тебе источник неиссякаемой мудрости. - Так, по-твоему, я кто: вода или материя? - Первая - дорогой товар в пустыне; вторая - дешевый товар в городе. - Выходит, я много стою. - Шадиман, смеясь, поднес перстень-печатку к глазам, словно в первый раз видел змею, обвившуюся вокруг меча. - Говори, сколько. "Нет, не столько, сколько раньше стоил, - мысленно усмехнулся Вардан. - Разве в Метехи так со мною вел разговор?" Но вслух он принялся расхваливать цветущий вид князя: недаром майдан верит, что золото никогда от непогоды не тускнеет. А если пыль налетит, можно платком смахнуть. Приятное волнение охватило Шадимана: "Значит, майдан верит в мое возвращение!" Но он равнодушно стал разглядывать кольца на своих пальцах. - Что будешь делать, светлый князь, бог иногда тоже ошибается: на что человеку крысы, блохи и другая нечисть? - Это твои мысли, купец, или другой подсказал? - Светлый князь, откуда мои? Азнаур Папуна так думает. Хотя и я вопрошаю: почему бог шакала создал? Моя Нуца клянется: "Не иначе как за грехи наши карает всевышний". А что более грешно: обмерить на полвершка покупателя или дать волю шакалу с людей целиком шкуру сдирать? - О-о, Вардан! Видно, долго ты вблизи азнаура Папуна аршином время отмерял. - И вдруг вспомнился домик смотрителя царских конюшен, где он, Шадиман, провел веселый вечер с Папуна - мастером метких сравнений и неоспоримых истин. Что-то защемило в сердце. Почему не внял предупреждениям Георгия Саакадзе? Был всесильным, мог уничтожить стаю шакалов, а допустил одного честь мою, как шкуру, содрать. - Да, Вардан, пожалуй, лучше бы бог на Картли полчища крыс навел, чем ниспослал такого Зураба. Правы хевсуры: он кровь пьет, как воду! И опять Вардану пришло на ум, что перед ним не тот князь Шадиман, всесильный, который в Метехи сам не ощущал разницы между злодейством и милосердием. Что же так изменило "змеиного"? Железная воля Георгия Саакадзе или предательская сущность князей? Но вслух он почтительно проговорил: - Парчовые слова, светлый князь, изволил с полки ума и благородства снять. Полагали, Зураб Эристави для Ананури богом предназначен, а он всю Картли в свое седло превратил. Светлый князь, майдан, узнав, что в Марабду еду, приказал умолять тебя помочь нашей беде. Сам посуди, какой город может жить без торговли? А майдан сейчас похож на медный кувшин с вдавленным боком, потому вместо звона только стон подает. - Значит, майдан определил: лучше змей, чем шакал? - Светлый князь, - разве майдан осмелится тебя с ползучим сравнивать! Бог да поразит воющего! Но если так ты соизволил шутить, то не рассердись, если вновь об азнауре Папуна упомяну. Раз такое за праздничней скатерью сказал: "Э-э, "барсы", подымите чаши за змея, ибо он по мудрости своей посодействовал Еве и Адаму, и они удачно избавились от скучного рая". А что натворил "шакал"? Черту помог князей наплодить? А сейчас заодно с сатаной взбалтывает Картли. Поэтому майдан в Тбилиси похож на мутный уксус. - Ты убежден, купец, что все точно надо повторить, что изрекает твой Папуна? - Светлый князь, не убежден. Только азнаур не про Мухран-батони и не про Ксанского Эристави или подобных им светлых князей думал. А разве "шакал" не князь? Или Квели Церетели, или Магаладзе? Светлый князь, помоги майдану, нет торговли, один стон на больших весах. - Я так и замыслил, Вардан. Но я ведь не Георгий Саакадзе, в торговле плохо разбираюсь. Одно понимаю: купили два князя виноградник, один из них решил отгородиться, другой возликовал, ибо один забор стал двоим служить. Так и я: решил за себя арагвинцу отплатить, а пользу и майдан извлечет. Вот почему тебя, Вардан, вызвал: необходимо царю Теймуразу тайное послание доставить. Понял? Поезжай как будто с товаром... - Не безопасно, светлый князь, майдан вмешивать: если царь оптом передаст Зурабу тайну, всех злой дух Базалети уничтожит. Другой способ есть. - Менее рискованный? - Более удачный. - Говори! - В голосе Шадимана звучала насмешка. - Один азнаур, кахетинец, часто к Зурабу от царя скачет. Со мною в дружбе, ибо я всегда забываю взять у него монеты за купленный товар, иногда сам предлагаю в рассрочку атлас на платье жене или бархат на праздничную куладжу. - А в каких случаях предлагаешь сам? - Когда хочу установить - какому товару под стать мысли царя, царицы или царевны Дареджан. - А на что тебе то, что не тянет гиря? - Мне, правда, такой товар ни к чему, но Георгию Саакадзе пригодится, - с достоинством ответил Вардан. - В прошлый приезд такое поведал телавский азнаур: "Зураб Эристави жену к себе просит пожаловать, а царевна клянется, что лишь только имеретинского царевича любит, и, пусть Зураб хоть цаги собственные проглотит, не поедет к нему. И в придачу азнаур тихо довесок подкинул: князь Зураб давно в Телави не заглядывал. Князья Северной и Южной Кахети требуют, чтобы подать для них в Картли собрал. А "шакал"... - Вардан поперхнулся, - только князь Арагвский боится картлийских владетелей беспокоить, а больше взять не с кого. Азнауры, кто хоть чуть побогаче, так добро запрятали, что без помощи Моурави и сами не сыщут, а с того, кто, кроме шиша, ничего на весы не может