династии Саакадзе начинает проникать в сознание плебеев, надо наступать немедленно. Исмаил-хан всецело завладел Варданом, торопясь с расспросами. - Нет, высокочтимый хан, меня никто не посылал, более двадцати лет служу я верно моему господину, светлейшему князю Шадиману. - Значит, путь свободен, раз ты сюда пришел? - прервал его хан. - Свободен? Я с сыном десять раз жизнью рисковал и кисет с серебром дружинникам роздали. Очень повезло, начальник стражи у водопада в Инжирном ущелье - мой кунак. За тайный пропуск в крепость обещал ему табун в триста коней. Доверчивый кунак не сомневается, что я только ради торговли стремился в крепость. Вот тюк с парчой для ханум захватил. Посулил, если выгодно продам, еще полкисета серебра ему отсыпать. - Удостой мой слух соловьиными песнями, - погладив эфес сабли, сказал Исмаил-хан. - Твоя доброта да будет примером паломникам в Кербелу. Чтобы увидеть князя, серебро швыряешь, табун коней, как горсть песка, бросил. Пехлеван? Велю с тебя шкуру снять - повернешь язык к правде! - Напрасно грозишь, хан, и так скажу: не пехлеван я, но знаю: князь Шадиман - щедрый князь. За хорошую весть вернет мне серебро и табун, откуда иначе взять бедному такое богатство для расплаты? Шадиман понимал: хан не допустит беседы наедине, хотя купец именно за этим и пришел: - Говори, Вардан, у меня нет тайн от благородного сардара... Но, может, ты устал? Отдохнуть, поесть хочешь? Вон сын твой еле на ногах стоит. - Ты угадал, светлейший господин, теперь скажу главное. В Исфахан караван веду, конечно, не явно. Не пожелаешь ли послание Караджугай-хану отправить? Или благородный сардар окажет мне доверие? Или царь Симон осчастливит? - Почему ты и сын в серебристые плащи закутались? - Светлейший князь, сейчас луна... - Чубукчи, накорми купцов и проводи в покои Исмаил-хана. - Шадиман едва заметно опустил веки. Чубукчи, дотронувшись до левого уха, учтиво поклонился. Сардару невыносимо хотелось потащить к себе купцов сейчас же, но Шадиман уже повернулся и спокойно зашагал. Исмаил-хан догнал его и почти насильно уволок в свой дворец, на праздничную еду. Он неотступно следовал за Шадиманом, даже за пилавом не спускал с него подозрительных глаз, стараясь разгадать мысли "змеиного" князя. Еще дымился в фаянсовых чашках крепкий кофе, а прислужники уже ввели принаряженных купцов. Вардан пустился в подробный рассказ, как он ловко обманул майдан, поверивший в его намерение отправиться в Эрзурум торговать картлийскими изделиями. Турция ему, конечно, как перец - кошке! Он стремится в благословенный Иран, поведать доблестному Караджугай-хану о состоянии Картли. Но чтобы вступить в пределы земель шах-ин-шаха, ему нужна пропускная грамота от сардара персидских войск в Тбилиси. Вардан не поскупился на проклятия дому Саакадзе, всем его сторонникам и даже скоту и деревьям. Страшный Моурави преследует несчастного купца за преданность князю Шадиману. Торговля плохая, Вардан беднеет, его благосостояние тает, как свеча. Счастливый час возвращения царя Симона в Метехи - вот в чем спасение Вардана! Подробное описание дел Картли, которой без стеснения правит Саакадзе, привело в ярость сидевшего до сих пор безмолвно царя Симона. На его тюрбане заколыхался султан, мерцая алмазами. Украдкой следя за царем Симоном, купец в упоении продолжал извещать о самовластии ностевского "барса", захватившего в придачу церковь вместе с епископами и католикосом. Верные люди в Метехи клялись, что князьями Мухран-батони некоторые уже начинают тяготиться, но пока боятся восстать... Еще о многом хотел расспросить Шадиман, но купец вежливо напомнил, что ему необходимо вернуться наступающей ночью. Князь встал, - он пойдет заготовить послание Караджугай-хану, а если сардар сочтет удобным, пусть подробно изложит шах-ин-шаху положение дел. Но едва Шадиман вошел в свои покои, как чубукчи взволнованно зашептал: - Два коня у пчельника ждут, тоже в серебристых плащах... Верхней тропой, через кустарники Инжирного ущелья... За телетский отрог... Ночью через мост у Шав-Набади... Лесом, через Волчью лощину... А оттуда один полет стрелы до башен Марабдинского замка. Вардан все проверил, медлить нельзя. Пока хан томит купцов, надо схватить плащи и ускользнуть. Вардан обещает по дороге в Иран свернуть в Марабду, тогда выслушает твои приказания и попросит передать сыну триста жеребят в уплату за двух коней и устройство побега. Шадиман размышлял: бесспорно - это единственный случай покинуть ненавистный плен. Но бежать? Скрыться? Такое не к лицу светлейшему Шадиману. Посвятить Исмаила? Но не захочет ли сардар, вместо Шадимана и чубукчи, воспользоваться лунными плащами для себя и царя Симона? Тогда... тогда надо... Начертав витиеватое послание, Шадиман закончил его пожеланиями вечной жизни доблестному Караджугай-хану, звездоносцу шах-ин-шаха. Чубукчи, словно тень, следовал за Шадиманом. За пазухой у чубукчи грелись кисеты с драгоценностями... Но князь в раздумье остановился у крепостной стены. Внизу, в наступающей мгле, Тбилиси казался роем светлячков... Скоро совсем стемнеет, а потом взойдет луна. Ночь коротка, надо торопиться... Хан тоже приготовил послание "льву Ирана". Симон наполнил свой свиток жалобами, умоляя властелина спасти его и Картли от узурпатора Саакадзе. Словно узник, Вардан сидел в овальном переходе, окруженный сарбазами. У него было достаточно времени для тревог и размышлений... Выйдя в тот вечер от Моурави, ослепленный неожиданными возможностями, он почти бежал, чтобы скорее обрадовать семью. Но позже его охватило сомнение: прочно ли обещание Саакадзе? Правда, все знают, решения свои Моурави не меняет, но судьба его меняется слишком часто... И разумно ли сразу отвернуться от князя Шадимана? Пусть он сейчас бессилен, но это временно, ибо он князь и, конечно, в Метехи вернется... А вдруг, пока вернется, Саакадзе уже выполнит все обещания? Что же, тогда Шадиман еще выше подымет своего поставщика редчайших изделий и вестей. Разум купца подсказывал служить честно обоим... Хоть бы скорее с Шадиманом поговорить!.. Но Исмаил-хан решил не допускать тайной беседы. Сардар инстинктивно чувствовал, что Шадиман заинтересован в каком-то сообщении. Может, предательство готовит князь? Грузины - да охранит Али каждого правоверного от встречи с ними! - все из одной глины вылеплены. Вот Саакадзе - да поразит его копье Мохаммета! - получил из алмазных рук шах-ин-шаха звание "Непобедимый" и оправдал его, разгромив в Картли иранское войско. Но не омрачит мою память шайтан, - Саакадзе не князь по крови. Размышления хана прервал вошедший Шадиман... Хан изумился: бисмиллах! Разумный из разумных, князь Шадиман сам намерен спуститься в логово "барсов"! А если Саакадзе приступом возьмет Марабду? Не возьмет? Церковь не допустит? Шадиман внимательно разглядывал ногти хана: как отвратительно поблескивает шафран. - Нет, храбрый из храбрых Исмаил-хан, Саакадзе сейчас не затеет междоусобицу, невыгодно. Но и я не собираюсь поступать опрометчиво. Из Марабдинского замка буду сноситься с Исфаханом. Купец Вардан еще не раз тайно отправится в Иран. И скрытно, но неуклонно я стану объединять князей для общего восстания. Когда шах-ин-шах - да будет путь его усеян розами! - подойдет к Картли, все князья устремятся к нему навстречу и сложат у его ног свои знамена. Если же сейчас не воспользуемся случаем, придется нам до седых бород томиться на этих камнях. Разве купец не просвещал нас, какие меры принимает Саакадзе? Если мне не удастся снарядить князей, то для персидских войск, которые вступят в Картли, повторится опасность Упадари. Исмаил-хан понял тяжелую правду в словах князя. Из Марабды, несомненно, легче будет торопить Исфахан с присылкой помощи. А Шадимана аллах не обидел силой убеждения и ненавистью к Саакадзе. Выслушав повеление хана вручить два плаща князю Шадиману, купец повалился в ноги: как рискнет он с сыном без лунных плащей скатываться вниз? Лишь по этой примете в него не пошлют сотни отравленных стрел. Улыбаясь, Шадиман напомнил купцу свойство горных ущелий: пусть он неустанно вопит, и это благополучно донесет до слуха его родственника, начальника стражи у водопада, весть о торжественном въезде Вардана Мудрого на собственном седле. Через час Шадиман и чубукчи, закутанные в серебристые плащи, перешли через третьи линии и поползли по отрогу. А еще через два часа Вардан и его сын, снабженные пропускными грамотами в персидское ханство Шемаху, тоже со всеми предосторожностями направились вниз, то и дело, пока их могли слышать сарбазы, выкрикивая чье-то нелепое имя: Гюльбяра!.. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Лишь на второй день к вечеру прискакал Эрасти с арагвинцами. Он сообщил Саакадзе о бегстве князя Шадимана Бараташвили. У сторожевых башен остался Автандил, теперь царь Симон может считать себя в полной безопасности, больше никто не нарушит сон крепости. Пропускную грамоту у Гургена, сына купца, Эрасти отобрал, дабы Вардан не передал ее кому-нибудь другому. Так сказал он купцу, но на самом деле Эрасти хотел снабдить ею Папуна и этим избавить его от необходимости находиться неотступно при азнауре Датико. Саакадзе в раздумье зашагал по комнате. Распахнув окно, Эрасти поставил на скатерть матовый глиняный кувшин с водой, обернутый куском холста, и тихо вышел. Наедине с собой Георгий решил привести в ясность свои действия. "Все ли правильно в моих поступках? Пожалуй, я не совершил роковых ошибок. Раньше всего необходимо было удалить Шадимана из крепости. Его знание дел царства, знакомство с путями к замкам, вернее - к сердцам и мыслям князей, его советы Исмаил-хану в дни нового вторжения персидских полчищ грозили бы неисчислимыми бедствиями. Чем дальше движется время, тем ближе нашествие шаха. Оставшись без "преданного" князя, одноусый Симон еще более попадет под влияние Исмаил-хана, а чем больше истукан омусульманится, тем невероятнее его второе воцарение. Церковь не допустит. Рассчитываю на хитрость "змеиного" князя, вероятно, не открывшего Исмаил-хану все потайные замки Картли и приберегшего самые крепкие для шаха Аббаса, дабы выторговать первенство при безмозглом царе Симоне или... при любом ставленнике "иранского льва". Необходимо разъединить друзей, обессилить Шадимана и обезвредить Исмаил-хана. Сейчас Тбилисская крепость подобна пустыне, в сыпучих песках которой увязнут мечты шаха Аббаса. Может, было бы разумнее устроить побег Исмаил-хану? Завлечь сардара в Инжирное ущелье и обезглавить?.. Нет, смешно радовать своим безумством шаха Аббаса. Взбешенный "лев" ринулся бы на Картли раньше, чем намеревался. Напротив, то, что Исмаил-хан занозой засел в сердце Грузии, успокаивает хищника, и он медленно готовится к прыжку. Так медленно, как это необходимо Картли для почетной встречи... Но опасность не только в персах: извечная вражда с князьями только притихла. Может, лучше открытый бой, ибо знаешь тогда, какая сила у врага? Сейчас время лести и восхищения Великим Моурави, и - как бы коротко оно ни было - воспользуюсь им, не переставая остерегаться князей. Думаю, для устрашения других следует ударить по рукам наиболее опасных. Не случайно хмурится Зураб, - кто-нибудь его подстрекает, сочувствует: "Обойден ты, доблестный Эристави Арагвский! Одно осталось тебе - следовать, как глупцу, за колесницей Саакадзе!" А того не умыслит, что благодаря Саакадзе стал Зураб владетелем Арагвского княжества, что искусство боя передал ему Саакадзе, как отец сыну! Но что пользы в упреках? Если начали мутить, не остановятся на Зурабе... И выудить невозможно, притаились... на самое дно спрятались... Нужна соблазнительная приманка. И Саакадзе закинет в мутное болото удочку... На Шадимана клюнет даже самый осторожный водяной паук. Да, Шадиман - это крючок, за который цепляется власть князей... Но почему же ты, Саакадзе, выманив Шадимана из крепости, просто