ю между шестым и седьмым небом. Пошли восемь кур, по две на день, и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку имбиря и две окки красного перца для кебаба". Мать, плача, выполнила мое повеление, и до сих пор я не знаю, кур ей было жалко или меня, а спросить боюсь, чтобы вновь о женитьбе не начала разговор... Так закончилась притча о трех женах. Хитро смотрел Халил на гогочущих "барсов". Они в шутливой форме выражали сочувствие четочнику, хвалили его за твердый характер, и наконец, вытерев веселые слезы, Элизбар выкрикнул: - Не сетуй, на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ. - И радовались бы, - почувствовав неловкость, сказал вежливый Ростом, - что тебе было легко избавляться от них. - О мои гурджи, ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения, ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены. "Барсы" оторопело уставились на прищурившегося Халила. Матарс вспылил: - Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?! - О пророк, почему нигде не сказано: если многим можно смеяться над одним, то почему одному нельзя над многими? Но, видит Мухаммед, все здесь рассказанное чистая, как молитва, правда, - только случилось все это не со мной, а с другими неосторожными. А вам не все равно с кем, благородные? Разве не известно: "Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай". Не раз каразан-сарай, или чай-ханэ, или гостеприимный дом, где мы, путники, останавливались ради отдыха, оглашался смехом или учтивыми словами сочувствия, или запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради познания добра и зла, чувствовал, что с каждым шагом приближаюсь к воротам рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную в Индии, все то, что видел и слышал, - и не только от случайных спутников, но и от сказителей, поющих о времени, которое давно ушло и никогда не возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума. - Все это так, но при чем тут старая ханым, твоя благородная мать, или Айша, ловящая кур? - Твое недоумение, ага Ростом, понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни моя мать - да живет она вечно! - ни при чем. У пострадавших были свои Айши и матери. А принял я смешное и печальное на свой счет, чтобы предостеречь самого себя. Машаллах, я так укрепился в вере, что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно уподобился оленю. И теперь не успеет сваха или доброжелатель заговорить о невесте, я кричу: прими благодарность, я уже три раза наслаждался райскими усладами из услад. - Выходит, никогда не женишься? Глаза Халила заискрились каким-то лукавством: - О ага Пануш, женюсь непременно, но лишь на той, которую сам выну из-за пазухи судьбы. У вас это легче, вы можете сколько душе угодно лицезреть свою ханым, кружиться с нею под удары барабана, напевать приятные слова. А у нас даже певцы воспевают красоту вслепую, ибо Мухаммед повелел завешивать ее покрывалом. И когда кади произносит определение, закрепляющее женщину навсегда или временно, как пожелал муж, мы думаем об одном: не обманула ли сваха, хорошо ли рассмотрела мать в бане девушку? А моя мать, хоть с нетерпением и ожидает мою жену, так говорит: "Пусть аллах хранит тебя от ошибок, ибо у тебя будет одна жена, как у твоего отца, и ты никогда не оскорбишь женщину словами: "Жена, уйди от меня!" Если возлюбленные захотят, обманут не только сторожевую собаку, но и шайтана и найдут способ встретиться. Говори ей загадочные слова, и если ее ответ будет подобен меду, поспеши отправить сваху к ее отцу". - Скажи, остроумный ага Халил, видел ли ты своими глазами "счастливчика", обладавшего тремя женами, о которых ты рассказывал? - О ага Матарс, я видел трех мужей, обладавших тремя женами, о которых я рассказывал, но это не все, я сочувствовал многим, обладавшим многими. И когда я запишу все виденное и слышанное, назову свою книгу: "Веселые преподношения своевольной жизни", ибо не об одних женах мои слова. Если аллаху будет угодно, я напишу и о вас, благородные. Пока не пишу, ибо не знаю, удастся ли мне хоть на один локоть повернуть в лучшую сторону колесницу вашей судьбы. - Э-э, дорогой Халил, о нас не стоит заботиться, ведь судьба часто выскакивает из своей колесницы, чтобы повернуть к нам зад. - Элизбар прав, - невесело усмехнулся Пануш, - но надо помнить: ятаган одного взял в плен, а язык - тысячу. Открой, кто был мужем дочери звездочета? - Сам улыбчивый див подсказал тебе, ага Пануш, спросить об этом в конце поучительной беседы, ибо, выслушав потерпевшего, я всю ночь, как уверял мой слуга, кудахтал, тревожа петухов под окном. Опрометчивый правоверный был молодой и страстный охотник за ископаемыми. Он нырял за костями давно исчезнувших рыб на дно моря, рылся в земле, выуживая черепа, долбил меловые горы, выскребая раковины, разрывал песок в поиске слонов. Он клялся, что большой дом занят у него остатками древних жителей земли. И погоня за - скажем вежливо - трухой так увлекла его, что он целыми неделями лежал, уткнувшись в землю, что не укрылось от мстительных звезд. Вошел Ибрагим. Он пытливо оглядел гостей: каждый из них мог одной рукой удержать две дыни, а каждая дыня перетягивает чашу весов, наполненную четками. Ростом перехватил взгляд молодого торговца и поспешил сказать: - Ага Халил, ты усладил наш слух беседой, и мы не успели сказать, что пришли к тебе за четками для наших ханым. И к месту будет, ага Халил, заплатить и за те, что ты прислал с Ибрагимом в день... - Аллах видит, в подходящий день. А чтобы выбрать четки для изысканных ханым, многое на своем пути видевших, и почти все удивительное, нужно большое внимание и раздумье. Удостойте меня посещением в первый день после ближайшей пятницы, и я подберу то, что удивит ханым и вызовет восхищение царства гор. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ничто не предвещало то бедствие, что так внезапно обрушилось на Эракле. Уже с утра не было удачи: он хотел проверить список антиков, но цифры как-то странно путались, хотел переставить Венеру ближе к свету, но слуги едва не уронили постамент; а когда решил сосчитать содержимое посеребренного сундука, крышка, обычно устойчивая, упала, придавив ему палец. Пока он холодной водой старался унять жар, слуга доложил о приезде верховного везира Хозрева. "Что за несчастный день!" - едва не вскрикнул Эракле, идя навстречу непрошеному гостю. После слащавых приветствий и пожеланий утроить богатство Хозрев начал без обиняков. - Пророк свидетель, не знаю, чем я заслужил твое невнимание, о Эракле Афендули. Еще не понимая, к чему клонит везир, Эракле распорядился подать кушанья и выдержанные греческие вина. Жадно и долго насыщался Хозрев, вызывая отвращение у воздержанного Эракле, с трудом им скрываемое. После множества яств, сдобренных соусами, Хозрев тщательно обсосал косточки каплуна и принялся за пилав, приправленный финиками и фисташками. Вперемежку с едой он осушил пять чаш критского вина, пять пелопонесского и пять ионического. Вернувшись к косточкам каплуна, он затем умело расправился с кувшином, полным апельсинового сока, и с пущим рвением стал уплетать пилав. Оттолкнул тазик с розовой водой, подставленный слугой для омовения рук, он высморкался в шелковое полотенце, вытер сальные пальцы о лаваш и сердито надулся. - Ага Эракле! А, Эракле ага! Почему не ко мне возвел свою просьбу? Или полагаешь, капудан-паша могущественнее меня? - Не знаю, о всесильный Хозрев, чем вызван твой гнев? - Ай-яй, Эракле! На что тебе гром неба: пять раз по сто мушкетов и десять пушек? - Ни на что. - Хорошо. Ай, как хорошо! Тогда на что просил ты у капудан-паши гром неба? - Просил шутя. Сам ведаешь, о везир, как опасно без стражи в таком дворце. Но не одно это, управитель жалуется, что в поместье на Принцевых островах, где сосредоточены главные богатства Афендули, уже дважды забирались корсары. Их было там пятьдесят, потому удалось отогнать. Но кто поручится, что потом не нагрянет их четыре раза по пятьдесят? - О-ох, корсары! Вай ана-саны! А где еще твои поместья? Я знаю, у тебя их десять. - Тебе не точно сосчитали, везир Хозрев. Вот два пальца, столько же у меня поместий. - Билляхи! Я расположен к тебе, иначе рассердился бы, - считал сам хранитель султанских сундуков! - Придется сменить. Хранитель не должен ошибаться, иначе может в сундуке оказаться лишнее, а он без умысла возьмет и присвоит. - Ни один правоверный, дорожащий чалмой или феской, не посмеет сбиться со счета в ущерб султану. Только наоборот, - о Эракле ага! - А рожденный не небом, а обыкновенной женщиной? Хозрев, прищурив один глаз, другим сверлил Афендули: - Ты подданный султана? - Нет, только гость, да хранит "средоточие мира" священный полумесяц! - быстро проговорил Эракле. - Моя родина - Индия, куда я, возможно, вернусь... - Машаллах! Ты десять лет пьешь воду голубого моря и ни разу не подсчитал, сколько капель выпил. - Значит, я должен сейчас расплатиться за капли? - Нет, эфенди, за мое молчание! Мушкетов ты просил пять раз сто, а корсаров от силы приплывет десять раз по десять. - Сколько я должен заплатить за триста мушкетов? - Скоро байрам, день, когда милостивый аллах подарил жизнь султану, "средоточию вселенной". Не считаешь ли ты, о грек Афендули, что обязан просить у султана разрешения преподнести ему приличествующий его имени подарок? - Выражение лица Хозрева напоминало охотника, притаившегося возле западни. - Подскажи что, - благоговейно произнес Эракле, - и я готов доставить себе радость. - Поместье, в котором так часто корсары доказывают преимущество силы над бессилием. - О боги! Богатство, соблазняющее корсаров, ты находишь соответствующим высоте "средоточия вселенной"?! О везир, не подвергай меня насмешкам! Или хранитель сундука не сосчитал, сколько у султана подобных поместий?! Другое дело, если бы... ты соизволил принять его в дар. - Билляхи, поздно передумывать! Я, выказывая тебе свое расположение, уже туда послал янычар и своих рабов. Твоего управителя выгнали, ибо он не умеет беречь порученное ему; иначе как понять, что к нему через море лезут корсары? - Не смущай меня, о везир! Моурав-бек сказал, что "средоточие вселенной" пожелал допустить меня, недостойного, к своим стопам... И если он, по своей снисходительности, вспомнит о моем поместье, я вынужден буду сказать, что я тут ни при чем. Хозрев позеленел, почувствовал себя дичью в своей же западне: "Конечно, этот грек побежит к грузину, и этот Саакадзе, сын собаки, донесет султану о том, что я ограбил Афендули. Нет, из двух истин есть одна: султан прикажет забрать поместье в свою казну. Убыток греку, а мне какая выгода? Аллах, нет справедливости под полумесяцем!" - Пророк свидетель, ничего не могу изменить, уже послал туда янычар! Аллах акбер! - Ты послал, а не султан. Не будем спорить, Хозрев-везир. Пятьсот мушкетов, десять пушек, к ним заряд и ядра. Тарамба-трум! И поместье твое! - Клянусь Меккой, султан за пять раз по сто снимет мне голову! - А за четыре раза по пятьдесят? И в довесок - восемь пушек? - Ай аман! Бери два раза по сто и две пушки! К ним заряд и ядра! - Мое поместье стоит десять тысяч мушкетов, семьдесят девять пушек, пять дворцов и семнадцать катарг. - "Катарга?! - Хозрев побелел. - Не угрожает ли грек исподтишка?" И хрипло: - Бери два раза по сто и три пушки. Я добрый! Пули и ядра - как сказал. - Не могу, клянусь Олимпом! Мое второе поместье далеко отсюда и остается одно. Я должен его охранять от... от разбойников. Не скупись, о всесильный везир! Уравняй счет - триста мушкетов и шесть пушек. Пули и ядра - как сказал. - Ай-яй, ага, не могу последнее слово за тобой оставить... Бери два раза по сто и еще пять по десять мушкетов и пять пушек. - Дай мне срок подумать. - О Осман! Почему не сказано, что делать с неосторожными?! Ты подпишешь сейчас, что получил от меня золотые пара за проданное поместье. - Клянусь Нептуном, я подпишу... как только ночью доставишь сюда двести пятьдесят мушкетов и пять пушек. Это ничто за многое. Хозрев задумался: "Крепко поклялся, не нарушит". - Через день в ночь сюда на фелюгах подвезут тебе просимое. Взамен