бросить, что возьмешь? На майдане тоже по примеру азнауров поступают: бархат на лучшее время прячут, а на персидской кисее кривой мелик как муха на смоле: ни взлететь, ни провалиться. Иной раз за день и абаза не соберет. Внезапно Шадиман вновь почувствовал, что его одолевает скука. Мелкие треволнения майдана как бы напоминали, что арена и его деятельности сузилась до размера монетки, да еще фальшивой. И, подавляя зевоту, сухо спросил: - Значит, за своего азнаура ручаешься? - Еще как ручаюсь, - встрепенулся Вардан, - иначе не стоило бы затягивать разговор. - И подумал: "похожий на гнилую нитку, которой дыру в сердце не заштопаешь". - Азнаур потихоньку клянется, что он сам на стороне Саакадзе, в угоду царевне Дареджан ненавидит Зураба и признает имеретинского царевича, потому тайком и доставляет любовные письма то в Кутаиси, то в Телави. Шадиман бесстрастно слушал купца, внутренне удивляясь силе чувств Нестан-Дареджан и Александра Имеретинского, одержимых бесом любви. "Неужели счастье в том, что для двоих исчезает мир мрачных мистерий и они целиком поддаются соблазну рокового обмана? Нет, нет и нет! Счастье в подчинении душ, в обуздании противников, в борьбе за первенство на арене жизни". И он обернулся к подернутому сероватым сумраком окну, словно хотел рассмотреть участников кровавого маскарада и среди них себя в змеином обличий. Решительно приблизив к себе ларец, Шадиман достал запечатанный свиток. - Я такое думаю, светлый князь, - невозмутимо продолжал Вардан, - если немного марчили вручить азнауру, - жаловался - нуждается, а царь давно ничего не дает... Заверну в шелковый платок твое послание, приложу пять звонких и пообещаю: если в руки царю передаст, еще десять доплачу. - А как проверишь? У венценосца осведомишься? - Почему так? На образе азнаур за монеты поклянется. И ломать крест не станет; серная вода уместна в бане, а не в день страшного суда. - Возьми двадцать марчили, зачем тебе тратиться? А если по действиям Теймураза увижу, что мое послание он получил, тебя вознагражу за находчивость и азнаура за верность кресту. Дело, Вардан, общее - видишь, какое время настало? Предчувствием новых катастроф была охвачена вся Картли. Таинственное исчезновение Тэкле породило слухи, то нелепые, то граничащие с истиной, в равной степени взбудоражившие замки и лачуги, дома и хижины. Все стало казаться зыбким, невесомым, созданным игрой воображения. Одних картлийцев невольно охватил испуг, переходящий в ужас, другие пьянели от торжества, порожденного злорадством. Собирались толпы, гудели, до исступления спорили. - Тише! Не кричите, люди! Пусть думают, царица Тэкле исчезла! - Пусть князья трясутся на своих мягких ложах! - Кто сказал, царица растворилась в облаках? Не святая! Где-то укрыли! Что-то замышляют! - Не иначе как Трифилий руку приложил. - Непременно так. Искать надо в монастыре святой Нины. Там все женские горести. - Хо-хо, ищи форель в кизиловнике! Нет, здесь игра Мухран-батони. - И Ксанских Эристави не следует забывать. - Теперь ждите Саакадзе. Воздвигайте выше стены. - Не поможет. Багдад брал. - Слава пресвятой деве, скоро наш Моурави прибудет! - Кто мог думать! Церковь нарочно делает вид, что непричастна! - Многие Базалети вспомнят. - Святая метехская богородица, сохрани и покров учини кроткой царице Тэкле. - О-о, что происходит? Почему неумолчно бьют в колокола? - Почему молят за упокой царя Луарсаба? - За здравие царицы Тэкле еще больше. - О-о, в могилах почернели бронзовые украшения. - Кто видел? Кто? - Мествире. Где Зураб Эристави ни проедет, под землей бронза чернеет. - Не только Зураб, Шадиман тоже. - Необходима осторожность, не время для съезда князей. Так и ответили многие князья Зурабу Эристави. "Хр!* Не время, дорогой князь, собираться, надо выждать. Рожденный слепым - слепым и уйдет из мира. Ты же - зрячий! Тебя вновь просим угостить по-арагвски кахетинцев. Разве мы, владетели Верхней, Средней и Нижней Картли, не послали царю Теймуразу дары: монеты, шелк, драгоценные украшения? Считали, на годичный срок поверх совести достаточно, а вельможи телавского двора, эти злые семена, проросшие в почве алчности, через три месяца опять вымогают!" ______________ * "Христос!" - так начинали обычно в старой Грузии текст документов и писем. Некоторые из владетелей более резко требовали решительных мер против посягательств кахетинцев на княжеские сундуки: "...