е разжевав даже... Немного соленым показался... наверно, своей слезой посолила... А разве так должен был поступить, носатый черт?.. Не возвышеннее было бы сказать: "Что ты, моя сестра! Я счастлив, что всю жизнь на сердце держу тебя, как этот цветок", и, взяв у нее несчастный цветок, спрятать за куладжу... Э-э... почему хорошие мысли поздно приходят?.. Почему?.." Не менее мучился притворявшийся спящим Даутбек: "Как сначала обрадовалась Магдана, увидев меня: "Я знала, прискачешь, разве можно забыть, если первый раз любишь?..". Откуда узнала, что первый?.. А если догадалась, почему не сказала: "И последний". Уже совсем небо побледнело, а она все стояла, тонкая, беспомощная, прислонившись к чинаре, и ждала. Чего ждала прекрасная, как заря, Магдана? Мои слова? Я тоже стоял, но ничего сказать не мог... Каджи своей мохнатой лапой сердце сдавил, - а когда сердце сдавлено, язык немеет... Раньше не знал, что косы могут пахнуть магнолиями... Когда Магдана рядом, одурманенный хожу... А совесть у меня есть?.. Своими руками отдал ее в Метехи, наполненный змеиным ядом, лисьим притворством и волчьими мыслями... Вот что таит в себе царский замок... Что с моей Магданой будет... С моей?.. Нет, с княжеской... Если увижу ее мужа - наверно, убью... Тогда зачем отдал? Этот длинноносый черт только притворяется спящим, а сам, наверно, карабкается по отвесным скалам к монастырю святой Нины... Бедный мой Димитрий, всю жизнь тащит тяжесть на сердце... Но разве счастье дешевый товар? Нет, слишком дорогой, потому так редко им владеют. Да, кто из нас счастлив? Дато, наверно, - не сходит сияние с его лица... всегда веселое слово с языка слетает, ибо Хорешани не дает седеть его голове, сама на весну похожа... Ну, еще Ростом с моей сестрой, оба из льда сделаны - для себя замерзают, для себя тают... В такое время двух сыновей дома держат! Сколько ни ругался, от Ростома один ответ: "Если воин непременно в сражении должен погибнуть, пусть я за них лягу..." Отец мой, старый благородный Гогоришвили, тоже сердился: "У всех воины на конях, а мои внуки в жаркое время пешком гуляют..." Насилу вдвоем заставили двух жеребцов на стражу крепости Сурами стать. Хоть так... Может, полюбят коня и шашку... Кто еще счастлив? Русудан? Возвышенная, неповторимая Русудан. Однажды спросил: "Почему о дочках меньше думаешь?" - "А зачем должна утруждаться? Дочки за каменными стенами замка мужьями охраняются, всем довольны... А, скажем, разве Матарс и Пануш, уже не различающие дня от ночи, меньше достойны моих дум? Не они ли скачут по опасным кручам от крепости к крепости с повелениями Моурави? Не их ли опалил огонь у Жинвальского моста? А Элизбар? Не он ли, как приросший к седлу, тревожит дороги Кахети, выполняя тайные наказы Моурави, скользит над пропастью по кахетинским крутизнам, подкрадывается с верными ополченцами к вражеским границам, распознавая замыслы ханов? Или наш Гиви сам может подумать о себе? Или чистый в своей любви Димитрий, благородный Дато и ты, мужественный Даутбек, не духовные мои дети? А, скажем, Папуна? Самоотверженный Папуна, всю жизнь отдавший нам, не наполняет мое сердце материнской гордостью?.." Русудан! Кто еще имеет такую Русудан? Кто слышал о негнущейся душе прекрасной, как снег на вершине, как солнце над морем, Русудан? Да, наша неповторимая Русудан счастлива, ибо никогда не замечает, как при имени золотой Нино вздрагивают губы Георгия, как опускает он тяжелые веки, дабы скрыть мятежное пламя пылающих глаз... Ну, скажем, еще счастлив Гиви. Да, Гиви счастлив... ибо он не знает, что такое счастье..." - Твое счастье, мальчик, что у такого отца, как я, родился... Иначе, кроме земли и буйволов, ничего бы не видел! - А теперь что вижу? Копье да тетиву? - Э-э, шашку захотел? Отними у врага, непременно будет! - Пациа из Гракали оглядел сидящих ополченцев. - Хорошо я сказал? - Хорошо, Пациа, теперь молодые сразу хотят коней иметь. - Э, Моле, конь тоже нужен, только достать сам должен. Помнишь, как мы с тобою к Сурами пришли? Ты с кинжалом, а у меня колчан и стрелы - сам сделал, и еще в руках толстая палка - тоже в лесу сам ствол ореха срубил... Ничего, башка врага не камень - от моего удара как треснутый кувшин падала... А Марткоби помнишь? Там уже на коня вскочил, копьем тоже потрясал. А теперь в Лоре разбогател... Шашку хорошую отбил, коня лучшего выбрал... - Для себя выбрал, обо мне не подумал... - ...потом кинжал с серебряным поясом надел, - не обращая внимания на сына, продолжал Пациа. - Цаги тоже советовал взять веселый азнаур Дато, только не взял; другим надо было оставить, - не виноваты, что в другом месте волю Моурави выполняли... О тебе почему должен думать больше, чем о другом ополченце? - вдруг озлился на сына Пациа. - Правду говоришь, Пациа, ты всегда правду любил, - одобрил Ломкаца из Наиби. - Потому столько лет гракальцы старейшим зовут, - Хосиа из Цители-Сагдари схватил кругляк, осмотрел и отбросил. - Вот мой сын тоже голос подымает, тоже коня требует, а на что конь, когда его на башне азнаур Пануш поставил за дорогами и тропами следить? - Хосиа вдруг поднялся, порывисто бросился к берегу, схватил горсть кругляков, удивленно оглядел их и швырнул в реку. - Золотыми показались... Ополченцы захохотали. Медленно надвигался рассвет. Погасли костры, разбросанные вдоль реки. И вдруг как-то сразу проснулось утро, словно сбросило черную чадру. Сначала небо сильно побледнело, патом порозовело и словно гребешком разметало огненные волосы. Моле оглядел небо и усмехнулся: - Всегда помни, Хосиа: настоящее золото у князей блестит, а для бедных солнце старается... Я тоже раз ошибся. В лесу чувяки промокли, положил на камень сушить; только прильнул к ручью - вижу, золото из чувяка блестит. Не знаю, сам подпрыгнул или черт подбросил, только воробей чирикнуть не успел, а я уже схватил чувяк... И сразу в глазах потемнело: как раз сбоку чувяк порвался... а солнце любит во все дыры лезть. Очень огорчился, почти новые чувяки, всего две пасхи носил... - Э-хе... Не всегда золото счастье приносит! Вот Лихи - триста пасох монеты удили, а приплыл враг - в один день весь улов забрал. - Сами виноваты, забыли, что грузин раньше всего должен уметь шашкой рубить, или стрелы пускать, или копьем колоть. - Палкой тоже можно врага успокоить, если сам в лесу срежешь. - Правду, Пациа, говоришь. При мне Арсен как сумасшедший прискакал из Лихи, только наш Моурави сразу его прогнал: "Убирайся с моих глаз!". - Прав наш Моурави. Если бы иначе поступил, сказали б: "Давайте опять для себя богатеть. Моурави раз заступился, другой раз тоже не откажет... А теперь сразу воинами стали... только Моурави их в семью ополченцев пока не взял, азнауру Матарсу поручил храбрыми сделать. Сейчас, говорит, стерегут Кахетинскую дорогу; если перса поймают, одной смерти считают мало, - десять раз убивают, даже если мертвый... - Э-эх, люди! Жаль, у нашего Моурави мало дружинников, не так бы врагов учил... - Откуда много будет, если проклятые князья своих дружинников в замки загнали? - Напрасно надеются: все равно многие бегут... - Раньше такое было, а теперь наказывают князья семьи убежавших. - Правда, у Цицишвили, чтоб язык его волосами оброс, отцы убежавших землю под ярмом пашут, а если жених убежал - невесту на позор отдает. - Плохо кончат князья! Запомните, люди, даже лев в лесу прячется от смелого охотника... - Лев - да, а монахи даже бога не боятся, потому и угрожают вечным адом ослушникам церкови. "Разве не святая обитель запретила уходить в ополчение к Георгию Саакадзе?!" - так пугают... - Напрасно пугают. Я тоже убежал... хотя сам монастырский... - Ты и еще двадцать... Разве Моурави столько нужно? - Хотя не столько, но мы, тридцать дружинников, все же от князей сбежали. Отец сказал: "Иди, Багур, пусть я сто лет под ярмом ходить буду, лишь бы ты врага из Картли гнал..." - Моя мать тоже такое сказала: "Беги, сынок, пусть потом не будет стыда перед твоими детьми. И если только твою невесту тронут, сама горло тому перегрызу!.." Все знают характер Мзехатун, боятся близко к скале подойти, где держит мою невесту... - Не все такие счастливые! Вот мой отец сердился: "Почему лезешь не в свое дело? Или не знаешь - дрались лошадь и мул, а между ними околел ишак..." Все же я ночью убежал. - И очень хорошо, мальчик, поступил. Вот лиховцы тоже так думали, как твой отец, и все оказались ишаками. Громкий смех покатился по берегу... Где-то призывно заржал молодой Джамбаз. И, словно слушая команду, отозвались задорным ржанием кони "барсов". - Чувствуют веселый день, - засмеялся Папуна. - Даже конь старается возвыситься над другими. Неужели знает, под чьим седлом скачет?.. И когда люди успокоятся? Эх, почему бог так мало уделил людям ума? Вместо любования сине-желтыми лучами солнца восхищаются взмахами окровавленных шашек. - Этим, батоно, тоже не любуются, некогда. - А ты, чанчур, чем любуешься? Пустыми чашами? Ставь сюда чанахи. Без еды все равно не пущу, - какая война без корма! Не успел Эрасти ответить, как в палатку влетел Арчил-"верный глаз". Он весь дрожал от возбуждения. Войлочная шапчонка слетела на затылок, капельки пота блестели на покрасневшем лбу. - Где Моурави? - Тебя что, заяц за ногу схватил? Садись, выпей вина, успеешь сообщить Моурави собачьи новости... - Почему собачьи, батоно Папуна? Посольство от католикоса приближается. С ним совсем малая охрана - пять дружинников... Настоятель Трифилий тоже... - А я о чем? Думаешь, Моурави войско решили предложить?.. Ступай в шатер Квливидзе, там приготовляют для красноголовых закуску... Постой, сразу не оглуши, иначе Гиви такое скажет, что Димитрий полтора часа не успокоится... Но Арчил уже летел к войлочному шатру. Ему было не по себе, ибо, охраняя вход в ущелье, он хотя и кружный, но все же указал "черному каравану" путь к стоянке Моурави... А как должен был поступить? Ведь от церкови едут... А может, Моурави не желает?.. И будто ударили в набат. Из всех шатров повыскочили азнауры, прибежали из лесу и с берега речки ополченцы, тесным кольцом дружинники окружили шатер Саакадзе. Все ждали чуда, ждали помощи, благословения "святого отца". Квливидзе нервно дергал ус, Димитрий, как для драки, откинул рукава, только Дато мягко улыбался. "Совсем как пантера, готовая броситься на добычу", - взглянув на него, подумал Саакадзе. А митрополит Дионисий, Трифилий и старец архиепископ Самтаврский, поддерживаемый монахами, уже спешились; их коней взяли под уздцы прибывшие с ними пять дружинников. Низко поклонившись, Саакадзе подошел под благословение архиепископа и почтительно пригласил прибывших пожаловать в шатер. - Не утруждай себя гостеприимством, сын мой, не время... - ответил Дионисий. - С большой опаской и трудом удалось нам выпросить у царя Симона позволение на путешествие к тебе, дабы вымолить мир церкви и покой народу. Саакадзе сдвинул брови: неприятно покоробил отказ переступить порог его шатра. Еще недавно за честь считали... Значит, не как друзья прибыли... Осенив себя крестом, архиепископ с дрожью произнес: - Прошу одного: мира церкови, мира народу. Вспомни, чего требует от вас страна и отечество! Разве не сокрушает вас несчастное положение царства? Взгляните на развалины домов, церквей, замков. Уже нет дома, где бы не лились слезы о потере отцов, братьев, сыновей, матерей и дочерей. Иго персов давно над нами, мы к нему привыкли. Может ли Картли стать лицом против шаха, грозного в своих силах? Умоляю о пощаде... Саакадзе отпрянул: старец пал перед ним на колени. Взволнованно подняв архиепископа, Саакадзе произнес: - Отец! Клянусь, и я хочу мира народу! Я, покорный сын церкови, сложу оружие, если церковь поможет мне изгнать из Картли царя-магометанина Симона... Церковь в силах это сделать. Дайте мне ваше войско - и желанный вами мир настанет раньше, чем опадут пожелтевшие листья. Дайте мне войско, праздно отдыхающее за монастырскими стенами, в то время как народ напрягает последние силы! Или я не доказал, что в нашей власти иго персов сбросить?! Почему ополчились на меня? Боитесь моего воцарения? Но разве я уже однажды не доказал, что не чужая корона нужна мне, а счастье родной Картли? Что устрашает вас? Моя расправа с изменниками родины? Кого