скрепишь бумагу печатью, приложишь сто золотых и передашь старшему: "безбровому с рассеченным лбом". И тарамба-трум! - Если твои слуги довезут все в целости, я передам "рассеченному лбу" двести золотых. - Подсказанное тебе твоим аллахом оспаривать не буду, а теперь покажи мне твои антики... "И я тебе скажу, кто ты?" - усмехнулся про себя Эракле. - Охек! Из расположения к тебе я помогу выбрать подарок султану. Долго ходил Хозрев по залам, от вожделения у него дрожали губы. Выбрать многое, а вдруг султан по просьбе Моурав-бека допустит грека на байрам? И тогда, не обнаружив даров, хитрый грек изумится: "А где то-то и то-то?!" Хозрев переводил лихорадочный взор с одной ценности на другую. Наконец его выбор пал на ларец, в котором хранились изумрудные четки. Он было успокоился, но его внимание привлекли два кувшина работы багдадских чеканщиков. Они были одинаковы, как близнецы, даже легкая царапинка у горлышка была на одном и на другом. Какая-то мысль, еще смутная, но уже заманчивая, осенила везира, и он твердо заявил, что эти кувшины Эракле должен отдать ему за предоставленное оружие. Видавший виды Эракле ничуть не удивился наглости везира и с легкой насмешливостью сказал, что за оружие они как будто в расчете. - Как?! Ай, ага, ты думал отпустить меня без знака расположения? - возмутился Хозрев. - О Эракле, не буди во мне гнев. - О везир, не буди во мне недоумение: я полагал, что поместье хороший бахшиш. Но если это не все... - Поместье ты обменял на мушкеты, которые, как, ты знаешь, не продаются, золотые деньги я должен отдать капудан-паше за молчание. Что же остается мне? - О боги! Я не подумал вовремя. Выбирай, везир, что хочешь. - Охек! Я уже выбрал вот эти два кувшина с одинаковой царапиной. - Видит Громовержец, их я не смогу ни продать, ни подарить. Выбери более ценное, везир. - Видит Мухаммед, другое мне безразлично. - Кувшины не отдам, я их перехватил у купца по дороге в Давлет-ханэ, купец нес их в подарок шаху Аббасу. Лишь тугой кисет убедил купца в том, что мне кувшины более по душе, чем "льву" персов. Проведав об этом, шах уподобил спину купца мозаике, а заодно отрубил ему и руку. Выжил ли несчастный?! Об участи купца узнал я далеко за пределами Исфахана. С тех пор, когда меня охватывает безумная страсть к скупке антиков, мне достаточно взглянуть на эти кувшины, и я чувствую мозаичное клеймо на своей спине. Так неизменно тяжесть расплаты за недостойную жадность отводит мой взор от вещи к человеку. - Машаллах! Все, что ты рассказал, еще сильнее убеждает меня! Как раз и мне нужны такие кувшины. - Я лучше предложу для царственной ханым Фатимы ожерелье, не имеющее равного. - Ай-яй, как непонятлив ты, Эракле! Знай, раз мой взгляд остановился на кувшинах, значит я в обмен ничего не возьму. Но если ты сам решил вручить сестре султана ожерелье, уговорю ее снисходительно принять. И еще знай: или кувшины мои, или фелюги не подвезут ни одного мушкета. И поместье твое я приму даром, ибо там уже янычары - четыре по пятьдесят, и рабы - пять по двадцать. Ничем не выдал своих чувств Эракле. "Произвол! Что перед ним справедливость?! Конечно, Моурави сумеет помочь вернуть поместье, но с оружием придется навек проститься, ибо этот отъявленный вымогатель будет зорко следить за капудан-пашою и за всеми, кто за баснословную цену захочет услужить мне". Эракле вспомнил, как блеснули глаза Саакадзе при словах "мушкеты, пушки", как шумно принялись благодарить "барсы". Автандил даже обнял его и трижды поцеловал. И сейчас они на границе разочарования. Нет! Раз Афендули дал слово, должен сдержать. Недостойно огорчить неповторимого рыцаря! - Ага Эракле! А, Эракле ага! Твой аллах чересчур долго не внушает тебе правильное решение! Эйвах, за этот срок мой взгляд может упасть еще на что-нибудь, - у тебя много ценностей! - Хорошо, бери, везир, и кувшины, но - условие: я передам их тому, кто сдаст мне оружие, и... по счету. Знай, о Хозрев, если хоть одного мушкета недостанет, кувшины не отдам. - Когда двое говорят "да", для чего "нет"? Поняв, что Афендули выведен из терпения и угрозу исполнит, Хозрев решил соблюсти точность, хотя за минуту до этого собирался прислать только двести мушкетов и две пушки. - Клянусь бородой пророка, ты забыл, вероятно, что султан осчастливил меня своей сестрой?! Я не купец и обмеривать тебя даже в мыслях не помышлял. Аллах акбер! Ты оскорбил верховного везира! Загладь! - Подойдет ли к твоему пальцу этот перстень? - торопливо проговорил Эракле, содрогнувшись, что в один час может полностью быть ограблен. - Египетский фараон носил этот перстень, а найден он на берегу Нила, вблизи Эд-Дамера. - Эд-Дамера? О-о, тогда не может не подойти! Как раз во славу аллаха! - Хозрев, согнув палец червячком, любовался игрой алмаза. - Не беспокойся, ожерелье возьму сейчас: пусть царственная Фатима красуется в нем, когда "средоточие вселенной" отметит день своего рождения. Еще одно... Напрасно вздрагиваешь, о жадный Эракле, меня больше ничто из ценностей не прельщает - другое важно... Поклянись твоим молодым богом, который не ревнует тебя к твоим старым богам, что никому и никогда не расскажешь о кувшинах с одинаковой царапиной! - Снова какая то смутная мысль промелькнула в голове везира. - У тебя есть священная книга? Наверно есть. На ней поклянешься хранить молчание. - Мое слово крепче всех клятв. Да и хвастать нечем, буду сам оберегать тайну, ибо больше всего боюсь насмешек. - И Моурав-беку не проговоришься? - Моураву? - Эракле насилу сдерживал волнение: - "Неужели заподозрил?" - Верховный везир, ты смутил меня. Что эти кувшины Моурав-беку? Как милости прошу: не проговорись и ты Моурав-беку о них, ибо его иронии опасаюсь, как яда... Когда за ненасытным захлопнулись ворота, Эракле облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на скамью: "Нет, - брезгливо морщился он, - очевидно, я еще не все изведал, ибо в своих многолетних странствиях не встречал подобной мерзости. Все самое низменное гнездится в душе человека, звание которого имеет определение "верховный". Необходимо предупредить Георгия, чтобы он был с этим жрецом лжи и коварства особенно осторожен. Видит Зевс, не только моему Георгию я не открою, какой ценою приобрел для него оружие, но даже моей госпоже Хорешани. Зачем огорчать тех, кого хочешь радовать? Но Хорешани всегда останавливалась возле этих кувшинов, и когда я поведал ей историю моей покупки, она изволила сказать: "Мой господин и друг Эракле, нечто страшное в этих лазурных близнецах!" Отвечу ей так: "Кувшины запрятаны, и да не будут они больше туманить твои прекрасные глаза". Внезапно Эракле встрепенулся, какая-то мысль овладела им, он несколько раз прошелся по залу и ударом молоточка по струнам цимбал вызвал старого слугу, служившего еще отцу его. От этого старика у него не было тайн. - Мой господин, если волк дорогу к овчарне узнал, то, пока не уничтожит овец, не успокоится. Лучше перенести овчарню. Спустилась ночь. Как всегда, тайно от семьи, Эракле с помощью пяти слуг стал укладывать в ларцы особо ценные и любимые им антики. Слуги бесшумно сносили все редкости к белому киоску. Подняв мраморное сиденье скамьи, они нажали на едва заметный стержень, отодвинули плиту, за ней таким же образом другую, и перед ними открылась дверь. Спустившись по лестничке в помещение, выложенное гранитом, Эракле оглядел сложенные у стен кожаные мешки с монетами различных стран и несколько кованых сундуков, полных свернутыми в трубки картинами, изображающими природу и людей. - Не помнишь ли, мой старый Никитас, на сколько лет скромной, но безбедной жизни, сказал я, хватит этих ценностей мне и вам, верным слугам? - О господин наш, ты сказал: на двадцать пять. - Теперь, верные, я хочу прожить с вами больше. Сложите ларцы вот здесь, на сундуках, и перетащите из тайной комнаты еще пять мешков с золотом. - Почему не все, мой господин, там ведь их двадцать? - Пусть остальные останутся, если Хозрев или еще кто из верховных разбойников вздумает меня ограбить... ведь я грек, значит исчезновение сокровищ безнаказанно не пройдет. Обнаружив пятнадцать мешков, они искать больше не станут, а если ничего не найдут или мало, могут вывернуть наизнанку весь дворец. Нам необходимо сохранить в большой тайне это помещение. Вы проверили, не заржавела ли дверь, ведущая в переход, соединяющий тайник с морем? Никитас молча кивнул головой. Прошла ночь, другая. Оружия не было. Уж не раздумал ли хитрец? Нет, не раздумал! Но, передавая запродажную запись на поместье, Эракле предусмотрительно обозначил сумму в десять раз меньшую: вдруг ничтожный потребует назад те пиастры, которые и не думал давать. На третье утро в Мозаичный дворец прискакал грек-слуга. Видно, передал он нечто важное, ибо, наскоро прицепив шашки, "барсы" вслед за Саакадзе помчались в Белый дворец. Оружие - огонь и надежда - было укрыто в том самом тайнике, где громоздились пятнадцать кожаных мешков с золотом. Саакадзе едва сдерживал желание прильнуть к стволу пушки, поцеловать ее так, как целуют возлюбленную. А Гиви так и поступил, - обняв мушкет, он прерывающимся голосом шептал: "Мой! Мой!" - и тут же клинком сделал опознавательный знак на прикладе. - Дорогой друг, - негромко спросил Саакадзе, вкладывая в свой вопрос чувство глубочайшей признательности, - сколько заплатил ты за это? - Ничего по сравнению с вашей радостью. - И Эракле виновато добавил: - Хотел пятьсот и десять пушек, но... пришлось согласиться на меньшее. - И этого с избытком довольно! Двести пятьдесят воинов, вооруженных огненным боем! - В порыве благодарности Саакадзе крепко обнял Эракле. - Друг... - Господин мой Георгий, ты соразмерил свою силу с крепостью моего тела? Все рассмеялись, преисполненные восхищения. Георгий, смутившись, выпустил задыхающегося Эракле из своих объятий. Счастливый Афендули поспешил пригласить друзей отпраздновать скромной трапезой исполнение заветного желания. Все связанное с оружием решили держать в глубокой тайне. Но не так-то легко было отвлечь "барсов" от оружия, они ходили вокруг пушек опьяненные, радостные, не могли налюбоваться на мушкеты, гладили их. Автандил перекрестил свой мушкет и тонким ножом начертал на стволе "Автандил". Сверкнув единственным глазом, Матарс затянул ностевскую боевую, "барсы" дружно подхватили: Рог трубит, гремят тамбури, Арьяралэ! Поспешим к горам! Там бури! Тарьяралэ! Славен там Зураб разбоем, Арьяралэ! С огненным вернемся боем! Тарьяралэ! Картли! Живы твои дети! Арьяралэ! Пусть не плачет Базалети! Тарьяралэ! Нам милы твои чинары! Арьяралэ! Мы, как барсы, будем яры! Тарьяралэ! Димитрий грозно потряс мушкетом и вырезал на его прикладе: "Даутбек!". "Барсы" продолжали петь: Полумесяц - бог Стамбула! Арьяралэ! Картли бог - мушкета дуло! Тарьяралэ! Опалим огнем молитву! Арьяралэ! За Георгием - на битву! Тарьяралэ! Благотворен дым Кавказа! Арьяралэ! Что нам злоба Теймураза! Тарьяралэ! Элизбар незаметно прикоснулся губами к металлу. Одно желание охватило "барсов", и они грянули так, словно увидели долину, полную виноградников и солнца, и мягкие линии холмов, тающих в синем мареве: Встань, земля родная, рядом! Арьяралэ! Одари нас нежным взглядом! Тарьяралэ! Матарс резко дернул повязку: "Еще черт набрызгает воды из глаз!" А Пануш задорно тряхнул головой: К роднику идут грузинки! Арьяралэ! Поцелуем те тропинки! Тарьяралэ! Здравствуй, Картли, мать родная! Арьяралэ! За тебя пью рог до дна я! Тарьяралэ! Слезы навернулись на глаза Гиви. А Дато запел громче, словно хотел, чтобы песня его достигла пустынных берегов далекого, но незабываемого озера: Пусть не плачет Базалети! Арьяралэ! Картли! Живы твои дети! Тарьяралэ! Но Димитрий не хотел, чтоб обнажалась рана, боль воина - его святая святых. И он задорно кивнул на Дато, у которого вздрагивали ноздри: - О-о, "барсы", этот зеленый сатана уже полтора часа угощает Зураба мушкетом по-ностевски. Обезоружим его, а то нам и куска не оставит от шакала по-арагвски! Полный радости Эракле насилу увел гостей из тайника и то под предлогом необходимости всесторонне обсудить переправку в Картли оружия, ибо здесь оставлять его