, Сибил?
     -- Париж? -- Ее дыхание застывало в воздухе белыми облачками.
     --  Да,  -- кивнул Мик, -- в беззаботном и чарующем Париже. Именно туда
отправится  генерал   по  завершении  лондонских  лекций.  --  Он  поддернул
кружевные манжеты. -- А для  чего ты мне нужна, я пока не скажу. У  генерала
далеко идущие  планы. И правительство  Франции оказалось перед определенными
затруднениями,  которые  требуют  помощи  экспертов...  --  Он  торжествующе
осклабился. -- Но, похоже, я тебя утомляю, а?
     Сибил переступила с ноги на ногу.
     -- Ты возьмешь меня в Париж? -- медленно проговорила она. -- Честно, не
врешь?
     -- Честнее  не  бывает. Можешь проверить, в  кармане моего пальто лежит
билет на паром из Дувра.
     В дальнем углу стояло гобеленовое  кресло; подойдя к  нему, Сибил взяла
пальто  Мика.  Пытаясь унять безудержную  дрожь, накинула  пальто на  плечи.
Прекрасная, мягкая шерсть, надеть такое -- все равно что закутаться в теплые
деньги.
     -- Посмотри в правом кармане,-- подсказал  Мик. -- В бумажнике. -- Его,
похоже, забавляло, что она ему не верит.
     Сибил  опустила   озябшие  руки  в   карманы.   Глубокие,   с  плюшевой
подкладкой...
     Ощутив  левой  рукой жесткий  холод  металла, она  машинально  вытащила
кургузый многоствольный  дерринджер. Ручка из слоновой  кости,  замысловатое
поблескивание стальных курков и латунных патронов. Короткий, с ее ладонь, но
тяжелый.
     -- Вот  это ты  зря, --  нахмурился Мик. -- Будь добра,  положи его  на
место.
     Сибил убрала опасный  предмет,  осторожно, но  быстро, словно  это  был
живой краб.  В другом кармане она нашла  футляр из красного  сафьяна, внутри
были визитные  карточки,  деловые и личные, с машинной гравировки  портретом
Мика, под ними лежали расписание лондонских поездов и тисненый прямоугольник
жесткого  кремового  пергамента --  билет первого  класса на "Нью-комен"* из
Дувра.
     --  Но ведь тебе понадобится  два билета. --  Она помедлила. -- Если ты
действительно думаешь взять меня с собой.
     -- Да, -- согласно  кивнул Мик, -- и второй билет  на поезд из Шербура.
Нет ничего проще. Можно заказать по телеграфу, прямо от портье.
     Сибил снова поежилась и плотнее закуталась в пальто. Мик рассмеялся.
     --  Не строй такую  кислую рожу.  Ты  все  еще  рассуждаешь  как шлюха,
перестань. Начни думать  масштабно,  иначе  мне  от тебя  никакой пользы. Ты
теперь -- подружка Мика, пташка высокого полета.
     --  Я никогда не была с мужчиной, который бы знал, что я Сибил Джерард,
-- неохотно объяснила Сибил.
     Вранье, конечно же. Был еще Эгремонт -- человек, который ее обесчестил.
Уж  он-то прекрасно знал,  кто она  такая.  Но  Чарльз Эгремонт не  имел уже
ровным счетом никакого  значения -- он жил теперь в совершенно ином мире  со
своей  респектабельной,  не  в меру спесивой женой, своими  респектабельными
детьми и своим респектабельным местом в парламенте.
     И  Сибил вовсе не <I>шлялась</I> с Эгремонтом.  Слово какое-то не то. Впрочем,
здесь трудно провести грань...
     А еще она видела, что свежеизобретенная ложь Мику нравится. Щекочет его
самолюбие.
     Мик открыл серебряный портсигар,  извлек  оттуда черуту* и  закурил  от
маслянисто вспыхнувшей многоразовой  спички,  наполнив  комнату  сладковатым
запахом вишневого табака.
     -- Значит, теперь ты меня стесняешься? -- спросил он через пару секунд.
-- Так, пожалуй, даже лучше. То, что я знаю, дает мне чуть больше власти над
тобой, чем  одни деньги. --  Его глаза сузились. --  Ведь  важно то, что  ты
<I>знаешь,</I>  верно,  Сибил?  Это  нечто большее,  чем  земля,  или  деньги,  или
высокородное происхождение. <I>Информация.</I> Самое то.
     Сибил испытала мгновенный приступ ненависти к Мику, к его спокойствию и
самоуверенности, --  чистейшее  негодование,  резкое  и первобытное. Но  она
подавила в себе  это чувство. Ненависть поникла, теряя  остроту, обращаясь в
стыд.  Ведь  она ненавидела этого человека  только за то,  что он  ее знает,
знает по-настоящему. Он  знает, как низко пала Сибил Джерард, знает, что она
была когда-то образованной девушкой с  манерами и изяществом под стать любой
леди.
     В детстве, в дни отцовской славы, Сибил вдосталь насмотрелась на таких,
как Мик  Рэдли.  Фабричная  голытьба, пятачок  пучок  в базарный  день,  эти
остервенелые мальчишки сбивались  вокруг отца после каждой его зажигательной
речи,  делали все, что он ни прикажет. Развинчивали  рельсы, срывали клапаны
паровых  машин, вращающих ткацкие станки, гордо складывали к отцовским ногам
каски поверженных полисменов. Они с отцом бежали из города в город, зачастую
по  ночам.  Ночевали в  подвалах,  на  чердаках,  в  безликих  меблированных
комнатах, скрываясь от радикальской полиции и кинжалов других  заговорщиков.
И иногда, возбудившись от  своих  речей, отец брал Сибил за плечи, обещал ей
весь  мир. Она станет  жить госпожой  в зеленой и тихой Англии, когда Король
Пар будет наконец низвержен. Когда Байрон* и его промышленные радикалы будут
бесповоротно разбиты...
     Но  пеньковая веревка заставила отца умолкнуть.  Радикалы все правили и
правили, идя от триумфа к триумфу, перетасовывая мир, как колоду карт. И вот
теперь Мик Рэдли вознесся в этом мире, а Сибил Джерард пала.
     Она стояла и молчала, кутаясь в пальто Мика. Париж. Огромное искушение.
От  одной лишь  мысли,  а  вдруг Рэдли  не  врет,  кружилась  голова.  Сибил
заставила  себя  задуматься о том, что будет, если она оставит свою  жизнь в
Лондоне.  Это  была  дурная,  жалкая,  убогая  жизнь,  и  все  же не  совсем
безнадежная. Ей еще было что терять.  Меблированная комната  в Уайтчепеле* и
милый  Тоби, ее  кот.  И  была  еще  миссис Уинтерхолтер,  которая знакомила
девушек с политическими  джентльменами. Миссис Уинтерхолтер,  хоть и сводня,
ведет себя как леди и вполне надежна, таких еще поискать. И еще она потеряет
двух  своих  постоянных джентльменов,  мистера Чедвика  и  мистера  Кингсли,
каждый  из  которых  навещает ее дважды в  месяц. Что ни говори,  постоянный
заработок, спасающий ее от улицы. Но у Чедвика в Фулеме  ревнивая жена, а  у
Кингсли Сибил  украла  лучшие его запонки, это ж надо быть такой дурой. И он
догадывается, чьих рук это дело.
     И ни один из них не швыряет деньги так свободно, как Денди Мик.
     Она старательно изобразила улыбку:
     -- Какой же ты, Мик Рэдли, чудной. Сам ведь знаешь, что можешь  вертеть
мною  как хочешь. Может, я  сперва на тебя и взъелась, но  не настолько уж я
придурочная, чтобы не распознать настоящего джентльмена с первого взгляда.
     Мик выпустил дым.
     -- Ну и хитра же ты, -- восхищенно протянул он.  -- Врешь напропалую, а
личико  -- ну  прямо  ангельское.  Меня  ты, конечно же, не  обманула  и  не
обманешь, можешь не надеяться. И все же как раз такая девочка мне и нужна. А
теперь -- марш в постель.
     Сибил послушно легла.
     -- Мамочки,  -- сказал  он, -- у  тебя  же  не ноги, а  просто ледышки!
Почему ты не носишь комнатные туфли? -- Он решительно потянул ленты корсета.
-- Комнатные туфли и черные шелковые чулки, -- продолжал он. -- Черные чулки
-- высший шик, особенно в постели.
     Аароновский  приказчик,  стоявший   за  дальним   концом  застекленного
прилавка, окинул Сибил холодным взглядом. Высокий и надменный,  в щегольском
черном  сюртуке и до  блеска  начищенных ботинках, он  чувствовал,  что  тут
что-то не  так, прямо нюхом  чуял. Сибил ждала,  пока Мик расплатится, чинно
сложив руки перед собой и украдкой постреливая глазами из-под голубых  рюшей
капора. Под ее юбкой, в каркасе кринолина, притаилась шаль, украденная, пока
Рэдли примерял цилиндры.
     Сибил легко  научилась  воровать сама, безо всякой посторонней  помощи.
Тут необходима выдержка, это главное. И нахальство. Не смотри ни направо, ни
налево -- просто хватай, задирай подол и прячь. А потом стой себе  с постной
физиономией, словно барышня из приличных на утренней службе.
     Приказчик  потерял к  ней  интерес,  теперь  он  пялился  на  толстяка,
теребившего подтяжки  муарового шелка.  Сибил быстро  проверила  юбку.  Нет,
вроде, не выпирает.
     Юный прыщавый клерк с чернильными пятнами на пальцах ввел индекс Мика в
кредитную машину. Вжик, щелк, поворот рычага с ручкой из черного дерева -- и
готово.  Он протянул Мику  отпечатанный чек,  завернул покупку  в  хрустящую
зеленую бумагу и обвязал шпагатом.
     "Аарон  и  сын" никогда  не хватятся  кашемировой шали.  Потом  устроят
переучет, конторские машины выявят недостачу,  но ведь это для них что слону
дробина,  вон ведь какой магазин, огромный, богатый, прямо что твой  дворец.
Сплошные греческие колонны, люстры из ирландского хрусталя, миллионы зеркал;
блещущие позолотой  комнаты  загромождены резиновыми  сапогами для  верховой
езды  и французским мылом, тростями и зонтиками. А уж в стеклянных, запертых
на ключ витринах -- чего только нет.  Брошки посеребренные и  брошки резные,
слоновой кости, а еще золотые музыкальные шкатулки и вообще все, что хочешь.
И это лишь один магазин из дюжины. Но  при всем при том -- и Сибил это знала
-- "Аарон  и сын" не был по-настоящему фешенебельным  магазином, благородные
здесь не покупают.
     Только ведь в Англии при деньгах  и голове  можно добиться чего угодно.
Придет  время, и мистер Аарон, старый, пейсатый торгаш-еврей  из Уайтчепела,
станет его светлостью  с паровым  экипажем,терпеливо  ожидающим у обочины, и
собственным гербом на дверце того экипажа. Радикалистскому парламенту ровным
счетом  наплевать, что  мистер  Аарон  нехристь. Ведь  пожаловали  лордством
Чарльза Дарвина, который сказал, что Адам и Ева были макаками.
     Облаченный во французистую ливрею лифтер с лязгом отодвинул перед Сибил
и Миком дверь, затем с тем же лязгом закрыл, и клеть пошла вниз.
     Покинув залы "Аарона  и  сына", они окунулись  в суету Уайтчепела. Пока
Мик  сверялся  по   карте  города,  выуженной  из   кармана  пальто,   Сибил
разглядывала меняющиеся  буквы на фасаде  магазина. Механический фриз --  по
сути дела, малоскоростной кинотроп, приспособленный для  показа объявлений о
товарах  --  был   составлен  из  сотен   раскрашенных  деревянных  кубиков,
поворачивающихся   за  зеркальным  стеклом  то   одной,  то  другой  гранью.
"ПРЕВРАТИТЕ  ВАШЕ ПИАНИНО, -- предлагали прыгающие  буквы, -- В ПИАНОЛУ КАШЕ
РА".
     Горизонт к  западу от  Уайтчепела порос частоколом  подъемных кранов --
голые  стальные скелеты,  выкрашенные от  сырости суриком.  Здания  постарше
стояли  в  лесах  --  все,  что  не  шло  на  снос,  уступая  место  новому,
перестраивалось  по  его  подобию.  Вдалеке  пыхтели  экскаваторы,  мостовую
сотрясала   мелкая   дрожь  --  где-то  в   глубине  исполинские   механизмы
прокладывали новую линию подземки.
     Но тут Мик без  единого  слова развернулся налево и  зашагал прочь; его
шляпа была сдвинута  набекрень,  длинное пальто развевалось  на  ходу, резко
мелькали  клетчатые  отвороты брюк. Сибил едва за  ним поспевала. Оборванный
мальчишка, на груди жестяная  бляха с номером,  сгребал с перекрестка мокрый
грязный снег; Мик, не задерживаясь, швырнул ему пенни и повернул в Мясницкий
ряд.
