там, где одно, - есть и два. - Разведал, шах-ин-шах, - угодливо изогнулся Рустам-бек. - В Русии шайтан в медвежьей шкуре мед ворует. На их майдане женщина Марина вместо меда смолу продавала. Шайтан не знал и выкрал, а когда попробовал, то от отвращения взвыл и из шкуры выпал. В отместку послал шайтан на женщину Марину болезнь цвета смолы. Падала она, глаза закатывала и ногами била, целясь лягнуть шайтана, и брызгала ядовитой слюной. Принесли к ней священники халат Иисуса и начали битву. Шайтан ночью приходил, грозил Марине, рычал, копытами стучал. Но, бисмиллах, там, где одно, - есть и два. Выбил халат Иисуса из Марины шайтана, как семена из сухой тыквы. А шайтана загнали обратно в медвежью шкуру. И, захлебываясь благочестием, восхищенные священники гяуров зазвонили в шестнадцать сотен колоколов, заглушая звон десяти десятков серебряных монет, полученных Мариной на покрытие убытков за выкраденную шайтаном смолу. Ханы благоговейно молчали и вскинули глаза к голубым арабескам потолка. Шах Аббас, казалось им, сосредоточенно вглядывался о одному ему видимый полюс мира. - Велик Мохаммет! - как бы нехотя оборвал молчание шах. - Русия не придет на помощь Гурджистану. Царь Михаил не даст стрельцов гурджи Теймуразу. Бояре в длинных шапках привезут мне высокий знак расположения Русии к Ирану. Близка сокрушительная война мести, война "льва Ирана" с собакой Георгием, сыном Саакадзе. Шах Аббас, сохраняя величие, с трудом скрывал радость: как ловко открыл он дорогу большой войне! Трепещи, Гурджистан! Юсуф-хан бросал на Рустам-бека завистливые взгляды: почему именно он, глупец из глупцов, отмечен хризолитом счастья и бирюзой удачи? Шах дарует ему шапку с алмазным султаном и назначит ханом Ардиляна... И Юсуф-хан решил попытать счастья на деле, порученном ему Али-Баиндуром, а для удачи заранее воспылал ненавистью. Видя, как возликовал шах, и считая этот миг благоприятным, Юсуф-хан почтительно проговорил: - Мудрость "льва Ирана" подобна солнечному сверканию. До меня дошло, что, по повелению всемогущего, непобедимого шах-ин-шаха, гулабский лазутчик прибыл в Исфахан и успел уже скользнуть в дверь благородного хана... - Караджугай-хана. Разве ты забыл мое имя? Я уже удостоился довести до алмазного уха шах-ин-шаха... - Что бирюза из тюрбана Али-Баиндура три песочных часа блестит у порога Давлет-ханэ. Шах снова засмеялся и подумал: "Надо будет послать моему веселому пьянице франкское вино". "Иншаллах, устрою пир в честь Эреба, этого разгонщика грозных туч с чела шах-ин-шаха", - подумал Иса-хан. - Стоит ли снова раскрывать коран ради муравья? Раскаленные щипцы принесут больше пользы и ему, и допросчику. - Не спеши, Юсуф-хан, ибо сказано: торопливый однажды вышел на улицу, забыв дома голову. И эта шутка Эреб-хана понравилась шаху, и он сказал: - Мои ханы, в ночь на пятницу я услаждал себя чтением "Искандер-наме". Прославляя аллаха, Низами изрек: ...Ты даешь каждому и слабость и силу... От мураша ты причиняешь погибель змею... Мошка высосет мозг Немврода... Да будет тебе известно, Юсуф-хан: по повелению аллаха мошка через нос проникла в мозг Немврода и погубила тирана, оспаривавшего у аллаха божественность. От себя скажу: иногда муравей приносит больше пользы, чем тигр. - И шах резко ударил молоточком по бронзовому будде. Вбежавшему мехмандару он приказал ввести Керима. В тысячах восхвалений мудрости шах-ин-шаха рассыпались ханы. Караджугай вздохнул: уже это хорошо, ибо Юсуф, явно подстрекаемый тайной просьбой Баиндура, стремится уничтожить зоркого стража царя Луарсаба. Пристально оглядел шах Аббас вошедшего и застывшего у порога Керима. Приятная наружность и скромность располагали к пришельцу, но шах знал: не всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета. - Караджугай-хан усладил мой слух рассказом о твоих путешествиях по Гурджистану. Ты удостоен мною лично сказать, что ты созерцал и что слышал полезного и вредного для Ирана? - Всемогущественный шах-ин-шах, - Керим склонился до ковра, - под твоим солнцем Ирану нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями. - А Саакадзе ты тоже считаешь воробьем? - Милостивый шах-ин-шах, если бы Саакадзе был даже слоном, он не смог бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна Теймураза. - До меня дошло, - вмешался Юсуф-хан, - что ты был принят Саакадзе, сыном собаки, почетно и одарен не в меру. - Неизбежно мне ответить тебе, хан, что я нужен Саакадзе, как шакалу опахало... Эреб-хан фыркнул, Караджугай одобрительно моргнул глазом, ибо заметил спрятанную в усах шаха улыбку. - Но похож ли сейчас на свирепого полководца старший "барс"? Ты видел и слышал его? - сощурился Эреб-хан. - Стремился, хан из ханов, но не всегда желание совпадает с начертанным судьбой... Как раз в тот день, когда я пригнал караван и сам, переодетый турком, хотел направить верблюдов к дому Саакадзе, он с ханум и сыновьями выехал в Ананури на свадьбу князя Эристави с дочерью кахетинского безумца, возомнившего себя царем. Мне и Попандопуло, из лавки которого мы смотрели на их проезд, осталось только вздыхать о неудаче. - А почему ты так вежливо произносишь имя изменника, не прибавляешь "сын собаки"? - Непременно потому, Юсуф-хан, что у турок собака священна. - А ты разве турок? - Слава аллаху, нет! И если бы пророку было угодно вложить в мои руки шашку, я бы не бежал с Марткобской равнины, как заяц от собачьего лая. - Аллах! - вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как он ловко скрылся на чужом верблюде из Марткоби. - Этот раб дорожит своей головой, как гнилым яблоком!.. - Ибо без желания аллаха и повеления шах-ин-шаха, - Керим снова склонился ниц, - и волос не упадет с моей головы. Малиновые пятна поползли по лицу Юсуфа, он чувствовал, что ханы одобряют дерзкого, но он обещал тайному гонцу Али-Баиндура, что Керим будет растерзан палачами, и возмущенно крикнул: - Как смеешь, презренный раб, упоминая изумрудное имя всемогущего шах-ин-шаха, не добавлять восхваления! - Да будет тебе известно, усердный хан: изумруд подобен улыбке аллаха, он озаряет наместника неба, а неуместное восхваление только смешит умных и радует глупцов. Юсуф-хан вскочил. Керим незаметно нащупал в складках пояса тонкий нож, которым решил пронзить свое сердце, если шах повелит пытать его... Но он должен спасти себя, ибо в этом спасение царя Луарсаба и царицы Тэкле... Вот почему вместо униженных поклонов и клятв верности он дерзко бросает оскорбление советнику шаха! Ханы тяжело молчали, с тревогой поглядывая на грозного "льва Ирана", но шах продолжал внимательно разглядывать Керима. Он, как всегда, угадывал благородство: смельчак лучше погибнет, чем позволит оплевать себя, и неожиданно спросил, как Керим попал к Али-Баиндуру. "Остаться жить!" - сверкнуло в мозгу Керима... Али-Баиндур не осмелился сказать шаху, что получил Керима от Саакадзе, и он смело рассказал, как, будучи каменщиком, он воздвигал дворец Али-Баиндуру и, в изобилии наглотавшись пыли, остановился, чтобы вдохнуть воздуха. Тут же он получил удар палкой по спине: "Ты что, презренный раб, осмелился кейфовать?" На окрик надсмотрщика он, Керим, ответил: "Да отсохнет рука, обрывающая чудо, ибо на долю бедняков редко выпадает кейф". Заметив одобрительную усмешку шаха, Керим, совсем осмелев, продолжал: - Аллах подсказал доносчику побежать к Али-Баиндуру. Выслушав о дерзости каменщика, хан сказал: "Как раз такого ищу". Назначив сначала оруженосцем, хан через сто базарных дней выучил меня опасному делу. Как священную книгу, перелистывал аллах годы и хан неизменно одобрял мои способы добывать в чужих землях слухи, отражающие истину... И по прибытии из Гурджистана хан выразил удовольствие видеть своего помощника невредимым и нагруженным ценным товаром... Керим притворялся, что не догадывается о вероломстве Баиндура. Иначе, даже в случае спасения, он не мог бы вернуться в Гулаби. Шах минуту молчал, и никто из советников не осмелился нарушить раздумье повелителя. И вдруг зазвучал голос. Нет! Это не был голос рыкающего "льва Ирана", не был голос грозного шах-ин-шаха. Нежнейшие звуки лютни разливались в воздухе... И казалось, Габриел, легко взмахивая крыльями, услаждает правоверных сладчайшим ветерком. В смятении Караджугай-хан откинулся к стене. Безумный страх охватил Юсуф-хана: "Да будет проклят Али-Баиндур, натолкнувший его, Юсуфа, на разговор, вызвавший превращение Аббаса в ангела!.." Эреб-хан моргнул раз, другой... Да прославится имя аллаха! На троне вместо шаха - золотая чаша, наполненная рубиновым вином. Язык Эреба не помещался во рту, он высовывался и вздрагивал, как у истомленного жаждой пса. Бледные, с трясущимися руками, внимали советники неземному голосу. - Аллах в своем милосердии неизменно благословляет кладку каменщиков, ибо они помогают всевышнему украшать созданную им землю. Они вкладывают свой, угодный аллаху, труд в стены мечети, в роскошные ханэ, в легкие мосты, соединяющие берега, и в прохладные лачуги правоверных. И в минуту раздумья я, шах Аббас, удостоился услышать благоухающий шепот аллаха: "Воззри милостиво на стоящего у твоего священного трона, и пусть его слова, подобно камню, будут правдивы и крепки. Да послужит кладка каменщика воздвижению башни величия Ирана". Керим вздрогнул. Странный озноб охватил его, ноги подкашивались, и глаза приковались к озаренному ласковой улыбкой лицу шаха. И таким близким и родным вдруг стал повелитель повелителей... ближе деда, ближе жизни... и безудержно захотелось распластаться у подножия трона и в рыданиях, в горячем признании искупить вину. Керим подался вперед, нелепо взмахнул руками и... столкнулся с испепеляющим взглядом Саакадзе. Да, он был где-то здесь, за колоннами, он был рядом с Керимом, как всегда, на дороге странной судьбы Керима. И совсем близко чей-то голос - может, Саакадзе, а может, голос его совести - прошептал: "Опомнись, Керим! Ты доверился хищнику! Каменщик, твоя кладка никогда не воздвигала ханэ для бедняков, их лачуги слеплены из глины, а любимцы аллаха тысячами гибнут от каменной пыли и голода, воздвигая башни величия Ирана..." Искушение испарилось. Где он? Почему не в рабате каменщиков? Разве он не сын этих бедняков? Точно мраморное изваяние, стоит Керим. Нет, он не подставит свою голову даже под золотой молот повелителя Ирана... - О аллах, о Мохаммет, о двенадцать имамов! - фанатично воскликнул Керим. - Выслушайте благосклонно мои слова, как будто я произношу их в мечети. В щедротах своих, о аллах, ты начертал мне благополучие, ибо я, раб из рабов, удостоился лицезреть ниспосланного тобою наместника вселенной. Ты, о Мохаммет, насыпал в уши мои бирюзу, и я, словно у порога рая, слышу слова, подобные кристаллам золота, и вижу сквозь пламя восторга, как благословленный тобою зодчий из зодчих воздвигает узорчатой кладкой башню величия Ирана!.. - И как бы в экстазе Керим пал ниц и, ударяясь лбом о пол, восклицал: - Ни в минувшие века не было, ни в последующие не будет равного шаху Аббасу! Ты подобен морю, а я - капле, но твое снисхождение подняло меня до самого солнца, и я осмелюсь воскликнуть: о шах-ин-шах, твои изумруду подобные глаза отражают вселенную, у тебя ключ к сокровенным тайнам, ты видишь души правоверных!.. Шах пристально вглядывался в Керима: "Не иначе, как каменщик в ночь на одну из пятниц наглотался изречений Низами... Но если бы кто из ханов осмелился услаждать меня не важными сведениями, а обкуриванием фимиама, я без неуместного раздумья избавил бы его от испорченной мошкой головы". - А теперь, Керим, без промедления выложи из своего сахарного сундука ценности, добытые в Картли. И еще запомни: выше солнца нет пути мыслям. - Повинуюсь с трепетом и восхищением и отважусь, всемогущий шах-ин-шах, произнести такие слова: трудно угадать происходящее в Гурджистане, ибо оба царства напоминают западню, в которой запутался царственный баран... Майдан в Тбилиси подобен опрокинутому котлу с остатками пищи, на Дигоми, любимом поле Саакадзе, ни одного азнаурского дружинника, по дорогам ползут