более чем опасно. - Твое здоровье, неоценимый друг! Осушив чашу, Саакадзе шумно поставил ее на стол, и тотчас все "барсы" последовали его примеру, желая Эракле столько лет жизни, сколько мушкетов он раздобыл. Трапеза заканчивалась. Улыбаясь, Эракле отвечал, что не хочет пережить кого-либо из дома Великого Моурави. И тут же пригласил следовать за ним в зал Олимпа. В этом круглом помещении между двумя беломраморными колоннами высилась эллинская гора, возрождая мифы. Статуи богов, прекрасные в своей классической строгости, окружали скалистую вершину, поблескивающую кристалликами сланца. Искусственное облако с нежными тонами зари по краям высилось над Олимпом. А чуть пониже, среди вечнозеленых кустарников, взявшись за руки, кружились музы, бессмертные образы золотого сна человечества. В прозрачной дали синел Салоникский залив, и у подножия в бронзовых курильницах курился фимиам. Изумленные "барсы" силились и не могли отвести взор от чудесного зрелища. Дато порадовался, что по воле Эракле музы переселились с Парнаса на Олимп и можно лицезреть утонченные формы Эраты - музы любовных созвучий, гибкой Терпсихоры - владычицы танцев и Мельпомены - покровительницы трагедии, целомудренной и обнаженной. Отдав дань восхищению, "барсы" торжественно разместились на удобных лежанках. Говорили вполголоса, хоть Эракле предупредил, что можно даже кричать, все равно никто не услышит. Как переправить оружие в Картли? Георгий тут же предложил использовать Вардана Мудрого. Он уже намекнул купцу, что намерен поручить ему важное дело. Подробно расспросив о Вардане и узнав, что купец любитель антиков и ему можно доверить даже статую Меркурия, бога красноречия и торговли, Эракле просил не позднее чем завтра прислать к нему удивительного купца. Говорили о мушкетах, о свойстве их пробивать самые тяжелые латы. Обсуждали значение сошек и фитилей. Не преминул Георгий рассказать о первом действии мушкетов в бою при Павии, принесших еще в 1525 году победу испанской пехоте. Лишь к полудню вспомнили "барсы", что где-то существует Мозаичный дворец. Возвращались так шумно, словно только что покинули веселый маскарад. Да и в самом деле, разве жизнь не продолжала являть им все новые и новые одеяния: то сшитые из драгоценной парчи, то из грубых звериных шкур. Один Автандил был задумчив. Улучив минуту, когда все удалились на правую половину дворца приветствовать женщин, Арсана увлекла Автандила в зимний сад и тут осыпала его упреками. О, она несчастная! Кого полюбила она? Кому навек отдала трепет своего сердца? Робкому младенцу или воину?! До сих пор не сдержал слова Автандил и не открыл родным, что пламень любви сладостен и жесток, - но он лишь для избранных! Все должны радоваться их радости. Но мглы почему-то больше, чем света! Разве не видно, как сгорает она от страсти? Почему же молчит Моурав-бек? Почему холодна госпожа Русудан? Почему смущается Магдана? О, княжна что-то знает! Пристыженный Автандил умолял не портить небесночистые глаза слезой. Он завтра же попросит мать благословить любовь двух избранных, теряющих рассудок и обретающих блаженство. И сейчас, взволнованно думая об упреке любимой, Автандил все же не мог побороть смутное чувство досады. В Грузии девушки стыдливо молчат и трепетно ждут, когда возлюбленный сам начнет умолять родителей не томить ожиданием. Под покровом льда еще сладостнее пламень любви! Почему же он не говорит о своем чувстве ни отцу, ни матери? Почему опасается сказать хотя бы "барсам"? А дядя Папуна? Есть ли еще на свете второй такой Папуна? Почему же он даже ему не открывает тайну? Не потому ли, что они все упорно молчат? Все! Гиви и тот избегает разговора о любви Автандила к Арсане. Но почему? Может, траур по Даутбеку мешает? Конечно, так! Но Арсана не желает ждать, она требует открытого признания ее права на сердце избранника. Он завтра начнет разговор с лучшей из матерей. Непредвиденный случай вновь помешал Автандилу начать разговор с матерью. Не успел он опрыскать себя болгарскими благовониями и надеть новую куладжу, не успел придумать первые слова, которыми решил начать признание: "Или Арсана - или смерть!", как вбежал Иорам и звонко выкрикнул: - Поспеши, Автандил, на зов "барсов". Ибрагим в "комнате приветствий", такой красавец! - и, схватив брата за рукав, потянул за собой. Появился Ибрагим неожиданно и встречен был дружеской бранью Матарса: - Ты что, багдадский жук, забыл о золотых монетах за четки, что Моурав-беку тогда принес? Мы уже сердиться начали. - Как можно забыть о том, что неустанно беспокоит? Только ага Халил сказал: "Пока не научишься быть вежливым, не пущу во дворец Мозаики". Каждый день заставлял повторять имя каждого из семьи Моурав-бека и по пяти раз, как в час молитвы, прикладывать руку ко лбу и сердцу. Я так усердно учился, что, аллах свидетель, лишь увидел эфенди Ростома, забыл все. Думаю, от радости. Дато с любопытством разглядывал богато одетого юношу, более похожего на сына паши. Смотрел на него и Димитрий - придирчиво, недоверчиво. Ибрагим совсем смутился, но Папуна, хлопнув его по плечу, посоветовал бессменно носить яркую феску, ибо она чудно украшает волны его волос, дерзко нарушив закон, по которому должна прикрывать бритую голову. - Эфенди Папуна, - Ибрагим лукаво засмеялся, - башку, да еще бритую, не только умный, но и всякий дурак носит. И почему Мухаммед решил, что это красиво? Я не верю, тыква тоже без волос. Эйвах, когда настал срок обрить голову, я спокойно сказал мулле: "Я араб", и мулла с досады плюнул. А когда арабы проведали, что я араб, ибо моя мать из праведных арабов, то рассердились: "Ты что, шакал пустыни, голову не бреешь?" Я спокойно сказал: "А вам не все равно? Ведь мой отец турок, значит, и я турок". Арабы плюнули и лишь при встрече отворачиваются. Я тоже отворачиваюсь, ибо незачем дразнить шакалов пустыни. "Барсы" весело похвалили Ибрагима за находчивость. Но не сердится ли Халил ага? Оказывается, нет, ибо считает, что нехорошо уподоблять голову тыкве. Об одном сожалеет: что сам не может вырастить на своей голове рощу цвета гишера. - Я тоже не советовал, - важно произнес Ибрагим, - отпугивать покупателей. Вот когда вернулся ага хеким из царства франков, тоже волосы на голове гладил, а походила она если не на пустыню, то и не на рощу. Отец моего господина так сказал: "Я не против, но если ты хочешь зарабатывать, обрей голову, иначе правоверные не станут у тебя лечиться". И еще: "Если хочешь жениться на моей единственной дочери Рехиме, которую тебе, несмотря на запрещение корана, показал, - ибо сам я не женился, пока не посмотрел, кого навсегда беру в дом, а заодно и в сердце, - поклянись на коране и на твоей лечебной книге, что больше не возьмешь себе жену. Если тебе нравится обросшая голова гяуров, то должна нравиться их бритая душа, созданная для одной жены". Сначала ага хеким обиделся и стал доказывать, что ни в одном лечебнике не сказано о бритой душе, хотя бы и у гяуров. Но красота ханым Рехиме сломила упрямство совращенного франками хекима, и он обрил голову и поклялся, что ханым Рехиме будет у него, как луна на небе, единственная. А когда еще раз, тайно от матери, но не от отца, Рехиме показалась хекиму, будто для лечения глаз, то, ослепленный блеском, уже влюбленный, хеким добровольно поклялся, что не только второй жены не возжелает, но и первой одалиски, и все ночи будет дарить Рехиме. Так настала ночь хенны. Красивая ханым тоже поклялась, но с маленькой оговоркой: по пятницам ходить в хамам - баню, после чего предоставлять отдых телу, ибо молитва в пятницу особенно приятна аллаху и ее надо творить с очищенными мыслями... - О небо, - потешался Дато, - как хитры женщины! Кому не известно, что после пятницы особенно приятна ночь любви! - Черт! Полторы пештемал тебе на язык! Не видишь, Иорам уши открыл, словно ты собираешься сыпать туда бирюзу! Слегка смутившись, Ибрагим, силясь придать себе степенный вид, произнес: - Уважаемый эфенди, пусть Моурав-бек удостоит меня вниманием: от ага Халила подарок принес. - Успеешь. Раньше расскажи, как живет Халил ага, здоров ли и нашел ли он наконец себе ханым, хотя бы с двумя пятницами в неделю. Выслушав и других "барсов", Ибрагим сказал: - С любовью и охотой, эфенди чужеземцы, я расскажу все, что знаю. Мой ага Халил, да продлятся над ним приветствия Накира, здоров, а ханым, - зрачки Ибрагима весело сверкнули, - я с помощью улыбчивого дива ему нашел. - Ты?! - Клянусь Меккой, ага Ростом, я! Случилось так, как случилось! В один из дней входит в лавку ханым в бирюзовой чадре, а за ней служанка в темно-синей. И сразу мне показалось, что сама судьба, обняв стройный стан ханым, ввела ее в лавку. Я смотрю на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого, ибо он записывает в свою книгу с белыми листами умные мысли, - а когда Халил записывает, пусть хоть небо упадет на таз с дождевой водой, он не заметит. Купила ханым четки не выбирая и ушла. В двенадцатый день рождения луны снова пришла в чадре цвета бирюзы, а служанка в темно-синей. Я смотрю на ханым, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого, хоть и не записывал умные мысли. Когда я спросил, - почему, ответил: "Не осталось". Ханым снова не выбирая купила четки и ушла, а я думаю: "Что дальше?" Пять раз приходила ханым в чадре цвета бирюзы, пять раз я смотрел на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого. Пять раз ханым не выбирая покупала четки и, сказав голосом, похожим на щебет соловья, "Селям!", уходила. Тут я догадался: пусть меня скорпион в пятку укусит, если ханым не нарочно надевает одну и ту же чадру. Говорю ага Халилу, а он: "Еще рано тебе, сын воробья, на ханым заглядываться!" - и сердито затеребил чубук. Я не для себя, ага Халил!" У него глаза стали круглыми, как четки: "Тогда для кого?" Подумав, я промолчал, но когда ханым опять пришла, я выскочил, будто за халвой, а сам иду следом за ней. Пусть аллах простит мою дерзость, но показалось мне - она заметила. Если так, то непременно узнаю, где живет. И узнал. Подождав пятницу, я с сожалением вынул из ящика один пиастр и пошел к ханым. Служанка, та, что приходила в темно-синей чадре, притворно не пускает: "Если ханым потеряла пиастр, я ей сама отдам". Тут я возмутился: "Разве ифрит поручится за твою честность?!" Как раз ханым услыхала спор и сама вышла, чадру не надела. Я сразу догадался: чтобы я мог описать ага Халилу ее красоту. "Зачем пришел ты, мальчик?" - слышу голос сладкий, как халва, и решаю: нарочно мальчиком назвала - иначе как без чадры показать мне свою красоту. И я счел нужным сделать глупое лицо и пропищать: "Ханым, ага Халил нашел в лавке пиастр. Осторожности ради опросили покупателей; некоторые жадно спрашивали: "А сколько я потерял?" Отвечаем: "Мангур". Один за другим воскликнули пять покупателей: "Это мой!" Тут ага Халил посетовал: "Один пиастр, а не мангур утерян, а пятеро хотят получить". Тут мне сама судьба шепнула: "Наверно, пиастр принадлежит ханым в бирюзовой чадре, она одна проявила благородство и не пришла искать то, что иногда все, а иногда ничто". И так как ага Халилу свойственна честность, он одобрил судьбу: "Ибрагим, отнеси ханым то, что иногда ничто, а иногда все". И тут ханым хитро прикрыла один глаз, поэтому второй еще ярче стал блестеть. Я тотчас сказал ей об этом, она еще громче рассмеялась: "Видишь, Ибрагим, кто нашел потерю, тому следует половина", - и, разменяв монету, отсчитала часть, принадлежащую якобы ага Халилу. Аллах подсказал мне, как следует поступить дальше. Выведав все от молодой служанки и сам рассмотрев главное, я сказал ни о чем не подозревающему ага Халилу: "Ага, не сочтешь ли ты своевременным отнести ханым в бирюзовой чадре красные четки?" Ага насторожился: "Она просила?" Я стал кушать халву. "Ага Халил, почему я, увидев ее пять раз в лавке, сразу догадался, что ей необходимо?" Ага взмолился: "Ради сладости дней, Ибрагим, не подходи близко к дверям ханым, муж тебя может убить". - "Конечно, может, но у ханым нет мужа, а есть красота и богатство". Ага просиял. Я поспешил уложить в его голову приятные вести: "Муж ханым уже много