едсказание деда Бадри: "Красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет... Только парча слезы любит, а слезы глаза тушат..." Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального! Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки, - точь-в-точь такие носит немая прислужница, - а на парчу, для полноты, грубое покрывало, она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине. Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу! Старуха Горгаслани, скрывая волнение, трижды перекрестила Тэкле. И пошла Тэкле без страха и колебания к воротам крепости... Так когда-то шла она к венцу в церковь Кватахевского монастыря. Луарсаб схватил руку князя: почему так долго не впускают? - Защити и помилуй, о господи! Как подозрительно оглядывают ее сарбазы... Что? Не открывают ворота? Бледные пальцы царя цеплялись за решетку, в горле клокотало, холодная испарина легла на пожелтевший лоб... Все кончено! - Светлая царица вошла. - Баака осторожно усадил царя и дал отпить вина. - Мой царь, зачем такой взволнованностью пугать царицу?.. Подражая походке немой прислужницы, Тэкле следовала за Датико, как бы случайно очутившимся впереди. Вот площадка, темный сводчатый проход. Вот лестница, крутая, неудобная. По ней каждый день скользит свет ее души. Шаркая чувяками, двигалась Тэкле... Кто-то позвал ее, - но ведь она глухая! Кто-то спросил о винограде, - но ведь она немая! Кто-то громко засмеялся над зеленой заплатой, - но ведь она ничего не чувствует! Ничего? А бурное дыхание? А перестук зубов, как в лихорадке? А пламя, застилающее глаза? Датико открыл дверь, и Тэкле очутилась в комнате, где не было царя. Она порывисто оглянулась и бросилась к Баака, он бережно снял с нее чадру, побелевшими губами прикоснулся к парчовой ленте. Датико быстро задвинул задвижку, помог снять чувяки. Влахернская божья матерь! Как хороша царица в златотканой мандили и в жемчужном ободе, поддерживающем кружевное лечаки!.. Подавив вздох сострадания, Датико приоткрыл дверь в смежную комнату. Больше Тэкле ничего не видела. А когда очнулась, царь стоял на коленях, ненасытно целуя ее нежные ладони. Сначала слов не было - только слитное биение двух сердец, молчаливые объятия и трепет соединенных губ. Потом бурно хлынули смешанные со слезами слова. Что может сравниться с часом сладкой муки?! Кто произнес: нет силы, кроме силы жизни? Кто изведал боль неутолимого желания? Кто знает горькие слезы обреченного сердца? - О царь моей печали, почему не дано слиться и окаменеть вместе? И пусть будет начертано одно слово: любовь. - О царица моего дыхания, почему не дано превратиться в птиц и улететь вместе за пределы земли? И пусть каждый смотрящий вслед скажет одно слово: счастье. Тихо. Замерли слова. Тэкле очнулась: она вспомнила, зачем пришла. Сначала Луарсаб даже не понял, для чего тратить драгоценные мгновения на пустое дело. Если бы бог пожелал, он давно бы избавил его от каменной клетки! Но любимая с такой чистой верой защищала замысел побега, что у него не хватило решимости сказать ей правду: "Я обречен". Подземный ход, начатый Горгасалом с помощью Папуна и Датико, подведен к руслу высохшей речонки, а там заслонен ворохом колючего кустарника. Многое уже перенесено в подземелье, где устроена комната. Стены и пол выложены глиной и застланы коврами, потолок затянут кожами. Рядом зарыты кувшины с вином и едой; воздух проходит через камышовые трубочки, их много. А тут вблизи - в углублении - кувшины с богатством Керима, их в хурджини перенес Датико. Царь, Баака и Датико, выведенные Керимом в пятницу из крепости, скроются в этом подземелье до полного успокоения в Гулаби. Конечно, Баиндур бросится в погоню во все стороны, будет искать везде, но только не в Гулаби, тем более не в хижине нищенки, которая по-прежнему останется у камня. Сколько остервенелый хан может рыскать, подобно шакалу, по тропам и дорогам? Двадцать, тридцать, сто дней. А потом начнут забывать о бегстве знатного пленника. Тогда царь, верный князь и Керим выедут ночью, приняв с помощью Горгасала облик старых сеидов, направляющихся в Мекку. Лишь переступив черту Ирана, смоют они с лица краску. Когда Папуна, следящий издали, вернется с приятной вестью, что царь вне опасности, Тэкле со стариками последует на облезлом верблюде, с порванными тюками, а Папуна и Датико станут незаметно их охранять. Хотя Луарсаб не очень верил в удачу, но не хотел огорчать любимую. Напротив, решительно настаивал на совместном бегстве. Ведь она так хрупка, что может переодеться мальчиком. Керим развлекал хана рассказом о гречанке, которая о себе говорит так: "Если кто прикоснется к моему платью, пожелает видеть и мрамор моего тела. Я наполнена любовью, как корабль грузом. Вся я из сандала, стоит только потереть немножко, и ты узнаешь, что я - утеха мира". Хан от нетерпения кусал усы. "Оказывается, красавица видела статного Али-Баиндура, - продолжал Керим, - она любовалась его осанкой, его горячим скакуном с выкрашенной шафраном гривой, его саблей, сверкающей, подобно Млечному Пути. И предопределенная встреча неизбежно будет в пятницу. Вот ключ от дверей Эдема, укрытых завесами плюща в потайной нише". Хан с такой силой сжимал ключ, словно это был палец красавицы. Щекочущий разговор так увлек Али-Баиндура, что он даже не обратил внимания на пустующий сад. Сегодня ни Баака, ни Датико не спускались с башни. Они сторожили счастье несчастных... А на следующий день, после второго намаза, Керим уехал с ханом показать ему точный путь и скрытый ход в боковой стене дома гречанки. В его отсутствие Датико вывел из крепости Тэкле, переполненную радостью и надеждой. Старики Горгаслани шумели, как дети, увидев царицу невредимой. Папуна схватил ее на руки и внес в комнату. Разлитое в чаши вино искрилось былым весельем. Смеялась и порозовевшая Тэкле, восторгом сияли ее глаза. Луарсаб на все согласен, лишь бы на голове любимой вновь заблестел царский венец... Так сказал царь на прощание, осыпая ее косы поцелуями. В домике стало суетливо, как перед большим праздником. Пировали до поздней ночи, вспоминали Носте, бедный сахли над откосом и медовый аромат расцветающих яблонь. А когда угомонились старики и Папуна и легкая тишина окутала комнату, Тэкле вынула шелковый платок с вытканной розовой птичкой. Он был пропитан поцелуями Луарсаба, и от него веяло весной. Она прижалась щекой к платку и мгновенно заснула... Подземная комната убиралась тщательно: кто знает, сколько времени придется прожить здесь царю?.. Папуна и Горгасал с большой осторожностью закупали продукты в отдаленных рабатах. Тэкле по нескольку раз в день сбегала вниз, украшала комнату шелковыми подушками, мутаками, ставила фаянсовые вазы в углу, - в них будут благоухать цветы. А вот из этой чаши они вместе утолят жажду. Тут вот, у ног царя, она на чонгури будет наигрывать его любимую песню. Здесь, посредине, они расстелят камку, и Папуна, веселый тамада, станет развлекать их смешными рассказами, а благородный Керим поведает о своих приключениях на семи дорогах мира. Улыбнется Баака, давно потерявший смех. Датико будет угощать их новыми яствами. И царь сам поднесет чаши старикам, заменившим ей мать и отца... Так, в счастливом возбуждении, не умолкая, говорила сама с собой Тэкле... Накануне роковой пятницы пришел Керим: все подготовлено, царь оживлен, но скрывает блеск глаз. Не следует в кизилбашах вызывать подозрений. Князь Баака нарочно гуляет в саду с лицом, полным печали. А хан радуется этому и насмехается! Пусть! Да будет благословение аллаха над затеянным! И вот наступила ночь случайностей и обмана. Как условлено, хан Али-Баиндур выехал из крепости незаметно для всех. Керим проводил его за боковую калитку и обещал сторожить возвращение. Али-Баиндур ехал медленно и, по привычке, настороженно, ко всему прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Он несколько раз объехал красивый дом, остановился у главного входа: ничего подозрительного. Потом свернул направо, бесшумно открыл ключом Керима потайную дверцу. Он привязал, коня у финиковой пальмы, крадучись обошел весь сад, осмотрел куст за кустом и медленно направился к мраморной лестнице. Его никто не встретил, но все двери были открыты. Нащупав у пояса ханжал, он прошел одну, потом другую и очутился в третьей комнате, ярко освещенной разноцветными светильниками. На низкой тахте среди подушек виднелась рука, небрежно держащая чубук кальяна. Он хотел сразу ошеломить взор и смутить сердце гречанки, но как раз на пути стоял арабский столик и на нем поднос с пирамидой плодов. Персики бесстыдно выглядывали из-под гранат, нагло смеялись румяные яблоки и, словно длинный нос, высовывалась груша. Возмущенный, он уже хотел уйти, но внезапно прозвучал голос нежнее флейты: - О хан из ханов, почему томишь мои желания? Разве уши мои не открыты для приятных сравнений, а пылающие уста не ждут охлаждения? Али-Баиндур шагнул вперед и между мутаками увидел обнаженную ногу с алмазным перстнем на большом пальце. - Покажи мне свое лицо, откинь подушки! - с легким раздражением сказал хан. Что-то на тахте зашевелилось. От бархатистых плеч исходил запах меккского бальзама. Кудри, подхваченные золотым обручем, блестели крылом ночи. Хан насторожился и подался назад, ему почудился шорох. - Не уподобляйся охотнику, заблудившемуся в лесу. Я отослала всех слуг, ибо не меньше твоего люблю тайну. А шорох - от шагов Агаты, охраняющей прекрасное служение мое богине любви. Сегодня ты здесь хозяин. - Если так... Хан схватил столик с фруктами и сдвинул в сторону. Шелохнулась легкая туника, слегка приоткрывая нежную смуглоту. Гречанка потянулась к нему с чубуком кальяна... Ночь сгущалась. Прохлада слегка шелестела листьями. Черное небо высыпало все звезды, горели они нестерпимо ярко. Керим с двумя сарбазами обошел крепость, проверил посты и направился к белому домику, где жил... Надо ждать еще час смены стражи. Сегодня дежурит онбаши Багир. Лазутчик Баиндура, сын мелкого хана, всеми способами пробивается в доверие всесильного начальника Гулаби. Даже за Керимом следит, глупец! Даром тратит время и злость... Керим нарочно сегодня поставил его во главе стражи... Над всеми властен аллах, и если ему не будет угодно... Поспешно отбросил Керим страшную мысль. Все... все готово. Его плащ и летняя чалма уже у царя. Два одеяния сарбазов, для князя и Датико, тоже наверху. Багир расставит новую стражу, подражая Кериму, обойдет дворы и потом направится в помещение онбашей. Будет уже полночь. Керим зайдет проверить: не заснул ли лазутчик? Конечно, нет! Багир поклялся, что глаз до утра не сомкнет, ведь хана нет в крепости. Керим раскричится: кто сказал ему подобную ложь? Разве хан ночью оставляет башню воли шах-ин-шаха?! Пусть больше Багир об этом не решается вспоминать! Багир, трусливая тень, начнет умолять не говорить о его оплошности хану. Керим, махнув рукой, выйдет. После этого онбаши, ради своего спокойствия, еще раз обойдет двор и, вернувшись, предастся отдыху. В эти минуты осторожно спустятся вниз пленники, двери Керим заранее откроет, ключи у него. Потом Керим приоткроет калитку, спросит сарбаза: все ли тихо на улице? Конечно, все. Но почему сарбаз без абу? Или не боится заболеть лихорадкой? Керим позволит ему пойти за плащом, а сам помчится через двор. В этот миг трое переодетых выскользнут из калитки, и Датико, кружа и заметая следы, поведет их к домику царицы потайным ходом, по высохшему руслу. А он, Керим, поговорив немного с вернувшимся сарбазом, отправится погулять вокруг крепости, как делал часто. И тоже исчезнет... Не в силах оставаться в комнате, Керим поднялся на среднюю башню, откуда были видны двор и улица. Легкий, душистый дымок кальяна плыл вокруг светильника, сливаясь с разноцветными лучами... Разбросанные фрукты свидетельствовали о бурной расправе с ними. - Дальше, хан, - твоя история о плутовстве женщин поистине поучительна! Баиндур приподнялся, не выпуская упругого локтя