арбы, нагруженные скудной рванью... Ни веселые песни, ни смех не достигли моих ушей... - А не заметил ты, что происходит в жилище собаки в Носте? Керим похолодел: неужели за ним в Картли следили?.. Но он должен вернуться целым в Гулаби... - Аллаху было угодно, всевидящий шах-ин-шах, чтобы я заметил лишь накрепко закрытый замок Саакадзе и в изобилии суровую стражу, подозрительно оглядывающую чужого... Все добытое о двух царствах Попандопуло я подробно описал Али-Баиндур-хану. - Не стоило бы утруждать себя рискованным путешествием ради пустоты, если бы ты не предстал перед царицей, матерью царя Луарсаба. Она тоже молчала? - О шах-ин-шах, надзирающий и руководящий! - обрадовался Керим. - Ты осчастливил вселенную своими мыслями. Царственной ханум передал я послание Али-Баиндур-хана. Он советовал старой царице написать еще раз упрямцу-сыну настойчивую просьбу покориться воле грозного, но справедливого "льва Ирана" и не томить ее, ханум Мариам, под замком проклятого аллахом Саакадзе, сына шакала. Сколько жалоб вылила на зазнавшегося Саакадзе, сына шакала, забытая всеми царица! Писала она Теймуразу, но он убеждал родственницу ждать более спокойного времени для переселения из Твалади... Жаловалась царица и на скудость определенных ей монет... на многое жаловалась толстая, краснолицая царица. Но когда я, твой раб, осмелился спросить, где находится жена гурджи Луарсаба, она замахала руками, словно черная птица крыльями, и строго приказала ничего не передавать упрямцу-сыну, ибо жена его лишилась разума и все равно что умерла... Рискнул расспрашивать о жизни и о войске, но себялюбивая ханум пространно говорит только о себе. - О войске ты сам разузнал правду? По-твоему, его почти нет в Картли и Кахети. Караджугай погладил сизый шрам на своей щеке... Юсуф злорадно усмехнулся. Напряженно прислушивались ханы, своею неподвижностью напоминающие аляповато раскрашенные глиняные фигуры. "Я должен владеть своими мыслями, если хочу вернуться в Гулаби", - убеждал себя Керим, призывая на помощь самообладание. - О шах-ин-шах, озаритель путей мира, дозволь у порога твоего трона изречь истину. В Тбилиси я сказал себе такое слово: "Керим, не покрой себя позором, не предайся себялюбию. Выслушай старого Попандопуло, держателя стаи лазутчиков, мастеров тайных дел, ибо ты здесь чужой и, даже уподобившись ящерице, проникнуть в трещины царства не сможешь... Но аллах вложил в твою голову пытливость, смотри и запоминай..." - И ты запомнил, что у изменника Саакадзе только десять тысяч дружинников? - Если твой раб осмеливается думать в твоем присутствии... - Говори и знай: я люблю, когда мои рабы раньше думают, потом говорят. - Осмелюсь сказать, я не совсем поверил Попандопуло... Караджугай-хан облегченно вздохнул и строго спросил: - Значит, грек умышленно ввел тебя в заблуждение? - Нет, хан из ханов, я мастер опасных дел и не попадаюсь в шаткие ловушки, но разноречивость лазутчиков подсказала греку скупость. Осмелюсь думать, что в Картли больше десяти... - Сосчитаем до двадцати, а тогда, испрося благословения святого Хуссейна, мне достаточно будет устремить одного Юсуф-хана с сорока тысячами сарбазов, чтобы разбить Саакадзе, как треснувший кувшин? - Шах-ин-шах в своем милосердии разрешил мне говорить, и я осмелюсь сказать, - совсем тихо добавил Керим, - что и ста тысячам сарбазов найдутся дела в Картли и Кахети... Караджугай снова облегченно вздохнул. Керим спасен, и царь Луарсаб не останется без защиты. - Ты об этом говорил Али-Баиндуру? - Говорил, и о многом еще говорил, всемогущий шах-ин-шах, но хан высмеял меня, - он верит греку, будто ни разу его не обманувшему, а мои сведения причислил к тревожному сну... - Не хочешь ли ты переменить господина? - спросил милостиво шах. - О сеятель правосудия! О свет истинной веры! О великий шах-ин-шах, неиссякаемый в своих щедротах! Да услышится мольба моя!.. Справедливый хан из ханов, Караджугай-хан... - Знаю, знаю, мне мой сын Джафар передавал, ты ко мне просился в телохранители. Когда по велению святого Аали заблудившийся Луарсаб припадет к золотым стопам "солнца Ирана", я исполню твое желание. Шатаясь, как пьяный, Керим радостно брел к домину деда. Он когда-то прощался с Исфаханом навеки, но подлый Баиндур снова приблизил его к подножию ада... Да возвысится имя аллаха! Он, Керим, вышел невредимым из поединка с могущественным шахом... Он сумел крепко держать колесо судьбы и не перешел черты, дозволенной его настоящим повелителем, который не цветистыми словами, а мечом добывает счастье беднякам. Огромные черные тучи мечети ложатся на желтую площадь четырех углов. Керим теряется на ней, как песчинка в пустыне. Но, победив в страшном единоборстве, он словно обрел крылья, и они поднимают его над Исфаханом, над муравейником суеты и призраком величия. "О господин мой Георгий Саакадзе! - размышляет Керим, ощущая прохладу облака на своей щеке. - Не ты ли удержал меня над пропастью, ибо, выведав сладчайшим голосом правду, шах не преминул бы отрубить мне голову... Но не нож палача передо мной, а бирюзовая тропа жизни. Если бы я был винопивцем, опорожнил бы сейчас целый кувшин. В Гулаби расскажу о подлости Юсуфа. Нет, я и в мыслях не заподозрю разбойника Али-Баиндура, иначе как дальше совместно с ним сокращать число дней? Это я говорю себе вслух, а думаю совсем тайно: как служить иначе светлому царю Луарсабу, как служить светлой царице?.. Но когда я просился к хану? Святой Хуссейн! Караджугай покровительствует мне!.. Ханум Гефезе по предопределению аллаха дружит с царственной сестрой царя Луарсаба. Не обе ли ханум приложили старание и нашли средство убедить Караджугая во имя царя Луарсаба защитить меня перед грозным шахом?.. Завтра пойду к Гассану, выведаю, намного ли шах приблизил Хосро-мирзу к его вожделениям; потом к ханум Гефезе, где застану ханум из ханум Лелу с посланием для светлого Луарсаба и... О, поспеши, Керим, ибо Юсуф-хан может не стерпеть второго поражения... Крылья опускаются". В поле зрения Керима попадает майдан. Запах лохмотьев, дынь, верблюжьего пота. Его обступают нищие. Далекое детство серой пылью застилает глаза. Он щедро раздает содержимое кисета, пожалев, что неизвестность заставила его оставить кувшин с золотыми монетами у деда. Вздохнув, он отдает вышитый бисером опустошенный кисет костлявой старухе и бредет дальше, а в ушах продолжает звенеть: "Я жив, я жив! Да будет солнце надо мною - я жив!" - Не знаю, почему я еще жива? - восклицала Нестан. Она равнодушно предоставила прислужнице укладывать золотистые волны волос, продолжая стонать. В слезах ее застала вбежавшая Тинатин. - О, сколь милостив Иисус! Сколь милосердна защитница страждущих влахернская божья матерь! - Тинатин осыпала поцелуями удивленную Нестан. - Ты не догадываешься о причине моей радости? О Нестан, шах-ин-шах разрешил тебе вернуться в Картли! Опусти же скорей в водоем забвения камень своей печали. - Моя светлая Тинатин, сколько усилий ты приложила, вымаливая мне свободу! - Нестан бросилась целовать руки, плечи, колени царственной подруги. - О моя сестра, моя красивая Нестан! Снова ждут тебя в дорогой Картли радость и счастье. - Счастье? Счастье... - Нестан вдруг упала на ковер, и помутнели ее зеленые глаза. - Счастье!.. Кто даст его мне? Кем я вернусь в Тбилиси? Брошенная жена хуже отверженной возлюбленной... Пресвятая богородица, защити меня от насмешек княгинь, от жалости князей, от... - Дева Мария!.. Но ты же вновь обретешь родных! Хорешани! Она ли не станет твоей хранительницей? А Русудан, а все "барсы"? О моя Нестан, как может птица, выпущенная на волю, предаваться тоске? Пусть бы мне изменили десять мужей, лишь бы увидеть Метехи, Луарсаба! - Тинатин испуганно умолкла, хотя в комнате никого не было и говорили они по-грузински. - Моя многострадальная, прекрасная из прекрасных, я бы жизни не пожалела, лишь бы осуществились твои пожелания! Не печалься, золотая Нестан, так богу угодно. Мой Сефи... да продлится жизнь шаха до конца света... но судьбы на чаше весов милосердного властелина неба... Я воспитала Сефи в любви к нашей Картли... Это ли не благо? Поговорим, дорогая, о твоем путешествии. - О моем?.. - Нестан медленно провела ладонью по лицу. - Я остаюсь. - Как ты сказала?! - Здесь я любима тобою, живу, как царица, окруженная твоим вниманием, любовью Гефезе, Гулузар. Нет, к Русудан я не поеду, Зураб ее брат... К Хорешани тоже не могу: Дато связан с Зурабом, вместе собираются отразить нашествие... Я буду стеснять и отважных "барсов"... Монастырь? Нет, грешна я, не лежит мое сердце к тихой обители, сердце радости просит... Некуда мне ехать. - Но разве Керим не передал надежды "барсов", Хорешани и даже Русудан увидеть тебя потому, что шаху незачем держать лишнюю заложницу? Как можешь сомневаться в нежности тебя любящих? - Я все сказала... Не первую ночь думаю об этом... В Картли - на посмешище - не вернусь. Моя светлая, царственная Тинатин, если я еще не в тягость... оставь у себя... - О чем ты просишь? Кто из безумцев может добровольно отказаться от совместной жизни с любимой подругой детских лет? Но да не воспользуюсь я твоим благородством!.. Шах уже повелел Караджугай-хану поручить Кериму сопровождать княгиню Нестан... в Тбилиси... Нестан вскочила. О допросе Керима шахом она знала и сейчас полными ужаса глазами смотрела на подругу... Неужели Тинатин не догадывается, что шах не совсем доверяет Кериму? Наверно, гиена Юсуф-хан посоветовал испытать его. Не успеют они выехать, как Керима схватят и подвергнут пыткам, никакие клятвы Керима не спасут его. И палач, подкупленный Юсуфом, доложит шаху, что Керим признался в намерении бежать к Саакадзе, ибо давно служит у него лазутчиком. Ужаснулась и Тинатин, выслушав Нестан. Необходимо снова предотвратить несчастье, от которого зависит жизнь Луарсаба, а может, и Тэкле... Вскоре мамлюки несли Тинатин на носилках к дворцу Караджугай-хана. Оставшись одна, Нестан подумала: "Я вернусь в Картли, если бог поможет умереть Зурабу раньше меня..." А за обедом, угощая шаха изысканными яствами, Тинатин рассказала, что Нестан ни за что не хочет вернуться к презренным, изменившим шах-ин-шаху, и умоляет всемилостивого царя царей разрешить и ей согреться в лучах "солнца Ирана" и остаться при царственной Лелу, присоединив к ее восхищению и свое восхищение великим шах-ин-шахом. Довольный шах Аббас тут же ударил в гонг, позвал Мусаиба и повелел вернуть княгине все ее драгоценности, сундуки с богатыми украшениями и звание княгини Нестан Орбелиани. Поспешил и Караджугай-хан по просьбе Гефезе передать шаху мольбу Керима не посылать его в Гурджистан, ибо с отвращением смотрит он на врагов Ирана, и, если шах-ин-шаху будет угодно, он, Керим, под знаменем "льва Ирана" будет драться с неверными. И вот, награжденный новой одеждой и кисетом с туманами, Керим выехал в Гулаби... Еще одно радовало его - Караджугай-хан передал ему грозное послание к Али-Баиндуру: "...Жизнь царя Луарсаба неприкосновенна! И если случайная смерть постигнет царя гурджи, то и для виновников настанет преждевременный конец... Во имя аллаха милосердного и милостивого, так повелел я! О Мохаммет! О Аали! Шах Аббас, раб восьми и четырех!" ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Ненавистная пыль убивала голубизну неба мутила жалкую воду в арыках, оседала на поблекших листьях. Серо-желтые завесы пыли застилали Гулаби. Прильнув к узкому окошку, Луарсаб, стараясь реже дышать, с тоской вглядывался в приближающуюся к камню Тэкле, точно видел ее в первый раз после долгой разлуки. Ушедшие годы, казалось, не тронули красоту Тэкле, только стан стал еще тоньше, огромные глаза, где помещались сто солнц, еще более ушли вглубь, и блеск их разливал тихую печаль. И когда приходил Керим, она уже не бросалась с вопросом: "О, скорей скажи, здоров ли мой царь?" - ибо чувствовала, что, щадя ее, Керим многое скрывает. "Неизбежно мне устроить царице встречу с царем, - огорчался Керим. - Но найдет ли успокоение царица, увидя царя сердца своего? Где его чуть насмешливая улыбка? Где веселые огоньки в глазах? Где изысканная речь и изящная походка?" Подолгу стоит Луарсаб перед иконой Христа, и мрачнеет его чело. О чем думает царь? О потерянной молодой жизни, о величайшей несправедливости судьбы, о потере отечества? Или снедает его невыносимая тоска по свободе? Нет, думает он о величественном сердце Тэкле. Она с ним неотступно, никакие стены не разделят их, ибо душа ее в его душе. Но долго ли страдать ей? Керим говорит - недолго... Он снова что-то затевает, но разве можно предотвратить судьбу?.. А она? Его розовая птичка живет лишь надеждой вновь видеть Луарсаба на картлийском престоле... Бедняжка не хочет понять - престол уже занят. Не Теймуразом, его нетрудно сбросить, в этом поможет и Саакадзе, - занят неумолимым роком... Пытался царь через Керима, через Датико умолять лучшую из лучших снять с его души тяжесть и уехать в Картли. Какими горькими слезами наполнились прекрасные глаза царицы! Жалобно, подобно раненой голубке, молила она посланников выпросить у царя милость вечно не покидать его, а если богу будет угодно, вернутся они в Картли вместе... Возвратившись из Исфахана, Керим понял, как дорог он узникам Гулаби. В взволнованных словах выразил царь Луарсаб свое беспокойство: ведь Керим находился в пасти "льва". - Лев не тигр, иногда Мохаммет совесть посылает ему, - пробовал Керим шуткой скрыть смущение и душевную радость, вызванную заботливостью царя Картли. И суровый, много молчавший князь Баака нашел теплые слова для Керима. А Датико? Улучив минуту, когда их не могли видеть сарбазы, Датико крепко сжал в объятиях друга и произнес благодарственную молитву влахернской божьей матери, сохранившей жизнь обладателю золотого сердца. А в маленьком домике? Сколько нежности было в приветствии прекрасной царицы, она даже обеими руками привлекла к себе его голову и поцеловала в лоб. Он, Керим, как сраженный стрелой, упал ниц и покрыл ее маленькие кефсы благодарными поцелуями. Шумно радовались родители Эрасти, его духовного брата. Ханум Мзеха все повторяла: "Сын мой, Керим, сын мой!" - и слезы текли по ее морщинистым щекам. Нет, он не смеет рисковать собою, не смеет забывать, что обязан охранять и печься о дорогих его сердцу людях, - вот почему он привез Али-Баиндуру богатые подарки и в тонких выражениях высказал радость встречи с ханом из ханов, которому обязан своим возвышением. Слегка растерявшись, Баиндур уверял, что беспокойство о Кериме вырвало из его груди розу сна, и пусть знает помощник, Ростему подобный, что у Баиндура найдется средство отомстить Юсуф-хану за злобу, которой он вдруг воспылал к его посланцу. И, высыпав на голову Юсуфа кувшин проклятий, Баиндур стал подробно расспрашивать о шах-ин-шахе. И тут Керим уверил Баиндура в благосклонности к нему "льва Ирана". Только испытанному в преданности хану может доверить властелин Ирана такого важного пленника. Что же до Юсуфа, то и Керим, когда они вернутся в Исфахан, найдет случай отплатить злоязычнику тем же, ибо шах-ин-шах не поверил клевете, и благородные ханы едва скрывали возмущение... Баиндур не на шутку встревожился - как бы Юсуф не выболтал правду. Что стоит один Эреб-хан с его острым, как бритва, языком! А шах дорожит Эребом, как талисманом. Но еще хуже внимание Караджугая к Кериму. Караджугаю шах верит, как собственной голове. И Баиндур, всячески задабривая Керима, уделял ему почетное внимание, приглашая на совместную еду и игру в "сто забот". Такой крутой поворот не обманул Керима, он стал еще осторожнее. И напрасно юзбаши Багир, желая снова войти в доверие хана, без устали следил за Керимом. Он совсем потерял надежду уличить в чем-либо счастливца, как вдруг однажды ночью заметил тень, крадущуюся в конюшню. Беспрестанно оглядываясь, Керим дважды озабоченно обошел двор и, убедившись, что никто не подглядывает, вошел в ханскую конюшню и принялся седлать коня. С бьющимся сердцем Багир проскользнул в конюшню стражи, отвязал своего берберийца, обмотал войлоком копыта и, когда смельчак скрылся за воротами, поскакал за ним в темноту. Наутро он злорадно рассказывал Баиндуру, как выследил Керима, который оборвал бег своего крокодила как раз у задней стены сада богатого купца-грека и сам словно сквозь землю провалился. Ничтожный льстец еще накануне купил ароматную мазь и, очевидно... Дальше Баиндур не слышал, он вскочил, отбросил парчовую туфлю, рванул со столика ханжал и забегал по ковру... Багир выпучил глаза, но хан, не обращая на него внимания, выскочил за дверь, побежал через двор и ворвался в домик Керима. Кальян струил приятный, как греза, дым. Керим возлежал на шелковых подушках. Увидя через окно бегущего Баиндура, Керим еще удобнее улегся и принял вид утомленного человека. Задыхающийся от возмущения Баиндур не мог говорить. Правда, при его появлении Керим вскочил, засуетился, явно стараясь побороть усталость. С трудом овладев собою, Баиндур насмешливо спросил: - Вероятно, ты провел ночь в беспокойстве о крепости? Этот царственный пленник - источник постоянных волнений... - Да, хан из ханов, я плохо спал ночь. - О треххвостый шайтан! Только наделенный аллахом глупостью спит хорошо, когда под рукой теплая ханум. - О сеятель радости, откуда я мог взять ее? - Керим смущенно заерзал на тахте. - Откуда? - захрипел Баиндур. - Из-под одеяла мужа! - Клянусь Кербелой, злой дух нашептал в твои усеянные алмазами уши нескромные вести, ибо я в большой тайне пробирался к ней... - О сын шайтана и водяной женщины! Как смеешь думать, что я о твоей скромности забочусь? - Удостой, хан, рассеять недоумение, зачем тебе заботиться о муже? - О каком муже? Пусть его саранча загрызет, я о себе... - Но, клянусь Меккой, хан, я и в мыслях не посмел бы тянуться к твоей собственности. - Не посмел? А по-твоему, гречанка - твоя собственность? - Гречанка?! - О пятихвостый житель ада! Как мог ты предполагать, что я останусь в неведении? - Не завидуй мне, хан, ибо гречанка, лаская меня, произносит твое имя. Она не перестает сердиться: "Щенок! - это я. - Ты даже пошарить как следует не умеешь! Вот Али-Баиндур настоящий хан!.." Знай, хан, когда ханум в твоих объятиях, несправедливо жаждать другого... - В моих объятиях ханумы забывают, что родились когда-то! - Баиндур захлебывался хохотом, видя, как Керим едва скрывает гнев. - И почему улыбчивый див, обитающий в мире веселых сновидений, допускает, чтобы муж торчал, как вбитый в стену гвоздь? Сколько гречанка его ни убеждает поехать за новым товаром, он мотает головой, подобно необстриженному козлу, и хрипит: "А кому здесь нужен твой товар? Я не глупец, рисковать..." - Постой, Керим! Клянусь морским быком, я нашел способ избавиться от рогатого ревнивца хотя бы на сто дней... - Хан, твоя благосклонность да послужит примером правоверным! Я никогда не забуду твоей доброты. - Что?! Уж не утащил ли улыбчивый див дерзкого в мир сновидений? Что я тебе - евнух? О десятихвостое чудовище, мне самому нужна огнедышащая гурия!.. А к мужу я пошлю Багира: моему гарему нужны новые шелка, - пусть явится ко мне, я сам передам ему список и задаток. Пусть едет в Каир, Багдад или хоть к шайтану под душистый хвост, но не меньше, чем на сто дней!.. - Ночей, хочешь ты сказать, щедрый хан... шайтан днем свой хвост на раскаленный гвоздь вешает. - Да станет муж гречанки жертвой раскаленного гвоздя! Баиндур ушел веселым - опять приключение, опять гречанка! Поправив подушку, Керим предался раздумью: "Глупец Багир легко поймался на удочку, теперь перестанет, как тень, таскаться за мною, ибо, кроме насмешек, от Баиндура ничего не получит, от меня тоже. Лишь выманив на всю ночь Баиндура из крепости, можно свершить то, что должно свершиться". На другой же день Баиндур намеревался послать за мужем гречанки, но, объевшись у красивой хасеги дыней, катался два дня по тахте. Суеверный холодок прокрался в сердце Керима, но он постарался отогнать мрачное предчувствие и, утешая Баиндура, обещал у гадалки достать скородействующее целебное питье. Ночью, закутавшись в богатый плащ, Керим притворно крадучись выскочил из калитки. Багир бросился было за ним, но вдруг повернулся и опрометью кинулся к Баиндуру. - Хан! Керим снова, оглядываясь, как вор, исчез в темноте улицы. Лицо Баиндура покрылось темными пятнами. - Клянусь ночным хвостом шайтана, я выброшу тебя из Гулаби! Ты, верблюжий помет, приставлен мною следить за пленником или за моим верным помощником? Или тебе неизвестно милостивое внимание шах-ин-шаха к Кериму, которому он подарил новые одежды и кисет с монетами? Или не Керим избавляет меня от лишних забот? Или... - Тут хан схватился за живот и так завопил, что от неожиданности Багир упал с табуретки. - Прочь, зловредная дыня! Не смей летать дальше позволенного. Спи, сопливый индюк, когда Керим украдкой покидает крепость... ибо мне ведомо, куда он исчезает!.. Петляя, как лисица, Керим, как всегда, раньше свернул к базару и, только убедившись, что за ним никто не следит, юркнул под мост, а через некоторое время вышел с другой стороны в латаной мешковине с капюшоном, надвинутым на лицо, и, согнувшись, побрел к знакомой улочке. Чуть горбится глинобитный забор. Вдали проходит верблюд, мерно звеня колокольчиками. Едва заметно из глубины выступает калитка. Зеленый жук вылез из расщелины и, кажется Кериму, насмешливо смотрит на него. Стараясь не вспугнуть жука, условно стучит Керим и скрывается в полумгле. И вот он уже в объятиях старика Горгасала. - Тебя, Керим, ждут не только светлая царица и Мзеха, - и, сняв с Керима нищенский плащ, в котором он никогда не входил в домик, старик с хитрой улыбкой распахнул перед ним дверь. По веселому голосу и по расставленной на пестрой камке богатой еде Керим, раньше чем увидел, догадался о приезде Папуна. Несмотря на тысячи предосторожностей, предпринимавшихся Папуна, и сейчас, как всегда, встревожился Керим. - Э, отвергающий веселье! - подтрунивал над испуганным другом Папуна. - Я для твоего спокойствия переоделся цирюльником и за сорок агаджа отсюда продал коня, которого купил, как только очутился во владениях ангела из рая Магомета. Своего оставил по ту сторону рая Теймураза... Никто не хочет лечиться пиявками, - говорят, сборщики шаха даром высосали даже нужную кровь. Пришлось мне, по бедности, за десять агаджа отсюда купить не верблюда, а тощего осла, которого я тащил на своей шее до последней деревни. Тут мне удалось избавиться от зазнавшегося ишака, не желавшего отойти от меня хотя бы на десять шагов и с вожделением взиравшего на мою шею. Вижу, Мзеха горит желанием знать, как я избавился от ишака? Я выбрал самую бедную лачугу и привязал к молотку калитки большой пучок свежей травы. Ишак, думая, что это его обычная полуденная еда, за которой я лазил по оврагам, снисходительно помахал хвостом и принялся жевать. Тут я поспешно привязал его к косяку двери и убежал, слыша за собой грозные призывы обманутого. Но Керим еще не доволен? Значит, я напрасно карабкался, как черепаха, по дну оврага? - О мой ага! Каждый твой приезд да благословит аллах и да приветствует... ко тревога наполняет мое сердце. - Э-э, лучше наполни себя вином. Уже сказал - ни человек, ни даже птица не лицезрели оборванного цирюльника с тощим выцветшим хурджини на спине. Папуна извлек из хурджини бурдючок и перебросил его Кериму. О делах решили говорить в следующую ночь, ибо торопиться не к чему: Папуна пробудет здесь не меньше пятнадцати дней. - Иншаллах, луна не опоздает благосклонно осветить путнику дорогу домой. Но разве близость войны не подсказывает торопливость? - удивленно спросил Керим. - Подсказывает, - согласился Папуна, - потому сюда спешит мествире в короткой бурке и с ним четверо зурначей. - Во имя неба, зачем им нужна смерть от руки Баиндура? - Не прыгай так, вино расплескаешь. Их жизнь неприкосновенна, ибо они из Ферейдана. Что уставился на меня, как заяц на медведя? Или вправду не знаешь, что милостивый шах Аббас, растеряв половину грузин, угнанных из Кахети, поселил оставшихся в благословенной пустыне Ферейдана? - Аллах видит, это мне известно. - А