каменной глыбе,  где дружба
измеряется монетами,  а монеты имеют свойство перевоплощаться в змей, гиен и
кротких ягнят.  Я  виноват перед  тобою,  Джамбаз,  ибо  прикрыл твои  глаза
раньше,  чем ты  увидел победу нашу,  к  которой ты устремлял свой бег...  Я
понял твой последний взгляд.  Увы,  мой Джамбаз,  ты прав,  я не знаю, какой
дорогой вернусь на родину.
     "Прав наш Георгий,  -  подумал Матарс.  -  Странно:  вот солнце, а меня
дрожь пробирает.  Даже Гиви съежился,  а  Димитрий напрасно отходит в  тень,
будто от лучей, - борется с печалью".
     - Георгий, - негромко позвала Русудан, - может, пойдем?
     - Еще такое мое слово...  Если не всем суждено,  то...  тот, кто первым
вернется в Картли,  пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной
бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого... Ты, Дато,
на пергаменте изобрази второго Джамбаза,  он такой же, каким был некогда его
отец...  Рисунок  передай Русудан...  А  на  гранитных плитах  пусть  амкары
воспроизведут  драгоценности  и  бронзируют  их,  на  вздыбленного  Джамбаза
возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч... А слова выбьют такие:
     "Золото топтал мой  Джамбаз!  Славу он  нес  на  острие моего меча!  Он
скакал по дорогам судьбы, а было их три!"

     - Госпожа Хорешани,  надо молебен о благополучии нашего дома отслужить,
- упрашивала Дареджан. - Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день
ангела и  в  праздники бог внимание к  себе любит.  И  в  будни об этом надо
помнить,  иначе обидится и тоже сделает вид,  что о нас забыл... Вот Джамбаз
погиб...
     - Права ты,  Дареджан,  бог слишком часто притворяется, что не замечает
нас.
     И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
     В  мозаичном  дворце  засуетились,   надевали  одежду  попроще,   чтобы
умилостивить святую деву смирением.  Женщины, накинув покрывала, шли пешком.
Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
     Вот и Фанар, скоро церковь.
     Навстречу плыл колокольный звон...
     Меркушка насторожился:  уж не в  эту ли церковь направил его священник?
Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника,
зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.

     А раньше того было так.
     Во двор валашского господаря,  куда на постой ввели посольство,  явился
пристав - эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
     Надобен он  посольскому делу,  потому и  поспешил Семен  Яковлев помочь
эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок - соболий мех.
     Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет
он  на султана,  кто его друзья и  самые близкие люди;  каковы другие паши и
диванбеки,  угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее
закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того
полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
     Одной  рукой  касаясь лба  и  сердца в  знак  благодарности,  а  другой
прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
     Тут же вошел Петр Евдокимов;  морщась,  держась за бок, кинул злой взор
на  померанцы  и  смокву,  внесенные слугами  эфенди,  на  двенадцать кубков
стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах
верховный,  везир.  Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств -
грыжа самого заела.
     - А пошто не лежишь, живот мучишь?
     - Нечистый дух глумится - кажется въявь в пустой горнице.
     - Труда нет, сторона басурманская.
     - Мутит! Испить бы толченой крапивы в молоке.
     - Прочнее траву пить в вине... в конюшне.
     - Пил. Опосля как в конюшню вшел - ажно-де на лошади сидит нечистый дух
чернецом и тую лошадь разломил.
     - Оторопел?
     - Махнул обратью и сотворил молитву.
     - А дух-то нечистый?
     - Из конюшни побежал на передний двор к  сеням,  а  в  которую хоромину
вошел, того не видел.
     - А рожею нечистый с кем схож?
     - С Меркушкой.
     - Полно те. В мыльне был?
     - Ох, парил в мыльне и пуп, и кости правил. А толку?
     - На Русь вернемся как,  подмогну:  Фомка,  мой холоп,  людей и лошадей
лечит травами, а те травы - богородицкая да юрьева трава...
     - Юрьеву траву пил, - безнадежно отмахнулся подьячий.
     - С квасом надо,  -  наставительно сказал Яковлев,  берясь за смокву, -
тихо и смирно.
     - Учини подмогу,  -  глотая слюну,  взмолился подьячий.  - Дай бог дело
посольское разом свершить - да в путь.
     - Бог дай!  -  И Яковлев заложил в рот горсть изюма.  -  И еще норишная
трава.
     Подьячий завистливо глядел: "Ишь, как изюм уписывает!"
     - А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?
     - Грыжу заговаривает - и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами
закусывает, - и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.
     - А как над грыжею глаголет?
     - А вот как:  "Не грызи,  грыжа,  пупа, и нутра, и сердца, и тела у..."
имярек.  А над травами пальцем водит: "Семьдесят суставов, семьдесят недугов
и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю".
     - Господи,  умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских - все
свершить царскому наказу  да  с  отпускной грамотой и  легким сердцем Москву
златоглавую узреть.
     Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением,  но  столкнулся со
взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:
     - Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?
     - Я.
     - Чтоб тебе!
     - Вины за собой не ведаю.
     - Так ли?
     - Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.
     - Православного?
     - За донского атамана Бурсака Вавилу.
     - А где... ох, бок заломило... казак? Схоронился где?
     - На катарге султановой, цепью прикрылся.
     Семен Яковлев ощутил,  как мурашки забегали у него по спине: "Слыханное
ли дело!  Против наказа царева встать!  Рухлядь!  Москве со Стамбулом дружбу
крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки - турецкие корабли
ватажут,  государеву имени  бесчестие творят!  Струги  бы  сжечь  да  клинки
обломать их!" И отрезал:
     - Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.
     - Я не за сукна и парчу, не за корм и водку.
     - Быть тебе в опале и жестоком наказанье!
     - Привесть к Москве... ох, юрьеву траву б... безо всякие оположки и без
поноровки.
     - Заодно ставь меня  в  Приказе сыскных дел!  -  рванул себя  за  ворот
Меркушка. - Перед окольничим!
     - Поставлю!  Он,  Вавило, в Стамбул не шел пеш, на чайке, поди, по морю
рыскал!.. О-ох, не грызи, грыжа, пупа и нутра...
     - Вражья пакость! - орал Яковлев. - Пакость чинил!
     - О-ох, пах горит! - кряхтел подьячий. - Вот тебе и Юрьев день!
     - Сам-семь пьешь и ешь все государево!  - надвигался на Меркушку посол,
а очи у него округлились.
     Тесно стало, тяжко. Вот-вот кулак вспорхнет, и тогда...
     Меркушка глядел исподлобья,  таил огни,  а  сам жаждал кистенем пробить
большак в бору.  Дух захватывало от ярости.  А посол все наседал, как ястреб
на селезня.  "Ух,  сухоногий!"  -  буркал Меркушка под усы и не отступал.  А
перед ним неотступно,  из мглы катарги,  всплывало лицо Бурсака, отдавался в
сердце звяк  цепей.  Вспомнил о  плети и  обухе,  вмиг огни погасил,  ярость
схоронил.
     - Не гневись,  -  вдруг спокойно сказал пятидесятник,  - за досаду. Я с
Вавило Бурсаком знакомство в  бою  свел,  оба  на  земле грузинской за  веру
бились. Побратимы.
     - То на земле грузинской, а то на воде турецкой.
     - Ладно, против воли государевой не шкну. Потому холоп.
     - То-то! Видишь вину свою?
     - У-гу, как корчит подьячего.
     - И  помину впредь чтоб о казаке не было.  И без того патриарху нашему,
святейшему Филарету, хлопот непочатый край.
     - Я ж без умышленья.
     - Молчи  да  внимай.  Турецкий  посол,  Кантакузин,  требовал в  Москве
казнить  казаков за  шкоды,  а  русский посол  Яковлев в  Царьграде задурит:
милуйте ушкуйника.
     - Непригожа речь, винюсь.
     - Добро. Сочтем, что спьяну...

     Прошло  с  неделю.  Неустанно  расспрашивал Семен  Яковлев  приставов и
толмачей.  А везир продолжал ублажать,  с арапами присылал лимоны,  голубей,
каштаны. А мог и не ублажать - значит, Турция против Габсбургов и Сигизмунда
короля ятаган точит. А где ятаган, там и удар.
     Все  дни  эти  Меркушка ходил  за  послом  по  пятам,  сдувал пылинки с
бархата,  подносил чаши с  шербетом,  угождал всячески.  С хованской пищалью
своей  охранял посла  в  часы  сна  и  бодрствования.  Выражение придал лицу
молитвенное, богу угодное. Осенял себя крестным знамением по всякому поводу:
зевнет подьячий -  перекрестится,  чихнет посол  -  перекрестится.  Украдкой
вздыхал и  пост соблюдал,  что твой архиерей;  подливал масло в  лампады,  а
свечку раньше, чем зажечь перед Спасом, - лобызал.
     Дивился посол,  стал допытываться у Меркушки:  "Пошто так благочинен? В
Девичий монастырь, что ль, собрался? Иль бо в рай прямо?"
     От ответа пятидесятник увиливал,  скорбно вздыхал и отходил.  Услугу за
услугой оказывал молча.  Стал необходим послу,  как тень,  - с нею привычно,
без нее страшно.
     После  полдника как-то  обтерев  руки  краем  скатерти,  Семен  Яковлев
строго-настрого приказал Меркушке сказывать: в чем кручина?
     Пятидесятник стал было отнекиваться, затем махнул рукой - эх, мол, была
не была, и открыл душу: грех на нем! Какой? Да по хмельному делу. С месяц, а
может,  чуть  поболе,  до  выезда посольства,  перевернул он,  Меркушка,  на
Варварке возок -  так,  с озорства. А в возке в том черный поп с требником -
щеки  раздул,  борода по  ветру:  соборовать,  знать,  болящего спешил.  Ну,
отряхнулся бы,  благословил да опять в  возок.  Ан нет,  о  святых апостолах
запамятовал долгополый,  о Петре и Павле и об Николе чудотворце. А заголосил
на весь крестец:  "Ярыги!  Звони в набат! У меня великая заступа и поддержка
есть!"  А  ярыги стараться рады,  им что?!  И  черный поп не спешит -  не он
отходит без отпущения грехов. А тем часом болящий испустил дух. Женка его аж
в разуме помутилась, руки сунула в чулки суконные темно-зеленые, на голову -
шушун женский под крашениною лазоревою,  на заячинах, пух бобровый, пуговицы
оловянные,  в суму оленью напхала рухлядь:  доломат -  сукно зеленое, снурок
золотой,   подклад   выбойчатый,   чарки   медвяные,   пять   подзатыльников
дорогильных,  -  и  побегла.  Черному  попу  в  лапу  оленью  суму,  а  сама
возроптала: "Воззри же на горькую слезную жалобу!" И воззрил: анафеме предал
хулителя. Не себя, окаянца земного, а меня, раба божьего.
     Посол насилу сдержал улыбку:
     - А ныне чего устрашился?
     - Божьей казни.  Серафим во  снах  является,  душу теребит шестикрылый.
Святой Софии в сем граде храм небесный, другие церкви греческие.
     - Ждешь, чтоб наказание бог отвел?
     - Жду  и  челом  бью.  Замолви словечко,  чтоб  Кантакузин разрешил мне
допуск ко святым местам. Смилуйся, пожалуй!..
     Не полагалось свитским людям до окончания дел посольских расхаживать по
Стамбулу, но посол, как приверженец правой веры, словечко замолвил.
     Выслушав Яковлева,  влиятельный Кантакузин одобрительно кивнул головой,
- на корабле еще понравился ему задористый,  но и  скромный пятидесятник.  И
потом - почему не помочь христианину облегчить молитвой душу? А то как бы не
уподобился тому  москвичу,  -  взлетит еще  в  кущи  райские без  покаяния и
причастия телу и крови Христовым.
     На  шутку  грека  Фомы,  приближенного султана,  посол  Яковлев льстиво
хохотал.  А на всякий случая прижимал к груди ладанку с волосом преподобного
Сергия.

