гала она воображение девушки. - Бедная ты, Арсана, ведь Моурав-бек зависит от монет султана, значит, и Автандил ничем не богат, их поместья в Картли забрал царь. О Арсана, Арсана! Открой шире твои прекрасные глаза! - вкрадчиво шептала Фатима. - Следи зорко за тем, что происходит в доме Саакадзе, где Эракле стал бывать до неприличия часто. Выспрашивай, Арсана, у своего возлюбленного, о чем говорят Моурави и его приближенные, по какому случаю пируют, по какой причине печалятся, выспрашивай и говори мне, а я щедро наделю тебя советами, приносящими пользу и счастье. Моя нежность к тебе, прекрасная из прекрасных Арсана, простирается до седьмого неба. Я помогу тебе стать счастливой, властной и всепокоряющей. Арсана жаждала счастья, власти и богатства!.. Рассказав жене о выгодной продаже им оружия, Хозрев просил совета, как получить его обратно, ибо раз поместье их, на что имеется запродажная запись, незачем рисковать. Капудан-паша может выдать: ведь вместо трехсот ливров он дал ему двести и вместо пяти коней - одного и старую фелюгу. И потом, нехорошо греку иметь оружие. Ай-яй, как нехорошо! Да охранит аллах всех правоверных от гнева султана! Оружие должно быть возвращено! Преподнесенное ей везиром бесценное ожерелье несколько смягчило Фатиму, и она заявила, что оружие будет возвращено, но не силой, а хитростью. И вот Арсане почти приказано было внезапно появиться у Саакадзе, когда туда отправится ее дядя, и выпытать, о чем у них тайная беседа. Необходимо пустить в ход все свои чары, ум, ловкость. Пусть любыми средствами раздобудет тот ключ, которым Фатима откроет замок счастья Арсаны. Наконец настал день, когда Эракле особенно тщательно облачился в богатый наряд и направил носилки к Мозаичному дворцу. Еще утром пришел Ибрагим и рассказал "барсам", что Рехиме накануне встретила у ханым Фатимы чем-то взволнованную Арсану, которая жаловалась, что на пир к Саакадзе, кроме Эракле, никто не приглашен. И Фатима шептала: "Все равно ты должна быть там, может, против тебя заговор...". Тщетно упрашивала Арсана сестру отправиться с нею к Саакадзе. О, она лишь взглянет в божественное лицо возлюбленного и тотчас вернется. Елена отказалась. Со времени знакомства с домом Саакадзе она стала чувствовать себя грузинской княгиней, подражая и Русудан и Хорешани. Она стала рваться в Грузию, где всесильный князь Шадиман пусть временно удалился от управления царством, но с новым "богоравным" возвратится к власти и создаст ей, Елене, настоящую жизнь. Она рвалась в Грузию, ибо к этому побуждал ее дядя Эракле. Он даже тайком от всех подарил ей ларец с драгоценными украшениями, дабы блистать ей при дворе. Нет, она не поедет в дом Моурави, поскольку их не пригласили обычно приветливые Русудан и Хорешани. Значит, так надо. Возможно, решают, каким способом отправить сыновей Шадимана с домочадцами в поместье Марабду; возможно, другое решают... Осыпав Елену насмешками, Арсана обратилась к матери, но старая гречанка слишком боялась Эракле, чтобы ослушаться. Вспылив, Арсана топнула ножкой, приказала подать крытые носилки и с двумя слугами отправилась в Мозаичный дворец. На недоуменный взгляд Эракле она весело ответила, что слуги не поняли ее и остановились не у дома подруги, а у дома Моурави, и она не смогла противиться соблазну. Но если она лишняя, то сейчас же покинет дворец. Русудан молчала, но Хорешани, взглянув на побелевшего Автандила, обняла ее и сказала, что красота никогда и нигде не бывает лишней. Это, по-видимому, хорошо осознали "барсы", уже поспешившие наполнить чаши, чтобы выпить терпкое вино за сладкие уста. Поймав взгляд Хорешани, первым поднялся Ростом. Так Вардан и сегодня не узнал, по какой причине задан пир. В зимний киоск, уставленный фаянсовыми кувшинами, в которых благоухали розы, Автандил привел возлюбленную. Она встряхнула серьгами, вскинула гибкие руки, налитые розовым огнем. Сразу стало жарко. Автандил слегка расстегнул ворот. Да, да, он уже просил, и мать обещала выслушать его завтра. - Почему не сегодня? - Сегодня мужской разговор. - Какой? - А разве Арсана забыла, что скоро рождение султана? Советуются, какой подарок возвеселит "повелителя вселенной". - Почему женщин не пригласили? - Боялись разглашения тайны раньше срока: ведь прекрасная Арсана дружна с ханым Фатимой. Нет! Даже владычице сердца его не может он сказать о том, что решили преподнести, ибо поклялся молчать. Арсана надула пунцовые губы, повелительно сказала: - Кто по-настоящему любит, тот нарушает не только такую клятву. - Кто нарушает клятву, - любовно глядя на красавицу, сказал Автандил, - тот не витязь, а созданная раем не может любить нарушителя чести. Арсана нежно прижалась к витязю. Киоск покачнулся, в глазах Автандила заплясали фаянсовые кувшины, к сердцу подступила сладостная волна. Он выхватил из кувшинов розы и закидал возлюбленную, жадными губами припав к источающей аромат шее. Она извивалась гибким телом, то привлекая его, то отталкивая, теребя его шелковистые волосы и целуя их. - О Арсана моя!! Ты виденье рая на земле! Ты алтарь муки! Ты соткана из пряжи огня. - О мой Автандил! Запах волос твоих слаще меда! Губы - блаженство сна! Уста прильнули к устам. Потолок киоска рухнул куда-то вниз. В воздухе замелькали тысячи красных точек, и в них растворились воля, мысли. И сквозь какой-то вихрь донесся страстный, умоляющий шепот: - Докажи, что любишь! Докажи!.. Нет, нет, сейчас!.. Скажи только, почему пируете?! Поклянись на кресте! - Опьянение не помешало Арсане вынуть крест, висевший на нитке жемчуга. - Поклянись, что говоришь правду! Разве я не твоя? - Она еще сильнее прижалась к его устам, но продолжала держать у его глаз крестик. И после долгого, как вечность, поцелуя: - Теперь говори! Или я убегу... Автандил силился овладеть собой: "О чем она? Люблю? Но почему не помню, где я? Почему не спешу поделиться с возлюбленной радостью? Как смею томить прекрасную?" - Докажи, что любишь! О море жизни моей, скажи! - Хорошо, скажу... И... Автандил очнулся. Удивленно оглядел киоск. Белые розы вздрагивали, словно от прохлады. Солнце смотрела в окно холодно, недружелюбно. И холодом веяло от потемневших глаз Арсаны. Помрачнел и Автандил: "Что со мною? Кажется, я пережил страшную пытку? Испытание любовью! Почему назойливо блестит крестик? Что это? Неужели я чуть не выдал тайну, доверенную мне? Неужели подобная слабость воли называется любовью? Кто она, искусительница? О святой Евстафий, что осмелился я подумать о любимой! Тогда почему пытала?.. Любопытство, и ничего больше? Нет, не таков сын Георгия Саакадзе, чтобы даже беспредельно любимой выдавать тайны". И он внезапно спросил: - Тебя подослала ханым Фатима? Смутившись, Арсана не могла найти слов, потом рассердилась: - Святая Мария! Что, по-твоему, я у ней на посылках?! - Избегай, моя Арсана, хитрости, она убивает любовь. Ты видела сегодня ханым Фатиму. Арсана беспечно смеялась, но брови ее слились в одну черную стрелу. - А кто проворковал тебе об этом? - Случайный голубь. - И подумал: "Эта мерзкая владычица Хозрева может запутать ангелу подобную Арсану. Надо предупредить отца и... скорее назвать возлюбленную своей. Тогда я буду вправе оберегать ее". - Радость моих дней, - прервал он затянувшееся молчание, - доверь мне свои мысли, если доверила сердце. - Ты любишь меня, Автандил мой прекрасный? - Не спрашивай о том, что давно знаешь. - Тогда скажи... правду. - Опять о подарке? - Автандил пожал плечами: "Почему так усердно допытывается?" - Правда, дорогая, - беспечно проговорил он, - почти придумали, что преподнести. Знаешь, как страшно не угодить властелину. - Я не о том! - Арсана капризно скривила губы. - Хорешани очень любит своего Дато? Автандил невольно насторожился: "А это что значит?" - Госпожа Хорешани будет вечно любить азнаура Дато. Но почему тебя волнует это? - Так... она слишком ласкова с моим дядей. Автандил вскочил, охваченный гневом. Он привычно стал искать на поясе оружие. Арсана насмешливо смотрела куда-то вдаль... - Никогда, слышишь, Арсана, никогда не произноси имя неповторимой Хорешани без предельного уважения! - Иначе ты меня убьешь? - Она вызывающе звякнула браслетами. - Ха-ха-ха... А знаешь, я ничего не боюсь... - Странный у нас сегодня разговор. - Автандил внимательно разглядывал линии своей ладони. - Не слишком ли странный? - Ты прав, блеск моего солнца. Давай лучше грезить о любви. Арсана обняла его за шею и соблазнительно прижимала свою щеку к его щеке. Автандил тихонько отстранил ее. - Пока не признаешься, кто намерен очернить чистую, как слеза богоматери, Хорешани, не смогу предаваться радостям. В его твердых словах звучал приговор. Не на шутку испугавшись, Арсана начала уверять, что просто сболтнула вздор, но, чем больше уверяла, тем больше путалась и не заметила, как дважды произнесла имя Фатимы... И вдруг оборвала разговор и прикусила губу. Автандил сидел рядом, но был далеко от нее, бледный, холодный. "О боже, как я ошиблась! - сокрушалась Арсана. - Это настоящий муж, а не безвольное дитя, каким я считала его". И страх потерять Автандила охватил все ее существо: - Нет! Нет, мой возлюбленный, не отталкивай меня. Я погибну, клянусь, погибну! Только ты разбудил во мне любовь, только тебя лелею я в своих мыслях, желаниях! Без тебя меня ждет гибель! Я это знаю, предчувствую! Защити меня, мой... мой неповторимый. И Арсана, обвив его руками, вложила в долгий поцелуй страсть и мольбу, точно от него ища у него же защиту. Сразу почувствовав в ее порыве искренность, Автандил прижал девушку к своей могучей груди. И долго, долго скрывал киоск из роз волнение двух, унесшихся в мир сновидений. Проницательному Эракле Афендули сразу пришелся по душе Вардан Мудрый. Вот почему он на следующий после пира день так тепло принял купца. Лишь одно показалось загадочным Вардану: Эракле говорил с ним только по-персидски. За полуденной трапезой Эракле весело объявил женщинам, что из дальних стран прибыл этот купец и предлагает им тонкий узорчатый шелк и другие изделия, хоть не очень ценные, но красивые. Если женщины пожелают, он пригонит сюда завтра верблюда. Женщины хором просили не запаздывать и сожалели, что Магдана, уже три дня гостившая у Хорешани, не сможет выбрать себе украшения. - Тогда я должен сговориться о цене. Эракле начал по-турецки, чтобы и женщинам было понятно, нудно высчитывать, сколько он может заплатить за аршин ткани, сколько нужно каждой на наряд, сколько посеребренных запястий и сколько позолоченных браслетов. Сначала Вардан удивился: ни позолоченных, ни посеребренных изделий он не привез сюда из Картли, его товар - тонкий сафьян, чеканные пояса, чаши, отделанные ажурным серебром, и тонкие украшения из чистого золота, пленяющие женщин. Он уже об этом хотел сказать вслух, но, взглянув на зевающих покупательниц, понимающе принялся еще скучнее объяснять, что позолоченное кольцо гораздо практичнее золотого. Эракле в свою очередь принялся тоскливо доказывать обратное. Но Вардан не уступал и монотонно клялся рогами быка и копытом ослицы... Первой сбежала невестка, сославшись на головную боль. После бесконечного пояснения Вардана, как делают в его стране хлебные лепешки, исчезла Елена. Затем незаметно удалились Заза и Ило. Когда же Эракле затянул молитву, слышанную будто бы им в стране папуасов, выскользнул из комнаты его брат Иоанн, удрученный новым способом вести торг, от которого даже пустынник, покупающий лаваш, сбежит. Не желая отстать, Вардан с жаром стал убеждать, что это не молитва, а свадебное приветствие у синеголовых. Не вытерпев, выбежала, наконец, и Арсана. - Думал, не выживем, - добродушно сказал Эракле. - Теперь все валяются на тахтах и глотают порошки против тошноты. Хорошо, Магданы нет, она бы сразу догадалась. Крови отца в ней много. Пойдем в "комнату тайн". Это сейчас ни у