разве тебе неизвестно, что, боясь, как бы голод не вырвал у него из алмазных когтей оставшихся в живых, изумрудный "лев Ирана" позволил кахетинцам ежегодно покидать Ферейдан на два месяца, дабы могли заработать для своей семьи на хлеб и воду... - Да просветит меня Аали, да возрадует! Разве мествире тоже из Ферейдана? - Для Али-Баиндура - да; для тебя, Керим, они из Тбилиси. Нарочно круг по желанию Димитрия сделали, полтора месяца назад Тбилиси покинули... Я здесь условился ждать. - Дорогой Папуна, что прельщает их в Гулаби? - Раньше всего, моя Мзеха, желание царицы Тэкле, высказанное в прошлый мой приезд. Скоро царю Луарсабу минет тридцать шесть лет... В день его ангела моя маленькая Тэкле хочет обрадовать светлоликого грузинской музыкой... Видишь, дорогая Мзеха, заработок прельщает. По моему желанию мествире-зурначи, будто странствующие ферейданцы, повезли несчастным кахетинцам много персидских монет, одежду тоже... на двадцати верблюдах... - А кто, мой Папуна, мог дать столько монет? - сокрушенно покачал головой Горгасал. - Георгий дал... Георгий Саакадзе. Одежду для бедных Хорешани собирала у княгинь больше полугода. Вардан Мудрый тбилисских купцов обложил... От Кахети скрыли, боялись предательства. "Как велик мой большой брат!" - Тэкле смахнула слезу, но вслух она тихо обронила: - О мой дорогой Папуна, неразумное желание высказала тогда я, сердце требовало... Сколько хлопот, риску. А где петь мествире? Где играть зурначам? Ведь даже на базаре небезопасно им показаться. День ангела царя сердца моего... Но где, где им петь? - Где же, как не у подножия башни, под окном царя и Баака? Тэкле, вскрикнув, осыпала лицо Папуна поцелуями. Она знала, сколько усилий стоит другу подготовить эту усладу для узника-царя. Волнение охватило всех. Казалась непостижимым чудом грузинская песня в Гулаби. - Почему молчишь ты, друг Керим? - вдруг оборвала радость Тэкле. - О моя повелительница, я наполнен восхищением! Пожеланное тобою да исполнится, аллах приведет нас тропой счастья к берегу благополучия. - На время оставь аллаха в покое и придумай, как убедить шакала не противиться воле шаха и свободно допустить певцов. - Небо ниспослало мне мысль, и я от нее не отвернулся. - Я не сомневался в милости неба. - Папуна похлопал по плечу Керима. - Эх ты, нелуженый котел, тебе давно пора советником шаха стать!.. Уже знаю, какой хитростью ты его перехитришь. - Мой ага Папуна, если аллаху будет угодно, я стану слугой моего господина Георгия Саакадзе, ибо он уже помог мне отуманить искушенного во лжи и хитрости шаха. Но мой путь в Картли аллах протянул рядом с дорогой светлой, как луна в день ее рождения, царицы Тэкле, и да предопределит всемогущий счастливое возвращение на царство царя Луарсаба, и да исполнится... Едва забрезжил свет, Керим направился к серединной башне. С удовольствием прислушиваясь к доносившимся стенаниям, он вошел в комнату сна. Баиндур так корчился на ложе, точно духи зла перепиливали его невидимой пилой. Керим успокоил хана: гадалка всю ночь напролет варила трудное лекарство и поклялась - хан после трех чашечек совсем поправится. И, мысленно пожелав Али-Баиндуру, чтобы у него после третьей выпали все зубы, Керим поставил на стол сосуд с питьем, приготовленным стариком Горгасалом из опия и каких-то трав, наполнил принесенную чашечку и преподнес хану, но тот потребовал, чтобы "волшебный лекарь" глотнул первым. Смеясь, Керим исполнил законное желание. Выждав некоторое время, Баиндур наконец выпил содержимое чашечки. Вскоре его толстые губы расплылись в блаженной улыбке: "Клянусь рукою Аали, шайтан бросил свои шутки; теперь я погружусь в сновидения, и да вознаградят меня за муки ада сладострастные пери!" После трех чашечек хан совсем поправился, но слабость приковала его к ложу, а одолевшая скука подсказала не отпускать от себя Керима. Развлекая хана разными историями о шалостях нечистого и веселых проделках дочерей морского царя, Керим как бы мимоходом сказал, что гадалка советует узнать, кто купил для хасеги дыню, и, во избежание повторения болезни, не притрагиваться больше ни к одной дыне, купленной этим сыном сожженного отца. Точно кто-то подхлестнул Баиндура, он вскочил и, когда по его повелению явился старший евнух, приказал немедленно узнать все о дыне. Оказывается, евнух уже узнал. Дыню-кермек прислал Багир, желая угодить хасеге, удостоенной вниманием благородного Али-Баиндур-хана... Обрадованная редкой чарджуйской дыней, хасега охладила ее до блеска и угостила повелителя. Хан побагровел: "Багир? Может, этот шакал подкрался к стене сада и... Надо тщательно осмотреть забор". Он громко возвестил, что, когда к нему вернутся силы, он собственноручно отхлещет кизиловым прутом хасегу, а Багиру укажет его настоящее место - пусть он сменит онбаши Силаха, который уже год томится в сторожевой башне "Ястреб", оберегая дорогу к рубежу Кахети... Керим огорчился, Багир верен хану, жаль его отпускать, и хотя насмешливый джинн подсунул ему на базаре редкую дыню, но сам он ее не вкусил, а отослал красивой ханум. - А откуда узнал, что моя Тухва красива? И, вдвойне свирепея от подозрительности, Баиндур-хан приказал евнуху немедленно изгнать Багира. "Наконец я нашел способ избавиться от слишком назойливого лазутчика, - радовался Керим, - надо очистить крепость от лишних глаз. Десять преданных Багиру сарбазов последуют за ним, - они не перестают шептаться, что нищенка, сидящая от зари до зари на камне, не кто иная, как жена джинна, ибо ее не устрашают ни дождь, ни зной... Да не допустит аллах достигнуть вредному шепоту слуха Али-Баиндура, собаки из собак". Кериму казалось, намеченное идет хорошо. Он передал князю Баака Херхеулидзе письмо из Тбилиси, привезенное Папуна, и посоветовал удлинить часы прогулок, ибо лицо светлого царя все больше становится похожим на желтую розу печали. Давно позабывший радость Баака повеселел: именно воздуха мало Луарсабу, и царь с трудом скрывает желание хоть еще полчаса побыть в саду. К сумеркам мрачная башня становится еще мрачнее, ибо час его прогулки совпадает с заходом солнца не только на небе, но и на земле: в этот час Тэкле покидает камень обречения... Не легко достался Кериму такой порядок, и только решительный довод, что царь отказывается выходить в сад, пока он видит из окна стоящую Тэкле, а что без воздуха совсем слабеет царь, заставил Тэкле исчезать с последним солнечным лучом. Выходя из башни царя, как ее называли, Керим увидел уже сменившего Багира онбаши Силаха и бесстрастно рассказал ему о причине гнева хана на Багира. Слишком назойливое внимание юзбаши к царственному пленнику возмутило Баиндур-хана, - ведь ему, а не ничтожному Багиру, шах-ин-шах поручил Гулаби... Силаха охватил ужас, и он в душе поклялся лишь для виду иногда приближаться к ступенькам башни, но не подыматься наверх, ибо это ни к чему. Благородному Кериму покровительствует Караджугай-хан, а Керим слишком зорок и не забывает проверять жилище царя гурджи и с восходом солнца и когда светило уходит в свой чертог на отдых. Но не только онбаши - испугались и сарбазы: их также устрашала участь ушедших в башню "Ястреб", вокруг которой простирается пустынная степь и нет поблизости даже глинобитного кавеханэ. Они также решили забыть те глупые слова, которые Махмед говорил о нищенке. Так, развеяв сгустившуюся вокруг Луарсаба тьму, осторожный Керим опять принялся развлекать Баиндура. Но хан слушал его рассеянно и на пятый день болезни неожиданно спросил, где живет гадалка. Керим, искусно скрывая тревогу, сказал, что живет она за базаром, возле кладбища, - и не хочет ли хан сам убедиться в ее умении угадывать то, что должно случиться? Но старуха только ночью дома, днем она оборачивается рыбой и собирает травы на дне реки. В равной мере боясь и кладбища и волшебной рыбы, Али-Баиндур надменно заявил: не ему удостаивать гадалку своим посещением, но он поручает Кериму схватить рыбу ночью, ибо она жена шайтана, иначе чем объяснить смущение лекаря, который на коране поклялся, что от ядовитой дыни выздоравливают не раньше чем через двадцать дней, и то если заболевший, кроме жидкого риса, ничего не ест, а он, хан, сегодня утром проглотил курицу, начиненную душистой айвой, и сразу ощутил в себе на все способную силу. - Тебя, хан, осенила аллаху угодная мысль, но не найдешь ли ты более разумным раньше получить целебное питье, а потом заманить рыбу волшебства в сеть наказания приманкой золотого тумана? - О Керим, я знаю, ты найдешь средство доставить мне удовольствие видеть, как будет прыгать на огне ханум шайтана. - Слушаюсь и повинуюсь. Может, отправиться с сарбазами и притащить ее сейчас? Но хан запротестовал, - пытать гадалку он хочет на базаре, чтобы развлечь правоверных, а сейчас он еще слаб. Потом Керим прав, раньше нужно запастись целебным напитком... Озабоченный и взволнованный, вошел на следующий день Керим к хану. Ночью гадалка заставила его ликовать большим ликованием, ибо, едва возвратив ему приветствие, сказала, что луна три дня опоясывала себя разноцветной лентой - предзнаменованием радости. И когда он, Керим, положил перед ней два аббаси, она проворно бросила в кипящий котел цветные камни и вот что произнесла: "Хан Али-Баиндур и ты, ага Керим, возвратитесь, не позже чем к байраму, в Исфахан, ибо аллаху угодно, чтобы царь Гурджи наконец воскликнул: "Ла илля иль алла Мохаммет расул аллах!" Шах-ин-шах возвратит прозревшему его царство, а Али-Баиндур-хан будет вознагражден "львом Ирана" большим богатством и почестями. - О Керим, эта жительница ада - да станет она жертвой ослиного помета! - хочет обмануть нас. - Я тоже ей подарил слово сомнения: "Где доказательства истины твоих предсказаний, о гадалка?" Подумав не более часа, она ответила: "Между двумя пятницами в Гулаби прибудут пятеро с веселым грузом. Если они хорошо заработают, ваше дело получится. И хану и тебе, Керим, они будут предлагать свой товар, будьте щедры, ибо ваше благополучие в их приезде. И все свершится, как я сказала. Замбур-бамбур! Если же они не прибудут - значит, бамбур-замбур, и я тут ни при чем". Али-Баиндур так разволновался, что сразу выздоровел. По нескольку раз он заставлял Керима повторять сказанное, и Керим слово в слово повторял. Чтобы сократить время ожидания, Али-Баиндур собственноручно выпорол кизиловым прутом оголенную наложницу Тухву за дыню-кермек. Но нетерпение его не уменьшилось. И он торопил Керима выведать у гадалки: не шепнул ли ей супруг ее, шайтан, благоприятное замбур-бамбур! В домике Тэкле волнение. Папуна, ушедший навстречу мествире, вернулся сегодня. О радость! Мествире с четырьмя зурначами в трех агаджа от Гулаби и в четверг уже прибудет прямо на базар. До полночи друзья все обсудили. Поднявшись, Тэкле достала из шкатулки жемчужное ожерелье: - Возьми, Керим, и отдай мествире и зурначам за песни для царя Луарсаба. - О светлая царица, увеличь доверие к твоему вечному рабу. Монеты и драгоценности, бархат и парча - все приготовлено мною. А надев ожерелье, ты прибавишь блеска к твоей красоте и возрадуешь глаза святого царя Луарсаба. - Что, что? Как ты сказал? О Керим, о мой дорогой Керим! Где ты видел ходящих по земле святых? - Слава всевидящему властелину властелинов. Он определил царю Картли Луарсабу Второму быть святым, ибо обыкновенному не снести столько страданий... - ...отмеренных щедрой рукой всевидящего, - добавил Папуна. - Здоровье Луарсаба! Другую чашу за него выпью в Метехи. Тэкле, широко раскрыв глаза, горестно проговорила: - Керим, дорогой Керим! В субботу светлому царю тридцать шесть лет! Более шести лет мой царь в плену... Пресвятая богородица, не слишком ли много испытания для преданного православной церкови? В день святого ангела я хочу быть с моим царем... Керим, пусть ценою жизни, пусть я не буду жить после! Если узнают сарбазы, приму яд... И об этом все!.. Устремив взгляд куда-то далеко, Тэкле дрожала, - казалось, она увидела то, чего никто не может видеть. И такое смятение охватило ее, таким ужасом горели, как черные солнца, глаза ее, и так взметнулись тонкие руки, что, казалось, вот-вот она взлетит и исчезнет в надвигающейся черной туче. Первым очнулся Керим, он незаметно смахнул упавшие на щеку холодные капли. - О царица цариц, разве пророк не подсказал тебе подходящее к месту слово: "Керим, раб мой, приказываю тебе!"