и и самострелами. Всадники сразу заполнили большой двор замка, но едва успели разместить в конюшнях азнаурских коней, как тут же были расхватаны ностевцами и, как почетные гости, отведены в назначенные им для постоя дома. Старый Квливидзе, слегка раздавшийся в плечах, и возмужалый Нодар, удивительно похожий на своего отца, пожаловали на следующий день. Эта кичливость вызвала у "барсов" ироническую усмешку. Но Саакадзе прощал все слабости тщеславному азнауру из-за его заслуг. Наконец дозорные на зубчатой стене известили о прибытии кахетинских азнауров: прославленного метателя дротиков Гараканидзе и побелевшего в боях малословного Нацвлишвили, близких к двору Теймураза - Сулханишвили и Таниашвили, друга гомецарских тушин отважного Заала Деканозишвили и советника царского Совета прозорливого Лома Шатберашвили. Этих азнауров, влиятельных и уважаемых в Кахети, Саакадзе особенно ждал. Они должны были стать проводниками его, пока тайного, замысла объединения двух царств - Картли и Кахети. Два дня праздновали встречу. Наполовину опустели огромные кувшины в марани, на вертелах румянились целиком зажаренные телята, вместе с дымом костров вздымались боевые песни. Весь третий день захмелевшие гости спали непробудным сном. На четвертый, освеженные водой Ностури, с важным видом государственных мужей, расселись на широких тахтах в зале беседы. Георгий предложил почтить память азнауров, павших на полях битв. Все молча встали, на миг замерли, потом обнажили шашки, вскинули вверх и одновременно опустили, образовав на ковре сверкающий круг, Асламаз, ревностный исполнитель древних азнаурских обрядов, поправил ожерелье из монет серебряного чекана и, многозначительно переглянувшись с Гуния, вслед за Саакадзе торжественно вложил клинок в ножны. Первым говорил Даутбек: - Много снегов скатилось с гор, много листьев, сожженных солнцем, развеял ветер с того времени, когда собирались мы здесь утверждать право азнауров на жизнь и вручили Георгию Саакадзе вместе со своими судьбами копье и щит. Князья тогда победили, но кто скажет, что бесследно прошли наши усилия? Разве мы такие, какими были двадцать лет тому назад? Разве не восторжествовало справедливое желание заменить одряхлевшие княжеские устои новыми крепкими столпами царства? Пусть и впредь наши кони яростным ржанием устрашают врага, посягающего на Иверскую землю! Пусть стрелы наши метко разят загораживающих нам путь! Дела Упадари, Ломта-горы и Марткобской равнины стали не только достоянием летописи монахов. Нет! Они наполнили новым смыслом нашу жизнь и указали Картлийскому и Кахетинскому царствам путь к могуществу и расцвету. Азнауры сидели молча, с волнением прислушиваюсь к гордым словам. Квливидзе смотрел на Даутбека, пораженный возникшим сходством Даутбека с Георгием Саакадзе, и вдруг порывисто вскочил. - В чем дело, азнауры? Кто разбил Карчи-хана? Кто гнал Вердибега? Мы - царские азнауры! Очень хорошо! А что мы имеем? От кого трясся Пеикар-хан? От кого пополз в каменную щель "змеиный" князь? От нас, царских азнауров! Очень хорошо! А что мы имеем? По-прежнему в Метехи князья занимают наследственные места! По-прежнему в их руках - знамена! Двадцать лет тому назад я хвастал: четыре сотни поведу в бой, а теперь скромно скажу: пять тысяч возглавлю! У меня хоть и седеющие усы, но я умею держать их кверху, - он лихо подкрутил пышный ус, - и конь мою ногу хорошо знает. Пора азнаурам собирать силу, а кто запаздывает на переправе к азнаурской стороне, пусть на себя сердится... - Некоторые уже пробовали запаздывать, - прервал Дато взволнованную речь Квливидзе, - но не об этом теперь разговор. Прямо скажу: время сейчас наше, но оно еще беспокойнее, чем тогда. Детство союза азнауров прошло, но с облаков ничего не падает, - все на земле. А кто хочет много получить, пусть много и посеет. - Дато прав, - недовольный намеком, произнес Асламаз, - нельзя терять часы на воспоминания. Пусть Моурави скажет свое слово. Но Саакадзе осторожно подходил к своей главной цепи. Он просил каждого рассказать о положении своего хозяйства, в какой мере пострадало оно от вторжения шаха Аббаса. Четыре дня скрипели гусиные перья. Ростом и Элизбар аккуратно записывали фамилию говорящего, потом его сведения: сколько у каждого людей - глехи, хизани и месепе, сколько коней, голов скота, запасов еды и оружия. Азнауров поразило новшество: раньше верили друг другу на слово, а сейчас каждое слово, как печать, ложилось на вощеную бумагу. Церковные азнауры насторожились: а что, если Саакадзе не только хочет возместить убытки, понесенные от войны? На всякий случай они были не прочь уменьшить свое достояние, но Дато простодушно заявил: Нодар Квливидзе, Асламаз, Гуния и Элизбар будут разъезжать и проверять наличие внесенного в список; может быть, кто-либо из кичливости преувеличивает свое имущество... Затем Дато предложил создать казну союза азнауров. Эта казна должна пополниться вкладами всех азнауров в соответствии с их доходами. Богатство придаст союзу устойчивость и государственную значимость. "Сундук священных щедрот" - так, по примеру византийцев, он будет назван - должен быть окован медью и храниться в Кватахевском монастыре, в келье настоятеля Трифилия. Тайну замка будут знать только казнохранители. Дато от имени "барсов" предложил троих - Асламаза, Гуния и Даутбека. Одобрительный гул пронесся по залу. Гуния, Асламаз и Даутбек были носителями азнаурской чести. Польщенные и сразу выдвинувшиеся в первый ряд вершителей азнаурских дел, Асламаз и Гуния поклялись с большим рвением заняться обогащением казны азнаурского сословия. Дато незаметно шепнул Димитрию: - Молодец Георгий, хорошо придумал! Теперь Асламаз и Гуния будут скакать по владениям, вынюхивая, точную ли долю положили азнауры в сундук. - А если кто скроет доход, надо посоветовать: пусть полтора месяца у того гостят и каждый день по полтора барана съедают. - Теперь, друзья, - продолжал Дато вслух, - обсудим, на что наши мдиванбеги будут выдавать монеты. Думаю, раньше всего на покупку коней и оружия. Потом на увеличение хозяйства, если у азнаура подвернется подходящий случай приобрести землю, виноградник, лес или баранту. Потом, следуя древнему обычаю амкаров, - если черный день переступит порог: дом сгорит, или падеж скота, или градом виноградник побьет. Взамен дружеской помощи потерпевший азнаур должен о солнечный день вернуть взятое и добавить для роста казны. Порешили также, для пресечения побегов и вымирания, не облагать азнаурских крестьян чрезмерной податью. Напротив, всеми средствами помогать процветанию крестьянских домов - такой разумной мерой азнауры увеличат собственное благосостояние. До вечерней еды обсуждали способы уклонения княжеских азнауров от постоянных или разовых податей, налагаемых на них владетелями, и от участия в междоусобных войнах князей. Но съехавшиеся азнауры чувствовали, что не только для узких сословных дел собрал их Георгий Саакадзе, погруженный в большие заботы о царстве. И вот настал день... Солнце роняло уже отвесные лучи на башню. Напрасно Русудан повелела застольным слугам повторить призыв к еде ударом дапи. Азнауры затаив дыхание продолжали слушать своего полководца. В своей речи Саакадзе напомнил о неслыханном поражении, нанесенном опытным войскам шаха Аббаса, об изумлении Турции, воспринявшей подвиг картлийцев как чудо. Он указал, что мстительный шах готовится к еще более беспощадной войне с Кахети и Картли. Но государственные мужи должны предвидеть все ходы врага. - Мы всегда были малочисленнее наших врагов и потому не могли действовать натиском всего войска. Используя гористую и пересеченную оврагами местность, реки и леса, ущелья и долины, мы старались заманить врага туда, где он не мог развернуть свои силы. Мы победили в Сурами, победили в Марткоби. Но теперь враг знает наши слабости и не поддастся на наши уловки. Нам не удастся только народным ополчением и разрозненными царскими и княжескими дружинами отразить вторжение вражеского войска, сильного знанием боевого дела. Мы обязаны перед родиной создать постоянное огнебойное войско, подчиненное единой воле, и установить его численность в шестьдесят тысяч... Зашумели азнауры. Изумленные возгласы перемежались с недоуменными вопросами, недоверчивыми предположениями. - Как мыслишь, Георгий, объединить ветер, огонь и воду, - кричал Зумбулидзе, азнаур мцхетского епископа, - если даже азнаурское сословие с мучением объединяем? - Кто из князей рискнет передать личные дружины под царское знамя? - растерянно разводил руками Микеладзе, азнаур князя Липарита. - А как думаешь, Георгий, составить одно войско из разных царств? - безнадежно вздохнул кахетинец Гараканидзе. - Из разных царств невозможно, но из единого грузинского народа непременно создадим! Азнаурам почудилось, что шестьдесят тысяч кольчуг свалились им на головы. Выпученные глаза пронырливого Шатберашвили рассмешили Гиви, он фыркнул. Дато отдавил ему ногу и громко сказал: - Застольные слуги устали приглашать почетных гостей. Да и Саакадзе понял: надо дать время азнаурам усвоить услышанное. Пожалуй, это был единственный обед в жизни Квливидзе, проведенный им в глубоком молчании. Тщетно "барсы" пытались расшевелить умолкших, казалось, на всю жизнь азнауров. Ночью в удобных покоях замка они не спали. Облокотясь на мутаки, перешептывались: осуществим ли задуманный Георгием Саакадзе переворот? Но на утренней беседе Моурави поразил азнауров еще сильнее. Он обратился к кахетинцам с внушительным словом. Напомнив, что начальный удар шаха Аббаса падет на опустошенную Кахети и для страны будет смертельным, он властно указал: спасение в одном - сами кахетинские азнауры должны настоять на сборе кахетинских дружин, которые вольются в общее постоянное войско, подвластное ему, Георгию Саакадзе. Необдуманных слов он, Саакадзе, не бросает и сумеет отразить мстительного "льва Ирана" на дальних рубежах. И снова в речи Моурави, прозвучала та сила, которая покорила самых непокорных. Он говорил о том, что Кахети первая, еще в прошлом веке, шагнула вперед, использовав Гилян-Шемахинский путь для развития торговли. Не только тавады, но и сами цари бойко торговали на караванных путях вином, шелком, коврами, тканями, конями, овцами, красящими растениями. Оживленно застучали молотки амкаров. Выросшие города - Загеми, Греми, Базари - разукрасились величавыми зданиями. Возросшее благосостояние помогло Кахети избежать позора торговли рабами. Там грузин не продавал грузина, как товар, исконным врагам - османам, как это посейчас делают в Имерети, Самегрело, Гурии. Укрепление царской власти помогло кахетинским Багратидам обуздать тавадов, опираясь на мелкопоместных князей и азнауров; помогло провести новые военные установления. Еще с XI века Эристави, некогда назначенные царем управлять семью эриставствами, на которые была разделена Кахети, стали потихоньку прибирать к рукам доверенные им земли. А к XVI веку эти умные тавады, под видом блюстителей интересов царства, присвоили эти земли и почувствовали себя богоравными. Но кахетинские цари уже успели сковать сильное государство и сумели заменить Эристави множеством управителей, ограничив их деятельность торговыми и хозяйственными делами, а военные дела подчинить четырем воеводствам. - Но, Георгий, каждый садрошо возглавлялся там епископом, которому вручалось воинское знамя в знак предводительства. - Ты забыл, Сулханишвили, что наши епископы тогда служили царству и духом, и золотом, и мечом, и крестом. Духовные отцы не уподоблялись светским владетелям и не думали только об обогащении своих монастырей. - И сейчас, Георгий, полезно разделить твои шестьдесят тысяч на четыре садрошо и поставить во главе их картлийских епископов... - Неправильно думаешь, азнаур Зумбулидзе, - насторожился, как на охоте, Сулханишвили. - Если Моурави намерен привлечь и Кахети, то надо все по-братски делить: двух епископов от вас, двух - от нас. - Вы рассуждаете мудро, но только не время сейчас полагаться на духовных. Кесарево - кесарю, божье - богу! - И Саакадзе многозначительно