обидел я? Предателей-князей? Или народ просил у церкови защиты против Георгия Саакадзе? Нет! Он просил церковь защитить его от зверств врагов. А разве церковь вняла мольбе осиротелых и обездоленных? Пусть ваши святые молитвы и впредь служат утешением пастве, но замученных они не воскрешают. Только меч, благословенный святым крестом, может дать мир церкови, мир народу... - Прав, Моурави, прав! - воскликнули дружинники и ополченцы. - Не раз я простаивал часами у святой иконы Христа Спасителя, пресвятой богородицы, Иоанна Крестителя, - продолжал Саакадзе, - моля дать совет. А разве мои победы над грозным в своих несметных силах врагом не ответ свыше на мою мольбу?.. Не мне вам, отцы церкови, говорить. Если бы небо не одобряло мои поступки, не было б мне счастья в сражениях... Так почему вы не внемлете воле божьей и не даете мне войско? Так ли я говорю, мои воины? - Так, так! - грозно раздалось со всех сторон. Особенно угрожающе потрясали оружием ничбисцы. - Мы тоже с тобою в церкови молили пресвятую богородицу, - выступил вперед старик ополченец. - И всегда мне шепчет святой Георгий: "Иди за носящим мое имя, и ты будешь счастлив". - А я разве не рассказывал тебе, отец, - выкрикнул Автандил, - как благословила мой меч анчисхатская богородица? И со всех сторон послышались ссылки на благословение неба, на приказ идти за Моурави, на вещие сны. - И мне громко сказала иверская божья матерь: "Да будет благословен каждый обнаживший меч против врагов церкови!" - осеняя Нодара крестным знамением, прокричал Квливидзе. Дато поспешил отвернуться, ибо неуместный блеск его глаз мог испортить все дело... "Черт старый, наверно с пасхи порог церкви не переступал!" Одно верно - "святые отцы" не посмеют сейчас осуществить угрозу и отлучить от церкови, как, наверно, заранее обещали Шадиману или Хосро... И Трифилий прятал усмешку в пышных усах. Расчет на неповиновение Георгия Саакадзе полностью провалился. А благочинным так хотелось поднять крест и проклясть ослушника... Нет, Георгий ловко отодвинул крест от своего войска, которое, по расчету синклита, при первом же слове проклятия должно было разбежаться, а Саакадзе, оставшись в одиночестве, уподобиться песчинке, которую легко будет сдуть с лица Картли... Дружинники, азнауры, ополченцы, захлебываясь, продолжали наперебой засыпать отцов церкови описаниями предзнаменований и явлений святой троицы, чудотворцев и апостолов... И, уже потеряв нить вероятного, выкрикивали: "Наш Моурави знает, как выпрашивать победу у Христа!" - "Наш Моурави целую ночь перед разгромом Лоре молился в церкови!" - "Свечи в церкови сами зажглись, когда Моурави выгнал из Сурами проклятых персов". "Что свечи? - вскрикнул Гуния. - Священник клялся - когда Моурави после победы над крепостью Кехви вошел в церковь, кадило само взлетело вверх и такой фимиам закурился, что сквозь разорванные облака народ увидел кусочек райского сада!.." Глаза Саакадзе встретились с глазами Трифилия... "Перехитрил ты нас, мой Георгий, сильно перехитрил..." "Настоятель, вижу, доволен, - решил Саакадзе, - гроза прошла мимо. А если капельки ядовитого дождя и брызнут сейчас, они не принесут мне вреда". Архиепископ и митрополит словно онемели. Они чувствовали большую игру... Но... доказательств не было... Потом - небезопасно проклинать, когда эти лгуны от самой богородицы получают приказание служить "защитнику" ее удела!.. Придвинувшись, Дионисий подтолкнул Трифилия. - Да будет благодать над верными сынами Картли, - громко начал Трифилий; говор оборвался. - Спаси бог, разве церкови неведомо, что небо благословит ее защитников?.. Только не всегда следует завоевывать победу мечом... иногда разумнее хитростью. Моурави это хорошо знает... Сейчас необходимо притвориться покорным, ибо лишь тогда Иса-хан и Хосро-мирза уйдут в свой поганый Исфахан... А когда не будет персов, нетрудно сбросить и Симона Второго, их ставленника... Царь Теймураз тогда возглавит собранное горцами войско. Во имя отца и сына и святого духа с двух сторон нападем. Опять же где сейчас возьмет Моурави войско для дальнейшей войны? Если теперь мирно разойдетесь по домам, а персы останутся, то тогда церковь даст войско... Ополченцы переглядывались. Многим уже казался разумным совет церковников. Квливидзе беспокойно дергал ус... и вдруг, выскочив вперед, закричал: - В чем дело, народ! Разойдемся по очагам, а персы, узнав о нашей покорности, пожалуют и перебьют нас поодиночке, как последних ишаков... И еще такое скажу: когда будете ложиться спать, не забудьте чаши рядом ставить: настоятель Трифилий обещает во сне вас накормить чахохбили! Взрыв хохота встретил шутку Квливидзе. Ударяя друг друга по спинам, ополченцы на все лады уточняли совет Квливидзе. Бросив взгляд на благодушно поглаживающего бороду Трифилия, Саакадзе встревожился: этот не хуже может пошутить, надо помешать. - Твой совет годится для неразумных детей, настоятель Кватахеви, неужели одни мы мешаем уйти персам? Почему же, если все так гладко, вы до сих пор не признали Симона царем? Ведь если бы святой отец католикос согласился венчать Симона на картлийский трон, то персы еще скорее бы ушли... Гиви разразился таким хохотом, что от диких раскатов эха затряслось ущелье. Хохотали и ополченцы, хохотали азнауры и всех громче Квливидзе, заражая даже монахов. "Господи, помилуй, куда я попал?" - с тоской подумал архиепископ. "Так, так их, Георгий!" - умышленно хмурясь, восхищался Трифилий. А Дионисий мечтал лишь об одном: скорей бы уйти от насмешек неблагочестивых "боголюбцев"... Но где, где доказательства? И, точно угадав мысли отцов церкови, Саакадзе поднял руку, громко крикнул: - Клянусь преклонить колено перед святым отцом и выполнить все его повеления, если хоть ты один, настоятель Трифилий, отдашь мне свое монастырское войско! Мне только войско нужно, чтобы наш общий враг был разбит. И вдруг произошло что-то странное: Трифилий рванулся вперед, глаза его пылали ненавистью, волосы разметались по плечам, он громко выкрикнул: - Ты прав, Георгий! Нет места сейчас смирению! Ложь! Ложь, что персы уйдут добровольно, ложь, что Хосро-мирза не хочет тебя пленить, ложь, что мы боимся персов! Мы тебя боимся, Георгий Саакадзе!.. Ты просишь войско... я первый вскочил бы на коня и рубил, рубил, как тогда, на Марткоби. И ни один не ушел бы от моей шашки!.. Но... - Трифилий вдруг опомнился, - я не властен, я покорен святому отцу, не моим разумом угадывать его намерения... И если не хочешь или не можешь внять нашей просьбе, сделай так, чтобы церковь за тебя не отвечала... - И это советуешь ты? - вдруг подался вперед Дато. - Нет, отцы, не вам сломить нашу волю, не вам уничтожить уже сделанное нами! Не дадите благословения? Не надо! Нас само небо благословит! Еще неизвестно, кто проиграет: мы ли, идущие на смерть за нашу родину, или вы, черноликие, хвост... - Довольно, Дато, мы сказали все, - перебил Саакадзе опасную речь. Молча повернулся архиепископ, за ним Дионисий и Трифилий. Никто из азнауров и ополченцев не сдвинулся с места; не удерживал увещателей и Саакадзе, хотя видел, что они от усталости едва стоят на ногах. С помощью монахов поднялись на седла отцы церкови и, повернув коней, двинулись в обратный путь. Арчил выехал вперед, указывая дорогу из запутанного ущелья. Некоторое время царило молчание. Георгий оглядел суровые лица: "Нет, они не осуждают меня за отпор церкови, они со мною. И я с ними!.." И вдруг весело крикнул: - Мои воины, ночью я долго думал, чем вдохновиться нам на предстоящее тяжелое, но доблестное дело. Сейчас, спасибо богослужителям, они вдохновили. Так докажем, что нас не сломить пустыми обещаниями. Постоим, как витязи: все за одного, один за всех. Пойдемте к Аспиндзе разными путями, но будем вместе... За мной, мои братья! - И, вскочив на коня, вынесся на тропу. Он уже твердо знал, что Аспиндза будет им взята... И сильно укрепленная персами Аспиндза пала. Бой длился недолго. Ни храбрость юзбаши, ни грозные крики молодого хана не могли удержать сарбазов - они бежали, спасаясь в горах и лощинах... С большим трудом удалось юзбаши вывести уцелевших из горных ущелий Самцхе и через балки и леса пробраться к спасительному Тбилиси... Но Саакадзе и не думал преследовать малый отряд, напротив - пусть бегут и сеют страх... Только недовольный Димитрий все больше удивлялся: зачем вместо погони и истребления явного врага Саакадзе ведет их куда-то в обход... К ночи в узком ущелье Куры, в базальтовых отблесках, показалась Вардзиа. Гигантская розовато-бурая скала гордо вздымалась над сжатой вулканическими слоями Курой. Величественный семиэтажный пещерный город, выдолбленный в этой скале, терялся на орлиной высоте в зелено-красных дымах. Все были так утомлены за эти дни и бессонные ночи что, едва достигнув с пылающими факелами пещер первого яруса, тут же свалились в крепком сне. Ворча и ругаясь, Папуна приказал еще державшимся на ногах дружинникам расседлать коней и подвесить им торбы. Даутбек, шатаясь от усталости, расставлял на террасах и лестницах, связывающих пещеры, стражу из "Дружины барсов", ибо на других надежда была плоха. Дато, не спавший несколько ночей, сам стал под сводчатой аркой, у входа в главный пещерный храм. Решено было каждые два часа сменять стражу, чтобы отдохнули все. Но заснувших никакими окриками поднять не удавалось. Папуна, Гиви и Ростом, храбро борясь с дремотой, заняли входы в большие залы. Только Арчил-"верный глаз" установил в разведывательном отряде порядок, и сам, несмотря на слипающиеся глаза, ночь напролет обходил посты. Саакадзе понял: смертельно устал народ. И хотя задуманное требовало быстрых действий, но наутро он объявил двухдневный привал и приказал не выходить из пещер города. Наслаждаясь отдыхом, более трех часов Квливидзе, Димитрий и Даутбек наблюдали, как дружинники и ополченцы выбирали из внутреннего бассейна хрустальную воду, поили коней, мыли их, сами умывались, - но ни на один ноготь вода не убавлялась. Что-то таинственное было в этом высоком и обширном, выложенном обтесанным камнем водохранилище. Откуда вода? Почему за четыреста пятьдесят лет не пропала и не перелилась через край бассейна? Почему в глубине горы такой свет? Но сколько ни искали - ни щелей, ни отверстий не нашли. Удивляли наружные глиняные желоба-трубы, по которым поднималась вода из горного ручья. Еще больше поражали давильня для винограда, кухня и хранилище для лекарств с углублениями для сосудов. Квливидзе с трудом откупорил один из врытых в землю кувшинов, где оказалось вино, но Саакадзе не позволил пробовать, опасаясь, не оставили ли враги в них отраву. Азнауры переходили с этажа на этаж, долго сидели в жилых пещерных палатах восточной стороны. Отсюда виднелись южные рубежи Месхети... Здесь, вблизи турецкой границы, в этом построенном Георгием Третьим и его дочерью, великой Тамар, городе-крепости, крайнем пункте грузинских владений на юге, соединенном длинными подземными ходами с крепостями и замками - Тмогви, Накалакеви, Ванис-Кваби, вмещался гарнизон в двадцать тысяч воинов. На страже "золотого века" стояла здесь царица царей Тамар, держа в повиновении мусульманских владетелей. Ни один вражеский отряд не мог безнаказанно перейти пограничную черту, находившуюся в двух агаджа от Вардзиа. И когда, подкупив изменника, один турецкий военачальник через узкую щель Сагалато-хеви (ущелья Измены) пытался по потайному ходу проникнуть в Вардзиа, отряд его молниеносно был истреблен в узких тоннелях и каменных коридорах лабиринта. Сам храбрый военачальник пал в храме, пораженный стрелой, пущенной через люк, скрытый в глубокой тени потолка. Втащенный по тоннелю в самую верхнюю пещеру, он через каменное окно был сброшен в пропасть, как страшный вестник смерти, охранявшей пещеры. А сколько полегло у подножия врагов, осыпанных стрелами; сами же они ни одной стрелы не могли пустить, ибо грузин нигде не было видно. Снова Саакадзе охватила дума о прошлом. Он с ненавистью вспомнил Тимур-ленга, первого завоевателя Вардзиа. Взбешенный растущим сопротивлением грузин, Тимур-ленг обрушил и на Месхети огонь и меч. Неприступность Вардзиа привела завоевателя в ярость. Стремясь к Тбилиси и остановленный у Вардзиа, Тимур-ленг понял, что