не убил опасного врага? Это мне мог бы подсказать даже Гиви. Пришлось бы так ответить простодушному другу: "Я, Саакадзе, не терплю детских решений. Враг должен быть раньше использован, а потом уничтожен". Окрылившись в Марабде, Шадиман невольно станет помогать мне обнаруживать тех князей его клики, которые притаились до более счастливых дней. Нет сомнения, услышав клич, они радостно ринутся в змеиное гнездо, дабы участвовать в новом заговоре. Тут мои "барсы" и разведчики пересчитают неосторожных путешественников к изысканному владетелю. А пока пусть Шадиман развлекает новостями "властелина вселенной". Другое скажу, князь Шадиман: я обеспокоен. Вдруг тебе вздумается самому оборвать свою замечательную жизнь. Что? Шадиманы просто не умирают? Я на это и рассчитываю... Еще ничего не изменилось? Не надо торжествовать преждевременно? Князья окопались в своих замках, по-прежнему сильны войском и могущественными угодьями? Пожалуй, теперь как раз время укротить их спесь. Но Саакадзе не совершит ошибки, не вступит в спор. Зачем? Не одним топором можно выкорчевать прогнившие пни, иногда помогает и огонь. Огонь тщеславия, пожирающий княжеское сословие. А пламя без дыма не бывает. Дым скуки выкурит владельцев из каменных гнезд... Тбилиси встрепенется, если наполнить кубок весельем. Метехские пиры уже недостаточны, нужны фамильные празднества. Эристави Ксанский обещал устроить пир в Тбилиси по случаю обручения сына с дочерью Великого Моурави. Для этого он спешно воздвигает красивый дом, наподобие своего замка. Мухран-батони тоже торопятся выстроить дворец против Метехи, для пребывания семьи, я тоже строю... Не успеет об этом разнестись молва, как все родовитые князья захотят украсить Тбилиси фамильными дворцами. Да, любезный Шадиман, сейчас я не пойду на замки войной. Рано. Лучше я воздвигну в Тбилиси мраморные дарбази, где начнутся пиры в честь могущественных княжеских фамилий и прославления их предков. А покровительницами дарбази приглашу именитых княгинь, кичливых и расточительных. Бедные мужья! Да возрадуются купцы и амкары! Не удостоишь ли ты, князь Шадиман, своим посещением дарбази книжников и мужей науки. Там встретит тебя покровительница княгиня Липарит и вспыхнет от удовольствия. Множество князей в ослепительных одеждах, окруженные нарядной свитой, возрадуют твой взор. Первое восхваление мы с тобой посвятим царю Давиду, возобновившему жизнь Грузии. Книжники изысканно воспоют могучие деяния царя-витязя, жреца науки и сабленосца. Восхищенный, ты пожелаешь под звуки тимпанов отправиться со мной в узорчатый дарбази, где тебе улыбнется покровительница пира, приятная тебе княгиня Цицишвили... Почему не слышу твоего радостного смеха, князь Шадиман? Ведь тут в сборе все твои приверженцы. Ты устрашал их, что Моурави уничтожит блеск фамилий и знамен, придушит Картли дешевой буркой. А перед тобою сверкают в самых фантастических сочетаниях парча, бархат и драгоценности. Ты изумлен: почему княгини прибывают в великолепных носилках? Кто придумал такую разорительную роскошь? Я! Я, мой Шадиман! Я использовал тщеславие князей и сумел распахнуть их сундуки, досель наглухо замкнутые для царства. Да возрадуются купцы и амкары! Да хлынут широкой рекой пошлины в царский сундук щедрот! А княжеская расточительность обратится в дешевые бурки для шестидесяти тысяч постоянного войска. Не забыта мною и аспарези для состязаний, рыцарских турниров, джигитовок, олимпийских игр. Вокруг аспарези, по греческому образцу, возведу амфитеатр из черного дерева с золотым орнаментом. И здесь будут толпиться князья с семьями, а покровительствовать согласилась красавица княжна Палавандишвили. Обладающая умом и изысканным вкусом Русудан станет покровительницей ваяния и стенописи. Из Греции, из Италии прибудут ваятели и живописцы. В Метехи правитель, а за ним все князья, богатые азнауры, купцы захотят украсить свои жилища фресками, лепкой и орнаментами. Как в древнем мире, пусть украсит наши площади множество мраморных изваяний, изображающих полководцев, отважных воинов, добродетельных жен и красавиц, радующих наши взоры и облагораживающих мысли! Не оставлю бездействовать лучшую из лучших - Хорешани. Ее беспристрастие, открытое сердце и справедливость известны: с трудом убедил ее возглавить в Метехи Совет присуждающих лавры. Знатных и приятных женщин Хорешани под свою руку сама выбрала, а по моей просьбе - Чолокашвили и Джандиери. На что мне кахетинские княгини? Кахетинские князья мне больше нужны. Уже по замкам зашумели оживленные разговоры. К зиме Тбилиси наполнится веселым гулом и звоном... Скажи, мой друг Шадиман, кто из князей при таком положении захочет остаться в твоем замке? Никто! Княгини и княжны заедят. Тебе хорошо известны нравы твоего сословия, мне тоже. Замки опустеют, лишь в жаркие месяцы туда станут возвращаться владетели. Там, вспоминая отрадный Тбилиси, они примутся нанизывать жемчуг на шелковые нитки, готовясь к новой зиме. Для состязаний и пиров нужны богатые одежды. И тут, мой друг Шадиман, да возрадуются купцы и амкары. Князьям придется выгонять на тбилисский майдан скот, табуны, привозить шерсть, шелка, вино, кожу, мед и многое другое. На предметы роскоши наложу тройные пошлины. Прослышав о новой эре, со всех стран, даже из городов итальянских, в Тбилиси начнут стекаться караваны. Уже не придется мне кланяться Вардану... Напротив, двойной налог введу на золотые изделия, благовония, бархат и парчу. Ты, кажется, злорадствуешь: "Попался Саакадзе! От золотой заразы раньше всех погибнут азнауры, им тоже нельзя отказать в тщеславии..." Ты прав, дорогой, человеку свойственна слабость. Но азнаурам я строго воспрещу проживание в пирующем Тбилиси. Они лишь дважды в год будут приглашаться на большие празднества и состязания. Остальное время должны жить суровой жизнью воинов в своих наделах, должны подготовлять азнаурские дружины, которые войдут в постоянное войско царства. Опытных, старых азнауров назначу начальниками над тысячами, молодых - над сотнями, юных - над десятками... Во всех деревнях введу обучение воинскому делу. Любой мальчик, достигнув семи лет, начнет изучать искусство боя не по-домашнему, а по-дружинному... Затем примусь за осуществление сокровенного - сбор очередного воинства. Каждый дым выставит чередового воина, который будет внесен в особый свиток, хранящийся у тысяцкого. Семья снабдит обязанного перед родиной дружинника конем, оружием, запасом еды и вином на все время его пребывания в войске царства. Но тяжелое бремя не должно целиком лечь на крестьян. Семьи очередных дружинников будут освобождены от подушной подати. Воин, носящий звание: "обязанный перед родиной", должен чувствовать заботу царства о его очаге. Пока князья опомнятся, - как горная трава после освежающего ливня, вырастет могучее доблестное войско... Князей не так легко обмануть?.. Не обмануть, а обезвредить намерен кичливых. Все равно князья не откажутся от собственного войска? Ничего, Шадиман, скоро всякий князь будет, так же как и крестьянин, от каждого дыма посылать в царское войско чередового, в случае бедности наделяя его тунгами вина и зерном. При Метехском замке создам три Совета. Тайный, верховный, при правителе - из пяти влиятельнейших мужей. Второй - из пятнадцати князей, прославленных фамилий Верхней, Средней и Нижней Картли. И третий, общесословный, - из тридцати представителей мелко-владетельных князей и почетных азнауров. Купцы и амкары испокон веков имеют свои Советы, решающие дела торговли и амкарств; о себе заботиться они умеют сами, в этом их сила. И самое главное: объединение грузинских царств и удельных княжеств под одним скипетром. Раньше намерен присоединить Кахети. Как ты на это смотришь, мой Шадиман? Приветствуешь, не удастся? Почему? Разве не картлийское войско спасло Кахети от присоединения к Ирану?.. Первый удар мести шаха Аббаса будет по Кахети, на этот раз и камней не оставит. Разум подсказывает: слияние под одним скипетром двух царств избавит Кахети от черной смерти. Еще сомнительно, - решится ли шах Аббас напасть на укрепленную страну, сильную численностью войск, объединенную ненавистью и защищаемую Георгием Саакадзе. А если кахетинцы не захотят добровольно присоединиться? - кажется, спросил ты, Шадиман? - Ну, что ж, тогда придется заставить их поумнеть... Думаю, не позднее зимы будем праздновать объединение... После общего одобрения руку к золотому пергаменту приложит правитель, скрепит католикос, - объединение ему выгодно... И ни один смертный не посмеет тогда высказать неудовольствие, не накликав на себя проклятие церкви и узду Советов. Вторым важнейшим шагом будет военный союз с атабагом Месхети - Манучаром: султан Мурад грозит лишить Манучара права независимого владетеля и превратить древнюю Месхети в турецкий пашалык. Манучар уже присылал ко мне гонцов, желая выведать мои намерения. Я не прочь с мечом в руке стать посредником между Самцхе-Саатабаго и Турцией, но внушу Манучару, что для усиления мощи царства, способной оградить Месхети, необходимы совместные действия, которые принудят Гурию и Самегрело стать под общегрузинское знамя. Скрепив союз с Манучаром, я обогну Сурамские горы и через проход Хеоба, Ахалцихе и Абастумани выйду к Озургети... Не думаю, чтобы Мамия Гуриели стал долго спорить с "Непобедимым" - покорителем Багдада и Кандагара. Внезапный мой приход в земли Западной Грузии притупит меч мегрельских Дадиани. Леван, конечно, последует примеру Мамия, и Зугдиди подымет общегрузинское знамя. Стремительным прорывом в Абхазети и захватом Сухум-кале я заставлю светлейшего Шервашидзе вспомнить о зловредной щедрости царя Александра Багратида, который раздробил Грузию на отдельные царства и княжества, раздав их во владение своим сыновьям. Закончив окружение Имеретинского царства и захватив все торговые пути, ведущие в него, я поставлю царя Георгия перед выбором: Имерети или объединится с Восточной Грузией, или задохнется, как фитиль, высохший в лампаде. И знай, пока не расширю границы от Никопсы до Дербента, как было при царице Тамар, - не успокоюсь. Был "Золотой век" - наступит солнечный. Ты опять усмехаешься?.. Моим правнукам придется осуществлять мои замыслы?.. Ошибаешься, на все мною задуманное мне понадобится десять лет. Не рассчитывай, что твоим друзьям, кизилбашам или османам, удастся помочь тебе. Кто бы ни пришел, разобьется о солнечный щит грузина..." Георгий расправил плечи, словно обрел могучие крылья, глаза полыхнули юношеским пламенем: "Грузия, страна моя, прославленная науками и воинской доблестью, я навсегда твой, первый обязанный перед родиной... Я тобою доволен, князь Шадиман, сегодня ты приятный собеседник..." Саакадзе с удовольствием оглядел свою комнату: на простой скатерти - глиняная чернильница, гусиные перья, своды грузинских законов, свитки переписей, сказания о войнах Александра Македонского, Ганнибала, о деревянном коне, перехитрившем Трою... На стенах - личное боевое оружие, в углу грузинская бурка, на грубоватой тахте заботливо положены тюфяки с шехинской шерстью и легкое шерстяное покрывало. Отпив большими глотками прямо из кувшина холодной воды, Саакадзе осторожно сложил постель, впихнул ее в нишу, растянулся во весь могучий рост на жесткой тахте, подложил под голову мутаку и заснул крепким сном утомленного дружинника. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Если даже огромную бирюзу, похожую на озеро, созерцать безгранично, то глаза начнут слезиться от голубой назойливости. Но если серый камень без всякого стеснения оскорбляет твой взор, то никто из правоверных не посмеет удивиться, почему Али-Баиндур-хан с таким отвращением смотрит на желтую равнину, пересеченную глинобитными заборами и полувысохшими арыками. Куполообразное небо одним краем уцепилось за бойницы крепости, а другим ушло в праздничную даль - к шумящему роскошью Исфахану. Использованы уже все радующие хана развлечения. Половина его гарема перекочевала на верблюдах в этот глухой сарай, но бессильны согреть хана полные обещаний пляски. Все наскучило! Разве поехать на охоту и излить на кабанов благодарность судьбе? Но тревожась за коронованного пленника, он отменил верховую езду по улочкам Гулаби и от безделья часами гонял ржущего жеребца вокруг сонной крепости. Али-Баиндур негодовал на жителей: собаки, точно сговорились не обвешивать на майдане ханских слуг, не облегчать тюки знатных купцов, не убивать хотя бы банщиков! Мало ли чем эти недогадливые собаки могли дать повод для его правосудия? Правда, он не упускал случая самолично прибить гвоздем к дереву левую ладонь вора, или аккуратно отрезать ухо подслушивающему, или выколоть глаза подглядывающему, или сделать ханжалом надрез на лбу наглеца, недостаточно почтительно склонившегося перед его конем. Но возмездие за будничные проступки не приносит острых ощущений, и кровь слишком спокойно течет в толстых жилах Али-Баиндура. Один только раз по-настоящему был доволен хан: когда поймали лазутчика. Негодяй явился под видом индусского факира, собирал толпы и веселил их неожиданным превращением квакающей жабы в фаянсовую красавицу или пыли - в белоснежный ханский рис. Базарный люд охотно кидал факиру в колпак замусоленные бисти. Вдруг кто-то шепнул: "Турецкий лазутчик!" Никто не поверил, но все испугались. Сарбазы понеслись в крепость с приятной новостью. Факира схватили. Хан допрашивал его на базарной площади. Корчась на раскаленном железе, факир кричал: он только бедный странник, зарабатывающий тяжелым трудом кусок черствой лепешки и чашу прохладной воды. Али-Баиндур добродушно кивнул головой и велел отрубить факиру кисть левой руки. Лазутчик не сознавался. Хан печально вздохнул и приказал отрубить кисть правой руки... Потом, под восторженные крики сарбазов и восклицания толпы, палач ловко отрезал кусок от зада факира и запихнул ему в рот... Подождав, хан приказал содрать с упрямца пыльную кожу, но внезапно просвистела стрела, вонзилась в сердце несчастного, и он с благодарным вздохом замертво повис на веревках. От огорчения хан подавился собственной слюной. Конные сарбазы тотчас оцепили базар, но ни у кого не нашли не только самострела, но даже палочки. Разразившись угрозами, хан приказал найти дерзкую собаку и с сожалением покинул базар. Вечером старик Горгасал рассказывал дома о благородном поступке Керима, избавившего несчастного факира от невыразимых мук. Тэкле содрогнулась: во власти этого зверя царь Луарсаб! Горгасал успокоительно улыбнулся: царь Луарсаб во власти шаха Аббаса. Без повеления "льва Ирана" даже ресница не упадет с глаз царя Картли. Из-за глинобитного забора доносился заунывный призыв муэззина, где-то глухо перекликались ночные сторожа. В сводчатом углу притаенно мерцала лампада. Небольшая комнатка, где спала Тэкле, радушно убрана стариками Горгаслани - матерью и отцом Эрасти. Пол и стены закрыты мягкими коврами. Потолок окрашен в бледно-голубой цвет с желтенькими звездочками. Посредине свешивается маленький светильник с пятью оленьими рогами. По вечерам Горгасал зажигал пять розовых свечей, и комната озарялась нежным светом. Чего только не придумывал он ради удобства Тэкле! Кроме широкой тахты с бархатными мутаками и атласными подушками, в глубокой нише на резном столике расставлены сосуды с благовониями, гребни, белила и украшения, к которым, впрочем, Тэкле и не прикасалась. Когда наступала темнота, Горгасал тщательно закрывал ставни на толстые засовы, хотя домик, обнесенный высокой глинобитной стеной, стоял на пустыре, не имея вблизи соседей. Именно поэтому купил его Горгасал и постарался избавиться от хозяйки, предложив ей переселиться к дочери в рабат Хамадана, прибавив один туман на приобретение баранов. Снаружи облупленный, ссутулившийся домик ничем не отличался от таких же строений гулабских бедняков. Два чахлых деревца роняли скудную тень на опаленную солнцем траву. Но на заднем дворике, куда выходило окно опочивальни Тэкле, ласкали взор яркие полевые цветы и высокая сочная трава, которой лакомились два белых ягненка. В случае, если кому-нибудь вздумается постучаться в калитку, ставни в домике закрываются, и старуха Мзеха, укутавшись в заплатанную чадру, ложится у дверей и, корчась на грязной циновке, кричит истошным голосом. Услышав: "Черная оспа!" - непрошеный гость бросится прочь от опасной лачуги. Но никто непрошенно не стучался, ибо знакомых, кроме Керима, не было, а посторонний не смел самовольно переступать порог, за которым обитали женщины, будь они даже нищими. Уступая просьбе Мзехи, посадил Горгасал на заднем дворике яблоню: глазам приятно. Тэкле была безучастна ко всему. С первым светом она вскакивала и, не чувствуя вкуса, проглатывала мацони и ломтики мяса и затем бежала по запутанным улочкам, мимо унылых арыков. Изо дня в день царица Тэкле стояла с протянутой рукой против страшной башни, где томился Луарсаб. Как из синей опрокинутой чаши, низвергался зной, расплавляя камень и глину, пролетал косой дождь, жадно поглощаемый песком, внезапный ветер кружил, вздымая пыль, и, словно на гигантских серо-черных столбах, качалось нахмуренное небо, - но Тэкле стояла неподвижно с протянутой рукой. И досадовала, когда в сгустившиеся сумерки ее уводила Мзеха. Однажды в страшном смятении Тэкле прибежала среди дня. Сарбаз, давший ей бисти, изумленно уставился на розовеющий палец. Она сжала ладонь, но плохо намазанная глина предательски трескалась дальше. Сарбаз упорно не сводил глаз с ее руки... Потом направился к стоящим у ворот крепости сарбазам, и они, подозрительно поглядывая на нее, зашептались... Горгасал встревожился: что, если донесут Али-Баиндуру? Ему не много надо, чтобы догадаться, и тогда сарбазы ворвутся в домик и увидят, какие здесь нищие. Старики ужаснулись, им вспомнился факир... Горгасал метнулся в курятник, откуда он упорно пробивал подземный ход, который должен был тянуться на семь полетов стрелы. Но ход еще не закончен. Все же сюда решили укрыть Тэкле, перенесли тюфяки, еду и светильники. А в домике закрыты наглухо все ставни, убрана посуда, скатаны ковры. Дверь опочивальни Тэкле завешена грязным мешком. На пороге циновка и заплатанная чадра. Могут и сарбазы испугаться черной болезни. Томительно тянулся день. Яркое солнце подернулось серым маревом. Молчание отзывалось в душе, как стон пронзенного оленя. Ломая в отчаянии руки, слонялась по дворику Тэкле. Как взволнуется царь, не увидя ее на обычном месте, еще подумает: устала. Нет, Луарсаб знает - нельзя устать любить. "О Тэкле, любовь - это великая мука, - сказал ей когда-то царь Луарсаб. - Мука, угодная небу, ибо только с помощью бога можно одним словом "нет!" оборвать, разрушить земные блага". "Нет, - сказал Луарсаб грозному шаху Аббасу, - я не приму магометанства!" И все могущество шаха превратилось в прах у ног царя Картли Луарсаба Второго... Но одним коротким словом "Да" царь может вернуть все... И это "Да" никогда не услышит "лев Ирана"... Не услышит, ибо царь Луарсаб страшной мукой любит свою розовую птичку и не нарушит ее веры в величие царя царей ее сердца. Время ползло медленно, нудно, как подыхающая змея. Растекались приглушенные звуки флейты. Тэкле знала - после сигнала никто не смеет оставаться возле крепости. В этот час она прощалась на целую ночь с узким окошком на верху круглой башни... О, только бы завтра стоять там с протянутой рукой, вымаливая у судьбы крупинки надежды! На небе засветились первые звезды. Где-то в траве застрекотал и тотчас умолк кузнечик. Словно черный клубок, упала ночь. Ни звука, ни огонька. Но за глинобитным забором неясные шорохи и притаенный шелест травы. Горгасал успокоительно отошел от двери: - Настал час нашего благополучия. Сегодня как раз последняя ночь перед новым полумесяцем, - ни один перс, будь то даже сарбаз, и уха не высунет за дверь. - Но нигде не сказано про ухо Али-Баиндура, - вздохнула Мзеха, - на базаре клянутся, что у него железные копыта, потому твердо и ходит. - Сейчас хан об этом не помнит. В эту ночь душами правоверных повелевает лавашник, которому отрубили голову. А когда он упал, ферраш-баши захохотал: "Бисмиллах! Тебя без башки в рай Мохаммета не впустят!" Лавашник испугался, вскочил, схватил голову под мышку и бросился бежать. Такое было, клянутся персиане, на двадцать третий день после новой луны. Сегодня все двери крепко закрыты, - правоверные боятся, как бы по ошибке лавашник со своей запыленной головой вместо рая не забежал в их жилище. Железный толкач ударил в калитку раз и, еще сильнее, два раза. - Керим! - радостно вскрикнул Горгасал. Мзеха засуетилась, вспыхнул светильник. И Тэкле увидела озабоченное лицо Керима. - Царь?.. Керим поспешил успокоить. Царь здоров, он знает, что Керим вечером удостоится видеть царицу. Керим стал рассказывать, как сарбаз крепостной стражи клялся, будто бы рука нищенки подобна руке гурии. Сначала сарбазы смеялись, потом их охватило подозрение... Хорошо, что к нему, Кериму, пришли. Он мысленно содрогнулся, но тут же начал шутить, думая о том, как бы оттянуть время и удалить опасного сарбаза. Пока сарбазы покатывались от хохота, он все обдумал и, укоризненно поглядывая на сарбаза, обещал назавтра проверить сказанное им, и если его слова будут лживы, как лай собаки, то Керим не будет Керимом, если не заставит обманщика поцеловать пальцы гурии... Но сегодня, дабы рассеять наваждение шайтана, Керим дал две монеты сарбазам, советуя направиться в каве-ханэ, а увидевшего чудо отправил в соседнее поселение за персиками для жен ханов и позволил остаться там на ночь. Обрадованный сарбаз вскочил на коня и умчался, подобно стреле, ибо третья жена садовника благосклонно дарит ему и запрещенные плоды. Но завтра царица должна, как всегда, стоять у камня, и руки ее да будут подобны высохшим веткам... ибо Али-Баиндуру полезнее остаться в неведении. Наутро Тэкле стояла с протянутой рукой у придорожного камня. Окружившие "нищенку" сарбазы хохотали до слез. Смущенный виновник переполоха смотрел на черно-желтую высохшую жилистую руку и никак не мог понять, почему вчера ему померещилась белая роза в переливах утренней зари. Но что еще хуже - старуха, встревоженная смехом стражи, шарахнулась, чадра на миг приоткрылась, и пораженные сарбазы, увидев исчадие ада, в ужасе разбежались. Керим выслушал сбивчивые рассказы сарбазов и заставил виновника откупиться угощением в шербет-ханэ. С этого дня вся стража обходила придорожный камень и только непосвященный иногда бросал в грязную ладонь "нищенки" полбисти. За ночь Горгасал из бычьего пузыря смастерил перчатки, раскрасил их тусклыми травяными красками. С неменьшим умением он сделал маску, при виде которой даже лавашник, если ему придется пробегать через Гулаби, выронит свою запыленную голову. Но Керим решительно потребовал, чтобы светлая царица по пятницам не выходила из дому, ибо ее появление в эти дни может навести крепостных сарбазов на мысль о причастности "нищенки" к веселой семье шайтанов, и тогда правоверные забросают ее камнями. Тем более, что благородный князь Баака Херхеулидзе тоже обеспокоен и просит не искушать судьбу. Благоразумие одобрит и светлый царь. Тэкле покорилась. Она боялась всего, что могло помешать ей находиться вблизи Луарсаба. Искренне радовались старики Горгаслани. Наконец будет день, когда бедное дитя отдохнет от мучений. Можно вымыть густые волосы, вычистить ступни банным камнем, душистой пеной понежить хрупкие плечи. И пятница стала истинным праздником для преданных ностевцев. А вечером железный толкач три раза ударял в калитку, и Керим, который, по уговору, обязательно в этот день бывал у царя и князя Баака, точно передавал слова, сказанные для Тэкле. Боясь вспугнуть ласковые слова, она старалась даже не шевелить густыми ресницами, обрамляющими глубокие