перевернул песочные часы. - Давид Строитель, объединяя Грузию, привлек духовенство, - не унимался Зумбулидзе. - Но какое духовенство? Конечно, не то, которое действовало заодно с родовыми тавадами. Царь поступал твердо, он собрал Руис-Урбнисский собор и разобщил владетелей и духовных отцов... Руками церкви усмирил церковь. Отныне назначенные по личным достоинствам владыки преданно проводили политику царя, укрепляя царство, ибо, как говорил Давид, пока Грузия внутренне не окрепнет, бессмысленно думать об отражении чужеземного врага. Вам, азнауры, предстоит главенствовать над постоянным, войском. Вам, и никому больше! Азнауры переглянулись, им показалось, что они сразу возвысились и под ногами у них затвердела земля. Когда улегся общий шум, Микеладзе воскликнул: - Эх, Георгий, если бы я мог вырваться от своего князя и стать царским азнауром, клянусь тринадцатью сирийскими отцами, посвятил бы себя служению нашему общему делу! - Что ж, можно тебе помочь, - медленно произнес Саакадзе. - Помочь? Чем? - Землю отрежем у реки Ксани. Хозяйство, какое оставишь, по закону, у князя, получишь от царя, должность займешь в Метехском замке - начальником охраны четвертой башни. А с твоим патрони, князем Липаритом, я сам поговорю. Глубокое впечатление произвел этот разговор на церковных и княжеских азнауров. - Начальником четвертой башни? Очень хорошо! А Газнели не пронюхает, что у него над головой не наследственный князь, а безродный азнаур на башне торчит? Если пятая башня освободится от князя, моего Нодара не забудь. - Напрасно смеешься, друг Квливидзе! У кого будет войско, у того будет и власть. Трудно сказать, что пережили азнауры в эти дни необычайных решений. Все окружающее казалось им преображенным, - даже в щебете птиц им слышались восхищенные возгласы. Даже трава не гнулась под цаги, даже небо улыбалось розовыми лучами. И сами себе они представлялись великанами гор и ущелий. В непринужденных беседах, в дружеском кругу за искристым вином порешили собираться дважды в год, в Носте: весной - на фомину неделю и осенью - в праздник маджари. Третий ежегодный съезд - в Тбилиси. Порешили всем сословием поддерживать Моурави. - Собираться будем в рождественский месяц с семьями, - заявил Саакадзе, - пусть женщины тоже повеселятся, молодежь побушует, фамилии сблизятся теснее. И, главное, введем в обычай совместно праздновать всем азнаурам первый день нового года. Восторг охватил азнауров: покичиться в Тбилиси красотой дочерей, доблестью сыновей, переженить их, - пусть множится азнаурское сословие! С жаром принялись обсуждать, где кому поселиться, у каких купцов снять не месяц жилища. Дато пригласил к себе два семейства, Ростом - Асламаза и Гуния. Жившие вместе Димитрий к Даутбек заручились согласием трех азнауров. Саакадзе предложил свой замок Квливидзе с семьей. Азнауры так увлеклись разговором о предстоящих утехах, что позабыли о той тяжелой повинности, какую наложил на них их предводитель. С теплым чувством Саакадзе смотрел на седеющих и молодых азнауров. Можно многое требовать, но надо вовремя ободрить радостью. Прогуливаясь по верхнему саду, за часовенкой, Саакадзе поздравил Асламаза и Гуния: для них ему удалось подобрать триста белых и триста черных коней. Пусть готовят всадников, шесть сотен вновь будут названы тваладской конницей. Избегая шумной благодарности, он подошел к Квливидзе и обрадовал его подарком - двумя соколами-охотниками, за которыми он специально посылал в Самегрело. На трехдневный пир по случаю возобновления союза азнауров были приглашены Зураб Эристави, отец Трифилий и Анта Девдрис. Саакадзе умышленно просил прибить тушина с сыновьями, желая вовлечь в военный союз Гомецарское общество. Шумны и веселы азнауры. Пока не избрали тамаду, Квливидзе был мрачнее грозовой тучи, нервно покусывал пышный ус и ревниво оглядывал предполагаемых соперников. Но никто и не думал оспаривать привилегий боевого азнаура. Под неистовые рукоплескания и громовые удары в бубны Квливидзе торжественно был избран тамадой на все три дня. Сразу позабыли о том, что в жизни существует тишина. Угорело метались с кувшинами виночерпии, бегали с яствами оруженосцы, праздник расцветился приветственными тостами. Трифилий, шурша шелковыми рукавами рясы, благословил стол, поздравил с возрождением союза азнауров и благодушно сообщил о предстоящем съезде церковников: католикос готовится к пастырской проповеди об укреплении церкви. Саакадзе вздрогнул, - это начало конца! Какого конца? Вредно закрывать глаза на правду - конца его дружбы с церковью... Отец Трифилий предостерегает. Он посмотрел на встревоженных Дато и Даутбека и прочел в их глазах те же опасения. Эрасти выхватил из рук виночерпия сосуд и, наполнив до краев огромный рог, протянул Георгию. - Прошу, азнауры, - сказал Саакадзе, - осушить рог за здравие благочестивого отца Трифилия, лучшего друга не только моего дома, но и домов всех азнауров. Настоятель Кватахеви всегда поддерживал наше стремление к укреплению царства. Да процветает церковь - ходатай перед богом за дела мирские!.. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Многобашенный замок погружен в мертвый сон. На тройных зубчатых стенах не видно дозорных, за круглыми каменными выступами не слышно призывных труб к охоте, не ржут нетерпеливые кони, не колышется фамильное знамя на главенствующей четырехугольной башне. Небо безмолвно склонилось над боковым ущельем, и жаркий воздух не оглашается ни радостными, ни скорбными звуками. Путник, проезжая Марабду, испуганный молчанием, невольно хлестнет коня и, не оглядываясь, промчится мимо владения некогда всемогущего Шадимана Бараташвили. Но как обманчива притаенная тишь заросшей лесом горы! Как притворно молчит, зарывшись в полевые цветы, марабдинское поле! За крепко замкнутыми, окованными тяжелым железом воротами расплавленной смолой кипит жизнь. День и ночь скрытые высокими зубцами дозорные зорко следят за извилистыми дорогами, уходящими в Картли, Турцию и Иран. Сотни месепе роют подземный ход, и каждый выброшенный лопатой комок земли, каждый взмах кирки пробивают потайной путь к намеченной Шадиманом цели. Сотские и десятские гонят по улицам замка боевые персидские тележки. И под резкие воинские окрики дружинников снова и снова повторяют шах-севанские приемы, перенятые Шадиманом у Исмаил-хана в тбилисской крепости. На всех башенных площадях, выступах высятся чаны, под ними желтеют бревна и хворост. Котлы с ядовитым жиром и смолой вытянулись вдоль внутренних стен. Рядом наготове черпалки. Мешки с каменной пылью, красным песком и солью пока прикрыты рогожами. Под недубленой кожей хранятся бычьи пузыри, наполненные серой. Под покровом мглы на верблюдах, конях и арбах свозятся в замок со всех владений князя зерно, мед, вино, сушеные фрукты, сыр и все, что возможно через подставных лиц тайно скупить на майданах, в деревнях и местечках. Отары баранты, стада коров, буйволиц и коз пасутся на сочных лугах, примыкающих к подножию черной башни. Множество различных птиц заполнило обширные птичники. Шадиман готовится к длительной осаде. Появление князя, сопровождаемого чубукчи, вызвало в Марабде суеверный ужас: "Только черт за обещанную князем душу помог ускользнуть от Саакадзе..." Недаром, шептались обитатели замка, князь Шадиман в день луны, облитый ее серебром, не снял папаху, не протянул руку вверх и не вынул меч из ножен. И вот луна выказала свою силу и с помощью змей отравила родниковую воду. В полном неведении высокий Залико из Мухати напоил коня и сам с жадностью напился. Говорят, конь к ночи сдох, а Залико пять дней в огне метался, пока жена не догадалась обрызгать цепь очага святой водой. Не менее перепугал марабдинцев приказ чубукчи ловить сетью возле родника поганых змей, волочить их в замок и выпускать в особые клетки, наполненные мягким золотистым песком. Так их уже несколько тысяч. А "змеиному" князю все мало! Осторожно оглядываясь на замок, тихонько сокрушались марабдинцы: "Как поступил проклятый чубукчи в день прилета ангелов! Все осторожно ходили, не подымали правую руку, дабы, упаси бог, не задеть ангела, сидящего у каждого на плече. А чубукчи, прислужник черта, размахнулся и выбил у своего ангела правый глаз. Встревожились крылатые и, не дожидаясь вечера, улетели на небо. Теперь на целый год марабдинцы без них остались. Только черт доволен, хвостом пыль до верхнего леса поднял, овцы чихать не устают..." Многие из княжеских слуг охотно сбежали бы из замка, но верные мсахури, вооруженные колючими палками, зорко следят за каждым. Женщин и детей тоже как пленников держат. Княжна Магдана, дочь Шадимана, еще больше побледнела. Как тень, слоняется по дико разросшемуся саду и молчит, молчит, вселяя страх и жалость. Слухи и шепоты подползали к замку, окружая его незримым кольцом. Но жалобы чубукчи на затаенную враждебность крестьян вызывали у князя только недобрую усмешку. Едва вечерняя заря окрашивала Алгетские высоты, дверцы кованых ворот открывались, бесчисленные слуги и дружинники выходили с кирками, лопатами и принимались рыть второй ров. Им с усердием помогали согнанные марабдинцы. Но едва утренняя заря золотила Дманисские изломы, все уползало в замок, и ворота наглухо захлопывались. Сам Шадиман, сопровождаемый только чубукчи, скрытно даже от преданных мсахури, проверял подземный ход... Подкоп шел не в сторону Ирана, а в сторону Тбилиси. Можно переодетым скрыться в Гурии или в Самегрело - там гостей не выдают. Но это невероятное предположение: замок готов к пятилетней осаде, а шах Аббас не позволит Саакадзе столько времени хозяйничать в Картли. И Шадиман, тщательно вытирая сафьяном листья любимого лимонного дерева, своевременно перевезенного из Метехи, обдумывает дальнейший ход в игре с Саакадзе в "сто забот". Снова верные лазутчики расползались по Тбилиси, Гори Мцхете и... Носте. Махара, сын погибшего Отара, удачно пробрался в Имерети, Гурию и даже Абхазети. Он привез неутешительные вести: повсюду прославляется имя Георгия Саакадзе. Самые знатные ищут с ним дружбы и не прочь породниться. Но замужество двух дочерей Саакадзе решено. Старшую берет Иесей Эристави Ксанский, а вторая уже сосватана за внука Теймураза Мухран-батони... - Ниже царской родни народный вождь не признает? - усмехнулся Шадиман. О ностевском съезде азнауров князь проведал тотчас же, тем более, что Саакадзе не делал из этого тайны: глашатаи надрывали горло, извещая майдан о "великом событии". Шадиман решительно вынул из ларца гусиное перо. Пора действовать, пора собрать разбредшееся стадо. Пора скрепить княжеское сословие одной золотой цепью. Или безнадежно ослепли благородные? Или опоены мертвой водой? Страшная глыба движется на князей, а они, подобно неразумным детям, любуются блеском ледяного обвала. Ранним утром во владения Джавахишвили, Липарита, Цицишвили, Квели Церетели, Амилахвари, Эмиреджиби и Магаладзе понеслись гонцы. Под чепраками спрятаны послания с настойчивым предложением немедленно посетить Марабду, где князь Шадиман ждет от шаха Аббасе ответ на полное описание дел Картли. Разобщение долее преступно, честь княжеств требует немедленных действий, надо договориться. Марабда - ворота, через которые вернется могущество владетелей. Особое внимание уделил Шадиман князю Андукапару, в любезном послании прося забыть вражду и ради спасения княжеского сословия выступить, кольчуга к кольчуге, меч к мечу, на жестокий бой с Саакадзе... С крайней осторожностью пробирался Махара, переодетый странствующим монахом, в замок Арша. В этом подзвездном гнезде, не менее чем Шадиман в Марабде, готовился Андукапар выдержать любую осаду. Он знал, что где-то в тайниках теснин Гудамакарских Саакадзе притаил стражу, подстерегающую каждый его, князя Андукапара, шаг. Вот еще на той неделе, в одной агаджа от Арагви, схватили очередного гонца, направленного им в Тбилиси, но, выведав, что гонец держит путь к князю Амилахвари, тут же отпустили. Лишь миновав Мцхета, очухался посланный. А пользы? Меньше, чем из камня меду! Кровный брат так перепугался, что выгнал