только хитростью можно проникнуть в пещерную крепость. Как удалось монголам вскарабкаться с противоположной стороны на верхушки скал, нависших над Вардзиа, осталось неизвестным. То ли нашелся изменник, проведший врагов по тайной, затерянной в скалах тропе, то ли враги сами продолбили гигантские лестницы, но, очутившись наверху, они спустили на канатах деревянные помосты до уровня пещер, куда и стали прыгать с дикими криками "сюргун!", разбрасывая пылающие факелы. Желтым драконом взвился смертоносный дым, обволакивавший горы. Гремели битвы. Где уже все было сожжено, там горел камень. Турецкие полчища захватывали запад Самцхе-Саатабаго. Персидские орды поспешили захватить его восток... Но докончил разгром неповторимого творения Георгия Третьего и царицы Тамар дед шаха Аббаса - шах Тамаз... Золотая утварь, иконы, усыпанные драгоценными каменьями, дверь из чистого золота храма Тамар грузились на верблюдов. С огромной высоты сбросили персы двадцатипудовый колокол из желтой меди. Разбился в куски звонкий язык Вардзиа. На миг ущелье Куры вздрогнуло от вопля меди, и вековая тишина опочила в заброшенных пещерах. Но как ни свирепствовали враги, как ни неистовствовали - не уничтожить им Вардзиа. Не сметут ее и ветры веков. Окаменевшей летописью будет бесконечно выситься над ущельем Куры семиэтажный город-крепость. С тщательностью полководца и восторгом строителя осматривал Саакадзе с азнаурами твердыню могущества древней Грузии. Перед его глазами проходили пещеры-склады, пещеры-мастерские, пещеры-хранилища оружия. Вспугивая тишину столетий, гулко отдавались в гротах осторожные шаги. Вот он входит в зал Совета царства. Здесь сорваны врагами шелка и бархат, парча и ковры, похищены мрамор и фаянс, но печать величия лежит на высеченных вокруг стен каменных скамьях, на суровой нише, где высился трон царицы Тамар. Он смотрит на каменные шкафы около входной арки, угадывая, сколько важнейших ферманов, свитков, рукописных книг хранилось в их глубинах! Сняв шлем и стараясь ступать бесшумно, он входит в покои Тамар, расположенные рядом с дарбази. Множество комнат и террас выходит на обрыв над Курой. Вот оголенное каменное ложе царицы царей Тамар, прекрасной, как легенда, и мудрой, как явь. Суровая простота правительницы-воина воплотилась в строгих линиях стен, искусная резьба дверных арок и окон свидетельствует о ее возвышенном вкусе. Полный раздумья, он спешит в зал суда, где на длинных каменных глубоких скамьях долгие часы восседали мудрецы и судьи. А дальше простираются бесконечные ряды пещерных комнат без окон. Но почему везде светло? Где скрыта тайна - откуда проникает свет?.. А вот и пещера-темница! Кольца, врезанные в толщу каменных стен. Здесь заточались изменники царства, властолюбцы, отступники, нарушители единства "от Никопсы до Дербента". А мало ли их сейчас разгуливает по грузинской земле! Тешатся кровью, как золотом. Вот достойное обиталище для таких шакалов, как Зураб, для таких лисиц, как Квели Церетели, для таких гиен, как Андукапар. И воздала бы им великодушная Тамар за лихие деяния полной мерой. За нарушение закона и правопорядка, за проявление низменных чувств, за предательство - возмездие!.. Но прочь отсюда! Каждый сам создает себе памятник! Внезапно Саакадзе остановился: словно отвечая его мыслям, перед ним возникла надпись, вырезанная на камне скромным строителем: "Пресвятая вардзийская богородица, благослови и в этом и в том мире строителя сей великой трапезной, патрона Иванэ, и прими его в свое лоно. И да отпустит ему бог прегрешения. Аминь". Подхваченный водоворотом мыслей, Саакадзе и не заметил, как очутился здесь, в главном храме Вардзиа. Он смотрит на изумительную фреску богоравной Тамар и не может насмотреться. Строгая надпись над короной вещает: "Царица царей всего Востока - Тамар". Она и на камне - живая! Она стояла тут, солнцеликая, в такой же красной обуви, в черном платье с белыми косоугольниками; стройный стан ее подхватывал такой же пояс с белыми квадратами, круглые серьги окаймляли словно высеченное из розового мрамора лицо, загадочная улыбка таилась в уголках чуть полных губ... Буйные мысли обуревают Саакадзе: разве Тамар потерпела бы позор порабощения? Нет, она бы повелела: "Георгий Саакадзе, возьми все войско и гони, беспощадно истребляй врагов, осмелившихся переступить предел моего царства!" Она бы сказала: "Не слушай лисьих советов. Если уверен, что расцвету царства мешают себялюбцы князья, если единовластие - могущество царства, истреби непокорных расхитителей власти царя!.." Саакадзе вздрогнул, прикрыл глаза и вновь их открыл: нет, это не сон, царь царей Тамар протягивает ему руку, на которой зиждется Вардзиа... Она грустно кивнула головой... А за ней - Шота Руставели, его вопрошающий взгляд проникает в самую глубину сердца: "Георгий Саакадзе, ты, кажется, застонал, рванулся вперед?!" - "Нет! Нет! Я не примкну к предателям родины! Не согну спины перед поработителями... О царица царей! Вернись! Вернись в свой удел! Тебя ждут верные сыны - сыны прекрасной Картли!.. Я обнажил меч и не вложу его в ножны, пока хоть один враг будет отравлять своим дыханием нашу землю... Сойди же, Тамар. Ты ведь ожила?.. Свет исходил из твоих очей..." - Свет колеблется, потому как живая Тамар. - Нет, Дато, это наше бессилие встревожило сон Тамар. - Смотри, словно солнце пронизывает каменные стены. Откуда свет? - От Грузии! И во веки веков не затмить врагам солнце родины!.. - Даже опустошенной... даже разграбленной... - Храм сейчас опять полон богатств. Саакадзе оглянулся; кругом воины молча слушают, тесно прижавшись плечом к плечу... Неужели вслух думал?.. - Дорогие друзья, ополченцы, дружинники, азнауры, слушайте мои слова! Предатели Картли и осторожная церковь в своей слепоте требуют от нас покорности. Кому? Кровавым врагам? Доколь же терпеть нам позор? Доколь терпеть нам осквернение наших очагов? Доколь будем допускать врага вторгаться в наши земли, разрушать плоды наших рук, уничтожать красоту нашего зодчества? Посмотрите, что сделал с лучшим творением царицы Тамар шах Тамаз. Разбит, уничтожен "город роз". Почему? Чем мешал грузинский народ персидским шахам? И как посмели цари Картли допустить такое?.. Случись это сейчас... разве я бы с вами не отстоял Вардзиа? Но это случилось за тридцать один год до моего рождения, и сегодня с огнем в сердце взираю на опустошенный город, где не осталось ни одного жителя. Доколь же мы будем сносить оскорбления, зверства над нашими городами, надругательства в наших домах? Я отвечу: до тех пор, пока мы будем это допускать... Так не бывать позору!.. Клянусь, царица царей Тамар, мы отомстим за твой город! Битва за Хертвиси будет в память твоей любви к Вардзиа! Георгий Саакадзе поднял меч, крикнул: - На Хертвиси! За Тамар! Месть! Месть за Вардзиа! За мной, картлийцы, наше оружие благословила Тамар! Громовой голос потряс своды пещер, и, подхватывая слова Моурави, дружинники, ополченцы, азнауры, старые и молодые, с возгласами: "За царицу царей Тамар!" выбегали из города, вскакивали на коней и с яростными криками: "Месть за "город роз"! Месть хищникам!" - мчались за несущимся, подобно вихрю, Саакадзе. В тот день персы, засевшие в Хертвиси, испытали мстящую руку грузинского народа. Ни одному не удалось спастись. Рубили беспощадно. Взятый приступом многобашенный Хертвиси был очищен не только от живых, но и от мертвых врагов. С неостывшей яростью ополченцы швыряли трупы со стен в воды Паравани, даже верблюды и кони врагов были изрублены и вышвырнуты... Даже жители-грузины, ошеломленные невиданным исступлением, попрятались в домах. И только иконы, выставленные в окнах, свидетельствовали об их радости... Неистовство породило такую силу, что остановиться никто не мог: "Веди нас, Моурави! Веди за Тамар дальше!" И Саакадзе повел... Взобравшись на самую высокую башню, Автандил водрузил знамя Картли и расправил атлас. В бледно-розовом воздухе заколыхалось знамя победы... Не особенно довольный приказом Саакадзе, старый Квливидзе остался со своими дружинами укреплять крепость для азнаурской обороны... Молодой Квливидзе, Нодар, вместе с Автандилом бросились догонять войско Георгия Саакадзе. И... уже никто не помнил, как и когда пали сильно укрепленные персами Викантбери, Али, Сурами, Кехви, Ацквери, Пала Паравани, пали большие и малые сомхийские укрепления Хосро-мирзы. Месхети была очищена от персидских войск... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Шаркая дырявыми чувяками и поминутно прикрывая плечи грязными лохмотьями, старик открыто шел посередине дороги. Подбадриваемый хворостиной ослик понимающе мотал головой, но не менял намеченной им с начала пути скорости хода. Если же хворостина слишком часто взметывалась, ослик ехидно останавливался и лягался задними ногами. Тогда старик беспокойно хватался за края перекинутой через седельце корзины, стараясь удержать равновесие, что, впрочем, не мешало ему беспрестанно поглядывать по сторонам. Он отказался от обычного сейчас способа путешествия, ибо ползать на животе по оврагам и цепляться за колючки и неудобно и бесполезно: ведь саакадзевские щенки и на дне реки видят ползающих раков. Тогда почему не выскакивают из засады? Разве он комар, что не замечают? Старик даже обиделся, но внезапно губы его растянулись в улыбку. На повороте, словно оторвавшись от ствола одряхлевшего дуба, выскочили три ополченца. - Кто такой?! - Разве по золотой папахе трудно догадаться? - старик насмешливо оглядел их и придержал ослика. - Почетный кма князя Шадимана. На мгновение ополченцы опешили. - Без твоей зурны признали! - озлился тот, что постарше. - Э-э, лазутчик князя, что везешь?! - Сын у меня дружинником в Тбилиси, жена с утра до ночи плачет: люди уверяют, там от голода многие из тонких в толстых превратились. Ополченцы разразились хохотом. - Значит, похорошели? - Чтоб Исмаил-хан так похорошел! Прислал в Марабду чапара. Как пролез, никому не сказал, только, обобрав с одежды цепкие колючки, сразу храбрость показал. "Хоть в мышь, - кричит, - надо превратиться, а в Тбилиси прошмыгнуть!" Вся деревня отказалась: ни как мыши, ни как орлы - не хотят попасть в лапы "барсам". Тут моя жена говорит: "Возьми еду, что для себя на зиму припасли, и отвези нашему несчастному Казару". Не выдержал я, рассердился - кровь давно не кипела, обрадовался случаю - и такое крикнул: "А жизнь мою ты жалеешь?!" Сразу жена совсем повеселела: "Если бы Моурави за такое убивал несчастных кма, народ к нему не сбегался б со всей Картли". - Вот масхара, как гуда-ствири надул! - хохотал молодой ополченец. - А блестящего, как тело ханской хасеги, ишака тоже жена корзинами оседлала? - Откуда имеем? Одна общипанная курица по двору бегает, петухов ловит. Потом такое случилось: как только управитель замка Марабды понял, что наконец догадался дурак кма, - это я, - что все равно от шашки саакадзевцев погибать или от плетей княжеского сборщика, - с удовольствием одолжил лучшего ишака. Коня тоже предлагал, но побоялся я: конь не такой упрямый, как ишак, может до Тбилиси не дотащиться. Скучающие ополченцы становились все веселее. - А кроме еды, несчастному Казару что везешь? - Сразу должны догадаться, почему управитель подобрел... Вести везу счастливому князю Шадиману от шаха Аббаса, чтоб ему на этом свете подавиться блестящей хасегой. Ополченцы так и упали на траву, катаясь от смеха. Надвинув папаху, старший нарочито громко спросил, какие вести везет лазутчик. - Очень хорошие, чтоб святой Евстафий каждый день всем ханам и князьям такие на закуску посылал! Шах доволен покорением Картли и Кахети, только еще требует собрать с народа большую дань: потом обещает прислать племянницу свою в жены царю Симону, - это пусть, их семейное дело; но совсем взбесился; непременно требует голову Георгия Саакадзе!.. - А что еще везешь? - Тебе мало? Может, палача тоже в корзине должен для твоего удовольствия тащить? - Ах ты, верблюд ободранный! Наверно, ишака обременяешь не палачом для себя, а монетами для Шадимана! И помрачневшие ополченцы без церемоний повытряхнули из корзин содержимое, но, кроме сыра, лепешек, старого кувшина с домашним вином и двух тощих кувшинчиков с маслом и медом, ничего не