агатовые глаза... Сначала Тэкле безучастно относилась к заботам стариков, заменивших ей отца и мать, но скоро поняла их беззаветную преданность. Ведь они могли бы жить в родном Носте. Их сын Эрасти любим властелином Картли. Она даже как-то предложила старикам уехать. Мзеха расплакалась. Чем она провинилась, что светлая царица гонит ее прочь? Горгасал сгорбился, опустился на ступеньку и безмолвно следил за копошившимся муравьем. Тэкле обняла стариков и решила чаще радовать их. Отныне она хвалила приготовленные для нее рассыпчатые сладости или с притворным удовольствием любовалась незатейливыми петушками и дракончиками, для нее вырезанными из дерева. Горгасал всегда избегал закупать продукты на базаре, отправляясь за ними в окрестные деревни. Там он сетовал на скупость господина, не желающего переплачивать гулабским торговцам. Но после тревожного дня он стал уходить в еще более отдаленные поселения. На гулабский же базар он выносил незатейливые деревянные игрушки и, если их удавалось продать, покупал черствый лаваш и тут же с жадностью его поедал. Никто не обращал на него внимания. Базар кишел беднотой, точь-в-точь в таких же плащах и в истоптанных до дыр чувяках. У полосатых навесов, на пороге лавчонок, у горящих мангалов толпилось множество стариков, голодными, умоляющими глазами выпрашивающих кусок черствой лепешки. Али-Баиндур упорно искал предлога выбраться из Гулаби. Он опасался так долго находиться вне предела глаз шаха Аббаса. К тому же, как дичь охотника, его манило разведывательное дело. Но вернуться в Исфахан возможно только в случае... Хан все чаще поглядывал на шею Луарсаба и быстро отворачивался, встречая упорный взгляд Баака. Пробовал Али-Баиндур запугать шаха, описывая Гулаби как гнездо лазутчиков и заговорщиков, стремящихся устроить побег царю Луарсабу. "Пойманный факир во многом признался..." - заканчивал Али-Баиндур свое послание к шаху. Но шах Аббас через Эреб-хана посоветовал Али-Баиндуру пополнить гарем новыми наложницами. Они помогут хану сокращать скучные ночи. Трудно обмануть хитрого льва! Но если бы хоть одна крупинка подозрения попалась Али-Баиндуру, тогда... Шах сразу бы решился. Али-Баиндур делился своими предположениями с преданным Керимом: надо раскрыть какой-нибудь заговор... Ведь и Кериму больше нравится Исфахан? Керим вздыхал: "В эту проклятую аллахом Гулаби никто не пригоняет караванов, никто не приходит пешком. А после казни факира ни один чужестранец не появляется. На днях приплелся один канатоходец, но, предупрежденный кем-то, ночью исчез". Помрачневший хан велел Кериму отправиться к гадалке. Пусть предскажет конец мукам Али-Баиндур-хана... Вскочив на коня, Керим повернул к малому мосту. Последнее время он зачастил к красивому каменному дому с высокой кирпичной оградой, за которой шелестели деревья и благоухали розы. Не любовь тянула его к прекрасной гречанке, скучающей в одиночестве, а какие-то еще смутные планы. Нет, в Исфахан он не вернется. Все его помыслы там, в веселой Картли, где его господин Георгий Саакадзе, где благородные "барсы", где его духовный брат - Эрасти Горгаслани... Веселый Тбилиси! Шумные праздники, где красавицы с миндалевидными глазами и тонкой талией, как гурии, едва касаясь земли, проносятся в танце, не боясь целомудренного прикосновения к одежде даже незнакомца. Керим мечтает взять жену грузинку. Хорошо породниться с кем-нибудь из "барсов". Эрасти намекал на младшую сестру Элизбара и еще говорил: "Если придется по сердцу, отдам тебе красивую племянницу, дочь Вардиси, как раз подрастет". Иншаллах! Он выедет в Картли с освобожденным царем Луарсабом, с благородным Баака, с прекрасной из прекрасных царицей Тэкле и родителями Эрасти, его духовного брата. Гречанка поспешила приколоть к своему плетенному из красного сукна поясу два изумрудных цветка и сбежала по лестнице. Она встретила Керима не только радостно, но и с упреком: разве ее глаза уже потускнели? или поблекли щеки? или жар поцелуев охлаждает кровь? - Нет! Нет, видит аллах, красива ханум, как первая роса на лепестках! Как нежный луч восходящего солнца! Как первая звезда на потемневшем небе! Но... И Керим, вздыхая, рассказал о скучающем Али-Баиндуре с его надоедливым разговором. Ни одна пери ханского гарема не в силах удержать своего властелина хотя бы до полуночи на любовном ложе. Да и вряд ли найдется подобная пери в целом Иране. Задорно откинув золотую бахрому с круглой шапочки, гречанка расхохоталась: жаль, сердце ее пленил недостойный соблазнитель, иначе она сумела бы продержать на своем ложе непоседу хана до прибытия ее беспутного мужа, который ради наживы вот уже год носится по морям, подобно дельфину. Керим еще глубже вздохнул: жаль, его ревнивые мысли всегда у порога дома волшебной гречанки, иначе он поспорил бы с нею на жемчужное ожерелье, что и одной полной ночи не удержать ей разборчивого хана на своем жарком ложе. Гречанка гневно топнула красной бархатной туфлей: о, пусть Керим не дразнит дочь Афродиты, иначе она вынуждена будет доказать... Конечно, жемчужное ожерелье ей меньше нужно, чем Кериму рога... но на память о его глупости она и жемчуг примет! Спор распалил гречанку. Сбросив легкую шаль, она требовала немедленно притащить на ее ложе застывшего хана, но Керим убеждал раньше подумать. Да и Али-Баиндура нелегко заставить тащиться за медом, ибо привык получать его, не двигаясь с места. Уговорившись обо всем и получив по заслугам за обидное сомнение в чарах своей возлюбленной, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду... ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Когда-то для царя Картли Луарсаба второго все дни недели, как на турнире семь витязей, кружились в ослепительных одеждах. И не потому, что они были одинаково солнцелики, а потому, что приносили одинаковое ощущение легкости и безоблачности жизни. Иногда среда наполнялась обильной охотой или любовной удачей, в воскресенье грохотало веселым громом, гулко отдаваясь в сводчатых переходах Метехи. Но здесь, в глухой персидской крепости, Луарсаб остро ощущал изменчивость дней. Воскресенье Али-Баиндур приказал превратить в день уборки. Из вытряхиваемых ковров подымалась пыль, и царю и князю Баака поневоле приходилось несколько часов проводить в чахлом садике у высокой стены. Большой пышный сад был для них закрыт, ибо там, как уверял Али-Баиндур, гуляли его жены. Когда же шел проливной дождь, Баака устраивал царя в тесной нише, а сам неподвижно стоял перед входом, не обращая внимания на дождь. Когда же палило нещадное солнце и камни, раскалялись докрасна, Баака снимал с себя шелковый пояс и покрывал им голову царя, становясь так, чтобы тень падала на Луарсаба. Можно было бы укрыться в проходах крепости, но там толпились сарбазы. По вторникам Али-Баиндур устраивал "пытку воспоминанием". Сарбазы со звериным ревом часами штурмовали круглую башню, где томился Луарсаб. Они повторяли приступ Ломта-горы - "горы львов". Над узким решетчатым окошком втыкались в трещины стены метательные копья. Потрясая щитами, сарбазы карабкались по приставленным лестницам. И в пересвисте персидских стрел вздрагивало знамя Картли, привешенное на крюке посредине башни. Учение заканчивалось, когда сарбазы, с потными лбами под красными шапками, достигали знамени и, сбросив его вниз, с яростными криками "алла! алла!" топтали нежный голубой шелк. Но Луарсаб и тут не удостаивал хана протестом. Напротив, Баака уверял, что царь доволен развлечением. От гнева и отчаяния Али-Баиндур готов был изрубить учтивого князя. В четверг Луарсаб оставался без горячей еды, ибо, как убеждал хан, главный повар отправлялся в дальний рабат за лучшими овощами для венценосного гостя. Но самым страшным днем стала для Луарсаба пятница. Тэкле не стояла напротив башни, и светоч его жизни угасал на сутки... В этот день его охватывал безумный страх: а вдруг Тэкле больна?.. Но, быть может, она захочет пройти хоть мимо? И он упорно от зари до мглы простаивал у решетки. Напрасно Баака убеждал в невозможности появления царицы в пятницу - священный день правоверных. Все понимал Луарсаб, но не отходил от окошка, как чудо разглядывая камень, на который иногда опускалась его розовая птичка. Казалось, о нем совсем забыли и Тбилиси, и Исфахан. Обещанная помощь от русийского царя не приходила. Очевидно, не удалось посольство в Московию, как обещал Трифилий, его духовный отец, напутствуя царя Картли в проклятый плен. Черепахами проползли три года. И вот однажды в Гулаби прискакал старший сын Караджугай-хана - Джафар-хан. Он привез Луарсабу подарки от его сестры Тинатин, прекрасной Лелу, и согревающее письмо. Привез подарки благородному князю Баака, всегда чтимому Караджугай-ханом - любимым полководцем шах-ин-шаха. Джафара взволновали желтоватые отеки на лице Луарсаба. Молодой хан обрушился на Али-Баиндура: разве не ему доверили драгоценную жизнь царя? Тут же приказал внести в круглую башню фаянсовые сосуды с цветами. Появились подносы с дастарханом, кувшины с грузинским вином, шербет и лучшие фрукты. Джафар учтиво просил царя и Баака разрешить ему совместную еду с ними. К негодованию Али-Баиндура, его к столу не пригласили... Но еще больше возмутился Али-Баиндур, когда Джафар устроил в честь царя охоту в окрестной степи и, кроме своей свиты, взял только небольшую охрану. Али Баиндур пробовал возражать: "Луарсаб может ускакать дальше своей стрелы, застрявшей в какой-нибудь каменной куропатке". Джафар резко его оборвал: "Так повелел шах-ин-шах!" Мертвая бледность покрыла темные скулы Али-Баиндура: а вдруг шах Аббас решил вернуть упрямцу царство? Ведь Луарсаб - брат любимой жены шаха! Не придется ли поплатиться ему, хану, головой за чрезмерную строгость? А что, если упрямец решит не дожидаться милости "льва Ирана" и прямо с охоты взбежит на свой престол? Ведь он зять изменника Саакадзе! Не придется ли ему, хану, поплатиться головой за недосмотр? И Али-Баиндур, не смея сам, без приглашения, присоединиться к Джафару, послал Керима во главе охраны... Ночью перед охотой Луарсаб, кажется, в десятый раз, перечитывал послание Тинатин. Он старался с помощью Баака проникнуть в истинный смысл написанного: "...