й, как дурак, вмешается не в свое дело? А разве Леван Дадиани или Мамия Гуриели не чувствуют, где пахнет золотом? А когда ты видел атабага Манучара сидящим дома, если у соседей праздник? Только убедившись, что перечисленное не сбудется, можно уйти. Иначе навек потеряешь Картли и картлийский трон Багратидов. И тогда можно очутиться в Исфахане и, поселившись против дворца Саакадзе, созерцать его величие, обгладывая кости с шахского стола. Не раз велась эта дружеская беседа. Баграт выжидал. Первый бой встревожил его. Луарсаб может победить, и тогда он, Баграт, навсегда распростится с картлийским троном. Но зачем ждать? Если прийти сейчас, после победы Луарсаба, шах особенно оценит такую покорность... Если прийти после победы шаха, то не посмеется ли персидский пев над запоздалой преданностью? И не отдаст ли проклятому Саакадзе замки его и Андукапара? Конечно, посмеется и, конечно, отдаст. Нет, надо прийти вовремя: не слишком рано, но и не слишком поздно. Тем более, цари Имерети, Гурии и Самегрело медлят. Баграт, Симон и Андукапар ночью незаметно стянули свои дружины и вывели их из ущелья, оголив правые отроги Ломта-горы. Когда Луарсабу утром донесли о бегстве трех князей, он задумчиво сказал: "Это только начало". И действительно, князья, узнав о бегстве светлейшего Баграта и Андукапара, переполошились: не опоздать бы им; ведь шах обещал всем явившимся к нему с покорностью ферманы на сохранение замков и награду владениями тех князей, которые остались верными Луарсабу. Через день Луарсаб узнал о новой измене. С верховьев речки Алгети увел свои дружины Цицишвили. Обнажив Карадхунанисское ущелье, скрылся с конными лучниками Джавахишвили. Тихонько ночью за ним ускакали князья Магаладзе с легкоконными дружинами. Зараженные бегством картлийских князей, кахетинские князья Нодар Джорджадзе и Давид Асланишвили сняли с позиций и увели конницу Теймураза. И тотчас же из лощины четырех гор вывели личные дружины Эристави Ксанские. За ними, снявшись с высот, исчез со своей дружиной Пешанг Палавандишвили. Эта неслыханная измена князей Картли в момент напряжения всех народных сил, в момент победы, сильно подорвала дух народа. Города и деревни, замкнувшись, не знали, на что решиться: - Князья изменили, а если Шадиман победит нашими руками, еще тяжелее на шею ярмо наденет. - А шах, если победит, что наденет? - Шах не победит, Георгий Саакадзе не пустит. - Из Кахети старый Роин пришел. Клянется, Георгий в Кизисхеви к народу доброе сердце держал. - Георгий на народ не может сердиться, против князей идет. - С народом Георгий дружен. - Теперь тоже надо верить... Такие разговоры не прибавляли дружинников Луарсабу. И с вершины Ломта-горы Луарсаб видел, как на равнину "ада" - Джоджохета - лавиной хлынуло иранское войско, стремясь к обнаженным позициям. В этот час Асламаз привел к Луарсабу гонца от Хорешани. На гонце клочьями висела бурка, из рваных цаги торчали посиневшие пальцы. Видно, не легкий путь проделал Омар. Прочитав послание, Луарсаб посветлел: сколь отрадно знать о душевной чистоте грузинской женщины. Луарсаб призвал в свой шатер Гуния и Асламаза. Он поблагодарил начальников тваладской конницы за верность Багратидам и спросил - хотят ли они оказать большую услугу Картли? Гуния и Асламаз вынули шашки и на скрещенных лезвиях поклялись в верности царю. Луарсаб сказал о своем секретном намерении послать их, опытных в боях и в красноречии, за помощью к русийскому воеводе. Ночью, воспользовавшись вьюгой, Асламаз и Гуния, выбрав верных дружинников, двадцать на черных конях и двадцать на белых, в сопровождении Омара выехали тайно от всех, особенно от Шадимана, через горы в Терки. Утром Шадиман язвительно докладывал Луарсабу о позорной измене азнауров Гуния и Асламаза, бежавших ночью с сорока дружинниками. Луарсаб выразил сожаление, что позорный пример князей заразил и азнауров, и, словно не замечая неудовольствия Шадимана, повелел младшему Херхеулидзе пригласить царя Теймураза. На чрезвычайном совете Луарсаб, Теймураз и Шадиман решили не жертвовать бесцельно последним войском, вырваться из окружения и отступить к Тбилиси. Медленно спустилось с высокой башни Ломта-горы знамя Багратидов. Хорешани сегодня особенно оживлена. Она на совместной утренней еде с "барсами" и Георгием весело передавала новость, взволновавшую гарем. Ночью "лев Ирана" перепутал жен и вместо самой юной, третьей, попал к самой старой - первой. Обнаружив на рассвете ошибку, "лев" гневно пригрозил евнуху выколоть глаза. Но чапар с Ломта-горы отбил у "льва Ирана" память, и евнух пока видит разницу между "львицами Ирана". "Барсы" шумно встретили рассказ Хорешани. Георгий хмурился. Димитрий молчал, и в первый раз за всю жизнь перед ним остался нетронутым кувшин вина. "Барсы" рвались в Картли. И Георгий поспешил к шаху Аббасу с предложением нового плана взятия им и "барсами" Ломта-горы. Как бы в знак смирения перед шахом, Георгий был одет в скромную грузинскую чоху, на простом кожаном ремне висела шашка, некогда подаренная Нугзаром. Еще издали Георгий увидел у шатра шаха оживленную толпу ханов и начальников сарбазов. Шахская стража прогуливала трех берберийских коней в дорогом уборе. Перед Георгием почтительно расступились молодые ханы. Георгий откинул полог шатра и ужаснулся. Словно раскаленное железо обожгло лицо. Он с усилием разжал руку, сжимающую рукоятку шашки. Овладев собой, Георгий вытер на лбу холодный пот и с непроницаемым лицом вошел в шатер. В приемной шатра толпились ханы. Баграт, Симон и Андукапар в персидских одеяниях и чалмах ждали выхода шаха. Георгий увидел, как вышел шах и князья бросились перед ним на колени с выражением полной покорности и просьбой принять их в число воюющих с Луарсабом. Баграт и Андукапар особенно старались уверить шаха в своей преданности. Георгий заметил, как шах едва скрывал счастливое изумление. И действительно, шах несказанно обрадовался и кстати вспомнил, как этот Баграт и Андукапар чуть не изрубили Али-Баиндура, приняв его за турка. Весь следующий день прошел в приеме гостей. Прибыли Магаладзе, Джавахишвили, прибыли и другие князья - все враги Саакадзе, с которыми он жаждал встречи в бою, которых мечтал раз навсегда убрать со своей дороги. Князья один за другим изъявляли готовность принять магометанство. Шах повелел ханам приказать иранскому войску не приближаться на расстояние агаджа к владениям прибывших князей, но не щадить непокорных, оставшихся верными Луарсабу. На вечернем пиру шах торжественно вручил князьям ферманы на неприкосновенность их жизни и замков. Вместе с ферманами были преподнесены драгоценные дары. Потрясенный Саакадзе с презрением отвергал все попытки князей сблизиться с ним. Князья, скрывая бешенство, вынуждены были выражать Саакадзе, приближенному шаху Аббаса, уважение и даже восхищение... Узнав об оставлении картлийцами Ломта-горы, шах Аббас снял стан, оставил правителями Кахети князей Нодара Джорджадзе и Давида Асланишвили и повелел Саакадзе пройти юго-западные земли Картли, а сам пересек с войском Куру и Иори, обошел Тбилиси с севера, переправился через Арагви, победоносно прошел Мцхета и стремительно направился к Гори. Теперь шах Аббас был спокоен: все попытки османов прийти на помощь Луарсабу со стороны Ахалцихе разобьются о грозные стены горийской цитадели. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Безмолвны долины и предгорья Картли. Не тянутся по аробным путям арбы. Не слышно урмули. Не вздымаются веселые дымки из очагов. Не звенят песни девушек за вышиванием. Не сзывают пандури на игру в лело и малаки. Не сбивают наездники шашками чашу. Не спускаются женщины с кувшинами к горному роднику. Не танцуют вокруг храмов праздничное лекури. Не резвится табун молодых коней. Через сердце Картли идет шах Аббас, идет враг грузин. Но не покорится народ врагу. Собираются крестьяне. Упрямо вглядываясь в даль, шепчутся: - Люди, люди! Князья с шахом идут, спокойствие Картли обещают. - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие не верят. - Люди, люди! Гонцы князей грозят отнять скот у бежавших. - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись. - Люди, люди! Гонцы князей угрожают сжечь наши жилища. - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись. - Люди, люди! Гонцы шаха угрожают непокорным рубить головы. - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись. - Люди, люди! Гонцы шаха обещают милость повелителя Ирана. - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись. И, несмотря на зимнюю стужу, народ, проклиная князей-изменников, уходил в холодные леса и за ледяные скалы. И шах Аббас сумрачно проходил опустевшие долины Арагви, Куры и Ксани. Гнев все больше охватывал властелина Ирана. Шах не сомневался, что влиятельные князья Гурджистана, с незапамятных времен заискивавшие перед персидским "львом", и сейчас не только раболепно падут ниц перед лучами "солнца Ирана", но принудят к тому и царей Картли и Кахети. И вдруг... рабы осмелились исчезнуть. Охваченный жаждой мщения, шах приказал освещать дорогу коню. И на всем кровавом пути персидских полчищ запылали деревни. Молчит дремучий Ничбисский лес. Зимний ветер воет в оголенных ветвях. Серебряный иней качается на мохнатых лапах сосен. Далеко в берлогу забрался медведь, изредка промелькнет олень или шустрая белка покажется на колючей ветке, осыпая сухие иглы. Суровое безмолвие леса нарушили торопливые шаги. К Медвежьей пещере спешили старые, спешили молодые. Здесь на поваленном дереве, покручивая ус и нагайкой ударяя по цаги, стоял Квливидзе, утром прискакавший из Имерети по просьбе гонцов из Дзегви, Ничбиси, Хидистави и Ахалкалаки. Около него собралось несколько азнауров. Выборные от деревень раздавали оружие. Старые и совсем мальчики жадно хватали шашки, щиты и самострелы. Народ шумел. Не слушая друг друга, одни требовали немедленно двигаться навстречу собаке-шаху, другие уговаривали ждать Саакадзе. - Что ждать?! - кричал высокий ничбисец, и огненная борода его развевалась, как пламя. - Может, перс решил из наших шкур седла для сарбазов делать?! - Почему не видим гонцов от Саакадзе? - Может, его гонец еще не родился, а мы ждать здесь будем?! - Зачем Саакадзе народ, Саакадзе сейчас золотые цаги носит! - Кто такое сказал?! Разве эту шашку не Саакадзе прислал?! - кричал молодой дружинник из Хидистави. Выборный от Дзегви сурово крикнул: - Почему слова, как солому, крошите? Пусть скажет азнаур Квливидзе, как решит он, так и будем делать, - и добавил упрямо: - Медвежью пещеру кто обогатил? Обрадованно подхватили: - Говори, азнаур Квливидзе; как скажешь, батоно, так и поступим! Квливидзе, пошептавшись с азнаурами, громко крикнул: - В чем дело, люди?! Саакадзе оружие вам прислал? Очень хорошо! Саакадзе персов к вам привел? Очень хорошо! Берите его оружие и бейте его персов! Одобрительный смех раскатился по Ничбисскому лесу. Выполняя повеление шаха покорить ему юго-западные земли Картли, Саакадзе шел к верховьям Алгети. На Саакадзе переливались синевой рыцарские доспехи: месир - стальная сетка, ниспадавшая с шишака, пластинчатое забрало, налокотники, наколенники и щит. Так же были закованы в броню и "барсы". Они страшились быть пронзенными грузинской стрелой. На всем пути Саакадзе разорял владения князей, еще не успевших добраться до шаха. Точно огромные факелы, вонзенные исполином в скалистые расщелины, пылали на вершинах замки. Грохотал камень. Звенело стекло. Обуреваемый гневом, Георгий Саакадзе брал приступом замки, беспощадно истреблял дружинников, защищавших князей, и зачислял в личное войско перебегавших к нему или к "барсам". К восторгу сарбазов и грузин-дружинников, Саакадзе разрешил им все отобранное у князей разделить между собой. И за войском потянулся длинный вьючный караван, табуны коней и рогатый скот. Переправившись через Алгети, Саакадзе