аршинца и приказал впредь на глаза не показываться. Но князь Андукапар не сомневался, что именно ему предстоит возглавить княжеское возмущение и смести с истинного пути нечисть, ибо Шадиман, запертый в крепости, сам жаждет освобождения. И он продолжал гнать гонцов и в Тбилиси и в Имерети. Иные из них попадались, но и те, которые проскальзывали, приносили вести, способные вызвать только отвращение: в Картли, поддерживаемый церковью, безраздельно господствовал ностевец; в Имерети, куда рвалась скучающая Гульшари, князь Леван Абашидзе без прикрас объявил гонцу, что против Моурави не пойдет ни царский двор, ни католикос Малахия. Гульшари не преминула выдрать букли у старой приживалки, вышвырнуть за окно венецианский сосуд и расцарапать щеки двум прислужницам. Ее гневные выкрики слышались даже в оружейном зале, куда укрылся Андукапар: "Как, мне, дочери царя Баграта, отказывают в гостеприимстве?! Советуют пасть к ногам ностевского плебея? О бедная царица Мариам! Сколько должна была выстрадать она от жестокосердных имеретин, если сбежала под хвост "барса"!". Гульшари приказала разыскать князя, и когда Андукапар, вытирая шелковым платком вспотевший лоб, ступил на белый ковер в покоях княгини, она заявила ему, что не в силах дольше томиться в проклятом Арша, где, кроме снега и надоедливых звезд, можно наслаждаться лишь тупостью князя Андукапара. Она сама напишет Левану Дадиани, и не одному Левану, - Мамия Гуриели дружил с ее отцом... Наконец неплохо пробраться в Абхазети, из этого медвежьего логова легче всего ускользнуть, хотя бы в Турцию, а оттуда - в Исфахан. Уныло слушал Андукапар свою гневную супругу. Если не пожелал принять их царь Имерети, нечего рассчитывать на остальных владетелей. Видно, боятся Саакадзе, и никому нет выгоды ссориться из-за непомерно прекрасной Гульшари с непомерно страшным "барсом". Андукапар угадал, посланный гонец вернулся с вежливым советом Мамия Гуриели - подождать лучшей погоды для рискованного путешествия. Но что хуже всего - заарканенному гонцу саакадзевцы дали пинка в зад и отпустили его, даже не обыскав. Саакадзе не боится его, князя Андукапара. Ответ светлейшего Мамия несколько охладил Гульшари, гордо заявившую, что она не удостоит отныне ни одного владетеля просьбой о помощи и сама изыщет способ пробраться в Исфахан. Можно себе представить изумление и радость князя, когда перед ним возник Махара. Прикинувшись равнодушным, Андукапар поспешил запереться с Гульшари и с жадностью несколько раз прочел приглашение князя Шадимана пожаловать в Марабду на совет князей. Но буря восторга скоро сменилась тревогой: легко сказать - в Марабду! Если гонцов отпускают - значит, выслеживают более знатного зверя, а может, нарочно поощряют - пусть, мол, князь без опаски покинет Арша. Но стоит ему перешагнуть последнее укрепление у крутого спуска, как саакадзевские черти выскочат из расселин и пленят его, гордого носителя фамильного знамени. Отказаться? Но не вызовет ли это насмешку Шадимана и собравшихся в Марабде князей? И потом, если сейчас не впрячься в общую колесницу мести, придется навек остаться в Арша, ибо, победив Саакадзе, князья начнут расправляться с отступниками. Нет, пора присоединиться к знамени Сабаратиано ради уничтожения плебея и снова водвориться в Метехи... Под власть Симона? А может быть, шах крепок памятью и глупого заменит умным? Два дня ждал Махара решения князя. Он успел осмотреть укрепления замка Арша. Пять горных вершин соединились, чтобы сжать в своих могучих объятиях замок. Плоские скалы без выступов с четырех сторон обрывались в пропасть. Одна лишь узкая тропа с едва заметными насечками для пешеходов продолблена в южной скале. Но взбираться по ней к замку могли только желанные князю, ибо она от подножия до вершины преграждалась четырьмя железными воротами, примкнутыми краями к каменной круче. Гуляя под облаками по выступу второй стены, Махаpa встретил вынырнувшего из тумана слугу, который объявил радостную весть: "Князь готов в путь". Уже зябкий рассвет забрезжил на остроконечных грядах, когда крик совы известил о безопасности, и Андукапар, переодетый мсахури, и Махара - монахом, осторожно, опираясь на крючковатые палки, стали спускаться по едва заметным насечкам. Затем в сопровождении двух телохранителей вскочили на коней и свернули не к теснинам Гудамакарским, где, наверное, притаились лазутчики Саакадзе, и не к руслу Арагви, где безусловно устроена засада, а к каменистой горе, круто обрывающейся в пропасть. Один из телохранителей, вбив железный клин в расщелину, привязал к нему канат и ловко спустился на ближайший выступ. Там вновь закрепил канат за зубчатый камень и подал знак орлиным клекотом. Другой телохранитель обвязался веревкой, которую свободной петлей соединил с канатом, и, держась за веревку, стал сводить под уздцы фыркающего коня. Андукапар сползал, зажмурив глаза. Под ним зияла бездна, словно дьявол оскалил пасть; над ним, как непривязанный шатер, качалось едва лиловеющее небо - вот-вот оторвется. Нет, по этой накатанной чертом полосе он не проведет Гульшари, а иного пути для них не существует, пока Саакадзе владеет Картли, - так думал Андукапар, с трудом подавляя желание ринуться в пропасть, манящую каменной глубиной... Телохранитель подхватил князя, они стояли на уступе, силясь перевести дух. Сверху посыпалась каменная крупа: выпучив глаза, съезжал на корточках Махара, таща за собой упирающихся коней. На всю жизнь осталось в памяти князя это безумное путешествие. Спускаясь на второй выступ, кони стонали, ручьи пота катились с их крупов, гривы дыбились, а блестящие белки наливались кровью. По гранитной глади сползали на разостланных бурках. Справа и слева дымились провалы. Дыхания не хватало. Андукапар дрожал от озноба, судорожно цепляясь за острые камни. Что произошло дальше, как возникла тонкая нить, превратившаяся в горную речку, как сквозь серо-фиолетовый туман соскользнули к подножию, - Андукапар почти не помнил. Очнулся он от раскатов хохота, эхом прыгающего в горах: - С ума сошли! Мы с зари вами любуемся! Какой масхара поволок вас по тропе смерти? На зеленой полянке рослый саакадзевец у костра мешал в котле ароматное гоми. Андукапар тупо уставился на потешающихся дружинников, и вдруг до его сознания дошло: не узнали! - Что будешь делать? - подражая слугам, заговорил Андукапар. - Разве проклятый князь дорожит жизнью человека? Всех избавил Моурави от страданий, только о мсахури и глехи князя Андукапара не вспомнил. - А почему сами не избавились? - возмутился самый молодой из дружинников. - Ишачьи дети! Все люди по земле ходят, а вы подобно змеям извиваетесь. - Будешь извиваться, - заплакал Махара, он тоже узнал саакадзевцев, - если всю семью пленниками держат. Убежим - даже детей князь поклялся вздернуть на дереве. - Постой, постой, ты же монах! - Что ж, разве ряса спасает чистого служителя креста от погрязшего в грехе князя? Пришел из святой обители повидаться с близкими: брат с чадами своими изнывает в Арша, сестра с детьми муки ада от княгини терпит. И вот вынужден, уклониша очи свои, не взирать на небо. Дружинники, отойдя, переговаривались шепотом. Андукапар сосчитал: нет - много, пятнадцать, и не следует забывать, чьей выучки! Проклятый, даже под землей нельзя скрыться! Подкупить? Сразу схватят. Умолять? Еще больше заподозрят... Андукапар подошел к хурджини телохранителя, достал лепешку, кусок сыра и, опустившись на траву, стал жадно есть. То же самое поторопились сделать остальные, с содроганием думая, что произойдет, если саакадзевцы обыщут самый облезлый, засаленный хурджини, где в одной суме спрятано завернутое в шелковый багдади княжеское одеяние, а в другой - дорогая еда: два искусно зажаренных каплуна и в серебряном плоском дорожном кувшине янтарное вино. Достав медный кувшин, Махара подошел к весело журчащей воде, сначала сам напился, затем принес остальным. С невероятным отвращением - после слуг - прильнул к горлышку Андукапар, перекрестившись по-стариковски, как это делали его рабы. Молодой дружинник с жалостью посмотрел на них, взял свой бурдючок, наполнил доверху кожаную чашу и преподнес раньше Андукапару, как старшему, чья седая борода, помимо воли князя, не переставала трястись. - Правда, твой князь - собака, если в такой путь не взвалил каждому на коня бурдюк с вином! Пей за здоровье Моурави, который и о таком, как ты, не забывает. - Да прославится имя Великого Моурави! - радостно выкрикнул Андукапар, перекрестил чашу и залпом выпил прохладное вино, в душе желая с каждым глотком погибели всем "барсам" и "барсятам". Телохранители ощутили неловкость: князь - хорошо знали они - не поднес бы им после пережитого ужаса и по капле из своего фамильного кувшина. А тут?.. Они с такой непритворной жадностью проглатывали угощение, что окончательно рассеяли подозрение дружинников. - По какому делу ползете? - По важному, батоно, - поспешил ответить Андукапар, уже успевший все обдумать. - Это сами видим, раз головы не жалеете! - Может, черту сватать княгиню Гульшари? - Хорошо, с нами князь не спустился, - засмеялся Махара, - ваш разговор не пришелся бы ему по вкусу. - Ты прав, монах, хорошо для князя, что не спустился, мы бы его сразу по рогам узнали. - Бедный князь: из-за своей щедрой княгини папаху не может носить, башлыком обходится! - Ох-хо-хо-хо! - разносилось эхо по ущелью. Много усилий стоило Андукапару не выхватить спрятанную в шарвари шашку и не расправиться с саакадзевцами, а заодно и со своими рабами, но на этот раз он предпочел подхватить веселость и заливисто захохотал, но вдруг недоверчиво, как бы по привычке оглянулся: - Вам хорошо смешить ущелье, а я - старший мсахури рогатого - даже хвостатому не пожелал бы свататься к княгине, ибо она и черта в теленка превратит. - И дружески ударил по плечу обалдело смотревшего на него телохранителя. Тот понял этот знак и принялся осыпать проклятиями и насмешками темный дом Амилахвари. Лишь один Махара недовольно пробурчал, что господина бог послал, иначе от кого такую власть князь имеет? Если его хлеб только нюхаешь, и то грех ругать. А по делу едут они очень важному: князь задумал с братом посоветоваться, как дальше жить. Княгиня скучает, хочет в Тбилиси, но устрашается гнева Моурави. Заметив настороженность дружинников, Андукапар перебил Махара: - Вот князь Андукапар и решил просить Мцхетского митрополита быть посредником между ним и Моурави, потому и монаха с нами погнал: один свалится - трое дойдут, трое убьются - один дойдет, с конями тоже так. - Утешьте раба верующего, добрые воины, - подхватил Махара, - Христа бога нашего евангельское слово к вам: не оставляйте на опасном пути странника, и не оставляемы будете. А я, яко кроток есмь и смирен сердцем, прилежно вознесу моление о жизни вашей любославной и преблаженной. Саакадзевцы переглянулись, и их начальник спросил уже более доверчиво: - А обратно как будете возвращаться? - По ответу и дорога ляжет, азнаур, - польстил дружиннику Андукапар, - если митрополит уговорит Моурави, открыто поедем, если Моурави откажет - опять придется черта беспокоить и по его спине карабкаться к замку. Пока шли эти разговоры, телохранители расстелили бурки, стреножили коней и, упросив дружинников постеречь их, сами тотчас захрапели. Подобное спокойствие окончательно рассеяло подозрение саакадзевцев, и когда на рассвете слуги князя поднялись и уже, как свояки, расположились вокруг котла, причмокивая и облизывая усы, начальник ободряюще проговорил, что провожатых с ними не может послать, а бурдючок с вином даст, и если придется им вернуться, то покажет покорным ишакам более удобную тропу для подъема в замок. Андукапар содрогнулся: неужели нашли уязвимое место? По возвращении необходимо тщательно осмотреть все окрестности замка. Вздыхая и кряхтя, он влез на коня, за ним - остальные. Они рассыпались в благодарностях за вино и сочувствие. О, как бы им хотелось гнать коней! Гнать так, чтобы искры летели из-под копыт. Но они продолжали ехать неторопливым шагом, чувствуя за собой слежку. Лишь к полудню тонкий