     Так  Меркушка добился  права  в  одежде  богомольца возносить молитвы в
церквах квартала Фанар. Правды в его сказе о возке не было: случилось все то
с иным стрелецким начальником. А Меркушка лишь решил использовать чужой грех
для  помощи Вавиле.  Полоняник казак погибал на  турецкой катарге!  Вот  где
скрыта была правда,  и она огнем жгла сердце Меркушки.  "Выручай побратима!"
вот те  святые слова,  которые видел Меркушка на неведомом стяге,  созданном
его воображением,  но который он прикрепил к древку своей совести.  Пошел бы
на любую хитрость,  на угодливость, на безумие, ибо знал, что этим соблюдает
не  одну  стрелецкую честь,  а  нечто  большее:  честь  русского на  далекой
чужбине.
     И начались странствования... Как отдельный городок квартал Фанар. Много
улиц и закоулков,  стиснутых одноцветными домами,  обошел Меркушка.  Куда ни
кинь  взор,  проглядывает сквозь  ветви  красная  черепица кровель.  Наглухо
закрыты  калитки.  Псы  подымают  лай.  Подозрительно оглядываются прохожие.
Какой здесь толк?
     Стал заходить он в богатые греческие лавки.  Под выкрики торговцев,  не
скупящихся на  хвалу  своих  товаров,  выплывали из  полумглы сапфиры Индии,
гольштинский янтарь,  кораллы Африки. Отмахивался от чудес пятидесятник, как
от мух. Ждал нужное слово, его среди редкостей не было.
     Принялся рыскать по цирюльням.  Пахло в них какой-то сладкой рыбой. Пар
подымался над чашами,  как облака,  в них,  как молнии,  сверкали бритвы. На
подставках белело женское туловище без головы...  было не до смеху.  Лязгали
ножницы так,  будто  кто  замки  железом сбивал.  Накинув на  черные  локоны
голубые фесы с кистями, горбоносые греки снисходительно слушали Меркушку, но
мало что разбирали в его ломаной татарской речи, подкрепленной жестами.
     Упрямый странник,  он  шел дальше,  сам не зная,  для смеху или всерьез
надеется взнуздать судьбу.  Подходил к погонщикам, с жаром понукавшим ослов:
"Харбадар!" Объяснял на пальцах выразительно, погонщики в ответ скалили зубы
и  вынимали зелень из корзин или ударяли по кувшинам,  в  которых плескалось
молоко или вода.
     Иной  раз  сворачивал в  лавки победнее,  щупал лохматые козлиные кожи,
принюхивался к кофейным зернам, перебирал талисманы, пропахшие чесноком, - и
вновь расспрашивал.  Греки, весело блеснув чернокарими глазами, отрицательно
качали головой.
     Отчаявшись, Меркушка чертыхался и готов был засвистать в три пальца, да
так,  чтобы  небеса  зарделись.  Небеса!  Меркушка  вспомнил про  церковь  и
облегченно вздохнул. Обвел глазами уличку: кругом кипарисы... Благодать!
     Переходя из церкви в церковь,  обрел все же Меркушка то,  что искал,  а
именно: священника, знающего русский язык.
     Выслушав просьбу  помочь  выкупить казака,  священник молитвенно сложил
руки:
     - Сердце очищаем на приятие неизреченного света Христова и  не собираем
себе то, что сребролюбезно и вещелюбезно. Но на все дела милосердия божия не
хватает денег.
     - Ради сего,  видит троица живоначальная,  -  вскрикнул пятидесятник, -
все до последней полушки отдам!
     Оказалось,  нужно в  пять раз  больше,  да  в  придачу -  сильную руку.
Сильней же руки патриарха Кирилла нигде не сыскать.
     Ночью  Меркушка  не  сомкнул  глаз:  "Так,  может,  одежку  продать?  А
может..." И задрожал аж, вскочил, схватил пищаль и прижал к груди дар княжны
Хованской.  До  третьих петухов колебался,  к  первому свету  ласково думал:
"Знать,  не  зря к  пищали сей льнул Бурсак,  еще на  Тереке предчувствовал:
выручит милая".
     С зарей пятидесятник,  как перед боем,  вымылся,  надел чистую рубаху с
петушками. Еще бы! С заветной пищалью расстается! Скрыв под плащом ружье, он
отправился вновь просить священника,  дабы  оказал помощь в  продаже оружия,
ибо не знал турецкого языка, боялся продешевить и тем сорвать выкуп.
     Старый привратник ловко зажестикулировал, показывая, что священник ушел
в церковь служить молебен.  Из набора слов Меркушка понял одно,  что молебен
заказали богатые грузины с Кавказа.
     Что-то посильнее стрелы кольнуло Меркушку.
     На четыре голоса гудела звонкая медь.  Вошел - нет, ворвался Меркушка в
церковь и...  на миг остолбенел!  "С нами крестная сила! Наваждение беса! Но
не  смеет  бесчинствовать в  святом месте!  Тогда и  впрямь Отар!  А  вот  и
одноглазый Матарс,  лишь на лбу побольше морщин.  А  вон Пануш,  лишь снегом
занесло виски... и с ними еще и другие..."
     Первый  заметил  его  Матарс  и  обхватил железными ручищами.  Оторопел
Меркушка,   но   его   уже   обнимали  взбудораженные  "барсы",   тормошили,
выволакивали из храма.
     - С очей на очи ставлены, а не верю! - конфузясь, лепетал Меркушка.
     И вновь, как тогда, на Жинвальском мосту, едва успевал переводить Отар,
а что не успевал, и так было понятно. "Барсы" уже подкидывали Меркушку.
     - Вот и мне удалось выплыть из дыма кадильниц! - весело вскрикнул Дато,
протискиваясь к Меркушке. - А ты, друг, откуда выплыл?
     Вспомнилась им  Москва,  пожар,  пир у  боярина Хворостинина...  и  он,
разудалый Меркушка. Сколько дымов рассеялось, сколько туманов осело, сколько
туч пронеслось!..
     На паперть выходили благочестивые греки с пистолетами,  торчащими из-за
разноцветных поясов,  легкие  гречанки в  белых  покрывалах прислушивались к
веселым восклицаниям.
     Узнав,  что Меркушка "приплыл" с  московским посольством,  Дато немедля
заявил,   что   потащит  его   в   дом  Саакадзе  знакомить  со   всеми.   И
полюбопытствовал:
     - Почему богомольцем нарядился?
     Сначала  Меркушка ощущал  непомерную радость от  нежданной встречи,  но
упоминание об его паломничестве сразу остудило, он печально махнул рукой:
     - Гостить приду опосля. Друга выручать надо.
     Выскочили на паперть и остальные "барсы".
     - Друга?! Какого друга?! Где?!
     - Постой,  Гиви, раньше пусть все "барсы" обнимут побратима, который на
Жинвальском мосту смешал свою кровь с нашей.
     Отар торжественно перевел Меркушке слова Пануша,  но Димитрий совсем не
торжественно стиснул стрельца в  объятиях и трижды облобызал,  как близкого,
ностевца. А за ним - Элизбар и Ростом.
     Лишь  после  этой  церемонии  Дато  потребовал,   не  сходя  с   места,
рассказать: какой друг и в какую беду попал.
     Выслушав историю о Вавиле Бурсаке,  "барсы",  словно ветром подкинутые,
рванулись было  к  воротам.  Сейчас,  ни  минуты позже,  бежать на  выручку!
"Выкуп? Какой выкуп?!! И без него вытащим!.."
     Но  Дато и  Ростом тотчас напомнили,  что здесь не  Картли,  где отвага
может  решить все.  Здесь  необходимы политика,  хитрость,  монеты.  И  даже
выкупать придется осторожно,  и не самим.  Это сознавал и Меркушка, потому и
не скинул плаща и капюшона, сколько ни уговаривали "барсы".
     Узнав, что Меркушка чуть было не продал пищаль, Гиви так разволновался,
что  даже закашлялся.  Дато,  слегка обняв Меркушку,  решительно повел его в
Мозаичный дворец:  скоро после молебна соберется вся семья;  необходим совет
Моурави.

     Прежде всего Меркушку поразила роскошь:  "Чудно!  В богатстве тонут,  а
держатся запросто,  словно со всей голытьбой в  родстве.  Вот люди!  А у нас
бояре? И не подступись, ребра сокрушат. Шапки бархатные, кафтаны парчовые, а
души - грошовые! К примеру, подьячий - то рукой за пуп, то за круп. А сам ни
крупный,  ни путный.  Так -  пуповка,  пупырь!" Встряхнув копной волос, стал
развязывать кожаный шнур плаща.
     "Барсы"  также  были  приятно  удивлены,  ибо,  сбросив плащ,  Меркушка
предстал перед семьей Саакадзе нарядным стрелецким начальником с драгоценной
пищалью через плечо.
     - В круг, - закричали "барсы", - в круг!
     Меркушка  очутился  посередине.  Заиграли пандури,  и  с  воинственными
выкриками  "барсы"  понеслись  в  стремительной  пляске,  готовые  выхватить
пистолеты и разрядить их в воздух.
     Веселье нарастало.
     Проносили уже  на  подносах груды чуреков,  изогнутых,  как  рога белых
быков,  узкогорлые кувшины с  вином,  только  что  перелитым из  бурдючков и
стремящемся в  роги  и  чаши,  мясо  на  остроконечных шампурах,  украшенных
красным перцем.  Лишь ноздреватый сыр ронял слезы,  но они казались росой на
зелени, окружившей желтоватые головки.
     О  деле  речь  завели после обеда;  дружно подымались чаши за  здоровье
Меркушки и его пищали.  Узнав, что где-то в северной слободе живет его мать,
пили за ее долголетие.
     Смущенный Меркушка не  знал,  куда  девать руки,  и,  как  утопающий за
соломинку, поминутно хватался за чашу: "Кабы свои бражники, не великое дело!
Осушай себе чару!  Ломтем алтынным очаровывайся! А здесь не тот пир: княгини
одна другой краше, даром не совсем молоды... А улыбчивы как! Ласковы!"
     Как и следовало ожидать, Саакадзе советовал быть осмотрительными.
     - Монеты?  О  них,  друг,  не беспокойся,  они под рукой.  Разве кто из
"барсов" забыл,  чем обязаны атаману?  Вавилу Бурсака вызволим, но не только
послы Русии, и мы должны быть ни при чем!
     - Почему ни при чем?! - заволновался Гиви. - Атаман...
     - Будет освобожден или патриархом Кириллом,  или...  но  об этом потом.
Раньше попробуем первое средство.  Ты,  Ростом, и ты, Элизбар, отправитесь в
Фанер  и  вместе с  моей  просьбой передадите епископу кисет  с  золотом для
выкупа Вавилы Бурсака и отдельно жемчуг для украшения иконы божьей матери.
     Непривычный к  такому вниманию,  Меркушка все больше смущался.  Он даже
пробовал протестовать: у него есть сбережения, лишняя одежда и...
     - Полтора барана тебе на закуску!  -  вскипел Димитрий.  - Где ты видел
грузина,  сдирающего с друга одежду?  А разве дело не общее? Держи про запас
свое богатство и больше не вмешивайся в дела греческой церкови.
     Отар торжественно перевел и от себя добавил:
     - "Барсы" не любят, когда им противоречат.
     Неделю напролет шел торг за Вавилу Бурсака.  Казалось,  ни о чем другом
теперь  не  мыслили "барсы".  Звенели монеты,  шуршали слова...  Не  слишком
охотно соглашались турки выпустить из рук необычную добычу, - но золото есть
золото!
     Внезапно Саакадзе велел "барсам" прекратить хлопоты,  ибо  капудан-паша
заявил, что без повеления Режап-паши невозможна такая милость.
     - Значит,  друзья мои,  нужны  совсем другие действия.  Редкий случай в
Турции, когда золото бессильно.
     - Георгий! - с досадой возразил Матарс, теребя черную повязку. - Вавило
с голоду помрет, пока найдем то, что сильнее золота.
     - Не  помрет,  слишком  силен  духом.  Подкупите  начальника  стражи  и
передавайте казаку еду.  Но  помните:  почти все станут забирать себе жадные
дозорщики.
     - Придумаем такое, - засмеялся Дато, - чтобы и Вавиле досталось.
     - Я уже придумал!
     - Раз придумал, так...
     - Наш  Эракле обещал устроить мне встречу с  Кантакузином,  -  медленно
проговорил Саакадзе. - Терпение, "барсы"...
     Но "барсы", вскочив с мест, троекратным "ваша!" приветствовали дорогого
Георгия за гибкость ума.
     Оживился и Меркушка: "Бог даст, вызволим Вавилу!"
     Саакадзе не  ошибся,  пришлось запастись терпением.  Хоть  Кантакузин и
обещал  Эракле  встретиться  у  него  с  Моурави,  но  все  откладывал,  ибо
посольские дела  занимали много времени в  Диване,  а  султан не  переставал
допрашивать о замыслах Москвы...
     Надо  ждать!  А  ждать оказалось тяжелее всего:  ведь  и  весна вот-вот
нагрянет, а там в поход на Иран... До казака ли тут будет!
     Но разве только о Вавиле беспокойство у Саакадзе?  Нет! Главное - с чем
пожаловали послы из Русии?  А об этом только Кантакузин знает.  Значит, надо
ждать!