нашли. Тщательно осмотрели и потник. Не обращая внимания на ополченцев, старик принес в чаше воду из родника, разломил лепешку и кусок сыра и спокойно принялся за еду. Не зная, как быть, ополченцы в нерешительности топтались на месте. Жаль стариков, собравших последнее для сына. У них тоже дома остались старики, и разве они не болеют за своих сыновей? Но можно ли с такими сведениями пропускать? А что нового в этих сведениях? Ничего. Но не умолчал ли о важном? Не похоже. Даже лишнее про голову Георгия старый козел наболтал. Старик встал, вытер ладонью усы и спросил, как решили - вперед ему ехать или повернуть ишака назад к Марабде? - А ты как хочешь? - Мое желание ни при чем! Бог уже, наверно, решил, как ему удобнее. - А может, черту такое дело ближе? - Непременно так. Один раз было такое: дед моего отца сто раз рассказывал, пока все семейство на сто лет, как свою фамилию, не запомнило... Кто не знает, какое доброе сердце держат князья к крестьянам, особенно к бедным кма? Сборщик, чтоб ему на этом слове в блестящего ишака превратиться, так старается для князя, для себя тоже, что, как ни дели муку, все равно с ползимы голодаем... Посмотрела бабушка моего отца в кидобани и застонала; на дворе лишь вчера снег растаял, а муки и на три дня не хватит. Думали, думали: к князю пойти - прогонит, одно твердит: "Так делите долю, чтобы до нового года хватило", а как делить, на своем хлебе не показывает. Тогда бабушка моего отца говорит дедушке моего отца: "Знаешь, Варам, не иначе, как придется тебе пойти к брату, он, наверно, может одолжить мешок муки". - "Откуда знаешь, что может? Или его князь с ума сошел и на всю зиму долю дал?" - "Князь... не знаю, - говорит бабушка моего отца, - а сборщик хорошо свое дело знает". Сговорились и такое придумали: сборщик лишнее дает, потом с ним потихоньку пополам делят... "Разве не помнишь, пять пасох назад твой брат тоже нам муки полмешка подарил". - "Откуда знаешь, что и сейчас щедрость покажет?" - недовольно дунул в усы дедушка моего отца. "Поспеши, Варам, пока на дорогу мою выделить пол-лепешки!" - крикнула бабушка моего отца. Видит, плохо дело - хоть волчком кружись, не поможет, ибо бабушка моего отца вместо муки в трех кидобани нрав свой хранила. Ночь прокряхтел, утро стоном встретил, в полдень все же пошел. Пришел к брату и очень удивился: как раз на крестины пятого сына попал. Выпили вина, барана отделали, почти полноги съел дедушка моего отца... Еще бы, с прошлого рождества не пробовал! Потом про семью вспомнил и брату просьбу передал. То ли выпил лишнее тот, то ли от радости, но сразу согласился. "Иди, Варам, в подвал, выбери мешок и насыпь сколько хочешь муки, - мой подарок ради пятого сына". Два часа выбирал дед моего отца, пока не нашел самый большой мешок, и так набил мукой, что превратился мешок в бурдюк. Все хорошо - а поднять не может. Два гостя еле выволокли мешок из подвала и на спину деду моего отца с трудом взвалили... Потом клялся: в глазах потемнело, а отсыпать хоть горсть муки пожалел. Хорошо, брат догадался толстую папку в руку сунуть... Идет по дороге дед моего отца и шепчет: "Если поможешь, святой бог, донести, свечку в церкви в воскресенье поставлю". Потом еще две свечи прибавил. Но чем больше обещает, тем мешок тяжелее становится, вот-вот задавит... Рассердился дед моего отца и крикнул: "Может, черта мне о помощи просить?"- "Что ж, проси, я тебе без свечи помогу!" И хвостатый выскочил из-под земли и стал прыгать вокруг и смеяться. "Помоги, хвостатый, иначе сейчас упаду, а я бога в церкви буду молить, чтоб тебе второй хвост пришил". Засмеялся черт: "Мне, говорит, и одного хватит, я не жадный", - и вцепился зубами в конец мешка. Сразу сделалось легче деду моего отца. Подпрыгивает рядом черт и веселые слова как бисер мечет: "Что, Варам, легче стало?" - "Еще как легче, спасибо тебе, хво..." - "Э-э, благодарить будешь, когда до дому дойдешь". Все веселее становится черт, а с ним повеселел и дед моего отца и дружелюбно сказал: "Вот хулу всякую на вас, чертей, народ изрыгает, а почему бог мне не помог?" - "Э, Варам, бог на жадность твою разгневался, ибо, по его уму, надо брать столько - сколько донести сможешь. А по-нашему, столько - сколько тебе хочется. Эх вы, пустые кувшины, как только затруднение имеете, сейчас же глазами небо облизываете, воск тоже в церкви жжете". - "Не только потому свечи ставил, - вздохнул дед моего отца. - Плохо на земле живем: может, за наши страдания хоть после смерти в раю насладимся". Тут хвостатый так захохотал, что птицы с чинар попадали и медведь дорогу, как заяц, перебежал. А улыбчивый черт вытер концом хвоста глаза и такое бросил: "Почему нигде не сказано, что делать с дураками? Разве вам про рай что-нибудь известно?" - "Немного сейчас узнал, - засмеялся дед моего отца, - ибо совсем мне стало легко нести мешок". - "Это, Варам, чертов рай, а божий совсем иной. Вот когда десять тысяч пасох назад я в раю был, много со своими единомышленниками над вами смеялся. Попадут новоприбывшие в рай, ничего не подозревая, выйдут утром в райский сад и, сложив ладони, вскрикнут: "О господи, благодать какая! Яблоки! Груши! Персики! Виноград! А миндаль! А фисташки, финики!.. О господи, дай вкусить сладость сада твоего!.." Как раз на этом слове добрые ангелы под крылом смех прячут: ибо не успеет неосторожный высказать желание, как в рот ему целые яблони лезут, груши тоже, финики тоже, персики тоже. Еще минута не пролетит, а уже проворные каштаны с деревом в горло лезут, а виноградные лозы, нахально размахивая гроздьями, остальных растолкав, весь рот занимают. Тут юркие фисташки кинутся в уши, нос, глаза - где отверстие только найдут, всовываются, чтобы миндаль или инжир не опередил... Бежит новоприбывший по райскому саду, спасается, только напрасно: раз желание высказал - рай сейчас же исполняет, за земные лишения вознаграждает. Тогда другое кричит счастливец: "О господи, разве не полезнее с утра, под музыку, шашлык, вино, курицу с орехами кушать? Не успеет выговорить, как двадцать шампуров с шашлыками ему в рот лезут. А вино? Два, пять, сорок кувшинов сразу опрокидываются в горло. А курицы с орехами? Десять, пятьдесят, сто - одновременно в горло лезут. Без слез нельзя на несчастного счастливца смотреть. А музыка? Чудом не глохнет удостоенный рая. Двести зурначей, триста ашугов, пятьсот сазандаров, тысяча мествире бегают за оленю подобно убегающим счастливцем. Потом безгрешные осторожными становятся: глаза закроют и так, без всякого желания, по саду ходят: потом, через год, на высохших обезьян делаются похожи... А у женщин вместо грудей два засохших пузыря висят, а зад на ту доску похож, по которой дети на пасху орехи катают". Тут дед моего отца, которому совсем легко стало идти, такое ответил: "Напрасно, хвостатый, стараешься! Не иначе как от зависти, что тебя в рай не пускают, смущаешь народ". Хвостатый даже уши поднял: "А по-твоему, я откуда свалился? Смотрели, смотрели мы, ангелы, поумневшие за сто тысяч пасох, на горестную жизнь неосторожных, которые на земле день и ночь в рай просились, воск тратили, лбом каменные плиты разглаживали, - зачем скрывать? - раньше много над ними смеялись, потом украдкой от ангелов-приспешников, в угоду богу вылизывающих добела свои крылья, начали собираться под густой тучею и придумывать, как оказать помощь попавшим по невежеству в рай... Самый старший из нас придумал. И однажды ночью, когда от храпа рая словно в лихорадке дрожали звезды, собрались мы в сад и набросились на кусты и деревья. Дружно принялись за дело - все плоды оборвали, до седьмого неба фруктовые горы выросли. Все же о несчастных подумали и на каждой ветке по одному яблоку оставили. С грушами, персиками, виноградом тоже так поступили, с миндалем тоже, даже лишние розы съели. Вылетели утром ангелы в райский сад, увидели такое бедствие и от ужаса на облако сели, - потому на земле дождь сразу пошел, град тоже стал падать; а люди внизу удивляются: что такое, еще март не настал, а уже весна!.. Один ангел, который всегда богу в уши про все шептал, раньше других взлетел с облака и крыльями замахал, этим бога разбудил. Вскочил властелин неба со стоаршинной сладкой тахты, сбросил воздушное одеяло, вбежал в сад и в гневе крикнул: "Кто против неба осмелился руку поднять?! Вон! Низвергнуть ослушников! Да будет ад!" От божьего крика мы, ослушники, на двести аршин вверх подпрыгнули; а когда назад опустились, заметили, что на задах хвосты выросли. Потом догадались: для удобства ангелов старался бог, ибо, схватив за хвосты, крылатые братья стали сбрасывать нас с неба... Только хоть и знают все, что бог умный, а большую ошибку допустил: хвосты нам приделал, а ум и веселый характер забыл отнять... Летели мы сверху, и от нашего хохота земля затрещала. Так мы головами вниз через трещины на самое дно упали, а там адский огонь танцами нас встретил. Вскочили, а у всех ноги в копытах, смотрим друг на друга - и такой смех подняли, что огонь в испуге зашатался и осветил весь ад. Тут увидели, что вместо белых черными стали. Потом узнали: которые за деревья зацепились и в лес упали - зелеными стали, которые в воду упали - серыми стали, только характер общий остался... Десять тысяч пасох прошло, и ни разу черные, зеленые и серые не пожалели, что с неба свалились... Хотим повеселиться - хвостами горы рассекаем, золото, серебро, медь тоже копытами выбрасываем... Тут люди с криками: "Мое! Мое!", как бешеные собаки, рычат. Ни огонь, ни вода, ни лес, ни пропасть - ничто не может удержать глупцов: "Мы нашли! Наше, наше!" С кинжалами и шашками друг на друга бросаются, стрелами угощают. Кто сильный, к себе тащит, кто слабый, от зависти зубами землю кусает... Глупцы больше от драки умирают, чем от смерти... Очень любим хатабала - зеленые, серые, черные слетаются на пир. Серу и огонь в тучу превращаем, чтобы небу тоже жарко было... Напрасно на нас клевещут, что рады каждому: давно грешников в ад не пускаем - духоты не любим. Пускай куда хотят идут... Исключение для красивых женщин делаем, а дураки нам ни к чему... Вот, Варам, еще много забав в запасе имеем, никогда не скучаем. Хотим, из земли горячую воду наверх подаем, лаву тоже. Хотим, на земле с людьми немножко веселимся, города трясем, деревни тоже. Только глупцам ничего не помогает... А нам помогает очень, - что делать, характер такой имеем, любим память о себе оставлять, ум прибавлять человеку... Что, Варам, легко тебе стало?" - "Совсем мешка не чувствую, спасибо тебе, хвостатый! Вот мой дом..." Тут черт громко захохотал: "На здоровье, кушай, дорогой!" Оглянулся дед моего отца, а на спине у него пустой мешок висит. Ни хвостатого, ни бесхвостого не увидел, только след от муки по земле тянется... С того времени вся наша семья такой закон помнит: взваливать столько на себя, сколько донести сможешь. И теперь, когда управитель Марабды хотел еще одну важную весть доверить, - отказался взять, ибо вы не хуже черта прогрызли бы мою шкуру, чтобы все из нее высыпать. Долго хохотали ополченцы, затем, напоив старика вином и угостив жареным козленком, отпустили в Тбилиси, научив, как разбогатеть за счет князя, да пригрозили: если таким же ободранным ишаком возвращаться будет, то вместо вина заставят лягушку проглотить... Водоворот событий захлестнул Метехи. Шадиман подолгу гулял в саду, то укладывая свои мысли в дорожный хурджини, то снова в метехский ларец, - что дальше? Хосро-мирза, скрестив ноги, подолгу сидел на тахте, не выпуская чубук кальяна, и слушал сны Гассана. Они становились странными: то под ноги Хосро падают розы, то в тумане загадочно мерцает его звезда, то конь заржал среди темной ночи - это к дороге... Но - что дальше? Лишь царь Симон не переставал блаженно улыбаться и изыскивать поводы для приемов. Доставалось купцам и амкарам, ибо в опустевшем Метехи больше некого было принимать. Вот и сегодня, как и во все дни их приема, купцы и амкары, в праздничных одеждах, со знаменами, пришли в Метехи. Впереди купцов - староста Вардан, впереди амкаров - уста-баши Сиуш. Они знали, ждать их заставят не меньше двух часов, - этим подчеркивалось величие царя. Гульшари настаивала на четырехчасовом ожидании, но у царя не хватало