новолуний как утонул, но она благочестиво решила ждать еще год, - хоть не очень любила его, но все же была женой столько же. И ждала бы, но, придя в лавку за четками, оставила в уплату свое сердце. Аллаху угодно, ага, чтобы ты отнес ей красные четки". Ага изумился. Помолчав не более базарного дня, ага Халил сказал: "Узнай, не дочь ли она купца, торгующего льдом, или не дочь ли муллы, или, упаси аллах, звездочета?" Я ответил: "Нет, она дочь купца, торгующего бархатом и благовониями в хрустальных сосудах. Потому характер у нее бархатный, уста источают благовония, а голос звонок, как хрусталь". Клянусь аллахом, уважаемые эфенди, я не знал, чем торгует ее отец, но ага Халил поверил. И я не замедлил купить на базаре лучшую дыню и отнес ханым в подарок, как бы от ага Халила. Об этом он тоже потом проведал... Не будем затягивать. Передавая дыню, я сказал: "Ханым, сердца бывают разные, у моего ага Халила - золотое. Пусть сладость дыни подскажет тебе сладкие слова". Ласково коснувшись дыни, лукаво спрашивает ханым: "А какие?" Тут я, как настоящий посредник, объяснил ей, как возвышен ага Халил, как богат и как ищет источник чистой воды, дабы утолить жажду, еще ни с какой ханым не утоленную. Дыня уже возлежала на подносе. "Да, - сказала ханым, - ты прав, мне нужны красные четки". Тогда я побежал в лавку и сказал смущенному ага Халилу: "Не позже как сегодня ты отнесешь ханым красные четки". Ага заволновался: "Ханым может угостить, как женщина роз, и на это нужно время. А мать, привыкшая ждать, будет в тревоге". Ага не отсчитал и трех четок, как я сказал: "Пойду к старой ханым, скажу, что хеким, муж ханым Рехиме, ждет тебя на игру в костяные слоны. Пусть спокойно спит старая ханым, ибо я буду с тобою". Старой ханым я открыл правду. Она радостно заплакала, ибо одиночество сына пугало ее, а с нею и Айша пролила слезу. Затем, угостив халвой, они расцеловали меня. Условились, что они будто даже и не подозревают, где на самом деле ага наслаждается изысканной игрой, и так же поступят и после других, счастливых для ага, ночей. О благородные, мой ага очень счастлив, что костяные слоны не заслонили от него жаркое солнце, и с нетерпением ждет, когда пройдут семь новолуний, чтобы ввести в дом красивую и веселую ханым. Насмеявшись, Дато спросил: - А ты, Ибрагим, какой бахшиш от этого имеешь? - Долго ничего не имел, кроме радости, что ага стал жертвой блаженства. Но случилось то, что должно случиться. Два полнолуния назад сижу возле калитки дома ханым, и, как всегда, жду своего ага. Вдруг откинулся засов и просовывается белая, как крыло чайки, рука. Молодая служанка хватает меня за шиворот, втаскивает во двор и сердито шепчет: "О, почему нигде не сказано, что делать с глупцом, торчащим, подобно глашатаю, у дома молодой ханым?" Я сразу понял причину гнева женщины, имеющей старого мужа, стерегущего за городом виноградник ханым, но счел нужным изумиться: "Как?! Я год так торчу, и ты не заметила?" Она звякнула браслетами: "Заметила! Но тебе, шайтану, было только шестнадцать лет, а в прошлую пятницу стало семнадцать". Тогда я спросил: "Как - поцелуй в задаток тебе дать или сразу все?" Она двумя пальцами прищемила мне ухо: "Видят жены пророка, я еще не решила", - и втолкнула меня в свою комнату... В эту ночь судьбы мы оба, я и ага Халил, возвращались с одинаковой благодарностью к аллаху, создавшему усладу из услад. Один Гиви не совсем уяснил суть рассказа, хоть и хохотал громче всех. Поскольку Саакадзе еще не вернулся из Белого дворца Эракле, "барсы", угостив Ибрагима дастарханом - на большом подносе среди прочих сластей куски халвы, - стали расспрашивать его о доме. Сначала Ибрагим рассказал, как его мать мучилась с двумя сыновьями и одной дочкой, потом с тремя сыновьями и двумя дочками. Но аллах поставил на ее пороге ага Халила, и все пошло иначе - хоть и не сразу, ибо Халил опасался, что чувячник привыкнет к его сундуку. Когда чувячник - о Мекка! Почему его считают отцом Ибрагима?! - получив от торговца рабами семьдесят пиастров в задаток за сына, поспешил взять вторую жену, тоже дочь чувячника, и тесная лачуга совсем стала походить на кухню прислужников ифрита. Обе женщины целый день угощали друг друга тумаками или таскали за волосы. Почему Мухаммед не повелел брить таких наголо?! Вот о чьи головы следовало бы отточить бритву. Дети так вопили, что с потолка сыпалась глина, но все равно еды от этого не прибавлялось. Тут мать стала замечать, что чувячник со второй женой тайком что-то жуют и, как тигрица, набрасывалась на них. Как раз в это время соседям, которых разделял лишь глинобитный забор, подсказал пророк продать свой дом. О аллах, две комнаты, кухня и широкий балкон, а на дворе три дерева, одно тутовое, пять кустов роз и сочная трава. Проведала об этом Айша и говорит старой ханым: "Купи дом, спешат соседи, очень дешево продают". Услыхал ага Халил и удивился: "На что еще дом, когда в своем некому жить?" Айша свое: "Раз почти даром отдают, надо брать; посели там несчастную мать Ибрагима с остальными детьми". А ага Халил свое: "Может, так бы и поступил, но не хочу чувячника вплотную к своему дому приблизить". Тут как раз к сроку подоспел богатый бездетный купец и просит ага Халила отдать меня: как сына возьмет, учить будет и богатство оставит. Смутился ага Халил: "Не смею бедного Ибрагима счастья лишать, а без него скучно станет". Узнав о желании бездетного купца, старая ханым тоже расстроилась. Айша плачет. А жена богатого купца пришла в лавку, увидала меня и воскликнула: "Ты мне во сне снился! Ничего для тебя не пожалею! В бархат и парчу наряжу!" Я рассердился - в девять лет уже поумнел! - и закричал: "Твои слова не идут ни к веревке, ни к рукоятке!* Хоть в золото одень, никуда от ага Халила не уйду, ибо аллах меня сыном к нему послал, а завистливый чувячник по дороге с крыльев ангела стащил!" Потом обнял ноги ага Халила, заплакал и осыпал упреками: "Эйвах, разве не тебя я люблю больше, чем себя? И разве ты обрадуешься, если с горя в Босфор брошусь?" ______________ * То есть бессмысленные слова (турецкое выражение). Пришлось купцу с женой уйти, а на другой день ага Халил купил для меня дом с тремя деревьями и с травой, растущей вокруг роз. Тогда я пошел к ученому хекиму; мой брат, - он младше меня на один год, - уже там был. "Знаешь, говорю, Арзан, дом мой, а почему чувячник должен у нас жить?" Брат ногой топнул: "Не должен, говорит, пусть Айша скажет, что дом ей в дар купили, а она хочет только нашу мать с детьми впустить. И, чтобы не видеть проклятий второй жены чувячника, подымем выше на два локтя глиняную стену". Но моя радостная мать упросила поднять стену так, чтобы вторая жена чувячника легче завидовала: "Пусть влезет на лестницу и глазеет на наше счастье, а рот по ту сторону сыплет проклятия". Так мы с Арзаном и сделали. Не успели, как задумали, поднять стену, а жена чувячника уже по лестнице прыг-скок. И, к радости моей матери, разразилась бранью, - а рта не видно, одни глаза змеиные. Тут моя мать, не подумав, вынесла деревянный поднос и давай рис перебирать, что старая ханым подарила. Затряслась, как в лихорадке, вторая жена чувячника и еще с большим рвением начала проклинать нас, а моя мать вынесла кишмиш, курагу и миндаль, спокойно подготовила к варке, потом вытащила на двор жаровню и под приятную музыку занялась праздничным пилавом. Но не успело стемнеть, как заявляется чувячник и требует, чтобы мать поставила перед ним пилав: "Ведь я муж!" Так он три месяца все у нас поедал и с собою остатки брал в лазаше, не заботясь, что дети и моя мать голодными оставались. Пробовала мать тайно обед варить в кухне, но жена чувячника кричала, что она по запаху чувствует, где мать варит; и опять после базарного дня чувячник приходил. Тогда мой умный брат сказал: "Знаешь, я отпросился у моего ага домой от пятницы до пятницы". "Зачем? - удивился я. - И так дома, спасибо чувячнику, нечего кушать". Брат смеется: "Ничего, скоро много у нашей матери еды появится. Мой ага велит мне взять с собою полмешка рису, горшок бараньего сала, три окки изюма и пять окк сомуна, а вдобавок дал целый пиастр на баранину". Сам ага Халил удивился щедрости ученого и спросил свою сестру, так ли это. Оказывается, так: очень полюбил хеким моего брата за ум и веселый характер и обещал даже своим помощником сделать. А я сразу не понял: "Ты, говорю, хвост дельфина, решил чувячника жиром набить?" - "Аллах тебе поможет увидеть жир чувячника!" - смеется брат. На другой день, только мать пилав сварила, быстро входит чувячник, придвигает к себе котел, пальцами чмыр-чмыр, - и жадно почти все проглотил: остатки же, как всегда, с собою унес. "А теперь, - говорит матери брат, - свари для нас из моего риса. Вон мешок!" Я тоже домой пришел - и разозлился: "Ты, башка дельфина, все же решил, что чувячник - каплун, и откармливаешь его?" Брат смеется. А наутро прибежал чувячник, желтый, как шафран, и вопит: "Ты испорченный рис мне дала! Я всю ночь кувшин для омовения из рук не выпускал!" Мать удивилась: "Рис все время мы понемногу ели, и никто живот себе не повредил". К концу базарного дня чувячник опять врывается. Мать соус из баранины приготовила. И опять чувячник наутро прибежал ругаться. Так пять дней подряд он жадно ел у нас и пять ночей кувшин для омовения из рук не выпускал. Я все больше удивлялся. А чувячник приполз на шестой день такой желтый, как кувшин для омовения, и бормочет: "Эйвах, половину мне отдели, а половину всем раздай". Мать обрадовалась и придвигает ему большую часть. Он кушает и все на детей смотрит. Дети тоже кушают и никуда не смотрят. Мой брат незаметно подсунул ему еще лаваш. Заметил он лаваш и вяло положил на него кусок баранины, забрал для своей второй жены. А наутро приковылял, более похожий на подбитую собаку, чем на чувячника, и лает: "Ты что, джады, слова шайтана над моей едой нашептываешь?! В эту ночь не один я, но и моя бедная жена десять раз на двор выбегала!" Мать ничем не выдавала свою радость и удивленно зацокотала: "Бум-бум! Мы все кушали - ты видел, - а здоровы. Знай, справедливому аллаху надоело смотреть на твой рот, всегда разинутый, словно порванный чувяк". Тогда чувячник кричит: "Поклянись на коране, что ты ни при чем!" Мать взяла коран, - как раз ей Айша подарила, - и поклялась. С того дня опустошитель котлов исчез. Тут брат, смеясь, открыл мне способ избавления. "Видишь, я предсказал, что будет так, как есть. Да осыплет хекима судьба милостями! Его порошки - лекарство, если их в меру давать больным, но я проявил щедрость и подсыпал в еду не меря, чем возвеселил чувячника и его вторую жену. В жизни всегда так: чтобы один спокойно жевал баранину, другой должен прыгать с кувшином для омовения". Побагровев от смеха, Димитрий пожалел, что ему не представится случай проучить чувячника, ибо через полторы секунды уже незачем было бы тревожить кувшин. - Думаю, совсем оставил в покое дом ваш, полтора чувяка ему на ужин! - О эфенди, что обозначает "дал кавук"? "Лысая чалма!" А "лысая чалма"? "Прихлебатель!" А "прихлебатель"? - "Пиявка!" Айша заранее устроила мою маленькую сестру к старой вдове, - еще тогда дом не покупал для меня ага. Три года жила прислужницей моя сестра. Многому научилась, - и тяжелую и легкую работу на девочку ленивая ханым свалила. Возвращать матери не хотела, но мать все же взяла. Очень красивая выросла. И скоро ей одиннадцать лет - о женихе можно думать. Но ифрит на страже был и толкнул чувячника в наш дом. Увидел он сестру и сразу убежал. Схватила мать девочку и тоже убежала: догадалась - продавать сестру побежал проклятый чувячник. Вечером старая ханым просит ага Халила избавить несчастную от чувячника. Девочку она спрятала, но разве не опасно? Столько молодых слуг в доме... а чадру еще рано носить. Ага Халил согласился и решил посоветоваться с хекимом. И вот приводит чувячник проклятую старуху. Оглядела та сестру, сказала - утром придет. А наутро входит слуга кади к чувячнику и радует "лысую чалму": "Ступай, тебя кади зовет!" Задрожал чувячник, а ослушаться не смеет. Приходит, а у кади моя мать сидит. Тут кади