        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     "Когда любовь нарушает главное течение мыслей - это законно. Очарование
интимных  встреч  оправдывает  потерю  рассудка,  и  чем  меньше  понимаешь,
находясь в  будуаре,  тем больше приходишь в  экстаз.  Но в  политике опасно
попадать впросак и уподобляться скаковой лошади,  не взявшей барьер.  Лишь в
одном из этих двух случаев погасшие свечи делают ситуацию предельно ясной".
     Де  Сези бросил на  кипу донесений усталый взгляд.  Он был удовлетворен
тем,  что любовь противопоставил политике,  так как не любил Кантакузина. Но
неужели возвращение из  Московского царства увертливого грека нарушило строй
мыслей  гибкого  француза?  Да,  они  рассыпались,  как  эскадрон игрушечных
мушкетеров от щелчка.
     Де Сези щелкнул пальцами:  "Прелестно!  Но,  черт возьми, почему? Разве
посланник султана не  должен был вернуться?  Несомненно,  должен!  Тогда чем
нарушено равновесие?  Вам,  граф,  не понятно?  Послами царя московитян!  Их
зовут...  О мой бог,  не все ли равно, как зовут их? Важно другое - кто они?
Раскаленные ядра или глыбы льда?  В обоих случаях -  они на берегах Босфора.
Интересно!  И  потому  полезно разведать:  зачем  повелитель снегов направил
своих послов к  повелителю тюрбанов?  Мой  бог,  не  чужих же  снаряжать ему
сибирскими мехами!  Смею думать,  что Хозрев-паша,  как борзая, почувствовал
дичь.  За  последние дни он  сообщает ровно столько,  сколько значит ничего.
Неужели  патриарх  Филарет,   вопреки  здравому  смыслу,   решил   примирить
магометан?  Но  это  противоестественно!  Равносильно белой  магии,  игре  с
ангелами.  А император Габсбург?  Он, как истый солдат, предпочитает черную,
заигрывание с  дьяволом.  Я  же,  как истый католик,  знаю,  что для церкови
лучше,  когда враги Христа с  воплями "Аллах!"  любезно режут друг друга.  Я
сделаю все,  что  смогу,  -  дабы  кровавый карнавал на  Ближнем Востоке был
обставлен  с  поистине  восточной роскошью.  Непристойно проглатывать больше
сливок,   чем  заслуживаешь.  Хозрев-паша  поглощает  львиную  долю  золота,
присылаемого мне домом Габсбургов. Аппетит приходит с едой. Везир обязан как
можно скорее бросить янычар султана на сарбазов шаха. Бьюсь об заклад, этого
же  хочет...  ха-ха-ха!..  одинаково мыслящий со мной Моурав-бек.  В  равной
степени ему,  как и  мне,  необходим ералаш у мусульман.  О дьявол!  Вот где
разгадка поведения гордого грузина. Отлично! Раз так - игра верна, и то, что
пригодится, - запомним".
     Приколов к  голубому камзолу букетик,  де Сези подошел к широкому окну,
за  которым  торжественно вырисовывался в  очаровательно мягких  тонах  утра
квартал  франков  -   Перу,  окаймленный  кипарисами,  молчаливыми  стражами
Стамбула.
     В   высоком  зеркале  отразилась  закрывающаяся  дверь  с   причудливым
орнаментом. Граф быстро обернулся:
     - Узнали?
     Клод   Жермен  обмакнул  гусиное  перо  в   серебряную  чернильницу  и,
принявшись за реляцию, флегматично ответил:
     - На  султана  следовало  бы  наложить  тяжелую  епитимью:  он  еще  не
соблаговолил принять московских послов.
     - Мой бог, Мурад имеет более снисходительного духовника.
     - Выгоднее  иметь  более  острую  шпагу.   Впрочем,   в  моей  плетеной
корзиночке вести не менее важные.  Эракле Афендули в подозрительной дружбе с
Георгием Саакадзе.
     - Вам,  мой  друг,  скоро,  и  не  без  основания,  будет подозрительна
собственная тень.
     - Встречи Афендули с Фомой Кантакузиным участились.  Не забудьте, граф,
и тот и другой - греки.
     - О дьявол!
     - Избегайте,  граф,  вспоминать дьявола днем,  -  как правило, он потом
мстит ночью.
     - Итак?..
     - Сумасшедшие наездники Моурав-бека беспрестанно посещают Фанар. Дружба
со  "старцами",  соперниками колдунов,  не  предвещает  ничего  хорошего,  -
конечно, нам.
     - О,  это я знаю по опыту!  -  Де Сези иронически посмотрел на Клода. -
Вам необходимо проникнуть к привратнику Олимпа и к полководцу гор.
     - Легче к Вельзевулу!  Вспомните:  Саакадзе приглашает на свои журфиксы
турецкое духовенство всех  рангов,  но  иезуитов,  в  своей слепоте,  упорно
избегает. Вы требуете невозможного!
     - Там,  где есть женщины,  там все возможно!  И для вас,  мой друг,  не
тайна:  женщины и есть ведьмы,  с которыми ваш Орден весьма успешно борется.
Не хмурьтесь, иезуиты знают толк в Евах, особенно если они пикантны. Я хотел
сказать: в ведьмах, особенно если они податливы...
     - Не вспоминайте днем...
     - Податливых?  Они мстят ночью...  О мой друг,  еще как мстят! Особенно
полумонахам.
     - Проникнуть к Афендули невозможно!  -  отрезал иезуит,  ничем не выдав
возмущения. - Ваша ирония, граф, не воспламенит ни податливых, ни...
     - Скаредных?..  Тогда вам  поможет первый везир,  вернее -  его  ангелу
подобная Фатима. О мой друг, ведь она так мила, что вытянула пятое ожерелье!
     - Из бездонного сундука Габсбургов?
     - Увы, нет, из мелкодонного ящика иезуитов.
     - О безбожница!.. Не иначе, как сатана подсказывает ей недопустимое. Но
вернемся к  делу.  С  помощью Иисуса я  сделаю попытку проникнуть в "Содом и
Гоморру" этого  грека  Афендули.  Не  устрашаясь мадонны,  он  наполнил свой
греховный дом идолами. Иезуитский Орден позаботится о его душе!
     - Браво! Я уже чувствую запах бекаса, поджаренного на вертеле.
     - Рассчитываю, мой граф, дева Мария дарует время, когда я сумею сказать
то же самое о вас.
     - Но каким образом? Во мне нет мяса, только кость!
     - Именно это качество и притягивает к вам орден иезуитов.  Вы не дадите
осечки, помогая нам низвергнуть патриарха Кирилла.
     - Мой бог,  низвергнуть!  Не сочтите за труд,  Клод Жермен,  сосчитать,
сколько раз низвергали вселенского патриарха и сколько раз его друзья, послы
Голландии,  Швеции и даже Англии, вытряхивали из своих саквояжей золото, - а
Кирилл Лукарис, сама добродетель, снова усаживался на патриарший трон!
     - Пример,  достойный подражания.  Вам,  граф, следует хотя бы раз в год
вспоминать о  долге христианина и  перекладывать габсбургское золото в мошну
благочестивого Ордена иезуитов...
     - Когда я в парике и припудрен...  - граф безмолвно затрясся. - Видите?
Мне вредно смеяться,  придется припудрить щеки...  Вы, Клод, плохо считаете:
золото, до последней крупинки, проглатывают прожорливые паши...
     - От имени главы Ордена приношу вам признательность за это. Вы та кость
бекаса,  которой,  несомненно,  во  славу господа бога,  подавятся неверные.
Итак,  реляция закончена,  -  проговорил Клод Жермен с  загадочным лицом.  -
Прочесть?
     - Только подпись.
     - Извольте:
                                 "Вашего величества посланник, граф де Сези.
                                                  Константинополь, 1629 год.
                                                  Экстренная почта".
     - До следующего четверга, мой друг.
     Иезуит отвесил поклон, буркнул: "Да пребудет с вами святая Женевьева!",
приоткрыл дверь и мгновенно исчез.
     "Как тень летучей мыши!" - с отвращением подумал де Сези.
     Некоторое время,  полузакрыв глаза,  он  продолжал покоиться в  кресле,
наслаждаясь одиночеством.
     "Какое  постоянство!   -   усмехнулся  граф.  -  И  какой  простор  для
сатирических аллегорий! Каждый раз при упоминании в реляциях о золоте иезуит
страдальчески кривит губы и перо начинает дрожать в его цепких пальцах.  Мой
бог,  не потому ли, что золото падает не в его мошну? Или потому, что иезуит
догадывается о  существовании у графа де Сези ларца -  любимца Фортуны?  Да,
разговор с  Клодом Жерменом и  в  минувший четверг был не  из  легких.  Этот
иезуит способен искрошить закон на  законы,  раздробить грех  на  грехи,  но
никак не  может понять,  на  что французскому королю знать о  нажиме русских
казаков на Азов или интересоваться, ответит согласуем татарский хан Гирей на
предложение верховного везира Хозрев-паши  выделить десять тысяч  сабель для
охраны  фортов Придунайской крепости,  которые будут  воздвигаться,  или  же
требовать точных данных:  в  том  случае,  если  форты  эти  будут захвачены
казаками, то не обеспечат ли себе казаки выход в Черное море?
     Но  он,  граф  де  Сези,  отлично  знает,  на  что  Людовику казаки,  и
беспрестанно шлет донесения во Францию. А от императора Фердинанда Габсбурга
он продолжает получать золотые монеты.  Искатель счастья,  Клод Жермен, и не
ведает,  что  золото графу потребовалось для улаживания некоторых его личных
дел в Париже.  О, эти ростовщики! Поэтому в интересах его, де Сези, всячески
отвлекать Турцию от  событий на  Западе и  переключать ее ярость на Восток -
Иран".
     Де  Сези обернулся:  в  зеркале от его лица веяло свежестью,  словно он
только что прибыл с прогулки в Булонском лесу.
     Булонский лес! О, как давно, бесконечно давно, он вынужден был оставить
его,  чтобы на  берегах Босфора,  как  потерпевший жестокое кораблекрушение,
вновь начать жизнь,  полную случайностей и коварства. Он не желал вспоминать
причин крушения - прошлое должно быть погребено... Итак, все, что происходит
в Версале,  что делается в Париже,  -  становится известно здесь,  но... он,
граф де Сези,  не желает быть далеким слушателем волшебной музыки. Он желает
быть ее создателем! Мраморное море не нарушит никаких его светских помыслов,
никаких честолюбивых планов,  оно  не  вспугнет мечту  о  будущем,  сколь бы
лихорадочно тревожным ни было настоящее.
     "Великолепно!  Браво!  -  восклицает де  Сези,  картинно скрещивая руки
перед зеркалом.  - Да пребудет надо мной сияние святой Женевьевы, патронессы
Парижа!  Золото вновь распахнет передо мной ворота столицы. Химеры Нотр-Дам,
о,  как я посмеюсь над вами!  О мой Париж,  я жажду тебя!  Жажду,  как пчела
сердцевину цветка!"
     И  внезапно...  де  Сези ощутил холод льдины и  отшатнулся.  В  зеркале
отразилось его  искаженное от  ужаса  лицо.  Потом он  заливисто рассмеялся:
"Черт побери!  Я  целовал свое собственное изображение!  Это по меньшей мере
забавно!"
     Он  провел рукой по  шпаге:  "Дьявол!  Даже дыхание могилы не остановит
меня!  И я добьюсь триумфа,  пусть ценой золота и крови!" Напевая фривольную
песенку,  он  приоткрыл зеркальную дверцу  "кабинета" и  вынул  механическую
игрушку.
     Опустив  на   черепаховый  столик  миниатюрную  карету,   сделанную  из
золоченой бронзы,  он завел ключиком механизм:  кучер встрепенулся, взмахнул
кнутом,  белые  лошадки  встряхнули гривами  -  и  игрушечный экипаж  плавно
покатил по золотым узорам.
     - Париж! Париж! - Де Сези не замечал, что он говорит вслух.
     Говорит?  Нет,  он  кричит,  энергичными взмахами руки  торопя  кучера:
"Скорей, сильф! Скорей! Я вижу, о Париж, очертания твоих стен! Я приветствую
твой  блеск!   Твой  шум,   твое  движение!  За  миг  очарования  я  жертвую
королевством!  Я  вижу огромную тень Лувра,  поглощающую карету.  Но что там
еще?  Мой  бог!  Тень алебарды ложится поперек дороги?  Вглядись хорошенько,
кучер, что преградило путь? Виват! Виват! Ночная стража? Я прибыл в Париж?
     - Вы остаетесь в Стамбуле!
     Де Сези вздрогнул,  отшатнулся,  казалось, нечто острое кольнуло грудь.
На ковре лежала длинная узкая тень.
     "Летучая мышь!.."  Граф с  трудом поднял глаза и  столкнулся с  ледяным
взглядом Серого аббата, переступившего порог.
     Сдвинув  брови  и  сложив  на  груди  руки,   восковые  и  неподвижные,
непрошеный гость бесстрастно объявил:
     - И вы, граф, не пожертвуете королевством!
     Силясь овладеть собой, де Сези сухо отчеканил:
     - Кто перед посланником его величества короля Людовика XIII,  графом де
Сези?
     Серый аббат,  повернув нагрудный крест, протянул его де Сези. На кресте
были выгравированы слова.
     Пораженный  граф  узнал  почерк  человека,   перед  которым  склонилась
Франция.

                            "Бог! Король! Закон!
                             Повинуйтесь аббату
                             Нотр-Дам де Пари!
                             Кардинал Ришелье", -