     Сибил  наконец  нагнала  его  и  взяла  под  руку. Слева  и  справа  на
почерневших  железных  крюках  висели  красные  и  белые  туши --  говядина,
баранина,   телятина;  плотные   мужики  в   заляпанных   кровью  передниках
многоголосо расхваливали  свой товар. Обитательницы Лондона толпились  здесь
дюжинами  с  корзинками в  руках.  Служанки, кухарки,  добропорядочные  жены
добропорядочных  мужей.  Краснолицый косоглазый мясник выскочил  на мостовую
прямо перед Сибил; в его ладонях лежало что-то синее и скользкое.
     -- Постой, красавица! Купи мужу на пирог самые лучшие на рынке почки!
     Сибил дернулась и обошла его стороной.
     Обочину  загромождали  тележки,  возле  которых  выкликали  свой  товар
торговцы   и  торговки;   на  их   плисовых   куртках  сверкали  латунные  и
перламутровые  пуговицы.  У каждого имелся свой  номерной значок,  хотя,  по
словам Мика, добрая половина  номеров была липой, такой же липой, как и гири
их  весов. Мостовая, расчерченная мелом на  аккуратные квадраты, была сплошь
устелена клеенками, уставлена  корзинами; Мик принялся рассказывать, к каким
уловкам  прибегают  торговцы,  чтобы придать свежий  вид лежалым, сморщенным
фруктам, как они  подкладывают дохлых угрей к  живым. Сибил улыбалась, видя,
как  он гордится своими познаниями.  Тем временем торговцы  кричали  о своих
метлах, мыле, свечах,  а  хмурый шарманщик двумя  руками  крутил ручку своей
машины,  наполняя  улицу  торопливым  дребезжанием  колокольчиков,  струн  и
стальных пластинок.
     Мик  остановился около складного столика, за которым восседала раскосая
женщина в бомбазине* -- вдова, что ли? Тонкие, скорбно поджатые губы сжимали
короткую глиняную трубку. На столике были выставлены многочисленные пузырьки
с вязкой  на вид  жидкостью; должно быть, какое-то патентованное  лекарство,
решила Сибил,  поскольку на каждый пузырек  была  наклеена  синяя бумажка  с
расплывшимся изображением краснокожего дикаря.
     --  И  что  бы это  могло быть? -- осведомился Мик, постучав пальцем по
залитой красным воском  пробке. Прежде чем  ответить, вдова извлекла  трубку
изо рта.
     -- Каменное масло, мистер, а еще  его называют  барбадосской смолой. --
Ее густой, тягучий  акцент неприятно  резал  ухо, но  Сибил почувствовала не
раздражение,  а  скорее  жалость.  Как далеко занесло  эту  женщину от  того
заморского места, которое она звала своим домом.
     -- Ясно, -- кивнул Мик. -- А оно, случаем, не техасское?
     -- Чудо  природы,  целебный бальзам,  --  сообщила вдова, -- здоровье и
радость  доставит вам. Собран дикарями  из племени сенека в  Пенсильвании, с
вод великого Масляного ручья, мистер. Три пенни за флакон, и вы забудете все
свои болезни.
     Узкие бесцветные глаза женщины прищурились еще сильнее, почти утонули в
сетке  морщин; она смотрела  на  Мика с каким-то странным выражением, словно
пыталась вспомнить лицо. Сибил зябко поежилась.
     -- Удачи тебе, матушка,  --  сказал  Мик с улыбкой,  которая  почему-то
напомнила Сибил  детектива  из  Отдела по борьбе  с пороками,  которого  она
когда-то  знала. Маленький рыжеватый  человечек,  в чьем ведении  находились
Лестер-сквер и Сохо. Девушки прозвали его Барсуком.
     Мик двинулся дальше.
     -- Что это такое? -- спросила Сибил, беря его под руку. --  Что она там
продает?
     -- Каменное  масло, -- ответил  Мик,  оглянувшись  на  черную согбенную
фигуру. -- Генерал говорит, в Техасе оно прямо брызжет из-под земли...
     -- И это  что, и вправду помогает от всех болезней? -- заинтересовалась
Сибил.
     -- Не бери в голову, -- отмахнулся  Мик, -- и кончаем треп. -- Его явно
заинтересовало  что-то  происходившее в  конце переулка. -- Вон там один  из
них. Ты знаешь, что тебе делать.
     Сибил  кивнула и стала пробираться  сквозь базарную  толчею к человеку,
которого высмотрел  Мик. Это был продавец баллад,  тощий, со  впалыми щеками
парень. Из-под  цилиндра,  обтянутого яркой,  в горошек, тканью,  выбивались
длинные, сто лет не  мытые волосы.  Руки он держал перед  собой,  молитвенно
сложив  ладони,  из рукавов  мятой  куртки торчали пачки листовок с нотами и
текстом.
     -- "Железная дорога в Рай", "Железная дорога в Рай", леди и господа, --
привычно тараторил  продавец.  -- "Мчится поезд  надежды по  скале веков, из
Правды и Веры рельсы,  а паровоз -- Любовь". Прекрасная мелодия,  и всего за
два пенни, мисс.
     -- У вас есть "Ворон Сан-Хасинто"*? -- спросила Сибил.
     -- Надо, так достану, -- отозвался продавец. -- А о чем это?
     -- О великой битве в Техасе, о великом генерале.
     Продавец баллад удивленно вскинул брови. Глаза у  него  были голубые, с
безумным блеском -- то ли от голода, то ли от религии, а может, и от джина.
     -- Так,  значит, ваш мистер Хасинто один  из  этих крымских  генералов,
француз?
     -- Нет-нет, -- снисходительно улыбнулась Сибил. -- Генерал Хьюстон, Сэм
Хьюстон из Техаса. И мне нужна эта песня, крайне нужна.
     -- Сегодня вечером я закупаю свежие публикации и непременно спрошу вашу
песню, мисс, непременно спрошу.
     -- Мне нужно по меньшей мере пять экземпляров, для всех моих друзей, --
сказала Сибил.
     -- За десять пенсов вы получите шесть.
     -- Значит, шесть, и сегодня вечером, на этом же месте.
     -- Как скажете, мисс. -- Продавец тронул поля шляпы.
     Сибил поспешила затеряться  в  толпе.  Все получилось! И не  так уж это
было  и  страшно. Раз, другой -- и совсем привыкнешь. Да и как знать, может,
песня  и вправду  хорошая, так  что люди, которым  продавец  сбагрит в конце
концов свои листочки, получат удовольствие. Внезапно рядом с ней возник Мик.
     --  Неплохо,  --  снисходительно  заметил  он, запуская  руку в  карман
пальто, чтобы,  как  фокусник -- кролика, извлечь  оттуда  теплый, с пылу  с
жару,   яблочный   пирожок,  обсыпанный  сахарной  пудрой  и  завернутый   в
промасленную бумагу.
     -- Спасибо, -- произнесла Сибил с удивлением и облегчением; она как раз
думала свернуть  в какой-нибудь тихий уголок и  достать  украденную  шаль, а
ведь Мик, получается, все это время ни на секунду не спускал с нее глаз. Она
его не видела, а он ее видел. Такой уж он есть, и не надо об этом забывать.
     То  вместе,  то порознь они  прошли весь Сомерсет,  а  затем и огромный
рынок  Петтикоут-Лейн,  освещенный с приближением вечера сонмом огней: ровно
горели калильные газовые  фонари, ослепительно  сверкало  белое ацетиленовое
пламя, среди  разложенной на прилавках снеди мигали чадящие масляные лампы и
стеариновые плошки.  Несмотря на оглушительный гвалт, Сибил, к вящей радости
Мика, одурачила здесь еще трех торговцев балладами.
     В  ночном  сердце  Уайтчепела,  огромном  питейном  заведении,  где  на
поблескивающих золотыми  обоями стенах  полыхали  газовые рожки, Сибил нашла
дамскую уборную. Там,  в  безопасности  вонючей кабинки, она  смогла наконец
переложить свою добычу поудобнее. Шаль была очень мягкая, чудесного лилового
цвета  -- благодаря одной  из этих странных новых красок, которые делают  из
угля*. Сибил  аккуратно сложила  шаль и затолкала  ее  в корсет,  пусть пока
полежит  в надежном месте.  Вернувшись  к  своему новому  руководителю,  она
застала его уже за  столиком. Мик успел заказать для нее медовый джин. Сибил
села рядом, не дожидаясь приглашения.
     -- Отличная работа, девочка, -- сказал Рэдли, пододвигая ей стакан.
     В  зале  было  не  протолкнуться  от  крымских солдат-отпускников*;  на
крикливых,  багровых  от неумеренно поглощаемого  джина ирландцах  гроздьями
висели  уличные феи.  Служанок  тут не водилось,  только  устрашающего  вида
бармены в белых передниках и с увесистыми дубинками, деликатно припрятанными
за стойкой.
     -- Джин пьют только шлюхи, Мик.
     -- Да  почему же обязательно шлюхи, -- пожал  плечами  Мик. -- Все  его
пьют. И ты не шлюха, Сибил.
     -- Потаскуха, уличная девка, -- криво усмехнулась Сибил.  -- Как ты там
еще меня называл?
     -- Ты теперь напарница Денди Мика. --  Он зацепил  большими пальцами за
проймы жилета и откинулся назад, балансируя на задних ножках стула. -- Ты --
<I>авантюристка.

     --</I> Авантюристка?
     -- Вот именно. -- Мик со стуком опустил передние ножки стула на пол. --
За тебя. -- Он отхлебнул из стакана и скривился. -- А ты лучше не трогай эту
отраву, они ее скипидаром разбавили, а то и чем похуже. Пошли отсюда.
     На этот  раз  Сибил предусмотрительно  повисла на руке Мика,  чтобы  не
мчался, как на пожар.
     -- Так, значит, вы... э-э... мистер Мик Рэдли -- авантюрист?
     --  Он самый,  Сибил, -- кивнул Мик, --  и ты станешь моей ученицей.  А
потому  делай, что тебе  говорят, со всем подобающим  подмастерью смирением.
Изучай приемы ремесла.  А потом,  когда-нибудь,  ты  вступишь в  профсоюз. В
гильдию.
     -- Как мой отец, да? Ты что, Мик, смеешься? Кто был он и кто такая я?
     -- Нет, --  отрезал Мик.  --  На  таких, как он, мода прошла. Теперь он
никто.
     -- Так что же, -- криво усмехнулась Сибил, -- значит, в эту твою хитрую
гильдию принимают и нас, распутных девиц?
     --  Это гильдия знания, --  учительским  тоном пояснил Мик. -- Хозяева,
большие шишки, они могу отобрать  у  тебя все, что угодно.  С их  проклятыми
законами и фабриками, судами и банками... Они  могут делать с миром все, что
им заблагорассудится, они могут отобрать у тебя дом и родных, и даже работу,
на  которой ты надрываешься... -- Мик  гневно пожал плечами. -- И даже, если
ты простишь мне  такую дерзость,  украсть добродетель у дочери героя.  -- Он
крепко сжал  ее руку. -- Но им не  отнять у тебя того, что ты <I>знаешь,</I> Сибил.
Этого им никогда не отнять.
     Сибил  услышала   шаги  Хетти  по   коридору,  затем  --   побрякивание
вставляемого в скважину ключа. Она отпустила ручку серинета*, и  звук  замер
на высокой, визгливой ноте.
     Вошедшая девушка стянула с головы шерстяную, присыпанную снегом шапочку
и  скинула  темно-синий  плащ. Хетти  также принадлежала к числу  подопечных
миссис  Уинтерхолтер.  Ширококостая  хриплоголосая  брюнетка, она  многовато
пила, однако дома вела  себя вполне пристойно и, самое  главное,  никогда не
обижала Тоби.
     Сибил  вынула и уложила в  гнездо железную, с фарфоровым  набалдашником
ручку дешевенького серинета, захлопнула исцарапанную крышку.
     --  Я  тут  репетировала.  Миссис Уинтерхолтер хочет,  чтобы  я  пела в
следующий четверг.
     --  Черт   бы  ее  побрал,  эту  старую  потаскуху,   --   сочувственно
откликнулась Хетти. --  А я-то думала, у тебя  свидание с мистером Ч. Или  с
мистером К.?
     Хетти потопала ногами перед маленьким узким камином, чтобы согреться, и
вдруг заметила россыпь обувных и шляпных коробок от "Аарона и сына".
     --  Нуты вообще! --  Ее губы  изогнулись  в широкой,  чуть  завистливой
улыбке. -- Это что, новый ухажер? Ну и прушница же ты, Сибил Джонс!
     -- Возможно.
     Сибил глотнула укрепляющей лимонной настойки и чуть запрокинула голову,
чтобы горло отдохнуло.
     --  А  ведь  небось старуха  не  в курсе? -- подмигнула Хетти. Сибил  с
улыбкой покачала головой. Эта не проговорится.
     -- Ты знаешь чего-нибудь о Техасе?
     --  Страна  в  Америке,  -- не  задумываясь,  отрапортовала  Хетти.  --
Принадлежит французам, да?