? Хотя недостойно произносить рядом с тобою свои мысли, тоже скажу: ты увидишь царя. И если проклятый Мохамметом хан Баиндур догадается - раньше его убью, потом спасу тебя, и только тогда о себе подумаю, ибо и у меня яд как раз есть. Никто не отговаривал Тэкле, ибо знали - не поможет. Папуна, скрывая острую боль, словно от вонзенного в сердце кинжала, постарался отвлечь дорогих, как жизнь, друзой от черных мыслей. Наполнив чашу, он протянул Кериму. - Пей, мальчик, твой аллах не в меру снисходителен, иначе чем объяснить целость Эреб-хана, ведь, наверно, в год он выпивает караван вина. Об этом, сидя в один из весенних дней на зеленой траве, поспорили два пророка - Илия и Магомет. Первый уверял: нет вреда от входящего в рот, - вред от исходящего, ибо человек может убить словом, может осквернить слух неподобающей хулой и, святотатствуя, может плюнуть в лицо проповеднику, уверяющему, что аллахи на небе заняты только благополучием людей, ими же для чего-то сотворенных... Второй пророк, твой Магомет, возразил: вред большой и от входящего в рот, ибо не всем свойственна совесть. Один может съесть быка соседа, потом своего петуха, потом ничью утку, потом лесного медведя, потом полевого зайца. Увидя, что еще не сыт, съест соловья аллаха и, чтобы приятнее было, выпьет сначала холодную воду из горного источника, потом воду из реки, орошающей долину, потом горькую воду из кувшина соседа, потом сладкий виноградный сок из бурдюка врага. И, только опорожнив у друга бочку бродящего маджари, почувствует себя счастливой свиньей... Старик Горгасал, воспользовавшись смехом, усердно вытер уголки глаз, где таились слезы, Керим учтиво улыбался. Мзеха уверяла, что забыла, когда так смеялась. Только Тэкле ничто не занимало. Она казалась легкой тенью, следовавшей за уходящей жизнью. Сегодня особенно тихо. Даже солнце не жалит, даже птицы не поют, даже пыль лежит не шелохнувшись. Пристально всматривался Луарсаб через решетчатое окно в тоненькую Тэкле, закутанную в чадру. Как-то особенно тихо стояла она, и, казалось, привычно поднятый к его окну взор ее был сегодня особенно неподвижен. Вдруг все засуетились. Распахнулись ворота крепости, на откормленном жеребце выехал Али-Баиндур, за ним Керим и десять сарбазов. Силах проводил их взглядом и приказал запереть ворота. Он был доволен жизнью в Гулаби, - после пограничной башни крепости Гулаби казалась раем... Конечно, раем, - ибо в глубине сада, отведенного царю Гурджистана для прогулок и поэтому отгороженного высокой стеной, кто-то услужливо проделал щель, и в одну из ночей, проверяя сад, он, Силах, очутился у "щели рая", и тотчас по другую сторону оказалась служанка старшей жены Али-Баиндура. Правда, вчера он немного испугался, но Керим добродушно похлопал его по плечу и тихо посоветовал быть осторожнее. Не успел Али-Баиндур показаться на базарной площади, как, словно град на купол минарета, на него посыпались приветствия и пожелания. Особенно старались купцы. Но Баиндур никому не возвратил приветствия. Он сосредоточил внимание на пяти мествире. Окружив его коня, они в песне воздали ему хвалу и призывали аллаха даровать счастье хану из ханов. Понравилось восхваление хану, но когда мествире в короткой бурке, жалуясь на скупость базарных правоверных, к которым по милости аллаха и он сейчас принадлежит и которые по милости шайтана не опустили в его папаху ни одного бисти, просил ради сладости жизни вознаградить их за далекий путь, Али-Баиндур нахмурился: если даже каждому дать по три абасси, и то выйдет пятнадцать. А это целое богатство. Проклятая гадалка не могла уменьшить плату вновь обращенным в мохамметанство за их веселый товар. Тут Керим шепнул, что можно обогатить предвестников счастья за счет узника-царя. - Как так? - удивился хан. Керим засмеялся: - Пусть завтра с зарей придут к башне и до ночи поют грузинские песни под окном Луарсаба. Царь непременно вышлет им много монет, ибо соскучился по песне. И пусть - раз ему суждено скоро вернуться на царство. Баиндур разразился хохотом: конечно, пустой кисет может приблизить к гурджи желание сменить Гулаби на Метехи. А мествире, кружась вокруг коней, продолжал сетовать: он в сладком сне увидел, что распродаст свой веселый товар выгодно, иначе они лучше свернули бы в Ардебиль... Керим поспешил утешить странников. Завтра они получат все, что обещал им святой Хуссейн в начале путешествия, в Гулаби... Выслушав Керима, мествире посетовал: разве можно предугадать мысли пленника? Вдруг нечистый удержит его руку, или песни он разлюбил? Стали роптать и остальные певцы. Тут Керим возвысил голос: если они по своей воле не придут с зарей, сарбазы их пригонят палками, ибо продать выгодно свой веселый товар они должны здесь, раз аллах так предопределил. Вернувшись и застав Датико во дворе, Керим крикнул, чтобы он отправился к садовнику и закупил побольше фруктов для завтрашних гостей, а каких гостей - не сказал. Баиндур не переставал злорадствовать: князь Баака каждый абасси считает, наверно, после праздника заболеет от жадности. - Э-э, - крикнул Керим вдогонку Датико, выезжавшему на коне, - скажи глухой, пусть пораньше завтра прибудет, много подносов надо чистить... Датико, буркнув: "И так успеет", поскакал по пыльной дороге. До конца жизни не мог забыть Луарсаб эту субботу... Едва взошло солнце, Датико, позевывая, вышел за ворота, вглядываясь в пыльную даль. Постояв, он круто повернулся и направился в комнату Баака. А Керим, опираясь о косяк двери, приказал Силаху сменить стражу и пойти поспать. Ведь Силах ночь напролет бодрствовал, пусть его сменит полонбаши. По направлению к бойне сарбазы гнали баранов. На другой стороне два кизилбаша складывали, словно черепа на поле боя, пустые тыквы. Провезли в мехах воду, отгоняя бичами изнемогающих от жажды собак. Привычно буднична Гулаби. Керим поднялся по каменным ступенькам в башню, - так он делал каждый день. Обойдя коридоры и убедившись, что ни один сарбаз не пролез в преддверие жилища царя, Керим кашлянул. Из комнаты Баака поспешно вышел Датико. Разговор был отрывистый, затуманенный: - Аллах пусть проявит к вам правосудие... Придет, и скоро. - О, помилуй нас, Иисус! - Да возвысится величие Мохаммета... Ты хорошо объяснил садовнику, чтобы его притворщица пришла только во вторник и никак не раньше? Ибо царица, как и в первый раз, придет в ее залатанной чадре. - К лишнему абасси я добавил слова: царь хочет три дня молиться, и в таком деле женщина ему ни к чему. Керим подавил вздох и спросил Датико о нише в комнате Баака. Оказалось, что там уже навешано много платья, где и укроется царица в случае непредвиденной опасности. - Благожелатель да ниспошлет удачу, - заключил Керим, - и светлая царица сможет три дня пробыть с царем сердца своего. Так, незаметно для посторонних, Датико наверху, а Керим внизу подготовляли появление Тэкле в башке. Луарсаб ждал. Он вынул платок с вышитой розовой птичкой, подаренный ему прекрасной Тэкле в незабвенный день ее первого посещения, прижал к губам, и внезапно к сердцу подкрался холодок: почему-то ему почудилось, что птичка устремила свой полет вверх, бросив белый платочек, как прощальное приветствие. Но он отогнал прочь гнетущее предчувствие, - разве так много у него счастливых минут?.. Скоро он прижмет к себе любимую, он осыплет ее жаркими поцелуями и словами любви. О, как хороша она! Опять наденет она мандили, вплетет в шелковые косы любимые им жемчуга. А ножки... Как нежны они в золотистом бархате! Вот он видит, как горит, словно луна, алмаз на ее челе... А уста ее тянутся к его устам, и он ощущает аромат розы, освеженной утренней росой. Внезапно к окошку, словно со дна колодца, поднялись нежные звуки чонгури, и кто-то задушевно запел: В вышине увидел звезды, - Разве к ним стремлюсь, гонимый? Подошел - не звезды это А глаза моей любимой. Нету дна в них, плещет море, Сколько солнца в их глубинах! В них цветы рождает лето... Слышен голос голубиный: "В облаках вершину Картли Я увидела ... Разлуку Мне с любимым предвещали, Счастье я отдам за муку. Взор его дороже жизни В душу мне вливает пламень ... Что ковры мне! И что шали! Замок мой - дорожный камень". Встречу пой во мгле, чонгури. Два цветка огнем объяты... Две звезды упали в сети Две души, как небо, святы. Круг хрустальный - где начало? Нет гонца для духом сильных... Торжествуй, любовь, на свете, Вечной юности светильник! Изумленно внимал Луарсаб грузинским напевам, весь преобразился он. Конечно, Гулаби с ее ужасом только страшный сон. Вот откроет он глаза - и окажется вместе с любимой, неповторимой Тэкле в Метехи... и... Да, да, Тэкле с ним, и песни Грузии с ним... О, как много на земле счастья!.. И жаркие поцелуи, которые он уже ощущал, и ее глаза с голубой поволокой, отражающие небо, которыми он вновь восхищался, наполнили его уверенностью, что скоро он и Тэкле будут неразлучны там, в далекой, как солнце, Картли. Луарсаб подошел к узенькому окошку и просунул через решетку бирюзовый платок с привязанным драгоценным кольцом Багратидов-Багратиони. И вмиг внизу заиграли прославление династии и возник звонкий голос мествире: Славим светило на огненном троне. Озарено на земле им все сущее!.. Славим династию Багратиони, Meч Сакартвело отважно несущую! Славим деяния! В мире подлунном Третий Баграт на стезе амирановой В битве покончил с эмиром Фадлуном, Стяг свой пронес над землею арановой. Славим того, кто в темнице - не пленный, Помнит заветы Давида Строителя... "Высится памятник силы нетленной". Славим самих сельджуков сокрушителя! Славим Тамар, что моря межевала, Нежной рукой покоряла империи! Раз умерла - и сто раз оживала В неумирающих фресках Иверии. Славим гасителя яростных оргий Грозных монголов! Рукою старательной Их поражал, как дракона - Георгий, Разума витязь - Георгий Блистательный. Славим того, кто мечом опоясал Картли! Один он плыл против течения. Мужеством сердца народ свой потряс он. Первый Симон смерть попрал в заточении. Славим тебя, Луарсаб солнцеликий! Не укрощен ты решеткой железною. Витязь грузинский, ты мукой великой Поднят в века над персидскою бездною. Славим династию Багратиони, Меч Сакартвело отважно несущую! Славим светило на огненном троне, Озарено на земле им все сущее! Горячо благодарил Луарсаб свою розовую птичку за день радости. Сколько усилий, наверно, ей стоил сегодняшний праздник!.. Но Баака уверяет, что не успел азнаур Папуна передать в Тбилиси старейшему мествире, неизменно носящему короткую бурку и соловьиное перо на папахе, желание царицы Тэкле, как сотнями собрались певцы, горящие желанием петь для светлого царя Картли. И лишь осторожность старейшего мествире заставила их подчиниться его выбору прославителя Картли. Остальное подготовил Керим... Разостлав на тахте шелковую камку, Датико поставил перед восторженно улыбающимся царем грузинские яства, приготовленные Мзехой, и тонкое вино, привезенное Папуна, и посоветовал подкрепиться к приходу царицы. Но Луарсаб, прильнув к решетке, с волнением смотрел на улицу. - Пора, - шепнул Датико и вышел. Улица, примыкающая к башне пленника-гурджи, заполнилась сарбазами, сбежались и жители. Силах велел гнать их от ковра, на котором сидели музыканты, палками и расставить цепь, чтобы никто не приблизился к башне. Зато соскучившихся сарбазов никакими палками нельзя было загнать в крепость. Они плотным кольцом обступили ковер и, открыв рты, зачарованно слушали. А когда двое из зурначей, вынув большие платки, пустились в пляс, сарбазы оживленно подзадоривали их гиканьем и рукоплесканиями. По средней площадке угловой башни ходил полонбаши, зоркий, как ястреб. Вдруг он остановился как вкопанный, протер глаза, закрыл их и снова открыл. Наваждение зеленого джинна не исчезало. Справа, со стороны