говорит: "Халяль! Я развожу тебя с этой женщиной, ибо ты не кормишь ни ее, ни детей". Чувячник голос поднял: "Во имя аллаха! У меня от второй жены уже двое маленьких, а у нее два сына работают и хорошо свою мать кормят: через стену запах баранины чувствуем, чтоб им всем шайтан головы свернул!" Тут кади почувствовал себя огнедышащей горой: "Ты, недостойный буквы "Вав"*, как посмел возвысить голос? Клади на доску в счет взыскания десять мангуров!" Чувячник струсил, будто лава ему под пятки натекла. Просить начал, чтобы не разводил кади его с моей матерью, обещал кормить и первую семью. Кер оласы! Помогли ему слова, как дельфину - крылья! Ага Халил и ага хеким дали кади задаток, каждый по пяти пиастров, а после развода обещали еще по десяти, зеленые четки и благовонную мазь для жены кади. Моя мать слезы с мольбой смешала: "О ага кади, прояви, ради аллаха, милосердие! Избавь меня и детей от "лысой чалмы"! Он две луны, может, и будет носить окку лаваша, а потом продаст всех трех детей - давно разбогатеть на них задумал". Кади молча смотрел на мать, будто раздумывая. Тогда моя умная мать, хоть и знала о пиастрах ага Халила и ага хекима, все же вынула три своих и положила на доску. Не прошло полбазарного часа, как кади сказал: "Во имя аллаха милосердного и справедливого, я совершил развод по закону! Отныне она тебе чужая, и ты, чувячник, не смеешь приближаться к ее дому на расстояние тридцати локтей!" И вот, по желанию Мухаммеда, уже четыре года дом наш на рай похож. А стену подняла выше на пол-аршина, чтобы даже голоса чувячников не слышать. ______________ * Буква эта у турок - символ одного из мистических имен аллаха. "Барсы" безмолвствовали. Этот бесхитростный рассказ взволновал их, и они прониклись жалостью к беззащитной турецкой женщине. Ведь счастье встретить такого, как Халил, дано, пожалуй, одной из сотен тысяч. Когда Ибрагим, принятый как гость, отказался получить пиастры за первые четки, ибо ага Халил велел не брать за них, "барсы" преподнесли находчивому турку красивое бирюзовое кольцо. Ибрагим, рассыпав тысячу благодарностей, уже собирался уходить, но в ворота въехал Саакадзе. Обрадованный тем, что может так скоро выполнить поручение своего ага, Ибрагим вынул из-за пояса шелковый узелок и с низким поклоном передал Моурав-беку. Задумчиво рассматривал Саакадзе агатовый талисман - подарок мудрого Халила, - на котором золотыми буквами выведено изречение: "Осторожность - щит благополучия". Саакадзе подумал: "Это предупреждение неспроста". Послав Халилу в ответ запястье с арабской надписью: "Что застегнется, то не расстегнется", Саакадзе сказал: - Передай избранному ага Халилу, что мне скоро понадобится совет ученого хекима. Может, твой ага тоже прибудет с ним? - Пусть Мухаммед продлит твои дни до последнего захода солнца, великий Моурав-бек! Предвидя твое желание, мой ага сказал: "Лучше, чтобы хеким один принес лечебные порошки и жидкость змеиного зуба, а если еще другое будет нужно, то с помощью сорока неземных можно найти путь к истине. В ближайшее время прибудет из Исфахана турецкий купец с благовониями и четками, которые обещал продать только моему ага Халилу. Обещал также отвезти подарок хекиму, лечащему шаха Аббаса, и привезти от него известие о благополучии дома благородного хекима. Да удостоят эфенди "барсы" лавку ага Халила своим высоким вниманием - придут и взглянут на четки из Исфахана. А для ханым, как заверял ага, он уже выбрал из индийского товара. Вежливость подсказывала не набрасываться на приглашение, но "барсы" едва выдержали три дня. Пробовали они заняться нардами, пробовали состязаться в точности сабельных ударов, потом, махнув буйными головами, захватили Димитрия и Дато и помчались на базар. Осадив коней возле лавки Халила, они вызвали восхищение купцов богатым узором седельных чепраков. Бросив поводья двум оруженосцам, они поспешили в лавку. К удивлению "барсов", Халил при виде их не выразил ни малейшей радости. Учтиво поклонившись, он поспешил к соседу, умному купцу, с просьбой помочь ему в продаже знатным чужеземцам дорогих четок. Польщенный купец тут же последовал за Халилом. Сияя от удовольствия, он приветствовал эфенди гор в лавке друга и, установив перед ними деревянный лоток, принялся хвалить выложенные на зеленом бархате разнообразные четки. Халил же безучастно отошел к прилавку и стал раскладывать товар. Только когда совсем неожиданно в лавку вошел эфенди Абу-Селим в сопровождении пяти телохранителей, озадаченные "барсы" поняли стратегию Халила. Абу-Селим! Судьба, как искусна ты в своих проделках! Но какую новую игру затеял отчаянный эфенди? Не удостоив "барсов" даже взглядом, Абу-Селим спросил, приготовлен ли купцом заказанный антик, достойный знатной ханым. - Можно подумать, эфенди Абу-Селим, что ты нас совсем не узнал. - Дато насмешливо отвесил поклон. - Тогда почему с тобой пять телохранителей? - Видит шайтан, узнал, - потому со мной пять, а не один. - Напрасно тревожишься, эфенди, - сверкнул глазом Матарс, - тебе и сто пять не помогут. - Потому что, слава звездочету, - нахохлился Пануш, - мы за четками пришли, а не за петухами. - И еще такое добавлю, Пануш: если эфенди, полтора куриных пера ему на украшение фески, пришел за подарком для ханым... - Перед красотой которой склоняем головы... - Успеешь, Дато, склонить и голову и... скажем... - Колено! Колено, Димитрий! Чтоб тебе куриным курдюком объесться! - Я еще не все сказал, Ростом, прикрой свою вежливость хвостом шайтана. - Димитрий прав, если эфенди торопится, мы ему не мешаем. Мнимое спокойствие Абу-Селима испарилось, будто капля воды на раскаленном железе. Бросая яростные взгляды на "барсов", он хрипло выкрикнул: - Ты, купец, слишком медлителен! Смотри, чтоб такое свойство не повредило не только твоей торговле. - Мой товар, глубокочтимый эфенди, очень терпелив, он давно ждет твоего внимания. Лишь теперь эфенди, напряженно следивший за "барсами", обратил свой взгляд на разложенные перед ним дорогие четки и начал придирчиво выбирать. Вдруг он указал на бледно-розовые четки, переливающиеся в пальцах Дато. Конечно, Дато не преминул расхохотаться и стал вызывающе вдыхать аромат четок. Заметив смущение Халила, умный купец приблизился к нему и спросил, сколько взять у чужеземца за отобранный им товар. Не успел Халил ответить, как эфенди, повысив голос, заявил, что он сам выбрал эти четки. Ростом с тревогой взглянул на слишком учтиво кланяющегося Дато. - У тебя, эфенди, верный способ брать то, что тебе не принадлежит, - потешался Дато. - До меня дошло, что у африканской царевны четки из зубов крокодила. Может, туда потянешь руку? Нет? Эти хочешь? Поздно! За них газель обещала мне ночь любви! - Как смеешь, гяур, порочить турецкую ханым? - А кто тебе сказал, что турецкую? Я уже месяц без отдыха оцениваю на ощупь пышную, как хлопок, критянку. Но... не будем задерживаться. Скажу прямо: розовые четки я выбрал потому, что их цвет и благовоние напоминают мне зад критянки. Как ни силился умный купец, все же пришлось ему забежать за ковровый занавес, и оттуда послышалось нечто похожее на шум вскипающей воды. А в лавке незлобное рычание "барсов" и фырканье телохранителей приводили эфенди в ярость. Лишь Халил и Ростом внешне сохраняли спокойствие, но у четочника вздрагивали пальцы, а на виске у "барса" вибрировала жилка. Абу-Селим считал себя жестоко оскорбленным, но не знал, тотчас ли начать схватку или еще сильнее распалиться. Ведь этот хитрец ничем не задел лично его, эфенди. А если употребил нечестивое сравнение, то каждый мужчина имеет право при восхвалении своей, а не чужой наложницы восторгаться не только ее глазами. Обернувшись к своей охране, которая умышленно облачилась в наряд рядовых сипахов, а на самом деле славилась умением без промаха биться на саблях, эфенди все же не подал ей знак нападать. Воспользовавшись заминкой, Халил сказал: - Если о свойствах критянки все, то во имя справедливости вернемся к торговле. Цена розовых четок большая, но если они пришлись по вкусу знатному эфенди Абу-Селиму, я уступлю за пятьдесят пиастров. - О шайтан, почему нигде не сказано, что делать с жадными купцами! Твои розовые четки всегда стоили не больше тридцати пиастров, а после осквернения их мерзким сравнением гяура цена им пять, и то лишь потому, что решил подарить их старухе, убирающей отбросы. Видит болотный рак, ей все равно, что нюхать. - Удивляюсь твоей забывчивости, купец. Разве не я первый высказал ласкающее слух сравнение? А эфенди потом вспомнил свою неразборчивую старуху. - И, словно не слыша скрежета зубов эфенди, Дато небрежно высыпал на прилавок содержимое кисета. - Бери, ага купец, сколько они стоят, ибо я привык преподносить дары возлюбленной за свой счет, а не за счет кисета купцов. Ножнами отодвинув табурет, Ростом торопливо шепнул умному купцу: - Ага, найди предлог покинуть лавку, ибо здесь скоро произойдет то, что лекари называют кровопусканием. Незачем тебе рисковать... Не дослушав, купец выскользнул из лавки, оправдывая себя перед аллахом. Столкнувшись в дверях с пожилым крестьянином, он вздрогнул от лязга клинков и хруста костей. Но это был лишь стук от падения лопаты, которую крестьянин, посторонившись, не успел отодвинуть в сторону. Робко приоткрыв дверь, он увидел множество богатых покупателей и от смущения в нерешительности остановился на пороге лавки. Халил, благословляя приход крестьянина, пытливо оглядел его и мягким, но настойчивым движением руки пригласил войти. Крестьянин окончательно смутился и сбивчиво начал рассказывать о неприятности, случившейся у него в доме: отец потерял четки, правда, совсем старые, деревянные, но все же было что перебирать пальцами в часы раздумья, а сейчас... женщины плачут, жалеют и отца, и монеты, а отец сон потерял. Долго думали и решили: значит, аллаху угодно еще больше обеднить их. Пусть ага Халил не сердится за его приход и подберет самые дешевые. Видно, аллах по справедливости своей послал благородному купцу знатных покупателей, и он, бедный крестьянин, может потом зайти. По той торопливости, с какой Халил снял с гвоздиков несколько недорогих нитей и протянул их бедняку, сказав: "Выбирай, какие хочешь", Ростом понял, что четочнику нежелательна хатабала в его лавке, и с нарочитой беспечностью выкрикнул: - Э-э, отец, раз пришел купить, значит, купцу заработок принес! А в торговле это главное. Выходит, ты такой же покупатель, как и все находящиеся в лавке. Крестьянин, подтолкнутый Ростомом, почти упал на шестиугольный табурет. Он хотел вскочить, но внезапно с изумлением уставился на разложенные перед "барсами" четки. К радости Халила, он забыл, где он и что с ним. Восторгом блестели его воспаленные от работы глаза. Никогда не виданное богатство очаровало его. А Халил суетливо подкладывал на лоток еще и еще - красные, синие, белые... Эфенди Абу-Селим был в полном замешательстве. Пребывание в обществе крестьянина коробило его, но как уйти, сохраняя достоинство? "Еще эти хищники вообразят, что я, деребей, избегаю сразиться. А жадный купец - да подбросит ему шайтан на ужин дохлую кошку! - боится упустить прибыль и изгибается, как стручок харупа, перед моими кровными врагами, которые турецкую тахту превратили в логово "барсов", я же верчусь у прилавка, словно баран, заблудившийся в камышах Аракса". Угадывая настроение эфенди, Дато задорно подбоченился: - Знаешь, Абу, в прошлую пятницу на кейфе, когда все веселое было пересказано, один знатный паша просил еще повеселить собравшихся, и я рассказал, как ты в Исфахане - помнишь? - переодетый персом, крался к каве-ханэ, дабы, наговорив сказок, убедить Непобедимого помочь тебе стать Непревзойденным. Паша так хохотал, что слуге пришлось дважды менять... скажем, шелковый платок, ибо из глаз хлестали не слезы, а фонтан удовольствия. Абу-Селим схватился за рукоятку ятагана. В один миг Халил взбежал на лесенку, смахнул с полки голубые четки: - Лови, отец! Крестьянин протянул трясущиеся руки, скатился с табурета. Тупо смотрел Абу-Селим на растерявшегося бедняка, который преградил ему путь к тахте. И тут он вовремя вспомнил, что эти шайтаны