     -- Ты путаешь с Мексикой. Хочешь сходить на кинотропическое шоу? Бывший
президент Техаса выступает с лекцией. У меня есть билеты, бесплатно.
     -- Когда?
     -- В субботу.
     -- Я в этот день танцую, -- погрустнела  Хетти. -- Может, Мэнди сходит?
-- Она  подышала  на озябшие пальцы. -- Попозже зайдет один мой  друг,  тебе
ведь это не помешает, правда?

     -- Нисколько, -- ответила Сибил.
     У  миссис  Уинтерхолтер  было  строгое  правило,  запрещавшее  девушкам
принимать мужчин в своей  комнате.  Хетти  сплошь  и рядом  игнорировала это
правило,   буквально    напрашиваясь   на   неприятности   --   домовладелец
терпит-терпит, а потом  возьмет и настучит.  Поскольку  миссис  Уинтерхолтер
предпочитала вносить плату за комнаты непосредственно домовладельцу, мистеру
Кэрнзу,  Сибил почти  не случалось с ним  говорить, тем более  с его  женой,
угрюмой,  толстоногой  особой,  чьи шляпки  могли  довести неподготовленного
человека  до  обморока.  Кэрнз  и его  жена  никогда не  стучали  на  Хетти,
непонятно  почему,  ведь комната Хетти  располагалась стенка  в  стенку с их
спальней, а Хетти особо себя не сдерживала, когда приводила домой мужчин, по
большей части -- иностранных дипломатов, людей со странным выговором и, судя
по звукам за стеной, еще более странными наклонностями.
     -- Да ты пой, если хочешь, -- сказала Хетти,  опускаясь на колени перед
потухающим камином. -- У тебя прекрасный голос. Такой талант нельзя зарывать
в землю.
     Мелко  дрожа от  холода, она принялась по  одному подкладывать в  камин
куски   угля.   В   комнату   забрался   сквозняк  --  должно   быть,  через
растрескавшийся переплет одного из забитых окон, -- и на какой-то миг  Сибил
ясно почувствовала присутствие  рядом чего-то  чуждого.  Словно чьи-то глаза
холодно следят за ней из нездешних сфер. Она подумала о мертвом отце. <I>"Ставь
голос.  Сибил. Учись говорить.  Это единственное наше оружие", --</I> говорил он
ей. И это  --  за несколько дней  до ареста,  когда  уже стало  понятно, что
радикалы вновь победили, -- понятно всем, кроме Уолтера  Джерарда. Даже  она
видела  с ужасающей ясностью всю  бесповоротность отцовского поражения.  Его
идеалы обречены  на забвение  --  не  отложены  до лучших времен,  а напрочь
вычеркнуты из  истории, они  будут раздавлены, многократно  перемолоты,  как
дворняжка, угодившая под грохочущие колеса поезда. <I>"Учись  говорить,  Сибил.
Это единственное наше оружие..."

     --</I> Почитаешь? -- спросила Хетти. -- А я заварю чай.
     -- Хорошо.
     В их с Хетти пестрой беспорядочной жизни чтение вслух было одним из тех
мелких  ритуалов,  которые  заменяли им домашний уют. Сибил  взяла со  стола
последний  номер  "Иллюстрейтед Лондон  Ньюс",  расположила свой кринолин  в
скрипучем,  пахнущем  сыростью  кресле  и начала прямо с  передовицы.  Опять
динозавры.
     Судя по  всему, радикалы  совсем  сдвинулись на  этих своих динозаврах.
Газета напечатала  гравюру с  изображением экспедиции  лорда Дарвина: семеро
мужчин  во  главе  с  самим лордом,  не поленившимся съездить  в Тюрингию  и
спуститься в шахту, уставились на какую-то штуку, торчащую из каменного угля
в самом конце забоя. Сибил  прочла вслух заголовок, показала Хетти картинку.
Кость. Эта самая,  которая в  угле,  штука  оказалась чудовищной, с человека
размером, костью. Сибил  передернуло. Перевернув страницу, она наткнулась на
следующую  иллюстрацию --  как могло  бы  выглядеть это  существо в жизни, с
точки  зрения  газетного художника: чудовище  <I>с</I> двойным  рядом  треугольных,
вроде  как  у пилы,  зубцов  вдоль горбатого хребта. Огромное,  как  слон, а
злобная, отвратительная головка не больше собачьей.
     Хетти разлила чай.
     --  "Рептилии были  полновластными  хозяевами Земли", --  процитировала
она, вдевая нитку в иголку. -- Хрень это все собачья, ни слову не верю.
     -- Почему?
     --  Да  это  ж  кости  тех долбаных  великанов, про  которых  в  Библии
говорится. Священники врать не станут.
     Сибил  промолчала. Одна  идея  дикая, другая и того чище. Она перешла к
следующей статье, где  восхвалялись  действия  артиллерии  Ее  Величества  в
Крыму.  Сибил  обнаружила  гравюру с изображением  двух симпатичных  младших
офицеров, взирающих на работу дальнобойной  пушки.  Сама эта  пушка, с дулом
толстым,  как  заводская  труба, казалась  вполне  способной расправиться со
всеми динозаврами  лорда Дарвина. Однако внимание Сибил привлекла  врезка  с
изображением артиллерийского вычислителя. Хитросплетение шестеренок обладало
странной красотой и напоминало узор каких-нибудь вычурных обоев.
     -- Тебе заштопать чего-нибудь надо? -- спросила Хетти.
     -- Нет, спасибо.
     --  Тогда почитай рекламу, -- попросила Хетти. -- Ненавижу эту болтовню
о войне.
     Тут были  ХЭВИЛЕНДСКИЙ  ФАРФОР  из  Лиможа,  Франция;  "ВИН  МАРИАНИ"*,
французский  тоник,  рекомендуемый  к употреблению  самим  Александром Дюма;
"КНИГА  ОПИСАНИЙ", включающая  портреты  и  автографы  знаменитостей, заявки
присылать  на  Оксфорд-стрит, дом такой-то.  СТОЛОВОЕ  СЕРЕБРО  "ЭЛЕКТРО"  С
КРЕМНИЕВЫМ ПОКРЫТИЕМ, не  снашивается, не  царапается, ни с чем не сравнимо.
ВЕЛОСИПЕДНЫЙ ЗВОНОК "В НОВЫЙ ПУТЬ", уникальный  голос; КАМЕННАЯ ВОДА ДОКТОРА
БЕЙЛИ,  лечит  брайтову  болезнь и подагрический артрит;  КАРМАННАЯ  ПАРОВАЯ
МАШИНА   "РИДЖЕНТ",  предназначена  для  использования  в  домашних  швейных
машинках.
     Последнее объявление привлекло внимание Сибил, но совсем не потому, что
обещало крутить  машинку с удвоенной скоростью всего за  полпенни в час. Тут
был рисунок маленького, изящного парового котла на парафине или газе. Чарльз
Эгремонт  приобрел  такую штуку  для своей жены. Отработанный пар должен был
отводиться  в ближайшую форточку, для чего к  котлу  прилагался  специальный
резиновый шланг.  Однако, по словам мистера  Эгремонта, что-то там вышло  не
так  и гостиная  мадам превратилась в  турецкую баню.  Слушая  печальную эту
повесть, Сибил с трудом скрывала злорадство.
     Когда с газетой было покончено, Сибил отправилась спать. Около полуночи
ее разбудил мощный ритмичный скрип кровати за стенкой.
     В театре "Гаррик"* было темно, пыльно и холодно -- и в оркестровой яме,
и на балконах, и в  зале,  среди рядов потертых кресел; но темнее всего было
под сценой, там, куда только  что спустился Мик Рэдли, вдобавок оттуда несло
сыростью и известкой.
     -- Ты видела когда-нибудь кинотроп, а? -- гулко донеслось снизу.
     -- Как-то раз,  за  кулисами, --  ответила  Сибил. -- В Бетнел-Гринском
мюзик-холле. Я знала парня, который его крутил. Тамошний клакер.
     -- Дружок? -- резко спросил Мик.
     -- Нет, -- поспешила ответить  Сибил. -- Я там немного пела... Бросила,
на этом не заработаешь.
     Снизу донесся резкий щелчок многоразовой спички, потом второй, и лишь с
третьей попытки Мик зажег огарок свечи.
     -- Спускайся, -- скомандовал он, -- нечего стоять там, как гусыня.
     Подобрав юбки кринолина, Сибил стала осторожно спускаться по отсыревшим
ступеням узкой крутой лесенки.
     Мик,  привстав  на цыпочки,  нащупывал что-то  за  высоким  сценическим
зеркалом  --  огромным  листом  амальгамированного  стекла  на  подставке  с
колесиками,  потертыми  деревянными   рукоятками  и  лоснящимися  от  смазки
шестеренками.  Вытащив  оттуда  дешевый  саквояж  из  черного  брезента,  он
осторожно опустил его на пол у своих ног и присел, чтобы расстегнуть хлипкие
жестяные замки. На  свет  божий  появилась  пачка  перфорированных карточек,
обернутая полоской красной бумаги. В саквояже лежало несколько таких пачек и
что-то еще -- Сибил заметила блеск полированного дерева.
     Мик обращался с карточками очень бережно, словно с Библией.
     --  Проще простого,  -- сказал  он. -- Нужно только их замаскировать --
написать  на  обертке  какую-нибудь  глупость,  например:  "Лекция  о  вреде
алкоголя. Части один, два, три". И  ни одному дураку ни  за  что не придет в
голову их украсть или хотя бы загрузить  и  посмотреть, что же это такое. --
Он провел по краю пачки большим пальцем,  и она  резко затрещала, как  новая
игральная  колода.  --  Я  вложил  сюда уйму денег,  --  продолжал  Мик.  --
Несколько недель  работы лучших  киноумельцев Манчестера.  Но смею заметить,
разработка  моя, целиком  и  полностью. Отлично вышло, девочка.  В некотором
роде даже художественно. Скоро сама увидишь.
     Закрыв саквояж, Мик  встал,  осторожно опустил колоду в  карман пальто,
потом наклонился над  каким-то ящиком и вытянул  толстую  стеклянную ампулу.
Сдув  с ампулы  пыль,  он  сдавил  ее  конец  специальными  щипцами;  стекло
раскололось с характерным хлопком откачанного, герметично запаянного сосуда.
Мурлыча что-то  себе  под  нос,  Мик  вытряхнул  на ладонь  белый  цилиндрик
прессованной извести  и  аккуратно вставил его в гнездо калильной  лампы  --
большой  тарелкообразной конструкции  из  закопченного  железа  и  блестящей
луженой  жести. Затем  повернул  кран  шланга, потянул носом, удовлетворенно
кивнул, повернул  второй кран и поднес  свечу; из горелки  вырвался яростный
ком голубоватого пламени.
     Сибил, вскрикнув, зажмурилась, в глазах у  нее поплыли синие точки. Мик
иронически хмыкнул, его руки продолжали возиться с ровно шипящей горелкой.
     --  Вот  так-то  лучше,  --  сказал  он  через  пару  секунд,  направив
ослепительно яркий друммондов свет* на зеркало. --  Теперь отрегулируем  это
трюмо, повернем его куда следует -- и дело с концом.
     Сибил, щурясь, огляделась по сторонам. Под сценой "Гаррика" было тесно,
сыро и пахло крысами, ни дать ни взять грязный подвал, где подыхают собаки и
нищие;  под  ногами  --  рваные,  пожелтевшие  афиши  сомнительных фарсов  с
названиями вроде "Проныра Джек" или "Лондонские  негодяи". В  углу  валялись
скомканные  дамские "неназываемые". Недолгие  безрадостные  дни  сценической
карьеры  позволяли  ей  догадываться,  каким  образом  оказался здесь  столь
пикантный предмет.
     Она  скользнула  взглядом  по  паровым  трубам  и  тугим,  как  струна,
проволочным тягам к сверкающему вычислителю Бэббиджа*, маленькой кинотропной
модели, не выше  самой Сибил. В  отличие от  всего  остального в  "Гаррике",
установленная на  четырех  брусках  красного  дерева  вычислительная  машина
выглядела вполне  прилично.  Пол и  потолок над  и  под ней  были  аккуратно
выскоблены  и побелены. Паровой  вычислитель  -- штука тонкая, с характером,
если  ты не  намерен  его  холить,  уж  лучше вообще не покупай.  В отсветах
калильной  лампы  причудливой   колоннадой  тускло   поблескивали  латунные,
усеянные  круглыми  выступами цилиндры, многие  десятки цилиндров.  Снизу  и
сверху их удерживали массивные, тщательно отполированные стальные  пластины,
вокруг сверкали десятки рычагов и храповиков, тысячи стальных шестеренок. От
машины пахло льняным маслом.
     Сверкающий, непостижимый  механизм  завораживал  Сибил,  вызывал  у нее
странное,  сродни  голоду или алчности, чувство. Так можно относиться... ну,
скажем,  к  красивой   породистой  лошади.  Ей  хотелось  иметь...  нет,  не
обязательно саму эту вещь, но какую-нибудь над ней власть.