базарной площади, появился садовник с женой, служанкой пленника-царя. И тотчас слева, со стороны Речной улицы, тоже вышел садовник с женой в такой же залатанной чадре. Они по разным улицам одновременно приближались к крепости. В третий раз протерев глаза, полонбаши облегченно вздохнул: садовник, шедший с женой со стороны базарной площади, исчез, и поднимал пыль чувяками теперь только один садовник, семенивший впереди жены. Решив плетью проучить неуча, чтобы в другой раз не двоился, полонбаши устремился по лестнице вниз... Слышим звуки труб, Крепок лат закал, В Картли вражий труп Будет рвать шакал! Поет мествире, и вновь перед отуманенными глазами Луарсаба оживает далекое прошлое. Широко распахиваются ворота Метехского замка, слышится топот коней, взлетают пестрые значки... Широко распахнулись ворота Гулабской крепости, на неоседланном коне пронесся полонбаши, раздался учащенный топот копыт, взметнулась плетка... Звенят струны чонгури, звучит любимая Луарсабом песня: Грозен строй дружин - Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния!.. Выезжает юный наследник Луарсаб, небрежно придерживая поводья. Турки вторглись в Картли, но что может устрашить молодость? Небо над ними безоблачно, прекрасна жизнь. И в голубой воздух, как сокол, устремляется гордый взор. Камень гор трещит, Шашки жгут у плеч, Рубит турок щит Багратидов меч. Льется грузинская песня... Из крепости Датико вынес большой поднос с фруктами и жареным барашком и кувшин вина с чашами. Он громко извинился за скромное угощение - гостей не ждали, - но пообещал скоро, когда царь вернется в свой удел, угощать их тридцать дней и тридцать ночей. Что же касается благодарности, то царь вышлет им, когда они захотят прервать песни, кисеты с монетами и каждому на память по куску бархата и золотому украшению. Всю эту речь, произнесенную по-персидски, Силах не преминул передать злорадствующему Али-Баиндуру. И хан встретил вошедшего Керима с нескрываемым ликованием. - Подаяние! О имам Реза! Теперь откроются врата нужд! Баака разорен больше чем наполовину, это ли не приблизит его к желанию выскочить из гулабского болота... Керим, пусть шайтан унесет к себе на ужин гадалку, ее предсказания сбываются! Может, и нам показать щедрость и разрешить ягненку Луарсабу и лягушке Баака посидеть на нижней площадке? Два перевернутых шара песочных часов на свежем воздухе могут воспламенить в гяурах мысль поскорее отправиться в преисподнюю, это все равно, что в Картли. Керим содрогнулся: уж не замышляет ли Баиндур столкнуть царя с площадки и, приписав злодейство прибывшим певцам, пытать их на базаре и отнять все подаренное царем?.. Или чтоб голова от воздуха закружилась и царь сам упал?.. Керим решительно запротестовал. В крепости суета; наверно, немало народу протиснулось к стенам, желая даром насладиться грузинской музыкой. Не следует вводить врагов в соблазн помочь царю раньше времени вернуться в Гурджистан. Али-Баиндур высмеял своего помощника, чья осторожность граничит с трусостью. Но Силах тоже высказался за осторожность и, помня щель в саду, восхитился ага Керимом, запершим на большой замок вход в круглую башню. В душе вполне одобряя действия Керима, хан продолжал его высмеивать, пока слуга не напомнил о часе полуденной еды. А песни Грузии ширятся, взлетают к верхнему окошку башни, как волны на желтоватую скалу. Несутся в пляске зурначи, расплескивается веселье! Взметнулась завеса прошлого, хлынули видения. Вот молодой царь Луарсаб буйно встряхивает кудрями. Он пирует с горийцами на крепостном валу, под щитом царицы Тамар. А далеко внизу город Гори в зеленой дымке опаловых садов. Любуется Луарсаб круговой пляской, и ширится песня, потрясая крепостной вал: Гей! Послушайте, грузины, это было в век Тамар, Кто не знает из картвелов век царя царей Тамар? Вот однажды шел по Картли путь вдоль гор и рек Тамар, Из долин и гор стекался весь народ скорей к Тамар. Тамар! Видит ее такой царь Луарсаб, какой живет она в фреске Ботания. Богиня очарования и правительница мудрости! И он мысленно клянется повести Картли путем Тамар к величию и славе... Чеканят ритм суровые плясуны. Под цинцилы проплывают в тумане стройные горийки. Высокие голоса подхватываются мощными басами: Пронеслась гроза. И снова голубое небо тихо, И Тамар повелевает здесь построить Горисцихе. На горе, где непокорный сокол вдаль глядел, где вихорь Слил певца с волной, поныне видим крепость Горисцихе... Прикрыв за собой калитку, Керим прислонился к стене и, как бы слушая песню, незаметно подозвал Датико: - Проходит час, предопределенный аллахом... Царицы нет... Медлительность - сестра неудачи. Или, может, заболела? Нет, и тогда бы пришла... Бисмиллак, может... Внезапно мимо них промчался взъерошенный полонбаши с красным от возбуждения носом. Керим пытался остановить его, но полонбаши соскочил с коня, рванулся в калитку и исчез. В самом благодушном настроении Баиндур доедал жирного каплуна и намеревался уже пододвинуть к себе блюдо с пилавом. Но тут с грохотом распахнулась дверь, вбежал полонбаши и, задыхаясь, выкрикнул: - Хан, садовник проклятый колдун, он ведет под чадрой не жену!.. - Во сне шакал послал тебе садовника? И как посмел под чадру лезть? Или ты каплун, или уже евнух? Баиндур расхохотался, потом подозрительно оглядел полонбаши. - Не увидел ли ты бесхвостую собаку? Может, она надушила твой рот и ты благоухаешь истиной? - Нет, я увидел... пери. Ага Керим повелел мне следить за базарной улицей: не крадутся ли к башне лазутчики Булат-бека. Аллах толкнул мои глаза в другую сторону, и вмиг я увидел садовника, ведущего свою глухую и немую жену. Я выскочил на улицу угостить его плетью, чтобы не портил мне глаза. И как раз когда я взмахнул плетью, служанка споткнулась о камень... О Аали! О Мохаммет! О имам Реза! Рубанда зацепилась и... атлас, подобный небу Исфахана, бархат, подобный спине пантеры, заблестел в лучах солнца. А когда она в замешательстве схватилась за чадру, я увидел маленькую руку, белизной подобную утреннему облаку, густо унизанную перстнями... Тут я подумал: раньше хан из ханов должен... - А тебя не ослепил пятихвостый житель ада? Пери идет сюда? - А куда ей еще идти, если к царю спешит? Думаю, сговорился кто-то один с кем-то другим красавицу к гурджи привести, обрадовать ради дня рождения... - Да будет тебе известно, думать смеют умные, а ты... - Баиндур внезапно вскочил. - Идем, может, правда, тут заговор... Через женщину весть посылают... И откуда музыканты? Почему только по-грузински поют?.. В этот миг Керим изумленно смотрел на приближающегося садовника: неужели ага Папуна догадался для большей верности дать садовнику пол-абасси, чтобы привел царицу? Неосторожно доверил тайну... - Не кажется ли тебе, о Керим, что царица двигается слишком медленно? - подавленно прошептал Датико. Керим не успел ответить, как из калитки выбежал Баиндур, за ним Силах, полонбаши, два евнуха, гурьба слуг. Песня оборвалась! Затихли струны... Садовник с женщиной приблизился к калитке. Увидев страшного хана, он словно прирос к месту. - Кто с тобою, сын сожженного отца?! - грозно крикнул Баиндур. Садовник задрожал, он хотел что-то сказать, но вдруг вспомнил истязания факира и, захрипев, упал к стопам Баиндура. - Кого, слюна осла, ведешь к пленнику?! - еще свирепее выкрикнул Баиндур. Нащупав за поясом тонкий нож, побледневший Керим незаметно переглянулся с Датико, и тот наклонил голову. Он понял: пока Керим бросится на хана, он, Датико, воспользуется суматохой, схватит царицу, исчезнет с нею. Баиндур уже не сомневался, что тут заговор. Он велел поднять за шиворот помертвевшего садовника, ударил его по одной скуле, потом по другой и, обещая ему пытки огнем и железом, требовал без утайки рассказать правду и выдать разбойников, подкупивших его. Перепуганная служанка помнила, что от ее притворства зависит благополучие семьи, но сейчас она действительно онемела. - Хан, - наконец нашел в себе силу вмешаться Керим, - кого же может несчастный садовник привести, как не жену? - О ага Керим, - заикаясь, пролепетал садовник, - шайтан меня подговорил. Хай, хай! Иначе бы как осмелился я, тень ничтожества?.. Хотел остатки еды получить... О ага Керим! - и вдруг завопил: - Жена глухая и говорить не умеет... О хан из ханов! - Жена? - Баиндур зловеще расхохотался. - С каких пор твоя обезьяна в атласной одежде ходит? И еще скажи, не одолжила ли твоя ханум у гречанки руку с кольцами? И еще хочу спросить... - Трынь! - лопнула струна чонгури. Упал на ковер барабан. Музыканты поднялись. Надвинулась толпа. Гул, притаенный ужас; кто-то с воплем: "Мохаммет, прояви милосердие!" бросился бежать. Датико почувствовал во рту нестерпимый жар, словно от раскаленного железа. Он незаметно приблизился к застывшей в чадре женщине. Керим, напрягая волю, подошел к Баиндуру: - Удостой мой слух еще одной клятвой, о садовник из садовников! - издевался торжествующий Баиндур. - Э, сейчас не стоит, - когда на огне будешь вопить: "Хай! Хай!", тогда поклянешься! Ибрагим, посмотри моими глазами на красавицу, если воистину хороша, - отведи в мой гарем. Я не хуже... многих высокорожденных сумею угодить ей. - Баиндур трясся от хохота, предвкушая раскрытие заговора, предстоящие пытки и наслаждение. И эти пленительные картины так обрадовали хана, что он не замечал ни страшного напряжения Керима, сжимавшего поясной нож, ни застывшей от ужаса толпы, ни очутившегося рядом с ним Датико. Только евнухи бесстрастно взирали на участников странного происшествия. Опытной рукой, коричневой, как пергамент, Ибрагим отдернул чадру, приподнял рубанд и внезапно отскочил. Он разразился таким безудержным смехом, что Керим на миг остолбенел, до боли сжав рукоятку похолодевшими пальцами. - О пери! О роза рая Мохаммета! - пищал евнух. - О источник услад! О!.. - Или и ты соскучился по цепям? - взревел Баиндур. - Хан, какой презренный кабан посмел смутить твой покой? - насилу выговорил евнух. - Эта пери - кляча садовника, немая, и глухая. Я по приказу ага Керима каждую субботу проверяю ее курдюк, называемый почему-то лицом, и стараюсь закончить осмотр задолго до люля-кебаба, ибо святой Хуссейн запрещает портить вкус еды созерцанием непристойностей. Вдруг в воздухе промелькнул увесистый кулак, и Датико с размаху хватил полонбаши по спине: - Беги, глупец! Хан с тебя сдерет шкуру и опустит в кипящий котел за свой позор. Никто не обратил внимания на шепот Датико. Толпа гудела, сарбазы выкрикивали такие шутки, что закутанные в чадры любопытные женщины разбежались. Керим, бледный, подался вперед, - он заметил, как в этот миг Тэкле в изнеможении опустилась на камень. Едва скрывая ярость, Керим подошел к Баиндуру: - Хан, кто посмел подвергнуть тебя насмешкам? Почему раньше не приказал мне потихоньку разведать, не подменили ли враги служанку? Аллах ниспослал садовнику бедность, но в награду разрешил ему родиться правоверным. А евнух, высмеяв уродство его жены, оскорбил раба пророка на весь Гулаби. Али-Баиндур метнул на Керима взгляд, полный злобы, и заорал: - Полонбаши! Хвост дохлого верблюда! Но сколько вслед за Али-Баиндуром ни кричали сарбазы и даже смельчаки из толпы: "Полонбаши! Змеиное яйцо!", "Полонбаши! Колотушка мула!" - никто не отзывался. Впоследствии выяснилось, что полонбаши так бесследно исчез из Гулаби, словно джинн растворил его в черной воде. Скрежеща зубами, Баиндур направился обратно к калитке. За ним Силах, два евнуха, гурьба слуг. Датико развеселился и, показывая на пальцах, зычно крикнул служанке, чтобы она поднялась в покои князя Баака, там для нее вдоволь объедков... Садовник, чуть не плача, говорил Кериму: - Шайтан соблазнил, иначе как осмелился бы тебя ослушаться? Разве не ты, ага Керим, дал моим детям и внукам еду и одежду? Шайтан шептал: "Три раза плюнь на добро, садовник, поспеши к башне, там пир и веселье, поспеши! Только издали смотри, там собрались уже все дышащие в Гулаби. Почему ты не смеешь? Ты, тень ничтожества, может, обратишь на себя взгляд ага Керима, и он позволит твоей старой