прочел де Сези и  молча указал на  кресло тому,  кого называли "правой рукой
Ришелье", "Серым преосвященством" и кто не щадил сил для унижения императора
Фердинанда.
     - Кардиналу  угодно,  чтобы  вы  отныне  проводили  в  Турции  политику
Ришелье,  иными словами -  Франции,  это одно и то же.  Вы не будете впредь,
подкрепляя  речи  золотыми  шерифами,   пропагандировать  верховного  везира
Хозрев-пашу  и  высших  пашей  Дивана,  чтобы  они  продолжали обращать взор
султана на Восток.
     - Скажите,  аббат,  какая разница между переменой политического курса и
фрикасе из фазана?
     - Извольте: во втором случае проглатываете вы, в первом - вас.
     - Ваше предложение неосуществимо и  по  другой причине.  Король одобрил
мою политику,  она по вкусу и султану. Здесь не едят фрикасе. Война с Ираном
давно предрешена.
     - И тем не менее...
     - К  тому же здесь торгуются тет-а-тет,  обожают бакшиш и не возвращают
задаток.
     - Великолепно! Вы будете исключением.
     - Заманчиво,  но неосуществимо. Представьте властелина, капризного, как
дитя, и сжившегося с определенной идеей. Он видит уже перед собой пятый трон
- шаха Аббаса, протягивает руку, намереваясь схватить символ за ножку, а вы,
невзирая на величество, хватаете его за рукав.
     - Это  сделаете вы.  Завуалируйте свое  действие заботой  о  Ближнем...
Востоке.
     - Поздно.  Мурад Четвертый уже выбрал полководца. Если шах Аббас - "лев
Ирана", этот полководец - "барс Грузии". Турнир неотвратим.
     - Вы  оригинал,  граф,  но...  вы  изучили  различные средства  ведения
Сералем политических дел.  Кардиналу угодно сохранить вас в роли посланника.
И  впредь вы будете пропагандировать верховного везира Хозрев-пашу и  высших
пашей Дивана, чтобы они обратили взор султана на Запад.
     - Повторяю,  это  немыслимо.  Вражда султана к  шаху Аббасу неукротима.
Поверьте,  что никакие доводы не помогут,  тем более Непобедимый,  так зовут
полководца, вне всякого сомнения, одержит султану победу.
     - Может и не одержать.
     - Что вы скрываете, аббат, под сутаной ваших слов?
     - Кардиналу угодно, чтобы султан Мурад IV на время оставил Иран в покое
и...  преисполнясь ненавистью к  Габсбургам,  перевел бы  войска Оттоманской
империи на западные линии,  сопредельные владениям Габсбургов. Турция должна
вступить на арену европейской войны.
     - Но  позвольте,  аббат,  еще  совсем  недавно  его  святейшество искал
сближения с императорами Германии и Испании.
     - Между часом, когда кардинал не видел угрозы, нависшей над Францией, и
часом, когда он ее обнаружил, - вечность.
     Де Сези хотелось выхватить из ножен шпагу и  пронзить Серого аббата.  С
каким бы удовольствием он вытер окровавленный клинок о мерзкую сутану. Но он
не  был уверен,  что за  одним слугой грозного кардинала не  явятся десятки,
сотни  других:   аббаты,   стражи,   бакалавры,   палачи,  корсары,  чудаки,
отравители,   куаферы,   вельможи,  ученые,  разбойники,  офицеры,  консулы,
гробовщики,    трактирщики,    безумцы,   дуэлянты,   булочники,   охотники,
контрабандисты,  мертвецы.  Он чувствовал,  что тысячи острых глаз следят за
ним,  тысячи цепких рук тянутся к нему,  и достаточно одного движения, чтобы
они набросились на свою жертву,  уподобив графа де Сези быку, приколотому на
бойне.  И поэтому,  придав лицу смиренное выражение,  он, как бы недоумевая,
спросил:
     - О какой угрозе, аббат, вы говорите?
     - О той, о которой вы думаете!
     - Но я  прошу,  аббат,  открыть мне ту тайную причину,  которая привела
кардинала Ришелье к  неуклонному решению столь круто изменить курс  политики
Франции.
     - Небезызвестная вам  мадам  де  Нонанкур вышила кардиналу карту  мира.
Тонкое  мастерство!   Разноцветный  бисер,  образующий  океаны  и  материки,
королевства и  империи!  Империи  Габсбургов расшиты  коричневым бисером,  -
запомните, ко-рич-не-вым! Итак, с севера, востока и юга обступают коричневые
империи сплоченным кольцом бело-сине-красного бисера королевства Английское,
Датское,  Шведское, Нидерландские штаты, царство Московское, султанат Турция
и страна венгров.
     Проще:  означенные государства должны стать, если они этого еще сделать
не успели,  союзниками Франции. И да пребудет над нами благословение Христа!
Кардиналу угодно придушить империю Фердинанда II.  В  час победы Франции его
святейшество перережет на карте некоторые нити, как вены, и коричневый бисер
рассыплется с сатанинским шумом и сгинет в преисподней.
     Голос аббата звенел предостерегающе,  как колокол Нотр-Дам де  Пари,  и
все же де Сези улавливал иронию.  К кому относилась она:  к нему или к мадам
де Нонанкур?
     - Здесь Турция,  аббат!  Ночи глухие,  а дни безликие! Стоят кипарисы -
стражи смерти.  Когда мимо них проходит незнакомец,  они оживают и в неясных
отблесках полумесяца мелькают зеленые копья.  Воды здесь голубые на вид -  и
красные по своей сути. Они способны не только ласкать красавиц, но и кипеть,
заманивая в свои глубины неверные души и выплескивая на камни кровавую пену.
     Аббат зловеще усмехнулся и опустился с такой легкостью в кресло, словно
не имел веса.
     - Рекомендую,  граф де Сези, прислушаться к моим словам. Мы здесь одни,
не  стоит соблюдать таинственность.  Тут  все дело только в  "да" или "нет".
Нравится ли вам политика кардинала Ришелье?  Да или нет?  И  нравится ли мне
ваша уклончивость? Да или нет? Вот и вся трудность.
     Де Сези также опустился в кресло,  поставив у ног шпагу. Он внимательно
следил за Серым аббатом.
     - Король  Людовик  Тринадцатый,  которому я  служу,  как  дворянин,  не
захочет лишить себя  экстренных реляций из  Стамбула.  Мне  нравится чувство
благодарности, им обладает король.
     - Долг ваш перед королем, перед кардиналом - совесть и честь!
     - В этих чувствах я дам отчет только господу богу!
     - Нет, сатана! - воскликнул аббат и неожиданно со страшной силой ударил
кулаком по черепаховому столику.
     Игрушечная карета со звоном упала на пол,  механизм пришел в  действие,
бронзовый кучер выронил кнут,  и белые лошадки,  взмахивая гривами, как бы в
испуге, понеслись в дальний угол.
     Дверь приоткрылась, заглянул Боно.
     - Не хотите ли, аббат, кофе?
     - Я хочу тишины.
     Де Сези махнул рукой, Боно исчез.
     - Аббат,  вы  обладаете превосходным голосом!  Почему бы  вам самому не
оглушить султана?
     - Это сделаете вы! Так угодно кардиналу!
     - Что дает вам в этом уверенность, мой аббат?
     - Ваше прошлое!
     - У меня есть только настоящее и будущее.
     - Я напомню вам прошлое, граф...
     Худое лицо с  большим носом надвинулось на де Сези,  упорный взгляд так
сверлил его,  что он невольно зажмурился и подумал:  "Этот сатана - капуцин,
но ему больше, чем Клоду Жермену, пристало быть иезуитом".
     - Прошу... - Де Сези старался и не мог унять дрожь.
     - Припомните,  граф,  монастырь  Фонтерво...  -  вкрадчиво начал  Серый
аббат,  -  это тот,  где обычно воспитываются принцессы...  Однажды глубокой
ночью  вы  похитили  из  его  стен  де  Нонаккур.  Мадемуазель спустилась по
веревочной  лестнице.   Вы   держали  наготове  пистолет.   Почтовая  карета
притаилась у  монастырского сада.  Де  Нонанкур  завязала под  нежно-розовым
подбородком газовую косынку,  покрывавшую ее восхитительную головку,  но уже
мечтала о  серебряных кружевах,  бантах  и  цветах.  Карета  умчалась...  Вы
смутили невинную душу.  Пистолет,  направленный на  монастырь,  был  вызовом
небу.  Без  сомнения,  уже тогда,  с  превосходным знанием Турции...  у  вас
соединились три  качества:  лицемерие,  изворотливость,  неверность.  Вам не
хватает четвертого: покорности.
     - Чтобы обладать способностью покоряться, надо иметь дряблый характер.
     - На этот раз вы, граф, покоритесь, сохранив свой характер таким, каким
он угоден кардиналу. Я продолжаю... Вы рассуждали так: "Похитить де Нонанкур
надо было во всяком случае: во-первых, я добыл пикантную девочку, во-вторых,
обеспечил себе  дружбу  ее  знатных родителей и  право  на  их  значительное
состояние".  За одно это преступление вы получили право на вход в  Бастилию!
Кстати,  мадемуазель  писала  вам  любовные  записки  даже  на  дереве.  Они
сохранились.
     - Ваша сказка,  аббат, захватывает, не создана ли она в Отеле Рамбулье?
Кстати, там же и записки любви.
     - Кардинал  не  станет  изводить  тебя  темницей,  ты  попросту  будешь
обезглавлен.
     - Мой бог, голова де Сези принадлежит королю!
     - Он без сожаления отдаст ее Франции, иными словами - Ришелье, это одно
и то же...  И дальше, граф... вы знали, что для де Нонанкур было обязательно
в  первую же неделю своего замужества показаться в королевской опере во всех
ваших фамильных бриллиантах.  Но где же эти бриллианты?  Где они? Где?! Увы,
нет  того,  чего нет,  -  вы  начисто проиграли их  в  одном игорном доме на
площади Победы.  Ваши  предки  ночь  напролет стонали в  склепе  гасконского
замка.  В пятницу,  день,  когда происходит представление новобрачной, вам в
театре,  как  молодым знатного происхождения,  была  оставлена ложа  рядом с
королевой.  Мадемуазель де Нонанкур,  -  простите, уже мадам, и еще вернее -
графиня де Сези,  появилась в парадной ложе в чудесной шляпке,  сотканной из
ваших  фамильных бриллиантов,  и  с  ослепительным букетом,  составленным из
бриллиантов.  Огни ада отразились в этом букете...  Да хранит нас мадонна!..
Мало святого было и в шляпке...  Ваше влияние на политику Турции пагубно для
Франции.  Известно ли вам это,  граф де Сези?  Нет? Вы утверждаете обратное?
Королевство может  дорого  поплатиться за  слепое доверие к  своему послу  в
Стамбуле.  Не  настал ли  для  вас,  граф,  момент оценить вышивку мадам  де
Нонанкур?
     - Вы хотите сказать: шалость де Нонанкур.
     - Нет, шалость госпожи политики.
     Де Сези любезно улыбался. Он уже овладел собой и хотел одного, чтобы во
взгляде, который он бросал на аббата, было больше смелости:
     - Дорогой  аббат,  -  мягко  заговорил он,  опираясь  на  шпагу,  -  вы
приписываете мне  то,  чего  никогда не  было.  Это  забавно.  Что  касается
политики,  я веду ее на берегах Босфора безупречно.  Для Фердинанда не может
остаться  секретом,  какую  цель  преследует кардинал Ришелье,  предпринимая
попытку  натравить султана  на  империю.  Открытый вызов  дому  Габсбургов -
поражение Франции,  в  этом я  глубоко убежден.  Ослабление могущества Вены!
Захват рейнских границ!  Боже  мой,  что  за  утопия!  Фердинанд уже  грозил
бросить на Францию испанские войска.  Это предупреждение не пустой звук.  Да
хранит  святая  Женевьева  обожаемое  мною  отечество!  Полумесяц не  должен
нацеливать свои острые рога на  Запад,  они должны нанести удар на  Востоке.
Так говорит султан Мурад Четвертый.
     - Бравада приведет вас к эшафоту, а от эшафота до ада один шаг!
     - Ад слишком перенаселен, аббат, я сделаю два - в сторону рая.
     - Вы начинаете кощунствовать? Но что ваша шпага перед этим крестом?
     Серый  аббат,  грозно сверкая глазами,  высоко поднял нагрудный крест с
повелением кардинала.
     В позолоченной клетке закопошился попугай, разражаясь резким криком: яр
да лык! ка гиз ман! чар дал!
     Аббат  мельком взглянул на  птицу,  потом  перевел взгляд на  греховный
потолок и  прошептал старинное заклинание.  Де  Сези  готов был  побиться об
заклад,  что в этот момент Серый аббат смеялся.  Подавив в себе смятение, де
Сези твердо положил руку на рукоятку шпаги и подался вперед.
     Серый  аббат  заметил на  его  пухлом  лице  выражение скуки  и  звонко
хрустнул костлявыми пальцами.
     - Вернемся к вашему прошлому, граф.
     - К игре вашего воображения?
     - Каким  же  чудом  воскресли  фамильные  бриллианты,  так  безрассудно
утраченные?  Никаким!  Вы  просто ухитрились накануне торжественного события
заполучить их у ростовщика Ланкрэ и выдали долговые обязательства.
     Почувствовав,  что  бледнеет,  де  Сези  торопливо  достал  из  камзола
кружевной платочек с графским гербом и провел им по щекам,  словно стремился
придать им вновь тот безупречный цвет,  которым гордились в  его роду рыцари
святого Франциска.
     Аббат приветливо смотрел на де Сези и, кивнув на гонг, предложил:
     - Не хотите ли кофе?..
     - Нет... у вас, аббат, никаких доказательств!
     - Они есть у кардинала.
     - Дьявол! - стукнул шпагой о ковер де Сези. - Чудовищный обман!
     - Напротив,   отвратная  истина!..   После  того  как   вы   заполучили
драгоценности,  ваш  молодчик  пропорол  шпагой  насквозь ростовщика Ланкрэ.
Бедный!  В ночном колпаке,  залитый кровью,  он испустил дух, - голос Серого
аббата зазвучал,  как  церковный орган;  соединив ладони,  аббат  молитвенно
поднял руки, - не успев принять святые дары. В этот скорбный час я находился
на  улице Сент-Оноре.  "Да  примет бедного Ланкрэ господь в  лоно  свое!"  -
воскликнул офицер кардинальской стражи, который вбежал ко мне лишь благодаря
черному плащу виконта, укрывшему его от волчьих глаз ваших молодчиков.
     Оказалось, чем больше ростовщик Ланкрэ богател, тем чаще ощущал дыхание
насильственной смерти,  что и привело его к счастливой мысли заранее искусно
подделать ваши  долговые обязательства.  В  ночь  с  тридцатого на  тридцать
первое марта,  отправив ростовщика на  тот  свет,  ваши молодчики проникли в
потайной ящик секретера и...  выкрали... увы!.. копии. Очень удачно!.. Итак,
интересы  Франции  требуют,   чтобы   Турция  включилась  в   борьбу  против
австрийского дома Габсбургов!
     Аббат умолк,  вперив испытующий взор в де Сези. Граф болезненно ощущал,
как по его спине пробегают мурашки и белеет кончик носа - признак невольного
ужаса, - и внезапно гневно проговорил:
     - Не  изучайте,  аббат,  мое  лицо.  Оно  привыкло к  изменчивым струям
воздуха в Турции, к теням платанов и странному блеску морских волн. Я владею
им не хуже, чем шпагой.
     - Да, вы холодны, как замороженная монета. Золотой ливр, обрызганный по
краям,  блестящий посередине.  Однако продолжим,  граф... Что же произошло с
оригиналами ваших  долговых обязательств?  Они  были  проданы,  естественно,
заблаговременно по  номинальной  цене  ростовщиком  Ланкрэ  ювелиру  Будэну,
знаменитому в Елисейских полях.  Кардиналу было угодно, и я посетил Будэна в
его роскошном особняке.  Сверх номинальной цены кардинал прибавил семь тысяч
ливров,  и  ювелир  воскликнул:  "Да  здравствует  король!"  Я  передал  эти
оригиналы святейшему кардиналу Ришелье,  первому министру Франции. Они очень
скромны  на  вид,  перевязаны сиреневой тесьмой,  их  семнадцать,  -  число,
предвещающее день встреч.
     Граф,  не  вынуждайте кардинала пожелать встречи с  вами.  Одной головы
мало за два преступления.
     Де Сези был как в столбняке.  То,  что он долгие годы скрывал под сенью
полумесяца,  было  раскрыто  жестокой  рукой  правителя в  мантии.  Страшные
свидетели - семнадцать по счету - теснились где-то в ящике стола, на котором
резвились котята,  скреплялись союзы,  объявлялись войны,  проливались духи,
решались судьбы Европы.  Семнадцать!  Он в  любой момент мог быть разоблачен
перед султаном,  королем Франции,  перед Диваном Турции,  брошен в  долговую
тюрьму,  передан страже кардинала,  возвращен на  галере во  Францию,  отдан
палачу...
     И, словно разгадав его мысли, аббат добродушно заметил:
     - Король благосклонно внимает утренним докладам Ришелье.  Вы  можете не
сомневаться: король подпишет вердикт... вердикт о вашем обезглавлении. Лучше
отдать голову кардиналу, чем палачу.
     - Это одно и то же, - пробормотал де Сези.
     - Ты что-то сказал, сын мой?
     - Умри, серый дьявол!
     Де  Сези молниеносно выхватил шпагу и  ринулся на  аббата.  Но не менее
быстро тот отскочил в  сторону,  и  острый конец шпаги,  пройдя на миллиметр
мимо его груди, царапнул гобелен.
     Аббат  грозно вскинул нагрудный крест.  Попугай вновь свирепо закричал:
яр да лык!  ка гиз ман!  Чар...  - и замертво свалился с жердочки. Из креста
продолжала бить струйка изумрудной жидкости.
     - Спокойствие,  граф!  Одной капли этого яда довольно, чтобы вы сделали
не два шага, а один - и прямо в ад!
     С  поднятым  крестом  аббат  стал  медленно  надвигаться  на  де  Сези,
неотступно сверля его глазами, полными гипнотической силы. Де Сези качнулся,
будто одурманенный, выронил шпагу и бессильно опустился в кресло...
     Смутно он  различал,  как из дальнего угла гулко понеслись вскачь белые
лошадки,  взмахивая гривами,  как  бронзовый кучер подхватил с  ковра кнут и
щелкнул им  в  воздухе и  как  раскачивалась игрушечная карета,  цепляясь за
бахрому ковра.
     Потом он  увидел скакавших за каретой всадников с  красными крестами на
белых плащах и  в  широкополых шляпах с перьями.  Карета из игрушечной вдруг
стала настоящей,  вынеслась на середину ковра.  Всадники образовали круг,  а
лакей,  сверкая  парадной ливреей,  соскочив с  запяток,  бросился открывать
позолоченную дверцу. Из кареты вышел кардинал Ришелье и помог сойти мадам де
Нонанкур.   В  прическе,  представлявшей  волны  золотистого  моря,  дрожали
страусовые перья,  фамильные бриллианты обвили гибкую, как у лебедя, шею, на
левом плече ее благоухал пышный букет. Мадам де Нонанкур вынула из цветочной
корзиночки вышивку,  встряхнула и  кинула на  траву.  Карта  мира  замерцала
разноцветным бисером.  Четыре  гвардейца вмиг  уставили  вышивку  бутылями с
хрустальными пробками, забросали салфетками с вензелями Людовика XIII.
     Кардинал  с  иронической  улыбкой  подкинул  вверх  хрустальную пробку,
которая с  треском разорвалась под  потолком,  угодив в  лоб  торжествующему
сатиру,  и  превратилась в  прозрачно-синий полумесяц,  к которому с копьями
наперевес ринулись русские казаки.  Заблистали молнии  или  сабли,  кардинал
наполнил два  бокала изумрудной жидкостью и  галантно преподнес один из  них
мадам де Нонанкур.  Де Сези хотел вскочить, крикнуть: "Не пейте. Это яд!" Но
язык словно обледенел,  а ноги приросли к ковру. Мадам де Нонанкур застыла в
полупоклоне,  бокалы сдвинулись и  из  них  с  вулканической силой  вырвался
черный  дым,  обволакивая величаво плывший над  ковром полумесяц.  В  центре
карты  мира  образовалась дымящаяся  пустота,  и  от  удушливых  газов  серы
почернело зеркало над камином. Кардинал взмахнул красной мантией, из пустоты
фейерверком взлетели золотые монеты, превращаясь в воздухе в камни, падающие
на  де  Сези.  Уклоняясь от них,  он стал уменьшаться в  росте и  принял вид
карлика в зеленом колпаке, с белой бородкой, окаймлявшей розовое лицо.
     А Серый аббат оборотился гальским петухом,  взлетел на белый частокол и
торжествующе закукарекал...
     Де Сези тяжело открыл глаза и изумленно уставился на непрошеного гостя,
который сидел напротив него в кресле и приветливо улыбался.  Де Сези перевел
взгляд на шпагу:  вложенная в  ножны,  она по-прежнему прислонена к  креслу.
Зеркало над камином было чисто,  как вода в заливе в безветренное утро.  А в
клетке,  усевшись на жердочке, попугай воинственно выкрикивал: яр да лык! ка
гиз ман! чар дал!
     "Наваждение!" Еще ничего не соображая,  де Сези провел рукой по глазам.
Дурман улетучивался, до его слуха долетели насмешливые слова:
     - Серый дьявол умрет,  но  во  всяком случае не раньше,  чем вы,  граф,
ответите согласием кардиналу. В противном случае я постараюсь, и Париж будет
скандализован вашим  поведением,  а  мадам  де  Нонанкур...  Не  разумнее ли
повернуть мысли султана, вернее его войско, в сторону Запада.
     Испытывая острую боль в  голове,  еще не  освободившись от кошмара,  де
Сези погрузился в  раздумье:  "Де Нонанкур должна вернуться ко  мне,  но для
этого я  должен вернуться в  Париж блестящим графом.  Этот  аббат принес мне
зайца,  одержимого злым духом. Ришелье овладел сердцем короля. Место в свете
графу де Сези продиктовано всесильным кардиналом. Рассуждать - значит самому
открывать для себя вход в  подземелье Бастилии.  Я  сейчас неудачно сыграл в
"комету".  Мое поведение может стать сомнительным,  особенно в глазах двора.
Мадам де Нонанкур, не разумнее ли гасить старые свечи и зажигать новые? Сир,
начнем погоню за репутацией. Да здравствует кардинал!"
     - Дорогой  аббат,  политика  Ришелье,  направленная против  Габсбургов,
начинает находить отклик в моем благородном сердце.
     - Слава Франции,  мой граф!  Вы получите от короля золото и  сверх него
еще семь тысяч ливров,  чтобы выкупить у кардинала, разумеется своевременно,
ваши долговые обязательства.
     - В  ближайший час я навещу верховного везира.  Золото кардинала убедит
Хозрев-пашу  в  правильности нового курса  корабля,  на  корме  которого под
изображением  гальского  петуха  начертано:   "Политика  Франции".  Франции,
которая  не  терпит  никакой  грубости.  Вы  своими  доводами поколебали мое
отношение к Габсбургам. Приношу вам свою признательность.
     - Да хранит вас мадонна! Аминь!
     - Кардинал прозорлив,  он  тонко разгадал тайную цель  наступления двух
империй -  Германии и Испании: захватить Европу и подчинить тевтонскому мечу
материки и  океаны.  О  создатель,  не погружай Европу в  вечные сумерки.  В
часовне  французского дворца  я  вознесу молитву о  благоденствии кардинала.
Политика Ришелье на  Востоке не  замедлит дать  свои  благодатные плоды.  Да
здравствует кардинал!
     - Да хранит его мадонна! Аминь!
     Де  Сези небрежно поставил шпагу в  дальний угол,  где  сбились в  кучу
белые лошадки, перевернув игрушечную карету.
     - В  Серале нет тайн от тех,  кто платит.  С экстренной почтой кардинал
будет  извещен  мною  о  повелении  султана  начальникам  янычар  и  сипахам
повернуть  свои  орты  на  Запад.  Но  есть  и  трудность:  Мурад  Четвертый
благоволит к  некоему выходцу с гор Кавказа.  Этот Непобедимый действительно
не раз разбивал в баталиях отборные тысячи персидского шаха Аббаса, к случаю
отметить -  и  лучшие войска султана.  Нынешний султан тоже  слепо  верит  в
грозное свойство меча того, кого уже экипировал для похода на Иран.
     - Любопытно!  К  каким же пассам прибегает этот жрец Марса?  -  И Серый
аббат, вытянув руки, произвел несколько манипуляций.
     Де Сези померещилось,  что в углу вновь зашумела игрушечная карета.  Он
нервно  наполнил  хрустальный  бокал  охлажденной содовой  и  залпом  выпил.
Стараясь принять невозмутимый вид, он продолжал:
     - Не совсем уверен,  обладает ли этот грузин силой гипноза,  несомненно
одно:  не  только султан,  все диван-беки во  власти его чар.  Султан грезит
завоеваниями. "Барс" обещает ему вдвое.
     - Удвойте и вы усилия.
     - Попытаюсь. Что следует противопоставить натиску грузина? Заверяю вас,
аббат, согласие султана на новый политический курс в большой мере зависит от
полководца  гор.  Но  чем  убедить  Непобедимого отказаться  от  победы  над
враждебным ему государством?
     - Нет на  земле полководца,  который бы  не понимал "звонкий аргумент".
Можно отказаться от  двух  мешков золота,  но  от  пяти -  никогда!  Если же
Непобедимый  пренебрежет  и   пятью,   изберите  более  выразительный  язык:
предложите ему пройтись под кипарисами или заглянуть в глубины Босфора,  где
покоятся непокорные души...  Кстати, что вы можете сказать о ядах? Вероятно,
многое...
     Серый аббат, не прощаясь, отошел к двери и вдруг обернулся, расплываясь
в приветливой улыбке. Де Сези почтительно отвесил низкий поклон:
     - Отныне я,  посланник его величества Людовика Тринадцатого,  слуга его
святейшества кардинала Ришелье!
     - Отныне я,  Серый аббат Нотр-Дам  де  Пари,  ваш  друг:  я  вернул вам
прошлое... Кардинал вернет вам мадам де Нонанкур.
     Высокая белая дверь с  затейливым орнаментом бесшумно закрылась.  Серый
аббат исчез.  Но де Сези сомневался: присутствовал ли он. Возможно, это была
одна из разновидностей летучих мышей. На всякий случай граф припудрил щеки и
осушил бокал шампанского.
     Вдруг де Сези заметил паука, стремительно взбегающего вверх по двери, и
брезгливо поморщился:  "Черт  побери,  уж  так  устроен  свет:  благородство
преследуется мерзостью.  Боно  хорошо  обувает меня,  превосходно натягивает
чулки, но надо строго приказать ему не допускать пауков..."