Мы, уповая на бога, тебя, Зураб, повелитель сапфирной Арагви и держатель знамени Нугзара, главенствующим выбрали. Почему позволяешь кахетинским князьям дань с нас собирать? Что мы, завоеваны ими? При трубных звуках возвещаем: терпеть далее не станем! Начертай царю Теймуразу, что мы поклялись и согласились быть ему подпорой, но не данниками. На том стоим!" Не дочитав послание, Зураб в сердцах скомкал его и, надев меч, сам поехал к католикосу. Выставив по-горски правую ногу, он глухо просил святейшего увещевать князей. Ведь царь - "богоравный", на что же царство содержать? Католикос опустил веки, словно предпочитал мрак, и сурово ответил: - Не царство, а лишь Кахети. Неразумно поступает кахетинское княжество, без устали взывая о помощи. Неразумно, ибо и Картли, удел иверской богородицы, разорена персами. Скольких кормили, яко овец блудных, сколько сами брали, яко волки в ненастье. Не может церковь несправедливость творить. Зураб заложил ногу за ногу* и по-христиански сложил руки на груди. Он и сам кипел на Кахети, но считал, что еще рано с царем спорить. Необходимо лишь узнать, как поступит церковь, если... если... ______________ * Знак уважения к старшему. - Святой отец, а если и на самом деле царица Тэкле спрятана кем-то? Ведь многие с царем Теймуразом не согласны. Могут возвести... - Без церкови ничего не могут. - Но царица Тэкле почти святая, семь лет страдала. - Христос страдал и нам велел. Сколько Зураб ни допытывался, больше ничего ему не удалось узнать. В иных случаях из камня легче было выжать грушевый сок, чем из католикоса слово. "Тогда... князей Картли, - рассуждал Зураб, - надо сперва до бешенства довести, а потом... потом согнуть в олений рог и любезно посоветовать отложиться... Главное, чтобы сами предложили мне... Что предложили? Конечно, трон. Трудно рассчитывать на поддержку Мухрани, Ксани. А князья из фамилии Барата... за Шадимана сердиты. Да, не в моем колчане стрелы самых могущественных владетелей. Но если всех остальных объединю, вес личного оружия удвою. Не по достоинству ли вложу мечи ста фамилий в арагвские ножны? Создам железный оплот. Из-за Теймураза не пойдут драться со мной Мухрани, родственники Саакадзе, и притом сами обижены царем. И Барата, любители черепов, не станут защищать врага Шадимана. Тем более Ксани, рабы талисманов, тоже свойственники "барса", наотрез отказались предоставить Теймуразу хоть на одну крупицу больше, чем сами назначили. Выходит, мешать княжеству Картли отложиться не станут. А раз ни войском, ни монетами не услужат мне, то и я вмешиваться им в дела... скажем, царства не позволю! А если заключат союз трех знамен и выступят против? Поздно! Все предусмотрю, многих владетелей в друзья зачислил. Миха шестнадцатилетних на коней посадил: говорит, один арагвинец стоит пяти иных дружинников. Потом, ни Цицишвили, ни Джавахишвили, ни Квели Церетели против меня не поднимут меч. И другим замкам выгодно не Мухран-батони, а меня поддерживать, ибо помнят, что "барс" жив и когти при нем. Я отнял у азнауров многие земли, а для себя не взял ни горстки, - все роздал верным мне князьям. И еще посулил немало трофеев. Гордецам не знать ли, что за княжеское сословие, благонравно уповая на бога, свою кровь по капле отдам! Прочь сомнения! Трон от меня на расстоянии локтя. Необходимо лишь Дареджан вырвать из Кахети. В Метехи настоящая царица должна воссесть, тогда заблестит царство. Не любят меня? Пустое! Как князя не любят, а как царю - снисхождение окажут. Царская корона не княжеская тавсакрави. Нет такой женщины, чтобы устояла перед символом земного божества". Весна еще не сбросила красочный наряд с садов, как прошел слух, неизвестно кем пущенный, что Тэкле оправилась после пережитого, и замыслили возвести ее на трон, как верную жену мученика царя Луарсаба. Зураб, кусая ус, недоумевал: "Кто такие те, которые стремятся к воцарению Тэкле? Мухран-батони и их клика? Не так уж всесильны. Княжество Картли не допустит воцарения сестры Саакадзе, побоится: все перед "барсом" виноваты. Неужели церковь?" Зураб не на шутку смутился; он вспомнил свой разговор с католикосом: "Медлительность смерти подобна!" Саакадзе неустанно учил: "Молниеносный удар! Захват противника! Победа!" И Зураб заспешил. Царю Теймуразу он писал, что азнауры Картли решительно отказываются проводить сбор монет как лепту для царства. И он, князь Арагвский, просит милостиво разрешить ему оружием привести в покорность саакадзевскую свору. Но картлийцев на такое дело снарядить неразумно. Возрадуются достойнейшие, если венценосец пришлет ему три тысячи кахетинцев-дружинников, и он клянется честью рода, что наполнит хранилище царя чистым золотом, сундуки - драгоценностями, конюшни - конями, а пастбища - скотом. Он также коленопреклоненно молит лучезарную Нестан-Дареджан, услаждающую слух и восхищающую глаз, прибыть вместе с войском. На самом же деле Зураб вознамерился окончательно ослабить Кахети, которая еще не оправилась от разорения и едва насчитывала у себя десять тысяч клинков и копий. И пока, так полагал Зураб, кахетинцы, возбуждая к себе ненависть, предадутся грабежу картлийских азнауров, чему арагвинцы поспособствуют, он на срочно созванном съезде князей во всеуслышание заявит, что настал долгожданный день, когда преступно не отложиться от Кахети, ибо отныне нечего ждать чего-либо славного от самовлюбленного соседа. И княжество торжественно определит: "Быть сему!" - о чем твердо заявит царю Теймуразу, присовокупив, что, направляемое творцом, возводит на престол Багратиони Тэкле, по счету Первую и по званию Возвышенную. А пока она, ангелам подобная, отдыхает от потрясений, княжество единогласно поручает достойному князю Зурабу Эристави Арагвскому управлять Картлийским царством. Составляя в уме текст послания, Зураб злорадствовал: "Скорее буйвол дойдет до неба, чем сестра "барса" до трона!" Но пока он благоразумно