провел войско через Биртвиси на Манглиси. Перейдя перевал, он спустился к Кавтисхеви и двинулся через Ахалкалаки в Гори на соединение с шахом Аббасом. На всем пути следования Саакадзе пылали замки. Победоносно подходят к Гори сплоченные колонны шах-севани. Мерно рассыпается дробь думбеков. Тяжелый топот гулко отдается в лощине. Свинцовой синевой отсвечивают наконечники копий. На тюрбанах минбашей колышутся перья. Позади последних рядов сарбазов на верблюдах, в раззолоченных закрытых кибитках, передвигается гарем шаха, окруженный ханами, евнухами и телохранителями. Впереди на позолоченном шесте развевается иранское знамя. На спине золотого льва торжествующие лучи восходящего солнца. Но небо над Гори сумрачно и непроницаемо. Уже большая часть шах-севани сползла в широко раскрытые ворота Горийской крепости, оставленной картлийским войском. Внезапно справа и слева, точно горный град, застучали копыта. Грузинская конница лавой навалилась на шах-севани. Квливидзе с азнаурским отрядом, увлекая за собой народное ополчение, врезался в гущу сарбазов. Два азнаура со своими дружинами подскакали к крепостным воротам, стремительным ударом разрубили колонну и загородили проход. Неожиданность нападения внесла замешательство. Направляя на грузин копье, пищали или лук, сарбазы получали удар сзади. Завязался ожесточенный бой. Народное ополчение прижало сарбазов к первой линии крепостных стен, засыпая их стрелами, камнями, ударами топоров, шашек, кос и кинжалов. Шах Аббас, остановленный битвой, беспокойно оглядывался на свой гарем. Караджугай с главными силами следовал по правому берегу Куры. А Эреб-хан сражался с войском католикоса, прикрывавшим отступление Луарсаба. На лице Квливидзе сияла радость. Он, засучив рукава чохи, вертелся, точно ужаленный, на своем коне, и его шашка с визгом рассекала воздух. Он подбадривал шутками своих и бесил сарбазов презрительными кличками на персидском языке. - Люблю веселую битву! - воскликнул ничбисец с огненной бородой, спуская тетиву. Стрела со свистом пронеслась над головой шаха Аббаса. Шах не пошевельнулся. Саакадзе еще издали услышал шум боя и, пришпорив Джамбаза, помчался по долине. - Э-эх! Саакадзе пришел! Победа, дорогой! - насмешливо встретило Георгия народное ополчение. С поднятыми шашками картлийцы бросились на Саакадзе. Георгий, привстав на стременах, высоко поднял меч. От него шарахнулись. Но азнауры, подбадриваемые Квливидзе, наседали на Георгия. "Барсы" с обнаженными шашками вломились в середину. - Георгий! - шепнул Дато. - Что делать? - Что делаете всегда в бою! И Саакадзе ударил в грудь налетевшего азнаура. Возмущенные азнауры осыпали "барсов" отборной бранью, ополченцы - насмешками. - Эй, "барсы", почем продали шкуру персам? - Смотрите, люди, как "барсы" окрепли на люля-кебабе! - О-о, ностевцы, где потеряли грузинские шашки?! Азнауры бросились на "барсов". Скрещиваясь, заскрежетали клинки. Кружились кони, залитые кровью. Азнаур в белой чохе, вертя клинок, подскакал к Дато. Глаза Даутбека потемнели. Он тяжело дышал. Еще миг - и смертельный клинок опустится на голову Дато. Даутбек вскинул саблю, рука его дрогнула, он отвернулся и наотмашь ударил по белой чохе. Бледный, он смотрел на несущегося без всадника коня. "Барсы" отчаянно отбивались. Сарбазы, защищая своих минбашей, рубили ополченцев. Из-под копыт летела снежная пыль. Расползались красные пятна. Азнауры, не обращая внимания на сарбазов, старались окружить "барсов". - Ростом, рубись! На нас благосклонно смотрит шах-ин-шах! - крикнул Саакадзе. Рослый азнаур, круто повернувшись на коне, ударил шашкой. Пануш схватился за плечо и припал к гриве. Элизбар подхватил Пануша и поскакал с ним в сторону шаха. Боль и ярость охватили Димитрия. Этого силача азнаура он помнил по Сурамской битве. И Димитрий рассек плечо азнаура. Квливидзе, выровняв коня, подскакал к Георгию, наискось замахнувшись обагренной кровью шашкой. Саакадзе вздыбил Джамбаза и боковым ударом меча выбил из рук Квливидзе клинок. Перегнувшись, он сдавленно сказал: - С кем деретесь? Всех перерубим! Спасайтесь в Уплисцихе! Квливидзе свесился с седла и подхватил свою шашку, Дато наскочил на Квливидзе, клинком плашмя ударил по кольчуге и почти на ухо шепнул: - Спасай народ, Караджугай подходит! Квливидзе, точно раненый, припал к седлу и вынесся на бугор. Подскакавшему к нему азнауру он крикнул: - В Уплисцихе! Все за мной! - В Уплисцихе! В Уплисцихе! - прокатилось по рядам грузин. Шах Аббас, наблюдая битву, любовался "барсами" и Георгием Саакадзе. Он не видел, как Матарс рубанул уже убитого сарбаза, и с удовольствием заметил, как Матарс вытирал окровавленное лезвие о круп коня. Элизбар скакал, придерживая Пануша. Охраняя их, сзади мчался Арчил, сверкая каской и панцирем. Вдруг Арчил круто осадил коня. Он увидел, как притаившийся за камнем огнебородый целится в шаха. Арчил резко повернул коня и загородил собой повелителя Ирана. Стрела врезалась в его поднятый щит. Исполняя приказание Саакадзе, шах-севани расчищали путь к воротам Гори для въезда шаха. "Барсы" и конные сарбазы бросились в погоню за азнаурами, отступающими к Уплисцихе. Азнауры и ополченцы, отстреливаясь из луков, обогнули лощину. И когда первые сарбазы подскакали к трем холмам, они не увидели ни одного грузина. Только ветер взлохматил легкий снег и высоко взметнулся встревоженный коршун. В эту неспокойную ночь в монастыре Горис-Джвари - "Крест Гори", высящемся на вершине утеса, в сводчатой келье при мерцании светильника седой монах записал: "...присутствие шаха Аббаса только разожгло храбрость картлийцев, истребивших в час времени до двух тысяч персов..." Эрасти предсказал Арчилу большую награду. Наутро, торжественно принимая на площади ключи от Горисцихе, шах Аббас вспомнил высокого грузина. Призванный Арчил раболепно распростерся у ног повелителя Ирана. Шах спокойно произнес: - Подымись! Раб, как ты дерзнул стать впереди меня во вчерашней битве? - Для спасения твоей жизни, великий шах, - ответил Арчил, упав на колени. - Так ты считаешь себя храбрее "льва Ирана"?! - Шах погладил золотой эфес ятагана. - Отсечь дерзкому голову. Подбежали сарбазы шах-севани, сверкнуло лезвие, и голова Арчила покатилась по замершей площади. "Барсы" быстро взглянули на Саакадзе. Арчил - верный телохранитель Георгия, выросший у него в доме. Лицо Саакадзе осталось неподвижным. Только Папуна заметил легкую бледность и чуть дрогнувшую морщинку у глаз. "А может, просто устал? Много ночей не спит, не легко ему", - подумал Папуна, уходя подальше от тяжелого зрелища. Эрасти с ужасом смотрел на обезглавленного Арчила, не в силах отвести взгляда от застежки на окровавленной шее. Он вспомнил, как Саакадзе когда-то в Ананури спас этого Арчила от продажи туркам. Видно, суждено было ему погибнуть от руки мусульман. - Видно, нам всем суждено погибнуть от руки проклятых мусульман, - сдавленно проговорил Дато, отойдя подальше с Ростомом. - Но Георгию, как видно, никого не жаль, все готов отдать разбойнику. - Ростом, если сомневаешься в Георгии, лучше сейчас от него уходи... Нарочно с нами холоден, не хочет мешать нашим решениям. - Дорогой Дато, я не такой крепкий, как ты и Даутбек, и не такой слепой, как Димитрий, но я никуда не уйду. Разве мы можем сейчас жить друг без друга? Я оставил молодую жену, двух детей, я связал мою жизнь с "Дружиной барсов"... Но я хочу знать, не волками ли мы вернулись на родину? Слышал, как народ проклинает Георгия? - Слышал... Думаю, народ скоро сменит проклятие на благословение. Но ты хорошо знаешь, не Георгия в том вина, что так вышло. Перс обманул Георгия, обманул нас всех... А ты думаешь, легко Георгию это пережить? Мы вместе страдаем, Георгий один... - Что же теперь будет, Дато? - Только Георгий знает, что будет. Это он кует по ночам крепкую подкову, он не спит, обдумывая месть шаху и князьям. Не будем отягощать его душу нашими сомнениями, должны ему верить, иначе мы на помощники его планам. - Смотри, Дато, на гребнях гор сторожевые башни все еще посылают огненные предупреждения... Думали ли мы когда-нибудь, что эти огни зажгутся против нас? А снег, как саван, горы окутал. - Успокойся, Ростом, скоро мы сами зажжем огни призыва... Папуна и Эрасти неотступно, словно тень, следовали за Саакадзе. Папуна тревожно поглядывал на застывшие глаза Георгия. "Уже принял решение", - подумал Папуна. Эрасти тоже думал о горячо любимом господине и друге. Он также не обманывался и чувствовал - не остановится Георгий Саакадзе, пойдет до конца. Но сколько ни ломал себе голову, не мог додуматься, где же этот конец? И какой он будет? Все равно, лишь бы от себя не прогнал, лишь бы с ним не расставаться до последнего часа... Без него не надо ни жизни, ни радости. До поздней ночи бродили "барсы" по отдаленным улицам Гори... Вот она, родная земля, там, за этой синеющей полосой - Носте. Но они уже не мечтали увидеть ее. Не рвались туда. Стыд сжимал сердце, огонь жег глаза. Они бродили по Гори, боясь остаться одни, боясь мягких постелей и жестких мыслей. Раненым шакалом выл горный ветер. На холодном бледном небе, точно брошенный обледенелый щит, бледнела луна. Густые предрассветные туманы клубились над вершинами. Луарсаб, поняв бесполезность подвергать Тбилиси разгрому, вывел последние дружины тваладцев и отступил с ними в Самухрано, наскоро укрепив подступы к Мухрани. Луарсаб инстинктивно избегал сражений с Георгием Саакадзе. Не от недостатка храбрости, но во имя Тэкле. Он думал: "Если она жива, то пусть ужас не наполнит ее нежное сердце - я не погибну от руки ее брата, и ее брат не погибнет от моей руки. А если встретимся, один из нас живым с поля брани не уйдет. Пусть бог его покарает за измену своей стране, а моей Тэкле и без того много горя". Эреб-хан, узнав от лазутчиков о месте нахождения Луарсаба и о малочисленности его дружин, бросился на рассвете к укреплениям Мухрани. Старик Мухран-батони по приказу Луарсаба заперся в своем замке с крестьянами и дружиной. Шадиман, взволнованно глядя на Луарсаба, дрогнувшим голосом заявил, что он решился на рискованный шаг. Он сумеет убедить проклятого "льва Ирана" в желании Луарсаба быть в вассальной зависимости, и пусть шах обложит какой угодно данью народ Картли. "Потом, когда уйдет в Иран, с помощью турок избавимся от персидского удовольствия", - уверенно закончил Шадиман и ускакал с усиленной охраной в Гори. Луарсаб с отвращением подумал: "Бежит к шаху, опасаясь Саакадзе". Царь и не подозревал, что еще накануне прибыл от Андукапара оруженосец с долгожданным ответом. Шах милостиво подписал ферман о неприкосновенности Марабды и ее владетеля. Князь Шадиман Бараташвили может спокойно проследовать в Гори, где "лев Ирана" сейчас удостаивает своим высоким вниманием картлийских князей. Шадиману не в чем было упрекнуть себя: он "спасал" царя Луарсаба, а заодно и личную дружину, которую, отступая с Ломта-Горы, направил в Марабду, якобы для защиты замка от Саакадзе. На второй день Луарсаб и Эреб-хан сошлись слишком близко, чтобы можно было разойтись. Луарсаб вспомнил, как Эреб-хан когда-то приезжал в Метехи за бедной Тинатин. О, где она теперь, моя бедная сестра? Где близкие мне люди? Одни погибли, другие изменили. Стоит ли беречь свою жизнь? Конечно, стоит, мой народ остался мне верен". - Царь, осторожней! - вскрикнул один из Херхеулидзе. Луарсаб обнажил меч и ринулся, пришпорив коня, на Эреб-хана, за ним девять братьев Херхеулидзе и вся тваладская конница. Началась последняя сеча. Эреб-хан рвался к Луарсабу, но шашки братьев Херхеулидзе подстерегали смельчаков. Валились сарбазы и дружинники. Здесь не было пощады и сожаления. Каждый, падая, старался нанести последний удар врагу. К Эреб-хану подскочил юзбаши: - Скорей, хан, сарбазы погибли в этих проклятых лощинах, скорее, во имя аллаха, пока не поздно, мы уже в плену! Оглянулся