        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Обычно цирюльник,  орудовал бритвой,  как наездник саблей,  - сейчас он
силился придать ей  легкость бабочки и  робко  прикасался ею  к  сухим щекам
верховного везира, дурное настроение которого проявилось пока лишь в злобном
сверкании глаз.  Чем может кончиться его малейшая неосторожность,  цирюльник
знал и, священнодействуя, содрогался, жаждя сказать поскорее: "Эйваллах!" и,
спасая голову, унести ноги.
     Покончив с бритьем,  он намеревался приступить к массажу лица, но слуга
доложил, что прибыл франк де Сези. Отстранив цирюльника, Хозрев-паша накинул
парчовый халат и, приняв надменную осанку, направился в оду "тайных встреч".
     Хотя любопытство мучило Хозрева,  но  прежде всего он  турок.  Приказав
чубук-баши  подать кальяны,  каведжи-баши -  крепкий кофе,  старшему слуге -
настойки из роз и  лимонов и поднос с плодами,  он удобно устроил на миндере
себя  и  гостя и,  отослав прислужников,  стал излагать новый,  изобретенный
хекимом султана,  способ умащивать кожу,  после  чего  лицо  не  отличишь от
созревшего персика.  Голубая  жилка  на  правом  виске  гостя  выдавала  его
беспокойство.  Понизив голос и  прищурясь,  паша похвастал,  что  его  новая
одалиска  натерла  груди  имбирем,  от  чего  он  превратился в  шаловливого
мальчика.
     "В галантного козла,  держу пари!" - чуть не выкрикнул де Сези, но лишь
важно заложил палец за атласную наплечную ленту.  -  Вы слыхали?  На Босфоре
пять дельфинов несут табакерку.
     - Ага Сези, а что в табакерке?
     - Тайная беседа.
     - О  Мухаммед!  А  я  с  тобой о  чем говорю?  Или ты  начнешь,  ай-яй,
клясться, что услада из услад не главная тайна в жизни?
     - Любовь -  очарование мира, но... в свой час. Сейчас мы рискуем лишить
себя наслаждений, если не проникнем в замыслы Саакадзе. Вы помните его руку?
     - Я помню песню: "Соловей, зачем стонешь ты?"
     - Браво! Но это будет не стон, а вопль. "Барс" может усладить нас таким
массажем, что мы и старухам не будем нужны.
     Хозрев-паша беспокойно заерзал на  подушке,  зеленый огонек любопытства
вспыхнул в  его глазах,  он  поспешил полуприкрыть веки,  ударил палочкой по
серебряному  диску  и  приказал  вмиг  появившемуся начальнику  прислужников
подать лучшее вино франков.
     Де Сези сдался.  Потягивая бенедиктин,  он умолк,  а везир, надеявшийся
поскорей развязать язык графа,  едва не  задохся от  нетерпения.  Как бы  не
замечая убийственных взглядов паши,  де Сези поджал под себя ноги, как истый
турок, и продолжал невозмутимо потягивать ликер.
     Почувствовав,  что в  голове у него закипает смола и вот-вот хлынет изо
рта брань, Хозрев, проклиная франка, воскликнул:
     - Клянусь Мухаммедом, слон, ай-яй, наступил шайтану на хвост! Иначе как
мог я забыть,  что сегодня Диван будет решать: прибавить Моурав-беку янычар,
или и так много обещаем?
     Де Сези опустил чашечку на поднос:
     - Поразительный напиток! Он подгоняет разговор, как банкомет - игроков.
По дружбе я открою вам секрет.  Я давно наблюдаю за вами, верховный везир, и
удивляюсь: или вы правда ничего не замечаете, или ловко притворяетесь?
     - Ага Сези, а, ага Сези, кто же без причины выдает свои мысли?
     - Везир,  довольно играть со  мною в  "я тебя перехитрю".  Если колонна
рушится на человека - это неудобно. Но, черт побери, надвигается еще большая
опасность. Знайте, ваш Моурав-бек в сговоре с богачом Афендули!
     - Пат-кют!  Не давай шайтану путать твои мысли. Какой сговор? Не три, а
два грузинских князя и не две женщины, а одна, их сестра, в доме Афендули, -
поэтому подружились.
     Де Сези, прикрыв веки, силился скрыть холодный блеск серых глаз:
     - Моурав шпагой колол князей в  Грузии не  для того,  чтобы в  Стамбуле
смаковать с  ними рахат-лукум.  Грек в ночной час -  заметьте,  в ночной,  -
перевез на верблюде таинственный груз в дом Саакадзе.  Ханым,  его жена,  на
следующий день  посетила патриарха Кирилла и  секретно беседовала с  ним  не
меньше времени,  чем понадобилось фарфоровым статуэткам на моих часах,  чтоб
протанцевать менуэт.  Вы не находите,  Хозрев-паша, что это уже не так мало?
Знайте же,  помощник Моурава,  дворянин, которого все зовут не то Дат, не то
Датоль,  четыре  часа  пил  кофе  у  Осман-паши.  Поразительный напиток!  Он
вдохновил их  на  один разговор,  касавшийся многого,  но не прелестей вашей
одалиски.
     - Машаллах!  Моурав-бек давно дружен с Осман-пашой.  -  Хозрев старался
казаться равнодушным. - А кофе, свидетель трехлапчатый див, приятнее воды!
     - Бесспорно.  Но воды, а не горностаевой мантии, которую Моурав получил
от Афендули и преподнес Осман-паше. Не всякая приправа к кофе приятна.
     - Ай-яй,  ага Сези,  горностай не  порох.  И  не знаю,  клянусь Меккой,
почему тебя беспокоит мантия,  которую будет носить любимая жена Османа? - И
Хозрев с удовольствием засосал чубук кальяна.
     - Жена?! Мило! - Де Сези вновь расхохотался. - А разве вам не известно,
что горностай -  это признак величия? Хозрев-паша, отведите свой восхищенный
взгляд от прелестей одалиски.  Еще хорошо, если Осман-паша успокоится, отняв
у  вас титул верховного везира,  но...  мне известно,  о  чем другом мечтает
Осман.  Теперь сопоставьте: неслыханное богатство Афендули, неслыханная сила
меча Непобедимого и неслыханная жажда власти Осман-паши!
     - Да  придет за их душой Азраил!  Они готовят измену!  Не позднее конца
дня султану все станет известно!
     - Увы,  ангел смерти не придет,  а султан в полдень призовет Османа,  и
тот умно докажет, что дворянин Датоль... или Дат... заклинал пашу помочь ему
пасть к стопам "падишаха вселенной" и умолять не скупиться на войско, исходя
из  истины:  чем  больше войско,  тем  больше побед.  Султан в  середине дня
призовет Моурав-бека,  и  хитрый полководец развернет перед ним план полного
разгрома персидских полководцев.  Ближе  к  закату  солнца  султан  призовет
Афендули,  и  хитрый  грек  скажет,  что  сын  Моурав-бека  женится  на  его
племяннице,  чему он,  Афендули,  безгранично рад,  и  что он послал богатые
подарки ханым,  жене Моурав-бека и  другим женщинам его  дома.  И  во  славу
такого события он,  Афендули, просит султана принять от него... скажем, одно
из поместий для летнего отдыха султанш. И вот в конце дня, заподозрив вас во
лжи,   -  де  Сези  словно  не  заметил,  как  вздрогнул  Хозрев,  -  султан
рассердится,  и все станет известно.  Полетят несколько голов, в том числе и
самая дорогая для вас.
     - Ай-яй,  франк,  пусть аллах просветит меня:  во имя чего ты нарушаешь
плавность моих мыслей?
     Де  Сези вынул футляр,  и  перед Хозревом сверкнула изумрудная звезда с
бриллиантовой сердцевиной.
     - Исключительно для того, чтобы спасти вас, ибо Осман опасен, как тигр,
Моурав - как барс, Афендули - как гиена!
     - О-о,  ты  киоск ума!  -  отброшенный Хозревом чубук походил на змею с
бисерными глазками.  - Ты не обеднеешь, если дашь один совет: как уничтожить
трех хищников?
     - Уничтожить надо одного, Моурав-бека. Афендули пока опасно трогать, он
некстати дружен с  Фомой  Кантакузином.  Его  величество султан верит греку.
Патриарх также за Афендули,  тот большие вклады жертвует. Не обратиться ли в
Ватикан?  И...  неизвестно, захочет ли султан из-за вас подвергать опасности
султанат... Полагаю, надо другое: уменьшить богатства Афендули, этому вас...
учить не приходится... Впрочем, я обдумаю, как лучше обрезать крылья золотой
птице.
     - Пророк свидетель, остается самый опасный - Осман-паша!
     - Без меча и денег он ничто! Думайте о Моурав-беке.
     - Ай,  ага Сези! Султан за него пол-Стамбула перережет. У Османа пальцы
гибкие,  как черви,  одним он укажет на меня! И видит аллах, пока Моурав-бек
за Турцию хочет воевать, против него слова - пух.
     - Ба!  Неужели я так недальновиден, что советовал вам глупость? Хозрев,
вы можете обнищать, как дервиш, и обогатиться, как Афендули!
     - О искушающий! Подскажи как?
     - Верховный везир!  Выслушайте доброжелателя. Почему дела Габсбургов не
в  пределах вашего внимания?  Или Диван наивно рассчитывает на  благородство
этих  разбойников,  грабящих всю  Европу,  как  гербовую карету  на  большой
дороге?  Я  вам отдаю справедливость:  вы разумный везир,  и в силу этого вы
должны  проявить мудрость.  Встревожьте Диван!  Заставьте господ  советников
следить,  в  какую  сторону понесся враждебный ветер,  способный разорвать в
клочья паруса благополучного плавания великой империи Османов. Или правда вы
не  замечаете,  что  дом  Габсбургов втайне готовит новый крестовый поход на
блистательную Турцию?  Ведь  об  этом  потихоньку шепчутся все  христианские
страны.  Я буду меньше дипломатом и больше другом: поспешите! Для вас опасно
дать  возможность кому-либо,  например  Осман-паше,  предупредить султана  о
грозящей беде.
     Зеленоватый  отсвет  исказил  лицо   Хозрева.   Он   силился  сохранить
спокойствие, но тщетно.
     - Во имя земли и неба!  Что говоришь ты,  посол!  Откуда узнал о черной
туче,  надвигающейся на  оплот ислама?  Не  плохой ли сон приснился тебе,  о
посол из послов?
     - Увы,  везир из везиров,  вестником не сна, а яви прибыл ко мне курьер
из Франции...
     - А  почему Франция должна трястись в  лихорадке,  если на  Турцию идет
самум?
     - Из чувства солидарности, мой везир, сейчас Франция в большой вражде с
Габсбургами.  Диван  должен  убедить  Мурада  Четвертого  заключить  союз  с
Людовиком  Тринадцатым.   Мы  поразим  раньше  Вену  и  Мадрид,   это  будет
импонировать  богу.   Белая  лилия  короля  и   золотой  полумесяц  султана!
Магическая сила гармонии! Итак, война с Габсбургами!
     - Два войска, одна война. А шах Аббас?!
     - Он все же не Кир. Подождет!
     - О  Мухаммед!  О  невозможном твоя  речь!  Султан лишь  о  шахе Аббасе
думает!
     - Без  сомнения!  Но  это,  пока его  величество не  узнал о  Крестовом
походе, угрозе Константинополю.
     - О искушающий, подскажи, что посоветовать султану?!
     - Извольте,  мой везир, пусть повернет меч Моурав-бека раньше в сторону
Габсбургов, Моурав самый опасный...
     - Машаллах!  Если  не  ты,  то  кто  радовался прибытию  Моурав-бека  в
Стамбул?!  Если не ты,  то кто всеми средствами убеждал меня начать поскорее
войну с шахом Аббасом?!  Если не ты, то кто льстиво уверял Непобедимого, что
только его  меч  может  сломить мощь  Ирана?..  И  кому  еще,  кроме аллаха,
известно,  что изменило твои мысли?..  Крестовый поход?  Но ведь он придуман
тобой для султана!
     - Ба! Зачем говорить о призраке? Поговорим об убытке. От войны с Ираном
обеднеете сначала вы,  потом я...  Тогда как война с Габсбургами... О везир!
Вы   даже  не  представляете,   какое  великолепие  ждет  нас!..   Мой  бог!
Предположим,  вы  правы:  лишь для  султана разговор о  крестоносцах.  Но  в
дипломатии все  средства хороши,  если они  полезны тем,  кто жаждет славы и
золота. Это я про себя и про вас, везир!
     Хозрев уже  спокойно пропустил серо-голубой дым через золоченое наргиле
и окутался им, скрывая свое раздумье:
     - Одна прямая,  а  не две кривых дороги ведут в рай.  Ага Сези,  говори
открыто...
     - До  рая  тысячи  лье.  Ад  можно  получить на  земле,  не  прибегая к
путешествию.  Еще раз настаиваю:  убедите султана,  что если он откажется от
союза с Францией,  то,  узнав об этом,  Габсбурги в Испании немедля создадут
легионы новых крестоносцев и  на  этот раз победят!  С  ними будет не только
бог, но и пушки. Освобождение гроба господня поддержит и Ватикан! Подумайте,
какой опасности подвергнет себя Турция!..  О  везир!  Не улыбайтесь!..  Могу
повторить: крестоносцы лишь для султана и... для Дивана. Но вы...
     - Когда  я  говорю о  верблюде,  я  не  думаю  о  тигре.  При  чем  тут
Моурав-бек?
     - И  вы  спрашиваете?!  При  многом!  Если  султан  согласится,  грузин
вынужден будет повернуть свой меч в сторону Запада.  Без сомнения, это будет
выгодно и мне, и вам...
     - Было ли то или не было...* Моурав-бек не согласится,  ибо решил лучше
отомстить шаху Аббасу,  чем судьбе.  Если он завоюет пол-Ирана для Стамбула,
он,  по уговору,  прибегнет к  путешествию в  "страну гор" и  там с  помощью
султана воцарится.  Ай-яй,  ага Сези,  на что мечтающему о царстве сражаться
без пользы для себя с империей Габсбургов?!
     ______________
     *   Стереотипное  начало  турецких  сказок,   соответствующее  русскому
"жили-были".