терпения: какие дары принесут? Как будто те же оранжевые птицы, немного поблекшие, витали на потолке, через те же овальные окна проникали в тронный зал лучи грузинского солнца, то же благоухание цветущего сада наполняло воздух, и изящные разноцветные бабочки, как многие годы назад, порхали в легкой опаловой дымке грузинского утра, и даже тот же старогрузинский орнамент, затейливо сочетающий изображения цветов и птиц, украшал свод. Но вблизи трона, на возвышении, как символ персидской власти, возникла в серебристом одеянии фигура сарбаза, а у входа, на страже замка Багратидов, стоял живой сарбаз. Ткани картлийской расцветки, спускавшиеся широкими складками по обеим сторонам свода, заменили персидскими тканями. И новый персидский ковер, дар Иса-хана, протянулся от подножия трона до главного входа. И эту картину, точно перенесенную из Давлет-ханэ, дополнял мулла в тюрбане, в остроносых туфлях. Он стоял рядом с серебряным сарбазом, и они как бы олицетворяли два способа, внушенных Ираном Симону Второму, внедрять персидскую власть - военным насилием и духовным порабощением. Выдержав известный срок, вошел гостеприимец. Двери распахнулись. По сторонам свода замерли копьеносцы в праздничных персидских доспехах, телохранители, а ближе к трону толпилась небольшая группа молодых князей в оранжевых куладжах и молодых ханов в пестрых халатах с золотыми разводами. Прошло еще полчаса. Наконец бесшумно открылась заветная дверь в глубине, и, окруженный придворными, вышел царь Симон, гордо подняв голову, словно возвращался после удачного боя. Под крики "ваша! ваша!", крепко держа скипетр, Симон, блаженно улыбаясь, опустился на трон. Начался обряд приветствий и подношения подарков, которые, как заметила Гульшари, становились все скуднее. Обычно Шадиман первый начинал разговор, и хотя разговор о торговле и амкарских нуждах походил на эхо, но бывал ровным и красивым. Сегодня же, не скрывая скуки, везир упорно молчал. Пауза длилась слишком долго, и, кипя злобой, Андукапар сдавленно объявил, что царь, оказывая милость, соблаговолил спросить: в чем нуждаются его подданные, цвет билисских горожан? Купцы и амкары ответили хором: "В торговле, в работе!" Продолжая блаженно улыбаться, царь одобрительно качал головой. Покрываясь багровыми пятнами под зловещей усмешкой везира, Андукапар принялся доказывать, что купцы сами виноваты в застое. Надо рисковать, заботиться о безопасности торговых путей, о привлечении чужеземных караванов... Купцы уныло кланялись... Досталось и амкарам: разве не сами они должны находить работу? А они что делают? Каждый раз как молотками по меди колотят - пустыми жалобами оглушают царя... По знаку гостеприимца, отвесив сперва царю, потом придворным почтительные поклоны, купцы и амкары в гробовом молчании покинули Метехи. Лишь очутившись за мостом, они дали волю своему негодованию. - Разве время в будни устраивать шутовство! - А тебе не все равно когда? Покупатели подождут, их у тебя двое: твоя мать и жена... - Хо-хо-хо!.. - задорно выкрикнул Гурген. - Если шутовство - почему без угощения? - Эх, Моурави, Моурави! - горестно вздохнул Вардан. - Напрасно, Петре, ваше амкарство подковы серебряные поднесло. - Почему думаешь, напрасно? Может, Андукапар подкует своего царя и на нем поскачет в Исфахан. - Нарочно в Метехи зовет, подарки царь любит. - Пусть петух свой голос ему подарит! - Правда, почему в будни людей беспокоит? - А ты разве заказчика ждешь? Не твоя ли жена решила котел для пилава менять? - Эх, Георгий, Георгий, почему шакалам нас отдал? - сокрушенно вздохнул Сиуш. Обычно и часа не проходило, как о таком разговоре узнавал Шадиман, ибо чубукчи вслед "гостям" всегда посылал лазутчиков. Но сегодня не было охоты изучать мысли недовольных. Князь с нетерпением ждал гонца из Марабды. "Кажется, Непобедимый все же немного меня перетянул на свою сторону, - с усмешкой сказал себе Шадиман. - Если любопытные спросят: "Кого ты хочешь больше сейчас видеть - Зураба Эристави, Хосро-мирзу, Мухран-батони, может, царя?", то отвечу: "Нет! нет! Больше хочу видеть своего кма из Марабды". И зачем только чубукчи послал его в баню?.." А началось еще со вчерашнего утра: едва чубукчи успел запить густым вином жареную фазанку, как прибежал дружинник и выкрикнул, что в главные ворота ворвался новый Сакум, убеждает стражу, что он гонец от Исмаил-хана. Вскочив, чубукчи ринулся во двор. - Кто я такой? Ты что, чубукчи, лишнее выпил? Разве трудно догадаться? Гонец к князю Шадиману. - В какой одежде, сатана, к князю прибыл?! - У кма плохая одежда даже праздничная, все же надел, - только дно оврагов и колючие заросли не для куладжи, хотя бы и княжеской... На майдане слышал, гордый советник Сакум по шею золотом облепленный приполз, и все же князь удостоил... - Сатана! Как смеешь сравнивать! Чей кма? - Разве сразу не узнал по гордости? Светлого князя Шадимана кма. - Что? Тогда как осмелился со мною дерзкий разговор вести? Папаху скинь, презренный! - Где папаху заметил? Давно одна дыра осталась. Все же управляющий обрадовался, узнав о моем желании гонцом идти, даже коня хотел дать. Да я сам отказался: убереги бог, конь еще овраг животом расцарапает!.. - Говори, что передал тебе управляющий? - Почему должен говорить, разве ты князь? - К князю все равно не допущу. Сам передам... - Не допустишь - твоя воля; тогда вернусь в Марабду, там чапару Исмаил-хана и скажу: "Чубукчи не допустил..." - Ты что, пустая тыква, не знаешь, кто я такой? - Почему не должен знать, если вся деревня Марабда за тебя молится, чтоб ты в рай попал... - Если сейчас, болотный паук, не скажешь, велю в яму бросить... - Гонца в яму? Где такое видел? Одному лишь князю приказал чапар потихоньку слова Исмаил-хана передать, а ты на дворе держишь, слуги рот в помощь ушам открыли... - Пойдем в конюшню. - Правда, конюшне все равно - кма пришел или чубукчи. Только напрасно коней на гостеприимство толкаешь, может, самим сена не хватает. Ты что, чубукчи лишнее выпил? Князю все скажу, тебе ничего. Не пустишь, обратно поползу. Старую циновку на майдане выпрошу - под живот стелить... одежды не осталось... Когда в раю будешь, каштаны пожелай. Чубукчи передернулся: не хватает выставить князя на смех. Да разве князь не изрубит его, преданного чубукчи, узнав, что он не допустил к нему от Исмаил-хана редкостного гонца, который изловчился обмануть зорких собак-азнауров. С нарастающей внутренней тревогой следил старик за умолкшим чубукчи: неужели те трое плохой совет дали? - Не могу, старик, таким князю показать... - Твое дело, чубукчи. Конечно, одежды на мне ни плохой, ни хорошей нет, потому запах от тела идет. Потом блохи закусали, и еще те, другие, что по телу бегают. Хотел на майдане хоть рубаху купить - только один шаури имею; а шарвари еле держатся, - разговор с князем длинный, могут не выдержать и упасть. А если всю одежду заново купить, - самая дешевая - семь марчили. А чувяки? А папаха? Что перед князем буду снимать? И еще, как на грязную голову надеть? Выходит, к цирюльнику надо, в баню тоже, иначе блох или тех, других, что еще хуже, в покоях князя оставлю. Выходит, меньше десяти с половиной марчили нельзя, уже приценился на майдане. - Ты думаешь, я сумасшедший, давать тебе столько марчили? Бери, старый обманщик, три, и через час будь здесь. - Меньше десяти не возьму. На полмарчили хотел покушать, пока князь не отпустит; теперь, думаю, ты сюда прикажешь хлеб вынести... - Бери пять марчили, и чтобы через час тут был... - И девять не возьму. Я тоже не сумасшедший - вместо вина лягушку глотать... - Не возьмешь, паршивый кма, велю палками выгнать! - Твоя воля... меньше десяти не возьму. Старик чувствовал, как клокочет у него сердце: "Если пять предлагает, непременно десять даст. Те трое саакадзевцев клялись: если твердым буду - даст. "Такого гонца не прогоняют", - так сказали. Тогда семь марчили за одежду, баню и цирюльнику заплачу, а на три куплю моей Кетеван миткалю на каба, платок, коши - восемь пасох в старом ходит, негде заплату положить... Пресвятая богородица, не дай уплыть десяти марчили!" Уже несколько раз окликал его чубукчи, предлагая семь, потом восемь, потом девять марчили, но старик, отдавшись мечте, ничего не слышал. "Как обрадуется моя Кетеван! Может, еще останется на миткаль для рубашки?.." - Ты что, уснул, речной сатана?! Бери десять марчили, и чтобы через час здесь был! Старик жадно схватил монеты, тщательно пересчитал, оторвал от рукава кусок грубого холста и, завернув, сказал: - Как могу через час, если два часа в бане просижу? И на майдане тоже не легко сразу по вкусу папаху найти. Такой случай тоже в сто лет раз бывает. Вовремя приду, батоно, - закончил старик под общий смех стражи. И вот прошел день, наступил вечер, а старик все не шел. Хорошо, чубукчи догадался лишь к вечеру сказать князю о гонце, присовокупив, что сначала он, чубукчи, решил в баню его послать и одежду купить, а потом князю показать... Только после утренней еды кма постучался в ворота. Они вмиг отворились, и два дежуривших дружинника, схватив старика, потащили к князю. Хотя Шадиман, расспрашивая, и продержал его более часу, но старик повторил, что уже раньше сказал ополченцам, затем стал пространно рассказывать о Марабде, о скотине, виноградниках. Шадиман нетерпеливо перебил: - Где остался чапар Исмаил-хана? - В Марабде, светлый князь. Шесть дней будет меня ждать, потом улетит... - Как улетит?! - Иначе, светлый князь, не мог пробраться: саакадзевцы сквозь землю видят; верно, черт посланцу крылья одолжил. - А по оврагам ты же пробрался? - Если бы по оврагам полз, непременно уже висел бы на высохшем дубе. - Значит, тебе тоже черт крылья одолжил? - Зачем, светлый князь, я посередине дороги шел... Нарочно обманул чубукчи, что полз... одежду хотел выторговать. Почти голый пришел, грязный тоже, голодный тоже... Управляющий два шаури дал... - Чтобы ты высох, старый волк! - вскипел чубукчи, стоявший у дверей. - Теперь хочешь уверить, что саакадзевские собаки тебя не заметили? - Почему должны не заметить? Хоть и кма, все же немного больше комара. - Заметили и пропустили? - Шадиман подозрительно оглядел старика. - Ишака управляющий дал, - я сыну, что у тебя здесь, светлый князь, дружинником, еду вез: жена плачет - голодный наш парень, все, что на зиму спрятали, отдала... Потом про рай я им напомнил. Видят, смерти не боюсь, - пропустили, только обещали, если без новой одежды обратно пойду, вместе с ишаком повесят... а управляющий не такой щедрый, обещал, если ишак простудится, одного меня повесить... Потому я так крепко чубукчи просил... - Значит, лишь в одном месте задержали? Выходит, дорога свободная? - Чтобы всю жизнь по такой свободной дороге персы ходили... Я такое сказал ополченцам: "Вы отпустили, а через полагаджа опять про рай должен рассказывать? Если так, через три луны до Тбилиси не дойду". - "Не бойся, старик, - это старший говорит, - вези спокойно своему сыну еду. Мы знаем, как охранять, раз доверяем". Тут, светлый князь, самый молодой в рот три пальца засунул и так свистнул, что ишак чуть в овраг не скатился. Потом всю дорогу то соловей щелкал, то кукушка кричала, то лягушка квакала на весь лес, то шакал выл, то каджи смех бросал, но из засад никто не выбегал, - выходит, знак друг другу передавали. - Смотри, кма, не думай, что меня можешь обмануть. Прямо говори, расспрашивали тебя, зачем в Тбилиси идешь, или сразу поверили, что сыну еду везешь? - Как могут, светлый князь, сразу поверить, если я твой кма? Я осторожным был, светлый князь, сколько чапар Исмаил-хана и управляющий ни уговаривали, отказался самую важную весть к тебе везти - боялся, пыткой угостят саакадзезцы, не выдержу... - Путаный козел! Как посмел не навьючиться самым важным? - От них, светлый князь, отказался брать, а от себя притащил вьюк на себе. Сейчас развяжу: царь Теймураз с семьей в Тушети гостит. Шадиман откинулся на мутаку. Чубукчи охнул и вытаращил глаза на старика. Князь долго молчал... - Ты... крепко знаешь? - Про царя, светлый князь? Как осмелился бы иначе знать? Ведь чапар хана с этим вьюком как ошпаренный петух прилетел. Сам побоялся дальше в Тбилиси лететь, - говорят, саакадзевцы стрелой на лету даже орлов сбивают, не