     Сибил вздрогнула, почувствовав на своем локте ладонь Мика.
     -- Красивая штука, правда?
     -- Да... красивая.
     Мик  развернул  ее лицом к  себе  и  медленно,  будто священнодействуя,
вложил  затянутую перчаткой  ладонь  между  капором  и левой  щекой, нажимом
большого пальца  заставил  Сибил поднять  голову и пристально посмотрел ей в
глаза.
     -- Чувствуешь, что от нее исходит?
     Сибил  напугали  и  его  срывающийся  голос,  и  его  глаза,  жутковато
подсвеченные снизу мертвенно-белым светом калильной лампы.
     -- Да, Мик, -- послушно согласилась она. -- Я чувствую... что-то такое.
     Он стянул капор с ее головы, и теперь тот болтался сзади на шее.
     -- Ты же не боишься  ее,  Сибил, правда? Да,  конечно же,  нет,  ведь с
тобою  Денди Мик.  Ты чувствуешь некий особый фриссон*. Ты еще полюбишь  это
ощущение. Мы сделаем из тебя настоящего клакера.
     -- А я смогу? Неужели девушке это под силу?
     -- Ты слыхала про такую леди Аду Байрон *?  --  рассмеялся Мик. -- Дочь
премьер-министра  и  королева  машин! --  Отпустив  Сибил, он раскинул  руки
жестом балаганного  зазывалы, полы его пальто распахнулись. --  Ада  Байрон,
верная  подруга  и ученица  самого  Бэббиджа!  Лорда Чарльза Бэббиджа,  отца
разностной машины, Ньютона современности!

     <B>*</B> <I>Frisson (фр.) -- ДРОЖЬ.</I>
     -- Но ведь Ада Байрон леди! -- изумилась Сибил.
     -- Ты не поверишь, с  кем только не водит знакомство наша леди Ада,  --
усмехнулся Мик, вытаскивая из кармана колоду перфорированных карт и срывая с
нее  бумажную  обертку. -- Нет, я не имею в виду садовые чаепития в компании
светских  хлыщей,  но  Ада,  что  называется,  баба  не  промах...  на  свой
математический лад... -- Он помедлил. -- Хотя, в общем-то, я  бы не  сказал,
что Ада лучше всех. Я знаю пару клакеров  в Обществе парового интеллекта, по
сравнению с которыми даже леди Ада покажется малость отсталой. Но она гений.
Ты знаешь, что это такое -- быть гением?
     -- Что? -- спросила Сибил;  наглая самоуверенность Мика приводила  ее в
бешенство.
     -- Знаешь, как родилась  на свет  аналитическая геометрия? Некий парень
по фамилии Декарт увидел на потолке муху. Тысячи лет миллионы людей смотрели
от скуки на мух, но понадобился Рене Декарт, чтобы создать  из этого  науку.
Теперь-то инженеры пользуются его открытием ежедневно и ежечасно, но не будь
Декарта, им бы просто не чем было пользоваться.
     --  Кому  интересны эти  его  мухи? -- удивилась  Сибил, но Мик  ее  не
слушал.
     -- Аду  тоже  посетило как-то озарение, не  хуже,  чем Декарта.  Только
никто  не сумел еще  приспособить ее  догадку  к  какому-нибудь делу. Чистая
математика  --  так  это называется.  "Чистая!"  --  передразнил  Мик. -- Ты
понимаешь,  что это значит? Это  значит,  что ей пока не находится  никакого
применения.  -- Он потер руки и ухмыльнулся.  -- Вот и догадка Ады Байрон --
никто не находит ей применения.
     Его веселье действовало Сибил на нервы:
     -- А я-то думала, ты ненавидишь лордов!
     -- Я ненавижу их привилегии,  то, что не  заработано честным путем,  --
сказал Мик.-- Но леди Ада живет за счет своего серого вещества, а не голубой
крови. -- Он вложил карточки в посеребренный  приемный лоток,  а затем резко
повернулся и схватил Сибил  за запястье.  --  Твой  отец мертв, девочка!  Не
хотелось  бы делать  тебе  больно, но  луддиты  мертвы,  как  прогоревшая  и
остывшая  зола.  Ну  да,  мы  устраивали  демонстрации  и надрывали  глотки,
боролись за права трудящихся и прочее  в этом роде, но все это были слова. А
пока мы сочиняли листовки, лорд  Чарльз Бэббидж  чертил чертежи,  по которым
был построен сегодняшний  мир!..  Люди Байрона,  люди Бэббиджа, промышленные
радикалы...   --   Мик   сокрушенно  покачал  головой.  --   Им  принадлежит
Великобритания!  Им принадлежим мы со  всеми нашими потрохами, девочка. Весь
земной  шар  у их ног --  Европа, Америка, что  там  еще. Палата  лордов под
завязку набита радикалами. Королева Виктория и шагу не сделает без одобрения
ученых  и капиталистов. И нет, -- он ткнул в Сибил пальцем, -- нет  никакого
смысла бороться  с этим,  и знаешь  почему? Потому  что  радикалы и  вправду
играют честно --  <I>достаточно</I> честно, -- и если голова у тебя на месте, можно
стать  одним  из них! Никому не заставить умных  людей  бороться с системой,
которая представляется им вполне разумной. Но это не значит, что мы с тобой,
-- Мик  ударил  себя кулаком в  грудь, -- остались  у разбитого корыта.  Это
значит  только,  что  нам  нужно  думать  быстрее,   держать  глаза   и  уши
открытыми...
     Он  принял  боксерскую  стойку: локти согнуты, кулаки сжаты и подняты к
лицу, -- а затем откинул волосы назад и широко улыбнулся.
     --  Хорошо тебе говорить,  -- запротестовала Сибил. -- Ты-то  свободная
пташка. Ты был одним из последователей моего отца -- ну и что из того, то же
самое можно сказать о многих, кто сидит сейчас в парламенте. Но жизнь падшей
женщины кончена. Кончена бесповоротно.
     -- Вот  в том-то все  и дело!  -- Мик раздраженно взмахнул рукой. -- Ты
теперь работаешь с крутыми  ребятами,  а мыслишь понятиями уличной девки! Мы
едем в Париж, а там тебя ни одна собака не  знает.  Да,  конечно, у  здешних
фараонов и начальничков есть твой индекс. Но ведь цифры -- это только цифры,
а твое  досье -- всего лишь  стопка  перфокарт.  Индекс  можно изменить, для
этого есть способы. -- Он взглянул  на изумленное недоверчивое лицо  Сибил и
широко  осклабился.  -- Да,  согласен,  в  Лондоне  твоем драгоценном это не
так-то просто.  А  вот  в Париже,  под  боком у  Луи-Наполеона, обстановочка
совсем  иная!  В привольном городке Пари  все дела делаются быстро,  как  по
маслу,  особенно дела  авантюристки с хорошо подвешенным  языком и красивыми
ножками.
     Сибил закусила  костяшку пальца, у  нее  защипало в глазах. Конечно же,
это было  от  едкого  дыма  калильной  лампы  --  и страха. Новый  индекс  в
правительственных машинах --  это новая жизнь! Жизнь без прошлого.  Мысль  о
подобной свободе приводила в трепет. Не столько тем, что значила эта свобода
сама по себе, хотя и от этого кружилась голова. Но что может потребовать Мик
Рэдли в обмен, за такое-то?
     -- Ты что, и вправду можешь изменить мой индекс?
     --  Я могу купить тебе в Париже новый. Выдать тебя  за француженку, или
аргентинку,  или  американскую беженку.  --  Мик скрестил руки  на груди. --
Пойми меня правильно, я ничего не обещаю. Тебе придется это заработать.
     -- Ты ведь не дурачишь меня, Мик? -- голос Сибил дрожал. -- Ведь я... я
могу быть очень, особо мила с тем, кто окажет мне подобную услугу.
     -- Правда,  что ли?  -- Мик  глядел на  нее,  засунув руки  в карманы и
раскачиваясь на каблуках.
     Слова Сибил,  дрожь  в  ее  голосе  раздули  в нем какую-то  искру, это
читалось  в  его  глазах.  Страстное, почти плотское желание,  о котором она
всегда смутно подозревала, желание... покрепче насадить ее на крючок.
     --  Да, если  ты будешь  обращаться  со мной по-честному,  как со  свой
ученицей, а не какой-нибудь слабоумной девкой, которую можно использовать, а
затем  выбросить,  как  старую  ветошь.  --  Сибил чувствовала,  что  у  нее
подступают  слезы,  на  этот  раз  еще  настойчивей.  Она сморгнула  и смело
вскинула глаза, дала слезам волю -- как знать, может и от них будет какой-то
прок. -- Ты же  не станешь дразнить меня надеждой, чтобы потом  ее рассеять,
ведь не станешь? Это было бы жестоко и подло! А если ты так поступишь,  я...
я брошусь с Тауэрского моста! Я не переживу...
     --  Вытри сопли, --  прервал ее Мик,  --  и слушай меня внимательно.  И
постарайся понять. Ты для меня не просто хорошенькая бабенка. Этого  добра я
могу получить  где угодно и  в любом  количестве. Ты нужна  мне  совсем  для
другого.  Мне  нужны толковая  голова,  решительность и  бесстрашие,  как  у
Уолтера Джерарда. Ты будешь моей ученицей, я -- твоим  учителем, и отношения
у  нас будут соответствующие.  Ты будешь  верной,  послушной  и правдивой, и
чтобы никаких уверток, никакого нахальства. Я же обучу тебя ремеслу и буду о
тебе  заботиться  --  моя доброта и  щедрость  в оплату  твоей  честности  и
верности. Все ясно?
     -- Да, Мик.
     -- Так что, заключаем контракт?
     -- Да, Мик, -- улыбнулась Сибил.
     -- Вот и прекрасно. Тогда  встань на колени, сложи вот так руки, --  он
сложил ладони, как для молитвы, -- и принеси следующую клятву. Что ты, Сибил
Джерард, клянешься святыми и  ангелами,  силами,  господствами и престолами,
серафимами, херувимами и всевидящим оком Господним повиноваться Майклу Рэдли
и служить ему верно, и да поможет тебе Бог! Клянешься?
     -- А это что, обязательно нужно? -- ужаснулась Сибил.
     -- Да.
     -- Но  разве  это не  тяжкий грех  -- давать подобную клятву  человеку,
который... Я хотела сказать... Мы не в святом браке...
     -- То  брачный  обет,  -- нетерпеливо  оборвал  ее Мик, -- а это клятва
ученика.
     Деваться было  некуда.  Подобрав  юбки,  Сибил  опустилась  коленями на
холодный шершавый камень.
     -- Клянешься?
     -- Клянусь, и да поможет мне Бог.
     -- Да не дрожи ты так, -- сказал Мик,  помогая ей подняться на ноги, --
это еще очень мягкая,  женская  клятва по сравнению с тем, что бывает. Пусть
она поможет тебе отринуть все сомнения и вероломство.  А теперь на,  возьми,
-- он протянул ей оплывающую свечу, -- и найди этого пропойцу распорядителя.
Скажи ему, чтобы разогревали котлы.
     Ужинали  они  на  Хеймаркете,  неподалеку  от   "Танцевальной  академии
Лорента", в заведении "Аргайл Румз". Кроме общего зала, были там и отдельные
номера, где беспутные гости могли при желании провести всю ночь.
     Ну а Мику, недоумевала Сибил, ему-то зачем этот отдельный кабинет?  Мик
определенно  не боялся  появляться  с ней на публике. Однако  не успели  они
покончить с бараниной, как слуга  впустил невысокого  плотного джентльмена с
напомаженными  волосами и золотой  цепочкой на щегольской бархатной жилетке.
Он был весь круглый и мягкий, как плюшевая игрушка.
     -- Привет, Корни, -- кивнул Мик, не обеспокоившись  даже отложить нож и
вилку.
     --  Привет, Мик,  --  отозвался незнакомец  с  неопределенным  акцентом
актера  или  провинциала, долгое время прослужившего у городских господ.  --
Говорят, я тебе нужен.
     -- Верно говорят, Корни.
     Мик не предложил своему гостю сесть, даже не представил его Сибил, и та
поневоле чувствовала себя крайне неловко.
     -- Роль  короткая, так что ты все  в  минуту  выучишь. -- Мик достал из
кармана  конверт и  протянул  его  плюшевому джентльмену.  --  Твои реплики,
ключевые слова и аванс. "Гаррик", в субботу вечером.
     -- Много воды  утекло  с  тех  пор,  как я  играл в "Гаррике", Мик,  --
невесело улыбнулся Корни; он подмигнул Сибил и удалился, не прощаясь.
     -- Кто это был, Мик? --  поинтересовалась Сибил. Мик вернулся к жаркому
и теперь поливал его мятным соусом из оловянного соусника.
     -- Актер на выходных ролях, -- сказал Мик. -- Он будет подыгрывать тебе
в "Гаррике" во время речи Хьюстона.
     -- Подыгрывать? Мне? -- изумилась Сибил.