отослал в Кахети лишь смиренную просьбу о присылке карательных войск для... "увещевания" непокорных азнауров. Может быть, Теймураз, сильно нуждавшийся в монетах, и попался бы на крючок Зураба, но как раз в это время из Картли прибыл азнаур, мнимый саакадзевец, и, конечно, поспешил передать Теймуразу письмо князя Шадимана. Пятнадцать марчили и атлас на катиби, врученные Варданом азнауру, придали последнему прыти, и, слепо веря в щедрость царя, он подробно описал ему все то, что сам разведал. Встревоженный Теймураз понял, что азнауры тут ни при чем... И странным показалось ему теперь поведение Зураба, который, ссылаясь на занятость, вдруг совсем перестал ездить в Кахети, но беспрестанно требовал к себе царевну Дареджан. "Уж не замышляет ли и Кахети отнять? - хмурился царь, стараясь подобрать новую рифму на "шакал". - Где видано, чтобы для устрашения азнауров чужое войско требовать? А почему чужое? Одно ведь царство!" Не совсем довольные скаредностью Зураба, князья Северной и Южной Кахети стали искусно разжигать опасения царя и, когда он решился на резкий отпор зазнавшемуся, единодушно одобрили. "Хр! Мы, царь Теймураз, возжелали узнать: с какого срока мой управитель Картли, да еще любимый зять, сам не может совладать со своевольными? Мужайся и совладай! А мы, расположенные к тебе, повелеваем: Незамедлительно пришли, как обещал, монеты, коней и скот. Разве не ведомо тебе, верноподданный и усердный, наше великое разорение от вторжения персов по воле "льва"*. ______________ * Подразумевается шах Аббас, "лев Ирана". Да подаст бог тебе! Руку приложил грузинский царь ТЕЙМУРАЗ в стольном городе Телави Лета от р.х. 1629, от создания мира 7137, в XIV круг хроникона, год 317. Аминь!" Получив взамен войска и царевны такой ответ, Зураб заскрежетал зубами) "Бог подаст!". Он приказал расставить вдоль стены жерди и, выхватив меч, стал с яростью рубить их, чем отвел душу. Решив повторить впоследствии это действие на угодниках Теймураза, он поклялся на мече: "Преодолею препятствия и довершу начатое!" Но не успел владетель Арагви успокоить свою буйную кровь, как прискакал гонец от князя Чолокашвили. Зураб важно развернул свиток и... глазам не поверил. Царь царей Теймураз требует срочно обложить пошлиной майдан! Кахетинский мелик прибудет с нацвали и почетными купцами, чтобы наблюдать, как выполняется повеление "богоравного"! Хохот Зураба отозвался громом за дальними сводами. Не помог и огромный кувшин с вином, который спешно сунул ему в руки Миха. Выпив залпом до дна, Зураб рукавом чохи провел по усам и снова начал хохотать. Еще бы! Сами подставляют лестницу, дабы легче было ему, Зурабу, взобраться на долгожданный трон! Конечно, до майдана ему столько же дела, сколько оленю до воробьиных гнезд, но... Скоро заскрипели ворота, заиграли рожки. И во все замки поскакали гонцы. "На съезд князей! Немедля!" Так гласило послание. "Что? Что могло случиться? - всполошились владетели. - Не таков Зураб Эристави, чтобы даром тревожить благородных". И уже оседланы кони. И княгини напутственно вскидывают кружевные платочки. И отливают золотом и серебром чепраки. И облака пыли заслоняют придорожный кустарник. Стремительно несутся князья: "Скорей! Скорей в Тбилиси! В Тбилиси! Лишь бы не опоздать!" ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Накануне произошло затмение луны. Видно, злые духи вырвались из Цавкисского ущелья и, оседлав тучи, метались по небу, преграждая ангелу луны путь по извилистой тропе, одним концом незримо упиравшейся в Махатские холмы, другим в Триалетские вершины. Говорили, что под горой Табори показался черный козленок с излучающими красный свет рожками и ярко-зеленой бородкой. Перескакивая с одной плоской крыши на другую, он спустился к злобно зарычавшей Куре, вплавь перебрался к скале угрюмых великанов и, быстро по их плечам взобравшись на стену Метехского замка, стал сзывать злых духов. Подул резкий ветер. Темень навалилась на город, погружая дома, сады, башни, храмы в черное варево. В грили абано - прохладной бане, что ниже Метехского моста, в бассейнах вдруг закипела вода, из-под купола повалил зеленый пар и, обернувшись девой, потянулся к замку. Не на зов ли козленка? Видит пречистая, неспроста висячие фонари потускнели и стража, кутаясь в плащи, держала наготове длинные копья! Но разве не бессильны копья перед незримым врагом, проникшим в цитадель Багратиони? Никто не видел дьявола в образе козленка, но серой пропахли даже камни. И вот первый луч солнца, похожий на ключ, коснулся главных ворот Метехи. Сурово отводят стражи в сторону копья, поблескивающие медными наконечниками. Что принесет еще не начавшийся день, по тяжести равный всем гирям Картлийского царства? На квадратной башне трубит, разинув желтую пасть, труба, оповещая о съезде. Парадный двор, где неизменно владычествуют крылатые мраморные кони, готов к приему князей Картли. С кажущимся спокойствием въезжают всадники, окруженные молчаливыми оруженосцами. Недаром говорится: "Каковы охотники, такова дичь". Слуги, следуя примеру господ, держатся особняком, настороженно, бросая косые взгляды на двухконцовый стяг, украшенный