Эреб-хан: только небольшой отряд конницы защищал его, все ближе надвигался Луарсаб. Повернул хан коня и, вздымая снежную пыль, мгновенно скрылся. Его бегство прикрывали конные сарбазы. Луарсаб, в исступлении размахивая мечом, продолжал крошить оставшуюся горсточку. К нему подскакал бледный Баака. - Осмелюсь сказать, мой доблестный царь, больше некого убивать, все персы погибли от твоей сильной руки, но и все тваладцы... Посмотрел Луарсаб вокруг, и его дрожащие колени сжали бока хрипящего коня. Страшные груды тел взбугрили лощину. Глаза Луарсаба расширились. Он беспомощно развел руками. Выпал тяжелый меч Багратидов и гулко стукнулся о кольчугу младшего Херхеулидзе. Все девять братьев, изрубленные, лежали вблизи царского коня. Только теперь Луарсаб понял, какой ценой он остался цел. Луарсаб прикрыл ладонями лицо. Когда он поднял голову, глаза его встретились с глазами Баака. - Мой Баака... - мог только выговорить Луарсаб. Баака поднял меч и подал его царю. Луарсаб обнял Баака, горячая слеза упала на щеку князя. Только выбравшись из лощины смерти, Баака поведал Луарсабу, почему он, Баака, оставил Метехи. - Всю ночь тбилисцы не спали - кто прятал богатства, кто, наоборот, украшал дома. Запестрели ковры, шали. Особенно старались амкары - их лавки настежь открыты, тоже разукрашены. Во всех духанах готовятся кушанья, везде зурначи и лучшие танцоры. Что за причина к веселью? Готовятся к встрече Георгия Саакадзе и Караджугай-хана... Один, не захотевший назваться, прислал ко мне амкара Сиуша с настоятельным советом покинуть Метехи... Царица Мариам? Конечно, мой светлый царь, я ее умолял уехать со мной, она не соглашалась. От Гульшари известие получила - княгиня советует остаться, говорит, ничего не изменится. Луарсаб слушал рассеянно. К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле. Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал: - Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет! Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян. - Это лучший памятник для храброго воина, - сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза. Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети. Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня. Глубокое молчание нарушал только стук копыт...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета. Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у "Синего монастыря". Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало. - Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове. - Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу? - Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить "льва Ирана" новыми победами. Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси. Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет. Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар. С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. "С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей", - эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы. Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом. Он знает, что такое гордость, он умеет ценить это чувство и все может простить, кроме раболепия. Вот почему он любит Русудан, женщину, сотканную из гордости. Вот почему ему так дороги "барсы", эта дружина воплощенной гордости. А разве его раболепство перед шахом не есть гордое сознание своей силы? Разве не он, Георгий Саакадзе из Носте, держал в закованной руке славу и позор шаха Аббаса у ворот Упадари? Позор и слава тесно связаны друг с другом. Но пусть не думает шах, что обманом обезоружил Саакадзе. Нет, Георгий Саакадзе знает, какой ценой окупается гордость. Вот почему сейчас он ни Караджугай-хану, ни шаху Аббасу не даст разрушить Тбилиси. Тбилиси - сердце Картли. Пока бьется сердце, человек жив, пока цело сердце страны - страна жива... Когда совсем стемнело, Георгий приказал Эрасти: - Позови ко мне Дато, но только помни, - даже звезды не должны его видеть, а ты сторожи шатер. Если кто осмелится приблизиться, завой жалобно шакалом, если свой подойдет, крикни кукушкой; если от Караджугай-хана гонец, закричи совой... Эрасти взглянул на Саакадзе, повеселел и бросился к выходу. Вскоре в прорези шатра мелькнула и скрылась тень. Более часа шептал Саакадзе на ухо Дато едва внятные слова. Дато также отвечал шепотом. Спрятав туго набитый золотыми монетами кисет, Дато незаметно выскользнул из шатра. Переждав, Саакадзе вышел следом за ним и, подойдя к палатке дежурного минбаши, заявил о необходимости послать в дозор сарбазов. Минбаши запротестовал. Сейчас ночь, сарбазы не знают местности, их всех перебьют. Подумав, Саакадзе велел позвать Дато и в присутствии минбаши приказал: - Дато, выбери двух-трех дружинников-грузин, пусть поедут по направлению к Мцхета и осторожно проведают, где теперь царь Луарсаб. Скажи, чтоб к утру вернулись. - Опасно, Георгий, за каждым кустом подстерегают картлийцы, все равно убьют, людей жаль... - Пусть переоденутся пастухами... Если вернутся, проведите прямо в мой шатер, попробуем захватить Луарсаба. Поспеши, Дато. Недовольно пожал плечами, Дато отошел. Саакадзе вместе с минбаши обошел спящий стан и вернулся в свой шатер. Вскоре трое всадников, закутанных в башлыки и мохнатые бурки, поскакали к Мцхета, но, скрывшись за поворотом, резко повернули коней и помчались в обратную сторону. - Как думаешь, Дато, удастся нам проникнуть в Тбилиси? - За этим едем, Ростом... - Надо до света вернуться, лишь бы разведчикам удалось незаметно скрыться из стана, - сказал Даутбек. - Бедный Арчил, он бы это как волшебник проделал. - Ничего, Ростом, те трое тоже из арагвинской дружины Арчила, не хуже сделают. Раннее утро едва вырисовывало очертания мцхетских гор. На крутом берегу Куры Эрасти прогуливал трех коней. Вернувшиеся из Тбилиси "барсы", сбросив башлыки, одели папахи. Эрасти, подражая сове, тихо крикнул. Из расщелины вылезли трое молодых дружинников. Несмотря на пустынные берега, говорили шепотом. - Все поняли? - строго закончил Даутбек. Дружинники засмеялись, туго завязали башлыки и, вскочив на измученных коней, тихо поплелись к стану. Разойдясь в разные стороны, Дато, Даутбек и Ростом, словно гуляя, незаметно вернулись в свои шатры, по пути проверяя сарбазов, стоящих на страже, и сердито расталкивая задремавших. Эрасти, зевая, слонялся по стану. Его знали все и никогда не спрашивали, почему он рано встал или поздно лег. Перед Эрасти заискивали, не без основания считая его "ушами и глазами" большого сардара. Никто не обратил внимания на Дато, вошедшего в шатер Саакадзе, тем более что стан был занят прибывшими тремя дружинниками, ускакавшими вчера на разведку. Их повели к Караджугай-хану, хотя они настаивали на необходимости раньше явиться к Дато Кавтарадзе, ибо он грозил переломать им головы и ноги, если они вернутся без сведений. Так, споря, они приблизились к шатру грозного хана. Выслушав дружинников, начальник шатра поспешил к хану, вскоре их ввели в шатер. Разведчики с напускным испугом и притворным благоговением склонились перед ханом. На его нетерпеливый окрик они, кланяясь и растерянно улыбаясь, пытались якобы овладеть собою. Прошло более получаса, пока наконец они собрались с силами и начали медленно рассказывать. Эти-то полчаса нужны были Саакадзе для беседы с Дато. Потом пришли Даутбек и Ростом, и вскоре все "барсы" сидели за кувшином вина у Саакадзе. Они громко спорили, подымали чаши и шумели. Проходя мимо, молодые и старые ханы, начальники дружин и даже сарбазы скрывали улыбку. Кто не знал веселых, беспечных, всегда готовых на скандал "барсов", отважную свиту Саакадзе? Молодой хан остановился у входа в шатер. Эрасти услужливо приподнял полог. Димитрий, будто не замечая хана, кричал: - Я на своем коне в полтора часа до звезд доскачу, и если еще один дурак скажет... - Пусть утро развернет для тебя счастливый день, хан, войди, сядь с нами, - поднялся навстречу Саакадзе. - Пусть и для тебя блеснет яркое солнце, - ответил хан, - но, к сожалению, я должен нарушить твой покой. Разведчики вернулись. - Вернулись?! - вскрикнули "барсы", вскочив, и, на ходу надевая бурки, все гурьбой высыпали из шатра. Саакадзе шел большим торопливым шагом. Почти у самого шатра его встретил Караджугай-хан. - Шайтан помог Луарсабу бежать из Тбилиси и укрепиться в Мухрани. Твои дружинники говорят, с гор крики и звон сабель слышали. Эреб-хан, посланный в обход, иншаллах, поймает царя. Надо на помощь храброму хану отправить войско. Караджугай-хан, конечно, не подозревал о запоздалости сведений: Луарсаб в это время находился уже в пределах Имерети, а из Тбилиси ушло все царское войско. Тем более хан не подозревал о ночной поездке Дато, Даутбека и Ростома в Тбилиси, где они, тайно совещаясь с амкарами, предложили общими усилиями спасти город от разрушения. Ностевцы не упоминали имя Саакадзе, но амкары знали: такое большое дело мог решить только он. Уста-баши пообещали "барсам" сообщить радостную новость князю Газнели, мдиванбегам, мелику и нацвали. Больше сообщать было некому: кроме горожан и небольшого отряда в крепости, все покинули Тбилиси. Уехал даже католикос, а с ним и высшее духовенство. Амкар Сиуш постарался, чтобы и Баака оставил Метехский замок. Потом тбилисцы подробно рассказали "барсам" о сражении Луарсаба с Эреб-ханом. Этот рассказ амкаров хорошо выучили спрятанные на ночь в расщелине скалы трое разведчиков. Обо всем этом Караджугай-хан не только не подозревал, но если бы даже ему и донесли, он бы не поверил. Саакадзе, в душе посмеявшись над Караджугаем, сурово сказал: - Думаю, доблестный Эреб-хан сам справится, не стоит наше войско уменьшать. - Глубокочтимый сардар, неизвестно, сколько войск у царя Луарсаба. И Караджугай-хан, никогда не доверявший Саакадзе, погладил сизый шрам на щеке и твердо решил послать треть войска на помощь Эреб-хану. Саакадзе нахмурился, мысленно радуясь: "Барсам" удалось провести умного и прозорливого хана. Обернувшись к дружинникам, Саакадзе резко спросил: - Откуда узнали, что царь Луарсаб напал на Эреб-хана? Может быть, кто-нибудь другой? - Нет, батоно, непременно царь, мы с уступа вниз смотрели, на белом коне скакал, шашкой размахивал... - А царь Теймураз не с ним? - хмурился Саакадзе. - Царь непременно с ним, батоно, тоже на коне видели, только не на белом... - Войска тоже много, батоно, - подался вперед третий, - тваладское знамя по полю развевается... Только Эреб-хан на другой стороне, тоже знамя развернул. Потом все смешалось. Слышим, кто-то по выступу ползет, скорей сбежали, сели на спрятанных коней и как сумасшедшие сюда понеслись. - Хорошо, идите покушайте и лягте спать! - приказал Саакадзе. Он неодобрительно слушал повеление Караджугая - немедленно отправить в Мухрани его, Караджугай-хана, первую колонну мазандеранцев. "Это приблизительно половина войска перса", - удовлетворенно подумал Даутбек, смотря на шашку Караджугая. Когда вошли в просторный шатер, там уже совещались все начальники колонн, пожилые и молодые ханы. По расстроенным лицам Саакадзе понял: персы боятся идти на приступ тбилисских стен. Война с Картли оказалась тяжелее, чем думали самые искусные полководцы. Жестокий разгром на Ломта-горе, бой у ворот Горисцихе, упорное сопротивление народа подсказывали осторожность. Предлагали разные меры, но обходили молчанием необходимость идти сейчас на приступ Тбилиси. - Храбрейший Георгий, сын Саакадзе, ты лучше нас знаешь грузин, знаешь Тбилиси, что посоветует твоя мудрость? - спросил Исмаил-хан, не раз водивший иранские войска на приступ турецких городов. - Я предлагаю взять Тбилиси, иначе наша победа над царем Картли не будет полной... Потом, для шах-ин-шаха нет неприступных стен. - Твои уста изрекают истину аллаха, но не ты ли сам вчера напоминал, каким опасностям подвергаются сарбазы? Георгий задумчиво потеребил вьющийся