гречанки, затянулся кальяном и засмеялся. - Бисмиллах! Как седьмое небо терпит?! Даже ангелов совращают обманщицы! Случилось это в Багдаде - обители мира. Было два ангела: Арот и Марот. Ниспослал их аллах на землю - очистить путь к взаимному согласию правоверных. В один из дней не в меру прекрасная ханум пришла к ангелам и пожелала, чтобы они сняли пыль несогласия между ней и мужем. Стремясь склонить судей на свою сторону, она пригласила Арота и Марота попировать с нею в ночь полной луны. Скучающие ангелы забыли спросить совета аллаха. И когда сели под кипарисом, не в меру прекрасная вместе с шербетом и кошабом принесла вино. Сначала Арот и Марот решительно прикрыли крыльями невинные уста. Но просьба обольстительницы распахнула их крылья. Лишь только соблазненные прикоснулись к чашам, как стали пить, подобно жеребцам на водопое. И сказали: Арот: "Да благоухают розы оживления!" Марот: "Да продлится отрадное пиршество в саду желаний!" Красавица: "Да утолится жажда питьем наслаждения!" Распаленные вином ангелы захотели приподнять подол запрета. Не в меру прекрасная согласилась разделить с ними ложе, но поставила условием, чтобы до блаженства один из них открыл ей дорогу, по которой они сошли с неба, а другой - по которой они всходят на небо. Ангелы восхитились благоуханием ее предложения и тотчас открыли обе дороги. Но пока Арот и Марот возились со шнурами, соблазнительница поднялась и взбежала на небо. Аллах, увидев красавицу, изумился: из какого мира она появилась? Выслушав, как было дело, аллах, тронутый ее целомудрием, восхотел прославить ее и обратил в Венеру, ибо на земле она была прекраснейшею из прекрасных. Пусть же и на небе станет блистательнейшею из звезд! Призванные аллахом на суд ангелы выслушали справедливый приговор: так как, помимо своего проступка, они во многом предохранили правоверных от нечистоты горестей и вреда печалей, то пусть сами выберут себе наказание между вечным и временным. По собственному желанию Арот и Марот были подвешены на железной цепи за ноги в бездне Бебиль, между Вавилоном и Бесретом, где и должны висеть до страшного суда. И до этого часа обольстительница с высей ехидно подмигивает им, а они - глупые ангелы! - висят, томясь вожделением. Гречанка восхищалась ловкостью Венеры и не сопротивлялась неловкому хану, опрокинувшему кальян. И тут как раз толкач ударил в медную притолоку. Хан насторожился. Но гречанка шаловливо подмигнула: наверно, ангелы сорвались с цепи. И потянулась за персиком. А в ворота уже колотили бешено. И внезапно под окном грохнул выстрел. Вместе с посыпавшимися изразцами раздалась громоподобная брань. - Муж! - радостно вскрикнула гречанка. Баиндур вскочил и метнулся к выходу. - Ты с ума сошел, хан! Рискуешь простудиться, возьми свои шаровары! Баиндур стрелой летел через сад. Завязывая шнуры пояса, хан слышал радостные восклицания гречанки на незнакомом языке и достаточно знакомые звучные поцелуи. Вот сверкнула зарница, одна, другая. Как долго тянется час! Наконец по двору идет Багир. Сменяется стража у первой башни, у второй... Керим приник к окошку... Сейчас выйдут за ворота, уже сарбазы приготовились... Уже... И внезапно стремительный цокот коня. Осадив взмыленного скакуна, Али-Баиндур взмахнул нагайкой и наотмашь полоснул обалдело уставившегося на него сарбаза. Вздрогнул Керим, ощутив острую боль. Ему почудилось, что нагайка врезалась в его плечо, оставив кровавый след и обиду в сердце, как тогда на майдане, в день первой встречи его, бедного каменщика, с могущественным Али-Баиндуром. Невыразимая тоска сдавила грудь, рухнул воздвигнутый с таким трудом храм спасения. О Мохаммет, как допускаешь ты жестокую несправедливость! Тупо смотрел Керим на улицу. Где-то надрывался Али-Баиндур. Где-то оправдывался Багир, бежали сарбазы с копьями наперевес, вспыхнули факелы, ярко освещая двор. Зловещие блики дрожали на башнях. Утро наступало сумрачное. Так казалось Кериму, но в действительности солнце палило нещадно... Что делать? Догадается ли хан? Посланный Керимом на разведку Датико сообщил, что муж гречанки выстрелом испортил все дело. А сейчас там веселье... Если хан заподозрит - не поленится снять с Керима кожу... Аллах да поможет не попасть живым в когти шайтана!.. Керим нащупал за поясом сосудик с индусским ядом и рукоятку кинжала. Нет, в минуту безнадежности да будет защита Керима над любимыми! Крепость притихла. Али-Баиндур ходил, словно гроза над морем. Он кричал, топал ногами, замахивался саблей. Допрошенные онбаши клялись: ничего подозрительного в крепости не было. Баиндур не мог отделаться от навязчивой думы, что Керим умышленно выпроводил его из Гулаби. Но зачем? Хан был далек от истины, но ум его лихорадочно работал: неужели знал о возвращении пирата и желал унизить его, Али-Баиндура? Или рассчитывал, что хан вступит в неразумную битву с неучтивым мужем и до алмазного уха шаха Аббаса ветер донесет о безрассудстве начальника крепости, и Керим завладеет его местом? Кто из собак донес о его жестоком обращении с пленником? Хан свирепел и уже почти верил своим предположениям. Не напрасно Керим скрывается! В это мгновение вошел Керим. Он решил печально выразить хану сочувствие, подосадовать на непредвиденный случай. Но, взглянув на свирепо дергающиеся усы, расхохотался громко, неудержимо, до слез. - Хан, гречанка тут ни при чем, - неизбежно мне послать ей жемчужное ожерелье, браслет тоже. Воспламененная твоей осанкой, она исполнила обещанное и до возвращения дельфина... - О шайтан из шайтанов! Ты еще осмеливаешься?.. - Баиндур задыхался, изумленно уставился на дерзкого и внезапно сам захохотал. Простодушно вторил ему Керим. А хан с облегчением думал: "Значит, все происшедшее было лишь глупой случайностью глупой ночи! И "лев из львов" останется в полном неведении". - Дерзкий, или у тебя шкура из железа? Или на защиту Караджугая надеешься? О безумный, знай... - Знаю, глубокочтимый хан. Аллах проявил к нам приветливость. Послал в проклятое Гулаби немного смеха. Если не принять облик веселого джинна, от пепла уныния можно незаметно состариться. - Клянусь Кербелой, ты прав! - О покровитель возлюбленных! О улыбчивый див! Сердце мое было приведено в восхищение: ты не только стука взбесившегося мужа, но и моего выстрела не услыхал. - Бисмиллах, это ты осаждал дом?! - Я сказал себе такие слова: "Не следует подвергать хана одиночному возвращению. Разве мало ослов, любящих ночь легкой наживы? И да избавит аллах каждого от гнева шах-ин-шаха! Лучше скрыть все под щитом забвения". И Керим пустился в объяснения, как, оставив верного Багира, он поспешил к дому, где хан раскинул свой стан и оставался равнодушным к реву приплывшего дельфина, который так неистово бил хвостом о калитку, что кирпичи вываливались из стены, - кирпичи, но не Али-Баиндур-хан. Тут он, Керим, решил пробудить в хане воспоминания о разъяренном мяснике - ревнивце из притчи времен Харун-ар-Рашида. Керим вынул из-за пояса пистолет, полученный в подарок от Пьетро делла Валле: - Вот кто вовремя нарушил блаженство смелого хана. "Гречанка выбила из меня последние мозги, - думал повеселевший Али-Баиндур, - как мог я заподозрить Керима? Но наградил ли меня аллах вообще мозгами? Ибо, вместо того чтобы предаться усладе из услад, я уподобился Шахразаде и половину ночи хвастал своим умением обольщать женщин разговором". ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Помутневшие воды Куры накатывались на галечник, смывая густо осевшую пыль минувшего зноя. В Крцанисских садах багровели гранаты, желтела айва. Из шиферных ущелий вырывался прохладный ветер, трепал камыши у посиневших от соли озер Лиси и Кодени. Укороченный день нехотя исчезал за обрывами Мтацминда, где гнездились красные куропатки. Багряными листьями устилались извилистые дороги. Ждали Папуна, но совсем неожиданно прискакал азнаур Датико. Он загнал четырех коней. Чутко дремал он в седле, ибо лес и пустыни не место для снов. И вот ему удалось пролететь пространство на шесть дней раньше обычного. Как Али-Баиндур разрешил путешествие? Помог Керим. Шах повсюду ищет царицу Тэкле, желая заманить ее обещанием освободить царя Луарсаба. Гулаби набито лазутчиками, как дыня семенами. Керим убедил царя написать царице Мариам письмо, которое отвлечет врагов от Гулаби. Пусть царица разыщет Тэкле в Грузии, писал Луарсаб, и тогда он испросит позволения Караджугай-хана приехать Тэкле в Гулаби хотя бы на короткий срок. Узнав от Керима о письме царя, Али-Баиндур заторопил Датико с отъездом и охотно подписал ферман на свободное путешествие по персидским землям. Кроме письма царице, Датико привез Моурави подробное донесение Керима, переведенное Папуна на грузинский язык. Привез и от царицы Тэкле письмо Трифилию. Снова молила она отправить в Русию посольство к патриарху Филарету. День, два, три не переставал говорить Саакадзе с Дато и Даутбеком. Керим подробно описывал положение в Исфахане. Русия не добилась освобождения Луарсаба. Шах стремится выудить Теймураза из Гонио и еще не теряет надежды заполучить Тэкле или другим средством принудить Луарсаба принять магометанство. Но, убедившись в бесполезной трате времени, выполнит заветное желание Хосро-мирзы и бросит его во главе сарбазов на Кахети и Картли: "Пусть сам завоюет себе царство. Багратид имеет право на грузинский трон!" Кто из грузин не знает: князьям никогда не следует доверять полностью. Могут повторить Ломта-гору и, вновь надев чалмы, призвать ставленника коварного "льва". Не следует скидывать с весов торговую дружбу Ирана и Русии. И только ли торговую? Нет, обстоятельства требуют быстрых, решительных действий. Необходимо опередить все помыслы шаха... Царский конюший Арчил осаживал бурчавших конюхов. Пока правитель пребывал в Самухрано, конюшни пустовали и можно было днем наслаждаться дремой в тени замковых чинар, а в сумерки освежаться в лениво плескавшейся Куре. И вдруг, словно град на голову, - съезд вызолоченных чертей! Конюшни вмиг наполнило требовательное ржание. Одному мерину тесно, другому слишком свободно, а из-за белой кобылы Орбелиани три кахетинских жеребца разбили деревянную перегородку. Аргамак Джавахишвили с утра привык купаться, гнедой скакун Липарита требовал прогулки, иноходец Цицишвили бил соседей задними ногами, а вороной стригун Палавандишвили свирепо кусался вечером и жалобно ржал с утра, скучая по возлюбленной. Обходя конюшни, Арчил проверял влажность корма и, как саман, разбрасывал приказания: надушить гриву коню Мухран-батони, заплести хвост серой в яблоках кобыле Эмирэджиби, а жеребца настоятеля Трифилия, не совсем пристойно ведущего себя, уединить. Говор, шум, топот, звон посуды наполнили Метехский замок. Три дня совещались князья, готовясь к торжественному началу съезда. Покои Газнели то оглашались бурным спором, то замирали в таинственном шепоте... Князья не доверяли друг другу, группируясь по партиям. Самой сильной была партия "двух долин" - Мухран-батони и Ксанских Эристави, связанных с Георгием Саакадзе. Потом партия "трех мечей" - Цицишвили, Джавахишвили и Палавандишвили... Непонятным представлялся Липарит, то яростно защищающий действия Моурави, то таинственно гостящий у Палавандишвили или исчезающий в Твалади, благодаря чему князья догадывались, что у царицы Мариам в эти дни собирались царевичи Багратиды. Чувствовалось - начали объединяться крупные фамилии: все чаще мелькали имена Орбелиани, Качибадзе, Амилахвари... Больше всех остерегались Магаладзе и Квели Церетели как добровольных наушников Моурави... Не многие знали, что скрепя сердце Качибадзе и Палавандишвили ездили в Марабду советоваться. А кого потом посвятили в свои переговоры, тот не был удивлен, что Шадиман встревожен предстоящим ограничением проездных пошлин и снятием рогаток. "Позор! И князья еще обсуждают такое! - возмущался Шадиман. - Вот пропасть, куда безумный ностевец толкает князей! А на дне ее обнищание и унижение!.. Восстать! Из фамильных щитов