значком Зураба Эристави: черная медвежья лапа еще тверже, чудится, сжимает золотой меч, а под ней заносчиво поблескивает льдом горский трон. Чепраки на конях темных тонов, - сговорились, что ли, владетели? И челяди с ними мало, хотят подчеркнуть, что не на пир прибыли. Не такое время, чтобы разговоры проходили мимо ушей. За каждым словом можно почуять бездну. Кто не хочет упасть, тот и без попутного ветра примчится. Так и есть, прискакал даже Фиран Амилахвари, брат Андукапара, убитого владетелем Ананури. Впрочем, на то была воля Шадимана. Проводив в Марабду свою жену Марию, пожелавшую повидаться с братом и с его семьей, благополучно прибывшей из изменчивого Константинополя в родовое владение, Фиран не преминул запастись советами держателя знамени Барата, Шадимана. На Метехском узорчатом балконе, нависшем над двором, где было положено начало ночи кровавого разгула, утолившей его месть, стоял надменно Зураб, выставив вперед правую ногу, подсчитывая въезжающих владетелей и мысленно распределяя их по группам - могущественных, просто сильных и мишуре подобных. Обратив свой взор в сторону серединной лестницы, он просиял: по фиолетовой дорожке не спеша поднимались полные достоинства Липарит и старик Палавандишвили. "Выходит, тоже встревожены!" - возликовал арагвский владетель. В правом и левом крыле замка были открыты запасные покои, подготовленные к приему высоких гостей. Но не до отдыха было княжеству: все спешили узнать, не стало ли действительно возможным воцарение Тэкле. Да и можно ли было еще сомневаться, если всесильный держатель церкови благословляет венчание на царство сподвижницы Луарсаба. А, как издавна всем известно, с церковью не спорят. Догадку князей еще больше подтвердило само духовенство своим отказом присутствовать на съезде. Конечно, Зураб скрыл, что на все его просьбы прислать "братию" он неизменно получал от тбилели сухой ответ: "Съезд князей". Зураб скрежетал зубами, ибо хорошо помнил, что ни один съезд при царях не обходился без черных коршунов, как в сердцах прозвал их. В "зале оранжевых птиц" все кресла на подбор - с черными спинками, скучные. И расставлены они в один ряд, образуя круг, чтобы никто не ощутил обиды. Князей покоробила бестактность Зураба: "Что мы, горные козлы, что ли? Круторогие, конечно, с одинаковым усердием валятся на одноцветную травку". Оставив мечи за стенами зала у оруженосцев, дабы соблазна не было начать схватку, хмуро рассаживались. Зураб едва дождался, пока все заняли кресла, и с такой пылкостью выразил свое возмущение, что даже удивил сухого, как шест, Раждена Орбелиани. - В царском дворце, - негодующе вскинул Зураб палец с сапфировым перстнем, словно указывал на Телави, - совесть уподобили плевелу. Князья Кахети ненасытны, как дракон из страны Чин-Мачин! Вот времена! Ссылаются на ограбление их Исмаил-ханом, а сами? Позабыли про кровь избранных и достоинство витязей! Золотоловы! Расхитители сундуков! Корыстолюбцы! Картли за убитого медведя принимают. Хотят содрать шкуру, а о когтях забыли. Так мы, вельможи Картли, напомним им. И царскую казну, виноградные души, наполняют лишь косточками изюма. Выходит, Картли должна и себя содержать, и, не прекословя, на своей шее Кахети терпеть, как кувшин с виноградными выжимками. Прося вас спешно пожаловать на совет, - понизил почему-то голос Зураб, - я не все доверил пергаменту, ибо и князь Чолокашвили многое повелел своему гонцу, молодому князю Вачнадзе, тайно мне сказать. Вы знаете, для меня княжеское сословие выше короны царя. - Зураб скрестил руки и склонил голову, что означало: "Я весь ваш!", а сам исподлобья настороженно следил за владетелями. - Вот что потребовал Чолокашвили от имени царя: обложить единовременным налогом все княжеские замки. Картлийские владетели возмущенно загудели. Качибадзе померещилось, что спинка его кресла накалилась докрасна, а Гурамишвили схватился за щеку, словно от зубной боли. Запугивая княжество, тиран Арагви хотел провозгласить намеченную им сумму, но, боясь, что его заподозрят в измышлении, назвал лишь половину. И тут же похвалил себя за осторожность, ибо князья и от этого обомлели, а потом разразились такими криками, что оруженосцы и телохранители обнажили клинки. Владетели вновь напомнили, что все, что полагалось царю, уже за год вперед заплатили. И еще трех месяцев не прошло... Вдоволь пошумев, князья поинтересовались, какой ответ выковал Зураб в кузнице своего ума. Оказывается, от имени князей Зураб ответил устно отказом и, обратясь письменно к царю, предложил прислать три тысячи дружинников, дабы с их помощью обложить азнауров. Без шашек просимое не собрать. Долго и дружно хохотали князья, восхваляя Зураба. Качибадзе померещилось, что спинка его кресла стала голубой, как небо. А Гурамишвили облегченно вздохнул, словно ему безболезненно вырвали сломанный зуб. И, точно в пылу откровенности, Зураб воскликнул: - Царь царей одобряет обложение азнауров, но... только с помощью картлийских дружинников. А если так, то почему должны кахетинцам собранное отдавать? - Не должны! - выкрикнул Церетели. - Не должны! - Ты думаешь, дорогой... - Джавахишвили