ус. - На веселую встречу нам нечего рассчитывать, картлийцы любят Луарсаба. Потом, знаю, запасы тбилисцы всегда надолго заготовляют... Но пусть мудрый из мудрейших Караджугай-хан скажет, как он решил? Вопросительно смотрели на Караджугая. Хан был в замешательстве. У него всегда было готовое решение сделать наоборот тому, что предлагает Саакадзе. Но Саакадзе сейчас ничего не предлагал, видно, положение серьезное. "А может, я напрасно так ему не доверяю? Может, не следовало посылать войско к Эреб-хану?" Уже несколько минут молчали в шатре. Никто не смел нарушить думы первого советника шаха. - Благороднейший сардар Саакадзе, Исмаил-хан изрек истину, ты знаешь Тбилиси и жителей, как свою саблю, удостой нас своими мыслями. - Благороднейший из благороднейших Караджугай-хан! Думаю, Тбилиси можно взять двумя способами: или сделать подкоп под стены, или попробовать уговорить тбилисцев пасть к ногам милостивого шах-ин-шаха. - Подкоп много времени займет, теперь зима, сарбазы к холоду не привыкли. - Мудрый Исмаил-хан, можно с деревень пригнать грузин и заставить день и ночь подводить подкоп. - Догадливый из догадливейших, конечно, это не плохой совет, но аллах знает, сколько уйдет дней на подкоп. Мудрость подсказывает - раньше угрозой и уговорами потребовать у тбилисцев открыть ворота. - Удостоенный любви шах-ин-шаха Караджугай-хан! Угрозы не помогут. Мой скудный ум такое придумал: послать в Тбилиси четырех знатных начальников, они сумеют мужественной осанкой внушить доверие и мягкими словами убедить тбилисцев сдаться на милость шаха. - Я вижу, умный Саакадзе имена обреченных на верную смерть в Тбилиси, как газели, выучил, - в легкой иронией произнес Исмаил-хан. - Нет, отважный хан, на самоотверженный подвиг, думаю, только по доброй воле надо идти. Пусть вызовутся обреченные, готовые пожертвовать жизнью во славу "льва Ирана", и пусть их имена прозвучат, как газели. Георгий обвел взглядом всех, точно выжидая, но в шатре молчали. Георгий более решительно продолжал: - Глубокочтимые ханы, мудрые тени "льва Ирана", необходимость вынуждает нас отправить в Тбилиси двух персиян и двух грузин. Выехать надо после второго намаза, ибо к утру посланные или вернутся, или не вернутся, но это будет все равно ответ... Кто подымет свой голос первым? - За Иран, приютивший нас, гонимых князьями и судьбой, за благосклонное внимание шах-ин-шаха, за солнце Персии... я поеду, Георгий! - Ты, Дато?! Голос Саакадзе слегка дрогнул. - Не беспокойся, друг Георгий, в Тбилиси у меня много друзей, и потом - я привык... Не раз выполнял опасные поручения... Иншаллах, к утру вернусь. Ханы с невольным сожалением посмотрели на статного, красивого, всегда остроумного Дато, ухитрившегося в Исфахане не нажить себе ни одного врага. - Тогда и я поеду, - не совсем решительно заявил Ростом. - Ну что ж, - Саакадзе будто старался скрыть вздох, - теперь остаются два коня для благородных ханов. Ханы в замешательстве смотрели друг на друга. О аллах! Скакать в Тбилиси? Лучше к шайтану на хвост. Если грузин могут просто убить, то кто знает, какие муки ожидают персиян? Могут выкупать в кипящей смоле, могут серой залить глаза, могут отрубить ноги, по-турецки отблагодарить - сделать евнухами. Сын Исмаила, молодой хан, славившийся неустрашимостью в боях, начал было цветистую речь, но Исмаил-хан запальчиво перебил: - Почему нигде не сказано о глупцах, желающих на персидском языке убеждать грузин? - Дозвольте, мудрейшие ханы, высказать скудные мысли, - угрюмо начал Даутбек. - Благородный Исмаил-хан прав, сейчас грузины распалены ненавистью. Опасно раздражать их красивой персидской речью, тем более по невежеству им незнакомой. Я с молодым ханом, сыном Исмаила, дружен, его отвага да приснится мне в сладком сне... Я за него поеду. Саакадзе сделал движение, но быстро, как показалось ханам, овладел собою и на мгновение сгорбился. - В мое сердце вкралось сомнение - может, не очень хорошо одним грузинам ехать? Тбилисцы могут не поверить. Тогда и жизни пропадут, и время. - Благородный Георгий, сын Саакадзе, аллах подсказал тебе верную мысль... Да будет на мне благословение всевышнего, я дам послание и приложу мою подпись и печать аллаха. Если тбилисцы сдадутся на милость шах-ин-шаха, даю слово Караджугай-хана: ни один дом не будет тронут сарбазами, и все тбилисцы получат льготы и счастье принять с почетом шах-ин-шаха "льва Ирана", "средоточие вселенной", великого из великих - шаха Аббаса. - Полторы бирюзы в словах Караджугай-хана! Я один к тбилисцам поеду! - вскипел Димитрий. - Нет, - решительно отверг Георгий, - ты слишком горяч для такого тонкого дела. - Со спасительной грамотой благородного Караджугай-хана я четвертым поеду, - оживился Элизбар. - Ты прав, Элизбар, слово благороднейшего из благородных Караджугай-хана лучший щит в таком опасном посольстве. Ну, раз мои "барсы" решили ехать, то... Эй, Эрасти, прикажи оседлать четырех коней... И Георгий, словно сбросив с плеч тяжесть, глубоко вздохнул. Вздохнули с облегчением и ханы. Они с невольным сочувствием проследили за нетвердой походкой Георгия. Караджугай-хан изящным почерком и с ханским достоинством написал обращение к тбилисцам. Но Саакадзе предложил перевести послание на грузинский язык. Ханы одобрили. Они радовались за себя и за своих сыновей, и готовы были во всем поддержать сильного грузина. Вскоре послание на персидском и грузинском языках, подписанное Караджугай-ханом, с приложением печати аллаха "Клянусь солнцем и его блеском", означающей ненарушимость данного слова, очутилось в руках Даутбека. Саакадзе тут же сурово дал "барсам" наставление и, обняв каждого, сказал: - Если вы не даром оценены великим шахом Аббасом, то завтра на рассвете в этом благородном шатре расскажете о решении тбилисцев. Дато, Даутбек, Элизбар и Ростом молча, с торжественностью попрощались с ханами, горячо обнялись с остающимися друзьями и поспешно вышли из шатра. Остальные "барсы" переглянулись, и Димитрий вдруг взволнованно предложил проводить друзей. За Димитрием выскочили из шатра Матарс, Пануш и Гиви. - Гиви! - свирепо крикнул Димитрий, когда они, вскочив на коней, выехали за четверкой на дигомскую дорогу. - Если ты будешь смеяться глазами, когда друзей на верную смерть посылают... - Я не над верною смертью смеялся, а над кизилголовыми ханами. По обыкновению, простодушие Гиви привело "барсов" в веселое настроение, и Пануш, Матарс, Димитрий и Гиви долго кружили по Дигомскому полю, пока им удалось приобрести соответствующее случаю выражение лица, а голод и ветер помогли им вернуться в стан злыми и неразговорчивыми. Саакадзе остался в шатре Караджугай-хана и властно предложил спешно выработать два плана наступления на Тбилиси: один - в случае удачи послов, другой - если они не вернутся. Саакадзе умышленно до вечера затянул беседу, дабы у ханов не осталось времени для раздумья. Наконец, придя к единому решению, все разошлись по своим шатрам. Папуна был в хорошем настроении, но нарочито ворчливо заставил Георгия поесть. - Батоно, - прошептал Эрасти на ухо вытянувшемуся на бурке Георгию, - батоно, я просил Элизбара купить на майдане джонджоли, давно хочу, соскучился. - Ложись, Эрасти, и до утра забудь не только джонджоли, но и свое имя. Караджугай-хан перед сном молился на разостланном коврике. Он слегка совестился, что на рискованное дело поехали только грузины. Особенно было жаль Дато, и Караджугай-хан поклялся аллаху, если грузины вразумят тбилисцев, исполнить написанное в послании. В то время как "барсы" скакали в Тбилиси, а Караджугай совершал вечерний намаз, Эреб-хан, потеряв войско, расположился в деревне Курта, вблизи Ксанского ущелья, и осушал кувшин за кувшином, не зная, что предпринять. Получив неожиданно подкрепление от Караджугая, Эреб-хан, пожалев о запоздалой помощи, решил не отсылать сарбазов обратно Караджугаю ибо шах не любит, когда полководцы возвращаются после боя без войска, а мудрый Караджугай вонзил на этот раз саблю в тыкву. Верблюд подсказал ему отправить тысячи сарбазов в Мухрани как раз перед наступлением на сильно укрепленную крепость Тбилиси. Поэтому он не очень будет хвастать своей помощью. И, повеселев, несмотря на страшный разгром, хан отправился в Гори сообщить шаху, что царю Луарсабу удалось бежать благодаря помощи мухранцев, поэтому он, Эреб-хан, разорил и сжег Мухрани, а жителей, которые не успели скрыться, взял в плен. Эреб-хан, вероятно, и выместил бы с особенным удовольствием неудачу на мухранцах, но они преподнесли ему прекрасное вино. Напившись до потери сознания, Эреб-хан, забыв о своем намерении, заботливо приказал нагрузить десять верблюдов вином. Покачиваясь на носилках в сладком сновидении, хан прибыл к вечеру в Гори. Проснувшись утром, он первым делом осведомился, благополучно ли прибыло вино, не разболталась ли драгоценная влага, не разбились ли... упаси аллах!.. кувшины, за что будет мало казнить погонщиков верблюдов. Узнав о полном благополучии чудесной добычи, Эреб-хан возликовал, и поражение в битве с Луарсабом ему не казалось уже столь важным: иншаллах, Гурджистан будет наш, а если картлийский царь ускакал и потерял царство, стоит ли с ним возиться? Даже лучше, что ускакал. Принятый немедленно, он так и сказал шаху: - Великий из великих шах-ин-шах, мне удалось изгнать Луарсаба, ибо взять его в плен было нельзя. Теперь Гурджистан освобожден от своего царя и войска. Шах пристально посмотрел на своего любимца, веселого хана, и спросил: - Достаточно ли ты, мой верный полководец, запасся вином? Ибо сказано, если не удалось поймать рыбу, напейся хоть воды. - Да, великий "лев Ирана", благодарение аллаху, я сделал хороший запас, разорив и уничтожив в Мухрани винный подвал. - Ты напрасно поспешил, хан, за Мухран-батони просил Саакадзе. Старый князь болен, а молодой в Абхазети, скоро должен ко мне с покорностью явиться. Ему написал Саакадзе. Эреб-хана так и подмывало похвастаться своим благоразумием. Разве он мог разрушить царство прекрасных вин? Но, взглянув на шаха, Эреб осторожно сказал: из-за желания поскорей явиться к "льву Ирана" он разорял только одну деревню и то, кажется, не целиком. Дато и Элизбар вернулись невредимыми. Даутбек и Ростом остались заложниками в Тбилиси. В стане волнение. К шатру Караджугая бежали ханы и сарбазы. Но Дато объявил - раньше ханы выслушают его, потом остальные. Ханы с большим интересом переспрашивали Дато и Элизбара. Дато повторял, расцвечивая уже сказанное: сначала "барсов" хотели забросать стрелами, но они, размахивая посланием мудрейшего Караджугай-хана, потребовали впустить их в Тбилиси и представить начальнику царского войска. "Барсы" устыдили тбилисцев, испугавшихся четырех всадников. Взбешенные тбилисцы, распахнув ворота, сразу набросились на "барсов" и замахнулись кинжалами. Но Даутбек тоже сразу сказал: "Привязанный ишак, выдернув кол, нанес другим один удар, а себе четыре". Это отрезвило стражу. "Раньше надо выслушать, - заявил Ростом, - а убить, раз добыча в руках, никогда не опоздаешь". Удивленный спокойствием Даутбека, начальник крепостной стражи повел "барсов" к сардару, князю Газнели. Прочитав грамоту, князь очень обрадовался, но сказал, что должен собрать совет из начальников всех дружин Тбилиси. Мы уже начали беспокоиться, столько времени они совещались. Уже за головы друг друга не давали и шаури. Но к вечеру нам прислали вино и жареного барана. Еда осталась на подносе: опасались яда. Совсем неожиданно в полночь открылись тяжелые двери, снова позвали к князю Газнели. Князь сказал: "Я прочел начальникам дружин послание знаменитого полководца", и добавил: "Я лично знаю благородного, не способного на коварство Караджугай-хана, ворота Тбилиси будут широко открыты для ханов и войска шаха Аббаса". Но, не совсем доверяя Георгию Саакадзе, князья оставили заложниками Даутбека и Ростома. Если