только летучих мышей. Шадиман досадливо покусывал губы: презренному кма следовало бы раскаленными щипцами язык пригладить, но, по древнему обычаю, жизнь гонца неприкосновенна. И он резко спросил: - Почему же управляющий с такой важной вестью мсахури Махара не прислал? - Мсахури, светлый князь, жизнью дорожат, зачем им рисковать? А кма что? Если рая избежать, думаем, - на том свете не намного хуже, чем здесь. Хмурясь, Шадиман размышлял; "Следовало бы тебя, презренный кма, хоть плеткой исполосовать, чтобы не философствовал. Это, пожалуй, для гонца допустимо, да не время". - Значит, обратно тоже посреди дороги поедешь? - Непременно так, светлый князь, если позволишь на ишака сесть. Завтра на рассвете должен выехать, иначе посланец улетит в Телави. И если повелишь ответ повезти, не должен опоздать. - А если опоздаешь, сам в Телави отправишься. - Как можно, светлый князь, там у меня сына нет. - Зато дочь замужем. - Какая дочь? Совсем не имею. - Ничего, для саакадзевцев будешь иметь. - На такое дело лучше, чем мсахури, не найти. - Оказалось, лучше, чем кма, не найти. - Разве, светлый князь, в такой одежде к хану допустят? А если через слуг передать, на другой день царь Теймураз в два раза больше узнает. - Значит, в одежде дело? - Непременно в одежде. Если мсахурскую чоху купить - шарвари нужны, а если шарвари надену - как в чувяках останусь? А если цаги купить - папаху тоже сменить надо. А если все купить - как на ишаке в Телави въеду? Выходит, на коня должен сесть. В духан тоже даром не пускают... А потом... знает ли хан, что кма тоже кушает? Шадиман невольно рассмеялся. Открыв нишу, он достал тугой кисет и бросил старику, который судорожно подхватил его и проворно спрятал за пазуху. Чубукчи рванулся вперед и, чуть не плача, вскрикнул: - Светлый князь! В этом кисете два тумана и тридцать марчили! - Пустое, мне Сакум, хотя он и не мой кма, дороже обошелся. Бери, кма, ишака тебе тоже дарю... Прикажи, чубукчи, прислужникам накормить его! Слышал - кма тоже едят... Шадиман вновь рассмеялся, прошелся по комнате и мысленно попросил Саакадзе поздравить его. "Я сегодня, друг, новость узнал: оказывается, кма умеют не только кушать, но богатеть за счет князя. Поэтому решил избегать тебя, Георгий: ибо еще пять лет спора, и я начну советоваться о делах царства только с кма... Остановившись, Шадиман повелительно сказал: - Завтра повезешь послание Исмаил-хану! - Светлый князь, пусть святой Иоанн тебе столько золота пошлет, сколько в Марабде камней на горе! Раньше жизнью дорожил - как дятел кальяном, а теперь, когда по твоей доброте разбогател, тоже хочу живым немного повеселиться... На словах все скажи... Сюда ехал, тоже бумагу не взял, хотя и голым был, негде было искать, а теперь, увидят в чохе, наизнанку, как мешок с мукой, вывернут. - В седельце зашьешь, не догадаются. - Непременно, светлый князь, догадаются. Черт подскажет, любит с человеком немного повеселиться. Лучше в руке понесу, не так заметно. - Весь путь в руке? - Не беспокойся, светлый князь, не запачкаю, в лаваш заверну. Усмешка тронула губы Шадимана: "Если будут уверять, что раз кма, то дурак, больше не поверю". И громко сказал: - Смотри, когда выскочат из засады саакадзевцы и ты начнешь кушать лаваш, не прогрызи свиток. - Не беспокойся, светлый князь: хоть и кма, все же по вкусу отличаю хлеб от послания. Ведь о хлебе всегда думаю. - А о послании? - О послании, светлый князь, когда о нем надо крепко забыть. - Молодец! К своему удивлению, Шадиман замечал, что ему весело. "Нет, такого гонца необходимо наградить... Но почему один я разоряюсь? Пусть и скупые волки раскроют ларцы. Ведь приятную весть привез гонец: невеста спешит к царю Симону. Спешит? Как черепаха к огню. Однако я не черепаха, а почему медлю обрадовать Хосро-мирзу радостной вестью?.." Сидя за непривычно обильной едой, старик благословлял ополченцев. Это они научили не бояться ни князя, ни чубукчи. Раз гонец - значит неприкосновенен... "Один марчили сыну оставлю. О-о, как удивится Казар! Ишака и для Кетеван одежду в сарае у него спрятал... Мсахурскую чоху себе непременно куплю, цаги никогда не имел. Папаху из бараньей шкуры, как у мсахури Виршели, тоже куплю... Только напрасно князь думает - в Телави спешу. Не время рисковать. Посланец обещал десять дней ждать... нарочно князю сказал - шесть, чтоб поспешил отпустить... Я раньше приеду... управляющему скажу: князь очень доволен остался, длинной беседой удостоил. Про царя Теймураза тоже сказал, потому за смелость наградил... Больше половины скрою, иначе собачий глаз на мое богатство откроет... По ишаку тоже будет вздыхать. Пусть, а то очень жирный... Моей Кетеван еще праздничную кабу куплю, платок шелковый, миткалю на три рубашки. Дом починим, на ишаке на базар поеду... пусть мсахури завидуют! Первый раз в жизни кисет имею!" И, подняв чашу с вином, пожелал мысленно Георгию Саакадзе еще сто лет держать засады на всех дорогах Верхней, Средней и Нижней Картли. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Венецианское зеркало казалось Гульшари мутным, красные розы - серыми, словно засыпанными придорожной пылью, и любимое платье из гилянского шелка сдавливало грудь, как панцирь. Подходила ли Гульшари к овальному окну, или останавливала свой взгляд на мраморной площадке, ее начинала пробирать какая-то противная нервная дрожь. Гульшари все мерещилась племянница шаха Аббаса: вот она поднимается по лестнице, шурша широким синим подолом, затканным пепельными цветами, вот она царственно шествует между кипарисами, пленительно звеня жемчужными подвесками. И Гульшари, сжав губы, чуть не стонала, вся во власти нарастающей тревоги. И точно в насмешку, Шадиман настоял на подарке гонцу. Такого вестника избить следует, а не одаривать. Правда, она швырнула презренному заржавленную шашку Андукапара, вылинявшую нитку кораллов для его пахучей жены и два марчили на вино, ибо Симон милостиво подарил притащившему радость серебряный кубок, а заодно и почти новую бурку. Но о чем печалиться, когда милость шаха свела Симона с последнего ума? Он даже осмелился оборвать Андукапара на полуслове за совет носить в будни лиловое одеяние, а в праздник бирюзовое. "Я сам знаю, что подходит моему царственному лицу! - и, гневно стукнув скипетром о нарды, Симон добавил: - Повелеваю не надоедать мне пустыми советами!" Пустыми! Сам он пустой котел! Думает, цвет, избранный Луарсабом, придаст ему и ум неповторимого царя... А может, придвинуть к пустому котлу пустоголовую куклу Магдану в блеске фамильных драгоценностей? Но вдруг нечаянно раскалится котел в короне? Тогда жена пускай под чадрой стынет. Хосро стремится осчастливить Зураба дочерью Шадимана. Что ж, еще лучше, за честь должен считать арагвский медведь, жена из царского котла лакомиться будет. Когда царь Луарсаб оказывал Гульшари внимание, княгини от зависти лопались, как перезрелые гранаты. Гульшари отшвырнула ангорского кота и стукнула яблоком по нардам: "Я, дочь царя Баграта, никому не разрешу первенствовать надо мною!" Зураб неожиданно озадачил Шадимана, и даже Хосро, благородным поступком. Он не воспользовался намерением Шадимана послать Магдану заложницей в Ананури. Со скоростным гонцом ответил, что преклоняет колено перед красотой прекрасной княжны и никогда не решится причинить ей и самую незначительную неприятность. "Кто мечтает насладиться душистым плодом, не должен опрометчиво подрывать корни деревца..." Предложение Хосро и Шадимана пришлось по сердцу Зурабу. Он обещал все обдумать и не замедлить с присылкой второго гонца. С того дня... нет, раньше... лишь только получили весть о прибытии невесты Симона, везир и мирза, как два гуся, беспрестанно стукаются носами - боятся, Андукапар услышит их шепот... "Думаю, и кма из Марабды не исключительно одну радость Симону притащил. Не из сочувствия же ко мне помрачнели гуси! О чем же совещаются почти неразлучные сейчас хитрецы? Конечно, не об одном войске Зураба Эристави!" Что предпринять? Об этом втихомолку совещались ежедневно Иса-хан, Хосро-мирза и Шадиман. Больше всего беспокоила недостаточность персидского войска в Картли, из Кахети же стало невозможно вытребовать подкрепление. А вдруг Теймураз, совместно с тушинами, спустится через Хевсурети прямо в Картли? Если уже сговорился с Зурабом, то никакой заслон, оставленный Хосро-мирзою, не поможет, ибо, как уже сказано, арагвское войско неустрашимо. Зураб может воспользоваться подходящим случаем и за воинскую помощь выторговать у Теймураза горскую корону. Тогда рухнет последняя надежда на помощь Зураба. И потом, всем известно ехидство "черного княжества"... а "белого"? И так к царю Симону на помощь не спешат, а узнав, где Теймураз, не поспешат ли броситься к нему с выражением покорности? А Саакадзе? Тут Иса-хан высказал свое недоумение: за кого сражается Непобедимый? За Теймураза? Не похоже. За Луарсаба? Не любит толочь воду в ступе. Тогда какому царю, рискуя всем, отвоевывает Картли? Шадиман уверял - о себе печалится Непобедимый. Но Саакадзе уже отверг один раз корону. Неужели для того, чтобы принять теперь ее обломки? Атмосфера в Метехи сгустилась до мрака. "Надо уходить, - тревожился Хосро, - но как? Саакадзевцы посередине дороги только двух ишаков пропустили, вероятно нам в насмешку, - ибо стоит лишь выйти из Ганджинских ворот, как начинается понятное одному шайтану. Сарбазов обсыпают огненными стрелами, из лесов выскакивают не дружинники, с которыми легко справиться, а бешеные собаки, разъяренные буйволы и, шипя, перерезывают дорогу огромные змеи. Откуда взяли столько?! Говорят, всю Муганскую степь в железные клетки загнал. У князя Шадимана научился..." Выслушав сетования мирзы, Иса-хан, смеясь, уверял: жена шайтана еще одно подсказала любимому Моурав-хану: не успеют сарбазы пройти и ста шагов возле леса, как с верхушки деревьев на их головы тучами падают скорпионы. Сколько сарбазов к аллаху отправилось!.. Пусть святой Хуссейн удостоит и хана Иса советом, что делать дальше? Шли дни. Любимое кресло Шадимана было заново обито персидской парчой. Князь никак не мог отделаться от брезгливого чувства, что советник Сакум все же восседал в этом кресле. И вот амкар уже в третий раз обтягивал сиденье, подбирая узор атласа. Цветы не понравились князю, они напоминали пятна на изодранной одежде Сакума. А когда амкар обил кресло синим атласом, по которому беззаботно порхали фазаночки, Шадиман совсем рассердился, принимая это за намек на то, что он, князь, профазанил Лоре. И лишь когда амкар додумался принести кусок зеленого атласа с узором из лимонов, Шадиман со вздохом облегчения опустился в обновленное кресло и тут почувствовал, что Теймураз перестает быть страшным. "Как бы царь Кахети ни спешил натянуть корону на свою набитую шаири голову, тушины не пойдут на опасный риск. Прежде всего на сбор тушинского войска уйдет немало времени, а затем Теймураз сочтет нужным затеять переписку с князьями, - жаль, если только с кахетинскими, ибо на переписку с картлийскими, не уступающими в упрямстве старому Липариту, пришлось бы накинуть по меньшей мере еще два месяца, - черные удавы в рясах ползут куда угодно, но очень медленно. На всякий случай необходимо держать картлийское княжество в неведении о местопребывании Теймураза..." Этими мыслями поделился Шадиман с Хосро-мирзою и Иса-ханом. Словно найдя выход, Иса-хан предложил немедля разослать повсюду опытных лазутчиков, и, как только Непобедимый, оставив Самцхе, появится в Картли, стремительно ринуться на его поимку. Именно сейчас время, убеждал хан, пока до княжеств не дошел слух о возвращении Теймураза, закрепить удачу, обретенную в Ксани. Загадочно покрутив усы, Хосро ехидно ответил, что еще две такие удачи, ниспосланные сатаной, и он, Хосро, с Иса-ханом сможет предстать перед алмазными очами шах-ин-шаха, которые в подобных случаях становятся рубиновыми. Кстати, Хосро предстанет лишь с Гассаном, а Иса в сопровождении собственного сына. Больше хан не настаивал. И снова стали мучительно думать о выходе из создавшегося положения... И как-то утром, пользуясь сведениями лазутчиков о том, что Саакадзе еще в Самцхе, триумвират отправил в замки высшего княжества юзбаши, каждого с сотней