находятся под покровительством султана. От ярости голос эфенди скрипел, как заржавленный замок, но Халилу он казался нежнее звуков флейты. - О купец, - задыхался Абу-Селим, - ты испытываешь мое терпение! Завтра пришли лучшее, что найдешь в своей аду подобной лавке. И пусть тебе аллах пошлет догадку, как усвоить истину не поддаваться советам шайтана, ибо это может повредить не только твоему кисету, но и... - Но и животу. - Напрасно дразните орла, он всегда сильнее барса, ибо может налететь сверху и вонзить когти в самое сердце хищника. - Ага купец, - чуть не плача, взмолился перепуганный крестьянин, - повели мне уйти. Как смею стоять там, где стоит высокорожденный эфенди! - Видит пророк, ага, если я стану отпускать покупателей без покупок, то скоро не хватит монет на сухой лаваш. Халил торопливо сдернул со стены несколько нитей четок и кинул их на колени совсем растерянному крестьянину, а сам принялся почтительно кланяться Абу-Селиму, шумно отбросившему табурет. - О эфенди Абу-Селим, небо светлеет утром и темнеет вечером! Прояви ко мне доверие. После первого намаза пришлю в твой знатный дом то, что еще никому не показывал. Не удостаивая Халила вниманием, эфенди надменно вышел, за ним, придерживая ятаганы, - его телохранители. Элизбар заметил, с какой радостью Халил, проводив эфенди за порог, прикрыл дверь и приблизился к крестьянину: - Во славу неба, ага, выбирай, какие нравятся. - Видит пророк, все нравится, только... я не ага и... дорогие... - Да будет благословенна Мекка! Теперь твое время, бери, ага, и о цене не здесь следует беспокоиться. Наверное, все базары обошел, а по своему кисету не подобрал. - Ты угадал, ага Халил, да будет радостный год у цирюльника! Увидя мои муки, он так сказал: "Напрасно время на ветер бросаешь. Иди к ага Халилу, сразу найдешь то, что хочешь. Но не торгуйся, ибо он не запрашивает". - Эйваллах! Выбирай, что хочешь. Долго копался обрадованный затишьем в лавке крестьянин, не решаясь на чем-либо остановиться. А Халил, неизвестно зачем, опять открывал ящики, лез на лесенку и доставал четки, все новые и новые. Когда его потом спросили "барсы": "Зачем?", Халил вздохнул: чтобы бедняк не заметил, почему купец чуть спину не сломал, угождая ему. Наконец крестьянин, которого не на шутку начала пугать непривычная приветливость людей, взмолился: - Ага Халил, увеличь свою доброту, выбери сам! Только дешевые... Халил быстро взял "оскверненные" розовые четки и протянул крестьянину, который с восхищением смотрел на них, но не брал. - Бери, отец, бери! Я случайно совсем дешево их купил и продаю за пять мангуров. Ты сам слышал, больше за них и знатный эфенди не давал. - Ага Халил! - вскрикнул изумленно крестьянин. - Таких в другой лавке даже не видел! - Халиль, если по душе пришлись, бери скорей! - Халил беспокойно посматривал на дверь. - Мангуры на стол клади! Постой, заверни в платок. Спрячь подальше! И никому здесь не показывай - могут отнять. Не забудь в мечеть зайти. А твоему отцу передай: это небо послало ему награду за праведную жизнь. Крестьянин торопливо достал узелок, отсчитал пять монет, бережно положил на стол: - Ага купец, не знаю, почему ты осчастливил мой дом светом и богатством, но пусть аллах проявит к тебе щедрость во всем! Схватив покупку, он поклонился почти до пола и выбежал. Халил окунул тряпку в розовую воду, тщательно вытер мангуры, затем, к удивлению "барсов", достал из-за пояса кисет, отсчитал сорок пять монеток, смешал их с пятью монетками крестьянина и опустил в ящик. - Похоже, ага Халил, благодаря нам ты выгодно продал товар... и еще в шелковый платок завернул. - Элизбар, прищурив глаз, смотрел на купца. - Если так пойдет... - Разбогатеть можешь, - весело добавил Матарс. - Хорошо еще, что не часто так торгуешь. - О эфенди, не смейтесь, я в большой выгоде, ибо крестьянин отдал мне все свое богатство - наверно, десять новолуний копил. Я бы и один мангур не взял, но боялся обидеть человека. - Похоже, что и у вас не досыта кушает хлеб тот, кто его сеет. - Тебе, эфенди Ростом, аллах послал верную догадку... - Ага Халил, не уйдем, пока не возьмешь у меня сорок пять мангуров. - Видит небо, ага Дато, не возьму. А вознаградил я бедняка за то, что аллах послал его в мою лавку не допустить убийства. - Халил исчез за ковровым занавесом и скоро вернулся с подносом, уставленным чашами и кувшинами. - Думаю, ваш разговор со свирепым эфенди вызвал желание не только обнажить саблю, но и подсластить шербетом горло, обожженное перцем. - Дорогой ага Халил, с удовольствием и радостью, если дашь слово выпить у нас вино из ностевского марани. - Слушаю и повинуюсь, ибо, во избежание ненужных встреч, эту лавку вы осчастливите новым посещением лишь тогда, когда вернетесь из Ирана. - Во имя аллаха, - выкрикнул вбежавший Ибрагим, - разыскав меня, умный купец сказал... - Глупость! - Халил с притворным спокойствием отодвинул чашу. - Покупатель был, за пятьдесят мангуров я продал ему четки. Ибрагим подозрительно уставился на Халила, открыл ящик, вынул монеты и деловито их оглядел: - Не аллах ли благовонием обрызгал мангуры "бея", который подобно муравью выскочил из лавки? Тут шайтан замутил мои глаза, и богатый "бей" показался мне бедняком из пещеры Али-Бабы. "Барсы" переглянулись. Предвидя, что Халил вот-вот попадется, Ростом солидно проговорил: - Мы свидетели, что это так. Видно, аллах послал обедневшему бею удачу и он поспешил сделать подарок отцу. - Аллах, аллах, как ты добр! А какое поручение шайтана выполнял здесь эфенди Абу-Селим? - Э-э... Ибрагим-джан, как догадался? - Свидетель Осман, и более глупому не трудно сообразить, почему ученая феска ага Халила совсем закрыла правое ухо и неучтиво обнажила левое. Перебрасываясь шутками, "барсы" по молчаливому уговору решили возместить Халилу убытки. - И мы к ага Халилу за четками. Выбери, друг, сам. - Да пребудет с вами милость аллаха! Из тех, что смотрели при Абу-Селиме, ни одних вам не продам. Пусть рассеется, как дым, воспоминание о встрече с гиеной. Подумав, Халил открыл потайную дверцу стенного шкафа. С нескрываемым восхищением взирали "барсы" на редкостные антики. Выбрав четки, переливчатые, как радуга, Халил сказал: - Свидетель аллах, эти как раз для ханым Моурав-бека, - ведь судьба ее также неровная: она то сияет, как заря на прозрачном небосклоне, то тускнеет, как луна, окутанная облаком, то вновь блестит, как алмаз в отблесках пламени. А эти возьмите для веселой, а значит, доброй ханым ага Дато. Я купил их в Багдаде, у предсказателя, бежавшего от гнева султана... Видно, благополучный исход стычки "барсов" с Абу-Селимом сильно обрадовал Халила. Он оживленно повествовал об антиках, убеждал брать лучшие и все больше вселял недоверие в Ибрагима. "Что с моим ага? - недоумевал молодой турок. - Всегда слишком спокойный, он вдруг уподобился веселому факиру: спешит заверить, что без его четок жизнь и плевка верблюда недостойна". А "барсы", искренне любуясь изящными четками из шлифованных алмазов, передавали их друг другу. - Пусть небо пошлет третьей ханым время для досуга. Перебирая темно-красный янтарь, она будет думать о счастье всех близких. - Спасибо, дорогой, ты очень верно подобрал подарки. Теперь скажи, сколько должны тебе? - О святой Омар, разве об этом надо думать?! Лишь бы понравились ханым выбранные мною четки, а стоят они... Не успел Халил назвать цену, как Ибрагим взревел: - О ага Халил, ты забыл прибавить хоть одну акче к тому, сколько сам заплатил! - Сын воробья! Как смеешь учить меня торговать? Клянусь Меккой, придется мне сегодня обновить палку! - Не клянись, дорогой Халил, мальчик прав. - Ростом опустил руку на плечо Ибрагима. - Спасибо, друг, что не допустил нас попасть в неприятное положение. Ты знаешь, сколько все стоит, еще прибавь сорок пять мангуров, взятых нами в прошлое посещение на покупку подвернувшегося кальяна. Давай, Ибрагим, подсчитаем. - Незачем себя утруждать, эфенди, я уже сосчитал. - Видит шайтан, Ибрагим совсем разум потерял. Иначе не могу понять, почему вместо ума глупость проявляет? Четки благосклонно возьмите, а когда наступит подходящий день, Ибрагим переступит порог дома Моурав-бека и получит от вас столько, сколько я скажу. Но "барсы" запротестовали и с помощью Ибрагима, принявшего их сторону, расплатились, как решили. Они уже собрались уходить, но неожиданно Халил остановил их. Удивленно смотрели они на странно изменившееся лицо купца: холодный блеск в глазах, нахмуренные брови, крепко сжатые губы. Помолчав, Халил негромко начал: - Продлите, о сподвижники Непобедимого, ваше внимание ко мне. Помня о желании отца, я сам хочу сделать угодное людям из страны, где он забыл об утреннем намазе. Не первый день искал я встречи с вами, аллах сам справедливо предопределил время. Если нужна будет вам моя помощь, то вспомните: я еще ничем не отблагодарил вас за гостеприимство, так щедро оказанное моему отцу вашей страной. Выслушайте меня, о эфенди, благосклонно. Разве мало стран прошли вы, сверкая обнаженными клинками? Или не про вас было сказано: "Они столько нарубили голов, что можно было бы построить мост для переправы всех врагов в ад?" Или не вы чутко и недоверчиво прислушивались к шорохам и обольстительным речам лазутчиков, подосланных властителями царств? Так почему же вы потеряли осторожность в Константинополе, где, видит Мухаммед, не все так, как надо? Ваше внимание, о благородные эфенди, дает мне силу досказать все!.. Аллах проявил ко мне приветливость, и я лицезрел вас в Исфахане. Здесь необходимо пояснение: был я там в гостях у ага Юсуфа, хекима, лечащего шаха Аббаса. Мы встретились в Мекке и подружились. Я рассказал ему, что мой зять, тоже ученый хеким, четыре года учился у франков в их главном городе и знает многое. Ага Юсуф тогда похвастал, что в Исфахане много персидских и арабских книг, содержащих в себе мудрость и поучения. Я воспылал желанием овладеть ими. Ага Юсуф шутя сказал: "Приди и возьми!" Не в силах противиться, я упросил отца, и он, любящий все то, что обогащает и облагораживает душу, отпустил меня в Иран. Как раз в это время мы возвращались из Индии. Ага Юсуф устроил меня на почетное место, неподалеку от Давлет-ханэ, и я изумленно смотрел на Непобедимого, окруженного вами, как сапфировая луна окружена вечно мерцающими звездами. Ага Юсуф шепнул мне, что драгоценностей на вас и на ваших конях столько, что можно купить два больших города, и еще за вами следуют караваны с ценностями для шаха и для каждого из вас... Пусть аллах убережет вас и поможет возвратиться в Стамбул с победой над Ираном, ибо не пройдет и двух пятниц, как верховный везир Хозрев-паша найдет предлог оставить вас даже без приличной одежды, хорошо еще, если с головой. - Ага! Во имя аллаха! Испуганный Ибрагим метнулся к дверям и, заслонив собою вход, стал обозревать улицу, будто кого-то высматривая. - Машаллах! Мальчик прав. Даже в своем доме следует опасаться разговора, ведущегося хотя бы шепотом. Запомните, султан наш - ставленник аллаха, но вокруг него ставленники шайтана, сердца их подобны "стреле-змее", мысли подобны отравленному ножу. Не подумав и минуты, они могут превратить и святого в раздавленную дыню, а вы, о доверчивые, слишком часто ходите по базарам, слишком громко смеетесь и слишком часто поворачиваете головы во все стороны. А встреча с Абу-Селимом? Разве ваш и наш аллах не объединились, чтобы милостиво предостеречь от опасности храбрецов прекрасной страны, так полюбившихся им? Знайте, эфенди никогда не забывал, как благодаря Моурав-беку стал посмешищем всей Турции. Не только переодетый иезуит Клод Жермен и непереодетый купец Халил, но и эфенди Абу-Селим, скрывшийся под навесом каюка, следил за вами. А если все следили, то с тайным умыслом. Абу-Селим - с самым разбойничьим. Небо видит, не ради веселья он решил вкрасться в доверие к жестокому, как дракон, первому везиру Хозрев-паше, а для того, чтобы напомнить Моурав-беку звонкое слово: "Араке!" Так эфенди сам хвастливо заверял Кыз-Ахмеда в его кофейной. О благородные воины, я полон тревоги. Сделайте все, чтобы на вашем пути не стояли ни первый везир, ни