Георгий замыслит измену, Даутбек и Ростом будут казнены у башни Нарикала всенародно, с большими истязаниями. Выслушав Дато, довольные ханы согласились с Саакадзе не медля вступить в Тбилиси. Решили - только треть войска войдет в Тбилиси, остальные сарбазы расположатся вокруг тбилисских стен под начальством Исмаил-хана и, в случае измены, немедленно бросятся к "Речным воротам". У этих ворот Саакадзе, как только иранцы войдут в Тбилиси, поставит надежных людей. Похвалив осторожность Саакадзе, ханы поспешили готовиться к выступлению. "Барсы" радовались, что Георгию удалось спасти тбилисцев от опасности и разорения. По дигомской дороге к Тбилиси, сердце Картли, подходило иранское войско, но, кажется, впервые ничто не угрожало картлийцам. Навстречу Караджугай-хану широко раскрылись "Высокие ворота". Под копыта коня полетели бледные фиалки. Быстро разматывались ковры. Кони осторожно наступали на яркие узоры. С бурными руладами из ворот выскочили зурначи. Замелькали знамена с изображением покровителей ремесел. И из ворот, как из пасти, высыпали амкарские цеха. Впереди на конях, как всегда в торжественных случаях, выехали оружейники, обвешанные оружием собственного изделия. Развевалось знамя, украшенное серебряными лентами и расшитое мечами, щитами и стрелами. За оружейниками гарцевали кузнецы. Конские уборы сверкали маленькими позолоченными подковами. Зурначи кузнецов, стоя на конях, нещадно били в конусообразные барабаны и выдували из дудок пронзительное приветствие. Высоко колыхалось широкое знамя с изображением покровителя амкарства кузнецов - Амирани, прикованного к скале тяжелой цепью. Выступали сплоченные ряды амкаров золотых и серебряных дел. Праздничные чохи горели серебряными и золотыми галунами. На белом знамени, украшенном кистями, высилась пирамидальная золотая гора и серебряная кирка, вонзившаяся в руду. Шумно высыпали амкары-кожевники. На высоких шестах развевались разноцветные кожаные лоскуты. Впереди на жеребце каштанового цвета, одетом в белый сафьяновый убор и сафьяновое бирюзовое седло, ехал рослый амкар. На нем блестели сафьяновые оранжевые цаги, и щит за плечом отливал синевой крепчайшей кожи. На высоком позолоченном древке развевалось знамя из фиолетового сафьяна с вытисненным изображением всадника, затянутого в кожу. За кожевниками шумно тянулись амкарские цеха: чувячники, шорники, меховщики, ковровщики, медники, ковачи, суконщики, шапочники, красильщики. Все они потрясали своими знаменами и цеховыми значками, украшенными лентами, стеклянными бусами и кистями. Во главе амкарств важно следовали уста-баши - старосты цехов; за ними "белые бороды" - их помощники - несли богатые подарки для ханов. Шумные песни, летящие вверх папахи, радостные приветствия, пляски, оглушительная зурна сопровождали шествие, вызывая у ханов тщеславные мысли. У самых ворот амкары-птичники выпустили навстречу ханам стаю дымчатых голубей. От "Высоких ворот" до цитадели на правой стороне выстроились амкарства: ткачи с гирляндами из пестрых тканей, котельщики, тулухчи (водовозы) с мехами на конях, наполненными водой, коки (водоносы) с большими кувшинами за плечами, каменщики с молотками. За амкарами теснились подмастерья и ученики, празднично разодетые, с цеховыми значками на шестах. Все эти труженики были цветом и благополучием города. Они пышной встречей, по плану Саакадзе, вырывали окончательно у ханов оружие разрушения. Ближе к цитадели, на левой стороне, выстроились мелкие торговцы со своими знаменами и зурной: зеленщики, духанщики, ватники. Винорядцы с гордостью вздымали знамя: на голубом поле золотистые гроздья винограда грелись под лучами солнца. На крепостном подъеме красовались в черных атласных чохах широкоплечие скуластые мясники. На плотном тяжеловесном знамени Авраам - покровитель мясников - совершал жертвоприношение. У крепостных ворот князь Газнели отдал Караджугай-хану воинскую честь. Уста-баши преподнесли Караджугаю осыпанный драгоценными камнями ятаган, щедро оплаченный Дато и Ростомом еще при первом свидании с амкарами. Другим ханам тоже были преподнесены дорогие подарки, только Саакадзе, по плану Дато, ничего не получил. "Барсы" тихо, но достаточно громко для слуха ханов, ругались за такое невнимание к Саакадзе. Сам Георгий холодно смотрел на торжество и, въезжая в Тбилиси рядом с Караджугаем, пытливо поглядывавшим на него, старался скрыть волнение. Ханы с приятным удивлением проезжали по улицам Тбилиси. Все дома разукрашены коврами, все плоские крыши, сбегавшие амфитеатром к Куре, полны разодетыми женщинами и детьми, везде расставлены столы с винами и закусками, не смолкают зурна и пение. Везде раздаются песни в честь грозного покровителя картлийского народа, блистательного "льва Ирана". Это ликование и пышная встреча окончательно убедили Караджугай-хана в правильности его решения, и он немедленно отправил к шаху Аббасу под охраной мазандеранцев пожилого хана с посланием. Тбилисцы, говорилось в послании, помня благодеяния и покровительство шах-ин-шаха, восторженно встретили приход персиян. Хан не преминул сообщить шаху, что это он решил взять Тбилиси голыми руками и привести в покорность "льву Ирана" столицу Картли. Также передал мольбу тбилисцев оказать им честь увидеть "средоточие вселенной" в Тбилиси. Отпраздновав два дня и оставив в Тбилиси отряд сарбазов под началом Матарса и Пануша, а у стен Тбилиси Исмаил-хана с войском, Караджугай-хан и Саакадзе, нагруженные подарками и тысячами пожеланий, направились в Гори. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Даже прадед Матараса не помнит такой ранней весны. Тепло наступило внезапно. Еще ночью луну опоясал красный круг. Старики Носте наблюдали, как круг слегка расширился и вскоре исчез. Дед Димитрия, приложив руку к глазам, пристально всматривался в опаловый цвет луны и предсказал ясную теплую погоду. Дед не ошибся. Ранним утром удод, встряхивая красными пестрыми перьями, прокричал призыв весны. В прозрачном воздухе почернели отроги гор. Дымчатые гуси радостно устремились к воде. На плетне хлопотливо забил крыльями петух. Настойчиво заблеяли овцы. Из буйволятника выскочил буйволенок, любопытными глазами оглядывая двор, наполненный необычным оживлением. Распахнулись ворота, и первым выехал на запашку почетный ностевец - дед Димитрия. Запряженные в арбу три пары буйволов, чисто вымытые, словно в черных бурках, медленно переступали мохнатыми ногами. И за дедом потянулись арбы ностевцев с сохами и связками свечей. Кто-то затянул оровелу - песню грузин-землепашцев. И сразу на всех арбах подхватили молодые и старые голоса. Распевая, ностевцы въехали на пахотное поле, чернеющее за речкой Ностури. Степенно сойдя с арбы, дед перекрестился и низко поклонился солнцу. Внуки и сыновья выпрягли буйволов и вынесли соху в поле. Наступило торжественное молчание. У края поля стояли три пары буйволов, впряженные в соху. Самый младший ностевец прикрепил к каждому рогу буйволов по свече зеленого цвета. Дед взял с поднесенной ему плоской глиняной тарелки два яйца, подошел к передним буйволам, перекрестил их и каждого ударил яйцом в лоб. На черных лбах зажелтели пятна. - Пусть так будет разбит враг, - приговаривал дед Димитрия. Застучали кремни, и сразу на всех рогах буйволов загорелись свечи. Дед, погнав буйволов, провел сохой первую борозду. За ним погнали буйволов и остальные ностевцы. По полю замелькали язычки горящих на рогах свечей. Крепкие руки глубоко врезали соху в рыхлую землю. Поплыла дружная оровела: За тебя, мой друг старинный, я пожертвую собою, Дорог труд твой трудный в поле. Друг, твою люблю я шею. Шли одной дорогой долго, мы одной близки судьбою. Летом ты меня жалеешь, я зимой тебя жалею. Ты даешь и хлеб, и песню, и вино даешь народу, Ты нужна, как солнце, в жизни, и, как радость, путь твой нужен! Я в тебе храню обычай, славлю я в тебе природу! Человек, нуждой гонимый, век с сохою будет дружен. Странно было, что за несколько агаджа от Носте шла разрушительная война, что вся Картли пылала в огне, что где-то люди бежали, спасаясь от плена и смерти. Здесь, как тихая река, текла обычная жизнь. Ни один сарбаз не проникал сюда, ни одна вражеская стрела не пронзила бьющееся сердце. Так же привычно звонил колокол Кватахевского монастыря, так же привычно шли дни деревень вокруг Носте и в наделах "барсов". Когда же долетали тревожные вести, ностевцы сурово говорили: "Разве Георгий позволит народ трогать?" Ностевцы не догадывались о строгом приказании шаха Аббаса не приближаться к владениям Саакадзе и "Дружины барсов". Кватахевский монастырь тоже был запретной зоной: Трифилий - друг Саакадзе. Трифилий не замедлил явиться к шаху с богатыми подарками. Свидание с Саакадзе, а также письмо Русудан вполне обеспечили монастырю неприкосновенность. В Носте беспокойное оживление. В воскресенье, после запашки, съехались родные всех "барсов". Дом деда Димитрия переполнен гостями. Тут Гогоришвили, Иванэ Кавтарадзе, отец Ростома. Большой дом Горгасала заняли родители Элизбара, Гиви, Матарса, Пануша. Готовились к встрече с близкими сердцу и мыслям. Ностевцы чинили плетни, чистили улички, подготовляли конюшни. Извлекали из тайников паласы, медную посуду, кувшины, чаши, светильники из оленьих рогов. Кое-кто стал очищать замок Саакадзе от камней, обгорелых бревен и мусора. Ностевцы взбирались на самый высокий выступ, подолгу всматривались в змеившуюся дорогу, посылали молодежь за агаджа, но не скакали "барсы", не взлетали лихо их высокие папахи, не отзывалось эхо раскатистыми голосами. В безмолвии застыли горы, в безмолвии по ночам лили слезы матери, жены, сестры. Подавляя вздох, притворно похрапывали отцы, братья, деды. В одно ясное утро неожиданно приехали от Саакадзе три ананурца из дружины Арчила. За ними тянулись амкары - каменщики и плотники. Жадно набросились на дружинников ностевцы. Но нехотя роняют отрывочные слова ананурцы: "Заняты "барсы", шах от себя не отпускает. Что ж, что близко, не сидят в Гори. Около Тбилиси сейчас. Что? Конечно, приедут, иначе зачем Саакадзе велел в две недели отстроить замок. Да, Русудан с детьми тоже собирается... Конечно, все "барсы" здоровы. Только нас батони Саакадзе спешно послал в Носте, никого из "барсов" в стане не было, поэтому подарки не привезли, слово тоже..." Все эти скупые ответы строго подсказали дружинникам "барсы" и даже Папуна и Эрасти. Ни слезы женщин, ни обильное угощение, ни полные чаши вина не развязали языка дружинникам. Вот почему сегодня так шумно в доме деда Димитрия. Говорят, спорят, шумят, не слушают друг друга. - Разве мой Дато поднимет руку на грузин? - кипятился Иванэ. - Кто видел у Ломта-горы вместе с проклятыми персами Дато с обнаженной шашкой? - А мой тихий Пануш разве против веры нашей пойдет? - Может, тихий Пануш сам не пойдет, а только кто знает, чем заставил громкий шах наших сыновей махать шашками? Замолчав, покосились на отца Эрасти. Хотя давно примирились с его глехством, но в подобных спорах всегда досадовали, почему он, как равный, обсуждает положение и, обиднее всего, говорит умнее даже Иванэ Кавтарадзе. - Думаю, Горгасал прав, - серьезно начал отец Даутбека, - Керим говорил, каждый день наши храбрецы о нас вспоминали, какие подарки и горячие слова присылали, а теперь сидят за четыре агаджа, на хорошем коне птицу могут перегнать, а не едут... Я много думал... Может, боятся? Может, стыдно? Может, мы первые должны голос подать? - Не стоит уподобляться навязчивому воробью. Хоть сыновья, все же больше пяти лет у персов сидели, - сказал отец Гиви, сердито откинув длинный рукав чохи. - Сидели?! - вспылил дед Димитрия. - Можно и двадцать лет сидеть, если царь слепой, а князья разбойники! Иванэ вскочил. На деда испуганно зашикали. Отец Элизбара невольно бросился к дверям посмотреть, не подслушивают ли лазутчики гзири. - Э-э, напрасно