кого не вызовет подозрения и за нами никто не будет следить, не до того всем. Вардан счел нужным извиниться за неучтивость, но Эракле похвалил его за догадливость. Хорошо, что круглая комната произвела на Вардана ошеломляющее впечатление, иначе он бы не в силах был понять то, что предложил ему Эракле. - Восемь фелюг, нагруженных дорогим товаром? В Картли? - Вардан вытер затылок большим шелковым платком. - А где взять монеты на такое?.. Восемь фелюг! Весь телавский майдан вместе с купцами продать - и столько монет не выручишь. - Пусть с твоего чела сойдет забота о монетах, ты их возьмешь у меня. Не удивляйся, дело общее... И тут Эракле рассказал Вардану, что нужно между тюками с дорогим товаром перевезти мушкеты, пушки, ядра и пули в Тбилиси и там спрятать так, чтобы даже мышь не проникла в хранилище до возвращения Георгия Саакадзе в Картли. Необходимо закупить в достаточном количестве войлок и завернуть в него оружие. Тюки сверху надо заставить ящиками с перцем, корицей и другими пряностями. Фелюги будут заранее закуплены, войлок через потайную калитку перетащат сюда слуги, а товар можно открыто покупать - никто не удивится: на то и купец, чтоб торговать. Фелюги ночью подгонят к тайному причалу, на них раньше погрузят оружие. Потом Вардан с переодетыми в гамалыков верными Эракле слугами начнет грузить купленный товар. - Все исполню, уважаемый господин, одно хочу знать: какую прибыль хочешь получить за твою доброту? - Прибыль? Из вырученных за товар денег ты, Вардан Мудрый, отделишь себе за труды половину, а другую отдашь Георгию Саакадзе на ведение войны с врагами вашей родины. Почему умолк? Не согласен? - От такого не только лишиться речи можно, но и умереть. Как с третьего персидского неба богатство валится! Хоть не в характере купца отказываться от прибыли, но прямо скажу: плохой ты купец, господин. Много даешь, согласился бы и на треть. - Ну, раз продешевил, в другой раз умнее буду. Слово - как чайка: вылетит, не заманишь. - Война против врагов и меня радует, возьму меньше. - Раз я сказал - половину, значит, возьмешь, половину. Не больше и не меньше. Свои решения раньше обдумываю, потом высказываю. Ты, Вардан, плохой купец, другой бы выпросил обе половины за то, чтобы перевезти оружие и укрыть в тайнике, - риск большой, за это дом в три этажа не жаль отдать. Бери и не смущайся, это твой честный заработок. Вардан только развел руками: - Тогда, господин Эракле, следует торопиться. Я сегодня найму сарай, куда начну складывать купленный товар. Замки тоже крепкие приобрету, людям не стоит слишком доверять. - Хвала твоей осторожности, Вардан Мудрый. Да, людям не стоит слишком доверять. Но я направлю к тебе своих слуг, им можно поручить стеречь даже порог рая. День и ночь они будут сторожить посменно. А теперь получи, я уже приготовил. Эракле нажал какой-то рычаг и, выждав, открыл дверь. Вошли четыре грека, переодетых гамалыками. Приоткрыв незаметную дверцу, они вытащили четыре кожаных мешка с монетами и, втиснув их в простые мешки, взвалили себе на плечи. Обалделый Вардан, вытирая со лба пот, пролепетал: - Господин, такое со мною еще не случалось. - Ничего, мой Вардан, ко всему надо привыкать, смысл жизни в вечном познании. Все было обычно - та же сутолока на прилегающих к базару улицах, та же давка на мосту, те же вопли нищих, и едкая пыль, и зловонный запах гниющей рыбы, и аромат жареной баранины, щекочущий ноздри, и высохшие дервиши, кружащиеся и подпрыгивающие. Все было обычно. Но Вардану не хватало воздуха, не хватало спокойствия. Из-под ног его, как коврик, будто выдернули землю, будто бросало его от борта к берегу на палубе фелюги в часы жесточайшей бури. И все это не от ужаса, а от веселья. Как одержимый дервиш, кружась и приплясывая, мчался он к Мозаичному дворцу. Но, может, он уже спешит на праздник в Мцхета? Не иначе, как так! Недаром, лаская взор, празднично разодетые в бархат и шелк грузинки бьют в дайра, плывут в лекури, и легкий ветерок развевает прозрачные лечаки. А вот несутся в пляске с боевыми выкриками воины. Говор, шум. "Как? Почему веселятся? Откуда ты, странник? Разве не знаешь - у стен Мцхетского храма празднуют победу Великого Моурави над Ираном, а заодно и над князьями". Рассуждая так, Вардан осознал источник восторга, его охватившего. Не кто иной, как он, купец, способствует святому делу, ибо оружие довезет и спрячет не далее, чем в пяти аршинах от изголовья. Вардан ликовал и сам восхитился своей щедростью, сунув нищенке мелкую монету, - пусть тоже радуется, ведь он идет не куда-нибудь, а в дом Георгия Саакадзе. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ - Буйволиная ступня! - негодующе вскрикнул Матарс и отодвинул от себя сочный шашлык из молодого козлика. Такое с ним случилось в первый раз за долгие годы его жизни. Принять наслаждение за издевательство! Надо признать, что неудовольствие "барса" вызвал все же не подвыпивший повар, - напротив, он был слишком трезв, ибо полил печеные яблоки вином вместо меда. Причиной всему был Стамбул, вместе со своими фонтанами и лужами, кипарисами и железными колами, минаретами и базарами, хрустальными светильниками и одичалыми псами, ибо он вместо того, чтобы провалиться от стыда сквозь землю или море, продолжал терпеть в своих стенах такого злодея, как ага Муртеза. Этот начальник невольников, страдавших на галерах, отказался даже за большой кисет с золотыми монетами устроить побег Вавиле Бурсаку. Правда, жестокий ага вздыхал и жадно поглядывал на кисет, предлагая другого раба, не одного - двух, но тут же клялся, что без повеления капудан-паши не смеет не только выдать силача казака, именно этого атамана, причинившего немало бед туркам, но и кормить его лучше, чем других, а это значит - почти совсем не кормить. При таком признании Матарс так зарычал, что Муртеза отшатнулся от него. Конечно, ага мог и прикрикнуть и попросить удалиться опасного просителя, но... о, эта черная повязка на глазу! Машаллах, разве не с поля битвы "барс" вернулся с черной повязкой? И разве с этого часа он не обладает волшебным свойством платить несчастьем за оскорбления? "Слава аллаху, только глаза не хватает, - суеверно поежился Муртеза, - а если бы еще руки или ноги?! Не заставило бы это меня, Муртезу, передать головорезу в целости корзину с едой и одеждой? Видит пророк, заставило бы. О, как несправедлива судьба! Она послала мне вместо уцелевшего - безглазого и вдобавок хитрейшего. Поэтому пришлось изъять в свою пользу лишь половину еды и даже оставить невольнику из трех одну рубаху и шаровары, ибо безглазый, пока не получил ответа от казака, не отдал обещанного кольца с бирюзой. Ответа! Шайтан свидетель, пустой ответ на пустой вопрос! Но безглазый через меня приказал казаку раньше надеть чистую рубаху и шаровары, потом отведать каплуна, лежащего на дне корзины, лаваш, развалившийся посередине, и виноградный сок из кувшина, стоявшего на самом верху. Потом велел сказать, что если корзина напомнит ему, атаману Вавиле, пороховницу, то возле "барсов" и та пищаль, которой он любовался под Терками. Казак даже четверть песочных часов не подумал, неучтиво, подобно собаке, опорожнил полкувшина, потом схватив каплуна, тут же покончил с ним и стал искать другого, благоразумно вынутого моим слугой вместе с бараньей ляжкой и гусем. Затем казак выгреб пирог с сыром и проглотил не разжевывая. Еще подавится, машаллах, а кто отвечает за жизнь невольника? Пришлось опустить на затылок огромный кулак. У другого, может быть, и треснул бы хрящ, а этот, проклятый, лишь крякнул и изрек чисто по-турецки: "Передай: чую!" Пес, гяур! Пырты! Что чует? Бич! А одноглазый, услыхав: "чую!", рассмеялся и подарил мне, о аллах, две пары!" Не дарить монеты аге Муртезе, а двинуть его клинком хотелось Матарсу. Возвращаясь в Мозаичный дворец, он рычал: - Ослиное копыто! Чтоб черт горло ему отлудил! Половину еды украл! Одежду! - Если с луны не свалился, - пожал плечами Пануш, - чему удивляешься? В Стамбуле свой закон. Поблагодари, что лишь наполовину опустошил "пороховницу"! Эх, бедный наш весельчак Вавило! Но и в Картли свой закон: побратима вызволить необходимо. - Еще бы! Жив не буду, если сам чашу с вином ему не поднесу. Вернулись "барсы" домой мрачные, остервенелые. - За нас должны говорить шашки! - выкрикнул Матарс, входя в "комнату еды" и шумно сбрасывая плащ. Меркушка скользнул взглядом по лицам вошедших, подавил вздох и незаметно отодвинул чашу. Незаметно? Разве от "барсов" могло скрыться что-либо? - Не печалься, друг. - Ради Меркушки говорили на понятном ему татарском языке. - Могу поклясться, Вавилу освободим! Наш Георгий даром слов не бросает! Задумчиво крутил Саакадзе ус. "Обдумывает", - решил Дато и положил руку на плечо Меркушки: - Э-э, друг, главное - атаман сыт теперь и знает: ты нашел нас, а брат для брата в черный день! Меркушка встряхнул головой, приободрился и на просьбу "барсов" помнить, что вино вкусно холодное, а шашлык горячий, вновь пододвинул к себе чашу. - В следующий раз применим воинскую хитрость: пошлем Вавиле жареного поросенка. Вот когда ничего из корзинки не потянут, - коран запрещает. Под шутки "барсов" Отар счел нужным перевести на русский язык предложение Гиви. Совсем повеселев, Меркушка взялся за еду. "Барсы" вскинули наполненные роги, и песня, написанная Автандилом и Дато в честь встречи, дружно взлетела над скатертью: Солнце! Золотая чаша! Дружно молим об одном: Оцени ты встречу нашу На крутом пути земном. Песней бурю перекроем! Здесь орлу парить в кругу! Воздадим хвалу героям! Слава другу! Смерть врагу! - Э-э, "барсы", песня песней, а вино вином! Выпьем! - Выпьем! Хлынь, вино, неукротимо! Бурдюком хоть небо будь! За судьбу! За побратима Выпить море не забудь! Подадим друг другу руки, Если друга друг сыскал, Не сильнее власть разлуки, Чем союз степей и скал! - Выпьем за удачу! - осушил рог озабоченный Георгий. - Воскресенье не за горой, Кантакузин тоже. Так вот, Ростом и Элизбар, отправляйтесь к Эракле и напомните о моем желании лицезреть у него в воскресенье епископа с блаженной братией. - О-о, Георгий, если я не забыл, нас к полуденной еде пригласил Эракле, а ведь всем известно: когда Папуна пьет, он не любит, чтобы беседой с чернорясниками портили вкус вина. - Ничего, Дато, для такого дела можно и уксус выпить. Уже не раз говорили: настоящие дела требуют настоящего мужества. Все должны перенести, даже врага вином поить, даже черту хвост гладить. - Хорошо, Георгий, епископ тебя не слышит, иначе дело Вавилы треснутого кувшина не стоило бы. - Не беспокойся, Дато, и я у епископа готов благословение получить. - Как так? - недоумевал Гиви. - А черт? - А что черт? - Может обидеться, вот что! Одной рукой хвост хочешь гладить, другой крест к губам тянуть. Черт такое не любит, может хвост поджать, тогда что гладить? - Найдется! - под общий смех изрек Дато. - Клянусь, найдется! - Для тебя не найдется, черт не женщина! Димитрий заерзал на мутаке, но Гиви, озлившись, сказал еще кое-что на ухо своему предприимчивому попутчику во всех странствиях. - Ишак! Полтора хвоста тебе на закуску. Не видишь, госпожи отвернулись? - Вижу, но это от твоего длинного сука, который ты почему-то зовешь носом. Крепкое спасибо скажи анчисхатской божьей матери, что не турком родился, ибо такое излишне растянутое украшение правоверные считают даром шайтана. Ведь нос мешает при молитве распластать лицо на плитах мечети. - О-о, носитель веселья, - задыхался Папуна, - прикрой свой сосуд, который люди почему-то называют ртом, иначе рискуешь выплеснуть весь запас своего ума, тогда чем станешь радовать женщин? Лицом? "Барсы" так тряслись от хохота, что Георгий счел уместным избавить смущенных женщин от слишком мужского веселья и предложил кальяны и кофе в ковровой комнате. Все, как по команде, поднялись