     - Мой бог,  конечно,  ни на что!  На его отказ я  и  рассчитываю.  Чтоб
уничтожить "барса", надо разъярить султана. Прекрасная идея, везир! Покажите
Мураду Четвертому алмазы Вены, и он отвернется от персиков Исфахана. А это -
гибель  Моурав-бека.   Осман  перестанет  быть  вам  опасен,  Афендули,  как
сообщника Саакадзе,  бросят  в  тюрьму,  а  богатство его  в  равных  частях
перейдет к султану и к умному везиру.  Не соблазнительно ли приблизить рай к
себе! Там гурии - они будут здесь. Здесь огорчения - они будут там.
     Хозрев наполнил чаши  шербетом.  Пальцы его  дрожали,  тонким языком он
облизывал высохшие губы.  Пили молча...  Каждый обдумывал то,  что сказал, и
то, что выслушал.
     Хозрев, с наслаждением выдохнув дым, проговорил:
     - Видит пророк,  будет лучше,  если  ты  сам  предложишь султану союз с
королем франков.  Тебя,  как посла, он выслушает, а мне сразу свалит голову,
как изменнику. А без головы как я вскрикну: "Аман!"?
     Де  Сези изысканным движением вынул футляр,  перед вспыхнувшими глазами
Хозрева заблестел драгоценный перстень:
     - Устройте мне  тайную беседу с  султаном,  а  вам,  как друг,  советую
подготовить Диван...  Соблаговолите особо  убедительно говорить о  крестовом
походе, грозящем Турции неисчислимыми бедствиями.
     - Да поможет мне аллах!  Да подскажет сильные слова! Ты прибыл вовремя.
Я посвящу ночь размышлениям.
     - Прекрасно!  Но размышляйте без одалиски, - уже шутя произнес де Сези,
- иначе запах имбиря,  придающего грудям особую прелесть,  возможно, опьянит
вас, и вы проспите свое утро.

     Хозрев не проспал.
     Лишь  засветилось небо голубым светом,  как  к  Эски-сералю устремились
балтаджи,  оповещенные дворцовыми алебардщиками и  еще не стряхнувшие сон со
своих ресниц, удивленные и взбудораженные советники Дивана.
     Селиман-паша,  что-то бормоча себе под приплюснутый,  как монета,  нос,
проехал по  главной аллее  и  остановился перед арочными воротами внутренней
ограды дворца.  О,  эти ворота!  Ни  паша,  ни  простой янычар не  проходили
спокойно под ними,  ибо там всегда находился палач,  который тут же  отсекал
голову попавшему в опалу.
     Точно  на  том  месте,  где  полагалось второму советнику ожидать знака
главного начальника церемоний,  разрешающего следовать дальше,  паша сполз с
коня.  Обернувшись,  он приветствовал дворец султана низким поклоном и потом
лишь важно проронил:  "Селям алейкюм!",  на  что  послышалось ответное:  "Be
алейкюм селям!" Все советники Дивана,  кроме капудан-паши Гасана, уже стояли
на  своих  местах,  одни  с  мнимой  бесстрастностью,  а  другие с  показной
нетерпеливостью поглядывая в сторону главной аллеи.
     Конюхи  отводили  назад  коней,  на  чепраках расплескивались солнечные
блики.  Кто-то  палкой разгонял некстати передравшихся собак,  те  визжали и
огрызались.
     Но  вот  прискакал  и  капудан-паша,   старший  советник  Дивана  после
верховного  везира,   последовал  знак  главного  начальника  церемоний,   и
советники, строго соблюдая степень старшинства, проехали между двумя башнями
с  коническими крышами,  вошли во двор,  засаженный платанами и  кипарисами,
миновали султанские кухни  и  вошли в  зал,  освещенный большими решетчатыми
окнами.
     Не успели капудан-паша Гасан, войсковые судьи - казаскеры румелийский и
анатолийский,   три  дефтердара  -   главные  казначеи  султана,  напыщенный
Селиман-паша -  хранитель султанской тугры (вензеля), и трехбунчужные паши -
начальники конных,  пушечных  и  пехотных  орт  -  разместиться кругом,  как
пожаловал Хозрев-паша и занял место посередине.
     Он зорко оглядел своих единомышленников,  которых в тайных встречах уже
успел убедить,  как не только необходимо, но и выгодно идти войной раньше на
Габсбургов,  дабы  предотвратить угрозу нового крестового похода.  Но  много
здесь сторонников и у Осман-паши и у Моурав-бека.  "Надо проявить хитрость",
- решил Хозрев, скрестив руки на груди.
     Над  креслом  верховного везира  таилось  окошко  с  золотою  решеткой.
Надпись  сверху:  "Один  час  правосудия важнее  семидесяти лет  молитвы"  и
султанские вензели по  бокам  напоминали об  "убежище мира".  Действительно,
через это окошко,  оставаясь сам невидимым,  султан мог слушать все,  о  чем
совещались диванбеки. Слушал ли он сейчас? Хозрев-паша полагал, что нет, ибо
повелел начальнику черных евнухов представить именно в  этот час "средоточию
вселенной" новую "звезду" Египта, натерев ей предварительно груди имбирем, в
надежде,  что  любопытный султан проспит свое  утро.  Как  бы  то  ни  было,
верховный везир начал иносказательно:
     - Высокие диванбеки!  Султан наш Мурад,  да благословит его аллах, ждет
от нас мудрых решений. Ай-яй, когда ветер меняет направление, надо помнить о
парусах.  Правильный путь -  один, блужданий - много. Арабы не правы, иногда
один больше двух...
     Лазутчики уведомили Осман-пашу  о  многом,  поэтому он  хоть  и  прибыл
вовремя,  но предпочел молча перебирать четки красного янтаря.  Селиман-паша
сердито засопел:
     - Ты,  везир везиров,  положил нам  в  уста  палец удивления;  если два
меньше одного, вспомни о трех: замысле, решении, действии.
     Трехбунчужные паши  насторожились:  паруса крепили по-новому,  разговор
сворачивал в  сторону войны.  А  разве не о  войне беспрестанно говорят?  Но
теперь - в сторону войны с кем?
     Арзан Махмет,  зоркий дефтердар,  способный заметить золото и  на лапке
паука, важно проговорил:
     - Ветер не перестает дуть в  сторону Ирана.  Сухой хвост дохлой собаки,
шах Аббас,  ограбил царства грузин.  Во  славу аллаха,  незачем менять давно
решенное. Отберем награбленное и положим в сундук султана.
     Режап-паша,  поджав под  себя  ноги,  отчего две  парчовые туфли  стали
походить на лодки, острыми носами взлетевшие над волной, обменявшись быстрым
взглядом с Хозрев-пашой, веско произнес:
     - Мир -  это колесо судьбы.  Хвала тому,  кто сумеет его повернуть в ту
сторону,  где расцветет выгода Турции.  Сейчас необходимо,  во славу аллаха,
повернуть меч в сторону разбойников Габсбургов, за которыми неустанно следят
мои глаза. Сейчас выгоден союз с франками.
     Хозрев-паша  улыбнулся и  внезапно недовольно покосился на  Осман-пашу,
бесстрастного,  как изваяние сфинкса.  "Кер оласы!  Похоже,  что низложенный
везир  успел  предупредить сторонников,  иначе  почему  хмурятся  многие  из
влиятельных пашей?" Он подал условный знак, коснувшись лба.
     Напыщенный второй  казначей выпятил нижнюю губу  и,  косясь на  золотую
решетку, проговорил:
     - Нет божества,  кроме аллаха!  Режап-паша прав,  сейчас время перемен,
Дунай  должен  стать  турецкой рекой.  Кто  владеет головой,  должен владеть
пяткой. Необходим союз с королем франков, ему тоже мешают Габсбурги.
     - Говорят,  у  одного грека уязвимой была только пятка.  Прежде чем  ею
владеть,  надо заполучить броню для ее защиты.  В  Иране много брони.  Зачем
бросать одно и  хватать другое?  Не  всегда три  сильнее одного.  Моурав-бек
принесет желанное султану из султанов!
     Румелийский  судья   войска,   с   часа   тайной  встречи  с   Хозревом
размечтавшийся о лаврах победителя Вены, заволновался:
     - Неразумно говорить о  новой  войне  с  шах-собакой,  когда  император
Габсбург по  шею увяз в  старой войне.  На Западе сейчас огонь.  Прикрывшись
дымом,  можно захватить воду.  Дунай -  ключ  Вены.  А  ключ  можно достать,
заключив союз с франками.
     - Брать надо там,  где легче,  -  вступил в разговор анатолийский судья
войска, мечтавший о лаврах победителя Исфахана. - Лазутчики донесли, что шах
Аббас убил сына,  любимца персов.  Там  тысячи недовольных,  тень находит на
разум "льва". Сейчас время оставить его без когтей.
     - Лев не убежит! - повысил голос румелийский судья войска.
     А  если франки одни возьмут Вену,  то мы останемся с  обеими руками под
камнем*.
     ______________
     * Выражение, соответствующее русскому: "остаться у разбитого корыта".