слух Махара удостоверил, что за ними больше никто не следит. Но даже тут они не решались ускорить рысь. Только когда ущелье наполнилось густым мраком, свернули с пути, углубляясь в горный лес. И здесь замертво свалились с коней, ибо ночь напролет не смыкали глаз, крепко сжимая под чохами клинки. Лесистые горы, заросшие овраги, клубящиеся расщелины и узкие теснины - вот путь надменного Андукапара Амилахвари от замка Арша до замка Марабды! Остальным князьям тоже нелегко было решиться на рискованное путешествие к князю Шадиману. Получив свитки, пропитанные тонким ароматом благовония, с золотыми заглавными буквами и витиеватой печатью Сабаратиано, князья и обрадовались, и перепугались. Они устремились к Цицишвили и целый день обсуждали - как быть? Не рано ли? Может, подождать дальнейших действий Саакадзе? Или не следует допускать укрепления могущества "барса"? Но пока он с князьями почтителен, обо всем советуется. Другой, будь это даже владетель, вспомнив старое, не удостаивал бы почестями. Разумнее всего отказаться от приглашения Шадимана и поставить в известность Саакадзе об их преданности. Но если Шадиману удалось бежать от диких "барсов", значит, у него нашлись сообщники среди близких Саакадзе... А что, если намек на Марабдинские ворота означает пропуск через них войск шаха? Совесть подсказывает немедля оповестить Саакадзе, но выгода сомнительна, а что такое совесть в крупной игре, раз на доску взамен костей бросается будущее княжеских знамен? В конце концов князья решили отправиться якобы на оленью охоту в Джавахети... Остались одни Магаладзе, и хотя владетели пригрозили им, взяв слово о молчании, но Тамаз и Мераб намеревались в удобный час ничего не утаить от Моурави. В Марабду князья прибыли глухой ночью, в одеждах скромных азнауров. Появление Андукапара всех поразило и обеспокоило. Особенно Фирана Амилахвари, - он пришел в ужас и от безумного путешествия брата и от своего риска видеться с ним. Испытывали тревогу и остальные. Шадиман усмехнулся: - Вот как стали жаловать ко мне друзья! Но он тут же похвалил Андукапара за отвагу, а других за осторожность, хотя Саакадзе сейчас не до слежки. Он плетет сети для улова князей, которыми собирается кормить азнауров. Князья хмурились. Саакадзе открыто заявил в Метехи: "Собираю азнауров, время трудное, пусть каждый примет на себя добровольное обложение. Также необходимо увеличить охраны на рубежах..." Шадиман развеселился, он сочно хохотал, поглядывая с иронией на бывших друзей. - Никогда не думал, что вас так легко обвить вокруг дуба. Или вы Саакадзе не знаете? Если открыто о чем говорит, значит, другое замыслил, а что - нетрудно догадаться. - Пока многое для князей делает - сам князь, - все больше раздражался Джавахишвили, помня наказ жены опасаться ссоры с Саакадзе и не поддаваться "змеиному" князю, - Саакадзе во всем советуется с владетелями, напрасно ты, Шадиман, восстанавливаешь нас против Моурави! Джавахишвили с тоской вспомнил, что княгиня уже приготовила десять нарядных каба, чтобы блистать в Тбилиси, возглавляя порученное ей Моурави дело - быть покровительницей дарбази танцоров. По той же причине беспокоился и Цицишвили. Он решил говорить открыто: - Нам сейчас невозможно проявлять строптивость. Католикос в Моурави видит опору церкви. Народ каждое воскресенье свечи за его здоровье у икон ставит... Надо честно признать: он, а не мы, спас Картли. Два раза он спасал, и в третий спасет, как справедливо сказал Мухран-батони. - Значит, из благодарности к Саакадзе в кабалу проситесь? - Время новое, князь, не замечаешь, - сухо оборвал его Липарит. Шадиман вздрогнул, то же самое говорил ему в Горийской крепости Георгий Саакадзе. Помолчав, Шадиман медленно отчеканил: - Время действительно новое, меркнут знамена знатных фамилий, князья добровольно уступают свои права плебеям, в сами, как месепе, топчутся у порога мальчишки Кайхосро, ставленника ностевца. - Напрасно так думаешь, Шадиман, старик Мухран-батони слишком горд и с крутым нравом. Только по его совету правит Картли внук, и пока разумно. - Полезнее для тебя, Квели, так не думать, Саакадзе вас всех в кулак зажал, и это - только начало. - Вижу, Шадиман, ты многого не знаешь... Народ, амкары, даже духовенство с признательностью возложили бы на Великого Моурави царский венец, он сам благородно отказался. - Зачем ему преждевременно фазанов дразнить? Он и так царь, а что еще не венчаный, это его мало беспокоит. Одержит третью победу - вы ему все равно на коленях венец поднесете... но уже не как могущественные князья, а как разжалованные слуги... Неужели совсем ослепли? Неужели не видите, куда гнет плебей? Одно знайте: пока он не уничтожит княжеское сословие - не успокоится. Это на съезде азнаурам обещал. - А ты, князь, их разговор из Марабды слышал? - спросил Цицишвили. - Нет, у меня не такие длинные уши, как у некоторых... Твой азнаур Микеладзе вчера моему лазутчику в придорожном духане проговорился. И даже хвастал, что Саакадзе обещал освободить его от скупого и неприятного князя. Андукапар злорадно смеялся: согласный во всем с Шадиманом, он кипел ненавистью к изменникам сословия. Липарит силился скрыть гнев. С некоторых пор он стал остерегаться Квели Церетели, явного лазутчика Саакадзе. Страх попасть снова под влияние опасного и бессильного сейчас Шадимана, узника в своей Марабде, вынудил князя Липарита сдержанно сказать, что если Великому Моурави потребуются еще азнауры, он, светлейший Липарит, тоже с удовольствием предоставит, ибо Саакадзе не себе берет, а царству. - Не для снятия ли рогаток на княжеских землях нужны Саакадзе азнауры? - спросил язвительно Шадиман. Этот вопрос для князей был самым тяжелым. Такая разорительная для владетелей мера обогащала мелкоземельных азнауров, особенно крестьян. Но князьям важнее было спасти свои обширные владения с их пастбищами, лесами, фруктовыми садами, виноградниками, красильнями, давильнями, мельницами и маслобойнями. "А с новыми ливнями, - думали они, - могут вернуться и рогатки". Саакадзе молчал, а Мухран-батони уже дважды затевал разговор о рогатках, которые, по его понятию, мешают развитию внутренней торговли и хозяйству. Шадиман внимательно слушал. Позор! Князья начинают походить на рабов! - Знаете, доблестные, если в рогатках уступите, все покатится вниз. - Ужаснулся и я сначала, но Саакадзе попросил список убытков, понесенных от войн с шахом, и разделил трофеи между князьями и церковью, - заметил Джавахишвили. - Молодец Саакадзе: дал яблоко, взял яблоню! - Любезный Шадиман, Моурави старается не для себя. Уже доказал, - в цари не пошел, добычей не воспользовался, сыном пожертвовал... А мы чем пожертвовали? Моя княгиня права: потомство нас осудит, если в тяжелый день царству не поможем. - Ты ли это говоришь, Фиран Амилахвари? Не твой ли брат, отважный Андукапар, заперт узурпатором, как преступник, в замке Арша? Ты, мой зять, был исконным врагом плебея из Носте. - Был, а теперь раздумал. Моего же брата открыто обвиняю, что он больше о своей особе хлопочет, чем о фамилии. Тот, кто не сумеет войти в доверие Моурави, будет тащиться за колесницей победителя. - А ты, мой младший брат, - вскипел Андукапар, - страдалец за честь фамильных знамен, уже тащишься... только не за колесницей, а за ишаком победителя. Шадиман в растущем смятении наблюдал за перепуганными, не доверяющими друг другу князьями. - Неплохо приручил вас, доблестные, Саакадзе, но меня он не усыпит. Вовремя вернулся я в Марабду... - Бежал, князь, - Квели Церетели оглянулся на друзей, он, как и Магаладзе, предпочитал живую кошку дохлому льву. - Значит, совсем забыли царя Луарсаба, оборонявшего на Ломта-горе ваши знамена? - Если такой разговор вышел, князь, - побагровел Липарит, вспоминая последнюю встречу с царицей Мариам, своей двоюродной сестрой, оплакивающей по сей день участь венценосного сына, - то не Саакадзе, а ты предал царя. Ты, угождая шаху, уговаривал богоравного вернуться в Картли и изменнически выдал его кровожадному льву. И одержимые гневом князья стали упрекать Шадимана в гибели царя. - У Теймураза не было такого прозорливого советника, потому и уцелел, - язвил Джавахишвили. Шадиман смеялся, откинувшись на спинку кресла и шелковым платком вытирая глаза. Ударил в ладони и велел слугам подать лучшее вино. - Предлагаю, князья, осушить рог за остроумие! А заодно дружно выпьем за бегство ваше с Ломта-горы в час победы царя Луарсаба! Вы, а не я, бросились тогда к шаху Аббасу, по дороге наматывая на свои красивые головы чалмы из фамильных знамен! Вы, а не я, ради спасения владений увели дружины и оголили подступы к царской стоянке! Вы, а не я, приняв магометанство, предали царя и церковь! А сейчас, подобно малым детям, упрекаете меня, Бараташвили, в желании сохранить фамильные владения от меча сардара Саакадзе! Выпьем, князья! Выпьем за дружбу! - и потряс пустым рогом. Спорили яростно, до мрака. И, несмотря на ливень, на грозные раскаты грома, потрясающие ущелье, на черные провалы ночи и на слепящие клинки молний, скрещивающиеся на миг и пропадающие в изломах гор, - раздраженные князья вскочили на коней и ускакали из замка. Остался лишь Андукапар, не слишком торопясь в Арша. Вернуться туда он решил более удобной тропой, поэтому, улучив момент, он потребовал от брата пропускную грамоту, якобы для гонца, направляющегося к нему, Андукапару, в фамильный замок. Князь Амилахвари-младший было заупрямился, но красноречиво обнаженная шашка принудила его начертать: "...Мой дорогой брат Андукапар, твою благородную просьбу выполняю. При удобном случае буду просить Великого Моурави заключить мир с тобой и снять осаду с замка Арша, дабы мог ты тоже присоединиться к усилиям князей помочь Моурави в восстановлении царства. Руку приложил я, во Христе пребывающий, верный Моурави, князь Фиран Амилахвари". Шадиман не удерживал князей. Он понял: победитель владеет притягательной силой, и каждый стремится попасть в круг его сияния. Придется действовать иначе... Любой ценой, словом и золотом! Поможет самый умный - Зураб Эристави. Немыслимо тигру и джейрану жить дружно в одной клетке, это противно закону земли. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ От строящейся мечети двенадцати имамов до Табриккале - замка шахских сокровищ - толпился пестрый исфаханский люд. Вот полуобнаженные индийцы неистово бьют кулаками в барабаны, похожие на бочонки; вот предсказатели, окружив себя тарелочками для сбора денег, раскачиваются над продолговатыми книгами с изображениями ангелов, чертей и драконов; вот семь плясунов, с головы до ног вымазанных маслом, смешанным с сажей, кружатся с немыслимой быстротой, вызывая восхищение зевак; вот, обнявшись и вздымая клубы пыли, возятся борцы, а фокусники вытаскивают из ушей серебряные монеты. В ярких лучах плещутся разноцветные шали наряженного Исфахана. Сегодня любимая жена шаха Аббаса, величественная Лелу, празднует трехлетие своего внука Сэма, сына Сефи-мирзы. С утра малый двор заполнился подарками, около каждого стоит слуга, выкрикивая имя хана и ханши, приславших знак своей любви и почитания. На возвышении возле подарка шах-ин-шаха застыли пятнадцать слуг. Араб в красном тюрбане и ослепительно белом плаще держит под уздцы берберийского жеребенка, долженствующего расти вместе с маленьким мирзой Сэмом. На руках других слуг - седло, осыпанное бирюзой, сбруя из синего сафьяна, бархатная длинная подушка с золотой бахромой для первой боевой сабли, которую вручит шах Аббас внуку в день, когда ему исполнится тринадцать лет. Лелу - вернее, Тинатин, как ее звали в Картли - знает: какие бы ценности ни прислали ханы, восхищаться будут только подарками "льва Ирана". Все преподношения будут выставлены напоказ чужеземным послам, миссионерам, купцам, дабы они разнесли по всем странам, как могуществен шах Аббас, внуку которого приносят столь великолепные дары. На шумное празднество пригласила Тинатин не только всех жен шаха, но даже всех наложниц. Узнав об этом, шах сказал: - Аллах щедро наградил тебя, Лелу, возвышенным сердцем... - О