воздвигнуть крепость! Требовать вмешательства католикоса, владетелей Гурии и Самегрело! Жизнь или смерть! Но легко сказать: "Восстать!.." Кто осмелится поднять оружие против Моурави"? И снова спор до хрипоты, до ярости. - Отстранить, отстранить разговоры Саакадзе об упразднении проездных пошлин, - настаивали одни. - Но Моурави обещал трофеями возместить потери: предстоят великие завоевания. Кто попробует сопротивляться, рискует остаться без обогащения, - напоминали другие. - Потом, если бы все князья на одном стояли, еще допустимо было бы вступать в пререкания с Моурави, - вздыхали третьи. Но вот Мухран-батони уже переходит на сумасшедшую щедрость. Его мсахури только с ишачьих караванов стали пошлину взимать, а крестьянские арбы, особенно церковные, не задерживаются даже у рогатки на берегу Ксани. Такой переворот в хозяйстве представлялся настолько разорительным, что, казалось, невозможны никакие уступки. А вот Саакадзе в своих владениях совсем уничтожил рогатки, даже праздник сожжения утвердил. Сначала оголтелые глехи под зурну швырнули в огонь продольные брусья, затем палисадины. А мальчишки с выкриками: "Чиакокона! Чиакокона!" - прыгали через костры до потери памяти. Примеру Моурави последовали "барсы", оставившие рогатки лишь на шеях свиней, дабы не пролезали в огороды "доблестных" месепе. - Если азнауры могут, нам не пристало сопротивляться. - Я согласен с князем Липаритом, но сразу трудно, убедим на год отсрочить. - Не надо быть слепым, - с жаром продолжал Липарит, - к расцвету идет Картли, действия Моурави благотворны. Пора поверить ему. - А кто иначе мыслит? - обиделся кахетинец Андроникашвили. - Я до последнего мальчика отдам ему в дружину. - Не только парней - хочу сына устроить, пусть у Моурави воевать научится. Говорили о многом. Слишком широко распахнулись ворота, чтобы можно было их прихлопнуть. Да и незачем: управлять царством должны представители знатных фамилий. Моурави сам предлагал совет князей... Чем больше обсуждали, тем шире представлялись им горизонты, и съезд казался завершением многовековых княжеских чаяний. Будь вновь на троне Луарсаб, он беспрекословно скрепил бы теперь печатью царства определения князей. На посольство в Русию возлагалась сокровенная надежда. На третий день княжеских встреч нежданно появился Зураб. Бросив поводья конюхам, взбежал наверх. Сначала князья растерялись: что проявить - дружественность или сдержанность? Но Зураб был весел и разговорчив, он извинился, что не прибыл к началу бесед... Пировал у Русудан, детство с сестрой вспоминал... Заставил поклясться Моурави, что первенца Маро будет крестить Эристави Арагвский. Ждать долго не придется, Мухран-батони давно сердится, что за его столом нет ни одного правнука. Князья с удовольствием поддержали веселость Зураба. Сам могуществен и сестра его, Русудан, - жена Саакадзе. Наскоро посвятив Зураба в свои решения, они условились до завтра предаться отдыху, дабы предстать на совете с незатуманенными мыслями... Зураб радовался окончанию беседы. Он никак не мог прийти в себя. С большим трудом удалось Русудан примирить его с сильно разгневанным Моурави. Да, надо ждать. А пока еще теснее сдружиться с Георгием. Совещались и азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли. Много было и кахетинцев. Даже из Гурии и Самегрело прибыли азнауры послушать, о чем говорят в Тбилиси. "Приют азнауров", воздвигнутый на Исанской площади, притягивал любопытных. Каждый старался задержать шаги и хоть краем уха уловить новости. Впрочем, можно было и не прислушиваться, азнауры откровенно высказывались, а еще откровеннее ругались. Не о войске шел спор - это давно решено. Кахетинцев устрашал предполагаемый совет азнауров при Метехи и объединительные замыслы Моурави... Кто станет во главе? О Теймуразе пока никто не догадывался... Мучили опасения потерять самостоятельность и попасть в вассальную зависимость от Картли. Картлийцев возмущала неблагодарность. Кахети походила на пустыню - пришел Моурави, и вновь зацвели сады. Но если привыкли джигитовать голыми, трудно убедить, что в шароварах удобнее. Так спорили несколько дней до изнеможения, к ночи сваливаясь, словно после хорошей попойки или тяжелого боя с османами. Кахетинцы постепенно сдавались, сознавая бесполезность сопротивления. Только тайно от картлийцев порешили: на съезде как можно больше выговорить себе привилегий... Готовились и купцы совместно с амкарами. В помещении мелика было так душно, что казалось, и мухи задыхаются. Но в пылу спора и азартных доказательств никто не замечал ни пота, обильно струившегося с потемневших за лето лбов, ни особой торжественности мелика. Он восседал на высоком табурете и, подражая Ростому, цедил слова сквозь зубы, требуя спокойствия. Шум не мешал сегодня мелику, ибо он просто ничего не слышал, снова и снова наслаждаясь вчерашним разговором с Моурави. Встреча его, Вардана, с Шадиманом так понравилась азнауру Дато, что он поспешил наполнить две чаши вином и осушить их за упокой знакомства мелика с князем. Но Моурави не одобрил такое пожелание. Постепенно надо отучить князя от услуг поставщика благовоний и золоточеканных изделий. Вот в Стамбул поедет Вардан, не меньше ста дней будет любоваться Золотым Рогом... Моурави одобрил отправку пчеловода в Марабду. Сердце Вардана плавало в душистом меду. Он, как сквозь сон, прислушивался к тому, что происходило в торговой палате, похожей на взбудораженный улей. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ Приемный зал Метехи с несколько потускневшими оранжевыми птицами на сводах снова наполнился князьями, знатными азнаурами и духовенством. Трон пустовал, но владетели стремились сесть к нему поближе. Каждый помнил свои права, пожалованные его фамилии еще Вахтангом Вторым или Георгием Пятым Блистательным. Духовенство, как всегда, разместилось слева от трона. Но католикоса не было - он прибудет только в последний день, дабы скрепить своей подписью решения, угодные правителю и церкви. Отсутствовал и правитель... Он тоже лишь в последний день должен выслушать решения и скрепить подписью угодное церкви и Саакадзе. Так делалось из уважения к трону Багратидов. Ведь не все пройдет гладко, а крики и возможная перебранка не отвечают духу величия. Даже когда решалось вступление в войну или сватовство наследника, или принимались свадебные посольства, или русийские бояре закидывали ковер мехами, даже когда появились угрожающие ханы от шаха или паши от султана, не было такого напряжения... То было общее, царское, а сегодня решается судьба княжеских знамен. Спокойнее вели себя азнауры. Им тоже предстояли перемены, к которым они стремились давно, и вот наконец завершается добытое многолетней борьбой... Они расположились на левой стороне, ниже незнатных княжеских фамилий. Отсутствовали купцы и старосты амкаров, приглашаемые лишь на обсуждение дел торговли и амкарста. Уже все в сборе. Вошел, окруженный сыновьями и внуками, старый Мухран-батони. Уже Газнели дважды сменял сабельщиков у входа. А Саакадзе все не появлялся. Тихо переговаривались, недоуменно переглядывались. Ожидание сеяло тревогу, исчезла решимость, таял задор... Куладжи стесняли грудь. Духота сгущалась и давила. Отяжелевшие пальцы не тянулись к усам... Шуршали рясы, тихо постукивали четки. Трифилий, щурясь, поглаживал выхоленную бороду. "Странно, - размышлял Зураб, - всегда точен... Не намерен ли использовать то, от чего некогда отказался Луарсаб?.. Окружить Метехи и остаться одному у власти..." Звякнули сабельщики, в воздухе блеснула сталь. Копейщики вздыбили пики. Где-то загремело горотото. Стража шумно распахнула двери. Невольно все поднялись. Стояли так, как не стояли перед царями. Сопровождаемый "барсами", твердо ступая, вошел Георгий Саакадзе. На миг князья даже зажмурились. Где они видели такое, расшитое драгоценными каменьями, одеяние? На шахе Аббасе? Нет! На индийском радже, изображенном на драгоценном рисунке. Но где взял меч, принадлежащий Сулейману Великолепному? Как угрожающе торчит из-за пояса двойной пламенеющий ханжал! Будто прирос к куладже жертвенный меч кровавой богини Дурги! Не подарила ли ему жена багдадского калифа свое ожерелье? Откуда такой цвет? Как будто фисташковый, а яхонты и алмазы переливают в огненный. Какое величие в Великом Моурави! Неужели его фамилия Саакадзе?! Посмотрите, а с "барсами" что сегодня? Словно всю роскошь Индостана опрокинули на себя. Шествуют в цаги, похожих на серебряные трубы. Дато блистает изумрудами кинжальной рукоятки, Димитрий - узором ятагана, Автандил - бирюзовыми розами оранжевой куладжи, Даутбек - алмазным дождем застежек, Элизбар - поясом, похожим на искристую чешую морской рыбы. На плече Ростома вздрагивает адамантовый кречет с золотым клювом, а на груди Пануша переливаются кровью зерна граната. На черной повязке Матарса сверкает красный глаз неведомой птицы. А за Гиви угрожающе волочится изогнутая сабля в мозаичных ножнах. Отвечая на приветствия легким наклоном головы, Саакадзе прошел через зал и опустился в приготовленное для него кресло, рядом с царским троном. За ним неотступно, точно оберегая его, последовали "барсы" и расположились позади. Первым говорил Мухран-батони. Он кратко напомнил, зачем собрались здесь сыны Картли. Сегодня должно решиться: быть ли Грузии сильным царством, как при царице Тамар, раздвинув рубежи от Никопсы до Дербента, или застыть в теснинах, подобно озеру в предгрозовой вечер. Немало предстоит, важных дел, но раньше следует вынести определение о снятии подорожных рогаток. Легкий ветер всколыхнул куладжи, зазвенели ожерелья. Джавахишвили в изысканных выражениях передал просьбу князей отсрочить на год упразднение проездных пошлин, иначе многим грозит разорение. Услужливо предупрежденный Зурабом о решении князей, Моурави многозначительно переглянулся с Мухран-батони. Старый князь величаво провел рукой по усам и начал приводить доводы, которые накануне подсказал ему Георгий Саакадзе. - Еще нигде не сказано, что веселая торговля кого-либо разорила. Потеряем на рогатках - найдем прибыль в свободном провозе. Если к слову пришлось, я сосчитаю, сколько мой управитель выплатил тебе, князь Качибадзе, за провоз через твои рогатки вина, посланного мною в подарок Метехскому замку. Я возмущался не потому, что обеднел, а из-за глупой жадности твоего мсахури, который отливал мухранский нектар, не ведя счет тунгам. По этой благородной причине похудевший бурдюк растряс вино, и на царский стол вместо янтарной радости поставили мутную скуку. Я, князь, к слову припомнил тебе обиду, ибо не остался в долгу: когда твой управитель проводил через мои рогатки караван с шерстью, я приказал увеличить пошлину и набить новый тюфяк в подарок моему огорченному управителю. После такого вступления Мухран-батони перешел к доказательству, почему благотворно упразднение проездных пошлин. Князья вновь настаивали на годичной отсрочке. Спор затягивался, уже проглядывало неудовольствие. Саакадзе поднял руку, все смолкло: - Если князья не согласны, никто не вправе лишить вас вековых преимуществ. Одни вы призваны вершить дела царства. Но и никто не вправе запрещать добровольные действия на благо родины. Вот, доблестный Мухран-батони, я, Георгий Саакадзе, и благородный Зураб Эристави Арагвский уже согласились и назад слова не возьмем. Отныне по нашим владениям пусть свободно течет торговая жизнь. Мы рогатки снимаем! Зураб уставился на Моурави. У него и в мыслях не было снимать рогатки. Как раз вчера приезжал управитель Ананури, и они определили на зимние месяцы увеличить проездную дань, ибо необходим тройной запас вооружения и одежды для возможного в недалеком будущем похода в горы. Вот почему на княжеских беседах он протестовал сильнее остальных, утверждая, что это подорвет благополучие княжеств, лишив их важнейшего источника обогащения. Все понятно! Моурави решил наказать его, Зураба, за измену? Нет, к счастью, об измене не догадывается! Только за дерзкие