     Осман-паша  продолжал  бесстрастно перебирать  четки  красного  янтаря.
Арзан-Махмет вскинул волнистую бороду:
     - Могущество османов в  захвате земель.  Когти у гяурских кошек острее,
чем у персидских хищников. Ты, румелийский судья, забыл о битве в Коринфском
заливе?*  Эйвах,  память некоторых короче шкуры льва.  У персов много земли,
надо облегчить им путь в будущее.
     ______________
     * Речь идет о морской битве турок с испанцами и итальянцами при Лепанто
в 1571 году.  Эскадра Хуана Австрийского разбила турецкий флот,  считавшийся
до   этого  сражения  непобедимым.   Сервантес,   участник  этого  сражения,
впоследствии отметил в  "Дон-Кихоте",  что в тот день "разрушено было ложное
убеждение всего  мира  и  всех  народов  в  непобедимости турок  на  море...
осрамлена была оттоманская спесь и гордыня".

     - Слова   Арзан-Махмета   -   сыновья  мудрости,   -   поддержал  друга
Селиман-паша.  -  В  наших руках меч  Непобедимого.  Кто  лучше его способен
уязвить персидскую пятку?
     - Пророк свидетель,  -  зло сверкнул глазами Хозрев-паша, - надо думать
не об одной войне,  а о судьбе Турции.  Паши-полководцы поддерживают величие
трона султана,  да пребудет над ним благословение аллаха. Пока гяуры дерутся
с  гяурами,  они не думают о  крестовом походе на Турцию.  И нам надо успеть
водрузить зеленое знамя на башне Вены.
     Режап-паша  так   вскрикнул,   словно  уже  сам  бросался  на   приступ
габсбургской цитадели:
     - Машаллах!  На  Вену!  Крестоносцы,  да растерзают их дружины,  нам не
нужны!
     - На Исфахан! О Мухаммед! Гяуры боятся правоверных!
     - На Вену! Во имя спасения Стамбула!
     - Король франков предлагает нам союз, кто неразумный отказывается?!
     - Раньше на Исфахан! Там злейший враг!
     - На Вену! Полумесяц на Вену! Пока не поздно!
     Ибрагим,  трехбунчужный  паша,  начальник  янычар,  одобривший  замысел
Моурави ударить на серединную Персию и через Луристан прорваться к Исфахану,
стал увещевать расходившихся советников:
     - Во  имя Мухаммеда!  Есть ли глаза,  видящие ветер в  пустыне?  О  чем
спорите,   паши?   Или  неведомо  вам,  с  каким  нетерпением  ждет  султан,
"средоточие вселенной", пятый трон?
     - На Исфахан! На Исфахан!
     - На Вену!
     - Ай-яй,   вместо  ста   криков  нужно  одно  внимание!   -   вскрикнул
Хозрев-паша,  сорвав голос,  и  прохрипел:  -  Думать о другом троне,  кроме
пятого,  опасно!  Но  эту  ценность "средоточию вселенной" добудут франки  в
благодарность за совместные битвы с Габсбургом.  Зачем вам,  три дефтердара,
отсыпать из  сундуков султана золото на длительную войну,  когда один король
франков сам вручит повелителю османов богатство на четырех ножках?
     - Во имя аллаха!  -  не унимался анатолийский судья.  -  А  сколько орт
янычар и топчу с пушками потребуют против Габсбурга твои франки?
     - Больше, чем у пятого трона ножек, - съязвил Селиман.
     - О  расчетливый Селиман-паша,  не  больше,  чем их  требует ненасытный
Моурав-бек.  Но не затмит шайтан рассудок Саакадзе, сына храбрости, - Хозрев
искоса поглядел на  золотую решетку,  -  и  если наш  всесильный повелитель,
султан султанов,  раздаватель венцов царям,  соизволит,  то по его повелению
Моурав-бек  обнажит раньше свой  меч  против Габсбурга Фердинанда,  а  потом
против шаха Аббаса.
     Осман-паша  продолжал  бесстрастно перебирать  четки  красного  янтаря.
Арзан Махмет приветливо улыбнулся:
     - Да  не  омрачит,  везир,  твою память хитрый де Сези!  Наш славный из
славных султан, тень аллаха на земле, уже обещал Моурав-беку отпустить его с
войском через двадцать четыре луны.  Видит аллах, по шесть лун на одну ножку
не  так много.  Янычары восхитят Стамбул,  когда вернутся с  пятым троном на
высоко поднятых щитах. Не надо мешать Моурав-беку.
     - Одно ухо  может ошибиться,  но  что слышат два?  Ай-яй,  разве нельзя
превратить двадцать четыре в сорок восемь?
     - О Мухаммед! Высший дал слово.
     - Три  действия не  равны  четвертому!  Золото плавят,  алмаз  шлифуют,
гранит дробят, а слово-приманку уподобляют слюне.
     - О  старший везир,  если слово высшего -  приманка,  то и мы,  низшие,
рискуем получить в награду не новые поместья, а слюну.
     - Пат-кют!  - развел руками трехбунчужный Халил-паша. - Кто сказал, что
слюна выгоднее поместий?
     Поднялся шум.  Диванбеки единодушно согласились с Халил-пашой, ибо всем
обещал или  должен пообещать что-либо султан.  Хозрев-паша,  прикусив тонкую
бескровную губу, обвел советников тревожным взором:
     - Клянусь Меккой,  я говорил о неверных... которых муллы призывают даже
убивать,  если они становятся поперек дороги.  Если к  таким относится один,
почему возмущаться многим?
     Осман-паша  продолжал  бесстрастно перебирать  четки  красного  янтаря,
изредка натирая их кончиком пояса и вдыхая запах.
     - Ради  праведников,   открой  свои  уста,   Осман-паша!   -  взмолился
Селиман-паша,  сбитый с  толку верховным везиром.  -  Или  треск четок может
заменить треск слов?
     Взбудораженные паши поддержали Селимана, настаивая, чтобы Осман сказал,
что он думает.
     - Во  имя аллаха,  везиры и  паши,  -  Осман надел четки на  руку,  как
браслет, - я думаю так, как желает султан, "прибежище справедливости"...
     "Аллем эдер  каллем эдер!"  -  мысленно воскликнул Хозрев,  придав лицу
выражение полнейшего дружелюбия.
     - Если у меня два уха,  почему слышу одно уклончивое?  Диванбеки лишены
мыслей,  как  свет  дня  лучей звезд?  Кто  же  предугадает решение султана,
угодное  аллаху?  Или,  ай-яй,  Осман-паше  выгодно  узреть  крестоносцев  в
Стамбупе?  Каждый из  них равен двум шайтанам.  Да  не допустит Диван позора
вторжения неверных в убежище Ислама!
     - О  Осман-паша!  -  вскрикнул Режап-паша.  -  Ты отторгнул нас от сада
размышления и погрузил в океан изумления.
     Румелийский судья  войск  насторожился и  полуприкрыл глаза,  чтобы  не
выдать волнения.
     - Мухаммед сказал: "Аллаху в совершенстве ведомо все тайное". Верховный
везир, приобщи нас к откровениям неба. Что донесли тебе лазутчики?
     - Если один лазутчик лгун,  - это испытание, если многие доносят истину
- это  бедствие.  За  императором Габсбургом  подымается  Рим,  так  донесли
лазутчики,  ибо папа римский любит один сон и  хочет претворить его в явь на
много дней.  Ай-яй,  он  хочет отбить гроб их аллаха,  принимая за гроб весь
Иерусалим.   А   стадо  нечестивцев,   греки,   разве  смирились  с  потерей
Константинополя?  Если вам неизвестно многое,  должно быть ясно одно:  богач
Афендули встречается открыто и  тайно с  Моурав-беком!  Фанариот верит,  что
слова,  сказанные под  сенью  богов Олимпа,  становятся непроницаемыми,  как
мрамор.  Кто знает,  о  чем шепчутся богач и  Непобедимый?  Разве они оба не
гяуры? Не знают ли они о крестоносцах больше, чем диванбеки?
     Осман-паша  снял  с  руки  четки и  стал бесстрастно перебирать красный
янтарь.  Селиман-паша обвел взглядом диванбеков,  явно поддавшихся на доводы
верховного везира. Щуря заплывшие глаза, Селиман-паша рассмеялся:
     - Пророк свидетель,  о  крестоносцах пока еще никто не знает,  а я знаю
тайну  мраморных слов.  Владеющий мечом  и  владеющий ценностями шепчутся  о
свадьбе. Сын Моурав-бека и племянница Афендули уже готовят свадебный подарок
султану,  "средоточию побед".  И кого, как не меня, князь Заза уже пригласил
на пир!
     Трехбунчужный Ибрагим-паша, улыбнувшись своим мыслям, заметил:
     - О, как криклива ханым брата Афендули. Моих жен она тоже пригласила на
пир  и  так расхвалила поместье,  которое дарит ага Эракле своей племяннице,
что у моей ханым Халиме появилось новое желание.
     Хозрев-паша болезненно поморщился.  Разговор перешел на веселую дорогу,
надо было его вернуть на дорогу войны.  Поднявшись,  он грозно вскинул руку,
напомнив статую карающим перстом:
     - Во имя аллаха!  Не надо двух решений там,  где есть одно!  Помните, о
диванбеки,  когда Вена и Рим поднесут огонь к враждебному греческому факелу,
запылает не  только Стамбул,  но и  облака над ним.  Беспечность диванбеков,
предупрежденных мною  об  опасностях,  возмутит  султана,  "раздателя венцов
царям".  Не надо двух кипарисов,  нужен один платан,  и  пусть на его ветвях
сидит ангел жизни Накир.  Разве от  крыльев его  не  всесилен султан,  "тень
аллаха на земле"?  Но видит Абубекр,  если вы забыли, что ангел смерти Мукир
всегда сидит на  кипарисе,  то  крестоносцы повесят вас всех на  его ветвях!
Тогда что, аман?
     Капитан моря Гасан-паша, не раздумывая, поддержал верховного везира. Он
верил в Накира и Мукира.  Нет!  Кипарис ему не нужен.  Корабли готовы идти к
огням Запада.  Трехбунчужные паши  подтвердили готовность войск,  ходящих по
земле,  следовать с  кораблями.  Никто  не  захотел украшать собой дворцовый
кипарис. Один Осман-паша бесстрастно перебирал четки красного янтаря.
     Диван  вынес решение предстать перед султаном с  предложением заключить
военный союз с Францией и начать совместную войну.  Раньше Габсбурги,  потом
шах Аббас.
     - Полумесяц на Вену!
     - Вена ближе, потом на Иран!

     Разгневанный Мурад IV походил скорее на тигра, чем на султана. Он готов
был вскочить и  растерзать Хозрев-пашу,  заискивающе излагавшего соображения
Дивана.  Но  он молчал,  он сидел не двигаясь,  как сфинкс.  Крошечные окна,
пробитые высоко над полом,  слабо освещали султанскую сокровищницу. И чаши в
нишах,  наполненные драгоценными каменьями,  старыми золотыми и  серебряными
монетами,  как бы  недовольно прислушивались к  приглушенным коврами словам,
нарушившим их покой.
     - Король франков предлагает союз,  - вкрадчиво говорил верховный везир.
- Два солнца дадут еще больший блеск полумесяцу.  Посол де Сези,  умный, как
звездочет,  откроет "тени  аллаха на  земле".  Млечный Путь  в  сердце стран
гяуров. Во имя аллаха, раньше полумесяц на Вену!
     Взор султана блуждал между одеждами умерших султанов,  между их саблями
и  тюрбанами.  Кровавыми  отсветами  вспыхивали рубины.  Как  зеленый  паук,
свешивался с потолка огромный изумруд на цепи.
     Здесь говорили вещи. Мурад IV понимал их безмолвные призывы. На востоке
империи продолжала плестись паутина.  Он,  Мурад, не хотел уподобиться мухе.
Он  жаждал  закончить  многолетний спор  с  шахом  Аббасом  в  свою  пользу.
Хозрев-паша  жужжал над  ухом,  отвлекая внимание от  "книги судьбы".  Сабли
султанов остриями указывали на Иран. Весна беспрестанно дула в боевые трубы,
будоража молодую зелень.  Цвет знамени пророка был  зеленый,  как  волшебный
огонь. И Мурад IV мысленно восклицал: "Во имя аллаха, полумесяц на Исфахан!"
     Султан властно указал опешившему везиру на  трон из  массивного золота,
украшенный изумрудами и бриллиантами.
     - Султан Селим отнял ту ценность у персидского шаха Исмаила*.  Я отниму
пятый трон у шаха Абасса!
     ______________
     * В 1514 году.