мой, повелитель, женщина, на которую хоть раз упал твой алмазный взгляд, для меня желанная гостья, - ответила Тинатин. Вспоминая сейчас разговор с грозным супругом, Тинатин в смятении думала: "Где же ее возвышенное сердце, если и на этот раз она не решилась просить шаха смилостивиться над Нестан? Бедная княгиня! Как горько поплатилась она за измену Зураба... Сколько слез, сколько страданий! В тот страшный день, когда обезглавили Паата, насильно была омусульманена и Нестан. Повелитель Ирана приказал Мусаибу отдать блистательную княгиню в служанки незначительной Гулузар, трехсотой хасеге, из-за этого счастливого счета взятой в Давлет-ханэ как дар бухарского купца. Несмотря на сверкающие голубым отсветом глаза, стройный стан и золотисто-каштановые косы, шах Аббас даже не взглянул на нее... Святая дева, как согнулась прекрасная Нестан под черным покрывалом рабыни, когда младший евнух провожал ее на девятый двор, в домик Гулузар. Боясь гнева шаха за сочувствие к изменникам, Тинатин не посмела просить отдать ей Нестан. О, нет, даже короткая тень не должна лечь на Сефи-мирзу! Он так счастлив! Черкешенка не обманула ни сердца Сефи, ни любви Тинатин. Она нежна, как лепестки роз, подобны меду ее слова. А сколь покорно она склоняет свою гордую голову к коленям Тинатин... Шах Аббас потребовал, чтобы Сефи взял еще жену и пятнадцать хасег... Как загрустила черкешенка, как опечалился благородный Сефи, воспитанный тайно в христианской чистоте. С большой хитростью удалось Тинатин убедить шаха отменить свой приказ: новые жены и наложницы родят сыновей, и они начнут алчно взирать на священный трон "льва Ирана"... Только Сефи верен ему, только он молит аллаха три раза в день о ниспослании тысячи тысяч лет горячо любимому и почитаемому шаху из шахов, его отцу, властелину вселенной. Шах охотно согласился: конечно, как всегда, умная Лелу права. Она неустанно стоит на страже спокойствия шаха, а если Сефи надоест ложе первой жены, он может взять служанку. Тинатин сама подобрала черкешенке десять красивых девушек, приведенных из Грузии, даже двух монашенок. Да, Тинатин готовила наследника шаха не только сильного мыслями об Иране... Грузия! Грузия по-прежнему владела ее сердцем. Царь Луарсаб и шах Сефи будут тесно связаны интересами своих стран, будут непобедимыми союзниками... Что? О чем она думает? Господи Иисусе! Тинатин отшатнулась: "Кто? Кто здесь?!" Перед нею стояла старшая прислужница, держа ларец. Она забыла, какое ожерелье сегодня желает надеть высокорожденная ханум. Тинатин вновь задумалась о судьбе несчастной Нестан. Как только она переступила порог домика хасеги, Тинатин вызвала к себе счастливицу, так прозвали Гулузар в гареме. Усадив рядом, Тинатин поздравила наложницу с шахским вниманием и спросила, понравилась ли ей грузинка? Гулузар растерялась. Евнух ей сказал: "Для черной работы держи!" Тинатин одобрительно улыбнулась: "Наш милостивый шах-ин-шах справедлив, он наказывает и милует... Княгиня Нестан сейчас мохамметанка, она у тебя почетная гостья, запомни это, ибо когда шах-ин-шах найдет, что княгиня достаточно наказана за вероломство мужа, то позволит поселиться у меня, ее любимой подруги еще по детским годам, проведенным в замке моего отца, царя Картли". Повторяя мысленно разговор, Тинатин не без удовольствия вспомнила, как испугалась хасега: "Бисмиллах! Лишь бы не разгневать мать Сефи-мирзы!" И тут же поклялась, что она сама будет служанкой у княгини. Только в редкие посещения евнухом ее домика начнет умышленно кричать на солнцеподобную госпожу. Пусть евнух передаст Мусаибу о страдании княгини Нестан. Тинатин достала из резной шкатулки рубиновое ожерелье и подарила ошеломленной наложнице вместе с туго набитым золотыми туманами кисетом, предназначенным для содержания Нестан. Затем пригласила бывать у нее по пятницам на веселом кейфе с ханшами... Что было тогда с потрясенной Гулузар! Она плакала, смеялась, целовала руки благодетельницы и с тех пор, как служанка, угождала Нестан. Тинатин еще ни разу не виделась с несчастной подругой, решив, если придет благоприятный ответ от Луарсаба, упросить шаха сжалиться и подарить ей княгиню... А если?.. О нет, нет! Луарсаб должен, наконец, ради Тэкле, покориться воле шаха... Где скрывается бедная Тэкле, столь лучезарная и столь мужественная? Может, в монастыре ждет своего счастья! Оно придет, должно прийти! Под властью свирепого и подлого Али-Баиндура не может долго томиться царь Картли. Но этот день принес Тинатин большие огорчения. Во время пира, улучив минуту, когда расшалившиеся ханши перекидывались цветами, старшая жена Караджугай-хана шепнула Тинатин о приезде из Гулаби хана Джафара. Караджугай огорчен - да защитит аллах правоверного от гнева шах-ин-шаха! - царь Луарсаб твердо сказал: "Нет!" Побледневшая Тинатин взволнованно проронила: - Может быть, в парчовом мешке молодого хана и для меня есть послание? - Аллаху угодно было расположить сердце картлийского царя к моему Джафару, но Караджугай раньше покажет послание... - Бисмиллах! Кто смеет думать иначе? Только... - Да успокоится твое сердце, прекрасная Лелу, Караджугай не омрачит шах-ин-шаху праздник. Лишь завтра узнает повелитель о приезде Джафара. Многолетняя привычка глубоко прятать свои мысли и чувства помогла Тинатин скрыть охватившие ее печаль и беспокойство. Как примет шах новый отказ Луарсаба? Она с благодарностью поцеловала добрую ханум, предупредившую ее. Надо обдумать неизбежную беседу с шахом Аббасом, отвести гнев и немилость от Луарсаба. О, как тяжела участь гаремной жены, хотя и любимой! Вторая неприятность произошла неожиданно. Прислужницы ввели маленького Сэма для принятия от ханш поздравлений и ручных подарков. Принцесса, сестра шаха, некогда привезшая в Исфахан царевну Тинатин, протянула Сэму серебряную клетку с голубой птичкой. Мальчик некоторое время сосредоточенно следил, как прыгала она по жердочкам, потом вытащил птичку из клетки и, с остервением оторвав ей головку, бросил ее в подол ошеломленной принцессы. Тинатин нахмурилась. Вспомнился испуг придворных в час рождения Сэма. Его сжатые ручонки были полны густой крови. Когда донесли об этом шаху Аббасу, он сказал: "Да будет известно - этот пехлеван щедро омоет свои руки в крови". Тинатин вновь содрогнулась. А Сэм продолжал с презрением швырять в лицо ханшам изящные преподношения. Наступило неловкое молчание. "Бисмиллах! Хорошо, что не он наследник трона Сефевидов", - с ужасом подумала каждая из ханш. Тинатин приказала увести Сэма. Он упрямился, кричал, грозил всем оторвать голову, вот только немного вырастет. Сбросил с бронзовой подставки китайскую вазу... Черкешенка робко взглянула на Тинатин и поспешно унесла сына. Празднество стало для Тинатин мукой. О, много дала бы она за возможность остаться одной. Но даже прозорливая жена Караджугай-хана не заметила ее тревоги. Когда на следующий день шах Аббас пришел, по обыкновению, обедать к Тинатин, глаза его извергали пламя гнева. Он хотел обрушиться на нее за настойчивую просьбу отправить к Луарсабу молодого хана. Но вдруг смягчился - она так пленительно приколола к его груди ярко-красную розу - знак молодой любви... А еда? Только Лелу-Тинатин могла угадать, что сегодня пожелает съесть шах-ин-шах. А напитки? Раньше, чем налить ему в золотую чашу, она пробовала их сама. Бисмиллах! Нигде не сказано, что умный отвечает за глупца! И "лев Ирана", повеселев, принялся за вкусные яства, наслаждаясь остроумием любимой жены, рассказывающей о вчерашнем пире... Облизывая пальцы, он уже сам придумывал, как бы смягчить неприятную весть. Все это не укрылось от зоркой Тинатин. "Пора", - подумала она и притворно сдвинула насурмленные брови. Вчера старшая жена Эреб-хана поделилась с ней новостями, слышанными от купца Вардана, бежавшего из Тбилиси. Своевольный Саакадзе всех князей превратил в рабов, издает торговые законы, полезные для Турции, но вредные для Ирана. - О мой повелитель! О свет моих очей! Не я ли многие годы молила тебя не доверять страшному шайтану? Шах смущенно погладил тонкие пальцы Тинатин. - Видит аллах, раскаиваюсь я, не внимал советам твоим и верного Караджугая. Только вас не обманул проклятый шакал! Но призыв мой к мести услышан пророком. Обезглавлен его выродок, и он сам падет под пытками, каких не изведал ни один человек со дня сотворения неба. - Мой могущественный повелитель, схватить его могут только князья Гурджистана по повелению преданного тебе царя. А что может сделать смешной Симон? Его бессилие порочит звание венценосца. - Моя Лелу, не я ли искренне хочу вернуть царство Луарсабу? Не я ли благосклонно разрешил Караджугай-хану отправить Джафара в Гулаби? Но упрямец и на этот раз дерзко отверг мою доброту. Безумец! Мое терпение может иссякнуть! - О алмазный источник моей жизни, твоя доброта равна бездонному морю... Но разве Луарсаб изменил тебе? Разве не против Саакадзе защищался? Разве не злодей погубил преданного тебе царя? Теперь видно, почему рвался Саакадзе в Картли. Я знаю брата: как верен он своей церкви, так верен своему слову... Шах задумчиво смотрел на ванскую кошку; вытянув на шелковой подушке пушистый огненный хвост, она, мурлыкая, щурилась, поглядывая на застывшего в клетке сине-оранжевого попугайчика. "Аллах свидетель, - мысленно упрекал себя шах, - все ближе, упорнее подбираются к сине-оранжевым горам Грузии широкобородые джяуры с ледяной равнины. Только сила моего уме еще крепит дружбу мою с московским царем. А разве царь Теймураз, как червь, не подтачивает мою переправу к Гурджистану? И кто может сравниться в искусстве боя с коварным Саакадзе? Недаром я медлю... Лелу во всем права, - только Луарсаб может отдать под мое покровительство Картли и Кахети, ибо с тайной надеждой ждут князья - эти презренные изменники, меняющие веру, как чувяки... Даже Шадиман, ловко бежавший из крепости в свой замок, заверяет меня в послании, что царю Симону не покорится ни народ, ни князья, ни церковь. Надо выслушать купца Вардана. А что, если вернуть Луарсабу царство? Невозможно! Скажут, шах Аббас Сефевид слабее царя Луарсаба Багратида... Но воцарение Луарсаба - гибель Саакадзе!" - Лелу, не известно ли тебе пребывание жены Луарсаба? - Мой могущественный повелитель, - внутренне содрогаясь, пролепетала Тинатин, - разве мои мысли и сердце не открыты перед тобой, как книга сказаний? Я первая просила бы тебя пленить Тэкле, только ради нее на все решится Луарсаб... Может, купцу из Тбилиси известно, где спрятал ее Саакадзе или "змеиный" князь. - Твои слова проливают свет на темное дело. Возьми послание Луарсаба, к тебе оно. - Я прочту, когда солнце покинет мои покои... - Тинатин небрежно бросила свиток на ковер и любовно склонилась, благоговейно целуя шафрановые ногти. "Жизнь Луарсаба в безопасности! Святая дева, защити его!" - мысленно молила Тинатин, продолжая бархатом своих глаз ласкать шаха. Едва опустился занавес за шахом, Тинатин жадно схватила послание Луарсаба. Она читала дорогие строки, и слезы туманили глаза. "...