и, едва сдерживая вновь нахлынувший хохот, низко поклонились женщинам и кубарем вылетели из "комнаты еды", подхватив недоумевающего Меркушку. Дато успел на лету дать Гиви здоровый подзатыльник. Саакадзе не последовал за друзьями, он незаметно пробрался в свое "орлиное гнездо". Необходимо подготовиться к встрече. Конечно, не с чертом, который, взирая на людей, давно хвост поджал, и не с епископом, мало чем напоминающим серафима. Духовенство лишь для отвода лазутчиков везира Хозрева. Встречу с Фомой Кантакузином Эракле наконец устроил. Освобождение Вавилы дело не столь уж трудное для влиятельного грека-турка, оно лишь предлог для большой беседы с ним. Пора, пора узнать, с чем вернулся из Руси посол султана и чем сейчас дышит султан - розами или порохом. Георгий прислушался к отдаленному гулу. "Барсы" веселятся! Очень кстати. Он многое скрывал от друзей, оберегая их душевный мир, и радовался каждому всплеску веселья, посещавшему их все реже. Распластав карту Анатолии, он задумался. Что озадачивает его сейчас? Больше чем странное поведение султана Мурада, по счету Четвертого. Почти накануне выступления против его кровного врага, шаха Аббаса, он внезапно прекратил необходимые встречи с Моурав-беком. Султан доверяет ловкачу Кантакузину. Значит, посол многое может знать. Но скажет ли? Какой посол будет откровенен, да еще с незнакомцем? Тот, который хоть на короткий срок забудет, что пять есть пять... Но кто-то из пашей в пятницу шептал, что переговоры с послами Московского царства идут туго. Выходит, русийцы много требуют... Запоздал Саакадзе умышленно, и расчет его оказался верным. Кантакузин, довольно равнодушно отнесшийся к встрече с грузинским полководцем, стал уже проявлять нетерпение, сначала неуловимое, потом явное. Епископ заметил, как нахмурил он брови и теребил парчовой туфлей бахрому ковра. Прошло еще полчаса, и Эракле забеспокоился: "Уж не приключилось, не допусти бог, что-либо в доме всегда точного Моурави? Не послать ли гонца?" И тут как раз слуга доложил о приезде долгожданного гостя. С ним - военачальники. Эракле обрадованно поспешил навстречу, а Кантакузин с досадой отметил, что рука его зачем-то поправила склады кафтана, и так хорошо на нем сидевшего. Войдя, Саакадзе почтительно склонился перед епископом, и, пока тот благословлял богоугодного мужа, Гиви, вздохнув, шепнул: - Сейчас как раз время черту поджать хвост. Гася улыбки, "барсы" смиренно подходили к осенявшему их крестом епископу. - Прости, друг! - здороваясь, говорил Саакадзе. - Уже оседланные кони стояли у ворот, как внезапно прискакал гонец от Осман-паши с приглашением на завтрашний пир. Пришлось угостить гонца - всем известна гордость второго везира - и подобрать ему небольшой подарок. Не люблю опаздывать ни на поле битвы, ни на зов друга. Сказав правду, Саакадзе скрыл одно: то, что просил еще вчера Осман-пашу именно в этот час прислать гонца за ответом. Таким ходом и началась игра Саакадзе с Фомой Кантакузином, хитрейшим дипломатом Мурада IV. После взаимных, несколько выспренних, приветствий Эракле просил гостей отдать дань скромной трапезе, которая, впрочем, напоминала лукуллов пир. Благословив яства, епископ первый опустился в кресло. Эракле поднял полную чашу, пожелал сто лет счастливой жизни застольникам и затем просил Папуна выполнить обычай Грузии и принять звание тамады, дабы удивить отцов церкови и мудрого мужа Фому Кантакузина богатством слов, отражающих благородство чувств. Раньше Папуна наотрез отказывался, он даже утверждал, что Дато давно отбил у него славу лучшего начальника стола, но сейчас, заметив знак Саакадзе, тотчас согласился. Папуна зорким взглядом обвел сосуды с вином, как бы подсчитывая наличие боевых средств, и властно поднял руку. Водворилось молчание. - Знайте, еще не ведающие, - торжественно начал Папуна на чистом турецком языке, - что тамада за скатертью все равно, что полководец на поле брани. У нас в обычае отдавать дань вину под песни и пожелания. Пусть покорность станет уделом воинов вина, иначе... что иначе? Опорожнят по две чаши. - Прямо скажу: как родился, покорность от меня в испуге на полторы агаджи отскочила. Сразу наливай две чаши! Тут и остальные "барсы" наперебой стали клясться, что и они, подобно Димитрию, напугали покорность и она сама трясется от страха при виде их. За здоровье Эракле "барсы" выпили сразу по две чаши. И за епископа повторили с большой охотой. Тогда Папуна схватил кувшин, прижал к сердцу и с испугом заявил, что сто братьев, увидев сто кувшинов, удивились: "Очень много!". Поэтому он намерен наказывать иначе: непослушным будет выдаваться ровно полчаши. На это "барсы" ответили дружным ревом возмущения: - Как, меня хотят лишить отрады жизни? - сверкал одним глазом Матарс. - Почему только тебя? - Не сдадимся! Нет моего согласия умереть от жажды! - Чанчала такому тамаде! - Полтора хвоста ему на язык! Как Фома ни прикидывался равнодушным, но мнимый испуг "барсов" развеселил его, и, рассмеявшись, он предложил "барсам" поручить ему переговоры с неумолимым виночерпием, обещая использовать свой дипломатический опыт. Для начала он предлагает выпить две чаши за султана. - Э-э, уважаемый, не скачи впереди своего коня! - повелительно сказал Папуна. - Это мое право - предлагать и отвергать! Аба, "барсы", покажите свою удаль! Три чаши за наместника аллаха, Мурада Четвертого, султана из султанов! - Ваша! Ваша сеятелю радости! Султану славных султанов! Не он ли распахнул перед ними золотые ворота светлой надежды? Не нас ли облагодетельствовал наместник седьмого неба? Тысячу лет жизни "падишаху вселенной"! Ваша! Ваша! "Барсы" восторженно кричали, вскочили и стоя залпом осушили по три чаши, запев "Мравалжамиер" - застольную. Встал и Саакадзе, выпил третью чашу, поцеловал ее и шумно поставил на поднос. Фома с нарастающим удовольствием слушал горячих грузин: "Непременно расскажу султану о рвении удальцов". - Я тебе, дипломат, как тамада еще такое скажу: благоговей перед властелином, но не жалей и для себя вина, ибо сказано: служба царям подобна морскому путешествию - и прибыльна и опасна. - Не сказал ли, дорогой Папуна, твой мудрец, - усмехнулся Моурави, - что сокровища ищут в морских глубинах, а спасение - на берегах? Кантакузин пристально посмотрел на Саакадзе и с расстановкой проговорил: - Можно спастись и в кипучем океане, для этого следует уподобиться эфедрам. Вероятно, никто из застольников не знает, что такое эфедр? - Могу, уважаемый посол, помочь тебе просветить несведущих гостей дорогого Эракле, - предложил Саакадзе. - А что это? Дерево или осел? - заинтересовался Гиви. - Мои "барсы", эфедр - это подсаживающий. В минувшие века в Греции во всех состязаниях двоих на силу и ловкость участвовал третий, носивший звание эфедра. Он выжидал поражения одного и вступал в бой с победителем и почти всегда превращал выдохнувшегося победителя в недышащего побежденного. - О уважаемый Моурав-бек, откуда ты знаешь наш древний обычай? - Господин мой Фома Кантакузин, кто хочет быть достойным звания полководца, должен знать обычаи тех, с кем намерен дружить и с кем должен враждовать. В моем деле на Базалетском озере сам царь Теймураз уподобился эфедру... Так вот, я хорошо знаю, что такое подсаживающий... - А раз знаешь, Моурав-бек, надейся не столько на победы своего меча, сколько на ловкость своего ума. - Глаза Кантакузина стали походить на две щелочки. - Непобедимого может превратить в побежденного не только царь, но даже ничтожный хитрец и завистник. - Он слегка подался вперед и как бы застыл с обворожительной улыбкой. - Как понять, - запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, - что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином? Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: "Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность". А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья: - Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово! Взяв чонгури, Дато запел: Все преходяще на свете! Сладость мгновение и горечь, Зной аравийский и ветер, Шум человеческих сборищ, Злая печаль одиноких, Нега безумства влюбленных, Огненный блеск чернооких. Страстью любви опаленных. - Выпьем! Выпьем за красавиц! Под звон чаш Дато продолжал: Пляска красавицы гибкой, Влага в глубинах колодца, Стих, и крылатый и зыбкий, Слава меча полководца. Путь в никуда быстролетный, Отдых в оазисе мира, Нищего стон заболотный, Золото счастья эмира. Правду открыло нам зелье, Вымыслом кто не пленится? Пейте! Ловите веселья Неуловимую птицу! - Пьем! От нас не улетит! - Такое напоминание справедливо запить тунгой вина. - Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек! - Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если - завтра, то вспомни изречение Папуна: "Лучше иметь умного врага, чем глупого друга". Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато. - Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: "Голодная собака даже хозяина укусит". Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота "барсов" звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле. "Вот, - думал Саакадзе, - я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника". Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне. Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса. Виночерпий от изумления чуть не выронил кувшин. Епископ одобрил кивком головы. А Кантакузин побожился, что даже на Руси не видел такого выпивалу. Упоминание о Русии навело Саакадзе на расспросы, но Кантакузин будто не понимал. Тогда Саакадзе решил изменить тактику: - Говорят, в Русии есть изречение: "Пей, да дело разумей!". Да, о многом приходится задумываться. - Мой друг и брат Георгий, зачем задумываться тому, кому покровительствует Ариадна. В твою десницу вложила она путеводную нить, и ты не станешь жертвой лабиринта лжи и коварства. - Мой господин Эракле, коварства следует устрашаться не в самом лабиринте, а когда выходишь из него. - И вновь обворожительная улыбка заиграла на губах Кантакузина. - Остродумающий Фома, не значат ли твои слова, что весь мир состоит из лабиринта и выхода из него нет? - Не совсем так, мой сострадательный Эракле. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти, нужно только знать, в какую дверь угодить. - Кажется, господин дипломат, твою мысль предвосхитил Саади: "Хотя горести и предопределены судьбой, но следует обходить двери, откуда они выходят". - И ты, Моурави, обходишь? - Нет, я врываюсь в такую дверь. - Как обреченный? - Как буря! Кантакузин просиял... или хотел казаться довольным. Он предложил выпить две чаши за Непобедимого. "Лед сломан, - решил Саакадзе, - теперь надо уподобиться кузнецу и ковать, пока горячо". - Уважаемый Фома Кантакузин, самое ценное на земле - человек. О нем забота церкови и цесарей. Несомненно, отцы святой веры это подтвердят. - Блажен тот муж, - протянул довольный епископ, - кто в защиту человека обнажает меч свой. - В защиту? - засмеялся Папуна. - Ты, отец епископ, о человеке не беспокойся, он всегда сам найдет, чем другого убить. Над этим стоило поразмыслить или во вкусе века посмеяться. Но епископ счел нужным напомнить заповедь: "Не убий". Тогда Папуна счел нужным напомнить о гласе вопиющего в пустыне. Может, спор и затянулся бы, но Матарс вдруг сжал кулаки: - Самое мерзкое - пасть от руки палача! Вот на галере недавно надсмотрщик нож всадил в бедного пленника! А нашего побратима Вавилу Бурсака не истязают на катарге? Кто же защитит казака? Кто вызволит его из гроба? - Как кто? - искренне поразился Гиви. - Церковь защитит! Назло черту! - Гиви! Полтора граната тебе в рот! Не вмешивайся в темное дело. - Только полтора?! А кто помог нам гнать персов? - Персов? - заинтересовался Фома. - Не этот ли казак? А кто еще был с ним? Одобряя своих "барсов", Саакадзе с нарочитой суровостью взглянул на Гиви и, словно вынужденный, рассказал о казаках, пришедших самовольно на помощь картлийцам, об отваге атамана Вавилы Бурсака и о большом влиянии его на воинственных казаков. Кантакузин слушал внимательно и что-то обдумывал. Угадывая желание Саакадзе, Эракле сейчас же после трапезы пригласил гостей в большой зал послушать его Ахилла, певца старинных песен Греции. Это он, Эракле, сам выучил своего любимца. Не успели отцы церкови и "барсы" удобно расположиться на мягких сиденьях, как слуги внесли на золоченых подносах редкие сладости, померанцы и мальвазию - "нектар богов". Разлив по маленьким чашкам черный кофе и наполнив стеклянные кубки благоуханным вином, они бесшумно удалились. Ахилл бросил горящий взгляд на собравшихся, откинул рукава майнотской куртки, длинными пальцами коснулся струн кифары и запел грустно, вполголоса: Моря Эгейского дочь, Свет Ионийского моря, Гнала ты некогда прочь Тучи и бедствий и горя. Греция! Всплеск красоты! Горы! Морские дороги! Выше твоей высоты Жили лишь мудрые боги. Славил тебя Аполлон, Марса венчала награда, Возле коринфских колонн Пенился сок винограда. Греция! Солнцем палим Путь твой к величию духа... Но обезлюдел Олимп, Плачет над пеплом старуха. Где твоей юности цвет? Гордые лавры столетий? Слышится только в ответ Свист обжигающей плети. Скрылся крылатый Пегас, Выцвели звездные дали. Эллинский факел погас, Девы его отрыдали. Слушали "барсы" и задумчиво проводили по усам. Песня скорбящей Греции отозвалась в их сердцах, и словно показался перед ними берег дальний, и доносился иной напев. А молодой Ахилл тряхнул головой, призывно ударил по струнам и полным голосом запел: Эван! Эвоэ! Забудьте слезы! Не надо песен печальных дев! Пусть Вакх смеется, где зреют лозы. Роскошный мех козла надев. Пляши, гречанка, под звон кифары! Ты не рабыня! Жив Геликон! Твоих собратьев взоры яры! За око - око! Вот наш закон! Гоните стадо дней бесправных! Неволя вольным, как ночь тесна! Пусть красота венчает равных! Эван! Эвоэ! Для нас весна! Саакадзе украдкой взглянул на Кантакузина: ни единой складки на лбу, ни единого вздоха печали. По-прежнему спокоен султанский дипломат, точно не об его родине плачут струны, не из груди его приниженного отечества рвутся залитые кровью слова. О многом еще пел молодой певец Ахилл... А в смежной комнате Саакадзе и Кантакузин говорили тоже о многом. Косые лучи солнца, как сабли, перекрещивались в зеленоватом зеркале, напоминая о быстро ускользающем дне. Пора было переходить к решительному разговору. - Не пришлось мне побывать в Русии, уважаемый Фома, и самому допытаться: почему царь московский так медлит с помощью моей родине в ее борьбе с Ираном. Видно, не может сейчас дружбу с Аббасом рушить. - Тебе, Моурав-бек, бесспорно, стоило посетить единоверную державу. Зоркий глаз твой проник бы во многие тайны. - Я лазутчиком никогда не бывал. И если бы хоть на миг полагал, что сумею добиться помощи, то с открытым сердцем посетил бы северное царство, но скорее не как единоверное, а как могущественное. Увы, результат всех наших посольств так незначителен, что на ум приходит: несвоевременно досаждать соседу просьбой одолжить кирпичи, когда у него самого крепость не достроена, а враги вот-вот нагрянут. Верхняя губа у Кантакузина чуть оттопырилась, обнажив острый зуб, но глаза словно источали мед. - Понял ли я тебя, Моурав-бек, так: крепость Стамбула давно достроена, и лишние кирпичи можно подобрать? - Хоть в Стамбуле и найдутся лишние, даром все равно не отдадут. Выходит, надо в уплату предложить то, чего Стамбулу не хватает. - Не просветишь ли меня, Непобедимый, чего не хватает? - Мастеров - отстаивать построенное. - Вот как? Значит, ты находишь, что у султана нет полководцев? - Таких, какие нужны для борьбы со злейшим врагом султана, я подразумеваю Иран, - нет. - И ты рискуешь вслух утверждать подобное? - Не я, утверждает действительность. Ваши полководцы не могут с летучими казаками справиться, где же им бороться с таким мощным царством, как Иран? - Скажи, Моурав-бек, смог бы ты укротить казаков? - Зачем спрашивать меня - смог ли бы я сбить луну? Против казаков не пойду. - Единоверцы? - Нет, такое меня не остановило бы. - А что останавливает тебя? - Бесцельность. Они мне не мешают. - Слова не из той песни! Ведь ты служишь султану? А они разбойничают у берегов Турции. - Я не страж. Охранять берега - дело капудан-паши. Да и в Диване достаточно умников, чтобы придумать средство для успокоения казаков. Потом... - он хотел сказать, что сочувствует казакам, что тот, кто борется за свою свободу, ему брат, но не сказал, ибо Кантакузин тот же турок, лишь с крестом на шее. - А кого еще должен успокоить Диван? - Тебе известны их имена. Возьмем, к примеру, пашу Абаза. Прикинувшись преданным султану, он в удобный час захватил Эрзерум и объявил себя отложившимся от Турции. Не тайна, что ему помог шах Аббас, ибо такое выгодно Ирану. А что делал Диван? Посылал войско... скажем откровенно - без главы. Я не оговорился: там, где существуют продажные князья, ханы, паши, там трудно побеждать. Не потому ли тщетными оказались усилия пашей, посланных Диваном отбить Эрзерум? - Не думаешь ли, Моурав-бек, что подобное одному тебе по силам? - Думаю, ибо намерен первую победу одержать у стен Эрзерума. Вот почему меня удивляет медлительность советников Дивана. - Не медлительность, а осторожность. - Плохое средство для тушения пожара. - Уж не приснился ли тебе в понедельник пылающий Сераль? - Нет, приближение пожара я вижу наяву. Слишком хорошо я изучил шаха Аббаса, грозного и беспощадного покорителя стран. Слишком хорошо знаю его опытных полководцев: Караджугая, завоевавшего у османов немало земель, ловкого и стремительного Иса-хана, любящего войну и без труда нащупывающего слабое место врага, Али-хана, словно шутя наносящего смертельные удары; и еще удачливого во всех сражениях Эреб-хана, да и многих других. А что могут противопоставить советники Дивана такому сильному врагу? Лишь мудрый из мудрых султан Мурад Четвертый все видит, но... очевидно, он озабочен сейчас более важным. Может, Русия сегодня в пределах его мыслей. Или де Сези считает полезным назойливо осаждать первого везира Хозрев-пашу несбыточными мечтаниями? Кантакузин выставил правое ухо, ловя, как сачком, слова собеседника, но скрывал озабоченность, отразившуюся на его лице. "Откуда у этого опасного полководца такая осведомленность? На Эракле не падает подозрение: ведь, за исключением богов, он ни за что не платит, а чтобы подкупить пашей, алчных и ненасытных, нужно сыпать золото окками. Кстати, откуда у де Сези столько золота? Неужели патриарх Кирилл прав: от Габсбургов? А возможно, двум господам служит". Пытался Саакадзе выведать, с какими целями прибыли русийские послы, но Фома отделывался улыбкой и говорил о другом. Он даже спросил, когда в Картли поспевают яблоки. Недоумевающему Саакадзе дипломат напомнил, что в раю яблоки поспели не вовремя, этим воспользовался змей-искуситель и соблазнил невинную деву. Но с тех пор при виде искусителя осторожные настораживаются. Потерпел неудачу Саакадзе и во вновь поднятом им разговоре о Диване, медлящем с подготовкой военных сил и с переброской войск на границу Ирана. Уж не объясняется ли опасная задержка прибытием послов Московского царства? Фома Кантакузин вынул четки и стал протирать красный янтарь. Улыбка уже притаилась в уголках его тонких губ. - Разве неведомо Моурав-беку: пока дела дипломатии не завершаются, они огласке не подлежат. - И застучал четками. - Скажи, Моурав-бек, не угнетает ли тебя чужая страна? Ведь сказано, что лучше, сидя у своего очага, есть лепешку, чем опоясаться золотым мечом и стоя прислуживать чужому. - Увы, высокочтимый, когда-то мой друг, настоятель монастыря, отец Трифилий поучал: в дипломатии самый дешевый товар самолюбие. Сегодня можно прислуживать даже приверженцу сатаны, а завтра заставить весь ад прислуживать себе. - Но это "завтра" может и не наступить? - У тех, кто не задумается о послезавтра... Есть пути и перепутья, есть дороги и тропы. Необходимо направлять коня на верный путь, дабы с малой кровью достигнуть цели. "Завтра" похоже на дорогу надежды, "вчера" - на непреодолимую стену с надписью: "Возврата нет". - Но есть невидимые западни, расставленные на завтра и послезавтра, из которых трудно вырваться. А иногда и невозможно. - И ты, умнейший из умных, советуешь мне задуматься над твоими словами? Кантакузин молчал. Потом он спросил: нет ли у Моурав-бека желания получить что-либо более доступное, чем сведения о творящемся в Серале и... даже в Диване. Выслушав доводы Саакадзе в пользу освобождения Вавилы Бурсака, с тем чтобы с помощью атамана заполучить казачью конницу, Кантакузин согласился посодействовать в столь важном деле, но при одном условии: Вавило Бурсак должен поклясться на кресте, что увлечет за собою казаков с Дона на персидский рубеж и не за страх, а за совесть станет биться с войском шаха. - Я могу поручиться, высокочтимый, что пока я буду завоевывать султану султанов земли персидского "льва", ни один казак с Дона, если отпустим Вавилу Бурсака, не нападет на турецкие берега. Значит, часть оттоманских сил в Анатолии не будет скована и военные действия будут развиваться стремительно. Если же выйдет так, как задумал, впоследствии можно привлечь на свою сторону буйных казаков Дона, как польский король привлек запорожцев. Коснулись военных дел Польши. Солнечные блики потухли. Темнела зеленая гладь зеркала, и в нем расплывались за низким столиком двое нащупывающих тропу в будущее. Пообещав вскоре известить Саакадзе о мерах, которые предпримет он для освобождения казака, Кантакузин, приложив руку ко лбу и сердцу, скрылся. Провожая его, Эракле клялся, что слова Георгия Саакадзе дороже жемчуга. Кантакузин, хитро прищурясь, ответил: - Моурав-бек обведет вокруг своих усов не только таких белоснежных и возвышенных, как Эракле Афендули, но и таких изворотливых и расчетливых, как я. Почти то же самое думал Саакадзе, войдя незаметно в большой зал. Устроившись на угловой скамье, он, казалось, весь ушел в слушание пения. "Все равно, - теребя кольца усов, размышлял он, - я выведу на чистый лед этого хитрого дипломата. То, что я должен знать, узнаю!" Эракле тихо подошел к Саакадзе и, поймав испытующий взгляд друга, смущенно сказал: - Как видно, Фома остался доволен тобою. - Если ругал, то доволен, а если хвалил, то нет. - Не ругал и не хвалил. - Не знаю, как он меня, но я его понял хорошо: скользкий, как ящерица. Запомни, друг, он плохо кончит. Надо служить своей стране, тогда даже поражение может стать началом победы. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Навес белым крылом полуприкрывал окно, отбрасывая тень на садовую площадку. Курчавая собачонка лениво потянулась, выбралась на освещенную весной искрящуюся дорожку, зевнула и вновь погрузилась в блаженный сон. На небе ни облачка. А на душе? Мысли Русудан снова вернулись к Автандилу. Она догадывалась, о чем хочет говорить с ней сын. "Что ответить ему? Почему холодно мое сердце к Арсане? У Георгия к ней большая неприязнь, но он молчит. Молчит и Хорешани. "А "барсы" притворно ничего не замечают. Дареджан же украдкой вытирает слезы. О чем она? Даже неподросший Иорам сердито убегает, лишь только Арсана бабочкой впархивает в дом. Что сказать Автандилу? Как? Неужели я не знаю, что обязана сказать?" Вошла старая прислужница, подбросила в камин сухие ветки и накинула шаль на плечи Русудан: - Простудишься, госпожа. Еще солнце ничем не радует. Гонец от Магданы прибыл. - Ко мне? - Да, госпожа. Неделю гостила княжна, вчера уехала, а сегодня уже гонца шлет. Русудан, сменив шаль на строгую мандили, вышла в комнату, где ждал ее старый грек. - Высокочтимая госпожа, княжна Магдана, князья Ило и Заза ждут позволения приехать в твой дом. - Почему спрашивают? Разве много раз не приезжали внезапно? - Много раз, госпожа, в гости приезжали, а сегодня по важному делу. - Передай, что сегодня воскресенье, пусть прибудут к полуденной трапезе. Скоро к обедне пойдут. А почему княгиня Елена не с ними? - Так надо, госпожа. Отпустив гонца, Русудан направилась в свои покои. Там крупными шагами Автандил пересекал цветочную комнату. "Совсем как отец!" - подумала Русудан, нежно поцеловав сына. Долго слушала она взволнованную речь Автандила о страстной любви, о его желании скорей назвать Арсану своей женой, о счастье, которое принесет ему любимая, наконец мягко произнесла: - Мой Автандил, мой любимый сын! Я ли не хочу твоего счастья? Но... скажи мне, что сильнее любви? - Долг перед родиной, моя лучшая из матерей. Разве моя любовь помешает служению неповторимой Картли? Разве моему отцу мешает чувство к тебе, а не наоборот? Или Дато... - Сын мой, кроме долга перед родиной, есть еще долг... - Какой, моя мама? - Не нарушать слова. Витязь, не сдерживающий слова, не витязь. Ты знаешь это. - О моя лучшая из матерей! Когда и в чем я нарушил данное слово? - Сейчас помышляешь нарушить. - Мама!.. - Или ты в самом деле забыл слова, обращенные к имеретинской царевне Хварамзе? Не ты ли сказал: "Вернемся, я преклоню колено перед царем и буду умолять осчастливить меня, отдав мне в жены царевну". Я передала твои слова царице Тамаре и ее дочери, царевне Хварамзе... Какой речью я смою с себя позор? Автандил словно окаменел. В пылу любви он совсем позабыл о царевне. "О пресвятая дева!" Плечи его опустились как бы под непосильной тяжестью. Морщась, как от раны, он поднял голову: - Я без Арсаны жить не могу! Пусть царевна вернет слово. Придумай что-либо. Пойми меня, моя прекрасная мать! - Жалею и люблю моего мальчика, поэтому продлеваю разговор. Если человека охватывает настоящая любовь, он может жертвовать всем, даже матерью, даже... - О нет! нет! Что говоришь, моя... - Даже отцом... друзьями, всем, что с детства было дороже жизни. Если по-настоящему любишь, должен пожертвовать! Оставайся с Арсаной здесь. В Картли ты не вернешься. Ни я, ни отец этого не допустим. Не допустят такое и все "барсы", ибо защищать мое имя их обязанность. Я для них мать!.. Нет, мой мальчик, я не осужу тебя, настоящая любовь сильнее всего остального. Без нее нет чудес, и потому чудесна она. И если ты в числе избранных ею ощутил ее неотразимые чары, нами всеми должен пожертвовать. А я... я благословлю тебя!.. - Да защитит меня анчисхатская пресвятая дева! О, что ты сказала, моя благородная мама? Как могла обо мне подумать так плохо? Я скорее сердце вырву из своей груди, чем ради любви пожертвую не только тобою и моим великим отцом, но даже верным Эрасти... О моя мама, зачем я ее встретил!.. Автандил припал к мутаке. Прошел час, другой. Русудан тихо вышла, прикрыла дверь. Накинув строгую мандили, она пошла, сопровождаемая одним Отаром, в церковь - принести благодарность за то, что божья мать не допустила Автандила полюбить недостойную. Автандил с трудом приподнял голову, на его груди поникла измятая красная роза. Он сжал лепестки, жадно вдохнул их аромат и швырнул в тлеющий камин. Сколько времени прошло с часа расцвета его счастья до измятой розы любви? День? Два? А может, год он не выходил из покоев матери. Страшился семьи, страшился самого себя. Где-то тихо звенели струны чонгури. "Магдана оплакивает свою любовь... - догадался Автандил. - Я тоже всю жизнь буду оплакивать". Бесшумно открылась дверь. - Сын мой, прибыла Арсана. Настойчиво тебя зовет. Пойди, скажи ей слова утешения. - О моя мама! Я... я не в силах! Помоги мне. Молча посмотрела Русудан на сына: - Хорошо, мой мальчик. Я помогу тебе узнать, так ли сильно любит тебя девушка чужой страны. Теряя терпение, Арсана металась по "комнате приветствий". Она два дня напрасно прождала Автандила и, полная гнева и беспокойства, направила свои носилки к Мозаичному дворцу. Она тоже слышала звуки чонгури: "Почему Магдана так часто гостит здесь? Вот уехала в воскресенье и не вернулась..." Вздрогнув, Арсана резко обернулась: на шелохнувшейся занавеске странно качалась бархатистая бабочка. Переступив порог, неподвижно стоял осунувшийся Автандил, бледный, потрясенный, на груди дрожала желтая роза. Желтая роза! Роза разлуки! Арсана поняла все. Ярость бросила ее вперед. Что-то блеснуло в полутьме. Пламя? Глаза? Автандил отшатнулся. Перед ним изогнулась фурия с заостренным носом, с вытянутым подбородком. Она оскалила рот, а в уголках непристойно пенилась слюна. Игра ли это воображения или явь? Полная ненависти, она извергала проклятия, способные ужаснуть душу. Автандил стоял неподвижно и мучительно думал; "Почему я видел в ней красоту? Хварамзе, царевна Имерети, неизмеримо прекраснее ее. Как можно так терять гордость? Разве пришла бы Хварамзе первая? Странно, в голове словно прибой шумит... Надо задушевно сказать... Но что это? Где ее рука, словно выточенная из слоновой кости? Откуда появилась эта цепкая лапа?" Он почувствовал отвращение и подался к дверям. Шум усиливался, будто вихрь распахнул окно, и хлынули непокорные волны, сметая диваны, арабские столики, ковры. Очнулся! Из перевернутого кувшинчика струйкой сбегала вода. Вне себя от ярости, Арсана, схватив кувшинчик, швырнула его в светильник. Осколки осыпали Автандила. Теперь он не мог уже скрыть презрение, искривившее его губы. Но Арсана ничего не замечала! Неистовствуя, она извивалась, взвизгивала, пытаясь дотянуться до горла Автандила. Потрясенный гибелью своей возвышенной мечты, он, не помня себя, кинулся из комнаты. Он бежал, сам не зная куда... То ли по лестнице в сад, то ли мимо арки на парадный двор. Кажется, карабкался на стену, ломал ветви, оставляя на них клочки парчовой одежды. Впоследствии, сколько ни старался воскресить прекрасный образ Арсаны, перед ним всегда возникала разъяренная волчица с оскаленной пастью... Очнувшись вновь в покоях матери, Автандил упал перед нею на колени и зарыл лицо в шуршащий шелк. - О моя мама! Лучшая из матерей! - мог только выговорить взволнованный Автандил. Русудан нежно гладила шелковистые волосы сына: - Не печалься, дитя. Настоящая любовь никогда не кончается, а принесенную ветром - ветром и унесет. - Месть! Месть! - неистовствовала Арсана, подгоняя прислужников, почти бегом несших ее носилки. На площадке у фонтана Ахмеда III ветер кренил верхушки кипарисов и платанов. И Арсане мерещилось, что, слетев с деревьев, как желтая птица, он подхватил носилки и устремил их ко дворцу Фатимы. Но она продолжала бранить испуганных прислужников за медлительность и завидовала молнии, мгновенной вспышкой пронзающей безмерное море. Она страстно хотела стать этой смертоносной молнией, чтобы ослепительным мечом поразить неверное сердце. И в мыслях о мести не заметила, как очутилась перед Фатимой. Всплеснув руками, от чего зазвенели браслеты-змеи, разразилась криками: - Месть! Месть! Придумай, повелительница моя, месть самую страшную! Кровавую! Огонь! Пепел! Судорога пробежала по лицу Арсаны, к затаенной радости Фатимы. Усадив желанную гостью на мягкие подушки, Фатима внимательно выслушала Арсану, в злобе ломавшую пальцы. - Чудовища! Палачи! Как посмели опозорить неповторимую красоту? - возмутилась Фатима, теребя золотую кисть подушки. - Как посмели унизить благородство проклятой желтой розой?! Месть! Месть! О шайтан, подскажи достойную злодеев месть! - И вдруг вкрадчивым голосом: - Только знай, Арсана, кто горит желанием отомстить, тот должен обладать терпением. Аллах видит, надо обдумать. Тут не один он виноват. До меня дошло, что твой дядя многому причина, он настроил Моурав-бека против тебя, он предостерег... Что смотришь так на меня? - Не ошибаешься ли, моя бесценная Фатима? Отзывчивый Эракле так радовался предстоящей свадьбе. - Радовался?! - Фатима рассмеялась. - Радовался на твоих глазах, а за глаза наговаривал этой гордячке Русудан, осмелившейся не ползать у моего порога. Видит аллах, "отзывчивый" сравнивал твой характер с характером удава: приманивает взглядом, потом душит. - О-о-о! - вырвался стон из бурно вздымавшейся груди Арсаны. Ей почудилось, что кто-то черным крылом провел по ее лицу. Фатима не знала, что еще ей выдумать, какие изобрести нелепицы, чтобы еще больше разжечь ненависть в "глупой дочери фанариота". Во что бы то ни стало она хотела сделать Арсану не только своей сообщницей, но и исполнительницей задуманного. "Хозрев прав, - решила она, - богатство грека Афендули должно стать нашим богатством". Почти о том же самом размышлял де Сези, но несколько по-иному: "Богатство грека должно исчезнуть, черт побери, как комета! Частично пусть даже в широких карманах иезуитов, угодников не столько бога, сколько дам. Пусть неизменно проявляют себя человеческие страсти, в грязи увязают души и из луж добываются бриллианты. Недопустимо лишь то, что расстраивает допустимое. Богатство, подкрепляющее опасность, идущую от Саакадзе, должно исчезнуть!" Камышовым пером водил Георгий по вощеному листу, набрасывая укрепления Диарбекира, как себе он их представлял. Несколькими волнистыми линиями он изобразил Тигр, несущий войсковые плоты к Багдаду. Мечта полководца опережала действительность. Внезапно он обернулся на возглас. - Боги! Вот в каком орлином гнезде укрывается от назойливых гостей мой брат и господин! - Еще никто и никогда так вовремя не жаловал, мой, богам подобный, Эракле! - И Георгий протянул руку навстречу гостю. - Вот сам себе надоедаю. Как найти для моего Эракле каменного бога, которого оставил Язон в моей стране. - Не помню, какой мудрец поучал: "Друзья познаются в беде, а за пиршественным столом даже враги - друзья". Ты, наверно, знаешь, мой господин, что приветливой встрече я обязан каменному богу? Георгий от души рассмеялся: - Нет большей радости, чем беседа с умнейшим моим господином. О Эракле, должен сознаться, боги тут ни при чем, ни каменные, ни другие. - Я так и думал, спеша к тебе с приятной вестью. Фома Кантакузин выполнил свое обещание: Вавило Бурсак в квартале Фанар. - Мой неповторимый Эракле! Ты принес мне воистину благую весть. Если Кантакузин поспешил освободить атамана, то не только с тем, чтобы обрадовать моих "барсов", но и для более важной цели. Выходит, султан Мурад не оставил мысль о войне с шахом Аббасом и мои опасения преувеличены. - Преувеличены, но... "старцы" поведали мне новое о Хозрев-везире и о де Сези. За последние недели они беспрестанно встречаются, тайно и явно, а если сатана зачастил к дьяволу, то жди двойного подвоха. - Выходит, следует обострить зрение и удвоить осторожность? - О Марс! Разве этого достаточно? Патриарха Кирилла осенила воистину счастливая мысль: разделить со мною воскресную трапезу. Я же отобрал дары храму и золотые шерифы для личных нужд патриарха. И... "старцев" не обойду. - Должен ли я так понять: "старцы", обрадованные твоим вниманием, добудут подробные сведения о походе, вернее - о причинах его задержки! - Дьявол и сатана разнятся лишь одеянием. Узнать о намерениях одного значит проникнуть в замыслы другого. А теперь, мой брат и господин, следует обрадовать "барсов". Хотя атаману и повелено не выходить за пределы церкви святого Феодора, но Фома согласился, что без беседы с тобою вряд ли казак полностью выполнит то, о чем вел ты разговор с Фомой. Обняв друга, Георгий направился с ним в "зал встреч", где "барсы" то и дело гоняли Эрасти, Иорама, Бежана и даже Гиви наверх - разведать, зачем тайно проскользнул "носитель радостей" к Георгию. Как за вновь расцветшую розу, как за встречу с возлюбленной, "барсы" осушали сейчас чаши за "огненный бой". - Смерть Зурабу Эристави! - Ваша! Ваша Картли! - Да здравствует "огненный бой"! Воинственные выкрики украшали