     --  Не  забывай,  что  ты начинающая  авантюристка.  Со  временем  тебе
придется играть самые разные роли. Политическая речь всегда выигрывает, если
ее немного оживить.
     -- Оживить?
     --  Не  бери  в  голову.  --  Он утратил всякий  интерес к  баранине  и
отодвинул тарелку. -- Для репетиций  времени хватит и завтра. Я хочу кое-что
тебе показать.
     Мик  встал от стола, подошел к двери и  тщательно закрыл  ее  на засов.
Вернувшись,  он  поднял с полу парусиновый саквояж и водрузил его на чистую,
пусть и многажды штопанную скатерть с характерным узором ромбиками.
     Сибил давно уже поглядывала на этот  саквояж. И даже не потому, что Мик
весь день таскал его с собой: сперва из "Гаррика" --  к печатнику, где нужно
было  перепроверить  рекламные  листовки  лекции Хьюстона,  а потом сюда,  в
"Аргайл Румз";  нет, скорее потому, что это  была такая  дешевка,  совсем не
похожая на все те модные штучки, которыми так он гордился. Зачем  Денди Мику
таскать  с  собой такую  сумку,  когда  он может  себе позволить  что-нибудь
роскошное от "Аарона", с  никелированными  застежками,  из  шелка в  "клетку
Ады"? И она знала, что в черной сумке уже не  лежит  материал для лекции, те
колоды Мик аккуратно завернул в "Тайме" и спрятал за сценическим зеркалом.
     Мик  расстегнул дрянные жестяные замки,  открыл сумку и осторожно вынул
длинный  узкий   ящичек  из  полированного  розового  дерева  с  начищенными
латунными уголками. В  первый момент Сибил  подумала,  не подзорная  ли  там
труба  --  она видела похожие  футляры  на  Оксфорд-стрит  в  витрине  одной
оптической  фирмы.  Мик буквально дрожал над  этим ящичком,  и выглядело это
довольно  забавно  --  сейчас он  был  похож  на католика, которого призвали
перезахоронить   папский   прах.   Охваченная  внезапным   порывом  детского
любопытства, она напрочь забыла и человека по имени Корни и  странные  слова
Мика о том, что ей предстоит играть на пару с  этим  человеком  в "Гаррике".
Мик  со своим таинственным  ящиком  удивительно напоминал  фокусника,  Сибил
ничуть  бы не удивилась, если  бы  он оттянул  манжеты: смотрите, ничего тут
нет, и тут тоже ничего.
     Мик откинул крошечные медные крючки, а затем сделал театральную паузу.
     Сибил  затаила дыхание. А  может, это  подарок?  Какой-нибудь  знак  ее
нового положения? Дабы тайно отметить ее как начинающую авантюристку?
     Мик поднял крышку розового дерева с острыми латунными уголками.
     Ящик был полон игральных карт. Набит ими от и до -- не  меньше двадцати
колод. У Сибил упало сердце.
     -- Такого ты еще не видела, -- сказал он. -- Это уж точно.
     Мик  выдернул крайнюю  справа  карту  и показал ее  Сибил.  Нет, это не
игральная карта, хотя почти такого же размера. Материал какой-то странный: и
не  бумага, и не стекло,  но  молочно-белый,  блестящий и очень тонкий.  Мик
легонько  надавил на  уголки  большим  и указательным  пальцами. Карта легко
согнулась, но как только он ее выпустил, упруго распрямилась.
     Затем  Сибил  заметила  на карте  дырочки,  три-четыре  десятка частых,
словно  на  швейной   машинке  пробитых,  строчек;  дырочки   были  круглые,
аккуратные, как в хорошей перламутровой пуговице. Три угла карты были слегка
закруглены, а  четвертый  --  срезан.  Возле  него кто-то  написал  бледными
фиолетовыми чернилами: "#2".
     -- Камфорированная  целлюлоза, --  объяснил Мик.-- Страшная штука, если
ненароком поджечь,  однако для "Наполеона", для самых сложных  его операций,
не годится ничто другое.
     Наполеона? Сибил ничего не понимала.
     -- Это что-то вроде кинокарты?
     Мик просиял от радости. Похоже, она попала в точку.
     -- Ординатер*  "Гран-Наполеон",  мощнейшая машина Французской академии,
неужели  ты о нем  ничего  не  слышала?  Полицейские  вычислительные  машины
Лондона рядом с ним просто игрушки.
     Зная,  что это  доставит  Мику  удовольствие, Сибил  сделала  вид,  что
внимательно  рассматривает его сокровище.  Ну  и  что,  ящик  себе  и  ящик,
деревянный,  очень  хорошей работы,  с подкладкой  из зеленого  сукна, каким
покрывают  бильярдные столы. Скользких  молочно-белых  карточек  было  очень
много, сотни и сотни.

     <B><I>*</B>Ordinateur (фр.) -- букв, упорядочиватель.</I>
     -- Так ты бы рассказал мне, для чего это  все.  Мик весело рассмеялся и
чмокнул ее в губы.
     -- Всему  свое  время. --  Он  выпрямился,  вернул  карточку  на место,
опустил крышку и защелкнул крючки. -- У каждого братства есть свои тайны. Но
если догадки Денди Мика верны,  никто  в точности не знает,  что будет, если
прогнать эту колоду. Что-то  там выяснится, подтвердится  некая совокупность
математических гипотез. Дело темное. А главное -- имя Майкла  Рэдли воссияет
на небесах клакерского братства. -- Он подмигнул. -- У французских  клакеров
есть собственное братство, "Сыны Во-кансона"*.  Жаккардинское общество*, так
они себя называют. Ну, нам есть что им показать, лягушатникам этим.
     Мик был словно пьяный, хотя Сибил прекрасно знала, что он почти не пил,
всего  две  бутылки  эля.  Нет,  скорее  ему кружила голову  мысль  об  этих
карточках, чем бы они там ни были.
     -- Эта шкатулка и ее содержимое стоят очень дорого, Сибил.  -- Он снова
сел  и  принялся  рыться  в  своем саквояже. Одно  за  другим на стол  легли
свернутый  лист плотной  оберточной  бумаги,  обычные канцелярские ножницы и
моток крепкой зеленой бечевки. Продолжая  говорить,  Мик расправил  бумагу и
стал  заворачивать  в  нее  шкатулку.  --  Очень  дорого.  Путешествовать  с
генералом далеко  не  безопасно. После лекции  мы  отправляемся  в Париж, но
сперва,   завтра  утром,   ты  отнесешь  это  на   Грейт-Портленд-стрит,  на
Центральный почтамт.  -- Теперь Мик перевязывал пакет бечевкой. -- Отрежь-ка
ее, да, вот тут. -- Сибил щелкнула  ножницами. -- А теперь придержи пальцем.
-- Он  затянул  крепкий  безукоризненный узел.  -- Отправишь  эту посылку  в
Париж. Пост-рестант*. Знаешь, что это такое?

     <B>*</B><I>Роst restantе (фр.) -- до востребования.</I>
     -- Это значит, что ее будут хранить до прихода адресата.
     Мик  кивнул, вынул из одного кармана брюк палочку сургуча, а из другого
-- многоразовую спичку. Для разнообразия спичка зажглась с первого раза.
     -- Да, она будет ждать нас в Париже. Полная безопасность.
     В  маслянистом  пламени  сургуч  расплавился  и  потемнел.  Алые  капли
заляпали зеленый узел и коричневую бумагу. Мик кинул ножницы и моток бечевки
назад в саквояж, спрятал в карман сургуч и спичку, вынул самопишущее перо  и
стал заполнять адрес.
     -- Мик, но почему ты так дорожишь  этой штукой, если понятия не имеешь,
зачем она и к чему?
     --  Ну, этого-то  я  как раз и не говорил.  Кой-какие  мысли,  конечно,
имеются. У Денди Мика всегда есть мысли. У меня  хватило ума,  чтобы взять с
собой  оригинал в Манчестер,  когда я ездил туда  по делам  генерала. У меня
хватило ума выкачать из  самых опытных  клакеров их новейшие методы сжатия и
хватило генеральских денег, чтобы заказать результат на такой же целлюлозе.
     Для Сибил все это был темный лес.
     В дверь  постучали.  Неприятного вида мальчишка-половой, стриженный под
машинку  и беспрестанно  шмыгающий носом, вкатил сервировочный столик, чтобы
собрать грязную посуду.  Он тянул  сколько мог,  в надежде на чаевые,  но не
тут-то  было:  Мик сидел,  холодно уставившись в  пространство, и  время  от
времени довольно скалил зубы.
     Мальчишка  звучно  втянул  сопли  и  удалился.  Через  некоторое  время
послышался стук трости в дверь. Прибыл второй из дружков Мика.
     Это был коренастый, поразительно уродливый человек  с глазами навыкат и
плохо  выбритым подбородком, его низкий покатый лоб окаймляла набриолиненная
пародия  на  столь любимые премьер-министром кудряшки. Одет был незнакомец с
иголочки, в  новый,  прекрасного  покроя  вечерний костюм, который дополняли
накидка, трость и цилиндр; широкий  французский галстук был  заколот  модной
жемчужной булавкой, на пальце масонский  перстень. Лицо его  и шею  покрывал
густой бронзовый загар.
     Мик проворно  вскочил, пожал окольцованную  руку,  указал  на свободный
стул.
     -- Поздно же вы работаете, мистер Рэдли, -- заметил незнакомец.
     --  Мы  делаем все  возможное, чтобы удовлетворить ваши  особые  нужды,
профессор Радвик*.
     Стул под  профессором Радвиком жалобно  скрипнул. На какое-то мгновение
Сибил  почувствовала на себе взгляд по-жабьи выпученных  глаз,  и  сердце ее
упало. Неужели Мик  просто  ломал  комедию, и  сейчас  она  станет  объектом
какой-то ужасной сделки.
     Но Радвик не проявил к ней особого интереса и снова посмотрел на Мика.
     -- Не стану  скрывать от  вас,  сэр,  что мне не  терпится  возобновить
изыскания в Техасе. --  Он поджал губы. В широкой расщелине  его  рта тускло
поблескивали  мелкие,  грязно-серые  зубы.  --  Светская  жизнь  Лондона  на
удивление занудна.
     -- Президент Хьюстон примет вас завтра в два, если, конечно же, вас это
устроит.
     -- Прекрасно устроит, -- буркнул Радвик.
     -- Вот  и хорошо, -- кивнул Мик.  --  Слава вашего  техасского открытия
растет день ото дня. Я слышал, что им заинтересовался сам лорд Бэббидж.
     -- Мы работали  вместе с ним в Кембриджском институте, --  самодовольно
ухмыльнулся Радвик. -- Теоретическая пневмодинамика...
     --  По чистой  случайности  я  располагаю  машинной секвенцией, которая
могла бы развлечь его светлость, -- заметил Мик.

     --   <I>Развлечь</I>  его   светлость,  сэр?  --  На  лице  Радвика  появилось
раздраженное, чуть брезгливое выражение. --  Лорд  Бэббидж человек крайне...
вспыльчивый.
     --  Начальные  этапы  моей работы пользовались благосклонным  вниманием
леди Ады...
     -- Благосклонное внимание? -- Смех Радвика был похож на собачий лай. --
Так это  что,  какая-нибудь игорная система? Чем же еще можно  вызвать у <I>нее</I>
интерес?
     -- Отнюдь, -- коротко бросил Мик.
     -- Ее светлость выбирает себе  странных друзей.  --  Радвик смерил Мика
долгим  угрюмым  взглядом. -- Вы, случаем,  не  знаете  человека  по фамилии
Коллинз, букмекера, или как там их называют? Одним словом, он делает игру на
скачках.
     -- Нет, -- качнул головой Мик, -- не имел удовольствия.
     -- Этот молодчик  вцепился  в  нее,  как клещ  в  собачье ухо.  -- Лицо
Радвика налилось кровью. -- Он сделал мне  предложение,  выходящее за всякие
рамки...
     -- И..? -- вежливо поинтересовался Мик. Радвик сморщил лоб.
     -- Я думал, вы его тоже знаете -- такой человек вполне мог бы вращаться
в ваших кругах...
     -- Нет, сэр.
     Радвик подался вперед:
     -- А может  быть, мистер Рэдли, вам знаком другой господин?  Сухопарый,
длиннорукий, с  рыбьими глазами. Господин, который ходит за  мной  по пятам,
как  привязанный.  Не  может  ли статься,  что  он агент  вашего  президента
Хьюстона? Есть в нем что-то такое... техасское.
     -- Мой президент весьма разборчив в подборе агентов.
     Радвик резко встал:
     -- Я надеюсь, вы будете так добры, что прикажете этому ублюдку убраться
к чертовой матери!
     Мик тоже встал, его лицо сияло благодушной улыбкой:
     --  Я  непременно  уведомлю  своего  нанимателя  о  ваших,   профессор,
чувствах. Боюсь, однако, что я отрываю вас от вечерних развлечений.
     Он прошел к двери, открыл ее и вновь закрыл за широкой спиной Радвика.