жене после веселья собрать остатки. Поспеши, иначе сарбазы сами их растащат". Я и раза не плюнул, ага Керим, за спиной других хотел стоять. Молча слушал Керим, обрадованный тем, что этот бедняк, о том и не подозревая, спас своим неожиданным появлением не только царицу Тэкле от позора и царя от немыслимых терзаний и отчаянных решений, но и жизнь Кериму, жизнь Датико, ибо неизвестно, сумели ли бы они скрыться с царицей. И если бы даже Кериму удалось вонзить в ядовитое сердце Баиндура нож, что стало бы с благородным из благородных Луарсабом и гордым из гордых Баака, если бы в пылу безумия сарбазы растерзали его, Керима? Какой страшный ураган бедствий аллах счел нужным повернуть в сторону спасения. Но что случилось? Не иначе как ангел, страж царицы, уберег ее от смертельной угрозы... Надо подняться и рассказать князю Баака о случившемся. Безропотно выслушал Луарсаб весть о новом крушении надежд. Рок!.. Всюду, как тень, за ним следует рок... "Тэкле! О моя Тэкле!" Словно услышав крик души, подобный крику раненого орла, Тэкле вскинула к решетчатому окошку глаза, наполненные мукой. А далеко внизу под окошком вновь ударили по струнам, и до вечерней зари неслись любимые Луарсабом песни... В тумане расплылся Метехский замок. Медленно исчезают зубчатые стены Горисцихе... Но кто? Кто это у ворот Носте?.. Она, розовая птичка! Вот она опускается перед ним на колени и рассыпает белоснежные розы. Она, предсказанная, но в тысячу раз прекраснее. Тэкле, подобная белому облаку. О, как розы, целомудренны ее слова: "Пусть небесными цветами будет усеян твой долгий земной путь..." Долгий! О господи!.. Зазвенела струна: Пир князей забурлил. Звоны чар У чинар Карталинских долин, Любит кудри чинар Гуламбар, Но сардар Любит рог крепких вин. Поют ли эту песню музыканты под гулабской решеткой, или снова перебирает струны чонгури ностевский певец? Луарсаб судорожно проводит ладонью по бледному лбу, стирая холодные капли пота... А над ним уже плачет небо, и золотые слезы падают в настороженное ущелье. И Тэкле с изумленным восхищением смотрит на него, внимая бессмертной песне любви: Если б чашею стал чеканною, Красноцветным вином сверкающей, На здоровье ее ты бы выпила Под черешнею расцветающей... Все нежней звенят струны чонгури. И под гулабской решеткой приглушенно, как ручей в густых зарослях, журчат слова: Иль твоим бы я стал желанием, Сердца самою сладкою мукою, Иль хотя бы твоею тенью стал - Незнакомый навек с разлукою. Луарсаб с трудом разжимает руки: "Жди меня, Тэкле..." Как бездонны глаза Тэкле, какой дивный свет излучают. "Буду ждать всю жизнь..." И снова выступает Метехи... каменной петлей кажутся стены, мраморные своды источают вечный холод. Тонкими пальцами перебирает Тэкле струны и тихо, тихо поет, устремив на него два черных солнца: Как же мне смеяться без смеха его? Как же мне петь без взгляда его?.. Тихо перебирают струны музыканты, и слеза за слезой падает на пыльный ковер. А там, наверху, в темничной башне, прильнул к решетке Луарсаб, потрясенный и безмолвный, вслушиваясь в лебединую песню: Как же мне жить без любви его? О, люди, скажите, как жить Мне без любви царя сердца моего?.. Болью и надеждой отзывалась во встревоженном сердце Тэкле каждая тронутая струна. Темнело персидское небо, и где-то на минарете монотонно тянул призыв к молитве муэззин: - Бисмилляги ррагмани ррагим... Восторженно смотрели сарбазы на пляшущих в честь Луарсаба зурначей. Вновь вынес им Датико блюда с яствами и кувшины с вином, и у каждой из пяти чаш положил тугой кисет. Мествире, взяв чонгури, пропел прощальную песню: Арало, ари, арало - о-да! Как ручей с горы, так бегут года. Но утес стоит, в бурях не ослаб, Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб! Не достать тебя никакой стреле, Не доступна высь, где парит душа Ярче во сто крат солнце в полумгле, Славься, Луарсаб, Луарсаб - ваша! Арало, ари арало - о-да! На поклон пришли мы к царю сюда, И в сердцах у нас ты приют обрел, Славься, Луарсаб! Гор родных орел! Выше, Картли свет! Мрак темницы, сгинь! Перед высотой и тюремщик - раб! Пусть весна идет! Льется с неба синь! Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб! Прижав к решетке влажный лоб, слушал царь Картли прощальный привет... И вдруг ясно осознал, какая страшная катастрофа чуть не произошла сегодня. Рискуя жизнью, Керим пытался устроить ему свидание с неповторимой Тэкле... Струна за окном оборвалась... Луарсаб долго стоял у окна... Было невыносимо тяжело прощание с нежданно пришедшей грузинской песнью... Но неумолимо время, оно не останавливается ни ради радости, ни ради печали, и холодной поступью приближает час встречи и расставания; и чем ближе этот жестокий час, тем страстнее хочется остановить его. Сумерки сгустились. Тэкле подняла затуманенные глаза. В узком окошке едва виднелись смутные очертания фигуры. Внезапно из окошка, словно раненая птица, вылетел крик: "Остановись, Тэкле! Не покидай меня, розовая птичка! О боже, сотвори чудо! Моя, моя прекрасная царица!" Тэкле кинулась к башне, ломая руки, она простирала их к верхнему окошку... Тихо из-за камня ее окликнул Горгасал. И, как неживая, поплелась Тэкле домой. А за ней назойливо тащилась ненавистная судьба. "Что ей надо? - шептала Тэкле. - Зачем преследует? Разве не насытилась моими страданиями?.. Нет, нет! Не моими, я разве страдаю? Вот хожу, смотрю на небо, окружена любящими, смею лежать на мягком ложе... Царя пощади! О беспощадная судьба, зачем избрала царя жертвой своей злобы? Зачем преследуешь? Скажи, какой выкуп хочешь за него? Мою жизнь? Бери! Бери ее! О, если бы имела тысячу жизней, до последней отдала бы тебе за царя сердца моего..." Старик подхватил покачнувшуюся Тэкле и почти на руках внес ее в дом... Нить надежды вновь оборвалась. Погас светильник, но не свет звезд. В их иссиня-желтом блеске Папуна теперь ясно видел обломок черного камня на грузино-персидской пограничной черте. Туда сейчас устремился мествире, переодетый купцом. Его бесценный товар - важные наблюдения и мысли Папуна, имеющие силу предупреждения и предназначенные только для Георгия Саакадзе. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Даже солнце удивилось, почему сегодня раньше него поднялись амкары. Недаром оно вдруг покраснело. Еще бы! Впервые пришлось стать свидетелем подобной войны. Не потому ли так нещадно жгут багряные лучи? Но что может пресечь накипевшую злобу? Ничего не замечали спешившие к месту поединка амкары: ни странно затихших садов, ни болтовни сорок, всегда предвещающих ссору. Молодые подмастерья шли шумной гурьбой и весело обсуждали, почему их уста-баши согласились провести важное собрание не у оружейников, как требовала установившаяся традиция, а в амкарстве медников? - Богатые медники, потому им уступили... - Немножко назойливы тоже. - А кожевники Дабаханэ не назойливы? А почему не добились своего? - Заносчивы сереброчеканщики, а тоже не добились... - Почему на медников набросились? - вступился за свое амкарство широкоплечий подмастерье, сдвинув густые рыжие брови. - Разве только богатством славимся? Разве наши предки не были искусными ковачами, умевшими придавать безжизненным плоским листам меди формы римских и греческих кувшинов, котлов, тазов, в которых одинаково нуждаются и княжеские замки и деревенские сакли? - Этим только гордитесь? - засмеялся оружейник, проведя черными пальцами по едва пробивающимся усикам. - Думаю, в оружии Картли тоже нуждается. - Если о войнах вспомнили, - не уступал медник, - прямо спрошу: разве в выпуклых боках старинных кувшинов не отражаются радостные и грозные события? А заплаты на днищах котлов не свидетельствуют о пережитых вторжениях врага? Или кто-нибудь станет оспаривать, что вмятины и рубцы на чашах и амфорах не говорят об ударах монгольских сабель, турецких ятаганов или персидских копий? И как лицу витязя придает мужественную красоту багровый рубец, так меди придает большую ценность неистовство врага... - Э, э... остановись! - захохотал оружейник, подмигнув подмастерьям. - Иначе забудешь, что котлы и кувшины умели только получать удары, а отражать их всегда со звоном умоляли оружие. - Оружие, конечно, почетное дело, только не очень весело махал бы шашкой тот или иной князь, если бы вместо кожаного седла у него под задом танцевал медный таз. Под гогот подмастерьев оружейник наконец заявил, что его амкарство уступило ковачам из-за нежелания слишком ссориться с амкарами Кахети. Но сереброчеканщик заупрямился: он наверно знает причину щедрости оружейников. Она заключается в решении показать амкарству Кахети независимость от них тбилисских амкаров, которые, не прибегая к Ахтальским рудникам, могут заковать в медную броню и злоязычные пасти кахетинских князей и дурацкие головы кахетинских амкаров... В другом настроении стекались пожилые амкары к юго-восточной части города, где издревле по соседству с кожевенным Дабаханэ расположились Медные ряды. Не одно лишь желание похвастать большим запасом меди, хранящейся в крытом, похожем на караван-сарай, помещении, послужило поводом для медников согласиться на большой сбор в их рядах амкаров различных цехов Тбилиси и Телави. Нет, раньше всего они хотели уважить просьбу оружейников, всегда главенствующих, а сейчас предпочевших уступить свое преимущество им, медникам. Сознание важности сегодняшнего дня подчеркивали сдержанная речь и медлительность походки. Но как время не обманывать, оно приводит своим чередом. Еще до начала разговора амкары Кахети открыто подчеркнули свою неприязнь к амкарам Картли. Справа и слева от табурета уста-баши были расставлены скамьи. И тотчас, будто сговорившись, кахетинцы в бешметах светло-зеленого цвета, напоминавшего цвет символического коня на знамени Кахети, всем скопом шумно расселись на левых скамьях. Картлийцы, надевшие парадные чохи, дабы подчеркнуть свою независимость и состоятельность, поспешили так же шумно занять правые скамьи. Уста-баши ковачей ударом деревянного молотка по истыканному гвоздями столу возвестил о начале братского разговора. Сперва картлийцы не намеревались возвращаться к спору о выгодах, но бесплодность предыдущих словесных поединков привела их к другому важному выводу: для дальнейшего развития ремесленных цехов, означающего усиление городов и ослабление замков, надо противопоставить силу амкаров силе князей, предпочитающих усиление замков в ущерб общим интересам царства. И тут стало ясно: раньше надо избавиться от назойливой смолы, прилипшей к картлийскому амкарству. Поэтому уста-баши тбилисских кожевников предварительным, нащупывающим противника словам предпочел прямой удар шила в самое сердце: - Когда кизилбаши захватывали кожу, знали, как их называть: разбойники, свиные носы, дохлые ослы, верблюжий помет. А как назвать телавских братьев, еще проворнее, чем кизилбаши, на той неделе захвативших лучшую кожу? - Лучшую? А вы, ангелы, ничего не захватываете? А гвозди кто перехватил? А заказы на подковы кто себе присвоил? - И сразу с кахетинских скамей посыпались насмешки, упреки, поднялся крик. Еле успокоил их уста-баши стуком деревянного молотка по столу. Сиуш степенно поднялся, расправил седеющие усы и насмешливо оглядел кахетинцев. - Напрасно о подковах беспокоитесь, они для азнаурских коней, вам такой заказ не по вкусу. Сам благородный азнаур Ростом Гедеванишвили, выбирая сталь, так сказал: "Помните, амкары, слова, которые еще в молодости говорил Георгий Саакадзе: "Делайте подковы, которыми будете давить наших врагов..." - А мы для кого стараемся? - вознегодовал пожилой кахетинец. - Для скачек князей! - под общий хохот картлийцев выкрикнул Пануш. - Вот я состарился на глазах тысячи амкаров, а не запомнил ссоры в нашей семье по такому поводу. Что говорить? Мы тоже не ангелы, тоже часто спорим, но никогда братский труд насмешкой не оскорбляли. - Ты прав, Петре. - Всегда за правду стоишь. - Пока сорной травы не было, сад цвел... И снова посыпались взаимные упреки, и снова оглушающий стук молотка уста-баши оборвал выкрики озлобленных амкаров. - Я такое