захлебнулся. - Князья!.. Обсудим!.. - Обсуждать незачем, милостиво соберем с каждого замка по пятьдесят дружинников и ринемся на азнауров. - А если они царю пожалуются? И вдобавок предложат взять в свою службу и их войско? - осторожно заметил Палавандишвили. Князья примолкли. Подумав, Липарит сказал: - Мыслю, царя обрадует наша расправа. Но "богоравный" тут же потребует себе трофеи и до последнего шаури отберет. Кроме убытка, нам ничего не достанется. - Вселюбезные! Я еще такое думаю, - заметил Цицишвили. - Азнауры молчать не будут, тоже оружие обнажат. Многие из них выученики Саакадзе. Значит, мы и людей должны потерять и конями пожертвовать. - А прибыль кахетинцы заберут! - завопил Квели Церетели, задыхаясь так, словно без скакуна промчался не менее чем две агаджи. - Я не согласен, и так от саакадзевцев потерпел. - А кто согласен за чужих сражаться? - Почему за чужих, князь Качибадзе? - Э-э! Если добротой страдаешь, пошли от замка Эмирэджиби свою долю... На твоем знамени лев рубит гиену. Затихшие было князья опять заволновались. Уж очень соблазняла возможность присвоить азнаурские богатства. И кто-то воскликнул: - Достойные витязи, выходит - мы преданы поруганию? И на своей земле отныне не властны? Выждав, когда князья распалились до предела, Зураб медленно произнес: - Князья! Как ни горько, вы правы: мы не властны на земле своей! Ибо все лучшее забирают приближенные царя... А они, покарай их бог, все кахетинцы... И это теперь, когда мы сами можем обогатиться, особенно землей, лесом, виноградниками... Ведь если монеты можно укрыть, то землю никак не схоронишь. А вы знаете, как щедро Саакадзе раздавал именно землю своим азнаурам. - Что же ты предлагаешь, Зураб? - почему-то насупился Вахтанг Кочахидзе и стал похож на филина. - Не я, а вы, цвет царства, должны решить: или совсем отказать, уповая на справедливость, или отдать трофеи кахетинцам, или... - Или что? Говори, князь! Выходит, раздразнил богатством и мимо хочешь пронести? - Не таков князь Зураб Эристави, чтобы мимо князей проносить не только фазанку, но и воробья. Я предлагаю использовать золотое правило: "Сильный, не спи!" и отнять у злейших врагов наших, азнауров, все, от пашни до папах, и добычу честно поделить между нами, князьями. - А если царь свою долю потребует: и папахи и пашни? - Царь сам не потребует - "богоравный"! А его советчикам откажем. Вновь наступила тишина. Владетели погрузились в раздумье. Их соблазняло богатство, но... пойти против царя?.. Наиболее благоразумные уже решили отказаться, используя серебряное правило: "Своя голова ближе к телу". Но большинство не в силах было это сделать. Поднялся Липарит: - Значит, князь, к непокорности царю призываешь? - Я?.. Уж не ослышались ли? Теймураз-царь - отец моей жены. Я кровь пролью за ту любовь, которую он питает ко мне. Призываю ударить по рукам кахетинских князей, вырывающих у нас изо рта не только лучшие куски сочного мяса, но и кости, предназначенные для кормления собак. Достойные! Даже купцы собираются дать отпор кахетинскому купечеству. Что же, княжество глупее или трусливее владык майдана? - Прав! Прав Зураб!.. Доколе нам лобызать цаги Чолокашвили, из дерева вытесанного! - Кто лобызает? Ты, Церетели, перестал ездить в Телави, а мы еще не начинали, помогай нам бог! Дружным хохотом ответили на шутку старика Эмирэджиби. Нельзя было понять, согласны князья или нет: одни настаивали: "прав!", другие упрекали, что призывает к недопустимому - унижению престола царского. Не ожидал Зураб такого сопротивления наиболее влиятельных и, хотя не верил в легенду о Тэкле, решил применить это сильно действующее оружие. Встав, он придал лицу торжественное выражение: - Друзья! Я главное не сказал: нам грозит непомерная опасность, ибо воцарение Тэкле равно возвращению Саакадзе. - Помилуй и спаси нас, пресвятая богородица!.. - Ты прав, Квели Церетели. Ибо спасутся только Мухрани, Ксани и Барата. - Мало спасутся, но еще помогут "барсу" доконать нас. - А о Шадимане почему забыли? Или не он чудом избежал удара твоего меча, Зураб Эристави? - сухо спросил Липарит, кинув на черную спинку кресла взгляд, полный ненависти. - Еще недооцениваешь азнауров, - тоже от тебя, Зураб, немало гозинаков с перцем поели. Сейчас жаждут запить их вином, похожим на княжескую кровь. Тревожно оглядел князей Зураб. Снова скакун его судьбы топтался перед барьером строптивцев. И он решил, что надо отступать, ибо временное отступление, как учил Георгий Саакадзе, не есть поражение. Приложив ко лбу перстень с вырезанным на камне хевсурским крестом, он медленно проговорил: - Благородный князь Липарит, мы все знаем твою мудрость и отвагу и внимаем тебе, как воин трубному призыву. Что ты предлагаешь? - Прибегни, Зураб, вновь к обложению азнауров, ибо царица Тэкле уже воцарилась над ангелами в раю. - Если так, почему церковь играет на том, что стало достоянием неба? - Выгодно, князь Цицишвили. А еще - на духовенство Кахети сердятся наши иерархи: за первенство те сражаются. Пока царь колеблется, но может и согласиться. А наш святой отец такое не любит. И определило черное княжество пугать паству именем страдалицы