мой брат, прекрасный, как луна в четырнадцатый день ее рождения. Картли благодарила тебя за щедроты твои, я - за жизнь твою. Но, кроме солнца, есть тьма. Ад состоит из семи пространств. В джегеннеме есть ущелье, в нем семь тысяч зданий, в каждом здании семь тысяч келий, в каждой келье семь тысяч черных змей, в желудке каждой змеи семь тысяч кувшинов, наполненных ядом. И все это вместилось в одной черной душе Саакадзе. Дышащий адским огнем джинн из Носте сейчас владеет всем твоим царством. И в его когтях трепещет твоя розовая птичка. Сколь великодушен и терпелив могущественный "лев Ирана!" Да будет тебе известно, что он на одной шелковинке подвешен к небу. Сейчас большие и малые страны в смятении. Дует ветер, вырывая с корнем все деревья и разрушая все здания, снося все горы, засыпая все моря, но величие шаха Аббаса непоколебимо. И неразумно тебе противиться доброй воле шах-ин-шаха. Внемли и моей мольбе! Воспользуйся пребыванием в Гулаби сына Караджугай-хана, отважного Джафара... Да будет твое решение решением богоравного. Путь твой к Картли лежит через мудрость. Приблизь время к своим желаниям. Что можно сегодня - нельзя завтра. Пришли с Джафар-ханом послание к шах-ин-шаху - грозному к врагам и милостивому к покорным. Все в полной мере возвратится к тебе. Иначе бойся, - терпение шаха может иссякнуть, и никогда не воссияет на твоем челе золотой венец". Много еще нашла Тинатин ласковых слов и убедительных доводов. Луарсаб знал: послание это диктовалось Мусаибом, читал его грозный шах. Но Тинатин сумела вложить в строки, выведенные золотыми чернилами, тайный смысл. Иначе не запугивала бы джегеннемом и не советовала приблизить время к желанию... Луарсаб задумчиво смотрел на мигающий огонек светильника. И вдруг с необычайной теплотой произнес: - Мой верный друг Баака, все прощаю я Георгию Саакадзе за марткобскую победу. Пусть Моурави управляет царством. Кто добывает мечом, да воспользуется добытым. - А муки царицы Тэкле? - тихо проронил Баака. Низко склонил голову Луарсаб и больше до рассвета не произнес ни слова... Четыре конных сарбаза, вскинув к небу медные керренаи, извлекали из них ужасный рев. И тотчас, словно мутный поток, прорвались из глиняных коридоров улиц заплатанные серо-коричневые плащи, грязно-бурые шапки, истоптанные, выцветшие чувяки. Толпа с жадным любопытством теснилась к крепостным воротам. Не только выезд Джафар-хана нарушил будни гулабцев. Никто не оповещал базар, но торговцы уже с утра рассеянно смотрели на весы, то и дело поворачивая головы в сторону крепости. Старый чувячник еще на рассвете увидел, как сарбазы купали двух арабских коней и потом, накинув на них рысьи шкуры, провели их через большой мост. Значит, и второй конь предназначен знатному всаднику! Пробудился и местный ферраши. Он нарядился в праздничную одежду и кожаным бичом усердно отгонял от крепостных ворот наиболее назойливых. Дрожащей рукой Тэкле закрывала сердце. Не услышал бы кто, как стучит оно! Нетерпеливые горящие глаза сверлят глухое железо ворот. "Святая богородица, помоги мне!" - подхваченная непреодолимой силой, Тэкле рванулась вперед. Лязгнули запоры, из раскрытой железной пасти выехали разодетые всадники. Впереди, в парчовом азяме, в чалме, вышитой золотом, - Керим, сопровождаемый двумя онбашами и рослыми телохранителями с длинными копьями наперевес. Затем следовал Луарсаб, от него по правую руку - Баака, по левую - Джафар-хан. Замыкали выезд охотники с соколами в клобучках и отряд сарбазов, вооруженных золочеными луками и стрелами. На миг Луарсаб зажмурил глаза; открывавшийся перед ним простор слепил, как первый снег. Странное чувство восторга охватило его. В первый раз за три года он вскочил на коня... Нет, конечно, эта круглая страшная башня - жилище черных змей джегеннема, куда попал он, заблудившись на волшебной охоте в Картли! Больше не закрыто от него бирюзовой чадрой небо, картлийские горы, скинув зеленые папахи, буйно приветствуют его... Но почему рядом с ним не скачет старый Мухран-батони? Почему загадочно не улыбается Нестан? Почему огонь ревности не опаляет глаза Гульшари?.. О Иисусе!.. Луарсаб в смятении натянул поводья. Не обращая внимания на многозначительный окрик Керима, Тэкле обхватила ногу коня и глазами, озаренными восторгом, глядела на побледневшего Луарсаба. Густая сетка укрывала ее от взоров любопытных. - Мой Баака, - громко сказал Луарсаб, - передай бедной женщине полтумана. Скажи, пусть помолится за грозного шах-ин-шаха, за царственную Лелу, за Сефи-мирзу... ибо нет царя царей, кроме "льва Ирана", и жизнь смертных в его воле. Тэкле опомнилась, намек об опасности дошел до ее сознания. Баака протянул монету, с упреком сказал: - Ты заслоняешь путь царю!.. Схватив оброненную монету, Тэкле отбежала в сторону и долго стояла у высохшего колодца, следя, как оседает густая пыль, взбудораженная конскими копытами... Удачу охоты Джафар-хан приписывал присутствию царя Картли. Спущенные соколы уже давно так ловко не преследовали и не клевали цапель и журавлей. Из крыла убитого вожака журавлей Джафар вытащил перо, попросил Луарсаба дотронуться и воткнул себе в чалму. Яркие шатры разбросали вблизи зарослей дикого пшатника, и они казались огромными цветами, окаймленными серебристыми листьями. На вертелах повара подрумянивали сочную дичь и в медных кувшинчиках варили крепкий кофе. Луарсаб точно пробудился, он без устали мчался через овраги и кустарники в погоне за козулей или антилопой. А иной раз на всем скаку осаживал коня, высоко закинув голову, следил за полетом диких голубей. Розовая тень сменила желтизну его щек, глаза заблестели привольным блеском. Довольный, наблюдал за ним Джафар-хан. Неотступно следовали за царем Баака и Керим. Больше никому не позволил Джафар охотиться рядом. Но была и скрытая цель: он захотел, чтоб Луарсаб изведал радость свободы... Нет сомнения, царь больше не захочет вернуться во власть Али-Баиндура, предпочтет отправиться в Исфахан, где примет мохамметанство, а вместе с новой верой и свое царство... Пятый день охоты был посвящен крупной дичи. Луарсабу необычно везло, и он все дальше углублялся в степь... - Не опасно ли? - забеспокоились онбаши. Джафар отмахнулся: - Керим в своем колчане имеет и отравленную стрелу. Действительно, Керим по пятам следовал за царем и князем. Распластавшись на песчаном бугре, Луарсаб натянул тетиву, выжидая джейрана. Рядом неожиданно вытянулся Керим. И хотя на расстоянии агаджа не было ни души и никто не мог их услышать, Керим говорил шепотом: - Удостой вниманием, царь, покорного тебе Керима. Аллах послал мне мысль, и я не отвернулся от нее. Видишь, там, за кустами кизила, высохший арык, он тянется на расстоянии полудня езды, на дне арыка под камнями я спрячу меха с водой, в хурджини - еду на много дней и простую одежду персидского сборщика податей, иншаллах! Завтра, когда небо пошлет первый свет, мы снова прискачем сюда, ибо джейран укрылся в трещинах земли. Когда, как сейчас, даже тень человека не будет омрачать твой взор, ты, повелитель грузин, и благородный князь Баака спуститесь в арык. Копыта коней я обмотаю войлоком. И даже птица не уловит окончания вашего пути по высохшей глине. Пусть аллах направит ваших коней за солнцем. Только первый день будет опасным, потом невидимая рука счастливой судьбы приведет вас к кахетинским тропам. Через Шемахинские горы нетрудно попасть к тушинам, храбрецы радостно проводят царя Картли в Кватахевский монастырь. Полдня никто не будет преследовать, ибо я предстану перед Джафар-ханом только в полдень в изодранной одежде, с пустым колчаном, на загнанном до белой пены коне. Погоню поведу по караванному пути Азербайджана. Три дня будем скакать до границы и три дня возвращаться обратно. Да прикроет вас тень пророка! Внимательно слушали Луарсаб и Баака. На мгновение лицо Луарсаба озарилось несказанной радостью: "Картли! Моя Картли! Там кончатся все страдания. Мы снова в Метехи с Тэкле, с моей розовой птичкой! - Луарсаб вздрогнул: - Тэкле!" Глубокая дума легла на его чело. Где-то в кустах метнулась лисица, но никто не шелохнулся. Баака тревожно поглядывал на царя. О, как хорошо он знал эту глубокую складку на переносице, не предвещающую ясной погоды. Луарсаб заговорил упавшим голосом: - Дорогой Керим, если бы я вновь воцарился, одарил бы тебя не только поместьями и званием князя, но я моей дружбой, ибо ты поистине мне и царице брат... вот почему я не хочу подвергать жизнь светлой Тэкле и твою смертельной опасности. Как могу я бросить ее? Как могу отдать тебя на растерзание зверю Али-Баиндуру? Керим горячо заверял царя, что он будет невредим: ведь хан верит ему, как себе. Конечно, огорченный Керим будет кричать неразумные слова, кататься по земле. И когда Али-Баиндур, разослав погоню в четыре конца, сам поскачет к грузинским пределам, он, Керим, вместе с царицей и верными Горгаслани, исчезнет незаметно из Гулаби. Пусть аллах ослепит Керима, если через месяц он не доставит благополучно царицу в Картли. Луарсаб печально улыбнулся, бедный Керим, он плохо знает Али-Баиндура. Погоню хан непременно направит, а глашатаи будут обещать за поимку двух переодетых грузин тысячу туманов. Из всех рабатов и кочевых стоянок устремятся в погоню жаждущие обогащения. Бесспорно, коней можно перекрасить или бросить и себя превратить в седых дервишей и с помощью творца вселенной добраться до Тушети, но не о себе беспокоится он, Луарсаб. Первое, что предпримет Али-Баиндур, - это допрос пыткой Керима. Каждый, решающийся на такой поступок, должен помнить судьбу факира. - Знаю, знаю, мой Керим, - перебил Керима Луарсаб, - ты будешь молчать и под пыткой. Но подумай о судьбе царицы Тэкле: если приключится подобное несчастье, она с двумя стариками останется без защиты... И еще, спаси Христос, сарбаз может вспомнить случай с треснувшей глиной на нежном пальце... Остальное мне не надо тебе предсказывать... Нет, мой Керим, мой Баака, я царицу Тэкле не оставлю, как она не оставляет меня. Мы до последнего вздоха будем вместе. - Но, благородный царь из царей, это единственный посланный аллахом случай! - с огорчением вскрикнул Керим. - Единственный и неповторимый, ибо любезность Джафар-хана исходит от желания склонить царя Картли к мохамметанству, а после твоего отказа тебя ждет плен. - Да, мой Керим, в этом ты прав, но я уже решил... Баака молчал, седеющие усы понуро свисали, но глаза по-прежнему были полны сурового достоинства. - Светлый царь, - тихо сказал Баака, - разве ты не испытываешь страшную муку каждый день, видя нежную, подобную цветущей ветке миндаля, царицу в одежде нищенки? План Керима мне кажется смелым, но надежным... Увы, мой царь, это редчайший и... я чувствую, Керим прав - последний случай. Луарсаб прикрыл ладонью глаза и долго лежал так не двигаясь. Потом поднялся, как-то сразу осунулся, и плечи его опустились, точно под непосильной тяжестью: - Пойдемте, мои верные дети... Джафар-хан, может, уже тревожится. Еще два дня длилась охота. Она перенеслась на берег небольшой речки, где были развешаны тенета. Сюда слеталось множество пернатой дичи. И соколы нетерпеливо клевали серебряные цепочки и стремительно взлетали к голубым высям. Но Луарсаб уже потерял всякий вкус к охоте. Он тосковал по Тэкле, рвался обратно в свою темницу... Джафар-хан с большой похвалой отозвался о Кериме. Он зорок, но не назойлив, храбр, но не безрассуден, умен, но немногословен. Лицо его приятно располагает. - Хорошо ли он следил за грузинами? - спросил Али-Баиндур. - Как ястреб за лебедями. Когда в час вечерней зари я учтиво спросил царя: не беспокоит ли его тенью следующий за ним Керим, пленник ответил: "Я его не замечаю". А князь добавил: "Комар меньшее зло по сравнению со змеею". - Бисмиллах! Значит, он все же щекотал им пятки? - Не найдешь ли ты, хан, приятным уступить мне Керима? Он достоин украшать свиту моего отца, Караджугай-хана. Могу оставить за него пять онбашей. Судорога свела губы Али-Баиндура. Все знают: Караджугай - могущественный хан, ему все доступно, но, да будет Джафару известно, и за двадцать онбашей Керим не продается, ибо он предназначен не для праздной жизни, а для загадочного пути через каменистые пороги и холодные волны. Подобно чеканщику, терпеливо шлифующему драгоценность, хан Али-Баиндур много лет превращал простого кизилбаша в драгоценного попутчика тайных дел. Сарбазы за Керима готовы огонь глотать. А как оберегает он пленника? Вот недавно, застав служанку, убирающую по воскресеньям покои царя, беседующей с Баака, он тотчас же удалил болтунью, сам разыскал в ближайшем рабате немую старуху. Нет, Али-Баиндур только тогда может быть спокоен, когда Керим возле него. Джафар с сожалением вздохнул и отправился в круглую башню. Он долго беседовал с Баака, потом, огорченный, спросил царя - какой ответ довести до царственного слуха Лелу-ханум? Луарсаб вынул из ларца уже написанное послание и передал хану. - Бисмиллах! А что сказать отцу моему? Это он упросил шах-ин-шаха отпустить меня в Гулаби. Преклоняясь перед мудростью Луарсаба, благородный Караджугай видит благо для Гурджистана в возвращении на царствование аллахом ниспосланного царя. - Сколь я взволнован вниманием лучшего из лучших, чтимого мною, великодушного полководца Караджугай-хана! Словами трудно выразить... Если богу будет угодно и я еще увижу радость, поделюсь ею с мудрым Караджугай-ханом. Кто из богоравных отказывается добровольно от своего трона? Но возвращаться к нему по дороге предательства, отрекаясь от предков, покоящихся под сенью креста? Нет, такое не угодно небу и не прощается народом. Мое сердце открыто перед тобой, достойный сын Караджугай-хана. Не хочу хитрить, тяжел мне плен, но он ниспослан владыкою неба за грехи мои. Да будет так. С глубоким уважением смотрел Джафар на царя-узника. Несчастье не сломило его гордости, не пригнуло к стопам шах-ин-шаха. Он не написал унизительного послания, не умолял о пощаде. Залитый кровью отцов и братьев ослепительный трон Сефевидов не знал такой возвышенной силы и гордого смирения. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Ускакал Джафар-хан. Камень, песок, зелень промелькнули перед его взором. Он остановил коня у Демавенд-горы, полюбовался, как добывают белый мрамор. Потом в Заендеруде на коне горделиво проехал по Исфаханскому каменному мосту, ласкающему глаз, и, призываемый шахскими барабанами, свернул к Давлет-ханэ. Там, у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали шесть пушек, привезенных из морского города Ормуза. Подбежавшему черному прислужнику Джафар небрежно бросил поводья и, встреченный тридцатью пышно разодетыми молодыми ханами, несущими почетную стражу у покоев шаха Аббаса, весело прошел мимо решетчатых окон. Блеск золотой лепки ложился на его довольное лицо. Он снова увидел на стенах изображение грифонов, крылатых коней и пленительных красавиц... Али-Баиндур даже сплюнул, уставившись на облупленную гурию, намалеванную на побеленной стене передней комнаты, где он обычно выслушивал крепостных юзбашей. Кипучая зависть повернула его мысли от Джафара. Под решетчатым окном залаяла скучающая собака. Али-Баиндур схватил чашу с водой и выплеснул в окно. Взвизгнув, собака отбежала. Но хан так и застыл с чашей, точно впервые увидел задний двор: толстые стены из сырцового кирпича, треснувшие от землетрясения, желтеющие низкие помещения сарбазов, конюшни и возле - кучу навоза в которой деловито копошились воробьи. Потеряв надежду вырваться из Гулаби, Али-Баиндур стал вымещать свою злость на Луарсабе, повинном в его муках "Выходит, - думал хан, - что не царь картлийский прикован к моему стремени, а я держусь за хвост его лошади". Утонченными издевательствами решил хан довести Луарсаба до отчаяния или до... Но ни словом, ни видом не показывал Луарсаб, как тяжки для него придуманные ханом унижения. Ниша в садике, где укрывался от дождя и зноя Луарсаб, была заделана. В часы прогулок царя сарбазы начинали вытряхивать и чистить свои одежды, одеяла и тюфяки. Невыразимая пыль и запах потных рубах душили Баака, а Луарсаб продолжал невозмутимо шагать по взрытым дорожкам. Еще тяжелее стало с едой. Несмотря на большие суммы, выдаваемые князем на содержание царского стола, обед подавался скудный, остывший, часто из испорченных продуктов. Овощи и фрукты - самых дешевых сортов и полусгнившие. Баака пробовал протестовать, Али-Баиндур ехидно засмеялся: "Бисмиллах! Кто усомнится, что в Метехи лучшая еда? И сад там благоухает розами, а не тюфяками сарбазов!" И Али-Баиндур с нарочитой небрежностью принимался посасывать чубук кальяна. Раньше нечистоты вывозились ночью, с черной стороны крепости. Теперь каждый понедельник зловонные бочки провозились днем мимо круглой башни. Точно по приказу, первая бочка останавливалась, поджидая остальные. Когда собирались все, поезд медленно двигался, нудно скрипя высокими деревянными колесами. Луарсаб задыхался, холодная испарина покрывала его лоб. Не спасала ни высота, ни крепко закрытые оконца. А Тэкле? Она стояла, не двигаясь, у придорожного камня. И слезы оскорбления скатывались по бледным щекам Луарсаба. Керим забыл о сладком сне; озабоченный, он старался смягчить тяжелое положение царя. Ему вдруг понравилось, как ханум Мзеха жарит кур, печет посыпанный шафраном комач, или приготовляет пилав, подкрашенный гранатовым соком, или отваривает свежую рыбу, приправленную кизилом и зеленью. Радуясь возможности угодить другу, Мзеха укладывала яства в горячие фаянсовые чаши, закрывала чистой камкой и размещала в корзине, которую Керим уносил под широким плащом. Никто из караульных сарбазов не догадывался, что, проверяя каждую ночь проходы круглой башни, Керим условно стучал, дверь чуть приоткрывалась, и Баака обменивал вновь принесенное на корзину с пустой посудой и остатками пищи... В эту пятницу особенно нещадно палило солнце, охрана лениво топталась у ворот башни, прижавшись к стене, что-то бормотал сквозь сон крепостной чапар. Сарбазы тупо следили за огромными сине-желтыми мухами, назойливо облеплявшими вздрагивающие бока измученной собаки. Онбаши, изнемогающий от безделья, сосредоточенно пересчитывал шрамы на своих шафрановых скулах. Вдруг он оживился, протер глаза. Нет - не мираж! К башне подъезжали два всадника в грузинских чохах. Сарбазы так стремительно схватили под уздцы коней, точно боялись, как бы видение не исчезло. Нарядный азнаур ловко спешился, за ним - его слуга. На просьбу прибывшего проводить его к Али-Баиндуру онбаши рассмеялся: "Хан сейчас кейфует в тенистом саду у прохладного фонтана, и пока он сам не позовет, ни один правоверный не смеет беспокоить всесильного". Азнаур клялся, что у него важное дело. Но чем больше он пытался убедить, тем задорнее сквернословили сарбазы. Наконец онбаши догадался послать за ага Керимом. Обрадованный чапар метнулся к воротам. Онбаши внимательно разглядывал прибывших смельчаков. Приехавший с азнауром слуга повернулся, вытянул из кармана цветной платок и стал вытирать потные уши фыркающих скакунов. На повелительный окрик азнаура он заботливо заткнул платок за пояс, поспешно снял запыленный плащ с плеч господина и принялся чистить его цаги. Подошедший Керим покосился на усердствующего слугу и учтиво спросил азнаура, зачем гнали коней и откуда? Азнаур учтиво сообщил, что торопились с важным делом к Али-Баиндур-хану, а путь свой держали из далеких грузинских земель. Керим бесстрастно слушал, и лишь на виске его запульсировала голубая жилка. Вдруг он заметил пристальный взгляд слуги: - А тебе кто нужен? - Ящерицы... Сарбазы захохотали. Слуга флегматично вытащил из-за пояса платок и тщательно вытер седую бороду. Азнаур сообщил присутствующим о том, что его слуга приготовляет из ящериц целебный бальзам. - Для души, - приложив руку к сердцу, добавил слуга и принялся описывать свойство стеллиона - горной ящерицы. - Толщина и мясистость не мешает ей ловко цепляться за отвесные камни. Любит она карабкаться и по заборам. - Если для души, - подмигнул Кериму онбаши, - то лучший бальзам - жена хилого чувячника. Она тоже мясиста и, свидетель шайтан, не хуже твоей ящерицы прыгает через забор. Сарбазы, опершись на копья, тряслись от хохота. Под нарастающий гогот стражи слуга спокойно посоветовал онбаши именно после жены чувячника смазываться ящерным бальзамом. Особенно хорошо в подобных случаях помогает ароматная мазь, вываренная из цинка. Эта приятная ящерица блещет гладкой чешуей и охлаждает желание, а ее ломкий хвост напоминает о назойливых мужьях, не всегда хилых. Вдруг Керим побледнел и свирепо закричал: - Клянусь Кербелой, этот джинн с ума сошел! Или ему неизвестно отвращение Али-Баиндура и к ящерицам, и к сомнительным лекарям? Исчезни, как дым!.. Уважаемого азнаура приму, а ты убирайся! - Куда? На моем коне тюк с подарками знатному хану. - Твоего коня тоже приму, он тебе вреден... - А куда мне пойти? На базар? В дом для путешественников? - Бисмиллах! Какое мне дело, куда ты отправишься? Хоть к шайтану под большой мост! Азнаур бросил слуге несколько монет, Керим, не обращая больше на него внимания, приказал ввести коней в крепость и вежливо пригласил азнаура следовать за ним. Провожаемый веселыми пожеланиями сарбазов не опоздать на кейф к шайтану, слуга медленно побрел к базару. В харчевне, насыщенной запахом бараньего жира, он потребовал люля-кебаб, с голодной поспешностью завернул его в лаваш и, казалось, весь ушел в удовольствие от пряной еды. Потом, не торопясь, вышел на опустевшую улицу, разыскивая большой мост. Темнело. Под каменной аркой сонно шевелилась зеленоватая вода. А на откосе поник дремотными ветвями пшат. Когда мост утонул в сгустившейся мгле, послышался скрип песка. Керим, потрясенный, взволнованный, засыпал слугу вопросами: что привело друга в пасть бешеного льва?.. - Где Тэкле? - спросил Папуна. - Здесь... - Обманываешь! Почему она не на страже своего горя? Керим поспешил успокоить Папула рассказом, почему царица в пятницу не должна покидать свой дом. Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Керим свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму подробно поговорить и о страданиях нежной, как лепесток лилии, царицы и о возвышенном, как витязь Мохаммета, царе. Разноречивые чувства волновали Папуна: согласись Луарсаб на побег, что будет в Картли? Снова смута, ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню шаха, годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую Тэкле я бы тридцать раз поклонился Магомету. Ведь, прибыв в Картли, не трудно после пыльного путешествия снова выкупаться в святой воде и благочестиво улечься на христианском ложе. Керим засмеялся. - Ты что? Разве я вслух думал? - спросил Папуна. - Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли. - А по-твоему, я не прав? - Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть неправым... Я осмеливаюсь тоже так думать... Аллаху следовало бы больше заботиться о бедняках, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу. - Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе? - А где же? - В головах мулл и монахов. - Страшное изрекают твои уста, ага Папуна. - Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. Напротив, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей. - Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу. - Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее. Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна - по голосу узнал. За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, - в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску. Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску. Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место! - Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям. - Датико? Датико тоже потерял разум? - Напротив, за время путешествия со мной - поумнел. К тому же он привез письмо царю... - Письмо? От... от Трифилия? Керим!.. - Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой. - Прекрасная царица цариц, - перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, - азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню. - Но что написала Мариам моему царю?.. - От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы. - Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее. - А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному? - Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: "Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя". Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце... - Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! - Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах. Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана. - Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться... - Своего аллаха, - поспешно перебил Папуна. - Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином. - Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, - засуетился Горгасал. Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли. Жадно слушал его Керим: "Аллах да осветит мой путь в Грузию!" Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие. Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело... И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь. - Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, - успокаивал Горгасал, - если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже "барсы" примут его за незнакомого соседа. - Тем более, - добавил Папуна, - у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана... Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни. Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня - память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы. В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе - съесть неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой, Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади марткобский бой, и по всему Носте - от водяной мельницы до старой часовенки - слышатся ликующие крики победителей и вопли побежденных... Воинственное Носте пробуждается юным поколением... Больше всех хлопочет дед Димитрия: ему Саакадзе поручил разместить по лучшим домам ожидаемых из Верхней, Нижней и Средней Картли азнауров. Те из них, кто отличился в Сапурцлийской и Марткобской битвах, получили приглашение в замок самого Саакадзе. Дед Димитрия от радостного возбуждения даже охрип. Он покрикивает на внука, уговаривающего его беречь себя: - Уже берег, от скуки чуть не состарился. Спасибо Георгию, он хорошее средство знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молоды. И, не дослушав озабоченного внука, убегает то к Павле - посмотреть, хорошо ли убрана кунацкая, то к Кетеван - проверить, достаточно ли у нее одеял и мутак для приема гостей, то к старому Шалве - позаботиться о стойлах для лошадей... От резких движений у деда иногда начинает ныть нога, он прихрамывает, но тут же испуганно оглядывается - не заметил ли кто? - и с нарочитой молодцеватостью бежит дальше. От деда Димитрия зависело, к кому, сколько и каких азнауров поместить. Заискивания и споры соседей сладкой волной приливали к его душе. Он с притворным равнодушием, хмурясь, выговаривал обступившим его соседям: - Не горячись, Иванэ, знаю - больше трех не сможешь разместить, тесно у тебя, все равно, пятерых не дам. Всем гости нужны. Мариам, пришли внука в мой дом, пусть возьмет кувшин меда и барашка. Не притворяйся богатой, твой подвал знаю лучше, чем ты... Шалва, по особой просьбе Георгия, прибавлю тебе еще одного гостя... И дед хлопотливо мчался дальше, сопровождаемый гудящей толпой. Княгиня Нато Эристави, смотря на хлопоты в замке, тихо говорит Дареджан: - Георгий - уже давно князь, больше чем князь, а съезд азнауров у себя устраивает. Самые знатные владетели за счастье сочли бы получить приглашение в Носте... - И такое будет, светлая княгиня! Еще сто теплых дней проложит бог на пути гостей в Носте... Солнце клонилось к равнине. Сквозь колючие изгороди улочек чернела наливающаяся сладким соком ежевика. Всюду по канавкам пробивалась к огородам хлопотливая вода, по которой важно плыли утята. В тени амбара коза деловито выщипывала травку, пробивающуюся сквозь камни. Ностевцы шли группами, с жаром обсуждая желание Саакадзе поговорить с народом. Что хочет сказать Великий Моурави своей деревне? Много воды унесла Ностури с тех пор, как Георгий стоял покорно перед царями, - теперь монахи пишут на пергаменте о новом времени, когда цари покорно выслушивают мудрые советы победителя Карчи-хана. Что ему сейчас Носте? Одна из крупинок его необъятных владений. Что ему теперь прадед Матарса с его шутками? Или дядя Петре с повисшими, как крылья цыпленка, усами? Разве Георгий не пирует со светлейшими в Метехи? А кто из грузин не знает, что на атласной куладже Саакадзе сверкает монета Давида Строителя? По ночам оживает лик царя и убеждает Георгия достроить недостроенное когда-то царем. Волшебная сила вливается в кровь Моурави, поэтому, когда ходит, под его ногами рассыпаются камни. О чем же говорить большому полководцу с маленьким человеком? Так, обсуждая, тревожась и любопытствуя, подошли они к заветному бревну. Спокойно, как и десятилетия назад, оно лежало между рябыми кругляками, и казалось - старый чувяк, разинув рот, грелся на каменистом берегу. Важно размещались старики на бревне, у каждого любимое место и желанный сосед. И никто бы не осмелился нарушить годами установленный порядок. Но сейчас посредине бревна лежал маленький коврик. Справа и слева подкатили два свежеобструганных ствола. Не забыли и об удобствах гостей, как называли старики приходящих по воскресеньям соседей послушать рассказы дедов о рыцарских временах Грузии или о свойствах зверей и птиц, а иногда и посоветоваться о важном деле. Для них мальчишки, гордясь порученным делом, живо соорудили против главного бревна каменные сиденья. Но сегодня даже гостям не хватило места, ибо ни в одном доме не осталось даже малыша. Весь берег Ностури походил на огромный стан. От моста до расколотого молнией граба расселись ностевцы на кругляках, на разостланных бурках. Кто-то притащил доску и пристроил ее между ветвями двух деревьев. На нее тотчас, как скворцы, взлетели мальчишки. Было шумно, радостно и тревожно... Жадно поглядывали на мост, через который вот-вот проскачет Саакадзе, сопровождаемый "барсами" и окруженный оруженосцами, конюхами и разодетыми слугами. Прадед Матарса довольно провел рукой по белоснежным усам. Георгий и "барсы" действительно показались на мосту, но только пешком и без пышной свиты. Молодежь, выросшая во время пребывания Георгия в Иране, с боязливым любопытством поглядывала на подошедшего владетеля Носте. Все поднялись и нерешительно стали приветствовать. Одни поспешно стаскивали папахи, другие угодливо кланялись. Некоторые подались в сторону. Старуха Кетеван торопливо перекрестилась. Петре, некогда друживший с Шио, отцом Георгия, безмолвно указал на коврик. - Вот и я состарился, - усмехнулся Саакадзе, усаживаясь между стариками. И сразу задышалось легко. Шумно рассаживали на почетные места "барсов". Прадед Матарса вдруг весело замахал войлочной шапчонкой: - Как можешь, Георгий, такое говорить? Разве ты можешь состариться? Ты замыслами старше даже этой горы, а сердцем моложе этих листьев. - Буйная река всегда между спокойными берегами несется, потому и усадили тебя, Моурави, посреди стариков. Ностевцы сияли: конечно, Георгий свой, - сразу виден ностевец. Кто говорил, что Саакадзе больше надменен, чем владетель Гурии?.. И про одежду много лишнего рассказывали. Откуда выдумали, что вся куладжа дорогими камнями расшита, а цаги украшены алмазами? Может, и правда, ожерелье изумрудное носит, но только по праздникам, в будни не будет народ богатством смущать. Саакадзе с затаенной радостью вглядывался в знаковые лица. Вот Павле, такой же крепкий, на Марткобской равнине сына потерял... Сына!.. А какой молодец старый Таткиридзе! И всегда чем-то озабоченный Петре. Все незыблемо, как было давно... Это хорошо, есть еще свидетели моей юности... Вдруг Саакадзе, по исфаханской привычке, резко повернулся: - Ты чем там занялся? - Смотрю, как может за одной спиной столько народа стоять. Саакадзе пристально оглядел парня с дерзкими глазами, над которыми дугами раскинулись черные брови. - Чей? - Сын азнаура Датико. Отец от царицы Мариам к князю Баака в Гулаби сбежал, а я - к тебе, Моурави. Прими в личную дружину. - Как звать? - Арчил-верный глаз! - Копьем владеешь? - Владею. - Щитом? - Непременно. - Клинком? - Увидишь! - И, нагнувшись, вырезал клинком на бревне: "Здесь сидел Великий Моурави, слушая народные думы". А ностевцы шумели, как Ностури в дни весеннего разлива. Каждому хотелось рассказать о своих нуждах, о том, что не мешало бы построить новый мост, завести лучших коней, стада увеличить. Народ за войну обеднел... Возобновить шерстопрядильню. Куда запропал старый Горгасал? Мальчики хотят оружия, - иначе как на коня посадить? А князья, богатые азнауры и монахи после Марткоби все растащили. Никто о Носте не вспомнил, совести нет. - А о девушках наших кто-нибудь подумал? С чем замуж выдавать? Кроме истоптанных чувяков, ничего не осталось! - волновался дядя Матарса, имевший пять сыновей и шесть дочерей. Даутбек отчужденно прислушивался к разговорам односельчан. Мир их маленьких дел ограничивался двумя реками и кольцом трех хребтов. Земля, скот, ну, еще шерстобитка... Неужели это он, Даутбек, видел резные столбы индусских храмов? Золоченые паланкины на белых слонах?.. Даутбек даже протер глаза: - Говорите о более важном. Время сейчас наше, молодое. Может, новые дома надо строить из белого камня, вырезать красивые узоры? Полезно и крыши черепицей покрыть, дабы дождь вам на головы не лил. - Э, Даутбек, лучше дождь, чем кровь. Не время еще красивым домам, - разве совсем победили магометан, чтобы богатством дразнить? - сокрушался Петре. - Не успеем проснуться - персы идут! - выкрикнул прадед Матарса. - Не успеем за еду сесть - турки идут! Не успеем проглотить зерно - казахи идут! Поэтому, когда спать ложимся, вместо жены, копье держим. - Ничего, мусульмане сейчас не такие торопливые, а копье хорошее дело, жена любит мужа с копьем... - Иначе кто ее будет защищать от копья нечестивца перса?.. - под дружный хохот добавил Гиви. - Всегда что-нибудь такое скажет, гладкий ишак! Хорошо - девушки далеко стоят! И ностевцы еще сильнее загоготали, вторя раскатистому смеху Саакадзе. Ростом нахмурился, ему показалось, что "барсы" слишком вольничают, что Моурави слишком просто с народом держится, уваженье может потерять. И он преувеличенно громко сказал: - Если персов так опасаетесь, то тем более должны о посеве думать. Ждете новую войну - надо увеличивать запасы. А по нижнему течению Ностури поля не засеяны, вчера мой конь свободно по дикой траве шагал. - Э, дорогой, ты не туда коня гнал, - обидчиво заметил дед Димитрия, - лучше бы по верхнему течению, там джонджоли растут, мой Димитрий от них поумнел. Старики одобрительно поддакивали. Дато поторопился загладить неловкость: - А сколько, дорогие соседи, коней вам не хватает? - Как раз столько, сколько Георгий Саакадзе даст, - подмигнул старикам прадед Матарса. - А овец - на два курдюка больше, - начал было пастух, теребя спутанные рыжеватые космы. На него зашикали, - говорил Саакадзе: - Мои ностевцы, я думал о ваших нуждах, потому и приехал. Выберите пятерых, кому больше верите, во главе пятерых деда Димитрия советую поставить. Пусть сосчитают, сколько скота каждому семейству нужно, сколько мотыг, лопат - закажу амкарам. Скот у тушин закупим, уже сговорился с Анта Девдрис. Сто пар буйволов обещали на сукно обменять мтиульцы... А коней?.. Триста жеребят уже в дороге, сын купца Вардана вместе с табуном сюда прибудет, а с ними и товары. На троицу большой ностевский базар устроим... как когда-то! - Переждав, пока смолкнет восторженный гул, он продолжал: - Вы, почетные деды, правы: не надо искушать алчного врага, но иногда не богатство соблазняет, а беспомощность. Вот почему, думаю, прав и Даутбек. Красивые постройки нужны, чтобы знали нашу силу. И прежде всего - большой караван-сарай. Вижу, вы удивлены, но меняют русла не только реки, а и торговые пути. Старый путь тянулся через Шемаху к Ирану. Новый пройдет через земли Носте к Самцхе-Саатабаго и дальше - к Турции. Теперь купцы стали прихотливы - если нет удобного места для ночлега верблюдов, то в такие места не сворачивают даже для приятной беседы на мудром бревне. А если воздвигнем обширный караван-сарай, то в Носте начнется веселая торговая жизнь. Пошлины, которые будем взимать за право торговли и за постой в караван-сарае, пойдут на укрепление Носте, на вооружение, на устройство коврового промысла и на выделку красивых глиняных кувшинов по персидским образцам. Ностевцы слушали, как зачарованные. Дед Димитрия вскочил, от волнения у него порозовели щеки и жадным блеском сверкнули глаза. Он пытался что-то сказать, но его перебили громкими пожеланиями: - Да живет наш Георгий! - Да прославится имя Великого Моурави! - Проснулся! Давно уже прославилось! - сердито вскрикнул дед Димитрия и, боясь, что его опять заглушат, неистово замахал палкой и взвизгнул не своим голосом: - Георгий, если сын мне, - помни: я первый базарный староста! Никто лучше меня купцов не знает... - А может, и