сарбазов, якобы в помощь защитникам замков, а на самом деле - со скрытым приказом юзбаши не выпускать из замков, особенно с дружинами, князей, дабы не допустить их выступить на соединение с Теймуразом. Пусть юзбаши устрашат их якобы полученными в Метехи сведениями о намерении Саакадзе врасплох напасть на замки владетелей, изменивших ему. А если кто не устрашится и выступит из замка, немедля известить Метехи. Скрепя сердце Хосро выделил из своего поредевшего войска еще тысячу и послал на укрепление засад у хевсурских троп. Тут Иса-хан вспомнил, что уступил Исмаилу больше половины своего войска, и возмутился: почему нигде не сказано, ради чего столько безголовых ханов наполняют землю? Неужели царь Теймураз страшнее Непобедимого? Аали свидетель - нет! Теймураз хоть и скорпион, но укрылся в расселине гор, а Непобедимый горстями сыплет скорпионов на наши головы. Но еще опаснее покинуть Гурджистан, не превратив Непобедимого в побежденного. Согласившись во всем с Шадиманом, мирза убеждал, что Исмаил не посмеет отказаться отправить половину войска способом, предложенным князем Шадиманом. Наверно, прыткий марабдинец уже доставил послание надоедливому Исмаил-хану. - Да не будет сказано, что я забыл укрепить Хертвиси, или Аспиндза, или другие крепости беспокойного Гурджистана. Но мудрость подсказывает: бездействие рождает скуку, а скука - равнодушие. Иса-хан вполне был согласен с Хосро и, махнув рукой на Метехи, к неудовольствию не только сарбазов, но и юзбаши, снова принялся выталкивать их то из южных, то из восточных ворот, чутьем угадывая, что этим причиняет немало беспокойства Георгию Саакадзе. Пусть хоть сто шайтанов вытряхивают из своих шарвари скорпионов, кипятился хан, он, Иса, не уйдет из Гурджистана, не распластав шкуру "барса" посреди Картли. Именно на этом решении и застали его юзбаши, прискакавшие с несколькими сарбазами. Персидские твердыни в Месхети пали! Непобедимый изрубил почти две тысячи сарбазов. Словно самум, налетел Саакадзе на крепости, и мольба о пощаде больше трогала камень, чем хищников. Шайтан помогает большому гурджи! Надо пасть к стопам шах-ин-шаха и упросить его во имя аллаха снять с проклятого звание Непобедимый; ибо, пока он владеет дарованным "львом Ирана" званием, ни стрела, ни меч, ни огонь не причиняют ему вреда. Сарбазы ропщут: "Напрасно ханы обрекают правоверных на верную смерть!.." Глубокое раздумье охватило Иса-хана: "Клянусь бородой Мохаммета, Хосро-мирза прав! Он ни одного сарбаза не одолжил мне, и у него уцелело больше войска. Я же, подгоняемый царем лягушек, расточаю достояние грозного в своем гневе шаха Аббаса". Именно на этих мыслях застал его гонец Шадимана. "Хотел бы я предвидеть, каким изысканным свистом удостоит мой слух "змей из змеев"?" - думал Иса-хан, облачаясь в новый халат. А Шадиман и Хосро не переставали ломать голову, изыскивая способ, как привлечь князей, запертых юзбаши в замках, на помощь не Теймуразу, а Симону... И вдруг чапар! Нет, это не сон! Чапар от владетеля Арагвского княжества Зураба Эристави! Пробежав глазами напыщенное вступление, полное притворного волнения об алмазном здоровье царя царей Симона, притворной заботы о звездном сиянии вокруг знамени Шадимана Барата и притворной надежды как можно скорее видеть царевича Хосро на подобающем ему месте, Шадиман огласил сущность послания. "Предложение твое, глубокочтимый князь Шадиман, а также благосклонное послание царевича из царевичей, Хосро-мирзы, взбудоражили мои мысли: что дальше? И вот мною все тщательно обдумано. Вы угадали, мою боевую жизнь я посвятил мечте о подчинении себе горцев. Иначе чем объяснить, что я много лет способствовал успеху Георгия Саакадзе? Как приманку, он неустанно обещал мне помощь в этом справедливом деле. Обещал, оттягивал... и когда, потеряв терпение, я разоблачил обман, то покинул неблагодарного. Зовется ли это изменой? Нет, ибо клялись мы обоюдно... Я выполнял все его желания, он - ни одного. Я тащился за его конем, за его славой - и что получил я взамен? Сейчас мы враги, и я сумею доказать дикому "барсу", что, как и в дружбе, во вражде я силен своим мечом... Не хочу скрывать: опыт учит осторожности. Первое мое слово о прекрасной, как утреннее солнце, княжне Магдане, которую неустанно вспоминаю и восхищаюсь. Если искренне твое желание отдать мне в жены бесценную княжну, я согласен на все, ибо с того дня, как я ее увидел, нет покоя в моем сердце. Она, словно недосягаемая звезда, манит меня райским блаженством. По домогательству Саакадзе я сочетался браком с царевной Дареджан, не любимой мною. Все знают, что Саакадзе без моего ведома ездил к Теймуразу в Кахети и ради своих выгод добился - к слову сказать, очень легко - согласия Теймураза. Думаю, церковь так же легко расторгнет навязанный брак, ибо что дало мне вынужденное родство с царем Кахети? Двойное удовольствие - следовать не только за конем Саакадзе, но и за конем Теймураза. Царь Теймураз еще крепче Саакадзе в своей дружбе с горцами, ибо из горных источников он черпает воинскую силу, монеты и скот для своих скотов... Внутренне я не сдавался, ждал случая, искал друзей для осуществления моих чаяний... Скажу прямо: без господства над горцами мое княжество, примыкающее к горным хребтам, не являет собою должного величия... И нет у меня уверенности, что я оправдал доверие моего отца, доблестного Нугзара, повелевшего мне возвеличить знамя князей Эристави Арагвских. Теперь посуди, мой Шадиман, не подобно ли молнии, осветившей беспросветный мрак, явилось обещание могущественных витязей? Лишь царевич Хосро-мирза и князь Шадиман смогут воплотить мои многолетние желания в действительность... Правда и то, что ты, Шадиман, не впервые сулишь мне помощь, но в те времена ты был лишь гордый затворник Марабды, а сейчас ты всесильный везир царя Картли, ставленника шах-ин-шаха, да живет он вечно!.. Сейчас дозволь мне посвятить тебя в мой замысел: уничтожить Саакадзе и ускорить мое воцарение. Раньше остального необходимо продолжать держать запертыми горы, ибо не успею я с моим войском покинуть Ананури, как преданные Саакадзе хевсуры, словно мутный поток, хлынут к "барсу". И да будет известно тебе, князь, с такой грозной силой "барс" не только Картли, но и Кахети сделает своим царством. И все усилия шах-ин-шаха могут окончиться для нас всех второй Марткобской битвой. Также не следует забывать Ксанских Эристави, которых я держу в постоянной тревоге, сосредоточив на виду у них свои дружины. Иначе давно бы ринулись на помощь Саакадзе. И еще: мои пятьсот арагвинцев сторожат вершины Самухрано. Не потому ли и эти друзья "барса" сидят притаившись, опасаясь моего нападения? Теперь посуди, как могу прибыть в Тбилиси со всем моим войском? После всестороннего обдумывания с начальниками арагвинских дружин решил: на смену моим арагвинцам, охраняющим входы в горы, должны с богом прийти пятьсот всадников Квели Церетели, пятьсот - Джавахишвили, пятьсот - Цицишвили и пятьсот - Магаладзе. Между ними я расположу своих пятьсот дружинников, и тогда спокойно, без ущерба, могу прибыть в Тбилиси с двумя тысячами, из них триста телохранителей предоставлю светлому царю Симону, ибо оберегать царя мы обязаны, как свои глаза, - в ставленнике "льва Ирана" наше благополучие... Ответное послание доверьте арагвинцу, который словесно доскажет мои мысли. Если согласны, прибуду немедля. Не сомневаюсь, мой переход к царю Картли заставит многих владетелей спешно подковать коней. Об этом готовлю я большой разговор с тобой, мой Шадиман, и, если позволит, с царевичем Хосро, будущим царем Кахети... Руку приложил беспощадный к врагам и смиренник с друзьями, владетель княжества Арагвского Зураб Эристави". Печать - орел, парящий над вершиной, - заключала свиток. И сама вощеная бумага сине-розовым отливом напоминала о раннем утре в Ананурском ущелье. Но что таил в себе наступающий там день? Мягкую теплынь или ослепляющую вспышку молнии близящейся грозы? Послание арагвского владетеля поразило Хосро и Шадимана: знает ли Зураб о прибытии царя Теймураза в Тушети? А если знает, то, выходит, перестал ему верить! Ведь Дареджан осталась не с ним, Зурабом, а последовала за отцом в Имерети. И, очевидно, семейный раздор, - что как нельзя кстати, - озлобил Зураба. Оставалось поблагодарить судьбу, ибо лишь меч Зураба указывал сейчас на единственный выход из картлийского лабиринта. Поэтому Шадиман и Хосро так радостно приветствовали весело входившего Иса-хана. Еще бы, пока беспокойный Иса попусту тратил время и сарбазов на завоевание мешка лобио, они вдвоем завоевали Зураба Эристави! Внимательно, дважды прочел Иса-хан послание, уже переведенное для него на персидский язык. - Этот шакал надеется нас обмануть: разве не известно всем, что дикий "барс" отнял у законного наследника Арагвское княжество и преподнес своему любимому ученику?.. И еще смешит меня уверение, будто Саакадзе насильно женил его на дочери царя Теймураза. - Нам выгодно, справедливый Иса-хан, притвориться близорукими, тем более что дочь царя Теймураза не слишком большой благосклонностью одаривала навязанного ей мужа. Лазутчицы доносили, что Дареджан чаще спала на тахте матери, чем на ложе мужа. Желание Зураба прибыть в такое тревожное время исключало подозрение в неискренности его действий. Шадиман ликовал: две тысячи арагвинцев! Ведь они равны пяти тысячам сарбазов, ибо не побегут от Саакадзе, который сам неосмотрительно вселил в них храбрость. - Ты прав, Хосро-мирза, лучше притвориться... Но не обогатишь ли мой слух решением, которое, наверное, по своей мудрости вы уже приняли? - Если твоя забота о войске шакала, то решили выпустить его на диких "барсов". Полагаем, до них дошло о Теймуразе; возможно, потому они сейчас и притаились в Самцхе-Саатабаго. - Сам аллах подсказал тебе, царственный Хосро-мирза, вспомнить о хищниках. Как раз сейчас они облизывают когти, ибо хорошо попировали, проглотив в сыром виде Месхети. - Как так Месхети? - вскрикнул побледневший Хосро. - Да будет мне свидетелем улыбчивый див, Месхети обглодана до последней верблюжьей лапы. Некоторое время Иса-хан с наслаждением созерцал потрясенные лица советников царя Симона, потом вдруг спросил: вернулись ли отцы церкови всемилостивого Христа? Выслушав вялый рассказ тбилисского митрополита Дионисия, хан медленно протянул: - Бисмиллах! Эти плуты в священных одеждах донесли Саакадзе о нашем бездействии, ибо не успели они отъехать и четверти агаджа, как "барсы" накинулись на Месхети. Напрасно Шадиман пытался защитить старца Дионисия, который немало пролил слез в Мцхетском храме из-за своего бессилия прекратить кровопролитие. Иса-хан настойчиво требовал сурового наказания лазутчиков в черных рясах. Хосро-мирза молчал. Тогда Шадиман осторожно заявил, что такое решение должен утвердить царь... Выяснилось, что Иса-хан иначе и не думал, но когда Шадиман обещал не позже как через час доложить царю о мнении посланника шах-ин-шаха, Иса-хан спокойно возразил: - Разве ты не главный везир? И осмелюсь ли я затруднять тебя подобным делом? Прикажи своему чубукчи пригласить сюда князя Андукапара, и пусть вслед позовет гонца Зураба Эристави. Не успел обрадованный приглашением Андукапар войти в покои Шадимана, где постоянно шептались царевич и везир, как Иса-хан оглушил его вопросом: какого он мнения о митрополите Дионисии, который домогался, чтобы царь разрешил ему укротить разъяренного "барса"? - Думаю, высокочтимый хан, по дороге в логово хищников игумен монастыря Кватахеви Трифилий повернул мысли старца в сторону, враждебную Ирану. - Твой аллах не пожалел для тебя догадливости. О князь, не сочтешь ли ты удобным просить царя выслушать находящихся здесь не позднее, чем сейчас... Тут чубукчи по тайному знаку Шадимана торопливо ввел гонца, и все, кроме исчезнувшего Андукапара, принялись расспрашивать его. Оказывается, предвидя благоприятный ответ царя Симона и его мудрых советников, князь Зураб все предусмотрел. За арагвским войском двинутся караваны с едой и вином. Уже проверены горные тропы, уже расставлена стража, вооруженная огненными стрелами, изготовленными еще в Носте и розданными арагвинцам. Тайна выделки этих стрел известна одним "барсам" и верным Саакадзе амкарам... Вот почему, если бы даже Саакадзе проведал о намерении Зураба Эристави, никогда бы с малыми силами не рискнул он преследовать арагвинцев. Внимательно выслушав, Хосро-мирза сказал, что не позже завтрашнего утра гонец получит ответное послание для князя Зураба и тотчас отправится в путь. Несмотря на тонкие ухищрения, Шадиману не удалось отложить опасное по своим последствиям совещание у царя. И торжествующий Андукапар, возвратившись слишком поспешно, объявил, что царь Симон ждет высокомудрых советников. Шадиман не сомневался: Андукапар опередил его и без труда склонил Симона на сторону Иса-хана, который, вместо того чтобы предаться радости по случаю скорого приезда Зураба, замышляет против церкви... "Неужели не понимает, что на острие сидим?" - так размышлял Шадиман, направляясь со всеми в покои царя... Прошел час, а Симон продолжал тянуть: - ...