воскресную трапезу. И было от чего заликовать. И так никого не боялись, а теперь... они обладают оружием, повторяющим гром. - Да славится весенний вестник! - Лишь бы добраться до Картли. - Что, Автандил заснул или полтора часа любуется волшебным стеклом, подаренным щедрым Эракле? - Димитрий встал, он после гибели друга особенно привязался к Автандилу. - Пойду, полторы тунги вина ему в рот, разлучу его с собственным отражением. - Не ходи, мой Димитрий... Он у меня, - прошептала Русудан. "Барсы", словно по знаку, вскинули головы и сразу взялись за чаши. Выпили молча за... освобождение Автандила от чар безобразной ведьмы, принявшей образ красавицы Арсаны. Как раз в эту минуту раздался стук в ворота. Скрывая смущение, Дато отбросил со лба серебрившуюся прядь. - Сыновья Шадимана приучились осаждать нашу крепость! - Полторы ящерицы им на закуску! - Но-но! - запротестовал Папуна. - Э, щедрый "барс", с ними Магдана. Димитрий, как всегда, рванулся навстречу той, которую любил Даутбек. От Саакадзе не укрылась взволнованность князей, но вместо вопросов он принялся объяснять разницу между булатом дамасским и стамбульским. Князья мялись, говорили невпопад. Наконец Заза сказал: - Моурави... решили, если ты поможешь, вернуться в Картли... Елена очень хочет... дядя Эракле одобряет... только... - В чем рассчитываете на мою помощь, князья? - Когда Афины покидали, дядя Эракле обещал богатство между семьей поровну разделить; теперь, если уедем, опасаемся - обещание забудет. - Что же вы хотите? - Отец Елены советует не уезжать, пока Эракле нам не выделит нашу долю. - А как хотите получить, ведь его богатство не в одних драгоценностях и монетах? Неужели притязаете на мраморных богинь? - Мы не святотатцы. - И не хищники. - Нам бы только драгоценности. - И золотые монеты. - Скромничаете. А в душе о мраморных богинях мечтаете. Так ведь? - На что они нам, Моурави? Мечи на их шеи вешать? - Как так, князь Ило! - вскрикнул Дато. - Ты при чем? - Я? Мне тоже обещал! - А тебе, Магдана? - Мне если бы и обещал, не взяла бы. Князь Шадиман Бараташвили хоть не так богат, как благородный Эракле Афендули, но достоинство нашего рода поддерживает. Я уже говорила братьям. - Нам речи Магданы ни к чему. Мы хотим приехать к отцу богатыми, а не зависеть от его кисета. - Хорошо, а в чем рассчитываете на мою помощь, князья? - Отец говорит, если ты попросишь, тебе не откажет... выделить нашу долю. - Сразу видно, отец твоей жены - купец. Так вот, я не попрошу. - Почему, Моурави, ведь сам настаиваешь на нашем возвращении, так почему богатство здесь оставлять? Не лучше ли перевезти в Картли... пригодится. - Что, народу на чохи решился раздавать, полторы... - Постой, Димитрий. Знайте, князья, возвышенный Эракле сам не отпустит вас с пустыми руками, но напоминать считаю неуместным. Богатство вам завещано, а Эракле, по справедливой воле мраморных богинь, еще пятьдесят лет может прожить. - Если нам в помощи откажешь, Моурави, не выедем. - И ты, Ило? Ведь и Марабда неплохое поместье. - Я младший. - Не всегда старший возглавляет род. Заза побледнел, вытягивая свою гусиную шею, он вспомнил Зураба Эристави. И не кто другой, как Моурави, помог арагвинцу стать держателем знамени могущественной фамилии. - Если моим братьям по душе жить бесславно, как бездомным у богатого родственника, пусть остаются, подобными не стоит наполнять Картли. Я же, Моурави, решила немедля возвратиться к отцу и... постараюсь заслужить его любовь. Испытывая неловкость, некоторые примолкли, другие переговаривались шепотом. Заза угрюмо, не отводя взор от чаши, вспоминал прошлое. Двадцать лет исполнилось ему, когда он подбил брата, который на два года его моложе, бежать в Грецию. Марабда им тогда казалась монастырем, куда запрятал их отец, не желавший, несмотря на слезы матери, на их мольбу, не только представить их царю, но даже разрешить показаться в Тбилиси. Почему? Говорил: "Успеете". Но молодая кровь не мирилась с заточением, жаждала веселья, радости... А теперь? Девять лет прошло, кто о них знает? Правда, знатные паши на пиры приглашают, греческие богачи, аристократы охотятся вместе, греческие царевичи в Афинах с ними дружили. Но разве это полноценная жизнь? Разве он мог, не спрашивая отца жены, а сейчас Эракле, что-либо предпринять? Выходит, пленник он. Но почему до часа встречи с Моурави он этого не понимал?! Прав Моурави: наверно, потому, что в залог не оставили родине ни сердца, ни помыслов. А сейчас разве сможем по-прежнему жить? Нет, слова искусителя слишком глубоко в душу проникли. Вот, видно, Ило, хоть младший, уже решил... Может, надеется... - Видит бог, князья, - завязал общий разговор Саакадзе, - несмотря на вашу слепоту, не сержусь на вас. - Не ведаю почему, может, потому, что вы сыновья Шадимана. К слову... Вардан привез мне от держателя знамени Сабаратиано письмо. Скучает без меня князь. - Ску-чает?! - Чему удивляешься, Заза? Не в силах ваш отец один с врагами царства справиться. Князья растерянно уставились на Саакадзе. Слова его так потрясли их, что они пребывали в полном смятении и не знали, что предпринять. Мир больших чувств находился по ту сторону чужого забора. - Моурави, - голос у Ило дрогнул, - забудь, что я просил тебя помочь мне жениться на родственнице султана. Женюсь на грузинке. Не проси и дядю Эракле о богатстве. Выеду вместе с Магданой. - А ты, Заза? Ведь ты старший. - Я? Пока свою долю и Елены не получу, не выеду. Таково желание отца Елены. - А если долго придется ждать? Смотри, - предупредил Дато, - когда встретишь на охоте двух лисиц, не преследуй их одновременно, ни одной не убьешь. - Почему? Стоит лишь чувяк отца Елены захватить, сразу хвосты обеим прищемит, - притворно вздохнул Элизбар. Папуна искоса взглянул на побледневшую Магдану, на приунывшего Ило и сердито воскликнул: - Я одно думаю: воскресенье сегодня или ишачья пятница? Вино в уксус хотите превратить?! Еще месяц до жаркого солнца, успеете решить - лисицу за уши или за хвост веселее дергать. Идем, Заза, не печалься! Добрая судьба уже все без тебя определила: подсунет тебе третью лису, без ушей и хвоста. За Папуна поднялись и остальные. Уже кто-то шутил: "Что красивее: женщина с хвостом или без ушей?" Задал и Гиви вопрос, касающийся мужчин, да такой, что Хорешани, обняв Магдану, увела ее в "зал еды". И вскоре оттуда стали доноситься веселые грузинские песни. Можно ли представить более буйное воскресенье? Не успели, по выражению Матарса, горло смазать вином, как вошел чем-то озабоченный Эрасти и шепнул несколько слов насторожившемуся Саакадзе. Через несколько минут Георгий уже входил в свое "орлиное гнездо". И вслед за ним Эрасти ввел двоих в надвинутых капюшонах. Лишь только переступили они порог, как осенили себя крестным знамением. Следя за рукой одного из них, Георгий подумал: "Хороший размах! Рука для булата". И еще подумал: "День сегодня соответствует событию, чем не воскресение!" Двое уже откидывали капюшоны. Приходу их в Мозаичный дворец предшествовало событие накануне: в подворье валашского господаря русские послы подводили первый итог пребывания посольства в Константинополе. Если все шло не как по маслу, то и не против шерсти. От ковров и подушек в глазах рябило, было их вдосталь. В помещениях простор, все для очей и чрева. По всему видно, хотели послов принять ласково и дружелюбно. Во дворце валашского господаря чувствовал себя Семен Яковлев, как в Ангелове, что верстах в двадцати от Москвы, на реке Баньке. Скрестив руки на груди, ходил посол по большому ковру. Лицо будто сурово, но это напоказ, а про себя радовался, хоть и не предстало еще посольство перед султаном. Везир Хозрев-паша ссылку на турецкий обычай делал, а раньше хотел наедине сам с послом разговор вести. Но умыслу в этом для коварства, по-видимому, не было, так просто - первая зацепка для ловли посольских даров. Помнил: Хозрев-паша влиятелен, женат на принцессе Фатиме, сестре султана, и зело жаден, а на силу русской земли - собольи меха - падок. Пришлось отступить от наказа и, не видевши очей султанова величества, согласиться на первую встречу с Хозрев-пашой. Встретил верховный везир послов государевых по всем правилам, даже и в малом чести ничем не ущемил. Разве только сразу дал почетное угощение. Шло то против русского обычая, сие угощение следовать должно после султанского приема. Пришлось вновь пренебречь духом наказа, на свой страх и риск. Каждый кусок что раскаленный уголь, а все же глотали, да еще ловко. Стола не было, на табурет деревянный поставлена слугами серебряная миса, - то вместо скатерти, - размером кругом сажени в полторы; на эту-то мису и подавали блюда с яствами - яшмовые, фарфоровые и другие. День был постный, и подьячий заботливо осведомился, нет ли чего в яствах скоромного. Хозрев-паша растянул в улыбке рот до ушей и стал похож на черта, а все же успокоил, что яства нарочно так и готовлены, и сахар в них, дескать, кладен сырой, каков родится. Подьячий, довольный, вперил взор в мису: вин не видать, стол турецкий, а пить - пей студеную воду с сахаром, да шербет, да кафу, вареную на воде же. Хозрев-паша на вопросы не скупился, о дорогах любопытствовал, как далеко от Азова до московских украинных городов, а от тех городов до самой Москвы. Семен Яковлев простодушно загибал пальцы, счет верстам вел, а попутно прибавлял - для острастки: вверх по Дону до Воронежа судовым ходом недель семь и больше, а от Воронежа до Москвы... - Машаллах! - восклицал Хозрев-паша, уписывая голубя. - До моего слуха дошло, ай-яй, как сахар до рта, что у вашего царя есть земля, на которой непрестанно темно. Если есть такая не в сказке, а на самом деле, то что родится в ней, во славу аллаха? Подьячий тихо догадку высказал, что спрашивает везир об острогах Кольском и Пустозерском, ответил разумно: - Есть такая земля, что бывает в тех странах всегда темно, а летом и во время ночи всегда светло, что родятся в них всякие звери. Привозят из тех стран в государеву казну рыбий зуб, белых медведей, жемчуг. - Ай-яй, ночью светло! Медведь белый! А жемчуг черный?! - удивлялся Хозрев-паша, вытягивая морщинистую шею. - А кречеты и соболя ваши где родятся? Петр Евдокимов ответствовал: - Те птицы и звери родятся в Сибирской земле. Их там вдосталь до самой черты. - Машаллах! А за ней что? - Китайская грамота. - Лахавлэ! А что добывают кречетами? Не скупясь на слова, посол описал порядок соколиной охоты. Затем незаметно повернул в другую сторону, где переливался не соболий мех, а камни на коронах, где не в дебрях лесов, а в дебрях политики слышалась пальба. В духе наказа разъяснял, с кем в ссоре и с кем в дружбе московский государь, каковы у него дела с польским королем. Беспрестанно кивал головой Хозрев-паша, словно слова отсчитывал. Облизнул губы, спросил: - Если так, то так. А как царь ваш, да будет над ним свет аллаха, с персидским шахом? Посол губы не облизнул, важно ответил: - Искони вечная дружба с Аббас-шаховым величеством. А недружбе с ним быть нельзя, потому что персидские торговые люди в Московском государстве имеют непрестанные свои купецкие промыслы и ни на малое время без тех промыслов обойтись им нельзя. - То так, если так! - Глаза везира чуть сузились, чтобы огня не выдавать. Он поднял палец. Тотчас подали чистую воду, чтобы посол умыл рот, а заодно руки: полагалось после трапезы, да и к месту было... Теперь, разгуливая по богато убранной комнате, Яковлев думал, что стержень переговоров не в персидском вопросе, а в габсбургском, и не сомневался, что посольство добьется хорошего результата. Лишь бы никакие тучи не зачернили небосклон московско-турецких дел. И тут как снег на голову - Меркушка в дверь. - От Стамбула тошно. Чужбина! Глядеть постыло, как Бурсак мается. Славный, право... - Православный, а шкоду чинил. - Ведомо мне стало... - Пакость. - ...