ишаков? - вставил прадед Матарса. Всегда добродушный дед вдруг вспылил. Он осыпал друга упреками: не время на солнце белую бороду сушить, когда рядом Саакадзе Георгий. Кто не может понять дел общества, пусть лучше не занимает места на бревне. - Не все на бревне занимают место головой, - сощурился прадед Матарса. Неизвестно, чем бы кончился разгорающийся поединок, если бы не треснула ветвь и, под гогот и смех, не посыпались бы сверху мальчишки. Элизбар, за спину которого уцепился кучерявый сорванец, схватил его за шиворот, как котенка, и подбросил обратно на дерево, где он тотчас и скрылся в густых ветвях. "Барсы" довольно ухмылялись, им вспомнилось детство. Хохотал и Георгий. Когда успокоились деды и внуки, вновь вскарабкавшиеся на ветви, Саакадзе задушевно сказал: - Дорогой дед, я, с твоего разрешения, уже записал тебя в списки главным старостой... Процветайте, мои земляки! Чем богаче будет народ, тем больше будет городов и тем сильнее будет царская власть, а чем сильнее будет царь, тем слабее князья. - Твоя правда, Георгий! Что кликнешь в винный кувшин, тем он тебе и отзовется, - вздохнул старый мельник, мечтавший избавиться от мучной пыли и стать виноделом. - Большое дело для Носте задумал, Георгий! - Э, большое дело не всегда только радость приносит, - возразил прадед Матарса, - с купцами тоже не мешает осторожность. Купцы тоже не ангелы - хотят богатеть, а как такое можно, если чужую спину не согнешь? Я не жадный и не купец, а недавно рассердился и не по совести торговал. А как можно по совести, если князья поперек горла стоят? - Чтобы князьям оса в ухо залетела! - в сердцах пожелал дед Димитрия. - Лучше ниже! - прибавил прадед Матарса. Снова зашумели старые и молодые. - Ничего, деды, - сказал Саакадзе, - скоро погоните ваших буйволов по свободным дорогам. Рогатки будут сняты. - Пусть благословят тебя триста шестьдесят пять святых Георгиев! Слыхали про такое и уже радовались. Но, говорят, князья не согласны. - Не согласны, Петре, пока Моурави шашкой по шее не дал. - Лучше ниже! - снова крикнул повеселевший прадед Матарса. - Как обещал, друзья, - рогатки будут уничтожены. Немного еще потерпите. - Э-э, люди! Кто видел, чтобы Георгий даром слова бросал? - старался перекричать восторженный гул дед Димитрия. - Еще не родился такой! - Георгий! Наш Георгий! - Ждите, друзья, скоро купцы сюда прибудут. - Георгий, пока купцы прибудут, ты бы о нас подумал! - Подумал, дорогая бабо, - Саакадзе улыбнулся дряхлой Кетеван, некогда дружившей с его бабо Зара. - У амкаров заказал для женщин кисею и миткаль для летней одежды. Выберите пять женщин, пусть сосчитают, сколько невест в Носте, обычай не изменим, всем приданое сделаем, а осенью свадьбы отпразднуем. И еще - пусть выборные от парней сосчитают, сколько коней и клинков им нужно. Советую Арчила-верный глаз во главе поставить. А для мальчиков отдельный список необходим. Поручу моему сыну Иораму и Бежану Горгаслани... Тут кто-то о старике Горгаслане вспомнил, - внук его тоже неплохим растет... И еще, мои друзья, надо дома чинить, сады возрождать, поля как можно больше засевать. Сейчас в этом ваше богатство. Я здесь проживу еще пятнадцать дней, все вырешить успеем, а что не успеем - буду приезжать. Мой замок знаете. Двери на замке никогда не держал от народа... Давно покинул Саакадзе берег. Уже небо порозовело, стремительно пронеслись ласточки, легкая зыбь пробежала по водам Ностури, а ностевцы все еще толпились вокруг коврика, на котором сидел Георгий. Говорили все сразу, под конец устали и согласились с прадедом Матарса: отделить на бревне глубоким надрезом почетное место и никому больше на него не садиться, - как будто всегда Георгий Саакадзе сидит со старейшими. Еще камни верхней башни сохраняли ночную свежесть и молодой месяц не спешил уходить за курчавые вершины, а Георгий уже беседовал с Дато и Даутбеком. "Орлиное гнездо", как называла Русудан комнату Георгия на верхней башне, было крепко замкнуто, хотя никто и не мог проникнуть туда. Остальные "барсы" ускакали по азнаурским владениям. На съезд они все снова вернутся в любимое Носте. Развертывая на каменном столе свитки, Саакадзе продолжал говорить о достигнутом. Путем тонкой игры с духовными и светскими владетелями удалось водворить в Метехи юного Кайхосро, исполнителя воли азнаурского сословия. После съезда азнауров предстоит съезд князей, где они скрепят все то, что тайно порешат азнауры. Главное сейчас - укрепить власть царя, а добиться этого можно только созданием постоянного войска. Даутбек усомнился в уступчивости католикоса, которому невыгодно будет скрепить указ. Опираясь на права, приобретенные еще со времен византийского императора Константина Великого, установившего сбор в пользу церкви, монастыри без стеснения расширяют свои привилегии. Дато вынул из-за пояса пергаментный свиток, весь испещренный крестиками и знаками. Сведения, собранные Дато, полностью подтверждали опасения Саакадзе. Царские земли обезлюдели, долины превратились в пустыри, заросшие сорной травой, деревни похожи на кладбища. Церковный звон все больше притягивает крестьян на тучные поля и в цветущие сады, защищенные монастырскими стенами. Черные владетели привлекают крестьян льготами: они получают больший земельный надел, чем имели у небогатых азнауров. Дни, выделенные для обработки собственно монастырской земли, считаются добровольным даром крестьян. Их не запрягают в ярмо, девушек не бесчестят, детей не меняют на скот и собак. Монастыри дают крестьянам в долг коров, овец, птицу, а обратно получают продуктами или монетами. Многие, желая избавить близких от жалкой жизни, охотно отдают своих детей в послушники. Льстит и то, что сразу возвышаются над своим крестьянским разрядом. Работая на монастырь, крестьянин стремится обеспечить себе царство небесное и поэтому не тяготится сборами в пользу церкви. Последние войны с шахом Аббасом расшатали веру в устойчивость царской власти, церковь же, хотя и разорена врагами, все же стоит крепко и не отбирает у вдов и сирот ни землю, ни имущество, лишь бы платили оброк. - Спорить с церковью, Георгий, трудно. Вот что пишет католикос: "Кто из знатных или незнатных неправильно лишит церковь или монастырь собственности, как то: имения, деревни, людей, земли и тому подобного, тот да будет проклят! А кто из епископов не будет заботиться о сохранении в целости церковных имений, тот да будет проклят от святых соборов, да состоит под определенным святыми апостолами наказанием и да будет удален от святой церкви". Некоторое время Саакадзе молча перечитывал свитки, подчеркивая гусиным пером цифры. - Самое страшное, друзья мои, - заговорил он, - бесплодие благодаря монастырям принимает угрожающие, размеры. После вторжения персидских полчищ увеличилось число монахов и монахинь. Немало на поле битвы полегло мужей, сыновей и женихов - этим пользуются монастыри, сулящие женщинам утешение. Но много и мужчин ищет спасения в монастырях от княжеского ярма и податей, непосильных для разоренных войною хозяйств. Устойчивое царство не может мириться с другим царством внутри себя, которое, в зависимости от своих выгод, неограниченно распоряжается подданными картлийского престола. К счастью, в каждой крепости есть уязвимое место, и в крепости католикоса такой трещиной является положение церковных азнауров. Монастыри требуют от них строгого соблюдения тех же порядков по отношению к крестьянам, какие узаконены католикосатом в монастырских владениях. Но то, что легко богатой церкви, не под силу маленьким хозяйствам церковных азнауров. Постоянное войско откроет им двери к богатству и славе. Церковные азнауры сейчас тянутся ко мне. Необходимо тайно помочь лучшим их фамилиям откупиться от церкви. Запиши, Дато: Карсидзе, Элиозашвили, Квалиашвили, Таниашвили, Кадагишвили, Зумбулидзе, Кавришвили, Тухарели, Бочоридзе, Ананиашвили, Мамацашвили. Эти - уже готовые начальники сотен. Усиливая сословие азнауров, мы тем самым укрепляем единовластие царя - значит, ослабляем владетелей. В конце концов после долгой борьбы и церкви придется подчиниться царству. Нам предстоит важное и длительное дело, но... Георгий прислушался к ржанию коней и вышел на площадку. Иорам и Бежан, размахивая нагайками, выехали из ворот и понеслись к мосту. - Видели? - рассмеялся Георгий. - Мальчики спешат уже на съезд. Не мешает и нам последовать их примеру. Даутбек, дня через два начнут собираться в Носте азнауры. Ты еще успеешь отвезти католикосу знак моей признательности. Саакадзе достал из ниши кулазани - узкогорлый серебряный кувшин, зирандази с золотыми застежками и тринадцать драгоценных пуговиц, из коих двенадцать для венца, а одна для парадной мантии. Даутбек недоуменно наблюдал за другом, а Дато, улыбаясь, вертел гусиное перо, понимая: этими дарами Саакадзе хочет усыпить подозрительность первосвятителя. - Сегодня, - продолжал Георгий, - еще придется поговорить со стариками о шерстопрядильне. - Поручи лучше деду Димитрия, зачем тебе заботиться о мелочах. - В цепи, Даутбек, все звенья одинаковы. Силу надо черпать из своего колодца. Такой колодец для меня - Носте... Вот что: на съезде не все скажем азнаурам, учтем опыт далеких лет. - Тогда, Георгий, другое было, царь законный сидел. - И теперь законный, Дато, больше чем законный - "обязанный". Будет о царстве радеть - удержится; возомнит о себе, начнет своим величием кичиться - другого посадим. - Опасно царями, как мячом, играть. Народ уважение потеряет. Лучше за крепко закрытыми дверями этого учить. - Пока не могу жаловаться, мой Даутбек: не только Кайхосро, но и старик Мухран-батони во всем послушен мне. Немножко тревожат князья, только для виду примирились они с Кайхосро. А сейчас важно все силы спаять и так повернуть, чтобы владетели сами под знамена постоянного войска поставили своих дружинников, хотя бы из месепе и глехи... Думаю, умный Шадиман такое же им посоветует. Для князей выгодно предоставить Саакадзе обучать их воинов высшей науке боя. А если Шадиман думает, что в удобную минуту князья потребуют от царя вернуть им их дружины и угостят меня раскаленным ядром, то он ошибается: от Георгия Саакадзе войско не уходит. - Ты так говоришь о "змеином" князе, точно он против тебя уже плетет паутину в Метехи. - В Метехи нет, а в Марабде наверно... - В Марабде? А кто его туда впустил? - Я. Дато и Даутбек вскочили, готовые закричать, но они на миг потеряли дар речи и лишь тяжело дышали. - Понимаю вас, мои воины... очень понимаю, но без содействия Шадимана мне не удастся убедить князей. А без княжеских дружин - будем говорить прямо, заблуждаться опасно, - слишком мы сейчас малочисленны. Шах Аббас может пожаловать в любой день. И не только это... Вытерев пот со лба, Даутбек большими глотками опорожнил глиняный кувшин. - Теперь я разгадал, почему ты выпроводил "барсов" из Тбилиси! - Да, я решил один ответить за этот рискованный шаг. Пусть Шадиман раскинет свои ветви, дабы муравьи могли узреть расцвет ядовитых цветов. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ По старогорийской дороге и по горным тропам съезжались к Носте азнауры. Царские азнауры прибыли одетые в цвета правителя Кайхосро из рода Мухран-батони. Церковные азнауры щеголяли куладжами и чепраками любимых цветов католикоса. Были здесь и княжеские азнауры, и не только принадлежащие дружественным фамилиям - Зураба Эристави, Мухран-батони, Ксанских Эристави, но даже зависимые от Цицишвили, Амилахвари, Джавахишвили, Липарита. Времена переменились, возросла сила Георгия Саакадзе. Многие из них уже не скрывали желания избавиться от своих владетелей и стать вольными азнаурами царства. Они нарядились в цвета знамени Великого Моурави. Лишь Гуния и Асламаз продолжали носить одежду изысканных цветов Луарсаба Второго. Сторожевые дружинники заметили, что за каждым азнауром следовало не менее трех слуг, вооруженных копьям