желания? Пожалуй, еще дешево обошлось владетелю Арагви посещение Марабды. А Саакадзе, словно не замечая замешательства князей, изумленно впившихся глазами в коварного Эристави, и красных пятен на его лице, продолжал: - Конечно, справедливость требует возмещения убытков самоотверженным сынам Картли. Я уже изыскиваю способ... скоро в изобилии будут свободные земли, реки, лесистые горы... Князья зашумели: они добиваются общего согласия, нельзя княжеские дела решать, как кто вздумает! Ради Картли они готовы на жертвы... - Разве я с тобой не говорил, Моурави? - крикнул с места Ксанский Эристави. - Ты Арагви вспомнил, а Ксани забыл? - И я готов, Моурави, - подхватил Квели Церетели. - Князья правы, необходимо общее согласие... Может, так постановим: на год пусть будет, как сделано во владении Мухран-батони, - с лошадей и ароб сельчан, особенно глехи и месепе, проездная пошлина не будет взиматься, но с купеческих, азнаурских и княжеских караванов следует брать даже чуть больше. И с прогонного скота пошлина упраздняется лишь для деревень. Согласны с таким решением? Князьям представилось, что они одержали огромную победу. Наперебой восклицали: "Все, все согласны!" Дав время улечься восторгу, Моурави предложил начать разговор о постоянном войске. Князья нестройно заговорили. Уже все вырешено, как пожелал Моурави: в его распоряжение от каждого дыма будет предоставлено по одному обязанному. Зураб, сжав ладонью подбородок, как коршун из-за туч, поглядывал на Саакадзе, не в состоянии побороть робость и ярость. Превозмогая себя, он предложил Саакадзе арагвинское войско, ибо блеск и славу несет царству обнаженный меч Моурави. Дато Кавтарадзе мягко заметил, что никогда и никто не сомневался в благородстве князя Зураба Эристави, но владетели не должны ослаблять охрану своих земель, особенно примыкающих к беспокойным рубежам. Княжеские дружины остаются в распоряжении владетелей и в военное время образуют ратный запас, а постоянное войско является опорой всего царства и всецело подчинено военному управителю - Моурави. Начальники назначаются в царском войске не по родовитости фамилий, а по личным воинским качествам, проявленным на поле брани. Отныне, как трон Картли покоится на четырех знаменах воеводств, так постоянное войско - на четырех основах: самоотверженная преданность родине; войско - меч полководца; полководец - знамя войска; дружинник - витязь, а не раб. Многие князья под вежливыми улыбками старались скрыть недоумение. Переждав, Дато продолжал: - Через каждые сто восемьдесят дней обученные будут возвращаться к своим очагам, а на их место придут другие. Вот почему, когда враг вторгнется, будет не шестьдесят тысяч обученных, а в два-три раза больше. Но дабы обученные не забывали воинское дело, они должны каждую неделю собираться в деревнях, поселениях, монастырях под рукою царских, княжеских и церковных азнауров. А в год раз - общий сбор на Дигомском поле, где правитель Моурави и князья благосклонно проверят знания в примерном сражении, конном и пешем, подобно разыгранному на ристалище. Не очень-то пришлось по душе князьям перечисление обязанностей господина перед семьей чередового, но грозное молчание Моурави не располагало к противоречию. И нехотя согласились. Писцы проворно записали и это решение. - Не считаешь ли ты, князь, что мы сегодня достаточно попрыгали через горящие рогатки? - насмешливо шепнул Джавахишвили соседу. Томились и другие князья. Приближался час еды и вина. И никто не мог предположить, что вот сейчас произойдет то огромное событие, которое долгие годы не перестанет волновать грузинскую землю. Поднялся Саакадзе, поправил меч и заговорил о благоразумии и временном самопожертвовании князей. Временном! Ибо ни для кого не тайна - войско нужно для избавления Картли от угрозы Ирана. Но лишь минует угроза, пусть знают князья: первый обязанный перед родиной - Саакадзе из Носте - пойдет войной на извечных врагов царства. Богатые земли персидского Азербайджана должны принадлежать картлийцам. А море необходимо царству для торговых путей. Для прикрытия Кахети следует присоединить Джелал-оглы, Караклис, Кедабек. От Никопсы до Дербента должно простираться грузинское царство!.. Слушая Моурави, владетели ясно ощущали возможность достигнуть всего, о чем он говорил. Уже каждому хотелось сейчас же, без замедления, броситься в пучину войн, разрывать на части вражеские земли, оседлать хребты, придвинуть море... Маячила слава, обогащение замков, бурная жизнь. Князья в горячих выражениях наперебой заверяли Моурави, что жаждут скорей претворить в жизнь его замыслы. В пылу восторга Фиран Амилахвари поведал о предательских приготовлениях Шадимана. И хотя многие уже были осведомлены об этом, все же князья сочли нужным огласить зал негодующими возгласами. Каждый стремился громче другого выразить свое возмущение. Моурави, положив ладонь на колено, стал спрашивать подробности: - А на правом и левом крыле князь Шадиман выставил копейщиков для защиты первой линии? - Да, Моурави, выставил... - А рядом с клетками смертоносных змей поместил сетчатые ящики с муганскими скорпионами? - Да, Моурави... - растерянно подтвердил Амилахвари. - А гиен в клетках держит или в загонах? - В... клетках. - А котлы со смолой на стенах крепости круглые? - Круглые! - вдруг выпалил Цицишвили, вытирая со лба холодные капли. - Напрасно, это уже устарело... Много раз котлы опрокидывались на своих. Лучше длинные ящики с выдвижным дном. - Саакадзе знал излюбленные средства Исмаил-хана, перенятые Шадиманом, и спокойно спросил: - А скажи, князь, Шадиман наполнил бочки серой, разъедающей глаза? - Наполнил... И потайной ход для персов вырыл. Забыв чин и обряд, отцы церкви, взбешенные, размахивали кулаками, грозили оружием, карами. Тбилели выкрикивал: - Проклясть! Проклясть! - Убить за такое мало! - задыхался Квливидзе. - Не на врагов готовит свой змеиный навоз, а на защитников царства! Приветливо оглядев зал, Саакадзе спокойно продолжал: - А не забыл ли князь бычьи пузыри ядом наполнить? - Не забыл! - с отчаянием выкрикнул Амилахвари. - Все предусмотрел князь Бараташвили, только об одном не подумал: мне незачем за его угощением к стенам Марабды подходить. Я Шадимана, когда захочу, издали достану - огненным боем из пищалей... "Барсы" затряслись от хохота. Им раскатисто вторили азнауры. Не выдержав, отцы церкви прикрыли рты шелковыми платками и тихо всхлипывали от накатившегося на них смеха. Князья безмолвствовали. Они теперь поняли: недаром Моурави надел наряд побежденных им стран, недаром опоясался грозным оружием чужих земель. Что можно противопоставить ему? Липарит с тоской, но невольно и с одобрением разглядывал "барсов". Так вот они какие?! Их настоящий облик страшнее, хотя и блещет красотой. Среди общего шума поднялся Трифилий: - Если враг под защитой гиен проберется в удел иверской богоматери - Кахети и Картли, мы на него "барсов" выпустим. Будет радость великая. Во славу церкви без остатка растерзают, яко львы грешника. И еще вымолвлю: церковь своему сыну Георгию во всем поможет. Так святой отец благословил утвердить. - Аминь. - Аминь! - повторили церковники. Князья выразительно переглянулись. Эмирэджиби рванулся вперед: - И наши знамена последуют за Моурави... уже порешили. - И кахетинцы. Князья и азнауры согласны. - В чем согласны? - Саакадзе удивленно оглядел кахетинцев. - На постоянное войско. - Сколько обязанных можете выставить? - сверкнул глазами Саакадзе. - Моурави, не только обязанных, своего сына к тебе пришлю учиться. - Что я тебе - амкар, что ты мне сына в ученье отдаешь! - Хо... хо... хо!.. - покатился со смеху Зураб. Хохотал и Газнели, вытирая глаза. Хохотали азнауры, нарочито громко, задористо. - Я прямо спрашиваю, сколько очередных обязанных могут выставить кахетинские князья? Было с излишком времени сосчитать. - Семь тысяч, Моурави, - не без гордости ответил Андроникашвили. - Семь? А если шах Аббас пальцем шелохнет - сколько сарбазов в Кахети вторгнутся? Не знаете? А я знаю: сто тысяч! Словно лес зашумел в палате. - Моурави, сам знаешь, двести тысяч угнал проклятый шах в Иран. - Мы от тебя помощи ждем, Моурави! - Знаю. А чего ради я буду помогать? Что я - собираюсь в Алазани форель ловить? - и под дружный смех сурово продолжал: - Сейчас время меча и аршина. В моем разговоре с кахетинцами я применю аршин - дабы помочь мечом... Если сторгуемся, не страшны и двести тысяч сарбазов. - Что пожелаешь, Моурави? - спросил Оманишвили. - Временное объединение Кахети и Картли. Усиление двух царств общим войском, высшим Советом князей, малым Советом азнауров, торговым Советом купцов... Все дела решать совместно на пользу отечества. Ни один шорох, ни одно слово не нарушили огромного молчания. Так перед грозою умолкают горы, перед битвой, на один неуловимый миг, замирает вскинутый меч. Картлийцев охватил порыв воодушевления. Они повскакивали с мест, готовые к дружеским объятиям. Перемешались куладжи князей, азнауров, словно пронесся многоцветный поток. Липарит восторженно крикнул: - Да живет Грузия! Кахетинцы продолжали испуганно молчать. Это несколько охладило картлийцев. Палавандишвили смущенно опустился в кресло, за ним в замешательстве последовали остальные. Оманишвили поднялся, оглядел зал. Он не мог сказать, показалось ли ему или нет, но кахетинские азнауры словно уже слились с картлийскими. Даже улыбались они одинаково, даже мех на куладжах ерошился одинаково, как их усы. Он перевел взгляд на кахетинских князей, но у них не нашел поддержки: лишь растерянность и недоумение. Настороженный зал выжидательно молчал. Что сказать? Так бывает, когда едешь над пропастью, - конь начинает слезать со скользкой тропы, и одна мысль охватывает всадника - уцепиться за острый камень, за куст, за тропинку. - Моурави, говоришь: "временно"? На какое время? - Пока царь к вам не вернется. Духовенство зашуршало рясами, глаза блестели из-под надвинутых клобуков и митр. Сбывалось давнишнее желание - подчинение кахетинской церкви картлийскому католикосу. Кахетинцы продолжали изумленно взирать на Саакадзе: "Ца-арь?! Какой царь? Разве собирается вернуться? Может быть, полководец шутит? Непохоже, лицо неподвижно, как мрамор". - Ведь временно, чего опасаются? - хитро прищурился Цицишвили. - Одолжила сорока у орла клюв, а вернуть забыла! - насмешливо процедил Газнели. Молчание длилось слишком долго, писцы покусывали перья. У дверей дежурный князь Тамаз Магаладзе сменил сабельщиков. Саакадзе обратился к кахетинцам: - Предполагал, князья, дружески примете протянутую руку помощи: одним вам не подняться из руин. Надо твердо решить - на коне или под конем? Что ж, подумайте, посовещайтесь... Может, два дня будет довольно? - И Саакадзе спокойным шагом направился к выходу. Он хотел уйти один, в покоях Газнели его ждали Русудан и Хорешани. Но его тесно окружили не в меру взбудораженные картлийцы. Им хотелось говорить еще и еще. О чем? О расширении царства, о присоединении заброшенной Кахети, хотелось уже вымеривать, делить, подсчитывать и... Нет, пусть Георгий скажет - прочно ли? Временно? Это невозможно! Навсегда! На века! Князья то возбужденно жестикулировали, подкидывая слова, словно мячи, под самый потолок, то в упоении понижали голоса до хриплого шепота. - Георгий, а что, если правда царь вернется? - спросил Липарит. - Ты о ком, князь? - О Теймуразе Кахетинском. - Что ж, друзья, приветствовать советую - настоящий царь. Непримиримый враг шаха Аббаса. Сильный десницей, владеет мечом и пером, - медленно протянул: - Величие трона подымет, блеск царству вернет, потом - Багратид: не надо династию менять... Князья замерли, как в столбняке. Через овальное стекло Охотничьего зала блеснуло уходящее солнце. Где-то жужжал шмель, ища выхода. За чинарой олененок настойчиво звал мать. И сразу, точно сговорившись, князья бросились друг к другу. "Христос воскресе! Воистину! Воистину!" Лобызались троекратно. Лишь один Зураб продолжал, как