последний Абу-Селим... Избегайте и дружбы и вражды с ними. Всегда помните: вас ждет ваша страна. Примите снисходительно мой совет: если имеете богатство - прячьте его; если имеете мысли - прячьте больше, чем богатство; если имеете тайны - пусть даже ваша тень не догадывается об этом. Преобразились и "барсы". Они сдержанно слушали предостерегающую речь. Заговорил Ростом: - Спасибо тебе, дорогой ага Халил! Богатство мы оставили на своей родине. Громко смеемся, ибо совесть у нас чиста. Врагов, знаем, у нас больше, чем мышей в амбаре. И Моурав-бек требует остерегаться драк: и потому, что всех не перебьешь, и потому, что сейчас не время. - Но прямо скажу: когда такой Селим, полтора филина ему в рот, лезет под руку - должен укоротить его хоть на голову. Сегодня ради тебя, друг, воздержался: видел, как ты бедного крестьянина, вместо щита, туда-сюда вертел. - А тайна наша в том, что мы ищем на базарах купцов, прибывших из царств Грузии, дабы узнать о своей отчизне и хорошее и плохое. - Видит Осман, твой ответ похож на молитву, которая стирает пыль забот, омрачивших зеркало сердца. Если нет у вас того, что было перечислено, то, во славу пророка, у вас все же оказалась осторожность. И я доволен ответом. Но да станет вам известно: даже муравей может принести помощь барсу, если вовремя залезет охотнику в глаз. - Ты прав, ага Халил, и, если пожелаешь нам доставить удовольствие, приходи в Мозаичный дворец - будешь дорогим гостем. - Аллах проявил ко мне благосклонность и посылает возможность не только лицезреть Непобедимого, но и беседовать с ним, о чем он пожелает. Но я не паша и не певец, будет ли уместен мой приход в праздничную пятницу? - Твое посещение всегда уместно, ага Халил. Если же встречи с пашами, которых, как мы заметили, ты, подобно нам, не очень чтишь, то в каждой неделе есть еще шесть дней, из которых ты можешь выбрать любой. - Приветливость твоя, ага Элизбар, подобна улыбке неба. И если наступит час мне прийти, я приду. Но, видно, раньше явится к вам мой зять... не столько лечить тело - да убережет вас аллах от болезней! - сколько обогатить свою душу умным разговором. А если ваши ханым пожелают прибавить к своей красоте еще красоту, то есть у него душистые мази и тонкие благовония. Не напрасно ханым-везир Фатима - сестра султана и жена Хозрев-паши - лишь у него все берет. Услышав снова имя всесильного везира, "барсы" насторожились. Ростом спросил: - Значит, твой зять бывает в высоком гареме? - Не совсем так. Если очень нужен, ханым Фатима удостаивает хекима беседой при евнухе. Но чаще моя сестра, красивая Рехиме, приносит все душистые мази и передает советы своего мужа. И хотя ханым Фатима проявляет любопытство не к одним благовониям, моя умная сестра сама старается больше узнать, чем рассказать. Но особенно разговор о красоте и как ее сохранить вызывает у ханым-везир сильное желание удерживать мою сестру как можно дольше. - Выходит, ханым Фатима только о красоте говорит? - Не совсем так: это моя сестра только о красоте говорит, а ханым-везир слишком многих ненавидит, чтобы о них молчать. - Так ли поняли тебя: если захотим узнать, кого из нас ненавидит ханым Фатима, твоя благородная сестра узнает? - Видит Абубекр, ты почти угадал, эфенди Ростом. Но, как видно, срок еще не настал, ибо о вас ханым-везир пока ни плохого, ни хорошего не говорит. Да будут для вас всегда открыты ворота благополучия! - И Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу. - О благородный ага Халил, тут уместно вспомнить слова так чтимого тобою Руставели: Ради нас арабский витязь не щадил души своей, Неужели окажусь я бережливей и скупей... С ощущением, что произошло что-то значительное, "барсы" молча следовали по кривым улицам Стамбула. Им казалось, что до сих пор их дворец стоял на трех столбах, но сейчас они нашли четвертый для крепости. Теперь они не одиноки в городе султана, где человеческие страсти приводят одних к платану, других - к кипарису. Отныне у них друг, который поможет им лучше узнать, что опаснее под сенью полумесяца: тень или свет. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Тревога! Как зарождается она? Каким путем утверждает свою власть над всем существом человека? В какой веселый или невеселый час опаляет его душу лихорадочным желтым огнем? Тревога? Она беспрестанно нарастала, но не в характере Георгия было покорно мириться с беспокойством, он твердо знал: раз подкралась, то уж ни на миг не оставит, пока не разгадаешь причин ее возникновения. Задерживая свои мысли на событиях последних недель, он старался не упустить мельчайших подробностей, подобно тому, как на дорогах и тропах никогда не оставлял без внимания самый незаметный поворот. "Может, Диван остыл к войне с Ираном? Нет, не позже чем вчера, угощаясь праздничными яствами, ибо была пятница, капудан-паша заверял: турецкого оружия Моурав-беку хватит, чтобы уничтожить два Ирана. И все чаще Режап-паша напоминает, что султан неустанно думает о войне с шахом Аббасом и даже решил к намеченному числу прибавить Моурав-беку еще пять тысяч янычар. Клялся и Селиман-паша, что кони, верблюды, повозки, нагруженные едой и мехами с водой, будут следовать за войском до логовища бесхвостого "льва". Из каких же глубин появилась тревога? Разгадать - значит предотвратить!" И вот Саакадзе осознал: именно со дня прибытия из Русии Фомы Кантакузина в его, Георгия, душу прокралось сомнение. Морская волна смывает след корабля, но паруса, раздуваемые враждебным ветром, открывают направление опасности. Саакадзе хорошо знал это и попросил Эракле не медля устроить ему встречу со "старцами" греческой церкви. В воскресенье Эракле Афендули, простояв всю обедню, пригласил епископа и видных "старцев" в Белый дворец на трапезу. Увидя Георгия Саакадзе, епископ заключил: встреча не случайная, нужна помощь, - и дотронулся до нагрудного креста. Тотчас все "старцы" едва приметно поправили на груди кресты, что означало: поняли, будем наблюдать. В длинной "комнате еды" воздух был пропитан запахом морского бриза, а в углу, как четырехгранный маяк, светлел фонарь. Благословляя Саакадзе и прибывших с ним "барсов", епископ выразил удовольствие от встречи с ревнителем церкови. - Ты угадал, отец: Грузия - удел Иверской божьей матери - чтит и охраняет святую веру не только от неистовства мусульман, но и от посягательства католиков... - Исчадия ада! - вскрикнул епископ, сверкая глазами. - Говори, великий муж! - Мусульмане - да постигнет их проказа Гнесия! - стремятся омусульманить грузинский народ, а католики - да охватит их пляска святого Витта! - окатоличить... И неизвестно, что опаснее? От меча Магомета можно очиститься водой Иордана и вновь преклонить колено перед всепрощающим Иисусом Христом. Очиститься же от метлы папы римского невозможно, ибо его нечестивые слуги цепко держат попавшие к ним в западню души. Епископ одобрительно вслушивался в речи ревнителей святой веры: "Сподобил господь узреть грузина, душой и мыслями праведного и ростом могучего, сражающего, яко Георгий Победоносец, своим мечом драконов христианской церкови..." А воскресная трапеза продолжалась и уже скорее походила на лукуллов пир. После тарелей с огромными кусками рыбы подали множество ароматных яств, приправляя их задушевной беседой. Было за полдень. Умилялись епископ и "старцы", внимая речам достойным и богоугодным. И во взглядах, коими обменивался епископ со "старцами", значилось: "Помочь! Во всем помочь истинному сыну церкови!" Уловил ли Эракле мимолетный знак друга или в самом деле настал конец пышной трапезе, но он объявил, что возлияние за яствами и дружеская беседа продлятся в "комнате теплых встреч". Пожелав веселиться оставшимся, Эракле повел духовников, Моурави и трех "барсов" - Дато, Димитрия и Ростома - по залам, казалось, не имеющим конца. Внезапно он свернул в узкий коридор и открыл замысловатым ключом тяжелую, отделанную бронзой дверь. Гостям представилась круглая комната рядом с залом Олимпа, обитая стеганым малиновым атласом, с широким венецианским, без карниза, окном, пропускающим успокоительный матовый свет, с удобными диванами посередине, составленными в круг и манящими удобством мягких спинок и бархатно-парчовых подушек. Окинув быстрым взглядом круглое помещение, Дато заметил, что, кроме высокой, доходящей почти до потолка двери, была здесь еще низенькая дверца, также обитая стеганым малиновым атласом с маленьким, едва видимым, колечком вместо замка. Даже Саакадзе, привыкший в Иране к любым таинственностям, поразился такой предосторожности Эракле, впрочем, оказавшейся в дальнейшем не напрасной... - Не удивляйтесь, гости мои и господа мои, комната без ушей - не причуда, а необходимость, подсказанная мудростью. Взгляните, - Эракле распахнул окно, - наружная стена из гранита отполирована так, что и мухе не удержаться, на конусообразной крыше под красной медью даже воробью не сесть, вдоль наружной стены посажены широкой полосой голубые цветочки с названием "не забудь", опоясанные низкорослыми игольчатыми кустами, и каждый приблизившийся может по их листьям прочесть: "Укол мой смертелен!" - Значит, достойный Эракле, я верно понял тебя: "Не забудь! Укол мой смертелен!" - Дато засмеялся. - Это так! Есть дела, которые предназначаются лишь для тех, кому о них говорят, и для тех, кто к ним приобщен, а не для тех, кто преступно проникает в их тайну. Половина человечества гибнет от подслушивающих, половина дел обречена на неудачу из-за неосторожности их затевающих. Я понял это, побывав во множестве шумных и спокойных стран. Ни в лесу, ни на вершинах гор, ни на воде нельзя уподоблять язык мельничному колесу, ибо все изгороди имеют изъян - невидимую щелку, куда прислоняется ухо, проникает глаз, протягивается рука, часто вооруженная отравленным ножом... И вот, господа мои и покровители, мне пришла мысль, что безопаснее всего под стеганым одеялом. Саакадзе шумно вздохнул: - Смотрю я на тебя, друг мой, и недоумеваю: чего опасаешься? Дом твой населяют верные слуги - греки. Семья твоя благородная, хотя бы... - Саакадзе медленно проговорил, - к примеру, ангелу подобная Арсана. - Друг мой и господин мой Георгий, слуг я не опасаюсь: если кто захочет украсть, пусть берет и уходит, - я и не вспомню. Семью тоже ни в чем не упрекну, - пусть не противятся своему характеру... Но ангелам... ангелам с давних пор... Да, мой господин, никогда не доверяй ангелам, ибо неизвестно, кто они: те, что низвергнуты были с небес и ухитрились остаться белыми, или те, что остались на небесах и ухитрились почернеть... - Сын мой, - наставительно изрек епископ, - не уподобляйся хулителю. Творец наш всемогущий и всевидящий черных на небесах не держит. - Держит, отец мой, ибо такие ухитряются казаться белыми. "Странно, - подумал Георгий, - почти то же самое сказала Русудан про красавицу Арсану". Епископ заспорил с Эракле, но не яростно, - ведь сытость не располагает к поучениям, да и наступило время откровенной беседы. Сидя на диванах, все выжидательно поглядывали на епископа. - Вчера, во славу божью, - затянул епископ, - Фома Кантакузин принял благословение патриарха. Исполать! Потом архиепископ отслужил молебен по случаю благополучного возращения раба божьего Фомы... Тут "старцы" принялись описывать торжественность благодарственного молебна. Почувствовав нетерпение "барсов", хотя Саакадзе, казалось, весь обратился в слух, Эракле искусно заговорил о посольстве из Московского царства. Епископ для пущей важности намеревался растянуть елико возможно беседу о Кантакузине, но под напором Эракле сдался. Изумила Саакадзе предельная осведомленность епископа и "старцев": "Неужели Фома Кантакузин на исповеди все порассказал?" Саакадзе еще не знал, что Фома Кантакузин был тайным доверенным лицом и вселенского патриарха Кирилла и патриарха всея Руси Филарета. Но об этом, вероятно, знал епископ и даже "старцы", ибо они, дав понять Саакадзе, сколь они осведомлены, ловко перешли на оценку разговора посла Фомы с патриархом московским, который якобы касался раньше всего "милостыни", ожидаемой по примеру прошлых лет патриархом Кириллом Лукарисом для нужд