Моя любимая, никогда не забываемая царственная сестра. Сколь радостно моему сердцу, что цветешь ты в саду всесильного шах-ин-шаха подобно розе, что "солнце Ирана" благосклонно бросает лучи на счастливый твой день. Твое довольствие подсказывает тебе заботу о недостойном царе Картли... Да будет известно, человек, изменивший своей вере, изменит всему... Перед тобой я не хочу притворяться: все мои думы о дорогой Картли. Но знай, как не изменю я вере, так не изменю шаху Аббасу. Пусть его всепобеждающая рука защитит мое отечество. Я готов быть покорным ему, как сын отцу, как луна солнцу... Осуши свои слезы, моя великодушная Тинатин, величественная в своей любви к властелину Ирана Лелу... Сколь благодарен твой брат за память о розовой птичке. Не знаю, где она, но мое сердце с нею... В долгие бессонные ночи я тоскую о безвозвратно ушедшем счастье, ибо вернуться в Картли могу только под звон церквей, а этому, видно, не бывать... Не печалься, моя сестра, - охота и свежий ветер укрепили меня, хотя не мог я полностью наслаждаться бегом коня, ибо всюду слышал голос Тэкле: "Как жить могу я без царя сердца моего?!" Тинатин беззвучно плакала. С таким трудом ей удалось устроить поездку Джафара... План прельстить Луарсаба свободой подсказала она. Видимо, брат понял ее послание, так почему же не воспользоваться охотой? Почему не ускакали? Ведь Баака с ним... Святая дева! Тинатин схватилась за сердце: Тэкле в Гулаби, он не мог оставить ее... "Как жить могу!.." Боже правый, защити и помилуй дитя твое!.. Кто? Кто оберегает царицу? В смятении Тинатин металась по роскошным покоям... Нет, она многого не знает. Но как оставаться в неведении? Не догадался ли шах? Иначе почему спросил о Тэкле?.. Нет, этого бог не допустит!.. Тинатин накинула легкое покрывало и скользнула в сводчатый проход. Толпа молодых евнухов склонилась перед царственной всесильной Лелу. Но она, не обращая на них внимания, спустилась в сад. За нею никто не посмел следовать, ибо высокая ханум любила гулять одна. Сначала Тинатин зашла к Сефи. Сын, отбросив чубук кальяна, выбежал навстречу и стал радостно целовать руки лучшей из матерей. Черкешенка засуетилась с дастарханом. Прислужницы неслись с подносами, кувшинчиками, но Тинатин отказалась от угощения, она просто хотела навестить и успокоить любимых. Маленький Сэм, конечно, своенравен. Строгость не помешает: вырастет - благодарить будет, и тихо добавила: "Нужен еще сын, пусть двое растут". Пообещав завтра гостить у них целый день, Тинатин снова вышла в сад. Обогнув стройные кипарисы, она по извилистой дорожке спустилась к озеру, окаймленному лилиями, задумчиво посмотрела на тихо плывущих лебедей, погладила белый лепесток. По старшинству посетила трех законных жен и поблагодарила их за внимание к Сэму. Затем незаметно по боковым аллеям приблизилась к домику Гулузар. Оглянувшись, резко рванула юбку и громко позвала слуг. Выскочила старая служанка; узнав Тинатин, всплеснула руками, бросилась обратно с криком: "Алла! Алла!". Гулузар застыла на пороге. - Дорогая Гулузар, мне захотелось сорвать спелый кизил, но не всегда наши желания проходят без ущерба. Не найдется ли у тебя иглы? - Ханум, освети мой дом. Войди благосклонно, как солнце входит одинаково в Давлет-ханэ и в жилище бедняка. Повергаюсь к стопам твоим, зрачок глаз моих да послужит тропинкою для ног повелительницы! Трое прислужниц раболепно кланялись, молили, целовали ноги. Тинатин как бы раздумывала, потом улыбнулась той же улыбкой, которой улыбался Луарсаб, пленяя сердца: - Хорошо, дорогая Гулузар, тем более что я проголодалась. И пока твои прислужницы починят платье, угости меня крепким каве. Войдя в комнату встреч, Тинатин похвалила вкус наложницы - вышивку, натянутую еще на пяльцах. Гулузар то краснела, то бледнела от счастья. Она уже предвкушала зависть двухсот девяноста девяти наложниц, - ни одну не удостоила своим посещением повелительница. Улучив минуту, когда рабыни выбежали за новыми кувшинчиками и подносами, Тинатин едва слышно проронила: - Пошли двух нарвать кизила... вспомнила детство. А третья пусть займется иголкой. Буду гостить у тебя столько времени, сколько понадобится для этой работы. Тинатин проворно отстегнула золотую пряжку. В своем волнении хасега не заметила, что на Тинатин были не шальвары, как полагалось, а еще одна прозрачная юбка. Выбежав, она приказала Айше и Асме взять самые большие корзины и шепнула: - Ханум пожелала сочного кизила, смотрите, раньше заката солнца не возвращайтесь. Пусть завтра проклятые хасеги лопнут от зависти, узнав, сколько прогостила у меня любовь шах-ин-шаха. То же самое она шепнула старухе, благоговейно опустив на ее колени порванную юбку. А каве она подаст сама. И, схватив подносик и серебряный кофейник, поспешила из комнаты. К восторгу наложницы, ханум выпила две чашки, съела рассыпчатое тесто, погрызла миндаль в меду и, словно случайно, вспомнила о Нестан. Гулузар встрепенулась: вот чем она еще больше может расположить к себе Лелу. - О первая ханум Ирана, удостой вниманием княгиню, ее печаль подобна туману осени, слезы ее подобны росинкам на изумрудных листьях. - Да, добрая Гулузар, милосердие подсказывает повидать княгиню, но приличествует ли мне... Гулузар принялась горячо убеждать не противиться доброму сердцу. Как бы колеблясь, Тинатин заметила: - Не подслушивает ли старуха? Ведь весь гарем будет смеяться над Гулузар - не к ней пришла в гости Лелу, а повидать княгиню... Но наложница еще сильнее заволновалась: старуха плохо слышит и сидит в самой далекой комнате. А пока будет царственная Лелу беседовать, она, Гулузар, станет на страже у дверей: лишь кто приблизится, она громко засмеется, и княгиня успеет покинуть комнату встреч. Боясь новых возражений, Гулузар поспешно скрылась за легкой занавеской. С волнением прислушивалась Тинатин. Наконец шелест шелка - и горячие руки обхватили ее шею. Задыхаясь, Тинатин шептала: прекрасна ее подруга, еще нежнее стали лепесткам подобные щечки, еще сочнее кизиловые уста. Нестан тоже не уступала в изысканных сравнениях. Обе с упоением вслушивались в грузинские слова. О, как отрадна речь родины! Каждая буква - звук струны чонгури!.. Они говорили и не могли наговориться, целовались и не могли нацеловаться. Плакали девичьими слезами, радуясь детской радостью... А время шло, и его не хватало, как воды в пустыне. - Не печалься, моя Нестан. Скоро солнце разольет лучи на твоей дороге. - Нет, моя любимая Тинатин, солнце навсегда ушло с моего пути. - Как можешь сердить бога? Разве Зураб хоть на один час забывает, где ты? - На всю жизнь забыл... Я знаю Зураба: нашел бы способ вырвать меня отсюда, если бы продолжал любить. Разве мало монахов, которых можно переодеть купцами? - Нестан! Ты навела меня на хорошую мысль, да будет тебе известно, купец Вардан прибыл из Картли. - Вардан Мудрый? Лазутчик Шадимана? Что же, он без хозяина остался, или нового приобрел? - Нет, моя Нестан, Вардан остался верен князю: Шадиман бежал в Марабду. - Беж-а-а-ал? Кто мог выдумать такое? - Мусаиб. Мудрый купец устроил мудрому князю побег. "Барсы", эти хищники Саакадзе, в полном неведении. Зеленые глаза Нестан потемнели от изумления: Шадиман бежал от "барсов"! Неужели умная Тинатин верит в немыслимое?.. От "барсов" и ястреб не улетит, если они не захотят... Значит... Но почему?.. Ведь Шадиман опаснее змеи!.. Нестан терялась в догадках, она хотела поделиться сомнениями, но спохватилась. Тинатин ненавидит Саакадзе как виновника гибели царя; она может выдать Вардана как лазутчика Саакадзе. - Но какая мне польза от его приезда? - Моя Нестан, сердце подсказывает, что Вардан привез послание не только шаху от Симона глупого, Исмаила веселого и Шадимана лукавого, но и тебе - от Зураба любящего. - Нет, если и привез, то от доброй Хорешани или сострадательной Русудан... - В часы раздумья меня осенила мысль. Мусаиб одобрил мое желание купить у Вардана грузинские товары. Я приглашу гарем полюбоваться тонкими вышивками. Прирученная мною Гулузар придет со своей прислужницей, под густой чадрой никто не увидит ее зеленых глаз и желтых кос. Улучи миг, пусть Вардан увидит тебя; если привез послание, передаст с товаром, если нет - в Тбилиси расскажет Зурабу, что узрел тебя в черной одежде рабыни. Купец дважды придет ко мне, захочешь послать ответ в Тбилиси - положишь в кисет, - у купцов свой закон: если возьмет плату - выполнит поручение. - Моя Тинатин, непременно напишу Хорешани и Русудан... если... если от Зураба не будет знака его любви. Тинатин взглянула в окно, торопливо вынула из-за пояса узенькую трубочку и протянула Нестан: - Это послание Луарсаба, я переписала его по-грузински для тебя; ты лучше меня знаешь царя Картли, подумай и помоги, успокой мою тревогу. Чуть шелохнулась занавеска, осторожно выглянула Гулузар и счастливым голосом проговорила: - Высокорожденная ханум, прислужницы уже притащили кизил, еле донесли, и старуха благоговейно починила твое одеяние. - Благодарю тебя, моя Гулузар. Зови девушек. Нестан, поцеловав Тинатин, выскользнула в боковую дверь. Возбужденно рассказывали прислужницы, как вскарабкивались на самые верхушки за лучшими ягодами. "Да удостоит ханум, прекрасная, подобная пуне в четырнадцатый день ее рождения, прикоснуться к кизилу, такому же алому, как ее губы". Тинатин раздала прислужницам по маленькому кисету. - Я вижу, вы слишком старались, завтра советую на майдане купить, что глазам понравится. А это тебе на память, дорогая Гулузар, о моем посещении! - И, надев на палец пораженной наложнице рубиновый перстень, поспешно покинула домик. В проточной воде аквариума дремали причудливые рыбки, догорали светильники, а сон все еще не смежил пушистых ресниц Тинатин. Завтра предстоит серьезный разговор с благородным Сефи. Хорошо ли поступает она? Но ради сердечной раны одной женщины нельзя ставить под угрозу царство... Два царства! Жестокий с детства Сэм не должен наследовать великодушному Сефи... Да хранит влахернская божья матерь трон Сефевидов от изверга, ибо что станется тогда с Грузией, вечной приманкой Ирана? На другое утро, гуляя с сыном, Тинатин задушевно расспрашивала его: так ли он счастлив с черкешенкой, как в первые годы? - Вполне счастлив, огорчает меня лишь непонятный характер Сэма. - О нем мой разговор с тобой, любимый Сефи. Сядем в тень, - Тинатин опустилась на скамью, окруженную кустами роз, сорвала одну, вдохнула аромат и приколола к груди Сефи. Он опустился у ее ног, любовно гладя руки матери, целуя концы легкой шали. - Я слушаю тебя, лучшая из лучших матерей. Тинатин осторожно заговорила об обязанностях знатного мужа в Иране, о законах, которые не следует забывать. Многое может быть тяжело, но немногое можно выставлять напоказ: - Я знаю, мой любимый Сефи, ты счастлив, но... уже все шепчутся - слава аллаху, пока тихо, - Сефи-мирза, как христианин, одной женой довольствуется... Пусть сохранит тебя и меня небо от такого подозрения шаха. - Да сохранит! - вздрогнул Сефи. - Ты хочешь сказать, моя замечательная мать, что я должен взять вторую жену? Тинатин молчала, ей было тяжело нанести удар в сердце не только черкешенке, но и обожаемому сыну. - Аллах видит, как трудно будет объяснить все Зюлейке... Каждое утро, открывая глаза, она шепчет: "Будь благословен наступающий день, я и сегодня единственная жена у возлюбленного". - Зюлейка не смеет ревновать - четыре года владела она всецело твоим сердцем, только мои усилия охраняли ваше ложе... Но ты не христианин, кому церковь предписывает единобрачие. - Я всегда преклонялся перед чистотой законов Христа... Тинатин испуганно прикрыла ладонью рот Сефи и невольно оглянулась на темнеющие кипарисы. - Не тревожься, моя добрая мать, здесь у меня прислужницы все грузинки, а евнухов я не держу - некого стеречь. Может, ты уже выбрала мне вторую жену? Неужели третью дочь Караджугая? - Нет, я не хочу роднить тебя даже с Караджугаем... Хочу еще на несколько лет помочь Зюлейке остаться единственной женой. - О моя замечательная мать, что ты придумала? - Упросить шаха подарить тебе хасегу. - Хасегу? Но разве это не то же самое? Хасега - женщина, а Зюлейка ревнует меня даже к мраморным изображениям. - С Зюлейкой я сама поговорю, пусть благодарит аллаха, что шах, уступая моим просьбам, не повелел взять тебе в законные жены дочь Исмаил-хана, сестру Юсуф-хана, дочь Эреб-хана и еще пятьдесят хасег, собранных купцами в разных странах. Сефи вскочил, учащенно дыша. Только теперь он понял, сколько труда стоили матери эти четыре года его безоблачного счастья с Зюлейкой. - Моя покорность тебе до последнего часа, лучшая из лучших матерей. Но кто эта хасега? - Мой выбор пал на Гулузар. Не красней, она чиста, как роза, которая трепещет на твоей груди... Шах-ин-шах даже не видел ее и не увидит. Для тебя берегла я голубоглазую Гулузар. Лишь предстала передо мною, я пленилась ее красотой и скромностью. Гулузар предана мне, и знай, Сефи: от нее ты должен иметь сына, - на том моя воля! Сефи понял все и склонился к коленям матери. Нежно, как в детстве, Тинатин, успокаивая его печаль, гладила шелковистые волосы. Лениво перекликались