приросший, стоять на месте. Цицишвили, задыхаясь, вцепился в него: - Князья, ко мне! Ко мне пожалуйте! Возможно ли?! Не сон ли?! Князья, други! "Блеск царству вернет..." На третьем дворе суматоха. Конюхи выводили фыркающих и отбрыкивающихся коней. Копейщики то и дело распахивали ворота. Вихрем вылетали без вина опьяненные всадники. Они мчались в новый дом Цицишвили. Два дня! Все решить! На все решиться! Моурави... Нет! Католикос!.. Когда Саакадзе вошел в покои Газнели, там уже сидел Трифилий. Он поспешил сюда - успокоить прекрасную Русудан. Чуть дрожащей рукой она протянула навстречу Георгию чашу холодного вина. - Да не минует тебя чаша сия, Георгий! - благодушно засмеялся настоятель. А Бежан с обожанием смотрел, как отец большими жадными глотками осушал сосуд с живительной влагой. В соседней комнате слуги осторожно звенели подносами, готовили стол. Маленький Дато звонко шлепал по лбу большого Дато и заливисто смеялся над его выпученными глазами. Саакадзе опустился рядом с Трифилием. - Решается судьба Кайхосро... Отец, как думаешь? - Пророк Моисей сказал: "Не сотвори себе кумира". Глаголю и я: жертвуй, сын мой, кумиром во имя царства, церкви, трона. Аминь! - Аминь! - вздохнул Георгий и, подхватив маленького хохочущего Дато, подбросил высоко и, поймав, звонко поцеловал в пухлые щечки. Два дня! А может, два года прошло? Откуда столько слов? Страх, сомнения, вопли о помощи! Кто угрожает?.. Чем?.. Подумать надо! Что случилось?.. Кто хочет вырвать из-под ног царство? Митрополит Никифор Кахетинский тоже встревожен: не сподобился лицезреть католикоса - до последнего дня съезда укрылся в своих палатах. Картлийская церковь наглухо закрыла двери от священнослужителей Кахети: страдала гордость. Где спасение? В чем? Неожиданно ночью прискакал Вачнадзе. - В чем? В вашем благоразумии. Неужели не постигли происходящего? Не вы рискуете, а картлийцы. Князья пытались расспросить, потребовать совета, помощи от царя. Но Вачнадзе внезапно скрылся. Он догонял Джандиери, направляющегося в Гонио. Оманишвили вдруг осенило: Вачнадзе и Джандиери в заговоре с Саакадзе. Но тогда и Теймураз - тоже?! Без сомнения так, иначе зачем придворные приезжали? Из Гонио дорога не легка. Виделись с людьми Моурави! Неужели сам Теймураз такое подсказал?.. Зачем?.. Для усиления Кахети?.. Или чтоб открыть дороги своему коню?.. А потом?.. Впрочем, разве не открыто сказал Моурави: "Пока вернется царь"... Об этом кахетинцы спорили и на другой день - князья совместно с азнаурами. Мучились, ломали голову, как поступить? Не опасно ли согласиться? - Не согласитесь, - прохрипел Сулханишвили, - Моурави сам возьмет. Слышали, как с кизилбашами намерен расправиться? - Кому противоречите?! - О другом надо думать: царя Теймураза умолять вернуться. - Вачнадзе недаром ворвался и исчез, как дым. Может, к царю поскакал? - Царя! Царя надо вернуть! - надрывались кахетинцы... Католикос поднял крест. Сионская площадь всколыхнулась. Кто-то рванулся вперед, его одернул дабахчи. Началась перебранка. На них зашикали. Цепь дружинников оттеснила любопытных. - Согласны! - сказали кахетинцы, прикладываясь к холодному золоту... Сулханишвили торжественно протянул князю Джорджадзе подставку, покрытую кахетинским знаменем. Азнаур Таниашвили подал Оманишвили серебряный кувшин. Такую же подставку, накрытую картлийским знаменем, Квливидзе передал старому Мухран-батони. А Даутбек - серебряный кувшин Ксанскому Эристави. Затрубили рога. Митрополит Никифор, священнодействуя, снял кахетинское знамя. На подставке чернела земля, привезенная из первопрестольной Мцхета, как проникновенно заявил настоятель. Служки в облачениях, обходя ряды картлийцев и кахетинцев, раздавали зажженные свечи. Все обнажили головы. Настоятель высоко держал трикирий, а митрополит поднял руки и как бы осенял ими собравшихся. Одновременно Джорджадзе и Мухран-батони, соединив подставки, высыпали землю в кованый ларец и перемешали ее рукоятками мечей. - Да будут положены мир и любовь между потомками Картлоса! - произнес Мухран-батони. - Да будет земля грузин нераздельна! - ответил Джорджадзе. - Да будет! - выкрикнули картлийцы и кахетинцы. Сближая горлышки кувшинов, Оманишвили и Эристави Ксанский благоговейно полили вином землю в ларце. - Да скрепит кровью вино Алазанской долины братскую клятву! - Да скрепит кровью вино Горийской долины братскую клятву! - Да скрепит! - выкрикнули картлийцы и кахетинцы. - Аминь! - заключил католикос. Трижды ударил колокол Сиона. Первыми обнялись и облобызались Моурави и Андроникашвили. Азнауры, князья, купцы, амкары слились в общем ликовании. - Вместе на бой! Вместе на пир! - кричал Квливидзе, сжимая в объятиях Сулханишвили. Гремели горотото, гудели колокола тбилисских церквей. После празднеств наступил последний день съезда. Уже прошло торговое совещание, уже скреплены подписью и печатью правителя и католикоса законы о постоянном войске, о высшем Совете, о малом Совете, о торговом Совете. В высший Совет выбраны Георгий Саакадзе - главный, Мухран-батони, Зураб Эристави, Липарит, Цицишвили, царевич Вахтанг. От кахетинцев - Оманишвили, Андроникашвили, Джорджадзе и Мачабели. От церкви - митрополит Никифор и настоятель Трифилий. В малый Совет азнауров: Даутбек Гогоришвили - главный, Квливидзе, Зумбулидзе. От кахетинцев - Сулханишвили, Таниашвили. В торговый Совет: мелик Вардан Бебутов - главный, тбилисцы - Микадзе, Кобахидзе; от кахетинцев - Орагвелидзе, Якошвили. И амкары: уста-баши Гогиладзе и Сиуш Чинчаладзе. Все дела каждый Совет решает в своем кругу, потом передает в высший Совет, куда посылает двух советников - будь то азнауры или купцы. Все вырешенное высшим Советом утверждают правитель и католикос... Тбилели благословил скрещенные шашки. Выборные поклялись действовать "на отраду и честь царств". Впервые собирается высший Совет. Кахетинцы - Андроникашвили и Джорджадзе - встревожены сведениями, просачивающимися через теснины Упадари. Уже как равные требуют они ускорить отъезд посольства в Стамбул. Необходимо запугать шаха военным союзом с султаном. Митрополит Никифор настойчиво напоминает о единоверной Русии. Свет, излучаемый крестом, освещает путь в Москву. Патриарх Филарет не одобрит дружбы с неверными турками. Зураб Эристави дает волю неуемному гневу: а дружбу с давителем христиан шахом Аббасом не осуждает Филарет?! Вспыхивает спор. Моурави молчит. Царевич Вахтанг за Русию. В единении веры сила против магометан. Его поддерживает Липарит. В Московию разумно отправить посольство. Просить в помощь войско с "огненным боем". Клятвенные заверения подтвердить кипами шелка. Мачабели растерянно озирается: он советует не брезгать и полумесяцем. Мирван Мухран-батони решительно против Никифора и Трифилия: не раз посылали в Русию, но все сводилось к щедрым посулам и требованию стать под высокую руку царя северных земель. Трифилий настаивает на своем: раньше тянулось смутное время, а сейчас усилилась Русия. Необходимо добиться спасительного союза. В Кремле московском с почетом встретят Георгия Саакадзе. Великий Моурави сумеет достичь всего. Высший Совет большинством одобряет предложение Трифилия. Не сомневаются мдиванбеги, что Моурави искусством своего слова убедит царя Михаила в выгодности союза Русии с Грузией для совместного укрепления южного рубежа. Саакадзе внимательно слушает: в доводах много разумного, но он хорошо знает шаха Аббаса: - Если бы я верил в успех, не задумался бы. Но, высокочтимые мдиванбеги, у нас время горячее, нельзя охлаждать его далеким путешествием в неизвестность. Посольство в Русию отправим, но отправим и в Стамбул. Обсудите и наметьте послов... Времени на составление грамот, сбор караванов и приготовление даров для Русии и Турции достаточно. В трудный путь советую двинуться ранней весной. ГЛАВА СОРОКОВАЯ Накаливалась земляная печь. В ней обжигали "карга зяги" - шелковый гипс. Затем вынимали обожженные глыбы и размалывали в порошок. В большие чаны выливали кислое молоко, смешивали с порошком и погружали в эту смесь шерстяную пряжу. Через некоторое время вынимали, просушивали и передавали опытным ткачихам. Ослепительно белое сукно кроилось ностевками. Мелькали золотые позументы и кисти. Так изготовлялись башлыки для дружины "барсов". Блестели серебряные кисти и позументы для башлыков азнауров, начальников сотен. На циновках, покрытых холстом, полукругом раскладывали равномерным слоем отливающую вороньим крылом черную шерсть. Поверх первого слоя накладывали второй, состоящий из отборных косиц, густо обрызгивали водой, свертывали в трубу вместе с циновкой и, под песню, уваливали до уплотнения. Просушив хорошенько бурку, расчесывали косицы шерсти щеткой из стеблей дикого льна, опаливали шерстинки изнанки на легком огне и передавали нашивальщицам для отделки оранжевыми галунами и ремнями. Сто бурок, выстроенных в ряд, походили на черные скалистые горы, и белые конусы башлыков из них казались сторожевыми башнями на вершинах. Они ждали сотню Автандила Саакадзе. Эти бурки и башлыки, вместе с одеждой из тонкого сукна, Саакадзе приказал изготовить спешно. Автандил терялся в догадках: зачем отец так блестяще вырядил его сотню? Снова кипит неугомонное Носте. Валяют войлоки для подседельников. Шьют из шерсти войсковые чувалы для хранения зерна. Изготовляют из шерстяных остатков веревки для вьюков и подпруги. Складывают по сотням мафраши и хурджини. Сшивают летние, из холста, и зимние, из войлока, шатры. Не задерживает ностевцев и воскресный день. Забыв об отдыхе, они пригоняют шатры и словно приглушают колокольный звон бодрящей трехголосной песней. На южной стороне площади, не затененной ореховыми деревьями, натягивают полотнища, крепят веревки. А песня ширится, круто взлетает, где-то запутывается в облаках и оттуда, будто звонким дождем, падает на суровые отроги. Песня бурю подковала, "Барсы" оседлали бурю, Арало, ари, арало! Запевай, струя Ностури! Ветер - песня над долиной, Оживит и пень и камень, След стрелы оставит длинный Над седыми облаками. Сабель звон в напеве звонком, Песня в плен сердца забрала. Нет, не станет барс ягненком. Арало, ари, арало! И совой беркут не станет, Так уж, видно, мир устроен: Крот в норе, а витязь в стане, Черт в аду, а в битве воин. Чем сильней удар десницы, Тем и песни жарче пламя. Пню пусть дерево приснится, Пусть скалу увидит камень. На коней шатры, хурджини! Сталь к руке! К лицу забрало! Взвейся, песня о дружине! Арало, ари, арало! В самый разгар пригонки шатров прискакали из Лихи молодые лиховцы. Не задерживаясь, они напрямик отправились к церкви, щедрым огнем свечей осветили лики святых и лишь потом вышли к шатрам. Их встретили вежливо, но холодно. Не на шутку перепуганные лиховцы готовы на все, только бы завязать дружбу с Носте. А на что им дружба ностевцев? Как на что! А где может быть спокойнее, чем под шатром Моурави? Высмотреть невест, породниться с не знающими страха, тем стать ближе к всесильному и притом не очень-то развязывать кисет. Но как подступиться к ностевцам? Кругом снуют конные. Подводят буйволов к ярму. Суетятся деды. Скрипят колеса. Волокут какие-то вьюки. И даже девушки не замечают опешивших лиховцев. Снаряжение для ностевской дружины грузится под окрики деда Димитрия на арбы. Вот они уже сползли с откоса на старогорийскую дорогу и вереницей направляются в Мцхета. На передней арбе, опершись на бурдючок, радостно щурится на солнце дед Димитрия. А на последней, лихо сдвинув на белую макушку войлочную шапчонку, под скрип колес напевает урмули прадед Матарса. По дорогам Средней Картли из царских и княжеских деревень медленно двигаются такие же вереницы с запасом для "обязанных перед родиной". А там, в Метехском замке, Георгий Саакадзе совещается с высшими мдиванбегами. Во все стороны несутся гонцы с указами Моурави, скрепленными Советом. В пустующие пограничные башни стекаются охранительные отряды. Вымериваются пустыри в Алазанской долине. Раздается земля возвращенцам. Из Верхней