     А затем весело подмигнул Сибил:
     -- Отправился  смотреть  крысиные  бои! Высокомерный  профессор  Радвик
имеет странное пристрастие к низкопробным  забавам. Однако в  прямоте ему не
откажешь.--  Мик  помолчал, а  затем широко  ухмыльнулся.  -- Генералу такие
нравятся.
     Несколько часов  спустя она проснулась  в  "Гранде", рядом  с Миком, от
щелчка  его  спички  и  сладковатого  дыма  сигары.  Он  удостоил  ее  своим
благосклонным  вниманием  трижды  --  дважды на кушетке  позади  их  стола в
"Аргайл  Румз"  и  еще  раз  в  "Гранде",  пыл  для  него  необычный  и даже
неожиданный. Сибил сочла это хорошей приметой, хотя третий раз был, пожалуй,
лишним -- теперь там все натерто и болит.
     В комнате было темно, если не считать газового света, сочившегося между
занавесками.
     Она придвинулась к Мику поближе.
     -- А куда бы тебе хотелось поехать потом, Сибил? После Франции?
     Такой вопрос у нее даже не возникал.
     -- С тобой, Мик...
     Мик  коротко  рассмеялся,  его  рука   скользнула  под  одеяло,  пальцы
сомкнулись на курчавом бугорке.
     -- Так куда мы поедем, Мик?
     --  Со  мной  ты  для  начала  попадешь  в  Мексику.  Потом,  вместе  с
франко-мексиканской армией под командованием генерала  Хьюстона, мы двинемся
на север, освобождать Техас.
     -- Но... ведь в Техасе, там все так дико и страшно...
     -- Перестань рассуждать,  как уайтчепельская дуреха.  Весь мир  дикий и
страшный, если  смотреть на него с Пикадилли. У Сэма Хьюстона в Техасе самый
настоящий  дворец.  До того как техасцы  дали  ему  пинка под  зад,  он  был
крупнейшим  союзником Британии  на американском Западе. А  мы  с тобой -- мы
могли бы зажить  в Техасе вельможами,  завести усадьбу,  построить роскошный
дом где-нибудь у реки...
     -- А они, эти, не помешают?
     -- Ты имеешь в виду правительство Ее  Королевского величества? Коварный
Альбион?  --  хохотнул  Мик.  --  Все  это  сильно  зависит  от  британского
общественного  мнения.  Мы  из  кожи   вон  лезем,  чтобы  создать  Хьюстону
репутацию. А то зачем бы ему это лекционное турне?
     -- Понимаю, -- кивнула Сибил. -- Ушлый ты парень, Мик.
     -- Тут  дела  серьезные!  Равновесие сил.  Пять веков оно  работало  на
Британию  в  Европе и еще лучше срабатывает в  Америке.  Союз, Конфедерация,
республики   Техас   и   Калифорния   --   все   по   очереди   пользовались
благосклонностью Британии, пока не становились слишком уж  дерзкими, слишком
независимыми, и  тогда с них сбивали спесь. Разделяй и властвуй, вот так-то,
милая. -- Красноватый  огонек  Миковой сигары то разгорался, то тускнел.  --
Если  бы  не  британская  дипломатия,  британская  мощь,  Америка  стала  бы
громадным единым государством.
     -- А этот твой друг, генерал? Он что, правда что-нибудь может?
     -- В том-то вся  и  прелесть! -- Огонек сигары описал  широкую дугу. --
Дипломаты  считали, что с Сэмом  Хьюстоном  трудно  договориться, не  совсем
одобряли его  политику,  не поддержали его достаточно  активно. Но сменившая
его техасская хунта во  сто раз хуже. Эти ребята открыто враждебны интересам
Британии!   Их   дни   сочтены.   Изгнанному   генералу   пришлось   малость
помариноваться в  Англии, но теперь он готов вернуться в  Техас, чтобы снова
занять  свое  законное место. -- Мик с наслаждением затянулся.  --  Давно бы
пора.  Вот только правительство Ее Величества и само еще  не знает, чего ему
нужно. Там полный раскол! Некоторые фракции не доверяют Сэму Хьюстону, но уж
французы-то помогут  нам  точно!  У их  мексиканских  союзников  пограничные
стычки с Техасом. Им нужен генерал!
     -- Так  ты что, на войну собрался? --  Сибил с трудом представляла себе
Денди Мика, ведущего эскадрон в атаку.
     --  Да  нет,  --  небрежно  отмахнулся  Мик,  --  речь  идет  скорее  о
государственном  перевороте,  так  что большой крови не  будет.  Я заведую у
Хьюстона всеми связями  с общественностью и никуда из его команды не денусь.
Именно  я  организовал ему  и это  лондонское  турне и будущее,  во Франции.
Именно я нащупал  нужные контакты  и  обеспечил ему аудиенцию у французского
императора...
     Неужели это и в самом деле правда?
     --  И именно я гоняю для  него на кинотропе лучшую и новейшую продукцию
Манчестера,  ублажаю  прессу  и  британское  общественное   мнение,  нанимаю
расклейщиков афиш... --  Мик затянулся сигарой, его  пальцы задвигались там,
внизу,  и  Сибил  услышала,  как  он  пыхнул  ртом, выпуская большое  облако
ароматного дыма.
     Но его, похоже, не очень тянуло на  четвертый заход, и вскоре она снова
заснула и видела сны. Сны о Техасе.
     О бескрайних техасских просторах,  где пасутся бессчетные стада овец, а
еще -- облицованный камнем  особняк, поблескивающие в лучах закатного солнца
окна.
     Сидя  возле  прохода  в  третьем  ряду  "Гаррика",  Сибил   безрадостно
размышляла  о  том, что  выступление техасского генерала  не вызвало особого
наплыва публики.  Люди еще  подходили,  поштучно и небольшими группами,  тем
временем оркестр из  пяти человек пиликал, бухал  и  дудел.  Прямо перед ней
рассаживалось семейство в полном составе: два  мальчика в матросках  и синих
штанишках, маленькая девочка в шали и платьице с кружевами  и две совсем  уж
маленькие  девочки,  их  опекала  гувернантка,  худющая  горбоносая особа  с
водянистыми  глазами,  непрерывно  сморкавшаяся в  кружевной  платок.  Гордо
прошествовал  прыщавый, саркастически улыбающийся  подросток,  старший  сын.
Затем  -- отец  во фраке,  с тросточкой и  бакенбардами,  и толстая мамаша с
длинными подвитыми  локонами,  свисающими  из-под жуткой  шляпки,  и с тремя
золотыми  кольцами  на  пухлых,  как  сосиски,  пальцах.   Наконец  все  они
устроились,  шурша  пальто  и   шалями,  чмокая  засахаренными  апельсинными
корочками --  тошнотворно благопристойные, терпеливо ожидающие поучительного
зрелища.  Прилично  обеспеченные,   намытые  и  наглаженные,  в   приличной,
фабричного пошива, одежде.
     Рядом с  Сибил уселся  очкастый, конторского вида парень; верхняя часть
его  лба  отливала  предательской  синевой --  подбрил,  значит,  волосенки,
высоколобым интеллектуалом хочет выглядеть. Он читал Микову  программку и  с
наслаждением сосал кислый лимонный леденец. Чуть  дальше --  трое  офицеров,
отпускников  из   Крыма,   высокомерные  профессионалы  пришли  послушать  о
старомодной войне в Техасе, которую вели старомодными способами.
     То там, то здесь -- ярко-красные пятна мундиров: солдатики...
     Их товарищи сидят сейчас по кабакам, лакают джин да щупают девок, а эти
-- вон какие чинные. Копят себе королевское жалование, зубрят артиллерийскую
арифметику,  а  потом вернутся домой, чтобы работать  на  железных дорогах и
верфях, карабкаться вверх по социальной лестнице.
     Если уж на то пошло, театр  был набит такими карабкателями:  лавочники,
продавцы  и  провизоры  со своими опрятными женами  и отпрысками. Во времена
Уолтера Джерарда  Уайтчепел населяли злые тощие оборванцы,  ни на секунду не
расстававшиеся  с  дубинками и  ножами. Но с приходом радикалов все стало не
так, теперь  даже в Уайтчепеле появились добела отмытые, затянутые в корсеты
женщины и  придурковатые, вечно  посматривающие  на часы  мужчины,  читающие
"Словарь  полезных  знаний"  и  "Журнал  нравственного развития"  в  надежде
преуспеть.
     Пламя в  газовых  рожках  осело и  потухло, оркестр грянул  примитивное
переложение  песенки "Приди  ко мне". Затем  из-под сцены  донеслось громкое
"пых", вспыхнул  калильный  свет  и занавес, прикрывавший до  этого  момента
экран,  разъехался в стороны. Сквозь  гром музыки  прорывалось  пощелкивание
встающих  на  место  кубиков, по краям экрана возникла узорная  рамка, нечто
вроде  черной изморози, а посередине -- высокие причудливые литеры  машинной
готики, черные на белом:
     КОМПАНИЯ
     ПАН-ОПТИК
     ПРЕДСТАВЛЯЕТ.
     Из-за левой кулисы появилась грузная,  неопрятная фигура Хьюстона. Чуть
прихрамывая, герой дня направился по окутанной полумраком сцене к трибуне.
     Сибил рассматривала  генерала с  любопытством и настороженностью --  ей
впервые представился случай взглянуть на Микова работодателя. Она уже видела
в  Лондоне   достаточно  американских  беженцев,  чтобы  составить   о   них
представление. Юнионисты, если у них были деньги, одевались примерно так же,
как обычные британцы, тогда как конфедераты имели склонность к нарядам ярким
и аляповатым. Если судить по Хьюстону,  техасцы представляли собой народ еще
более  странный  и свихнутый. Генерал,  крупный  человек  с красным мясистым
лицом, возвышался  -- возможно, за счет тяжелых башмаков  -- на добрых шесть
футов.  Его  широкие  плечи  были укутаны в  длинное  домотканое одеяло  или
попону, нечто вроде накидки с узором из каких-то дикарских полосок. Красное,
черное и коричневое,  это одеяло мело  сцену "Гаррика", как  тога трагика. В
правой руке генерал держал толстую, красного дерева трость -- не опирался на
нее, а  только  небрежно  помахивал, однако  ноги  его подкашивались.  Сибил
отлично видела, как дрожит золотая опушка лампасов.
     Затем  Сэм Хьюстон  взошел на все еще  затемненную трибуну, вытер нос и
отпил  из  стакана  чего-то, что явно  не  было  водой. Над головой  у  него
кинотроп   выщелкнул   цветную  картинку:  британский  лев  и  нечто   вроде
длиннорогого  быка. Братающихся  зверей  осеняли скрещенные  государственные
флаги  Британии  и  Республики  Техас.  Одинаковая --  сине-бело-красная  --
расцветка "Юнион Джека" и "Одинокой Звезды" удачно подчеркивала их единство.
Руки  Хьюстона,  скрытые  трибуной,  что-то  там поправляли, скорее всего --
небольшое зеркало, чтобы  во время речи  поглядывать на  экран и  ничего  не
перепутать.
     Изображение снова стало черно-белым, кубики мигали,  опрокидываясь  ряд
за  рядом, как костяшки домино.  Сверху  вниз  возник портрет, прорисованный
чуть
     зазубренными  линиями:  высокий с залысинами  лоб, затем тяжелые брови,
мясистый  нос, окаймленный  густыми  бакенбардами.  Тонкие  губы  решительно
сжаты,  подбородок вскинут. Затем под портретом  возникла  подпись: "ГЕНЕРАЛ
СЭМ ХЬЮСТОН".
     Вспыхнула  вторая друммондова  горелка, пятно света выхватило  трибуну,
отчего   фигура  генерала  неожиданно   появилась  перед  аудиторией.  Сибил
захлопала первой -- и кончила хлопать последней.
     -- Премного  вам благодарен, леди и  джентльмены Лондона. -- У Хьюстона
был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной
тягучестью. -- Вы  оказываете чужаку большую честь.  -- Он  окинул  взглядом
партер. -- Я  вижу здесь  немало  джентльменов  из  войск  Ее Величества. --
Движением  плеча  он  распахнул свое  одеяло, и  приколотые к мундиру ордена
резко вспыхнули в друммондовом свете. -- Ваш профессиональный интерес весьма
лестен, господа.
     Впереди беспокойно ерзали  дети. Один из мальчиков ткнул девочку -- ту,
что побольше, -- в бок; девочка негромко взвизгнула.
     -- Я вижу тут и будущего британского воина!
     Последовала  россыпь удивленных смешков.  Хьюстон скосился  в  зеркало,
потом  облокотился  на  трибуну; его  тяжелые  брови добродушно  сошлись  на
переносице.
     -- Как тебя звать, сынок?
     Вредный мальчишка вытянулся на своем стуле.
     -- Билли, сэр, -- пропищал он. -- Билли... Уильям Гринакр, сэр.
     Хьюстон степенно кивнул.
     -- Скажите  мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить
с краснокожими индейцами?