его патриарших дел в Константинополе. Разгорячась от похвал, высказанных Саакадзе Фоме и епископу за их разумные деяния, "старцы" слегка приоткрыли завесу над тайной и скромно поведали о цели поездки Фомы в Московское царство. Он-де повез от султана Мурада IV грамоту царю Михаилу Федоровичу, полную упреков за то, что так долго не прибывали послы в Константинополь. Султан предлагал вспомнить "прежнюю любовь и ссылку и быть с нами в любви; другу нашему другом, и недругу нашему недругом". На этом "стоять крепко... по-прежнему". И в знак понимания прислать послов к султану с грамотами "без урыву". Не без удовольствия Фома-де рассказал о подарках султана: два атласа, шитых золотом по зеленому полю. Такие же два атласа преподнесены Филарету Никитичу. От себя Кантакузин поднес царю хрустальное зеркало, украшенное яхонтами и изумрудами, кисейное полотенце, окаймленное светлым золотом, и покрывало, отливающее темным золотом и серебром. На тайный разговор с патриархом Филаретом он, Фома, также прибыл с богатыми преподношениями. Передавая государю церкови сосуды с болгарским розовым маслом, крест из ливанского кедра и египетские ткани, Кантакузин напомнил о неизменном желании султана бороться совместно с Московией против Польши. Но Филарет сослался на договор, по которому Русия не может воевать против Польши четырнадцать лет и шесть месяцев. Огорчило Фому и то, что никакие разговоры об Иране не помогли. На все намеки о выгодности для Московии разрыва с Персией Филарет отвечал: "С шахом Аббасом ссылок у царя Михаила Федоровича нет, ибо шахова земля сильно удалена от пределов царства Московского. Помимо торговых дел, между Москвой и Исфаханом нет ни дружбы, ни вражды". Не внял Филарет и просьбе Кантакузина унять буйных донских казаков и свести их с Дона, потому что чинят большой убыток Турции частыми набегами. Казаки-де Москву не слушают, отрезал патриарх, живут воровски, а главный убыток чинит Турции не Дон, а Днепр. Запорожцы не столько сами задор кажут, сколько по науськиванию Польши. И сама Московия много зла и разорения от окаянных терпит. Так пусть султаново величество как хочет с запорожцами расправляется. Царь всея Руси и слова не проронит, не то чтобы защиту подать. Незнакомые реки вставали перед глазами, шумели северные ветры, с чужих сабель срывались серебристые птицы, но от этих видений веяло свежестью сто раз пережитой весны. Не выдавая чувств, охвативших его, Саакадзе пытался выведать у "старцев", с какой целью прибыли вместе с Кантакузином Семен Яковлев и подьячий Петр Евдокимов. Неужели мирить султана с шахом? Но это же гибель для Грузии! Епископ, разведя руками, отчего зашуршал черный шелк просторных рукавов, отвечал, что послы еще не были приняты султаном в Серале. А думы послов разгадать можно лишь по их словам. - И во славу божью, придет время - разгадаем. Саакадзе вперил свой стреле подобный взор в черноволосого "старца": "Нет, не хитрит, значит, за монеты все, все разведают - от луны до рыбы, как говорят персы". Внезапно епископ разразился проклятиями: - Да гореть этому послу франков в преисподней! Скользкий, яко уж, и не понять - где божья правда, а где сатанинская ложь. Добивается войны с Ираном... но нет ли тут подвоха? Не возжелал ли хитрец с помощью сатаны пробраться в доверие к послам Швеции и Голландии? - С божьей помощью, не проберется... - растягивая слова, как смолу, обронил "старец". - Не проберется, ибо... - Патриарх вселенский Кирилл Лукарис, - подхватил другой "старец", яростно взметнув бороду, - не верит французу! - Господь бог на небесах обитает, дьявол - в преисподней! - многозначительно приподнял черные дуги бровей третий "старец". - Де Сези до неба не достал - благочестия не хватило; в преисподнюю кинулся - там Габсбурги ему бочонками золото отмерили - не меньше, из-под венского напитка. Саакадзе насторожился: "Где золото, там и кровь". Многое из его беседы с послом франков становилось теперь понятным. "О чем же хлопочет посол? - удивлялся Моурави. - Какое дело Франции до Ирана? Или серьезно задуман король Людовик идти войной против Габсбургов? Тогда какое дело королю до Турции?.." Была темная ночь, когда Саакадзе и "барсы" покинули дворец Афендули. Дружинник скупо расплескивал свет фонаря, и мрак, словно нехотя, отступал от бледно-желтых бликов, падающих на неровные камни. Осторожно переступали кони, ибо улицы Галаты ночью более опасны, чем непроходимый лес. "Нельзя допустить оттяжки войны с Ираном! - размышлял Саакадзе, привычно покачиваясь в седле. - Неужели кто-то подкупил посла? Ведь он из-за дружбы с Габсбургами ссорился с патриархом Кириллом и с послами других стран? Каким средством помочь себе? Разве Саакадзе здесь всесилен? Но что за польза Хозреву действовать во вред своей стране? Смешная мысль!.. А разве князья Грузии не во вред своей стране действуют? Золото! Власть! Алчность! - вот что пленило собачьи души наших и всех прочих князей, ханов, пашей. А если и есть честные, они теряются, как песчинки в пустыне, о них говорить не стоит..." Внезапно Саакадзе натянул поводья. Он вспомнил приторную любезность везира Хозрева: "Значит, против меня начал замышлять. Надо удвоить осторожность... Нет, не тебе, босфорский червяк, ослабить меня войсками, не тебе задержать мой поход на шаха Аббаса! Не тебе - ибо это во вред моей Картли! Утро началось необычно. То ли солнце на что-то обиделось, то ли звезды заспорили, только ни они не уходили, ни солнце вовремя не показывалось. А когда взошло на свой огненный престол, хмуро, как милостыню, сбросило на землю скудные лучи. Поникла прозябшая ветка, нерешительно чирикнула желтокрылая птичка, протяжно, сама не ведая причины, заскулила собака, навострив ушки, недоуменно оглядываясь, большой пушистый кот, осторожно переступая лапками, спустился в сад. Сначала тихо, едва слышно, в конюшне заржал молодой Джамбаз, потом, громче, конь Дато, а еще минуту спустя призывно забил копытами вспыльчивый мерин Димитрия. Приподнявшись, Иорам сердито толкнул Бежана: - Не иначе, как Гивин ослиный конь мутит воду. - Почему он, а не твоя рыжая кобылка, больше похожая на ишачку? - Ты что, во сне шашку нюхал? Могу наяву угостить! - Попробуй, я ответное угощение всегда наготове держу! Спор их прервал жалобный стон старого Джамбаза. Как подхваченные вихрем, вынеслись из комнаты полуодетые мальчики. В конюшне уже собрались конюхи, слуги; одеваясь на ходу, спешили "барсы". Нерано вздрагивая, молодой Джамбаз пытался приблизиться к отцу, но, грозно сверкая глазами, старый Джамбаз, высоко подняв голову и вздыбив гриву, громко, призывно ржал. Повернувшись к входу, он все настойчивее взмахивал облезлым хвостом. И все чаще кривились дрожащие, влажные губы, точно силились что-то сказать. Когда-то сильные копыта, сбивавшие вражеских коней, сейчас беспомощно ерзали на перетертой подстилке. Вдруг Джамбаз рванулся навстречу вошедшей Русудан. Конь будто что-то выкрикнул. Русудан даже послышалось: "Наконец!" Она быстро подошла, рукой провела по вздрагивающей шее, нежно поцеловала в лоб и поднесла к губам коня сладкое тесто. Понюхав любимое угощение, Джамбаз не заржал, а жалобно застонал. Он терся о руку Русудан и, казалось, о чем-то молил. - Иорам! - невольно вскрикнула Русудан, - скорей беги за отцом, скорей. Джамбаз его зовет! И, точно поняв взволнованные слова госпожи, конь затих и кротко положил голову на ее плечо. Громко зарыдал Бежан, беспокойно задвигались кони, всхлипывали слуги. Полумрак усиливал ощущение холода. На оконцах безжизненно повисла кисея. Кто-то из конюхов вяло стал ворошить в углу сено, но, испугавшись шума, отбросил вилы. Неожиданно Джамбаз приподнял голову, и радостное ржание огласило конюшню. Словно не веря своим затуманившимся глазам, конь тянулся к Саакадзе, оттопырив губы. Испытывая бесконечную нежность, Саакадзе склонился к боевому другу, и тот не сводил страдальческого взора с побледневшего лица покорителя пространств. Что хотел напомнить своему хозяину старый Джамбаз? Может, славные битвы, где они сливались в едином желании уничтожить врага? Или те поля брани, по которым мчались они подобно смерчу, обгоняя время, обгоняя судьбу. Или те часы торжества, когда Моурави, заглушая стоны, вопли, мольбу и ликующие всплески тысяч голосов, провозглашал: "Победа, друзья! Да живет Картли!", а Джамбаз громким ржанием оповещал горы и долины о беспощадном мече Великого Моурави? Или же силился напомнить те дни, когда, обуреваемый сомнениями, скакал Моурави через леса и ущелья, и он, Джамбаз, слушал громкий стук могучего сердца первого обязанного перед родиной? Или жаждал напомнить, как победоносно возвращались они из покоренных стран и он, неразлучный друг покорителя, разукрашенный парчой, бархатом и перьями, с драгоценным ожерельем на упругой шее, звенел золотыми браслетами, выбивая золотистые искры из-под смертоносных копыт, и угрожающе нес на своей спине опирающегося на тяжелый меч Непобедимого? Или припомнился ему тот страшный час, когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина коня, грустно сказал: "Вот, "барсы" мои, в последний раз я утруждаю Джамбаза. Пора ему отдохнуть от бурь и волнений... Не печалься же, мой боевой друг, я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына, Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе..." Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал: - Я все помню, мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой! Джамбаз последним усилием поднял голову, взглянул в глаза своему кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе. Став на колено, Непобедимый, побежденный печалью, прикрыл померкшие глаза боевого друга... Где-то высились крепостные стены Багдада, башни Кандахара. Эхо еще повторяло раскаты воинских труб... Здесь нетронутая вода отражала рассеянный свет стамбульского утра... и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой, плавающей в бочонке. Хоронили Джамбаза в саду - там, где маленькую площадку окаймляют стройные кипарисы, там, где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои песни пестрокрылые птички, там, где на каменной скамье часто сидит Георгий Саакадзе, погруженный в свои большие думы. На краю вырытой ямы разостлали красный суконный чепрак с нашитыми серебряными узорчатыми бляхами, надевавшийся на Джамбаза в особых случаях, положили тут же и серебряные стремена. Скрестив на груди руки и сжав губы, Русудан сосредоточенно следила, как Джамбаза, завернутого в парадный чепрак, "барсы" осторожно стали опускать в обложенную кирпичом яму. Сурово кинул Саакадзе вслед навсегда скрывшемуся коню серебряные стремена, и они глухо звякнули внизу. Грузины начали сбрасывать землю. Русудан чудилось, что каждая горсть земли тяжело придавливала прошлое. Вместе с боевым Джамбазом что-то ушло, оборвалось... А настоящее? Оно было покрыто мраком неизвестности. Русудан суеверно перекрестилась: - Приведите молодого Джамбаза, пусть он почувствует тут, что по законам земли становится продолжателем славных дел своего отца. Пусть знает, что верность в бою и в испытании - лучшее качество в человеке и коне. Но приведенный Джамбаз, взглянув на яму, неистово заржал. Из-под копыт его полетели комья земли. Грива разметалась - и вдруг, рванувшись, он понесся по саду, ломая ветви, топча цветы, пугая птиц. Долго-долго слышалось где-то вдали его протестующее ржание. Осыпав холм зелеными листьями, собравшиеся примолкли - знали: прозвучит еще последнее слово. И Саакадзе заговорил: - Я виноват перед тобою, мой верный Джамбаз, я похоронил тебя не в родной стране, где весной журчат молодые ручьи, просыпаются долины, бело-розовым цветом пламенеют сады, где зимою, надевая белые бурки, удовлетворенно отдыхают горы, где друг спешит к другу, а враг бежит от врага... где хлеб посыпают солью, а раны смазывают бальзамом и где меч и дела прославляют человека, а кровь и слезы позорят. А похоронил я тебя на чужой земле, где враг притворяется другом, а друг устрашается признаться в дружбе, где раны посыпают солью, а хлеб орошают слезами, где даже жаркое солнце излучает холод, где мягкая земля подобна