Тэкле, мужественной и самоотверженной жены святого царя-мученика Луарсаба Второго. Не грех ли, князья, тревожить тень ушедшей за своим царем? Когда разверзаются могилы, молчат даже святотатцы. Не по себе стало владетелям - некоторые, смущенно потупив взор, теребили мех на отворотах куладжи, другие почему-то не могли расстаться с платком и мяли в потных руках шелк. Лишь Зураб сохранял наружное спокойствие, и только голос его стал звучать несколько глуше, словно зал обложили сумерки серым войлоком. - Если духовенство вводит в заблуждение Картли, мы ни при чем, - привыкли верить церкви, да продлит нам всеблагий бог дни и лета. - И я добавлю, - сурово сказал Палавандишвили. - Наше духовенство действует на благо Картли. Разве мало нам бед от кахетинцев, еще не хватает их церковь, разоренную персами, содержать?! А разве не к тому идет?! Одна надежда: наш католикос не уступит, а в таком деле любое оружие хорошо. - Да, "цель оправдывает средства"! - внезапно расхохотался Качибадзе. - Это мне один иезуит в Самегрело сказал, куда я ездил, чтоб купить для дочери моего двоюродного брата знатного жениха. Ражден Орбелиани властно поднял руку. Зураб обрадовался: скажет о самом важном. Орбелиани предложил: - Отдохнем, князья. Единодушно согласились, гурьбой повалили в ковровую комнату, окружили Качибадзе, забыв о кахетинских делах. - Купил? - Купил. - А почему в чужое царство за женихом скакал, мало у нас такого товара? - Для моей племянницы не нашлось. Всех вокруг ослепляла ее красота, и потому никто не видел приданого, которым соблазнял брат. Как посмотрят на ее косые глаза и коричневую бородавку на левой щеке с тремя несгибающимися щетинками - за агаджу отбегают. Уже к тридцати годам подходит, младшим сестрам дорогу к счастью, как арба с расшатанными колесами, загораживает. Тут брат мне и говорит: "Окажи благодеяние, разыщи жениха. Одно у меня условие: чтоб знатным был и рослым. Терпеть не могу маленьких - на коне не видно, на мутаках тоже. Ты все можешь, даже черную кошку на золотистого жеребца обменять". "Без хитрости, говорю, ничего не выйдет". Всю ночь за вином разговор вели. Наутро, нагруженный большим хурджини с двумя тысячами марчили, выехал в Самегрело, - там, думаю, много обедневших князей. По пути останавливался во всех княжеских владениях, но, сколько ни прельщал виноградником, лесом, деревней, все в один голос: "Покажи раньше невесту". Не помог даже звон двух тысяч марчили. Уже отчаялся, как вдруг в придорожном духане "К нам заверни" подходит ко мне мегрелец в продырявленной чохе, но с богатым оружием и хитро говорит: "Если жениха знатного рода ищешь, заплати мне десять марчили, укажу". Час торговались и на пяти сошлись. Указал он на Отиа Габуния. Поскакал я к этому князю. Вижу - ждали. Дом большой, но совсем обеднели. Невесту не просили показать, а сына Левана показали. Красавец! В дверь пригнувшись входит, усы - как у царевича, разговор веселый. Я сразу объявил, зачем приехал, ибо почувствовал, что угощали меня на мои пять марчили: недаром ободранный мегрелец за скатертью суетился. Сговорились быстро, только немножко поспорили. Я предлагал половину приданого до венчания, остальное - после. Они упрямо настаивали: "Все сейчас". Я колебался, но тут Отиа сказал: "Еще неизвестно, какой красоты невеста, за глаза берем". Я испугался: "За гла-а-за?! Откуда узнали, что так зло шутят?" - и для виду закричал: "Пусть поищут еще одну с таким приданым! А насчет красоты - не все то золото, что перед глазами блестит". На миг прервав рассказ, Качибадзе с ехидной улыбкой взглянул на Кочахидзе, потом продолжал: - Вижу, и они испугались и еще тверже стали настаивать на немедленном вручении приданого. Думаю: плохо, догадались. Через час пришел священник и свидетели - два надменных, богато одетых князя. Я передал служителю Христа запись на виноградник, запись на деревню со ста тридцатью душами крестьян и хурджини с двумя тысячами марчили. Свидетели просияли. А тот, что постарше, потребовал пересчитать марчили. Я ахнул и поцеловал крест, что монет две тысячи. Тогда он посоветовал не медлить со свадьбой. А приданое священник передаст семье тотчас после венчания, день которого тут же назначили. Вижу - мать, лукавая старуха, тоже с бородавкой, только на правой щеке. Ну, возликовал: за бородавку невесту не станут корить!.. Тут к скатерти пригласили. Сразу догадался - вино и барана богатые князья прислали. Туда-сюда, а я об одном думаю: не надо много пить, еще проговорюсь, - уж очень жених хорош, ему бы жить на воле еще. Но тут же подумал: о себе заботься, ибо брат обещал мне карабахского жеребца, если засватаю. Все же мать, часто моргая, спросила, богатые ли сундуки у невесты, ибо род Габуния знатный и жена ее сына должна блистать, как перстень с алмазом. Я быстро успокоил назойливую: сундук с серебряной посудой у невесты, пять сундуков с одеждой, четыре с постелью. Лица князей Габуния делались все радостнее. Отиа нагло потирал ладони. Тут черт нашел уместным дернуть меня за язык, и я выкрикнул: "Сколько лет копили... - поперхнувшись, добавил: - с самого рождения! Но мать насторожилась: "Сколько невесте лет?" Я