Картли на плотах прибывают оружие, утварь, семена. Из Метехи мчится Саакадзе домой. Большой двор переполнен людьми. Одни просят совета, другие излагают жалобу или просьбу. Всех выслушивает Моурави: ни один не должен уйти недовольным. В зале приветствий с утра до темноты толпятся мелкопоместные князья, азнауры. Отдельно держатся купцы, амкары. У всех неотложное дело, у всех страх опоздать. И никто не удивляется, - почему спешат, куда торопятся? Скорей! Скорей! Враг должен разбиться о могущество царства! Нити политики, войска, торговлю держит, как поводья, Саакадзе своей властной рукой. И Саакадзе уже в малом Совете, где его с нетерпениом ждут азнауры. Даутбек подробно излагает, как идут дела на "поле доблести". Из Верхней, Средней и Нижней Картли беспрестанно прибывают чередовые. Стекаются арбы с договоренным снаряжением и запасом. Множество шатров теснится у стен Синего монастыря, монахи ропщут, игумен жалуется на нескончаемый рев воинственных парней, нарушающих молитву. Но главное, от скученности могут вспыхнуть болезни. Кахетинцы обрадовались. Сулханишвили напоминает, что он уже не раз предлагал устроить стан чередовых в пустующем Герети, вблизи кахетино-иранской границы. Но Квливидзе вскипел: размещать войско для обучения полезно внутри царства, а если уж на границе, то есть еще картлийско-казахская. Зумбулидзе беспокоился об охране груза ароб: может испортиться под солнцем или дождем, могут разворовать, - не все ангелы! Шио-Мгвимский монастырь выслал отборное зерно, а монастырь святой Нины прислал лучшие рубашки, сшитые христовыми невестами для воинства. Таниашвили настаивал на скорейшем распределении оружия. Пусть каждая дружина отвечает за принятое. Даутбек не противился, но указывал на необходимость проводить первоначальные учения с личным старым оружием, ибо рубка кустарника и лоз притупляет клинки, а проколы буйволиных шкур - наконечники. И лишь когда дозорные сообщат о движении к черте царства врагов, следует выдать однородное и одновесное оружие, а всем начальникам - проверить вооружение каждого дружинника и его запас. Одобрив Даутбека, Сулханишвили вернулся к вопросу о размещении войск: по его разумению, половина дружин должна остаться в Картли, а другая отправиться в Кахети. - Устрашать шаха следует, но обученным войском, - спокойно начал Саакадзе. - А пока нужно думать о том, чтобы правильно провести подготовку войск. Поэтому Мцхета превратить в военный город и разместить конные дружины в первопрестольной. Остальных оставить у стен Синего монастыря, - пусть игумен привыкает к шуму шашек. А "обязанные" пусть объединяются совместным учением, развивают рвение к защите царства, в военных играх состязаются в ловкости и догадливости. Пока азнауры обсуждали меры, предложенные Саакадзе, он уже спускался в палату торгового Совета. На лестнице его догнал Сулханишвили и шепотом сообщил о прибытии азнаура Лома: князь Вачнадзе просит поспешить со вторым посольством в Гонио. Светлый царь Теймураз хмурится - не похоже, считает он, чтобы правитель Кайхосро собирался покинуть трон Багратидов. Замедлив шаги, Саакадзе вполголоса ответил: - Пусть Лома передаст князю: как я сказал, так будет. А Дато Кавтарадзе выедет в Гонио своевременно. Гулкий шум оборвался, когда Саакадзе вошел в помещение Совета. Мдиванбеги встали, почтительно склонив головы. Опустившись на обитый фиолетовым бархатом табурет, Саакадзе предложил продолжать разговор. Дарчо подробно рассказал, как золоточеканные изделия, марена и многоцветная окраска шелков восхитили дамасских и трапезундских купцов, быстро раскупивших караван и охотно обменявших часть товаров на оружие, как трехбунчужный паша пригласил его, Дарчо, на беседу и пытливо расспрашивал о делах Моурав-бека, щедро одарил и просил передать Георгию Саакадзе ятаган, осыпанный бирюзой и алмазами. Тут Дарчо развернул шелковую ткань и положил перед Саакадзе дар эрзурумского паши. Когда смолк восхищенный рокот торгового Совета, Дарчо добавил, что трехбунчужник обещал довести до Большого Сераля о дружеских начинаниях Моурав-бека из Гурджистана. Успех пробного каравана вдохновил тбилисских мдиванбегов, и они решительно настаивали на немедленном снаряжении нового каравана, в двести верблюдов, для отправки картлийских товаров в Стамбул. Но раньше всего необходимо построить на новом торговом пути удобные караван-сараи и сторожевые башни в ущелье Хеоба и в Самцхе-Саатабаго - Ахалцихском пашалыке. Эрасти улучил минуту и, развязав платок, намеревался всучить Саакадзе кусок чурека с сыром, который в течение целого дня тщетно возил за ним. Но Эрасти постигла неудача - Саакадзе торопился к правителю, еще с утра присылавшему за ним гонцов. На метехском дворе Моурави бросил поводья подбежавшему конюху и в сопровождении Эрасти направился было в царские покои, но на средней площадке его догнал дежурный князь Мераб Магаладзе, и Моурави свернул в боковой коридор. Он счел нужным удивиться расстроенному виду доблестного Мухран-батони. - Ты лучше спроси, Моурави, почему я до сих пор не кусаюсь? Сколько трудов мы с тобой положили! Сумасшедший мальчишка кричит, чтобы сняли с него кличку "правитель". Он трубит, что вся охота за крупными и малыми делами царства обходится без главного загонщика из рода Мухран-батони. Князья при встрече с ним отводят глаза и, вертя лисьими хвостами, льстиво занимают его внимание пустыми разговорами. Разве нельзя оружием заставить хищников уважать решение Картли? Не прерывая возмущенного князя, Саакадзе думал: "Хорошо, что старик не догадывается, что это он, Моурави, внушил самолюбивому Кайхосро мысль об оставлении престола". - Сам Кайхосро подает плохой пример, открыто показывая пренебрежение к своему сану. - А я о чем говорю? Разве можно понять, какая бешеная собака его укусила? У нас в роду не было глупых. Не найдешь ли ты, Моурави, своевременным внушительно побеседовать с неблагодарным? - Побеседую, Мухран-батони. Надо так сделать, чтобы народ Картли умолял правителя не покидать трон. - Ты это сделаешь? - Клянусь мечом - да! Ибо, свидетель бог, не только люблю Кайхосро, но и всем сердцем восхищаюсь его умом и благородством. Сине-зеленая дымка паласом расстилалась над еще сонной долиной. Стая за стаей с севера низко тянулись лебеди. Саакадзе, придержав Джамбаза, проводил их зорким взглядом. - Вот, Эрасти, на юг держат поздний путь. Значит, осень будет долгая и теплая. - Не настал ли час, Моурави, скушать все же чурек с сыром? Надоело держать! - хмуро буркнул Эрасти. - Можно подумать, что ты жареного фазана предлагаешь, а я отказываюсь. - Что же, мне до первого снега беречь дар божий? Саакадзе приподнялся на стременах и сорвал ветку, отягощенную желудями: - На твое счастье, снега в эту зиму будет много. Посмотри, сколько красавцев на одной ветке. - Этим можно радовать свиней, а я - только ишак. - Сейчас в Носте проверим, если откажешься от тунги вина и чахохбили, тогда твоя правда. Ну, давай развеселим аппетит! - И, взяв у встрепенувшегося Эрасти чурек, разломил пополам и предложил Эрасти разделить с ним скудную трапезу. Георгий принялся за обе щеки уписывать хрустящую горбушку, обильно посыпанную острым сыром. Они выехали на опушку и по откосу спустились в лощинку к роднику. Джамбаз радостно заржал, решительно остановился и потянулся к воде. Всадники спешились. Саакадзе, прильнув к каменному желобку, стал глотать прозрачную воду, словно собирался осушить весь родник. В Носте Хорешани встретила Саакадзе упреком: совсем забыл семью, а сейчас нужны его советы, - ведь предстоят две свадьбы! - Очень хорошо, - рассмеялся Георгий, - почти все владетели из замков переехали в Тбилиси, - ждут обещанных празднеств, а обещанное надо выполнять. Вот и включим свадьбы в число празднеств. - Кстати о свадьбах, - с напускной важностью проговорил Дато. - Ко мне уже дважды приезжал Беридзе из Лихи. - А что ему, речному червяку, надо? Не пошлину ли решили убавить и тем мозгов прибавить? - хмурился Элизбар, вспоминая неудачный исход своей миссии. - Про пошлину совсем не говорил, а про невесту слишком много. Дочь высокого Иванэ, Нателу, высмотрел его старший сын; оказывается, умирает от любви... умоляет помочь. - От одной любви? А может, и от страха за участь лиховской рогатки? Полтора мешка речного песка им в рот! И еще добавь... - Не кипи, Димитрий, - поспешно прервал Дато, - что может выйти из ничего? Каждое воскресенье приезжают лиховцы высматривать невест. Но ни атласные куладжи, ни дорогие украшения не прельщают ностевок. Самая невзрачная, Софико с Нижней улицы, не пожелала выйти замуж за водяного черта... - А этот, собачий сын, самую красивую выбрал. - Это, Даутбек, и я заметил. - Еще бы Дато не заметил, - прыснул Гиви, - сам перед ней крутил усы в церкви. - А Натела как? Не соблазнилась богатством? - Ты угадал, Георгий, соблазнилась, только стыдится подруг, молчит. Полагаю, Иванэ тоже жаждет за самого богатого лиховца выдать дочь, но стесняется дедов, засмеют. - Вот что, передай Беридзе, что ты меня упросил. Быть свадьбе. - А это зачем, Георгий? - Так, мыслю, следует. Нельзя влюбленного томить в путах Великого Моурави. Долго потешались над лиховцами, изощряясь в "ласковых" эпитетах и "красочных" пожеланиях. Шутила и Русудан, но вдруг круто изменила разговор, уверяя, что княгинь-покровительниц восхищают лишь те шаири, которые воспевают их добродетели, а сказания - исключительно восхваляющие их род. Фрески, свитки, наука о звездах на одних навевают приятный сон, а в других пробуждают желание вцепиться друг другу в горло за первенство. Она, Русудан, это предсказывала! Напрасная трата времени и денег. Но Саакадзе оспаривал: все же мужья, под сильным давлением жен, на многое согласились, и не пришлось применять оружия. Пусть веселятся, на зависть Андукапару и Гульшари. Но женихам Хварамзе и Маро придется подождать до возвращения Папуна из Гулаби. Все согласились с Георгием. Нельзя предаться семейной радости без дорогого друга. Только княгиня Нато недовольна: сколько времени еще девушек томить? Почти совсем перебралась княгиня в Носте. Даже приготовленное приданое сюда перевезла. Угрюмо стало в Ананури: по-прежнему на горе Шеуповари грозно высится крепость, по-прежнему славится орлами и сапфировой Арагви, но душа замка ушла вместе с доблестным Нугзаром. Уже не поют красивые девушки под зубчатыми стенами. Нет веселых базаров. И за еду едва десять человек садятся, а при Нугзаре три скатерти растягивали - все было мало. Зураба словно змея ужалила. Уедет на охоту - пропадает неделями. Ни с кем не дружит, нехотя к Эристави Ксанским на день заглядывает. Может, по Нестан тоскует? - Не похоже, - укоризненно проговорила Хорешани, - даже письмо ей отказался послать: "Ни к чему, она ведь магометанка". - Как не стыдно такое на языке держать?! - вскрикнула Дареджан. - Разве она по своей воле несчастна? Недоволен Зурабом и отец Трифилий: тот изменник церкви, кто ради личной выгоды кощунствует. А если магометанство можно скинуть, как мантилью, то не по-божески усугублять страдания княгини! Русудан вознаградила витязя в рясе легким пожатием прохладной руки. Тревога омрачила ее мысли: "Что ищет брат?.. Чем возмущен?.. Какой смысл враждовать с Моурави?.." Георгий знал причину перемены строптивца, но не бывать ему царем гор! Неумолимые грозовые тучи накатываются на Картли, а Зураб честолюбив, и нельзя ему вручить даже знамя царской конницы. На Дигомском поле собираются "обязанные" - чередовые: царские, княжеские, азнаурские и церковные. Выстраивают их тысяцкие, сотские, десятники. С жадностью заучивают царские азнауры новые правила сражений. Усиленно вникают в искусство битвы княжеские азнауры. Некоторые шепчутся: "Лишнее! И так не раз побеждали, лишь бы сабля была поострее отточена да конь подкован". Но большинство усердствует, особенно кахетинцы, они твердо знают: спасение Кахети в воинской силе! С головой погрузились "барсы" в любимое дело. Элизбар заставил по