     -- О да, сэр, -- выпалил мальчишка и тут же поправился: -- О нет, сэр!
     В зале снова засмеялись.
     -- В  вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я
послушался этого зова.
     Кубики  за  спиной  генерала  снова  перетасовались, на экране возникла
цветная карта,  контуры  различных  американских  штатов, причудливой  формы
провинции  с  малопонятными  названиями.   Хьюстон  посмотрел  в  зеркало  и
заговорил быстрее:
     --  Я  родился  в  американском  штате  Теннесси.  Моя  семья  была  из
шотландских  дворян, но  жизнь на нашей  маленькой  пограничной  ферме  была
тяжелая. Американец  по  рождению, я,  однако, не  питал верноподданнических
чувств к далекому вашингтонскому правительству янки.
     На  экране  возник портрет  американского  дикаря: безумное,  утыканное
перьями существо, на щеках -- разноцветные полосы.
     -- За рекой от нас, -- продолжал Хьюстон, -- жило могучее племя чероки,
безыскусные люди, исполненные врожденного  благородства. Они привлекали меня
гораздо больше, чем  жизнь в среде  американцев,  чьи души,  увы,  разъедены
алчностью, беспрестанной погоней за долларом.
     Хьюстон сокрушенно покачал  головой,  показывая,  насколько ему  больно
говорить британской аудитории об этой национальной слабости американцев. Вот
он и расположил их к себе, подумала Сибил.
     -- Чероки покорили мое сердце, -- продолжал  Хьюстон, -- и я  убежал  к
ним, не  имея, леди и  джентльмены,  ничего, кроме куртки из оленьей  кожи и
"Илиады", великой поэмы Гомера.
     По экрану кинотропа  прокатилась снизу вверх волна, кубики сложились  в
черно-белый рисунок с греческой вазы: воин  в шлеме  с гребнем и с  поднятым
копьем. В левой  руке  воина был круглый щит  с  изображением распростершего
крылья ворона.  Картинка понравилась зрителям, кое-кто из них даже захлопал.
Хьюстон  отнес  эти  аплодисменты  на  свой счет и  скромно, с  достоинством
кивнул.
     --  Дитя  американского  фронтира,  --  продолжил  он,  --  я  не  могу
утверждать, что  получил  хорошее образование,  однако,  похоже, я наверстал
упущенное и  смог  возглавить нацию. В юности моими учителями  были  древние
греки. Каждая  строка  поэмы  слепого  певца навечно  запечатлелась  в  моей
памяти. -- Левой рукой Хьюстон поднял увешанный орденами лацкан. -- Сердце в
этой израненной груди, -- он ударил в означенную грудь кулаком,  -- билось и
бьется в такт  благороднейшей из  историй, чьи герои были готовы  вызвать на
бой  самих богов  и хранили свою воинскую  честь незапятнанной...  до  самой
смерти!
     Он  замолчал. Через несколько  секунд в зале захлопали --  без особого,
правда, энтузиазма.
     --  Я не видел противоречия  между жизнью  гомеровских  героев и жизнью
моих любимых чероки, -- не сдавался Хьюстон.
     На лице греческого воина проступила боевая раскраска, его копье обросло
перьями и стало похожим на индейский охотничий дротик.
     Хьюстон заглянул в свои заметки.
     -- Вместе  мы охотились  на медведей,  оленей и  кабанов, вместе ловили
рыбу в прозрачных струях и  растили золотую кукурузу. У костра, под звездным
небом, я рассказывал своим краснокожим братьям о нравственных уроках,  какие
мое юношеское сердце почерпнуло из слов  Гомера.  И потому они нарекли  меня
Вороном, в честь пернатого духа, которого они почитают мудрейшей из птиц.
     Грек распался,  вместо  него на экране  раскинул крылья  величественный
ворон с полосатым щитом на груди.
     Сибил  его узнала. Это  был американский  орел, символ  их разобщенного
союза. Однако  здесь белоголовый хищник  янки  превратился  в черного ворона
Хьюстона.  Ловко  придумано. Даже слишком ловко: два кубика в левом  верхнем
углу экрана заело на осях, и  там  остались  синие пятнышки  --  погрешность
мелкая,  но  раздражающая,  как  соринка  в  глазу.  Кинотроп "Гаррика"  еле
справлялся с Миковыми изысками.
     Отвлекшись, Сибил потеряла нить повествования.
     -- ...Призывный клич боевой трубы в лагере волонтеров Теннесси.
     Возник еще один кинопортрет: человек, очень похожий на  Хьюстона,  но с
высокой копной волос и впалыми щеками, означенный как "ГЕН. ЭНДРЮ ДЖЕКСОН*".
     В зале послышалось шиканье,  инициаторами  которого  были скорее  всего
солдаты;  толпа  зашевелилась.  Некоторые британцы все еще  поминали  Гикори
Джексона без особой  приязни.  По  словам  Хьюстона, Джексон храбро сражался
против  индейцев и даже  был  одно  время президентом  Америки; но  все  это
упоминалось мельком. В  первую  очередь он  восхвалял  Джексона  как  своего
учителя  и  покровителя,  "честного  солдата,  который  ценил  в  людях   их
внутреннюю сущность, а не  богатство и умение  пускать  пыль в  глаза";  зал
захлопал, но как-то уж очень жидко и неуверенно.
     Теперь  на экране возникла  другая  картина,  нечто вроде  примитивного
пограничного форта.  Хьюстон пустился в разглагольствования о какой-то осаде
в  самом начале своей  военной карьеры, когда он участвовал в  кампании  под
командованием  Джексона  против  индейцев  племени  крик.  Однако   внимание
естественной своей аудитории, солдат, он,  похоже, потерял -- трое ветеранов
Крыма из  одного с  Сибил  ряда продолжали  поносить Гикори  Джексона.  "Эта
проклятая война закончилась еще до Нового Орлеана..."*
     Зловещий  кроваво-красный  цвет  внезапно  залил экран  -- скрытый  под
сценой Мик  поставил светофильтр. Пушки  форта окутались  клубами порохового
дыма, пронеслись крошечные, в  один элемент экранного изображения,  пушечные
ядра,  все  это сопровождалось  глухим  грохотом  --  теперь  Мик молотил  в
литавры.
     -- Ночь за ночью до нас доносились жуткие, леденящие кровь боевые песни
крикских фанатиков, -- выкрикнул Хьюстон. --  Яркое освещение превратило его
в  огненный столп, будто подпиравший экран. -- Нужно  было идти на  приступ,
врукопашную, с клинками  в  руках! Говорили, что штурмовать  эти  ворота  --
значит идти на верную смерть... Но недаром я был теннессийским волонтером...
     К  крепости   метнулась  крохотная,  в  несколько  черных  квадратиков,
фигурка,  затем  вся  сцена  потемнела;  раздались  удивленные аплодисменты.
Галерка   пронзительно  свистела.   Потом   Хьюстона  вновь  окружил   ореол
друммондова  света. Генерал принялся  похваляться своими ранами: две пули  в
руку, ножевой  удар в  ногу, стрела в  живот  --  Хьюстон не  произнес этого
вульгарного слова, а лишь настойчиво потирал соответствующую область жилета;
можно было подумать, что у  него желудочные колики. Всю ночь он пролежал  на
поле  битвы, а потом  много  дней его  везли  по бездорожью,  на провиантной
телеге, истекающего кровью, в бреду от болотной лихорадки...
     Клеркообразный  сосед Сибил сунул в рот очередной леденец и взглянул на
карманные  часы.   Теперь,  когда  Хьюстон  повествовал   о   своем   долгом
балансировании на грани смерти, в похоронной черноте экрана  стала  медленно
проступать  пятиконечная звезда. Один из заклиненных  кубиков  сумел наконец
провернуться, но зато застрял другой, справа внизу.
     Сибил с трудом подавила зевок.
     Хьюстон начал  рассказывать о  том, как пришел в американскую политику,
главным  образом  -- дабы спасти от  гонений  своих  любимых  чероки; звезда
разгоралась все ярче. При всей экзотичности  антуража  это был, по сути, тот
же  пустопорожний треп, какой можно услышать на любом  предвыборном митинге;
зал начинал проявлять нетерпение. Зрители охотнее послушали бы про войну или
о жизни  среди  индейцев, Хьюстон  же  долдонил о  том, как  его  выбирали в
какой-то  недоделанный парламент, о каких-то  своих непонятных  должностях в
провинциальном правительстве, и все это время  звезда росла и хитрым образом
корежилась, превращаясь в герб штата Теннесси.
     Веки Сибил тяжелели, опускались, а генерал продолжал вещать.
     И вдруг тон Хьюстона изменился, стал сентиментальным; странным  образом
даже неприятная  его  манера растягивать слова казалась теперь нежной, почти
чувственной. Речь пошла о женщине.
     Сибил выпрямилась и навострила уши.
     Хьюстон  был  избран  губернатором,  сколотил  себе  капиталец и  зажил
припеваючи. Со  временем  он  нашел  себе  подружку,  какую-то теннессийскую
барышню, а там и женился.
     Но на киноэкране от краев к центру ядовитыми змеями сползались щупальца
тьмы. Они угрожали теннессийскому гербу.
     Едва  Хьюстоны успели свить себе гнездышко, как  новоиспеченная  миссис
Хьюстон взбрыкнула и сбежала домой, к мамочке.  Она оставила письмо,  сказал
Хьюстон,  письмо, содержавшее ужасную  тайну.  Тайну, которую  он  никому  и
никогда не открывал и поклялся унести с собой в могилу.
     -- Личное дело, про такое не может и не должен  говорить человек чести.
Это было для меня страшным ударом...
     На него  ополчились газеты. И  кто  бы  мог подумать, что у  них там, в
Теннесси, есть газеты?
     --  Клеветники  и  сплетники, -- стенал генерал, --  излили  на меня яд
своей ненависти. -- На  экране снова появился  греческий щит  с вороном, и в
него полетели черные комки, судя по всему -- грязь.
     Откровения становились все  более  шокирующими. Генерал довел  дело  до
конца, развелся с женой -- событие ужасное, почти небывалое. Общественность,
естественно, возмутилась и вышвырнула его с должности. Было странно, с какой
это стати  Хьюстон  заговорил  о  столь  безобразном  скандале,  неужели  он
надеется,  что лондонские слушатели одобрят разведенного  мужчину. И все же,
как  заметила Сибил, дамы слушали это горестное повествование  с напряженным
интересом --  и не  без симпатии. Даже толстая мамаша нервно обмахивала свой
двойной подбородок веером.
     А что, собственно, удивляться, ведь этот человек (иностранец, да к тому
же, по собственному признанию, полудикий)  говорил о своей жене с нежностью,
как об истинной любви, загубленной какой-то жестокой и таинственной правдой.
Его грохочущий голос срывался от наплыва чувств; он несколько  раз промокнул
лоб  модным кружевным платочком,  извлеченным из жилетного кармана. Жилет  у
него был меховой, леопардовый.
     К тому  же  он  недурен  собой, подумала Сибил.  За  шестьдесят,  почти
старик, но такие даже лучше, они относятся к  девушке с большим сочувствием.
Его признания выглядели смело и  мужественно, ведь это он сам вытащил наружу
это давнее скандальное  дело с  разводом  и  с таинственным  письмом  миссис
Хьюстон. Он говорил обо всем этом без остановки,  но  не  выдавал тайны, все
более разжигая интерес слушателей -- Сибил и сама умирала от любопытства.
     Ну  вот, обругала она  себя, развесила, дура,  уши, а ведь  дело-то все
наверняка простое и  глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное, как
он  изображает. И  барышня  эта  вряд ли  была  таким уж  ангелочком, вполне
возможно,   что  девичья  ее  добродетель  была  уже  похищена  каким-нибудь
смазливым  теннессийским  бабником  задолго  до  появления Ворона  Хьюстона.
Мужчины придумали для своих невест  строгие правила, сами вот только никогда
им не следуют.
     А может, Хьюстон сам во всем и виноват. Может, у него были какие-нибудь
дикие представления о  семейной жизни,  после всех-то  этих лет с  дикарями.
Или,  может  быть,  он  лупцевал  супругу  чем  ни  попадя  --   легко  себе
представить, каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.
     На  экране  появились гарпии,  символизировавшие клеветников  Хьюстона,
тех,  кто замарал  его  драгоценную  честь чернилами  бульварной,  помоечной
прессы,  --  отвратительные горбатые существа,  черные и красные; экран тихо
жужжал,  и они  перебирали  раздвоенными копытами. Сибил  в жизни не  видела
ничего  подобного;  напился, наверное,  этот  манчестерский спец  до зеленых
чертиков,  вот  и  стал  изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал  о
вызовах и  чести, то бишь о дуэлях; американцы --  отъявленные дуэлянты, они
прямо-таки влюблены в свои ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не
за понюх  табаку.  Он убил бы  пару-другую  подлых  газетчиков,  громогласно
настаивал  Хьюстон,  не  будь  он  губернатором  и  не  будь  это  ниже  его
достоинства.  Так  что  он  оставил борьбу  и вернулся к  своим  драгоценным
чероки. На  бравого генерала было жутко смотреть, настолько распалил он себя
собственным  красноречием.  Аудитория тихо  веселилась,  обычная  британская
сдержанность не устояла перед вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью
жилами техасца.
     Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.
     А вдруг,  думала Сибил,  растирая в  кроличьей  муфте озябшие руки,  он
сделал что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью? Некоторые
виды этой болезни просто кошмарны: могут  свести с ума, оставить слепым  или
калекой.  Возможно, в этом и заключается его  тайна. Мик -- вот  кто  должен
знать. Мик наверняка знает.
     Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением оставил Соединенные
Штаты  и отправился в Техас;  при  этих его словах  появилась карта, посреди
континента расплылось большое пятно с надписью "ТЕХАС".  Хьюстон заявил, что
он  отправился  туда   в  поисках  свободных  земель  для  своих  несчастных
страдающих чероки, но все это было не слишком вразумительно.
     Сибил  спросила  у  соседа время.  Прошло около часа.  Кончалась первая
треть речи.Скоро ее выход.
     -- Представьте себе страну, -- говорил Хьюстон, -- во много раз большую
ваших  родных  островов.  Страну,   где  нет   настоящих   дорог  --  только
протоптанные  индейцами тропы,  где не было в те дни  ни одного паровоза, ни
одной  мили   рельсового  пути,  не  говоря   уж   о   телеграфе.  Даже   я,
главнокомандующий  национальных  сил Техаса,  не  имел  для  передачи  своих
приказов средства более быстрого и надежного, чем верховые курьеры, чей путь
преграждали команчи и каранкава, мексиканские патрули и бессчетные опасности
диких  прерий. Стоит ли удивляться,  что полковник Тревис получил мой приказ
слишком поздно  и трагичнейшим  образом понадеялся на то,  что  с минуты  на
минуту подойдет отряд  полковника  Фаннина.  Окруженный силами неприятеля  в
пятьдесят  раз  превышающими его собственные, полковник Тревис провозгласил:
"Победа или  смерть",  -- прекрасно  понимая, что исход сражения  предрешен.
Защитники  Аламо  пали  все  до  последнего  человека.  Благородный  Тревис,
бесстрашный полковник Боуи и легендарный Дэвид Крокетт*...
     Господа Тревис, Боуи и Крокетт получили  по трети киноэкрана;  от такой
тесноты их лица стали несколько квадратными.
     -- ...купили драгоценное время для моей фабианской стратегии*!
     И еще, и еще,  и все -- про  войну.  Теперь  генерал сошел с  трибуны и
начал тыкать своей тростью в экран.
     -- Силы Лопеса де Санта-Аны располагались здесь -- с лесом по левому их
флангу и  речными  болотами  Сан-Хасинто  в  тылу. Его  саперы окружили обоз
окопами  и  частоколом  из заостренных бревен  -- все это  обозначено здесь.
Однако моя  армия  из шести сотен человек,  преодолев в  тайне от неприятеля
Бернемовский  брод,  заняла  лесистую  заболоченную  низину  Буффало.  Атака
началась  коротким артобстрелом  из  техасского  центра...  Теперь мы  видим
передвижения  техасской легкой кавалерии... Пехота смяла врага, мексиканцы в
панике бежали, бросив артиллерию, которую они  даже  не успели  поставить на
лафеты.
     Голубые  квадраты  и ромбы медленно  наседали на  прогибающиеся красные
полосы мексиканских полков, преследуя их по  бело-зеленой  мешанине  болот и
лесов.  Сибил  поерзала  на  сиденье,  пытаясь  облегчить  боль  в  натертых
кринолином ягодицах. Кровожадная похвальба Хьюстона достигла апогея.
     --  Окончательный подсчет  показал:  погибли двое  техасцев  и шестьсот
тридцать   захватчиков.  Трагедии  Аламо  и  Голиада  были  отомщены  кровью
сантанистов! Две мексиканские армии были полностью разгромлены, мы захватили
четырнадцать офицеров и двадцать пушек!
     Четырнадцать офицеров и двадцать пушек -- вот оно, пора.
     --  Отомстите за нас, генерал Хьюстон! --  взвизгнула Сибил, но горло у
нее  перехватило от страха,  и крик  получился еле слышный. Она  сделала еще
один заход, заставила себя встать на ноги и взмахнуть рукой: -- Отомстите за
нас, генерал Хьюстон!
     Хьюстон смолк в некотором замешательстве.
     -- Отомстите за  <I>нашу</I>  честь, сэр! --  пронзительно  кричала Сибил.  --
Отомстите за честь <I>Британии!</I>
     В  зале зашумели  и зашевелились; Сибил чувствовала  на  себе  взгляды,
шокированные взгляды, какими награждают помешанных.
     -- Мой брат...  -- выкрикнула она, но от страха  не  сумела продолжить.
Это было хуже, чем петь со сцены, много хуже.
     Хьюстон поднял обе руки,  полосатое одеяло широко распахнулось  и стало
похоже на тогу античного  героя.  Странным образом этот жест успокоил людей,
снова  переключил  их  внимание  на  генерала.   Над  его  головой  медленно
остановился  кинотроп,  кубики  повернулись раз,  другой и  замерли, оставив
победу при Сан-Хасинто незавершенной.
     -- В чем дело, юная леди? Что вас тревожит? Скажите мне.
     Суровый -- и в то же время смиренный  -- взгляд Хьюстона горел желанием
понять и помочь. Сибил схватилась за спинку  переднего кресла, зажмурилась и
пошла по заученному тексту:
     --  Сэр,  мой брат --  в техасской тюрьме! Мы  --  британцы, но техасцы
бросили его в тюрьму, сэр! Они отняли ферму и скот! Они украли даже железную
дорогу, на которой он  работал. Британскую железную дорогу, построенную  для
Техаса... -- Ее голос сорвался.
     Мику это не понравится. Мик будет ругаться. Эта мысль встряхнула Сибил,
влила в нее новые силы, заставила открыть глаза.
     -- Этот режим, сэр, воровской техасский режим... Они украли  британскую
железную  дорогу!  Они  ограбили  рабочих  в Техасе  и  акционеров здесь,  в
Британии, никому ничего не заплатили.
     С  исчезновением  яркой  игры  картинок  кинотропа  атмосфера  в театре
изменилась. Все  обрело  некую  странную  интимность,  словно она  и генерал
оказались каким-то  образом  в  одной  рамке,  две  фигуры  на посеребренном
дагерротипе.  Молодая  лондонская  женщина  в  шляпке  и  элегантной  шали с
красноречивым отчаянием взывает к старому чужеземному герою; два  актера под
удивленными взглядами безмолвной публики.
     -- Вы пострадали от хунты? -- спросил Хьюстон.
     --  Да, сэр! --  крикнула Сибил, в ее голосе появилась заученная дрожь.
"Не пугай их, -- учил Мик, -- бей на жалость". -- Да, это сделала хунта. Они
швырнули моего  брата  в свою кошмарную  тюрьму  безо всякой  вины, сэр. Мой
несчастный брат попал в тюрьму только потому, что он был человеком Хьюстона!
На выборах президента  Техаса он голосовал за вас! Он проголосовал бы за вас
и сегодня, но я очень боюсь, что они скоро его убьют!
     -- Как звать вашего брата, моя дорогая леди? -- встревожился Хьюстон.
     --  Джонс,  сэр,  --  торопливо  крикнула  Сибил.  --  Эдвин  Джонс  из
Накогдочеса, он работал на железнодорожную компанию Хеджекокса.
     -- Кажется, я помню  молодого Эдвина! -- объявил  Хьюстон, в голосе его
звучало удивление. Он сжал трость и гневно нахмурился.
     -- Слушай, Сэм, слушай! -- прогремел низкий голос.
     Сибил  встревоженно обернулась.  Это был человек  из  "Аргайл  Румз" --
толстый рыжий актер в бархатном жилете.
     --  Эти мошенники  из хунты прибрали хеджекоксовскую железную дорогу  к
своим грязным лапам! Хорошенькие дела, и это считается наши союзники! Так-то
они отблагодарили  Британию  за столько лет и  защиты, и помощи!  -- Пузатый
актеришка сел.
     -- Они просто воры и бандиты! -- резво продолжила Сибил. Она порылась в
памяти,  вспоминая роль. --  Генерал Хьюстон! Я беззащитная  женщина,  но вы
человек  высокого  полета,  человек  великих  свершений!  Неужели  в  Техасе
невозможна  справедливость?  Неужели  все  эти  злодеяния  так  и  останутся
неотомщенными? Неужели мой несчастный брат сгниет в этом кошмарном застенке,
а жулики и тираны так и будут красть нашу британскую собственность?
     Но  цветистую  риторику Мика  заглушал нарастающий в зале  шум.  Сквозь
общее  одобрительное   бормотание  прорывались  отдельные  громкие  выкрики;
засевшие на галерке мальчишки радостно вопили.
     Ну  что  ж,  деньги плочены -- надо  развлекаться. Может быть, подумала
Сибил,  кто-то из  них  поверил в трогательную  историю,  проникся жалостью.
Большинство же  просто гогочет и упражняется в остроумии, радуясь нежданному
оживлению занудной лекции.
     -- Сэм Хьюстон всегда был верным другом  Британии!  -- взвизгнула она в
поднятые лица зрителей.
     Бесполезные слова потерялись в  шуме. Сибил  прижала руку ко  взмокшему
лбу.  Сочиненные Миком  реплики  кончились,  так  что  она  позволила  своим
дрожащим ногам подломиться и упала в кресло.
     -- Воздуху мисс  Джонс!  --  встревоженно  громыхнул  Хьюстон. --  Леди
дурно!
     Сквозь  полуприкрытые  веки  Сибил  смотрела   на  расплывчатые  фигуры
обступивших  ее людей. Темные фраки  и шорох кринолина, тонкие духи, мужской
запах  табака;  кто-то взял ее  за руку и  стал щупать пульс. Одна из женщин
обмахивала  Сибил   веером,   тихонько  подкудахтывая.  Господи,   брезгливо
съежилась  Сибил,  да  это же  толстая  мамаша  из  переднего ряда.  С  этим
невыносимым  масленым видом доброй  женщины,  исполняющей  свой нравственный
долг. Ее  передернуло  от  стыда и  отвращения.  На  какое-то мгновение  она
почувствовала неподдельную слабость, с покорной легкостью погружаясь в тепло
их заботы; с полдюжины хлопотунов бормотали вокруг нее, притворяясь  --  или
искренне считая?  -- будто что-то понимают  в  таких  вещах. Хьюстон  же тем
временем гремел что-то со сцены, хрипло и возмущенно.
     Она позволила поставить себя на ноги.  Увидев  это, Хьюстон замолк; зал
негромко зааплодировал.  Сибил чувствовала  себя  слабой,  опустошенной. Она
бледно улыбнулась и покачала головой, страстно желая сделаться невидимой.
     --  Сэр, помогите  мне, пожалуйста, выйти, -- прошептала  она  мужчине,
щупавшему ей пульс.
     --  Я провожу леди домой,  --  сообщил  окружающим невысокий  человек с
умными голубыми глазами и  первыми признаками седины в разделенных на пробор
волосах. Он накинул пелерину, надел цилиндр и галантно  предложил даме  чуть
согнутую в локте  руку. Сибил  почти повисла на своем  спасителе  и вышла  в
проход, пряча  глаза от окружающих. Теперь  зрители были в полном  восторге.
Возможно, они  только теперь начали воспринимать Хьюстона как человека, а не
как некий диковинный экспонат.
     Маленький джентльмен  отвел перед Сибил замызганную бархатную портьеру,
и  они  вышли  в  фойе,  сырое, холодное помещение  с грязными  потеками  на
искусственном мраморе стен и облезлыми купидонами.
     -- Вы очень любезны, сэр. Даже  не  знаю,  что бы  я  делала без  вашей
великодушной помощи,  -- осторожно  закинула удочку Сибил. Судя  по  виду, у
этого человека могут быть деньги. -- Вы, наверное, врач?
     --  Учился  когда-то,  -- пожал плечами джентльмен; на его щеках пылали
красные пятна.
     --  Это накладывает  особый отпечаток, -- сказала Сибил  без какой-либо
определенной цели,  а  просто  чтобы не молчать. -- Я  имею в виду серьезное
образование.
     --  Да нет, мадам.  Ко мне это вряд ли  относится. Я не  столько изучал
науки,  сколько виршеплетствовал. Должен сказать, вы сейчас выглядите вполне
оправившейся. Очень жаль, что вашего брата постигло такое несчастье.
     -- Благодарю  вас, сэр. --  Сибил искоса  взглянула  на несостоявшегося
медика. --  Боюсь, я  вела  себя несколько  опрометчиво,  но меня  захватило
красноречие генерала Хьюстона.
     Он бросил на нее скептический взгляд -- взгляд мужчины, подозревающего,
что женщина водит его за нос.
     -- Честно  говоря