беспокоитесь, сейчас горе нам! Ни нацвали, ни гзири, ни даже надсмотрщиков не имеем... Разбежались, как зайцы, лишь только наш Георгий переступил порог Картли. - Ты, Горгасал, напрасно над зайцем смеешься, зайца бог дал. - Бог дал, бог взял, почему скучаете? Бог тоже много лишнего дал. - Страшное говоришь! Как можешь на бога голос подымать? Хорошо, священник не слышит. - Тоже убежал, - насмешливо бросил Горгасал, - священник, служитель бога, а от человека убежал... Я, когда месепе был, хорошо справедливость видел. Сколько молился, сколько жена слезами иконы мыла, а польза? Как от волка - сала. Дочь от голода ходить не могла. Эрасти у себя все ребра пересчитывал... Пришел большой человек, я его не умолял, он сам новую жизнь мне дал. Сына около себя держит, Керим говорит, все исфаханцы Эрасти знают, даже ханы с ним дружбы ищут. - Не радуйся заранее, может лучше было бы твоему Эрасти остаться месепе, - зло бросил отец Ростома. - Лучше в почете умереть, чем червяком жить. Пусть мой Эрасти около Георгия Саакадзе умрет, кто может не позавидовать?! - Когда человек сыт, ему опасные мысли в голову скачут, - недовольно сказал Иванэ. - Ты, говорят, на сто лет запасы и монеты имеешь... - Напрасно беспокоишься, не от священника имею, - спокойно ответил Горгасал, разглаживая полу новой чохи из дорогого сукна. - Я давно слушаю... Мы зачем собрались? Против священника замышлять или подумать о нашем печальном деле? - возвысил голос отец Даутбека. Стариков охватила грусть и растерянность. В наступившей тишине дед Димитрия высказал давно желанное слово: - Кто хочет винограда, поцелует и плетень... Я с Горгасалом в Гори поеду... мне Димитрий все скажет, всегда любил... - Непременно поедем, мне Эрасти ничего не скажет, хотя тоже всегда любил, - улыбнулся Горгасал, поправив кинжал в серебряном чекане. - Для себя поедете или для нас всех? - спросил Иванэ, косясь на Горгасала. - Для всех непременно, для себя тоже, - уклончиво ответил дед Димитрия. - Думаешь, дорогой, персы тебя пустят в стан? - спросил отец Элизбара, в душе давно мечтавший о посылке стариков в Гори. - Я и Горгасал волшебное слово от ангела птиц знаем, - дед лукаво подмигнул, - конечно, пустят... Готовьте гозинаки для "барсов". Весть о поездке стариков в персидский стан вмиг облетела Носте. Забегали, засуетились женщины. Готовили любимые сладости сыновьям. Миранда посылала Ростому вышитый золотом пояс, Дареджан, жена Эрасти, вернувшаяся в Носте, посылала мужу чувячек Бежана: пусть, говорила она, Эрасти видит, какая нога у их сына. Женщины завязывали в узелки незатейливые деревенские сласти. Они поспорили и даже немного поругались из-за того, какие сладости больше любит Саакадзе, а вечером дружно испекли для него белый хлеб, имеющий форму меча. Обсыпали рукоятку очищенным миндалем, словно алмазами, а лезвие для блеска смазали желтком. Завернув "удачный подарок" в шелковый красный - цвет сердца - платок, женщины успокоились. Ностевцы каждый вечер собирались у замка Саакадзе посмотреть работу амкаров, с самой ранней зари до темноты вновь воздвигающих замок. Они радовались: строить собирается, а не разрушать. - Хорошо, камни не горят, - вздохнул Иванэ, - все же стены целыми остались. - Сторожевая башня тоже хорошо уцелела. Замок без башни похож на джигита без головы. - Уцелела? Неделю ломали собаки Магаладзе. Спасибо, добрый черт напугал волчьих детей, зеленый дым в глаза им пустил, разбежались... Иначе до земли бы разрушили... Так Шадиман велел. Конечно, никто, кроме деда Димитрия, не догадывался, что добрый черт был Горгасал. Ночью, прокравшись во двор замка, он, соединив серу, смолу и селитру, изобразил ад. Наутро земля с шипением и гулом извергала едкий дым, зеленый огонь и зловещие бесформенные куски горячей земли и мелких камней. Вообще "добрый черт" имел странную привычку помогать ностевцам, и они втайне от бога задабривали его сладким тестом и жареной курицей, которые добродушно запивали вином дед Димитрия и Горгасал. Ностевцев оставили в покое, и даже князья и монахи в тайном суеверном страхе старались объезжать Носте за целую агаджа. И теперь ностевцы радостно смотрели, как настилали полы, возводили крыши, площадки, у стен ставили свежесколоченные тахты, а в марани - винохранилище - зарывали квеври - огромные кувшины. Все говорило о том, что здесь скоро собираются поселиться. Даже мальчики помогали амкарам. И вот уже очищен двор, снова возведена вокруг замка стена, блестят в окнах разноцветные стекла. И снова бойницы башни устремлены на далекие горы. Только с приездом амкаров поняли ностевцы - не все спокойно за этими горами, а своим благополучием они обязаны Саакадзе. Это сознание ускорило отъезд стариков. Ностевцы собрались проводить деда Димитрия и Горгасала и в сотый раз повторить просьбу уговорить "барсов" хоть на час прискакать к любящим их родителям. Просили также передать Папуна просьбу приехать и посмотреть, как его "ящерицы" превратились в стройных женщин. Старики оживились, суетливо готовились к отъезду. Они не без важности говорили со всеми, особенно были польщены просьбой не оставаться надолго: не успел Георгий приехать, мы снова нужны в Носте. - Около большого человека всегда дела много, а без хлопот скучно, назойливые годы о старости напоминают, - говорил дед, любовно укладывая в хурджини желтые цаги для Димитрия. Когда дед и Горгасал, удобно устроившись на арбе, выехали на горийскую дорогу, сквозь оголенные ветви орехов и молодого дубняка мерцали большие звезды. Мягкая тишина расстилалась на неровной дороге. За крутым поворотом блеснуло озеро, в темной воде плескалась поздняя луна. Обгорелые пни, словно чудовища, присевшие на корточки, загадочно гляделись в глубь озера. В прозрачном серебре черными гигантскими черепахами надвигались горы. В духане "Веселая рыба" Квливидзе сидел на почетном месте. Рядом с ним восседал Нодар, его старший сын. Еще в детстве толумбаш азнаур Асламаз предсказал Нодару великую будущность застольника и воина. Нодар хорошо запомнил это предсказание, ибо в тот день впервые увидел Саакадзе, ставшего для Нодара предметом восхищения и поклонения. Предсказание Асламаза исполнилось с избытком. Молодой Квливидзе уже не уступал своему отцу в застольном искусстве. Статный, с усиками, закрученными на концах в шелковинку, в щегольской чохе с ухарски закинутыми за плечи рукавами, в высокой папахе, слишком заломленной набекрень, и в цаги с носками, слишком загнутыми крючком - Нодар действительно радовал взор застольников, внушал доверив молодым кутилам и подавал надежду на звание "пирвели дардиманди" - первого кутилы. Сейчас Нодар старался оправдать и другое предсказание Асламаза. Ему, собственно говоря, было почти безразлично, с кем сражаться, лишь бы поскорей получить боевое крещение. Это заставило старшего Квливидзе ускорить опасную поездку в Носте. Но как бы Квливидзе ни спешил, "Веселую рыбу" он не мог объехать. И сейчас, восседая между вздыбленным чучелом обезьяны, высунувшей красный язык, и говорящей сорокой, прикованной цепочкой к шесту и беспрестанно кричавшей "пей, толумбаш!", - Квливидзе острым взглядом осматривал духан, подбирая себе застольников. Нодар был занят не менее важным делом. Он глубокомысленно заказывал духанщику еду: - ...вина сразу ставь десять тунг и средний бурдюк под стол брось. Раньше приготовь ганзили, потом свинтри, не забудь побольше джонджоли... Квливидзе вдруг обрушился на Нодара: - Ты что только траву на стол тащишь? Свинтри! Что, у тебя золотуха? Ганзили! Что, у меня цинга?! Дорогой, раньше годовалого барашка на вертеле целиком зажарь, потом суп бозбаш, потом сациви, курицу пожирней поймай, долму и шоршори сделай, дорогой, покислее, десять уток заправь, как я люблю. Зелень, заказанную молодым азнауром, тоже подай. Подожди, куда бежишь? Еще один средний бурдюк под стол брось. Потом убери эти чашки, куриц из них напои, сюда поставь азарпешу, турий рог, оправленный в серебро, и праздничные чаши. Духанщик, беспрестанно кланяясь и повторяя "хорошо, батоно", не особенно смело спросил: - Может, кулу тоже дать? - Кулу?! Спрячь для скучного гостя, из кулы меньше выпьешь, скорее опьянеешь. Постепенно вокруг Квливидзе становилось все теснее. Раньше были приглашены ближние соседи, потом дальние, потом, настойчиво, гости из отдельных комнат и, наконец, силком проезжающие мимо духана. Сидели старые, молодые, в нахлобученных папахах, с длинными усами, без папах, богато одетые, бритые, в скромных чохах, обросшие. Сидел какой-то толстый купец, сумрачный монах, стройный щеголь с завитыми усиками и пучком волос на макушке бритой головы. Он кичился, что недавно вернулся из Ирана и обрит по персидской моде. Его насильно сняли с коня и втащили в духан с помощью уговоров и угроз. Средние бурдюки, опустев, скорченные валялись у ног Квливидзе. Не только мальчишкам, но даже духанщику слепил глаза мутный пот. На деревянном блюде уже вносился третий жареный баран. Сорока шумно хлопала крыльями и пронзительно выкрикивала: "пей, толумбаш!" - А я что, сплю, пестрый дурак?! - рявкнул с места Квливидзе. И он опять большим ножом резал барана, и сочные куски бухались в глиняные чашки. Квливидзе умолял, упрашивал, грозил, взывал к совести, и снова наполнялась азарпеша. Вдруг он остановил удивленный взгляд на монахе, сосредоточенно жующем зелень. - Святой отец, разве мясо грузинам не бог дал?! Если только травой можно спастись, то ишаки первые вбегут в рай! И снова провозглашались тосты по поводу и без всякого повода. В самом разгаре, когда роги и чаши, поднятые над головой, застыли в воздухе и не подвернулся подходящий тост, Нодар предложил выпить за упокой бывшей обезьяны. Тост шумно поддержали, и Квливидзе под восхищенные возгласы влил рог вина в разинутую пасть чучела. Послышалось бульканье. По красному языку обезьяны струйками стекало вино. - Пьет!! - крикнул Нодар, восторженно вскочив верхом на бурдюк. - У меня и мертвый выпьет, - обрадованно размахивая пустым рогом, рявкнул Квливидзе. Духанщик, конечно, знал нравы кутящих и, оберегая чучело, поставил внутри него кувшин. Потом за умеренную цену он поил из этого кувшина неприхотливых посетителей. Обезьяна вывела толумбаша из тупика и подала повод к целому ряду новых тостов. Сорока прислушалась, наклонила голову, покосилась и неистово закричала: "пей, толумбаш!" - А я что, сплю, пестрый дурак?! - возмутился Квливидзе, опоражнивая азарпешу. - Нет азарпеши, кроме азарпеши, и аллаверды ее пророк! - гремел Квливидзе, протянув очередную азарпешу щеголю с пучком волос на бритой голове. Нодар вскочил, ястребиные глаза налились кровью, он, потрясая бараньей ногой, завопил: - Отец! Этот гнусный лицемер не пьет, только погружает усы в азарпешу. - Что?! - Квливидзе поднялся. - Почему только нюхаешь вино?! Думаешь, я тебя уксусом угощаю? Нодар, наполни ему турий рог. Пусть, чем ушибся, тем и лечится. Нодар поспешил наполнить огромный рог и протянул щеголю. Квливидзе не спускал со щеголя пытливых глаз. - Что?! Не можешь пить?! Ты что, не грузин? К невесте спешишь? Почему сразу не сказал? Эй, Нодар, наполни все роги и чаши. Парень, тащи еще бурдюк! Выпьем за красавицу невесту. Пусть жизнь твоя будет как полная азарпеша! Пусть у тебя родится столько детей, сколько глотков я сделаю из этого рога! Постой, что говоришь? Сегодня твоя свадьба? А-а, на свадьбу спешил? Почему раньше не сказал? Нодар, наполни еще все чаши. Что? Не можешь больше пить?! Нодар, слышишь? Нодар легкой походкой подошел к щеголю: - Друзья, опустошайте роги, пусть счастливый жених видит, как лучшие сыны Картли умеют пить за счастье молодой невесты. Э-э, все выпили, а ты что ждешь? Не можешь? Тогда за свое здоровье пей! Тоже не можешь? Тогда за мое прошу! Еще раз не можешь?! Тогда приедешь к невесте с волосами! И под дружный хохот Нодар опрокинул на голову щеголя