розовые скворцы. Сад, насыщенный запахом персидских цветов, дремал. Томил полуденный зной, и белая пена фонтана казалась кипящим молоком. Зашуршали листья, и выглянувшая Зюлейка беспокойно забегала глазами. Тинатин поднялась, взяла обеими руками ее голову, поцеловала в дрожащие губы. - Верь, любимая дочь, моя нежность к тебе не иссякла, как не может иссякнуть вода в море. Я сохраню тебе радостную жизнь с Сефи-мирзой, но участь мохамметанки поистине тяжела. Смотри на меня, моя Зюлейка: у шах-ин-шаха четыре жены и триста хасег, а я, при моей скромной красоте, сумела сделать пребывание со мной властелина Ирана приятным, никогда не надоедая слезами и жалобой, но всегда угождая изысканными изречениями, лаская слух мыслями и веселой беседой в час еды. Хочешь любви возлюбленного - будь всегда разнообразно приятной. - Я внимаю тебе всем сердцем, госпожа моя, но... да свершится предначертанное аллахом, пусть властелин неба защитит меня от горестных слез. Внимательно всматривалась Тинатин в черкешенку, удивляясь себе: "Неужели раньше не замечала, - красива, но глупа; глупа не умом, а сердцем". Покачав укоризненно головой, Тинатин негромко сказала: - Только аллах любит слезы, ибо они ему не мешают лицезреть сокровенную прелесть, но для земных услад надо избегать выцветших глаз, покрасневшего носа и слюнявых, обвисших губ. Зюлейка сверкнула агатовыми зрачками, смахнула рукавом слезу со щеки и срывающимся голосом выкрикнула: - Нарушить твою приятную беседу с повелителем моего сердца я решилась... Ибо еда стынет, а холодный пилав подобен поцелую змеи. - Как осмелилась ты, Зюлейка, так непочтительно разговаривать с царственной матерью моей? Или ты забыла, кому мы обязаны нашим счастьем? - Я ничего не забыла, преклоняю к стопам царицы цариц свою голову, но Сэм не любим госпожой, и я - в тревоге. - Теперь вижу, чья сущность в маленьком Сэме, а еду твою я не приму даже в горячем золотом котле, ибо она неприятно напомнит мне вкрадчивое мурлыканье тигрицы! Иногда затаенная сила, томившаяся в крови, неожиданно выплескивается, и человек сам с удивлением прислушивается к ее буйству. Тинатин-Лелу и черкешенка Зюлейка с удивлением оглядывали друг друга, точно впервые встретились на узкой тропе. К радости Сефи, прибежала служанка и, запыхавшись, сообщила, что светлую госпожу ожидает женщина в черной чадре. Тинатин спокойно подошла к мраморной беседке. - Что тебе, женщина? Нестан встрепенулась; перед нею стояли Тинатин и прислужница Зюлейки. - Госпожа, ты вчера забыла шаль... - Зачем поторопилась? Отнесла бы в мои покои, как раз я иду туда, проводи! А ты, девушка, скажи моим прислужницам, пусть подадут полуденную еду в гранатовые покои. Тинатин равнодушно пошла вперед. Нестан, набросив на лицо вуаль и держа на вытянутой руке шаль, как рабыня, следовала за подругой. Тинатин шептала: - О моя Картли! Сладкий сон далекого детства... никогда не увижу я Метехи. - И я тоже. - Моя Нестан, ты вернешься к жизни, лишь бы Луарсаб снова воцарился. - Прекрасная Тинатин, есть два способа вернуть Луарсабу трон. Или устроить ему побег, или... магометанство он не примет, но ради Тэкле... она в Гулаби. - Святая богородица! Бедное дитя! Я догадалась об этом, прочтя послание Луарсаба. Но Тэкле не допустит Луарсаба унизиться ради нее, как и он. - Тогда первое. - Тоже было: не воспользовался охотой, чтобы не расстаться с Тэкле. Слезы душили Нестан; вот где возвышенная любовь! Тинатин мягко утешала: скоро они сумеют видеться чаще, и время разлуки с любимым мужем не будет тянуться, как утомленный караван в пустыне. А Нестан думала: "Будет тянуться вечно, ибо Зураб разлюбил меня". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Вардан присел на корточки и затаив дыхание наблюдал за площадью большого майдана. Гуськом тянулись навьюченные ослы, - при каждом взмахе бича погонщика Вардан ощущал на своей спине обжигающий рубец. Мелькали ткани в руках торговцев, - и при каждом взмахе аршина Вардан чувствовал удар по пяткам. Разматывалась на лотках золотая и серебряная тесьма, - а Вардану казалось, что вокруг его шеи обвивается грубая веревка. На шампуры нанизывали пряное мясо, - Вардану мерещилось раскаленное железо в руках палача, выкалывающего ему глаза. Холодная испарина выступала на его лбу. Он, конечно, сын ишачьей дочери, иначе как мог бы полезть в пасть к черту? Человек всегда жаден. Разве у него, Вардана, в его тбилисском саду не зарыты три кувшина с монетами? Или лавка его не полна товаров? Зачем же сунулся он в такое опасное дело?.. Зачем? Но напрасно упрекал себя мудрый Вардан: на исфаханский майдан ежедневно прибывало слишком много караванов, чтобы скромный въезд купца из Гурджистана мог обратить на себя чье-либо внимание. Самому Вардану его пять запыленных верблюдов были дороже всех богатств Ирана. Он заботливо перенес тюки в отведенное помещение, удобно устроил верблюдов и пошел присматриваться к торговому дню Исфахана, а заодно поразведать, как здоровье ханов, кто сейчас в почете у шаха, кто нет. Только на третий день, надев шелковый архалук и толстый позолоченный чеканный пояс, Вардан направился к Караджугай-хану. Едва дослушав его, гостеприимец бросился к домашнему советнику хана. Не прошло и двух часов ожидания, хотя приличие требовало не меньше четырех, как Вардан предстал перед Караджугаем и его старшими сыновьями. Приняв от коленопреклоненного купца три послания, Караджугай вскрыл только свиток Шадимана. Своим посланием Шадиман старался не только разжалобить, но и посеять тревогу. Он подробно нарисовал, какие новые торговые пути прокладывает Саакадзе к Турции. О возрастающей дружбе свидетельствуют послы и гонцы везира, обивающие пороги Метехи, куда Саакадзе втиснул безвольного внука собачника Мухран-батони. Караджугай морщился: как будто шах-ин-шах сам обо всем не знает; но даже отважное стремление князя вернуться в Метехи не вынудит "льва Ирана" вновь опрометчиво направить свои стопы в картлийскую тину. Помня указания Саакадзе, купец на расспросы хана, захлебываясь, рассказывал о неприятных новшествах в Картли. Моурави совсем ослеп от власти, он подымает на вершину торговых дел только ставленников азнауров, а обнаглевшие амкары, выковывая оружие для Саакадзе, стуком молотков оглушают путника за два агаджа. - По-твоему, купец, торговля и амкарства обогащают Картли? - Высокочтимый хан из ханов, - обогащают сундуки правителя и Моурави. Недаром он возвел новые сторожевые башни на границе Картли с ханствами, подвластными Ирану. Недаром арбами свозит туда оружие, стрелы и медные котлы для кипячения смолы, в каменщики тащат мешками острую мраморную пыль. - А на турецкой границе не строит башни предусмотрительный полководец? - Не строит, благородный хан из ханов, с османами золотым виноградом дружбу скрепил. Еще, говорят, Саакадзе дал клятву султану так осветить полумесяц, чтобы солнце на спине льва навеки померкло. Караджугай не сводил глаз с купца, и от этих проницательных глаз мурашки забегали по спине рассказчика: кажется, перестарался! - Удостой мой слух, купец, пояснением: почему вместо довольства от дел Саакадзе ты в недостойной ярости? Ведь, обогащая страну, он обогащает тебя? - Меня? О святой Саркис! Защити и помилуй раба твоего! - с ужасом выкрикнул Вардан, почувствовав, как веревка из золотой тесьмы все сильнее затягивает ему горло. Но этот искренний ужас ввел в заблуждение зоркого хана, и он уже мягче спросил: - Вижу, тебя не на шутку напугал Саакадзе. - О хан из ханов! - Спазмы радости сдавили грудь Вардана. И снова Караджугай истолковал это иначе. Да и непонятно, почему он вдруг заподозрил купца. Ведь послание привез он не от Саакадзе, а от князя, которого нельзя заподозрить в дружбе с изменником Ирана. - Говори все, купец, уши мои открыты для истины. Но если ложью намерен затуманить меня, не удивляйся изощренности палачей. - Глубокочтимый Караджугай-хан, двадцать пять лет меня обогащал князь Шадиман Бараташвили, а сейчас лавку мою обходят даже амбалы, ибо Саакадзе только меня не замечает на майдане... Я уже собрался, захватив семью с товаром, бежать тайно в Иран, но увидел, сон, будто змея в княжеской короне дерется с барсом; поэтому решил раньше проведать, не собирается ли Шадиман вернуться в Метехи, или ему приятнее состариться в крепости? Вардан пустился в повествование, как за табун коней и кисеты с монетами ему удалось пробраться в крепость и устроить побег князя. Светлейший убедил его, что ждать конца власти Саакадзе недолго. Лишь бы шах-ин-шах - да продлит аллах драгоценную жизнь до конца света! - внял мольбам князей... И вот он, Вардан, по приказанию князя припадает к стопам советника "льва Ирана" с мольбой о заступничестве. Караджугай строго заметил, что советовать "тени божьей на земле" может только пророк. Но он, "грозный глаз шаха", передаст послание царя Симона и Исмаил-хана. Погладив шрам на левой щеке, добавил: пусть посланник поторгует в Исфахане и запасется товаром более надежным, чем турецкий, ибо, как бы купец ни скорбел о судьбе страны, о торговле он не забывает... Вардан провел на майдане три дня, а в воскресенье отправился к миссионерам поблагодарить хотя и католического, но все же бога, за удачную торговлю, а также пообещать поставить толстую свечу в случае благополучного завершения своего путешествия. На площадке мраморного портика, опирающегося на строгие колонны, Вардана встретил молчаливый миссионер в черном облачении. Он весьма удивился, выслушав желание купца принять благословение от Пьетро делла Валле, и стал доказывать, что с такой просьбой надо обратиться к патеру итальянских монахов кармелитского ордена отцу Тхадео ди Сэнт Елизео. Но Вардан упорно настаивал на своем. Монаху надоела беспрерывная речь и беспокойные жесты паломника, и он отправил Вардана с молодым послушником к дому делла Валле. Напрасно и тут хотели от него отделаться, купец упорно твердил, что он хочет облегчить душу принятием святых таинств. И так молитвенно сложил руки, и так вопрошающе вскинул плутовские глаза к небу, что Пьетро делла Валле нетерпеливо спросил: - Говори, откуда ты и зачем прибыл? Благочестие мгновенно сползло с лица Вардана. Он вынул кольцо и положил его перед тайным посланником римского папы Урбана VIII. Хотя итальянец сразу узнал, чье оно, но притворился непонимающим. Даже после подробного описания, зачем несчастный Вардан здесь, Пьетро холодно заметил, что сын Моурави, преславный Паата, из христианского сострадания погребен монахами, и он, гость персидского шаха, больше ничего не знает. Купцу следует договориться с миссионерами. Вардан отказался: дело требует большой тишины, ибо, если кто из шахских лазутчиков догадается о поручении Саакадзе, то благородному итальянцу придется отправить в Картли два праха. Подумав, делла Валле обещал уговорить монахов помочь купцу... Пусть придет в католический храм в следующее воскресенье. Вардан возмутился: исфаханская земля жжет ему пятки, он только тогда вымоет свое лицо водой, когда очутится за пределами "солнца Ирана". А до этого дня холодный и горячий пот от бесед с ханами вполне заменяет ему баню. Пьетро, смеясь, посоветовал явиться через четыре дня. Все эти дни Вардан замечал, что за ним неотступно скользит какой-то человек в одежде дервиша. Заходил ли он в шире-ханэ выпить каве, или бродил по торговым рядам индийских купцов, или кружился у стен монетного двора - сераб-ханэ, всюду за ним следовал безмолвный дервиш. И вот настал наконец счастливый день, когда Вардан собрался к Пьетро делла Валле. Навстречу, подхлестываемый погонщиком, понуро плелся тощий ослик. На нем, сидя лицом к хвосту, угрюмо покачивался кади - судья. Поверх его богатой одежды на шее болтались внутренности овцы. Половина бороды была сбрита, что придавало лицу наказываемого двоякое выражение. Руками он крепко держался за хвост, от чего неприятно вздрагивал ослик. Джарджи - глашатай, идя рядом, выкрикивал вину судьи, взявшего по пятнадцать туманов с каждой из тяжущихся сторон. И, захлебываясь от восторга, вещал: "Так всемогущий, справедливый