праздникам стекаться народ в Мцхета любоваться ловкостью дружинников в конной езде. Пануш придумал военную игру "на спор". И тбилисцы спешили на ристалище, бились об заклад, угощали победителей. Но и Матарс не отставал: попаданием стрелы в чашу, поставленную на верхушку шеста, прославилось немало стрелков семи воеводств. Зоркости учил Автандил. На лету пронзал он птицу, и всем хотелось добиться того же самого. Даутбек учил дружинников воинскому строю. Сложному делу воинской разведки посвятил немало дней Ростом. С изумлением смотрели "обязанные" на Гиви, который на всем скаку разматывал аркан и накидывал на шею несущегося галопом всадника. Нашлись сотни людей, желающих стать арканщиками. С испытанными веками приемами знакомили и старые азнауры, особенно Квливидзе, Асламаз и Гуния. Приезжали на поле доблести князья, родовитые азнауры, посмотреть и поудивляться превращению своих глехи, хизани, особенно месепе, в ловких воинов. Погруженный в дела царства, Саакадзе ни на час не забывал о своем любимом детище. Осадив Джамбаза посредине ристалища, встреченный приветственными возгласами: "Ваша! Ваша!", он с гордостью оглядывал поле, заполненное воинами. Ничто не ускользало от его зоркого взгляда: ни построение тройного квадрата, ни слишком задранный носок на цаги горийских лучников... В шатре Квливидзе он просмотрел новый список чередовых "обязанных" и написал: "Перечисленные передовые с богом да придут". Побеседовав с сотниками, поднялся и предложил Ростому и Дато сопровождать его. Спустившись к Куре, они подъехали к монетному двору. Стражники поспешно распахнули перед ними ворота. Пройдя палату, в которой пересчитывали слитки серебра и меди, Саакадзе пошел на перезвон молоточков в палату, где седоусые амкары чеканили монеты. Над широкой полированной стойкой, заваленной пергаментами и рисунками, склонились живописцы. Перед ними лежали чуть позеленевшие старинные монеты. Саакадзе взял сельджукскую, перевел взор на пергамент, похвалил живописца за удачную копию и, подозвав главного резчика, спросил, по чьему велению повторяют вражеский чекан. Резчик принялся объяснять разницу между чеканом сельджукским и тем, который взят для новой грузинской монеты. У сельджуков на лицевой стороне - всадник с лицом "Великого могола", оборотившись назад, намерен пустить стрелу в цаплю. А у нас - всадник с лицом Великого Моурави - скачет вправо, пронзая стрелою льва. У сельджуков на оборотной стороне выбито крупным куфическим шрифтом: "Нет божества, кроме бога! Мухаммед - посланный богом!" А у нас - твой призыв на Марткобской равнине: "Врагов не считать!" Саакадзе укоризненно заметил: - Купцы вряд ли на такое согласятся: монеты любят счет. А лицевая сторона пришлась бы по душе Мухран-батони, ибо собака Великого могола удобно устроилась под моим конем, - и, перечеркнув углем рисунок, строго сказал: - Я не люблю льстивых прославлений! - Выбрав большую монету времен Давида Строителя, указал резчику: - Чеканьте серебряную двухабазную монету, сделайте гурт лицевой стороны с поперечными линиями. На оборотной выбейте золотое руно, а вокруг него - надпись: "Иверия"... С монетного двора Саакадзе и "барсы" направились в дарбази, где греческие и грузинские зодчие созидали из тонких дощечек образцы, в малом виде, башен, крепостей и лестниц, соединяющих горы. Когда Саакадзе, Дато и Ростом вошли в сводчатую палату, зодчие сосредоточенно что-то высчитывали и чертили на толстом пергаменте. Саакадзе с удовольствием оглядел лежащие возле них циркули, угольники, линейки... Большими руками он осторожно расставлял и переставлял маленькие башни. Седой строитель напомнил прошлый разговор. - Две тысячи ароб трудно достать, - сказал Саакадзе, - может, на цепях втянем?.. - Камень и бревна можно на цепях, но мрамор - только на арбах. - Моурави, я обдумал твое предложение, - вступил в разговор греческий мастер, - все же возьмем черный мрамор, он лучше выдерживает давление воды и разрушительную силу времени. - На пирамидальной гробнице царя Кира семь уступов сложены из черного мрамора. Они до сих пор блестят свежей памятью, - задумчиво проговорил весь испещренный морщинами грузинский зодчий, недавно вернувшийся из путешествия ради науки. - Ты, Георгий, большой строитель, и стопа твоя тяжелая. По этой лестнице и твой правнук поведет войско на защиту царства. - Да будет так! - произнес Дато. - Глубокочтимые созидатели, - прервал разговор Саакадзе, - башни возведем ковровой кладки. Прославим грузинское мастерство. - Византийцы при любой кладке воздают должное главному зодчему, - проговорил грек. - Да позволено будет над верхними зубцами серединной башни поставить мраморного барса, потрясающего копьем. - Лучше, мастер, укрась башню конем Картли, рвущимся к звездам... Саакадзе упомянул о своем новом замысле - опоясать Тбилисскую крепость двумя зубчатыми стенами, террасами, спускающимися от Триалетских отрогов к Куре. Поговорили о кахетинских стройках, решили увеличить амкарство каменщиков, плотников, лесорубов, дабы возможно было приступить к укреплению кахетинской линии Упадари... Взглянув на измученных Дато и Ростома, Саакадзе взял поводья у хмурого Эрасти и повернул коня к дому. Погруженный в торговую сутолоку мелик подготовлял караван в Стамбул. Трудно узнать пробудившийся майдан! Откуда столько товаров, изделий? Откуда столько продающих и покупающих? Ведь ничего не было! Разве мало торговых лазутчиков? Разве купцы пригоняют караваны в пустыню? Пусть будет шум, - он привлекает иноземцев. И Вардан выбрасывал на стойки запасы сукна, атласа, парчи... В обширных складах громоздятся тюки от пола до потолка. Чем они набиты? Это - тайна Вардана. Прислушиваясь к стуку весов, Вардан рассматривал сорта марены, как вдруг из-за развешанных тканей выглянула свирепая рожа Махара. Вардан так и прирос к стойке. Но Дарчо, величаво поправив сереброчеканный пояс, на котором висел кинжал, вызывающе спросил Махара: каким товаром он может угодить светлому князю?.. Сперва Махара старался посулами и угрозами принудить Вардана поехать в Исфахан, но наконец понял: положение мелика слишком видное, чтобы он мог исчезнуть незаметно, и поэтому согласился заполучить хотя бы пчеловода. И пчеловод, со всеми предосторожностями и напутствиями Вардана, направился за Махара в Марабду. На упреки Нуцы: "Разве не пора бросить ненужного князя? И почему подвергать опасности старика, привыкшего не к осам, а к пчелам?", Вардан хитро улыбнулся. - Почему не дать заработать отцу? Только, если он раньше меня вернется, не выпускай на улицу до моего прибытия; еще проболтается, всех нас погубит. Перепуганная Нуца поклялась держать отца под замком. Их беседа была прервана приходом Дато. Мелик радостно сообщил, что двести верблюдов, нагруженных ящиками, вьюками, сундуками, готовы в путь. Хотелось бы выехать вместе с посольством. Дато выразил готовность путешествовать с находчивым меликом: караван придаст пышность посольству, но... - Что?! Что-о?! Правитель намерен отречься?! - испуганно вскрикнул Вардан. - Опять начнется хатабала. Один князь одного хочет, другой - другого! Это вредит торговле; в Стамбул хорошо прибыть в час праздника, а не когда слуги скатерть убирают. - Так же думает и Моурави... Может, если народ взмолится, Кайхосро не оставит трона? - Все купечество, амкарство будет с плачем просить. Не время менять правителя, когда верблюды от нетерпения чешут ноги. - Надо сейчас же подготовить шествие к Метехи, но заполнить им улицы следует только по моему знаку. Моурави раньше решил бросить князей к ногам правителя. Если не поможет, тогда... Едва Дато ушел, как Вардан, задыхаясь, бросился к устабашам Эдишеру и Сиушу. А наутро во всех лавках торговцы, забыв, что сами сокрушались о потере блеска Метехи, прицокивая и разводя руками, шептались: "Как можно допустить? Замечательный правитель! Ничего не запрещает, не вмешивается не в свое дело. Для Метехи много изделий покупает..." И уже всем казалось самым важным уговорить правителя не покидать их. И уже беспрестанно шли возбужденные разговоры, приготовления... Еще с того дня, как Элизбар остановил своего коня у любимого азнаурами духана "Золотой верблюд", тбилисцы всполошились. Кто-то сидевший неподалеку слышал приглушенный спор саакадзевца с пожилым азнауром. Саакадзевец сокрушался нежеланием правителя царствовать: "Разве только народ упросит". Пожилой азнаур, напротив, восхищался царем Теймуразом: "Вот если бы..." Саакадзевец оспаривал: "Теймураз - действительно настоящий царь, притом Багратид, без княжеских драк может занять трон, но Картли любит правителя Кайхосро. Мухран-батони могущественные владетели и щедрые". - "Зачем насильно держать, раз доблестный Кайхосро не желает? - настаивал пожилой азнаур. - Кахети и Картли сейчас одно царство - выходит, и царь должен быть один". Тбилисцы разделились на два лагеря. Одни стояли за Кайхосро, другие - за Теймураза. На всех углах спорили, только и слышалось: "Теймураз!.. Кайхосро!.." В серной бане рассвирепевшая поклонница Теймураза окатила, холодной водой упрямицу, защищавшую Кайхосро. "Вай ме! Вай ме!" - заголосили женщины, пуская в ход шайки, комья банной глины, хну, ковровые рукавицы, гребни и все необходимое для бани, но излишнее при битве. Из цирюльни вслед за цирюльником выскочил амкар с намыленной щекой и, гоняясь по майдану, грозил зарубить любого, осмелившегося говорить против Кайхосро. Из люля-кебабной, что у Банного моста, выскочил другой амкар, - размахивая лавашом и изощренно ругаясь, он клялся отсечь голову всякому, кто посмеет забыть, что царь Теймураз неустанно сражался против кизилбашей. Но так как оба амкара были без оружия, то над ними лишь потешались. Сабельщики отступили на шаг, и в зал высшего Совета царства вошел взволнованный Кайхосро. "Видно, с дедом опять спорил", - подумал Саакадзе. В напряженной тишине Кайхосро с жаром приводил убедительные доводы о невозможности для него управлять двумя царствами. Пусть мудрые мдиванбеги изберут для отечества, расцветающего под рукой Великого Моурави и его опытных сподвижников, более умудренного годами и деяниями правителя. Князья в смущении поглядывали друг на друга. Никто не хотел первым сказать правду, - опасались ссоры с Мухран-батони. Молчание становилось тягостным. Поймав просящий взгляд князя Липарита, Моурави заявил, что Кайхосро из рода Мухран-батони приравнен к сану богоравного определением священного синклита и указом католикоса. Высший Совет присягнул на верность и не изменит присяге. Изумленно взирал на Саакадзе юный правитель и, не выдержав, вскрикнул: - Как?! Ведь я с тобой отдельно говорил, Моурави. Или почудилось мне, что ты согласен? - Думается, мое безмолвие ввело тебя в заблуждение. Понимаю тебя, благородный витязь, если сердце не лежит, то и трон подобен ярму. - Я, Моурави, - запальчиво выкрикнул Кайхосро, - присягал на верность, но только Картли, а не Кахети. - Что же, по-твоему, мой правитель, для того мы, верные мужи отечества, объединили два царства, чтобы снова присягать отдельным царям? До меня дошло, что кахетинцы мечтают о возвращении Теймураза и царь не прочь в третий раз занять свой престол. Багратид! Кто может воспретить? Но ты понимаешь, какая опасность в двух царях одного царства? Не усугубляй наше затруднение, да и народ не допустит тебя отречься. Весь Тбилиси встревожен. - Мой правитель! Высший Совет поможет тебе в управлении царством, - резко сказал Мирван. - Моурави, тебя прошу, - взмолился Кайхосро, - ты один можешь найти выход, и ты найдешь. Если я имею право приказывать, то приказываю тебе... Знай, и вы, мдиванбеги, знайте, я молод годами, но своего слова не меняю. Правителем не буду! Если не примете отречения - сам уйду, пусть даже в монастырь! - и Кайхосро шумно вышел. - Не хочу стеснять Совет в суждениях. - И Мирван Мухран-батони с достоинством тоже покинул палату. Задумчиво покрутив ус, Моурави медленно произнес: - Со стариком Мухран-батони труднее