Довольно мы проявляли благосклонность к церкови! Наше терпение истощилось... Где обещание возложить на меня корону в Мцхетском соборе? Где признание мохамметанской мечети как храма картлийского царя? - О блестящий мудростью царь царей! О изрекающий, как пророк, стрелоподобные мысли! О... "Нет, не только старца собирается извести хан!" - охваченный тревогой, думал Шадиман. Но сколько ни вглядывался, ничего не мог прочесть на равнодушном лице Хосро-мирзы. А Иса-хан продолжал расточать похвалы довольному своей речью царю. - О аллах, подскажи твоему верному слуге, кто виноват, что до этого часа мцхетский храм не открыт для царя царей Симона Второго, ставленника грозного "льва Ирана"?! - Ты, многочтимый Иса-хан, спрашиваешь - кто? - весь подался вперед Андукапар, изогнув брови. - Первый виновник - католикос! - Так почему царь не сменит одряхлевшего умом и годами главу церкови? - Потому, всевидящий хан, что католикоса может сменить только бог... Царь церкови, как и царь царства, венчается до конца своих дней... - До конца?! А царь Луарсаб?! А царь Теймураз?! И еще множество царей Гурджистана я назову тебе, о князь Шадиман, которых без ведома вашего аллаха сбрасывали с трона!.. - Учти, поспешный Иса-хан, что сбрасывали хоть и без ведома аллаха, но по велению шах-ин-шаха. - Всемилостивое "солнце Ирана" одобрит повеление царя Симона. - Твоими устами говорит истина, хан из ханов! - вскрикнул Андукапар. - Разумно избавиться от непокорного католикоса, а затем и от всей черной своры, приверженцев Теймураза и Саакадзе! Назначить преданного нам шиомгвимского... - Не успеешь, князь! - насмешливо проговорил Шадиман. - Ты, вероятно, забыл о том, что у католикоса многотысячное черное войско под копьем, и о том забыл, что вся Картли восстанет против такого кощунства. - О аллах, почему нигде не сказано, как поступать б недогадливыми? Подымется Картли? А разве шах-ин-шах не пожелал сказать мне и Хосро-мирзе: "Кто подымется, того навсегда уложите!" - Да исполните?! Воля грозного "льва Ирана", только над кем тогда будет царствовать Симон Второй! - Клянусь бородой Мохаммета, сегодня князь Шадиман прикрылся щитом непонимания! Царствовать будет ставленник шах-ин-шаха над теми, кто останется стоять, и еще над персиянами, которыми в своей мудрости "лев Ирана" решил заселить Гурджистан. - И ты, хан, рассчитываешь это легко выполнить? - Довольно противоречить! - вдруг взвизгнул Симон. - Мы пожелали согласиться во всем с Иса-ханом и повелеть князю Андукапару объявить решение наше католикосу! - Советую, царь, - нарушил молчание Хосро, - немедля напасть на жилище католикоса, ибо через час будет поздно. - Что ты хочешь сказать, мирза? - Андукапар воинственно выпрямился. - Царь Симон Второй ничем не устрашится! - Не более того, о чем думаю... Не успеет дойти до палаты католикоса решение царя, как Георгий Саакадзе будет призван защищать святого отца. И только глупому ягненку не понятно, что в руках Великого Моурави один церковный дружинник больше весит, чем в руках, скажем... князя Андукапара - двести... Да не скроется от царя истина: Саакадзе не перестает рычать, требуя от высшего духовенства войско, и клянется успокоить сарбазов всех тысяч. - Скользнув взором по оробевшему царю, Хосро продолжал: - А такие красивые головы, как, скажем, моя, князей Андукапара, Шадимана, хана Иса, будут красоваться на воротах Тбилиси. Еще хорошо, если сразу отрубят... Потом "барс" прыгнет в Кахети и там повторит кровавую джигитовку... Потом с помощью тушин и других горцев, которых приведет Теймураз, поскачет на Ганджу, Ленкорань, дабы отодвинуть рубежи Гурджистана, и под радостный колокольный звон бросит тень своего меча "от Никопсы до Дербента". Воцарилось тягостное молчание. Лицо Симона стало таким белым, словно его облили кислым молоком. Иса-хан наконец понял опасность, но не знал, как выйти из неловкого положения, и постарался как можно беззаботнее крикнуть: - Бисмиллах, Хосро-мирза, ты слишком осторожен! - Может быть - да, может - нет... Но не советую тебе, веселый хан, устраивать церковный байрам без повеления шах-ин-шаха, ибо мудрый "лев Ирана" не любит слишком своевольных решений, особенно когда они вредят Ирану. Уже не в первый раз замечал Шадиман, что царевич Хосро умно и с большой предусмотрительностью оберегает Грузию. "Неужели скоро царствовать собирается? Не удивляюсь, но где?! В Картли - Симон. Значит, в Кахети? Тогда почему в Картли щадит влиятельных князей, явных приверженцев Саакадзе? Почему оберегает Тбилиси? Неужели Симона намеревается сбросить? Но тогда почему сейчас смело выступает против царя, а не потворствует его желанию, осуществление которого погубило бы Симона скорее чем в одну неделю. Не выгоднее ли было царевичу сговориться с Саакадзе? Ведь не кто иной, как "барс", хотел возвести Хосро на престол Луарсаба... Молчание длилось слишком долго. Шадиман понял: для самолюбия сильного Иса-хана необходимо найти благовидный выход: - Поистине Хосро-мирза представил нам "мрак из мраков". Но может ли царь оставить безнаказанно... - Да, да, мы повелеваем оставить все, как было! - поспешно произнес до ужаса перепуганный Симон. - ...оставить безнаказанно старца Дионисия, - невозмутимо продолжал Шадиман, - особенно настоятеля Трифилия... Давно шах-ин-шах подозревает этого ехидного, как гиена, "черного князя" в преданности Георгию Саакадзе. Недаром он в Марткобской битве, невзирая на сан, дрался, как бешеный. Сейчас как раз подходящий случай, - ибо Хосро-мирза прав - не стоит сейчас дразнить церковь, - выполнить повеление "льва Ирана" и если не укоротить на голову, то бросить в башню для опасных преступников, где сострадательный святой Евстафий пошлет мученику скорую смерть. - О князь из князей, твоя мудрость да послужит многим примером! - восхитился Иса-хан. - Но почему не заставить католикоса воскликнуть: пора венчать царя в Мцхета?! Шадиман вкрадчиво предложил царю немедля подписать указ о заточении Дионисия и Трифилия. Симон уставился на Андукапара, бесшумно пятившегося к дверям, и вдруг, вскочив с трона, ринулся было за князем, но, перехватив строгий взгляд Шадимана, беспомощно опустился на трон. Никакие увещания Иса-хана и Шадимана подписать указ не помогли. Тем более, что Хосро больше не вмешивался в беседу, а Андукапар ухитрился исчезнуть, как дым. - Нет, способствовать Непобедимому в захвате трона не желаю! - кипятился Андукапар, сбегая по лестнице. - Пусть без меня действует "змеиный" Шадиман... Но Шадиман тоже нашел причину удалиться: должен готовиться к встрече Зураба. И он незаметно отступил от опасного дела. Тогда Иса-хан, не испугавшись одиночества, в слащавом послании пригласил преподобных Дионисия и Трифилия в крепость, якобы для разговора о нуждах тбилисских храмов. Но явился к нему только Дионисий. А Трифилий, с молчаливого согласия католикоса, ночью скрылся. Доскакав до Кватахеви, он стал превращать монастырь в неприступную крепость... Не успел архиепископ Дионисий появиться в крепости, как тотчас был заключен в мрачную Таборскую башню как изменник царя Симона и ослушник шах-ин-шаха. Недолго томился в заключении потрясенный старец и вскоре умер. Ухватившись за печальный предлог, католикос сурово заявил Шадиману: пока священнослужители и паства не успокоятся, он не решится открыть двери мцхетского храма для царя Симона, не сумевшего предотвратить утрату, горестную для иверской церкови. Шадиман убедился: Хосро-мирза прав, католикос рассчитывает на помощь Георгия Саакадзе. Почуяв грозящую настоятелю Трифилию опасность, Бежан Саакадзе неожиданно стал проявлять воинские наклонности. Он распоряжался в монастыре, подобно полководцу, то приказывая возводить стены, то зорко следя, как наполняют водой глубокий ров, то проверяя оружие, вынесенное для чистки из сараев. Он сам руководил учением монастырских дружинников, сам приказывал сыпать в мешки соль, песок, щебень и следил, как боевой запас втаскивается монахами на площадки сторожевых башен. "Да, - думал Бежан, - отец прав: врагов не крестом следует гнать, а мечом!" ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ Близился день приезда Зураба. Ждали его по-разному... В оружейную башню Метехи ворвался Андукапар. Не скрывая раздражения, он отбросил арабский панцирь с начертанной золотом мудростью: "Никакие меры предосторожности не остановят предопределения аллаха", отшвырнул ногой турецкий панцирь с поучением: "Слава в повиновении, и богатство в воздержании", и надел под белую чоху персидский панцирь с изречением: "Кто будет владеть этим панцирем, да сделается защитою царства". Раздражение усиливалось и потому, что он не мог допытаться, о чем беспрерывно шепчутся за закрытыми дверями хитрецы, и потому, что, оставаясь в неведении о пребывании Теймураза в Тушети, не мог понять, почему так радуется мирза приезду шакала. А тут еще его втянули в общую суматоху; по настоянию Шадимана пришлось ему, Андукапару, выделить из конного царского отряда для почетной встречи Зураба тридцать телохранителей, облачить их в торжественные доспехи, а для коней выдать бархатные, расшитые золотыми нитками чепраки фамильных цветов арагвских владетелей. - Можно подумать, царя Имерети ждут! - негодовал Андукапар. - Признательный шакал оказался не очень щедрым на дружинников! - Не большое бедствие, что мало войска ведет за собой, - досадливо отмахивалась Гульшари: - Разгромит Ксанских Эристави, сразу обогатится конницей. Подсчет войск Андукапаром не волновал сейчас Гульшари. Она вся была поглощена мыслью, как обеспечить свое первенство в Метехи. Не потому ли она принялась так фантастически описывать царю прелести Магданы, а перед Магданой восхвалять благородного владетеля Арагви? Да, поскорей бы ослепить царя княгиней Эристави, тогда персиянка не очень большую власть получит над своим мужем... Ужас обуял Магдану: стать женой ненавистного князя, врага "барсов"! "Но при чем тут "барсы"? Они от нее отказались... Но почему? Устрашились отца? Нет, они не из пугливых! Но тогда ради какой цели так спокойно бросили ее в Метехи? О-о, где любовь?! Где дружба?! Лишь превратная судьба, как тень, волочилась за ней. Но, наперекор даже судьбе, она отвергнет Зураба вместе с башнями Ананури и скалами Арагви". С этого дня Магдана более тщательно стала осматривать подарки игуменьи Нино: проверяла, не вытекло ли вино из плоского дорожного кувшинчика, вынимала из ножен кинжальчик: не заржавел ли? Томительно текли дни, сменяясь тревожными ночами. Только один полдень выдался веселым, когда гурийский князь, сердито топорща усы, выслушал любезный ответ Шадимана: не долее как через год он известит князя, уважено ли его домогательство и может ли он рассчитывать на руку Магданы. Взбешенный гуриец, забыв поблагодарить царя за гостеприимство, вскочил без стремян на коня и ускакал. Смущенные родные гурийца, несмотря на притворные просьбы Гульшари и Шадимана, быстро покончили со сборами и покинули Метехи, уже довольные тем, что Шадиман вернул им все дары, так легкомысленно преподнесенные будущей родственнице. С утра, громче, чем в обычные дни, зазвонили церковные колокола, а муэдзины с минаретов, надрываясь, призывали правоверных на молитву. Весело переговаривались амкары и купцы, теснясь на площади майдана. Сегодня опять идти на шутовство в Метехи, нести дары, обливаясь потом. Неужели хотя бы ради такого