     Хозрев посмотрел на парчовое сиденье,  ему померещился на нем не шах, а
император Фердинанд.  Машаллах!  Призрак  смеялся беззвучно и  торжествующе.
Хозрев невольно протянул руку.  Кто-то вложил в  нее черный камень -  символ
неудовольствия. Вскинул глаза, то был султан. "Если это слово, то почему оно
падает,  как камень?" - удивился везир, вслушиваясь не то в обвал камней, не
то в поток слов. И вспомнил, как смеется де Сези громко и язвительно.
     "Что  дальше?!"  -  бесился Хозрев.  В  мозгу  пронеслось:  когда  мышь
приблизилась к  лапе кошки,  та схватила ее обеими папами,  прижала к  своей
груди,  поцеловала и приветствовала, подобно де Сези: "Добро пожаловать, мой
друг,  ко  мне,  я  тебе предана до  смерти".  Хозрев приложил руку ко лбу и
сердцу, склонился до пола и сказал:
     - Аллах свидетель, я, "средоточие вселенной", предан тебе до смерти.
     Упав один и второй раз перед султаном и, прикасаясь губами к его туфле,
Хозрев,  содрогаясь,  слушал угрозы разогнать Диван и напомнить советникам о
кипарисе.

     О,  как  был расстроен Хозрев!  На  голову его будто свалился с  высоты
султанской сокровищницы обоюдоострый меч.  Арабские примочки не помогли.  Он
чувствовал себя в положении осла,  который отправился искать себе рога,  а у
него отрезали уши. Пришлось прибегнуть к помощи Фатимы.
     Надев лучшие украшения,  она  немедля отправилась в  Сераль.  Окна были
открыты,  и  в  розовом  тумане  виднелись Принцевы  острова.  Фатиму  более
устраивал мрак грозовой тучи.  Слезы ненависти она выдала за слезы отчаяния.
Султан не  был удивлен,  он знал,  что Фатима не преминет вступить в  бой за
"полумесяц на Вену".  Но ее доводы на сей раз убеждали.  В  случае нашествия
разнузданных крестоносцев трон Османа подвергся бы страшной опасности. Через
труп императора Константина турки ринулись в Константинополь. Разве не могли
через  труп  султана Мурада  гяуры  ворваться в  Стамбул?  Султан колебался.
Фатима поспешила набросить тень и  на Моурав-бека,  но,  видя неудовольствие
"убежища мира", торопливо добавила, что многое из того, о чем говорят, можно
причислить к клевете завистников.  А если бек-грузин и старается привлечь на
свою сторону янычар,  то ведь ему-то и вести их орты на войну.  И ничего нет
необычного в том, что Моурав-бек дарит огненным топчу монеты на кейф, а если
делает он это не открыто,  то потому,  очевидно,  чтобы не вызвать зависти у
пашей,  остающихся в Стамбуле.  Все же,  если слова сестры падишаха, любящей
его  больше  жизни,  значат  что-нибудь,  то  пусть  "средоточие  вселенной"
подумает,  не  лучше ли отправить Моурав-бека на войну с  угрожающими Турции
джиннами-крестоносцами?  Пусть любимец пророка Мурад выслушает преданных ему
пашей.  Потом,  как  бы  невзначай,  Фатима посоветовала не  восстанавливать
против себя и короля франков. Ведь от встречи султана с послом короля ничего
не может измениться,  если султан не пожелает. Но, аллах свидетель, разумнее
тайно допустить франка до своих глаз,  пламенных,  как солнце.  Зачем давать
повод пашам и  их гаремам к  лишним разговорам.  Чтобы отделаться от слишком
назойливой  сестры,  которую  он  с  детства  побаивался,  Мурад  обещал  ей
выслушать де Сези, а после еще раз - Диван.
     Из Сераля Фатима отправилась к Афендули.  Ей не особенно много пришлось
стараться.  Экспансивные гречанки сразу  очаровались любезностью и  красотой
принцессы и с восторгом приняли предложение прибыть к ней на кейф.
     Кажется,  с  этого  дня  завязалась дружба  между  Фатимой  и  Арсаной.
Какая-то,  еще не  совсем ясная,  мысль завладела Фатимой,  и  она,  льстя и
покровительствуя, незаметно все успешнее подчиняла Арсану своей воле.
     Напротив,   Магдана,   сколько  принцесса  ни  старалась,   отдав  долг
вежливости,  больше не ездила к ней,  Фатиме,  несмотря на усиленные уговоры
Арсаны.  Когда Магдана, удивленная настойчивостью Фатимы, спросила Хорешани,
что  ей  предпринять,  та  ответила:  "Если  сердце  не  лежит,  не  следует
принуждать себя".  И  Магдана  холодно оборвала Арсану,  пытавшуюся насильно
увести ее: "Сердце не лежит, и больше не утруждай себя просьбами".

     Встреча с де Сези,  увертливым,  как серна,  и настойчивым, как осенний
дождик,  сделала  султана  рассеянным на  несколько дней,  и  он  решительно
отложил прием,  обещанный им Георгию Саакадзе,  стремившемуся изложить новые
доводы в пользу начала похода до наступления полной весны.
     Султан,   осаждаемый   сторонниками  Хозрева,   в   большинстве   своем
подкупленными графом де  Сези,  при содействии Клода Жермена,  хотел вызвать
Осман-пашу,  к  совету которого он  бы,  конечно,  прислушался,  но  чувство
неудобства удерживало его.  Если  дельный совет может дать  лишь  Осман,  то
почему  он,  султан,  низвел  его  до  положения  второго  везира,  а  этого
бесспорного наглеца Хозрева ради  Фатимы возвысил до  звания первого везира?
Вспомнил султан, как еще совсем юным противился он замужеству Фатимы, но она
дружила с сестрой Хозрева и, ослепленная подарками и поклонением родных его,
угрожала принять яд,  если ее не отдадут богатому и  знатному паше,  который
поклялся тридцать лет не брать вторую жену,  а  гарем иметь только для вида.
О,  этот  Хозрев уже  на  третий год  хотел  взять  вторую жену,  красивую и
знатную,  но, выслушав от Фатимы под музыку семи пощечин угрозу отрезать ему
нос и присоединить его к куче греческих носов у стены Эски-сераля,  а второй
жене  выколоть глаза,  тотчас вспомнил о  своем  обещании и  вновь  поклялся
оставшиеся двадцать восемь лет считать прелести Фатимы неповторимыми. К тому
же по характеру она вполне заменяла по меньшей мере пять жен.
     Вспомнив  о  неприятностях везира,  султан  повеселел и  в  третий  раз
выслушал Диван. А узнав, что у Хозрева пал любимый конь, стоивший паше кисет
золота, принял еще раз и де Сези. Но султан ни разу не дал аудиенцию Георгию
Саакадзе,  ибо боялся пойти на все, что пожелает Моурав-бек. О, еще бы, ведь
интерес полководца соответствовал интересу султана,  "средоточия вселенной",
запутавшегося, подобно глупой рыбе, в сетях везира и пашей.
     Все  же  султан пытался выбраться из  сетей  и,  к  досаде Хозрева,  не
оглашал свое решение. Не помогла и настойчивость французского посла. Теряясь
в догадках и тревожась,  де Сези,  почему-то кляня Саакадзе,  слал кардиналу
Ришелье отчаянные реляции и мольбу прислать побольше денег.
     Проклинал Георгия Саакадзе и  везир Хозрев,  подозревая,  что  упорство
султана вызвано тем, что ему неловко нарушить данное Моурав-беку слово.
     Султан молчал, как кипарис в безветренный день. Это пугало. Внезапно он
стал красноречив.  Это озадачило.  Он  стал оправдывать свою медлительность.
Это  огорошило.   Аллах  не  подсказывает  ему,   настаивал  Мурад,   своему
ставленнику,  правильного решения.  Против такого довода бессилен не  только
Диван, но и все короли мира.
     "О,  видит небо, - размышлял наедине султан, - я знаю и без аллаха, что
правильно!  Но как вырваться из сетей?  А вдруг франки не только пятый трон,
маячивший где-то  у  стен владений шаха Аббаса,  но и  его четыре расшатают?
Может,   выслушать  Моурав-бека?   Один  шайтан  мог   подсказать  подобное!
Непобедимый вскинет на "средоточие вселенной" изумленные глаза и  -  конечно
не вслух -  обзовет султана бездарным дервишем.  Обозвал бы и...  но,  слава
аллаху, даже в мыслях не посмеет".
     Султан продолжал сомневаться,  он даже начинал привыкать к  мысли,  что
следует  раньше  зачем-то  устроить  кровавый праздник Габсбургам,  и  начал
изыскивать способ,  как  войну  на  Западе  увязать  с  войной  на  Востоке.
Моурав-бек не рискнет отказаться от битвы с императором, ибо желание султана
- закон!  "Но я  обещал обрушить полумесяц на  Исфахан,  а  не  на  Вену,  -
продолжал мысленно сомневаться султан.  - О аллах! Кто воспретит мне еще раз
обещать обратное?!  Полководец гурджи должен знать,  что  только покорностью
мне он приблизит желанную им битву с шахом".
     И султан, не скрывая насмешки, патетически произнес:
     - О  великий Осман!  Основатель могущественной династии!  Ты,  кажется,
улучив минуту,  когда одалиска Хатум прижалась ко мне сильнее, чем дозволяет
приличие,  шепнул:  "Мурад Четвертый!  Мой величественный потомок! Очнись на
один песочный час  и  выслушай мой  совет.  Смиренно,  с  трепетом домогайся
согласия Моурав-бека на  две  войны.  И  если аллах смягчит его сердце и  он
благосклонно одобрит твое намерение,  поспеши между вторым и третьим намазом
заключить военный союз с  королем Франции Людовиком Тринадцатым,  после чего
снова сможешь вернуться к усладе из услад".
     Хозрев-паша оценил иронию султана. "Но разве только над везиром смеется
султан?  И для Георгия,  сына Саакадзе,  воля повелителя вселенной под сенью
полумесяца может  быть  только священной!"  И  Хозрев поспешил обрадовать де
Сези.


        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     В  поварской священнодействовал старший  повар,  беспрестанно взмахивая
сверкающим ножом.  По  настилу,  заполненному грудами битой  птицы,  стекала
кровь,  и  уже снимались котлы с  готовыми супами из  слив,  кизила и  вина,
ставились на огонь глиняные горшки с чанахи,  помощник поворачивал вертела с
ягнятами,  вдыхая пряный запах  чахохбили и  других яств,  готовых к  подаче
наверх.  В  огонь очага летели все новые вороха сухих веток,  багровые блики
скользили по  сосредоточенным лицам  слуг,  без  устали разливавших вино  по
тунгам и втаскивающих на верхнюю площадку лестницы упругие тики - бурдючки.
     Необычное оживление царило  и  в  верхних помещениях Мозаичного дворца.
Слуги взбивали мутаки,  потом мчались с кувшинами в погреб и обратно и никак
не могли понять,  какое же вино угодно господину Папуна -  белое, как туман,
или красное,  как закат,  терпкое,  как поцелуй красавицы,  или нежное,  как
весенняя синева.
     Дареджан торжествовала:  "Бога вспомнили,  и  он вспомнил.  Колокольный
звон принес радость".
     Ворота распахнул сам Димитрий. "Барсы" встретили Эракле рукоплесканиями
и песней:

                Счастлив будь тот, кто встречен
                Дружбы дружной дружиной!
                Блеском солнца отмечен
                Братства круг нерушимый!

     С трудом вызволив растроганного Эракле из цепких рук "барсов", Саакадзе
повел друга в "комнату еды". И как ни протестовал Эракле, его все же усадили
на   почетное  место.   В   глазах   фанариота  отражались  застенчивость  и
признательность, и он смущенно повторял:
     - Наконец сбылась моя мечта,  и я нашел то, к чему стремился всю жизнь:
семью! О боги, какую семью!
     Смотря на  сияющие лица,  Вардан терялся в  догадках:  "Что  произошло?
Слава  защитнице,   видно,   радостное!"  И  еще:   "Я  давно  мог  оставить
Константинополь,  но  Моурави не  отпускает меня,  намекая на какое-то дело,
которое вот-вот я  возглавлю.  Товар же мой не портящийся,  и я,  Вардан,  в
убытке не останусь.  Так успокаивает меня Моурави. А я так рассуждаю: тот не
купец,  кто нетерпелив,  -  и  поэтому покорно жду,  как парус -  ветра.  Но
сетовать,  слава святому Саркису,  нечего, госпожа Русудан часто удостаивает
приглашением к скатерти,  нередко "барсы" обильно угощают,  а Моурави жалует
разговором. Но почему удерживает, так ни разу и не открыл".
     И  вот сейчас Вардан не  сомневался,  что такой радостный пир в  будний
день устроен недаром.  Пытался он выведать что-либо у "барсов",  но они лишь
отшучивались,  доказывая,  что настоящий купец сам должен догадаться, почему
доброжелательный Моурави задержал его в турецком раю.
     - Задержал -  мало,  -  сочувствовал Ростом,  - но еще уверяет, что это
выгодно Мудрому Вардану.
     - А на деле выходит, выгодно нам одним, - умышленно сокрушался Элизбар.
- Вот, Вардан, и отгадай, почему так долго замечательную Нуцу не видишь?
     - Может,  бог  решил  проявить справедливость и  отмерил Моурави тысячу
аршин удачи в беседе с султаном?
     - О-о,  дорогой Вардан!  Ты почти угадал,  -  посмеивался Дато. - Удача
пришла, но здесь не аршин нужен, а весы.
     Пировали долго,  но  Вардан так и  не смог понять причину веселья,  ибо
приобретение оружия  держалось в  большой тайне.  И  шепнуть купцу  об  этом
решили к концу пира.
     Никто из Афендули, по желанию Эракле, не был приглашен на пир: какая же
тайна,  если в  нее проникнут болтливые женщины?  Вот почему всех несказанно
удивило,  когда  у  ворот остановились крытые носилки и  из  них  выпорхнула
Арсана...
     С  некоторых пор Фатима настойчиво советовала Арсане быть в  курсе всех
дел дома Саакадзе.
     - Что-то затевается, - шептала Фатима, зловеще позвякивая браслетами, -
слух  ходит,  что  твой  дядя Эракле влюблен в  ханым Хорешани.  Может,  все
богатство ей оставит?  О,  что за жизнь без власти? А разве власть не дается
богатством?  -  разжи