рог вина. Щеголь вскочил, мокрый пучок волос распластался по бритой макушке. Отряхиваясь, он задержал руку на кинжале. Но Нодар легко схватил щеголя за плечи и, дружески выталкивая из духана, приговаривал: - Какое время хвататься за оружие? Поезжай, дорогой, неудобно, невеста ждет! Не успела закрыться дверь за счастливым женихом, как в духан вошел мествире. На нем был тот же колпак и короткая бурка, что и при встрече с ностевскими стариками. Квливидзе шумно обрадовался приходу мествире и потребовал немедленного восстановления чести опозоренного невыпитого рога. Рог снова был наполнен. Мествире, не переводя дыхания, осушил рог и, опрокинув его, показал ловкость застольника: ни одна капля не пролилась из рога. Репутация рога была восстановлена. Мествире сел рядом с Нодаром и, раздув гуда-ствири, запел любимую песенку посетителей придорожных духанов: Я вчера красавицу увидал в саду, Дремлет Дареджан у роз алых на виду, Она мне нравится - к Дареджан иду, Сколько в сердце ран! Вздохнул и надул гуду. Я молил жестокую, но в ответ одно: Любят черноокую без тебя давно. Поспешил в духан скорей позабыть беду... Век с таким бы чувством ей продремать в саду. Изощряясь в шутках, посоветовали мествире одно средство, способное отогнать сон от любой красавицы... Квливидзе гаркнул: - Э-э, "веселая рыба", дай нам еще один бурдюк, только самый крепкий! Сгибаясь под тяжестью, двое мальчишек внесли на палке прожаренную на вертеле кабанью тушу. Проперченное мясо издавало приятный аромат, на пол стекали капли жирного сока. Нодар откинул рукава чохи, обнажил кинжал, ловкими ударами отрезал от туши сочные куски и преподнес их на острие кинжала каждому. Квливидзе оглядел гостей и, подбоченившись, обратился к монаху: - Почему опять не кушаешь, святой отец? - Перцу мало, сын мой, - с христианским смирением ответил монах. - А ты почему не кушаешь? - обрушился Квливидзе на купца. - Немножко кислоты не хватает, батоно. Квливидзе отвел в сторону духанщика и заказал два блюда: "индоэтский пилав" из ханского риса, приправленный двадцатью различными тропическими пряностями и фруктовыми кислотами, и "сатану" - каплуна, нашпигованного красным стручковым перцем, душистой смолой и различными острыми специями. С новой силой запылал огонь, в котлах что-то зашипело, заклокотало. Чихал повар; чихали мальчишки, чихал духанщик, вытирая слезы. В ожидании новых яств Квливидзе стал просить мествире рассказать о свойстве зверей. Но мествире, осушив вторую чашу вина, предложил послушать о свойстве орла и змеи. Застольники плотнее обступили мествире, и только в углу покачивался на табурете клевавший носом монах. Мествире вытер широким рукавом губы и шумно поставил чашу. - В Арани страшный старик жил, и вот один раз такое видел: за Тушети есть большие белые горы, посередине каменная река, ущелье и долины внизу лежат. Кто оступится на каменной реке, потеряет память и выйдет на другую землю к народу с красной кожей. На крутой вершине высокий народ жил, с гордыми глазами и большим сердцем ходил. На скользкой вершине маленький народ жил. Глаза за пазухой держал, сердце узкое имел, больше хитростью жил. Очень долго друг о друге не знали, раз встретились на охоте, сразу драться начали. Высокий народ шел открыто, маленький туда-сюда вертелся. Шашек не имели, кинжалов тоже не было, что делать? Луки хорошие держали, охотились на летающих рыб. Много стрел о камни затупили, не попадали друг в друга. Что делать? Долго думали. Потом вышли вперед самый рослый и самый щуплый, натянули луки. Сердито запели стрелы, и сразу самый высокий и самый маленький на каменную реку упали, больше никто их не видел... Вдруг зашумел ветер, закружилась холодная пыль, затмила глаза. Тихо стало. Только когда пыль на место легла, высокий народ белыми орлами над вершиной кружил, маленький ядовитыми змеями внизу полз. Все забыли, только помнят злость друг на друга, войну сейчас тоже не кончили. Змеи любят сердце орлиное, потому что алмазным стало. Кто им владеет, страх теряет. Орлов змеиный глаз манит, потому что изумрудным стал, силу предвиденья имеет. Бросаются орлы на змей, выклевывают змеиные глаза, впиваются змеи в сердце орлиное. Наверху изумруды рассыпаны, внизу алмазы горят. Много народу ходило, никогда орлов не видели, змей не нашли, каменная река не пускает. Похвастался в Арани храбрец, ушел, сто лет ходил. Когда вернулся, его никто не узнал. Один алмаз принес, один изумруд, только свои глаза потерял. Больше не ходят люди, боятся. Правда, зачем на камни глаза менять... Вот шах Аббас народ, словно алмаз, ищет. Куда в Картли ни придет, народ от него, как орел от змеи, к горным вершинам уносится. Что делать? Не желает народ персу покориться. Кто орлами хочет парить над вершиной, пусть помнит - "змеиные" князья ищут орлиное сердце. Кто завладеет народным сердцем, страх теряет перед врагом, сильным становится. Люди, верьте Георгию Саакадзе, верьте, но пока молчите. Квливидзе нахмурился. Хмель слетел с него, словно камень, отломившийся от скалы. Он вспомнил, зачем спешил в Носте. Там он думал узнать планы Саакадзе, намерения "барсов". Квливидзе встал и хотел, расплатившись с духанщиком, выехать в Носте, но мествире шепнул ему на ухо: "Жди здесь Даутбека, от Саакадзе приедет". Удивленно приподняв брови, Квливидзе оглядел своих шумных многочисленных гостей, из которых он не знал ни одного даже по имени. За стойкой со скрипом распахнулась дверь, и вошли мальчики, держа на голове плоские деревянные блюда с "индоэтским пилавом" и глубокие деревянные чаши, где в ароматном соусе плавал "сатана". Никто не мог отказаться от соблазна не столько из вежливости, сколько из любопытства. Но вскоре эти яства навели страх на присутствующих. Гости Квливидзе сидели с выпученными глазами и разинутыми ртами. Никакое количество вина не в состоянии было "погасить пожар". Никакие тосты Нодара не вызывали ни смеха, ни восклицаний. Купец, объевшись, стонал на длинной скамье. Кто-то вцепился в косяк и никак не мог оторваться от двери. На полу лежали вповалку, не разбирая места и соседа. Монах прислонился к стене, тщетно пытаясь поддержать свое достоинство. Квливидзе оглядел духан и подкрутил ус. Он приказал духанщику положить купца на палас и откачивать, затем разместить пострадавших в саду, на свежем воздухе: пусть неделю помнят, как Квливидзе угощает! Монаха Нодар сам усадил на осла и, сунув ему в руку сухую ветвь, умолял не свалиться в канаву. Монах раскачивался на осле, Нодар с сомнением покачал головой, дал мальчику монету и велел проводить монаха в монастырь. - Пусть в рай вместе с ишаком въедет, - добавил, выглянув из духана, Квливидзе. Когда духан опустел, Квливидзе, подтянув цаги, приказал духанщику закрыть дверь на засов и никого не впускать. Он, Квливидзе, ждет одного друга, с кем, наконец, хочет спокойно проглотить чашу вина и откушать кабана. Только в полночь, когда духанщик и прислужники, утомленные, крепко спали, на всякий случай забрав с собой чучело обезьяны и сороку, кто-то отрывисто ударил два раза молотком. Мествире приоткрыл защелку и сразу распахнул дверь. В духан вошли двое, закутанные в простые бурки и башлыки. Квливидзе пристально посмотрел на исполина в башлыке и, пораженный, вскрикнул: - Георгий, ты?! Саакадзе скинул бурку, и воины, забыв кровавую сечу у стен Горисцихе, бросились друг другу в объятия и трижды облобызались. Квливидзе восхищен: "Вот сидит, как простой друг, большой сардар, о ком поют песни далеко за пределами Грузии и Ирана, кто славой затмил Нугзара Эристави, чьи богатства превышают все желания!" Восторженно смотрел Нодар на Саакадзе, упивался его голосом и мысленно дал клятву в вечной верности полководцу азнауров. Внезапно Квливидзе нахмурился. "Неужели это Георгий Саакадзе поднял меч у Горисцихе на азнауров, на ополченцев, собранных по его слову? Почему сейчас снова тянется к азнаурству?! Может, затевает измену? Кому?" И Квливидзе сердито выкрикнул: - Князь Саакадзе, зачем пожаловал к нам?! - Для тебя, Квливидзе, я азнаур. - Нет, князь! Почему называешь себя азнауром? - Мой дед был азнауром, я стал князем, но не это важно. Мои мысли и желания связаны с азнаурами. Саакадзе говорил властно, убедительно. Он говорил о временной необходимости подчиниться обстоятельствам, использовать создавшееся положение и снова восстановить союз азнауров, разгромленный Шадиманом. - Зачем?! - резко спросил Квливидзе. - Для будущих битв и побед, - ответил Саакадзе, невольно остановив взор на серебряных нитях в черных усах испытанного воина. - Неужели ты рассчитываешь, азнаур Квливидзе, без борьбы отнять обратно землю от надменных владетелей? - Царя потеряли. Картли перс топчет, время ли беспокоиться об азнаурских землях? Чуть приоткрыв покров над своими планами, Георгий пытался внушить Квливидзе мысль о необходимости выдвинуть азнаурское сословие на первое место в стране. Это единственная сила, способная сейчас спасти Картли. - О царе тоже не следует беспокоиться. Будет царство, найдется и царь. Больше надо думать, как освободиться от друзей и врагов, как бороться с князьями, надевшими чалмы не только на себя, но и на свои замки. Квливидзе порывисто пододвинул скамью: - Прямо скажи, Георгий, если жалеешь грузин, почему в бою у Горисцихе обнажил шашки? Почему с персами пилав кушаешь? Если стараешься для персов, почему Уплисцихе не окружил? Ты мне большими делами усы не крути, я о них сам позабочусь. Открыто скажи, с чем пришел? Враг? Друг? Всех запутал! Тебя уже никто не может понять! - Очень жаль, что ты, азнаур Квливидзе, меня не понял, - сухо сказал Саакадзе. - Сейчас идем по скользкой тропе - неверный шаг, и все свалится в пропасть. Необходимо обезоружить князей их же оружием. Чалмы можете не одевать, но все азнауры, молодые и старые, Верхней, Средней и Нижней Картли должны явиться с покорностью к шаху Аббасу. Едва дослушав, Квливидзе вскочил: - Если азнауры меня спросят, скажу: кто раз грузинское достоинство потерял, на уважение народа рассчитывать не смеет. Народ беднее князей, а какую встречу оказал шаху-собаке? Одни босые ноги унес в снежные горы, а ниц перед персом не пал. Наступило молчание. Неясные тени расплывались на сводах духана. Буйный ветер, скатившийся с гор, настойчиво дергал ставню, силясь вломиться в притихший духан. Но старый дуб, верный страж у окна, защищал его могучей грудью. Старый дуб гудел и стонал и все настойчивей стучал веткой в ставню, словно звал на помощь. В очаге духана тихо потрескивали сухие обрезки лоз. "Вот смесь благородства и ограниченности ума", - думал Саакадзе, пристально вглядываясь в отважного азнаура. Но Квливидзе убедить ни в чем нельзя, от своих наследственных устоев он никогда не отступит, спор бесполезен, но он единственный, кого сейчас слушаются азнауры, а что еще важнее - ему верит народ. Придется искать другой путь, а Квливидзе надо сохранить. - Вот что, друг, тебе здесь оставаться опасно. Князья хорошо осведомлены, кто обнажил шашку у стен Гори. Скройся с семьей на время в Имерети и жди моего сигнала. Георгий поднялся, накинул бурку, положил перед Квливидзе тугой кисет с золотыми монетами, подал руку мествире и быстро вышел. Эрасти выбежал следом. За окном уныло звякнул конский убор, и послышался торопливый цокот. Долго сидел в глубокой задумчивости Квливидзе и вдруг с просветлевшим лицом сказал: - Э-э, Нодар, он снова наш! Скоро будем вместе охотиться на крупного зверя. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Ленивый весенний снег кружится над Горийской крепостью. Здесь размещены сарбазы и их начальники. Сарбазы ловят снежинки, смеются и зорко поглядывают вниз на извилистую тропу. В просторных верблюжатниках лежат на соломе, поджав ноги, верблюды. Они смотрят на снег, поеживаются и жалобно кричат. В царском дворце разместился шах с четырьмя законными женами, с их прислужницами, черными и белыми евнухами и большой свитой. Ханы заняли просторные дома на улице "Трех чинар". Окруженные сарбазами и стражей, эти дома превратились в укрепленные крепости. "Дружина барсов" разместилась в просторном помещении с куполообразной крышей, окруженном высокой каменной оградой, по ту сторону которой находился сад Саакадзе. На восточной стороне устроились Хорешани и Дато. Георгий, Папуна, Нугзар и Зураб поселились в доме с широкой резной террасой, обвитой плющом. Сюда стремилась Русудан. Но Георгий, боясь предательства и шаха и князей, спешно восстанавливал для Русудан Ностевский замок: там через потайной ход всегда можно скрыться даже на конях. Общий дом в Гори и наличие многочисленных слуг избавили "барсов" от присутствия стражи и сарбазов. Тут, расставив своих часовых и волкодавов, откупленных ими у владельца дома, "барсы" дышали свободно. Дом Саакадзе окружен сарбазами. Персияне и грузины, составляющие свиту Георгия, заполняли помещение. "Большой сардари-куль", как его называли персияне, был недоступен никому, кроме "барсов", ханов и присланных гонцов от шаха. Этой мерой Саакадзе ограждал себя и от мстительных грузинских князей. Саакадзе радовала близость "барсов". В стене, примыкавшей к дому Саакадзе, "барсы" прорубили калитку, через которую сообщались с Георгием. Через эту калитку с трудом пролезал Саакадзе, по ночам нередко посещая "барсов" и посвящая их в свои сокровенные намерения, кроме одного: не надо преждевременно обременять друзей опасным замыслом. Вокруг Гори растянулась цепь сарбазов: ни выехать, ни въехать в Гори нельзя без разрешения Али-Баиндура. Правда, в Гори из грузин никто, кроме князей, предавшихся шаху, не въезжал, но зато сколько не успевших скрыться стремились незаметно покинуть Гори. Их ловили. Если это был купец, то весь товар забирали в шахскую казну, а самого били шелковым жгутом по пяткам и бросали в яму до выкупа. Если это был "простой народ", нещадно били по пяткам палкой, а затем объявляли пленником. Вот почему сарбазы от удивления чуть не выронили копья, когда к главным воротам Гори с необычайным скрипом подъехала арба с двумя стариками грузинами. Нагруженная хурджини, бурдюками и узелками арба сразу привлекла жадное внимание сарбазов. Они набросились на нее, но дед Димитрия, ударив одного палкой по руке, закричал: - Эй, ты, верблюжий помет, как смеешь трогать?! Тут все для Саакадзе! Сарбазы отскочили при грозном имени. Они торопливо начали совещаться. - Бисмиллах! Может, это отец? Или - да хранит нас аллах! - еще хуже - дед? - Пусть сама луна велит, без Али-Баиндура-хана не пропустим. - А Эрасти здесь? - спросил Горгасал. Сарбаз поспешно спросил: - Отец?! - Конечно, отец, почему сразу не догадался? - неожиданно проговорил по-персидски Горгасал. Ворота открылись, и арба в сопровождении заискивающе улыбающихся сарбазов направилась к дому Саакадзе. Первый заметил арбу Эрасти. В этот момент он через узкое окно рассматривал улицу, наполненную стражей. Сердце Эрасти сильно забилось: так только ностевские буйволы ходят... И Эрасти скатился с деревянной скрипучей лестницы. Несколько секунд Эрасти пристально смотрел в живые, полные ума глаза старика и вдруг неистово сжал отца в объятиях. Дед Димитрия дрожащими от волнения руками поправлял поклажу. Эрасти обнял деда и почтительно поцеловал его в плечо. - Мой Димитрий?.. - едва мог сказать старик. - Жив и сейчас дома. Эрасти подошел к воротам. Стража угодливо распахнула ворота. Несмотря на волнение, Горгасал с гордостью оглянулся на ничего не видящего от слез деда. Арба со скрипом въехала во двор, и тотчас из дверей, точно вихрь, вылетел в одной рубашке, без цаги, Димитрий. Он так бурно обхватил деда, что сарбазы уверяли, будто слышали треск сломанных костей. Смешивая слезы, дед и внук не могли оторваться друг от друга. Димитрий шумно целовал белую бороду, густые брови, соленые от слез глаза, целовал шею, руки и никак не мог выговорить "мой дед". Вдруг дед слегка отстранил Димитрия, посмотрел на его необутые ноги и укоризненно покачал головой: - Я знал, что в цаги нуждаешься. Желтые привез: ты всегда желтые любил. Димитрий рассмеялся и, обняв Горгасала и деда, почти на руках втащил их в дом. Эрасти с нежностью смотрел на пестрые платочки, хранящие в себе, как догадывался он, материнскую любовь и волнение. Он старался угадать, какой из этих узелков приготовлен для него матерью, самой лучшей из матерей. Вдруг сердце его сжалось - о Георгии Саакадзе некому подумать... Ни одна драгоценная поклажа не вносилась в дом с такой осторожностью и заботливостью. Эрасти крикнул слугам и, зорко пересчитав все узелки, хурджини, кувшинчики, корзиночки, бурдюки, оставался у арбы, пока поклажу не перенесли в дом: каждому "барсу" ностевский подарок дороже драгоценных преподношений шаха. - Эй, орлиный хвост, - встретил взволнованного Эрасти шумный Димитрий, - твоя жена вернулась в Носте, сын Бежан тоже. Эрасти побледнел, потом почувствовал свое лицо в огне и как-то неестественно согнулся. Гиви подхватил его и усадил на тахту. - Э-э, друг, от радости еще никто не умирал! На, выпей ностевского вина. Эрасти взял из рук Дато полную чашу и с жадностью, крупно глотая, выпил до последней капли. Потом долго сидел молча. Когда Саакадзе и Папуна, извещенные о приезде ностевцев, вошли в комнату, "барсы" были пьяны ностевским вином и новостями. Димитрий крепко обхватил деда, точно боясь его потерять. Горгасал охрип, не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. На столе из развернутых узелков приветливо смотрели домашние угощения. Пустые и полные бурдюки в беспорядке громоздились тут же у стола, распахнутые нетерпеливыми руками хурджини лежали на скамьях и тахтах. Эрасти быстро взглянул на вошедших. Он заметил, как дрогнул левый ус Саакадзе. "Волнуется", - мелькнуло у Эрасти. - Батоно, нам родные прислали подарки, тебе все женщины Носте тоже прислали. Эрасти развернул красный платок и преподнес Георгию выпеченный меч. Теплая волна восторга прилила к сердцу Саакадзе: "Значит, женщины бой мне предсказывают? Бой будет... большой бой..." "Какую власть имеет воспоминание, - подумал Георгий. - Человек может уйти в далекие страны, встречать необычайных людей, жить во дворце с разноцветными птицами, достичь недосягаемой высоты, выращивать могучие мысли, перерасти самого себя и вдруг увидеть морщинистого деда и почувствовать, что все пережитое - мираж в пустыне, не стоящий внимания". Георгий крепко расцеловал взволнованных стариков и обернулся к Эрасти, который прижимал к пылающим губам чувячек. - Батоно, - покраснел Эрасти, - видно, сердце у меня слабое, не могу спокойным быть... После тебя дороже всего сын. - Скоро увидим его, мой Эрасти... Э, Папуна, ты забыл, что Георгий Саакадзе тоже из Носте, оставь немного вина. Димитрий, пока не задушил деда, дай поговорить, и ты, Горгасал, расскажи о... о Носте. До поздней ночи ностевцы, запершись и спустив собак, первый раз по-настоящему веселились, радостно вспоминая прошедшую юность, и осушали роги за будущее. Шах Аббас мрачен. Несмотря на захват Греми, Тбилиси и Гори, он знал - до полной победы над грузинами еще очень далеко. "Цари укрылись за имеретинскими горами, значит, Грузия не завоевана. Мои сарбазы следовали за мной через все поселения картлийцев, словно через пустыни. Мохаммет сказал: "Кто произнесет: "Ла илля иль алла!", тот правоверный". Князья только устами, а не сердцем воскликнули: "Ла илля иль алла!". Но мне нужно дно морское, а не пена волны. Не из-за князей беспокоил я свое величие, а для покорения Картли и Кахети. Это единственный заслон Ирана против русийских вожделений. Мой верный сардар Саакадзе пригнул к моим стопам Кахети и преподнес мне мирным путем Тбилиси. В награду я обещал ему князей. Мохаммет сказал: "Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных". Но Мохаммет, изрекая вселенскую мудрость, думал о правоверных, а Саакадзе? Разве он правоверный? Но, иншаллах, честолюбие приведет Саакадзе к источнику Земзема, ибо родина его сейчас Иран. И народ грузинский, и князья, как тигры, растерзают его здесь. Саакадзе прав, царей надо из Имерети выманить, только тогда картлийцы легко признают над собой власть Ирана. Царем оставляю Баграта... испытан Али-Баиндуром. Предопределение аллаха! И здесь Саакадзе ждет разочарование. Он приближал к моему зрению Хосро-мирзу. Я благосклонно поощрял: Хосро по доброй воле мохамметанин, но опасно... Как только уйду, могут убить. Иншаллах! Успеет, еще молодой... Баграт - грузин, его народ знает. Говорят, не очень любит, это главное. Грузины не должны дорожить своим царем... С моею помощью будет царствовать, и ему выгодно быть мне верным. Но если аллах снизойдет и просветит Луарсаба и царь воскликнет: "Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!" - ему верну царство. Судьба принесет Саакадзе новое огорчение, но мой верный сардар утешится войной с османами и почетным званием "Непобедимый!" Шах поднял глаза. Более часу стоял вытянувшись, не дыша, молодой сын Карчи-хана. Он мог так простоять сутки, дожидаясь, когда шах-ин-шах подымет на него "львиный" взор. - Грузинские князья пришли? Пусть подождут. После еды и сна удостою их вниманием... Пусть придут сюда сардар Саакадзе, Караджугай-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан. Шах Аббас впервые приглашал на тайный совет Саакадзе. Этим он хотел подчеркнуть, что для Георгия наступила новая эра, он - свой. Вошел взволнованный Саакадзе, молча снял и положил у ног шаха тяжелый меч. Шах наступил ногой на рукоятку. Дрожащими руками Саакадзе поднял меч и поцеловал рукоятку. И "лев Ирана" увидел в глазах Саакадзе благоговение. Мысленно Георгий торжествовал. Его труды не пропали даром, он добился окончательного доверия, и теперь самые сокровенные замыслы шаха ему будут известны... Да, много жертв пришлось принести, много с совестью сговариваться. На краю гибели дружба с "барсами" была... Обсудив турецкие, русийские и шамхалатские дела, шах Аббас пришел к заключению о необходимости любыми мерами вытребовать Луарсаба и Теймураза из Имерети. - Только два способа есть: или войной идти на Имерети, или попробовать уговорить дарами и угрозами имеретинского Георгия выдать царей, - сказал Саакадзе. Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке. Он больше не сомневался: Саакадзе окончательно принадлежит теперь Ирану. - Храбрый из храбрых, Георгий, сын Саакадзе, войной идти опасно. Может, Стамбул уже расставил своих янычар у порога Имерети, и сам народ имеретинский, имею сведения, сильно вооружен и многочислен. Иначе чем объяснить дерзость царя Георгия, укрывшего у себя врагов шах-ин-шаха? - Лих-Имерские горы опасны для войны... Мне Имерети не нужна, все равно для Ирана бесполезна: далеко, и горами, как панцирем, защищена, - проговорил шах. - Потом Имерети - для турок, у меня с Турцией ферман печатью Ирана закреплен. Мохаммет сказал: "Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных". Но, просвещая нас нравственной мудростью, Мохаммет относил ее к друзьям правоверных. И настанет день, когда огонь Персиды сожжет эту грамоту на площади Кутаиси. - Дозволь заметить, великий из великих шах-ин-шах, твои уста - источник мудрости. Османы одной рукой подписывают ферман, другой раздают картлийским князьям сабли против Ирана. - Это, мой сардар Георгий, мне тоже известно, но наш союзник Русия сон потерял - о Грузии наяву грезит. Грузинские земли не дают спать и турецким собакам, не имеющим в битвах ни совести, ни чести. - Мудрейший шах-ин-шах, может, раньше послать послов к имеретинскому царю? Ибо сказано: "Не торопись сорвать плод, - созрев, он сам упадет". Ханы улыбнулись находчивому Эреб-хану. - Эреб-хан, своевременная зоркость полезна, ибо сказано: "Не давай созревшему плоду упасть за твой забор", - насмешл