что атаман... - Иль из катарги его освободить? - ...ужо палку сбил. - Брешешь! Иль впрямь на воле?! Меркушка в знак согласия молчал. Яковлев так и обмер. Подошел к пятидесятнику, сжал пальцы в кулак, вскинул его к лицу Меркушки и... насилу разжал: - Взять тебя к сыску в Москве! - Вины не ведаю. Не я освободил, турки. Встрепенулся посол: "То иной разговор. Наказ не нарушу, а коли так, не грех чужому горю помочь. Казаки Дона и так кипят, что от Москвы на них узда. Взять Вавилу с собой, осторожливо, а на Дону попомнить. И то на пользу". - Кто лапу-то к катарге приложил? - Кантакузин. Удивились и посол и подьячий безмерно. Меркушке велели идти к стрельцам проверить посты, а сами до вторых петухов обсуждали, как поступить. Поскольку Кантакузин участвовал в освобождении атамана, значит, что-то держал на уме. Но что? Ненависть турок к казакам известна. Не сразу догадаешься, в чем выгоду усмотрел хитрый мастер политических дел Оттоманского государства. Надо весть Меркушки проверить, затем о сем допытаться у Вавилы Бурсака. Да и не пропадать же бесу на чужой стороне - кровь христианская, удаль казацкая, душа русская. Уже с час плащи "старцев" с капюшонами свешивались со скамьи, а на ней сидел Вавило Бурсак, одной рукой упершись в бок, а другой - в колено. Рядом примостился Меркушка. С первого взгляда понравился Моурави походный атаман - высокий, статный, сухощавый и, как железо, крепкий. Лишь черный загар, покрывший лицо, да так густо, будто сажей мазанули, напоминал о порохе и пыли, спутниках тяжелого пути. Под зоркими глазами пролегали две синие полосы - следы страшного изнурения. Но, как прежде, лихо вился с макушки за левое ухо иссиня-черный оселедец - чуб. Несокрушимая твердость духа и сила воли отражались в словах Вавилы Бурсака и шли вразрез с неустойчивыми речами везиров и пашей, похожими на зыбь. Говорили по-турецки: Саакадзе непринужденно, Бурсак с трудом. Благодарность свою Георгию за освобождение от полона атаман выразил скупо, но веско. Саакадзе ответил, что так повелось испокон веков: "Брат для брата в черный день!" Конечно, оба упомянули о битве на Жинвальском мосту, где стали побратимами сыны русской и картлийской отваги. Любуясь атаманом, Георгий просил его рассказать о последнем налете на турецкую землю. Вавило Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Дон, что будто кипмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Дон порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло - орел к орлу, на подбор. У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой мест тех - и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона - Азовом, да и выбрались гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая - лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сровняли, не оставили в них басурманам и на семена, - и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море. Вдруг гребец-песельник гаркнул: "Орда!" Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах - полумесяц, идут с тяжелым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехристи изо всех пушек - бусы в щепы, донцы в воде - куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними - ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не распетлить. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались - бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они донцов силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду. Саакадзе слушал с нарастающим интересом. "Вот природные воины!" - думал он. И зарождался, пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на борьбу с поработителями грузинского народа. Достав пульку, он подбросил ее на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен. - От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь. - И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил: - И свет вон из глаз. Очнулся в цепях. - А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда? - Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. Азов, как сказывал, - заноза. Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся. - Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь? - Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору. - Хорошо, атаман. - И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь. - Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь? - Клятвой, - кивнул Меркушка. - На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю. - Твою клятву принял. Прими и ты мою. Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив, атаман в свою очередь протянул Саакадзе чашу. Отпил и он, Меркушка просиял. Саакадзе перевернул чашу, ни одна капля не стекла. Впереди две дороги сливались в одну, стрелой устремлялась она в будущее. Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги. Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы, и заторопился, ибо посол Яковлев накрепко приказал ему доставить Вавилу Бурсака в подворье греческой церкви. Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на грузинский обычай. Появление Вавилы и Меркушки в "зале еды" "барсы" встретили приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, они вскочили с мест и ринулись навстречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог. Князья Заза и Ило недоуменно переглядывались: если друзья пожаловали, почему на них гуртом навалились и душат, как щенят? - Да будет над вами мир! - говорил Бурсак, с силой ударяя "барсов" по плечу. - Ты где так по-турецки научился? - растягивал рот в улыбке Дато. - У тюремщиков или у сотрапезников? - По равной доле, други: у басурман - когда за удаль платил, у дивчин трапезундских - когда за каймак целовал. - Выпьем за Бурсака! Выпьем! - потрясал полным рогом Пануш. - Ну, кто прав? - торжествовал Гиви. - Я клялся, что сам поднесу чашу атаману! Широким движением руки Саакадзе указал на скатерть и привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ними шуршали парчовые подушки, а завтра могли заскрипеть седла. Было за что наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна. Отар переводил в поте лица. - Э-о, Меркушка! Выручил друга, а сам лоб морщишь? - протестовал Матарс. - По боярам соскучился? - По воле. - Так выпьем за нее? - Выпьем! Наполнив азарпешу - ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин, разделяющих трапезу встречи, волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили азарпешу за Меркушку - воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну - за Моурави, единоборца. Тамадой выбрали Матарса. Сделав после третьей азарпеши передышку, Матарс подсунул Меркушке румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Вавило Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А Дато, приставленный к нему тамадой, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним, - то бок козленка, то курчонка. Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище. - Не выживет, - шепнул брату Заза. - Может, уедем? Пусть без нас поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью. Но Вавило как ни в чем не бывало продолжал свою необычную трапезу, изредка роняя: "Любо" или же: "Добре". Сковывало его лишь присутствие женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке. То ли от Русудан не укрылось смущение "русийцев", то ли настал срок, когда женщины удалялись, предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она поднялась, и тотчас все женщины последовали ее примеру. Ответив легким поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли. Едва закрылись двери, как раздались оглушительные выкрики, знаменующие апофеоз восторга и торжества. На могучих крыльях взлетела застольная песня. Потом насели на Меркушку, заставили и его спеть. Тряхнув копной волос, он лихо притопнул ногой. Завел скоморошью: Медведь-пыхтун По реке плывет, Он сосет колун, А на мед плюет. Пролез во двор, Взревел зверем: Кому в рот топор! Кому зять в терем! Знай, Топтыгин лих, В шубе прет жених. Ах, ты жура-журавец, Разогрей-ка холодец! Пригласи вдову, вдовец, Со двора неси дровец. Медведь в абмар, Там добра полно, Гей, у добрых бар Во цене зерно! Амбар ломай! Замяукай, пес! А, коза, залай! В печь зерно унес. Ан не даром ведь Лез в амбар медведь. Наш боярин тороват, Сам с усами, вороват - Шкуру сгреб за каравай, Косолапый, не зевай! Отар переводил, как мог, и, смотря на ужимки Меркушки, представлявшего скомороха-потешника, все покатывались с хохоту, забыв о горестях и заботах. Трапеза продолжалась. Матарс не скупился на пожелания, заставлял вновь и вновь наполнять чаши, наказывал неретивых. Но Вавило Бурсак обходился без принуждения. Сыновья Шадимана не переставали дивиться. Потом, уже в Марабде, князья уверяли, что тихо каялись друг другу в грехах, готовые к любым неожиданностям. В одном только было разногласие между братьями: Заза уверял, что Вавило опорожнил три бурдючка вина, а Ило клялся - три бурдючка и пять тунг. Заза настаивал: полкоровы проглотил атаман, а Ило опровергал: нет, двух баранов! Так спор и остался неразрешенным. Одно было неоспоримо: в Белый дворец их, князей, доставили в закрытых носилках, ибо Заза неистово ругался, почему Ило вздумал раздвоиться, а Ило пронзительно кричал, что его брат всегда был трехликим. Когда прощался, Вавило Бурсак твердо стоял на ногах, в глазу ни мутинки, и это с удовольствием отметили "барсы". Дато проникновенно спросил: - Дальше что будет? Обратясь к Отару, атаман просил перевести: - Что будет, то будет, а будет то, что бог даст. Меркушка, уже надвигая на лоб серый капюшон, сказал коротко: - На прикладе хованской пищали вырезал: "Грузины, того не забыть". Любовно смотрели "барсы" на пятидесятника, олицетворявшего их боевое содружество. И Моурави напомнил о грядущих сражениях. - Не сгинула ще казацкая слава, - с достоинством ответил Вавило Бурсак, - и с малой ватагой дадим нехристям почувствовать, що в казаках за сила. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ "О ты, который изглаживаешь затруднения! О ты, который обнадеживаешь среди жизненных треволнений!" Георгий Саакадзе провел ладонью по выпуклым полоскам шлема, отливающего синевой булата, по вызолоченной тулье, по арабской надписи, наведенной золотом. Но откровения магометанской мудрости скользили мимо его сознания, а мысли не возносились к небу. Слишком много было треволнений! Одно хорошо, что к поискам верных дорог и троп он привык. Почему же, держа шлем, изготовленный лучшим оружейником Египетского базара, он ощущал только холод металла? Почему? С горечью припомнил он, что примерно в таком же шлеме предстал перед ним Сафар-паша на берегу Базалетского озера. Казалось, незачем перебирать прошлое. Оно подобно переломленным стрелам. Но почему же упрямо память возвращает его к этому безлюдному побережью, кольцом камышей окаймившему серо-синюю полоску моря? Разве мало битв и сражений провел он в теснинах и лесах, в пустынях и на высотах гор? И всюду боевое счастье неизменно сопутствовало ему! Но всем своим существом он был связан именно с этим роковым клочком земли, захлебнувшейся в туманах. И вот Базалетская битва стала той страницей летописи его жизни, которую не мог перелистнуть ни ветер новых странствий, ни поток иных дел, ни порыв надежд, ни волна забвения! И он трагически ощущал, что в туманах Базалетского озера потерпел поражение не меч его, а сокровенные замыслы. Сердце его кровоточило, рана, расколовшая его жизнь, не зарубцевалась, она была глубока, как дымящаяся бездна! По одну сторону расплывались в зеленоватом мареве владения Турецкой империи, по другую - священные дали родной земли в кровавой дымке. Но нередко дали суживались, и тогда снова и снова из клубящихся туманов выступало базалетское прибрежье, как царство смерти. Кто предопределил воинам заснуть мертвым сном среди обломков