шах Аббас обещает поступить с каждым, кто захочет одновременно пить драгоценную воду из двух источников!" Вардан с завистью смотрел на судью: "Счастливец! Если бы и меня за двойное служение: Георгию Саакадзе и Шадиману - подвергли только прогулке на осле, пусть даже приказав держаться за хвост зубами!" Воспользовавшись суматохой, Вардан юркнул в боковой проход Кайсерие и, выйдя на темную улочку, поспешил к католическому храму. Пьетро встретил купца радушно и сообщил, что прах Паата уже приготовлен к дальнему путешествию. Он завернут в белое полотно, сильно пропитанное бальзамом. В ночь, когда купец окажется готовым покинуть Исфахан, гроб вынесут из прохладного погреба в шелковом ковре и зашитым в тюк. Купец понял: теперь остается одно - как можно скорее исчезнуть из пасти шайтана. Но тут его ждало новое препятствие. Караджугай еще раз удостоил его беседой, во время которой купец чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Подозрительный хан объявил о желании шах-ин-шаха удостоить купца беседой. Пусть торговых дел мастер ждет спокойно солнечного часа, ибо прибывшее из Русии посольство должно удостоиться первым созерцать властелина Ирана. А кроме того, старший евнух гарем-ханэ, Мусаиб, советник шаха, уступая просьбам жен, разрешил купцу Вардану пригнать его верблюдов с грузинским товаром на малый двор Давлет-ханэ. Особенно хотелось ханшам купить бисерные вышивки и тонкие, как паутина, кружевные покрывала. Накануне Мусаиб долго беседовал с Тинатин... Мусаиба боялись. От него зависело внимание шаха, евнух мог годами не показывать властелину ту или иную хасегу, мог рассказывать про законную жену всякие небылицы и, напротив, совсем незнатную наложницу выдвинуть на первое место, сравнив ее поцелуй со вкусом меда. А это значит - богатство, много слуг, много драгоценностей, гордость опуститься на ложе "льва Ирана". И обитательницы гарема, ненавидя страшного евнуха, заискивали перед ним, одаривали дорогими подношениями, льстивыми заверениями. Но Мусаиб слыл не только у ханов, а даже у шаха, умным и прозорливым. Он знал цену лести, ибо каждая женщина гарема, даже служанка, готова была подмешать яду в его еду. Он платил красавицам той же монетой. Как-то, отдыхая за кальяном на цветочном лугу, где резвились молодые принцессы, дочери и племянницы шаха, Мусаиб заметил большие лучезарные глаза, смотрящие на него в упор. - Царевна Лелу хочет меня о чем-то спросить? - Да, Мусаиб, - Тинатин опустилась рядом, - как называется страна, где ты жил мальчиком? Мусаиб вздрогнул: вот уже пятьдесят лет, как никто не интересовался его детством. И сам он забыл о нем. Забыл об острове, потонувшем в кипарисах, о первом поцелуе смуглянки, растворившемся в годах. И вот девочка, дочь грузинского царя, всколыхнула его душу. - А зачем тебе чужая жизнь? - Дорогой Мусаиб, ты всегда такой одинокий, скрытая грусть светится в твоих глазах, я сразу заметила это, ибо сама грущу об оставленных мною в родной стране. Мусаиб помолчал, потом тихо посоветовал царевне ни с кем не делиться ни своей грустью, ни своей радостью. - Мне скрывать нечего, - ответила Тинатин, - мои думы никому вреда не принесут, но ты умнее всех, не откажи в полезном слове. Настоящая дружба начинается с открытой беседы, ты обо мне знаешь все, я о тебе ничего. Изумленно смотрел суровый евнух на девушку, едва вышедшую из детского возраста. Он давно проник в извилины женского сердца и сразу понял чистоту ее помыслов и чувств. Враг откровенности, он рассказал ей о том, как любил ползать по влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле - козы пощипывали зеленую траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в Бейруте... На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая у него тайну жизни, потом досыта нахохоталась с подругами. В сад Мусаиб вышел мрачнее тучи. Наложницы разбежались, боясь стать жертвой его гнева. Исчезли даже принцессы, сад казался вымершим... Но кто-то осторожно коснулся его руки. Он обернулся, и улыбка расплылась по сухому желтому лицу. Перед ним стояла заплаканная Тинатин. - Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто посмел обидеть царевну? - Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и отеческого совета. Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла настоящая, большая и долгая... Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания. Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра в нарды или в "сто забот" тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана. И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из возвышенных Лелу - жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом. Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на слегка смущенную доброжелательницу. - Ты знаешь, мой Мусаиб, - тихо проговорила она, - источник моих тайн для тебя открыт всегда... хочу твоих мыслей в очень тонком деле. - Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть. Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам сына. - Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую жену? - Нет, хасегу. - Уже выбрала? - Да. Ты, вероятно, заметил мое внимание... - К Гулузар? - Да, мой Мусаиб... Она самая неискушенная. - Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе сына? - Да... Жену не стоит брать: шах-ин-шах - да продлит аллах его жизнь до конца света! - будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и сыновей. - Гулузар уже знает о твоем благосклонном намерении? - Нет, мой Мусаиб, я раньше хотела проверить ее, на днях даже посетила домик хасеги. А сейчас жду твоего совета и помощи. Мусаиб облегченно вздохнул: ему, конечно, донесли о посещении царицей наложницы. Огорченный, он думал, что Лелу украдкой захотела повидаться с Нестан. Это его встревожило: значит, Лелу уже перестает доверять другу, а сама рискует попасть в немилость к шаху. Но нет, первая ханум по-прежнему откровенна с ним, приблизила Гулузар ради сына, а княгиня Нестан тут ни при чем. Мусаиб повеселел, попросил еще чашку каве и, насколько мог, мягко сказал: - Свет моей одинокой старости, все желанное тобою - для меня повеление. Я сумею убедить шах-ин-шаха подарить Сефи-мирзе хасегу, но тогда княгине придется переселиться к другой, или пожелаешь оставить ее у Гулузар? - Твоя мудрость да послужит мне отрадой, ибо долгие колебания мои происходили как раз из нежелания причинить новые огорчения Нестан. Шах-ин-шах в своем милосердии скоро позволит мне взять бедную в мой дом. - О княгине шах-ин-шаху не буду напоминать, она переселится вместе с Гулузар в голубой дом, он примыкает к саду Сефи-мирзы... Тинатин благодарно улыбнулась. Потом поговорили о предстоящем приходе купца Вардана. На просьбу Тинатин разрешить покупать и наложницам Мусаиб многозначительно ответил: пусть придут со служанками. Но Тинатин будто не поняла намека и выбрала евнуху лучший персик, начиненный толченым орехом. Не притронувшись к утренней еде, Вардан, полный страха и волнения, складывал роскошные вышивки. Для шахских жен - в отдельный, темно-синий, бархатный хурджини, для остальных - в холщовые тюки. Особенно тщательно он обернул в камку простые коши, в них зашито послание княгини Хорешани. Но как найдет он Нестан среди сотен закутанных мумий? Может, сама догадается, зачем Мудрый, как глупец, сел в раскаленную персидскую жаровню. Эти думы купца прервал стук в дверь. Торопливо прикрыв сундук с кисетами, Вардан оттолкнул медный засов. Бесцеремонно отстранив его, в комнату вошел старый дервиш, следивший за ним в эти дни. Вардану особенно неприятным показалось его грязное коричневое сморщенное лицо. Дервиш как-то странно подпрыгнул, потом вскинул руки и прогнусавил: - Любящие "льва Ирана" - в цветнике единения! Любящие "льва Ирана" - да проникнутся великодушием! Да будут принесены в жертву прославления "льва Ирана" жизнь каждого и имущество! Вновь подпрыгнув, как обезьяна, протянул руку и потребовал уступить на благую цель пять бисти. Вардан рассердился: что он, меняла?! Или богатый хан?! Притом же Вардан - христианин, и у него на родине достаточно своих монахов, требующих то на бога, то на черта... Но дервиш пустился в изощренные объяснения: - Дервиш - избранный, милосердие и владыка прощения, лекарство от всех болезней. Избранный - родник доброты и сострадания, источник благости и мудрости! Избранный - друг всех, жестоко страдающих. Дервиш сострадает положению купца! Вардан рассвирепел: он занят торговлей, сейчас за ним придут прислужники Давлет-ханэ, и он направится в гарем-ханэ, а избранный пусть убирается в шайтан-ханэ. Для такого путешествия вполне достаточно и двух шаев. И Вардан швырнул дервишу крохотные монетки. Дервиш расхохотался, опустил монетки за пазуху и заявил, что он не уйдет, пока купец не добавит еще один туман, иначе он сообщит добрым слугам великодушного "льва" не о вышивках, а о послании от ханум Хорешани. Выпучив глаза, Вардан несколько мгновений молчал, но, как дикий козел, почуяв смертельную опасность, вдруг ощетинился. Как смеет жалкий дервиш подозревать знатного купца, удостоенного высоким доверием и преданного "солнцу Ирана"? Вот придут ферраши, и он расскажет, как оклеветал гостя из Картли святой бездельник, от которого отвернулся даже всемилостивейший аллах, отметив его отвратной рожею. Еще долго ругал Вардан нахального дервиша... И внезапно замолк, словно поперхнулся: где он слышал этот, сразу ставший приятным голос, где слышал добродушный, предвещающий радость смех? - Молодец, Вардан, перед твоим путешествием в рай Магомета я хотел тебя испытать. Не страшись никаких угроз и не поддавайся ни на какие запугивания. Держись, как сейчас, и с тобой ничего не приключится. - Азнаур Папуна! - простонал Вардан, едва не потерявший сознание. - Купцы редко бывают благодарны, а я пришел помочь тебе советом, как передать послание княгини Хорешани. - Азнаур Папуна, во имя пречистой богородицы! - Положи и мое послание в простые коши. Княгиня недаром полжизни прожила в Метехи, сразу догадается купить у тебя обувь. Как только княгиня возьмет коши, громко скажи: "Три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Если ханум пожелают осчастливить купца - лучшие приготовлю". Оставив Вардану кисет с серебряными пол-абасси для задабривания шахских прислужников, Папуна скрылся за дверью. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Тенистые кипарисы окружали домик делла Валле, подстриженные кусты роз тянулись вдоль ровной аллеи. У входа в дом дремал кот, щурясь на солнце. Где-то мелодично пела вода. Расстегнув кружевной воротник, Пьетро с увлечением перечитывал двадцать первую главу сочинения монаха" кармелита Томазо ди Гезу, посвященную делам Грузии. Он подчеркивал золотыми чернилами описание поездки нунция Стефано Коленца к царю грузинскому Симону I в 1545 году. В послании папе Павлу III царь Симон - дед царя-узника Луарсаба - заверял в своей преданности святейшему престолу. Пьетро делла Валле не переставали волновать судьбы грузинских царств. Он порицал медлительность римской церкви, которая в течение трех четвертей столетия не сумела утвердить свое влияние в христианской Грузии. Сейчас, когда персидский шах понес не только военное, но и религиозное поражение, делла Валле надеялся при содействии Георгия Саакадзе провести в жизнь планы "коллегии пропаганды веры" и подчинить Грузию святой руке папы Урбана VIII. Он уже отослал в Рим новую реляцию с советом направить в картлийский город Гори, лежащий на перепутье дорог, связывающих грузинские царства, миссионеров феатинского ордена, славящихся своим умением завоевывать расположение туземцев. Советовал также учесть опыт монахов капуцинского ордена, начавших свою пропаганду в Грузии еще в 1615 году. Святые отцы не навязывали сразу католическую веру, а главным образом занимались врачеванием жителей, не беря за это платы, помогали в жизненных делах и нередко оказывали материальную помощь пострадавшим от бесчисленных войн с мусульманами. Такой политики, в более широком размере, должны были придерживаться в Грузии, по