сговориться. Но то, что требует решения, должно быть решено. Мдиванбеги восхищались. Такой Моурави не только с Мухран-батони, но и с чертом договорится. - Значит, Моурави, ты уже согласен на смену? - Зураб с затаенной надеждой оглядел палату. - Не я, мой князь, а мдиванбеги и церковь... Мы не арканщики, не пристало нам душить человека, стонущего под непосильным бременем... Тебе, князь Зураб Эристави, поручаем разговор с Мухран-батони. - Отказываюсь! - Неразумно! - Саакадзе пристально вглядывался в шурина. - Любишь вершины, люби подыматься на них сам. А если рассчитываешь, что другие вознесут, тогда жди желающих. - Отказываюсь! - упрямо повторил Зураб. - Вы избегаете нажить себе опасного врага, а я вам не щит дружинника, на который ложится первый удар. Хором беседуйте с владетелем. Закипел спор: как бы совместно ни выступали, кто-то должен первое слово вымолвить. - Георгий, может, католикоса попросить? - предложил Трифилий. - На святого отца владетели не обрушат свой гнев. Опять же, кто дал - тот и взял. Да отпустится Кайхосро восвояси по своему желанию. - Аминь! - поддакнул митрополит Никифор. Царевич Вахтанг с несвойственной ему живостью просил настоятеля сообщить волю высшего Совета царства святому отцу. Зураб исподлобья ревниво оглядел царевича: - А на кого собираетесь возложить попечение о спокойствии царства? - Найдется... - Трифилий благодушно расправил атласный рукав. - Быть может, уже нашли? - злобно буркнул Зураб. - Может быть... И оба - Моурави и настоятель, хорошо понимающие друг друга, - обменялись многозначительными взглядами. Саакадзе просил мдиванбегов принять еще одно неотложное решение. Сложившиеся обстоятельства требуют величайшей предусмотрительности и подсказывают необходимость сблизиться со всеми грузинскими царствами и княжествами. А сейчас дружбу скрепляет только военный союз. Надо полагать, что объединение Картли и Кахети встревожило раньше других Гуриели, а потом Шервашидзе Абхазского и Левана Мегрельского. Мдиванбеги раскатисто засмеялись. Внезапно Липарит изумленно уставился на Саакадзе: уж не предполагает ли замечательный Моурави пригласить в гости и Гуриели, как пригласил кахетинцев? "Временно, конечно!" Липарит подтолкнул ничего не соображающего Вахтанга и снова неудержимо захохотал. Повеселел и Зураб. Он напомнил об аргонавтах, которых манило золотое руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в Стамбул и приключения у дервишей. Даже кахетинец Джорджадзе постоянно потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского шелка, завалившего фелюги. - Благоумыслил Моурави водворить в отечестве вожделенный мир. Да воссоединятся глаголющие единым языком! - торжественно произнес Трифилий. - Аминь! - восхитился митрополит Никифор. - Царь Картли и Кахети да будет главою одноплеменных княжеств, - улыбнулся Моурави. - Замыслил я принять приглашение на охоту раньше в Самегрело к Левану, затем в Абхазети к Шервашидзе. Дабы не обидеть Гуриели, погощу и у него. И завершу поездку, преклонив колено перед царицей Имерети Тамарой. Мдиванбегам показалось, что стены палаты уже раздвинулись от Никопсы до Дербента. Они почувствовали себя мощными правителями и вершителями судеб новой, объединенной Грузии. А царь? Царь, как испокон веков, будет покорным исполнителем их воли. Зураб сиял: отныне его желания войдут не только узкой тропой к пшавам и хевсурам, но широкой дорогой - по ту сторону перевала Сурами. Он внезапно вскочил, обнял Саакадзе и звучно расцеловал. - Кто будет тебе сопутствовать, мой Георгий? - Если пожелаешь, ты, мой Зураб. - А еще кто, Моурави? - забеспокоился царевич Вахтанг. - Если окажешь честь, ты, мой царевич... Домой Саакадзе возвращался веселый, довольный. Даже густая темнота ему казалась бархатом, мягко обволакивающим улочки. Джамбаз шел ровно, расплескивая под копытами свет фонаря, которым Эрасти освещал путь. Совместный ужин мдиванбегов в покоях Газнели прошел в приятной беседе. А главное - примирение с Зурабом. Наутро Саакадзе вызвал мелика и приказал выступать каравану. В Батуми товар перегрузить на купленные у турок фелюги и с попутным ветром идти в Стамбул. Снова купцы и амкары музыкой, вином и пляской провожали своего мелика и торговых послов. Двести тяжело нагруженных верблюдов, позванивая колокольчиками, величаво переступая длинными ногами, выходили из Тбилиси через Дигомские ворота. Снова слуги вытаскивали тяжелые сундуки, развешивали разноцветные куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян и каменья, подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней подарки... Саакадзе с каменной площадки замка увидел мрачно расхаживающего по двору Автандила и подозвал его: - Как живешь, мой сын? - Скучно, скучно живу! - Почему? Всем весело, только тебе скучно? - Что я, хуже Матарса? Он на поле доблести тысячами ворочает, а мне одну сотню еле доверили. Гиви и Дато в Стамбул собираются, а мне что - как сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у меня Арчила, - наверное, послан на опасное дело. Весь праздник одному! А Автандил Саакадзе что? Молокосос! Он может только пыль от бурок глотать... Скучно живу, скучно! - Еще успеешь повеселиться. Куда торопишься? - Внезапно что-то припомнив, Саакадзе привлек голову Автандила и нежно отбросил прядь с его лба. - Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет. - Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять! - Кстати, о твоей сотне вспомнил. Подготовь ее, будешь сопровождать меня в Имерети, Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать молодцам! - крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу. ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ Высланные заранее гонцы оповестили светлейшего Дадиани, владетеля княжества Самегрело, о скором прибытии Великого Моурави, царевича Вахтанга, князя Зураба Эристави Арагвского. Одновременно прискакали гонцы Саакадзе и ко двору имеретинского царя Георгия III, и в замок Гуриели Мамия II, и в Сухуми - к светлейшему Шервашидзе Абхазскому. Хотя значение Имерети как царства было выше и следовало раньше отправиться в Кутаиси, - да и по пути он ближе, - но Саакадзе, не без умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело. Долгое пребывание в Иране отодвинуло от него царства и княжества, расположенные по ту сторону Сурами. Замыслив объединение Грузии, Саакадзе считал необходимым разведать их состояние: воинское, торговое и политическое, нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, - или и тем и другим, - осуществить задуманное. Многое он уже знал от лазутчиков, но сейчас, объездив Гурию, несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути, Аскана и пышность, с какой встретили картлийцев гурийские вельможи, не укрылась от него нищета народа, бедствующего от кровавой междоусобицы сиятельных сородичей... Все же Саакадзе предпочел действовать медленно. "Может, даже выгоднее сперва, - думал он, - использовать войска Гурии, Абхазети, Имерети, особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И до встречи с шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только совместно разбить шаха, но и захватить его земли. А потом... потом Грузия будет объединена, даже если бы для этого пришлось уничтожить всех владетелей!" На ста двадцати ступенях, по которым поднимался Саакадзе, а за ним Автандил, на верхнюю площадку круглой башни Гурианта, стояли гурийцы в красных куртках, туго обхватывающих плечи. За шелковыми поясами торчали дорогие рукоятки кинжалов, лазских ножей и турецких пистолетов. Особым образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели независимо, даже когда почтительно склоняли клинки. Каменные плиты покрывал легкий ковер, словно застывшая морская волна. Саакадзе остановился между зубцами башни и не спускал глаз с длинной синей дороги, уходящей в беспредельную даль. Там, за поросшими густой растительностью горами Гурии, крылатыми парусами шумело море. Караваны кораблей, подгоняемые ветром, возвращались в Грузию с грузом золота и оружия. Но рубежи Имерети и Самегрело пересекали этот простор, золото и оружие скапливались в хранилищах Гуриели... Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на скамью, Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван Дадиани. Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И теперь готов выколоть глаза любому человеку по малейшему подозрению - будь то тавади или родной брат. На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети. - Не только Леван такой счастливый, - кричал Гуриели, - на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами? Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг - правда, как приправу к вину. - Мужество батони Мамия, - сказал Саакадзе, - вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил - примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии. Мамия сразу остыл и стал уверять, что он сам об этом давно подумывал, ибо Леван Дадиани храбр и разумен, с ним можно научить османов учтивости. Эти золоторожцы не знают меры своим вожделениям, им по душе церковная утварь, но и золото чужих замков их волнует, и даже против ковров они не спорят. Но особенно возмутительно их сладострастие: стоит только стать для битвы лицом к Левану, как за спиной уже шарят нечестивые руки османов и тащут гуриек, как охотник фазанов. Саакадзе вежливо обрадовался, что батони Мамия не знает аппетита шаха Аббаса, иначе османы показались бы ему приятными детьми, шаловливо довольствующимися пустяками. "Иранский лев" давно подстерегает земли Западной Грузии, и только османы удерживают на цепи кровожадного властелина! Мамия заволновался: он тоже думает заручиться силой османов и задобрить султана, а по молодости Мурада - султаншу, послать ей покрывало, вышитое гурийками, - да закроет она им глаза свои на Гурию! С помощью весел Саакадзе удалось, наконец, направить баркас с мыслями Мамия по желанному течению и условиться о встрече в Имерети для военного разговора в Окрос-Чардахи - Золотой галерее. Два дня Мамия Гуриели хвастливо показывал гостям достопримечательности Гурианта. На прощание он устроил празднество "бедис-гамоцда" - "испытание счастья". Этот праздник приходился на субботу первой недели великого поста, но, как клялся Мамия, приезд Моурави равносилен счастливому дню, поэтому он переносит "испытание счастья" ближе к рождеству. На зубчатых стенах Гурианта громоподобно затрубили длинные прямые трубы, эхом отзываясь в далеких ущельях. В течение трех часов трубачи сменяли друг друга, и страшный рев поднимал с ложа даже больных князей. Они вскакивали на коней и в сопровождении разодетых азнауров мчались на праздничный призыв. Предупрежденные начальниками поваров, окрестные крестьяне также устремились к замку, таща на ослах, а то и прямо на спинах, плетеные корзины с маслом, рыбой, сыром, фруктами, медом и всем другим, что не было еще съедено предыдущими гостями. В полдень старший виночерпий, окруженный чашниками, торжественно ввел гостей в зал пиршества. Князья чинно расселись по достоинству фамилий, азнауры стали позади, а крестьяне - поодаль, отдельными группами. Из-за тканых занавесей появились Мамия, Моурави, Зураб, Димитрий, царевич Вахтанг и Автандил, встреченные пожеланиями. Почетные гости поднялись на возвышение и опустились рядом с владетелем. Начался церемониал празднества. Чашники разнесли легкое угощение. По обычаю, все стоя осушили небольшие чаши за здоровье Мамия Гуриели - батони и покровителя. Затем в большой медный чан гурийцы в красных куртках влили семь ведер вина. Следом четыре стольника, по знаку светлейшей княжны, внесли огромный поднос с выпеченными из теста изображениями людей, монет, коней, оружия, быков, воинов и все это высыпали в чан. Дворовый крестьянин светлейшего Мамия поклонился на четыре стороны, заложил руки за спину и опустился перед чаном на колени. Зрители напряженно следили за искателем счастья. Какой-то лихаурец выпучил глаза