оружия, уже заржавевшего, среди камышей, над которыми парят хищные птицы? Мертвые воины! Какие страшные слова! Увы, они полегли на рубеже века, через который он, Георгий Саакадзе, хотел перешагнуть. Хотел, но не смог! Нет, причина не в том, что оружие затупилось или ярость ослабла, а в том, что народ не смог, не захотел поверить в свою силу! А замки владетелей оставались могущественнее городков амкаров! И ярмо по-прежнему скрипело на натруженной шее пахаря. Время взвивало в лазурь княжеские знамена. Азнауры в бессилии опускали клинки. И теперь кружатся хищные птицы над приозерными холмами, по которым в тот роковой час скользнула тень турецкого полумесяца. Перед Моурави двигались ожившие в памяти облака, реки, леса и долины. Мертвые и живые! Но первый обязанный перед родиной знал, что если он остановится хоть на день и предастся созерцанию прошлого, то потеряет самое драгоценное - время! Время, без которого немыслимо обогнать устремившиеся вперед облака! А иная скорость не могла принести победу! Итак, все бесповоротно решено! На битву с невидимыми, но слишком осязаемыми врагами! В Стамбуле турецкие и чужеземные политики и флотоводцы, дипломаты и купцы, разведчики и полководцы, священнослужители и лазутчики стремились опередить друг друга, чтобы достичь желанной цели. Он сам должен был обогнать искателей приключений и стяжателей богатств, фанатиков веры и наглецов расчета, чтобы еще раз придать своим замыслам крылья. А весна внезапно зашелестела своими зелено-синими знаменами. Войско, предназначенное для действий в Анатолии, полностью сосредоточилось вокруг Константинополя. Надо спешить! Почему же загадочно, отливая желтой медью, молчат барабаны и трубы? Безмолвствовали советники Дивана: трехбунчужные паши, судьи и хранители "сундуков щедрот"! А где-то в ленкоранских зарослях перед новым прыжком на Грузию залег, конечно, "лев Ирана". Оттянуть враждебное войско от рубежей грузинских царств! Столкнуть силы двух магометанских держав и тем сбросить с острия меча черную тень Базалети! Красные воды вновь обратить в синие. Какой угодно ценой, но сторицею оплатить долг полководца! Надо спешить! А приемы по пятницам все более олицетворяли морской отлив. Уже не скоплялись роскошные кони советников у парадного въезда в Мозаичный дворец, не тянулись вереницей к нему парчовые носилки с золотыми кистями. А последний прием, в минувшую пятницу? По своему лицемерию не походил ли он на панихиду по умершему врагу? Песни наемных певцов казались заунывными. Играли дудуки, а кто слушал? Несколько малозначащих пашей и трое позевывающих мулл. На подносы ставились лучшие вина, яства, - а кто поглощал их? Нет, не влиятельные диванбеки, ни Гасан-паша - "капитан моря", ни Селим-паша - хранитель тугры, вензельной печати султана. Прибыл один лишь Арзан-Махмет - третий советник Дивана. Вошел в большой "зал приветствий" с весело поблескивающими глазками и улыбочкой на губах, но, скользнув быстрым взглядом по невлиятельным посетителям, тут же поник, точь-в-точь как цветок индийского фокусника. Он исчез, подобно видению, сославшись на колики в паху. Правда, это не помешало ему мгновенно поглотить столько еды и питья, что, по заверению огорченного Папуна, хватило б на сотню его голодающих "ящериц". А начиналось все иначе. Не здесь ли говорилось о числе войск конных и пеших? "Седлать коней! Грузить верблюдов!" - дружно гремело в голубоватых дымках кальянов, ползших по зеленым узким диванам, как предвестники боевых дымов на отрогах далеких гор. Сколько гордой уверенности в победе! Радостной поступью приближалась весна. И внезапно что-то застопорилось, словно корабль носом врезался в песчаную отмель. Какие-то неуловимые нити потянулись через Стамбул, опутывая пашей-советников и пашей-полководцев. Озадачивал замолкший Диван, который не слал больше гонцов к Моурав-беку. Нет, надвигалось страшное, что можно было сравнить с коварным подкопом, грозящим разрушить с таким трудом возводимое здание. Но откуда тянулись эти таинственные нити? Из Сераля? Из дворца Хозрев-паши? Из киоска начальника янычар? С большого корабля капудан-паши? Из дворца посла франков де Сези? Ясно стало одно: какой-то рукой сплеталась сеть, дабы опутать Георгия Саакадзе. Она нависала уже над самой головой, суля непоправимое. У него больше не было ни власти, ни войск, ни богатств. Оставалась энергия ума, но ветер политики из попутного становился противным, он дул в противоположную сторону, в сторону чуждых ему царств европейского материка, и силился сбить его с ног. Надо было призвать все самообладание и приняться самому за плетение сети, гибельной для его зримых и еще не зримых врагов в Стамбуле. Наперекор обстоятельствам он и виду не подавал, что заметил надвигающуюся катастрофу. Нет, он так же, расправив плечи и гордо вскинув голову, приветливо улыбался Стамбулу, озабоченно заказывал шлемы и ятаганы оружейникам Египетского базара. Даже "барсам", чтобы не омрачать их жизнь, он не хотел открывать боль своего сердца и посвящать в план новой борьбы, возможно, обреченной на неудачу. Мозаичный дворец стал мало походить на временный приют воинов, спешащих на поле битвы. Картлийцы оживлялись лишь при рубке кизиловых или ореховых ветвей, дабы рука не отвыкла от привычного дела, а чаще угрюмо шагали по дорожкам сада или часами играли в нарды, яростно подкидывая игральные кости. Привыкшие за долгие годы странствий и войн к превратностям судьбы, "барсы" вскоре почувствовали, как тормозится подготовка большой войны с Ираном, но, скрывая тревогу друг от друга, тревожно гадали: "Что же произошло?" "Неужели судьба снова, - размышлял Дато, - повернулась к нам спиной? Может, русийский царь, на радость картлийцам, умно надумал примирить султана с шахом? Полтора ишака, как говорит Димитрий, им на дружеский пир!" Остальные "барсы" прибегали и к более крепким пожеланиям. Да и к самим себе они не были снисходительны. Сквозь горький смех они замечали, что уже не столько походят на барсов, сколько на птиц в неволе, ибо Мозаичный дворец для них - золотая клетка, где легко клевать зернышки удовольствий, но нельзя сохранить независимость пятнистых обитателей гор. И если Гиви примирился с кличкой "удод", то Димитрий багровел при слове "дятел", а Пануш, как только услышит прозвище "дрозд", хватается за оружие. Лишь Георгия звали "орлом", на что он насмешливо отвечал: "Был! И "барсом" лишь по вашей снисходительности считаюсь". Солнце заметно стало пригревать. В воды Золотого Рога будто подмешали яркой синей краски, они отражали потеплевшее небо и неугомонные паруса, белозолотистые, как ранние цветы весны. С благотворными лучами, обратившими лужи первых дождей в расплавленное золото, возродилась надежда. Ведь верно сказано: "Нет ветра, дующего в одну сторону". И совсем нежданно подул... не ветер, а буйный ураган. Сначала никто не мог понять, что произошло. На Куюмджу чаршысы - базаре ювелиров, где обычно шлифуют камни и выставляют браслеты, вскинули на копье голову казака. Равнодушно взирали мертвые глаза на владельцев серебряной утвари, полной колец и запястий, на султанского глашатая, призывающего: - Во имя веры! Смерть гяурам казакам! Да разорвет аллах листки жизни разбойников! Да обовьет их пророк змеями своей ярости! Позабыв об алмазах и полосках золота, ювелиры окружили копье казни. За ними, оставив ниши и лавки, ринулись торговцы филигранью, чеканщики. Вмиг образовалась толпа, недоумевала, гудела. Затем, подхватив копье с мертвой головой, ювелиры устремились на другие базары Стамбула. К ним присоединились воющие дервиши с белыми талисманами на груди. Гул голосов нарастал. - Бе-е-е-ей! Бе-е-е-ей! Смерть гяурам казакам! Носильщики, торговцы, моряки, погонщики, дровосеки, птицеловы, фокусники, водоносы заполнили улицы и площади. Появились муллы, фанатики. Потрясая кулаками, с пылающими глазами, они призывали: - Во имя веры! Гяуры убивают правоверных! Бе-е-ей гяуров! В руках замелькали кривые ножи, корабельные топоры, ятаганы. Еще не понимая, в чем дело, все вопили и гремели оружием. Кому-то померещилось, что небеса разверзлись и на крылатом коне проскакал Мухаммед, бесшумно возносясь то на одно, то на другое облако и ослепляя раскаленным добела мечом. Действительно, загрохотал гром и вспыхнула огромная молния. Хлынул ливень, и толпы, подгоняемые им, как кнутом, устремились ко двору валашского господаря, где стояло русское посольство. - Казак! Вай ана-сыны! Бе-е-е-е-е-ей! Ярость закипала, как смола в котле. Погода в Стамбуле меняется мгновенно. Сейчас фанатичные толпы напоминают о силе урагана; вчера в неподвижном зное город казался безмолвным, как султанская гробница. Турки дарили друг другу фрукты в знак согласия и доброго расположения. Янычары варили в котлах рис, в знак спокойствия. Влюбленные преподносили земным гуриям розу, в знак восхищения, или амарант - в знак постоянства, матери надевали на шею сыновьям кеф Мариам - ладанку с изображением на синем стекле "руки Марии". У двора валашского господаря развевалось на полосатом шесте знамя с двуглавым орлом, царьградцем. Поглядывал на него посол, ликовал. Накануне он, Семен Яковлев, и подьячий Петр Евдокимов лицезрели султана Мурада IV. Прием был дружеский, отражал взаимное желание Оттоманской империи и Московского царства "стояти в крепости неподвижно и против немецкого Габсбурга императора и польского Сигизмунда короля заодин. Быть другу другом, а недругу недругом". Прежде чем предстать перед султановым величеством, послы по знаку главного начальника церемоний вошли в розовую галерею дворца, где по обычаю на них и на всех посольских людей надели золотые кафтаны. Дар султана предвещал милость его ради великого дела. Блики от разноцветных стекол слились в дивный ковер, а тянулся он вплоть до тронной залы. Здесь, перед дверью с искусной резьбой, встретили посла важные паши Селиман и Арзан-Махмет. Они ловко похватили Семена Яковлева под руки, крепко-накрепко прижали его руки к своей груди и так подвели к трону. Тем же порядком вели и подьячего. Он зыркал глазами и сопел: - Ведите честно! И перед султановым величеством никакой неволи мне не чинить! Потому и сам знаю, как турецкому великому государю честь воздать! Однако все кончилось гладко, как рукой провелось по шерсти. Петр "Евдокимов, подойдя к султану, поклонился в пояс, "по низку". Так же, блюдя уставный посольский обряд, "по низку" кланялся и посол, искоса поглядывая на повелителя османов. Где сидел султан - сделано место, подобно постели, покрыто алтабасом, низано жемчугом. Подле стен - подушки золотые, низаны жемчугом с каменьи. По левую сторону султана - шкатулка длиною в пол-аршина, отворена, начинена алмазами и с иным каменьем. Пониже курится благовоние, окуривая висящие над троном огромные, что шишки на еловой лапе, изумруды и яхонты с кистями обнизными. Как бы не выдержав блеска камней, потупил посол глаза, а сам оценил пол: богато устлан бархатом червчатым, по нем шиты часто травы волоченым золотом. Ни большое, ни малое не ускользало от взора Семена Яковлева: действовал он по царскому наказу, обязан был упомнить то, что представляло состояние султана - даже мизерный алмаз; и настроение его - самую бледную улыбку. Передавая Мураду IV грамоту царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета, заметил посол, что черное лицо султана будто посветлело, что в знак согласия он слегка наклонил голову, от чего приветливо закачалось перо в запане алмазное, украшающее небольшую белую чалму и привязанное к ней золотою чепью. Верховный везир Хозрев-паша стоял по правую сторону султана и не скрывал удовольствия. Московский посол выражал то желание, которое было по душе послу Франции де Сези. Там, где два желания предопределяют одну войну, неизбежно появляется золото, звонкое, как праздник. Хозрев-п