дело думаю, - поднялся оружейник Илиа, - война скоро, не время злобой душу засаривать. Если хотите, пришлите из Кахети выборных, будем по-братски делить работу. - Э-э, святой Илиа, ты забыл, где царь сидит! Вы пришлите в Телави выборных, заказы тоже в Кахети отправьте. - Правду, правду говоришь, Бекар! Чей царь, того и царство. - Может, и ваш царь, не оспариваем, только чей Великий Моурави, того и заказы на азнаурские нужды... - Ого-го-ro! Хорошо угощаешь, Сиуш! - Хо-хо, подсыпь им перцу, лучше проглотят правду!.. Выбравшись незаметно из гущи картлийских амкаров, Ростом и Матарс, расстроенные, направились к дому Саакадзе, спеша рассказать об окончательном разрыве между картлийскими и кахетинскими амкарами. - А сколько усилий стоило Георгию убедить амкаров съехаться и поговорить по душам, рассеять ненужные неудовольствия и дружнее взяться за укрепление царства перед надвигающейся опасностью! Ведь братья по труду... - Эх, Ростом, оказались братьями от разных отцов. И правду старики говорят: когда чоха плохо сшита - расползается от малейшего движения. - И у купцов не лучше, - после некоторого молчания произнес Ростом, - вчера добродушный Харпалашвили чуть не сломал аршин на спине кахетинского старосты. Оказывается, на дороге кахетинцы подстерегли эрзурумский караван с тюками лучшего сафьяна и бархата. - А разве картлийские купцы хуже придумывают? Желая задобрить тбилисских амкаров, князь Чолокашвили заказал им сто пар цаг для своих дружинников. По распоряжению Вардана Мудрого выслали князю лучшие цаги... только все на левую ногу. - А пострадали мы с тобой, - засмеялся Ростом. - Разъяренный князь устроил в царском дворце праздник масок, и семь шутов изображали барсов, прыгающих на четвереньках вокруг картлийского трона, на котором сидел лесной каджи с трехаршинным мечом... Тень клеветы на Георгия бросали. - Ответное угощение в пригородном духане получили... Разве не знаешь? - Ты о песне говоришь? - Нет, о сказании про неблагодарную алазанскую форель, которую витязь освободил из сетей рыбака и пустил обратно в реку, - за это она, когда витязь купался, натравила на него раков... К удивлению "барсов", Саакадзе почти равнодушно выслушал их возмущение. Лишь еще глубже стала складка на переносице, еще пристальней устремились вдаль глаза. Вот уже четыре дня Папуна угощал его рассказами не только о нескончаемых страданиях Тэкле и Луарсаба, но и о слишком оживленном обсуждении шахом Аббасом и советниками-ханами вестей, привезенных Булат-беком и Рустам-беком. Много ценного разведал Керим в Исфахане. Хосро-мирза ничего не скрывает от своего сновидца Гассана. И гебр, хвастая этим перед внуком своего лучшего друга, сказал ему более чем достаточно, для того чтобы усилилось беспокойство Моурави. Значит, расчет, что шах из предосторожности еще год будет подготовляться к войне с Картли-Кахети, как ожидал Саакадзе, не осуществится. Направив посольство в Русию, Теймураз развязал руки шаху. А главное - новый план нападения... Ни крестьянство Картли, ни крестьянство Кахети не оправилось еще от потрясений, вызванных разгромом шахом Аббасом в Восточной Грузии в предыдущих войнах. Вместо угнанных в плен грузин шах Аббас заселил Кахети кочевыми тюркскими племенами. Изгоняемые Великим Моурави, они нередко успевали перед бегством еще раз покрыть кахетинскую землю пеплом. Земли от Северной Кахети до Южной Кахети, превращенные в пустыри, не только обрекали страну на полуголодное существование, но и обрекали военные округа царства на невозможность сбора царских дружин. Не лучшее положение создалось и в Картли, где после коронования Теймураза крестьянство подверглось жестокой налоговой политике: обложению двойным гала - платой огромной частью урожая за пользование землей и сабалахо - платой значительной частью скота за пользование пастбищем. Недолгие годы процветания - "время Георгия Саакадзе" - ушли в прошлое. Владетельные князья Верхней, Средней и Нижней Картли вновь надели на шею народа железное ярмо такого веса, что и Шадиман позавидовал бы. Отсутствие единства между картлийскими и кахетинскими азнаурами и амкарами особенно грозило роковыми последствиями. Перед лицом надвигающейся смертельной опасности Великий Моурави считал правильной лишь одну политику - политику соединения реальных сил. Такой силой при создавшемся положении являлись только могущественные князья, которые в прошлую войну пошли на сговор с шахом Аббасом и этим способом сумели сохранить свои фамильные богатства и войско. Вот почему Саакадзе, выслушав Ростома и Матарса, настоял на спешном собрании высшего княжеского Совета... Решалась судьба царства! Удастся ли убедить безумцев забыть все раздоры, хотя бы до победы или... Нет! Поражения не будет, если... если он стальной десницей отведет судьбу Грузии от дымящейся ужасом пропасти. Он, Саакадзе, обдумал многое, но спасение лишь в одном... В черной чохе и с марткобским мечом на чешуйчатом поясе предстал Моурави перед владетелями в Метехском замке. Шум и говор сразу оборвались. Некоторые князья по старой памяти встали, приветствуя Моурави и его соратников - Дато и Даутбека; некоторые, напротив, подчеркнуто сидели, якобы продолжая с соседом разговор. Ни на тех, ни на других не обратил внимания Моурави. Его озабоченный взгляд скользнул только по лицу Зураба. Князь не встал, но и не остался сидеть, а как-то боком приподнялся и тут же небрежно облокотился на спинку скамьи. Изменился Зураб, изменился до неузнаваемости - или таким был, лишь маску на душе носил? Зураб мельком тоже взглянул на Саакадзе и, досадуя, отвел взор. Нет ни малейшей перемены в отношении к нему главного "барса", никакого заискивания!.. А ведь он, Зураб, сейчас самый могущественный князь не только Картли, но и Кахети. Дерзость забывать, что он зять царя двух царств, он главный советник Теймураза... Будущее Грузии связано с ним, арагвским орлом! Один лишь он... Но почему Саакадзе, несмотря на растущую ненависть к нему царя, ни разу не обратился к брату Русудан, к всесильному Зурабу Эристави Арагвскому? Как фаянс о камень, он, Зураб, сломит ностевскую гордость, пахнущую бараном, он заставит кланяться ему так низко, как мамлюки не кланяются шаху Аббасу, заставит не одного осатанелого "барса", но и надменную Русудан, которая с того утра... Именно с того утра она едва замечает брата, а он и так резко ограничил посещения дома Саакадзе. Конечно, он бы совсем перестал бывать у возмутителя спокойствия, но царевна Дареджан, его молодая жена, очень уважает Русудан, и даже царь не может заставить избалованную дочь не упоминать о заслугах Великого Моурави... При мысли о Дареджан Зураб приуныл. Она точно мстит ему за Нестан. Никакие подношения, никакие слова не помогают: царевна не только не скрывает свою нелюбовь к нему, но еще невидимыми стрелами тонких насмешек ранит его самолюбие. И замок его не любит царевна... и предлога для унижения его долго не ищет. Встанет утром, мимоходом бросит: "Сегодня еду к отцу, буду гостить там не меньше месяца..." Или: "Надоел Ананури, еду в Телави; приезжай за мной через двадцать дней". А он, устрашитель горцев, боится слово сказать, чтобы совсем не бросила. - ...Я даром слов не трачу, опасность уже у порога стоит. - Но, Георгий, ты и год тому назад это говорил, откуда твоя тревога? - Из точных источников, князь Цицишвили, полученных четыре дня назад. Рука, протянутая в Русию за помощью, получит удар сабли Ирана. Не далее чем через три месяца ждите грозного гостя. Вот почему, князья, я предлагаю вам во имя хотя бы своего спасения забыть все раздоры, все разногласия и встать, как подобает витязям, за Картли-Кахети. - За чьей спиной, Моурави, предлагаешь нам встать? - Это, князь Магаладзе, от тебя зависит, тем более, ты всегда за спиной сильного. Зураб презрительно фыркнул, Цицишвили нахмурился. - Разве Моурави предлагает нам спину, а не щит? - вдруг обозлился Липарит. - Говори, Георгий, благородные помнят твое мужество и слушают тебя сердцем. - Не обо мне разговор, доблестный князь, я только первый обязанный перед родиной. Разговор о царстве, и... если хотите, о ваших замках. - Ого-го! Георгий Саакадзе о княжеских замках стал беспокоиться, - насмешливо произнес Зураб. - О замках, ибо они находятся в Картли. - Каждый из нас сам о фамильной крепости позаботится. Может, без царя не следует вести подобную беседу? Ведь царь - глава царства. - Спасибо, князь Зураб, что учишь меня обязанности подданного. Только, если память мне не изменила, князья всегда решали дела царства сами и лишь готовое преподносили царю. Буду приветствовать, если тебе удалось урезать права князей и поставить их, в том числе и себя, под единую волю царя. Кажется, я когда-то за это боролся... Неловкое молчание оборвал Мирван Мухран-батони. Сверкнув из-под нависших бровей глазами беркута, он устыдил некоторых, злобствующих неизвестно за что на Моурави, никогда не думающего о своих выгодах, иначе не так бы с ним говорили здесь. Он, Мирван, от всей фамилии Мухран-батони заявляет, что во всем они подчиняются Великому Моурави и при первом трубном звуке станут под его знамя. - В одном только, я думаю, Зураб прав: надо немедля сообщить царю о приближающейся опасности, ведь первой подвергнется нападению Кахети. - Было бы смешно, князь Джавахишвили, думать, что шах Аббас, собираясь воевать со мною, - я не оговорился - со мною, - не изменит способ ведения войны. Разве не он дал мне звание "Непобедимый"? Так почему пойдет он драться так же, как дрался до сих пор, с тем, кто не раз побеждал его лучших сардаров? Но если вы все дружно объединитесь и поможете мне перехитрить грозного "льва Ирана", я даю клятву доказать, что шах не ошибся, наградив меня высшим званием. - Опять повторяю, - запальчиво вскрикнул Зураб, - не присваивай себе царские права! - Я понял иначе, - холодно возразил Липарит, - Георгий Саакадзе как полководец говорит. - Полководца назначает царь! - Пока еще Моурави не смещен, Зураб Эристави, и мы его слушаем, как полководца. - Моурави, ты сказал: шах изменил способ ведения войны, - вдруг перебил Квели Церетели возмущенного Мирвана, - куда же он двинется раньше? - Раньше на Картли... Гробовое молчание сковало зал. Зураб с нескрываемым ужасом уставился на Саакадзе. "Тысячи тысяч чертей! Он знает больше, чем говорит! Уже сколько дней минуло, как уполз хвост его, Папуна. Куда?! Не в Исфахан ли?!" И вдруг выкрикнул: - А может, тебе, Георгий, известно, кто поведет войска шаха? - И это известно, - медленно протянул Саакадзе. Зураб вскочил и снова упал в кресло... Ему ли, вершителю судеб, не знать политики шаха? Понятно до мельчайшей пылинки! Нестан осталась в Давлет-ханэ, у любимой подруги Тинатин. Но разве Нестан похожа на голубку-смиренницу? Кто не знает ее способа бороться за себя? Кто забыл коварную Гульшари, которую все же победила Нестан? Значит, она станет женой Хосро-мирзы, и отщепенец с вероломной вместе будут осаждать в первую голову замок Ананури. Конечно, она виделась с Папуна и передала обширные сведения, ведь шах обо всем советуется с Тинатин... Значит... О сатана, о желтая чинка! Она собирается помирить Саакадзе с Хосро! Ведь царевич многим обязан "барсу"! А может, шах этого хочет?! Тогда... Что такое? Не рушатся ли уже замки князей, отвернувшихся от Саакадзе? Зураб мутными глазами оглядел зал. Словно по мановению волшебной палочки, зал пришел в движение. Пораженные князья кричали хором, не слушая друг друга. Квели Церетели бегал вдоль кресел, хватая за куладжу то одного князя, то другого. Плотно обступив Саакадзе, забросали его вопросами, но он отвечал скупо, повторяя одно: "Сейчас время действий, а не споров". Зураб, нервно затеребив ус, вдруг выскочил на середину: нет, он не позволит, будто ковер из-под ног, вырвать у себя первенство, он единолично желает обсуждать поступки князей. Даже ближайшие друзья - одни с изумлением, другие с неудовольствием - поглядывали на зазнавшегося Зураба, а он, ничего не замечая, продолжал неистовствовать: - Не думай, Моурави, что испугал нас! Знаю