развернул запись церкови о крещении и протянул священнику. К счастью, остальные были неграмотны. Служитель Христа торжественно прочел: "Дочь князя Качибадзе и княгини Качибадзе, ходатайством пречистой богородицы рожденная в счастливый день равноапостольной Нины, в год хроникона... нареченная..." Тут я вызволил запись и попросил сосчитать с такой же старательностью, как марчили, года невесты. Оказалось - семнадцать, ибо нареченная Ниной была младшая дочь брата. Потом все пошло быстро. Семья брата приехала поздно вечером накануне венчания. Свадебный пир был готов. Я посоветовал встретиться прямо в церкви. Габуния охотно согласились. Задержав Левана, я сказал: "Слышал, у тебя есть брат, почему не показывается?" Жених грозно вскинул на меня глаза: "Кто сказал, что прячем? В деревню по делу уехал". - "А к свадьбе вернется?" - "Как же без него свадьбу праздновать?" Я смущенно посмотрел на сильные длани жениха, похожие на весла, и решил задобрить его. Сняв с пальца дорогое кольцо, я сказал, что это от меня свадебный подарок. Этот бесстыдник тут же надел на свой палец кольцо и, любуясь, поклялся, что не расстанется с подарком до конца жизни... Священника я все утро поил вином, привезенным братом. За венчание дал двадцать марчили и тугой бурдюк с вином отослал домой ему вместе с атласом на каба для жены. Служитель Христа сиял и не заметил, сколько по записи лет невесте Рипсиме, а не Нино, младшей дочери князя Качибадзе... Церковь заполнили многочисленная родня и знакомые жениха. Перед иконами пылали свечи, зажженные услужливыми друзьями. Я шепнул своим: "Слишком светло". И вмиг правая сторона церкови стала темнеть. Я сам погрузил во тьму святого Евстафия и его двух соседей с нимбами. И вдруг заметил, что левая сторона тоже стала темнеть. На всякий случай я еще раз увлажнил палец слюной и прижал фитилек толстой свечи, озаряющей лик мученика Антония. Смотрю - на левой стороне погасла толстая свеча перед ликом пречистой девы Марии. Тут поднялся крик: "Невеста! Невеста!" И хор запел: "Гряди, голубица!" Тесно окруженная родней, плелась Рипсиме. А с левой стороны под возгласы "Жених! Жених!" поплыла группа, тесно окружив обреченного жениха. В полумраке приглашенные и гости во главе с невестой и женихом наталкивались друг на друга, визжали, отскакивали. И когда жених и невеста предстали перед алтарем, кто-то услужливо справа и слева потушил последние две свечи. Священник, как он потом рассказывал, хотел шепнуть дьяку, чтобы вновь свечи зажгли, и... осекся: "Наверное, сатана глаза мне затмил, еще на смех подымут, что лишнее выпил, недаром раньше почудилось, что церковь вся в огне". И он в полном мраке совершал обряд. А я, тараща глаза, все удивлялся: почему Отиа как-то не совсем рядом стоит, неужели в такой тьме рассмотрел суженую?.. Наконец храм огласился радостными воплями, поцелуями, пожеланиями. Я с моей родней и молодежь со стороны жениха выскочили на двор и, быстро обнажив шашки, скрестили их, дабы новобрачные могли проследовать под ними к порогу счастливой жизни... Первый я, выронив шашку, упал на паперть: из церкови, держась за руки, выползли, скажем для приличия, молодые. Она косила, как ожиревшая зайчиха. А он прихрамывал, как подбитый ишак. Не знаю, следует ли называть грудью впалую доску? Усы еще не успели вырасти, на костлявых плечах болталась желтая голова, похожая на примятый котел. Вцепившись в толстую руку невесты костлявыми пальцами, жених понуро плелся через двор. В воздухе заколыхались шашки. И когда маймуны доплелись до ворот, чтобы вскарабкаться до низкорослых коней, справа и слева на земле лежала сраженная небывалой красотой новобрачных родня невесты и жениха. Шашки валялись рядом. И как раз тут надо мною склонился иезуит и язвительно шепнул: "Подымись, сын мой, незачем пачкать одежду. Да будет тебе известно: цель оправдывает средства!.." Зал наполнился громоподобным хохотом, словно князей защекотала чинка. Кривя губы, Зураб злобствовал: свадьба обманщиков захватила владетелей больше, чем дела царства со всеми кахетинскими обманщиками. - Потом, что потом было? - вопил Джавахишвили. - Говори, дорогой! - Потом - не знаю, ибо я на рассвете, пользуясь храпом спящих, ускакал. - А на пиру как? - наседал Церетели. - Говори, будь другом! - На пиру?.. Как в страшном сне! Отец невесты, с отвращением взглянув на жениха, отказался быть тамадой. Стали просить отца жениха, но он, взглянув на них, схватил кувшин и бросился в угол, где до утра сосал вино прямо из горлышка. Тогда красавец Отиа, сидевший рядом с женихом, подал голос: "Я буду тамадой!" - и, выпячивая палец с моим кольцом, начал свадебное веселье. Но от его речей многие смеялись, а многие плакали, ибо каждый по-своему понимал веселье. А родня молодоженов, хмурясь, старалась как можно скорее напиться. Тут собачий сын Отиа завел зурну о моей щедрости. Все вспомнил презренный: и кабу попадье, и бурдюк с вином священнику, даже пять марчили - оборванцу - и, выставив мое кольцо, крикнул: "А мне заранее свадебный подарок преподнес! Откуда узнал, что я тоже жених?! Потому прошу осушить чашу за здоровье моей невесты, княжны красавицы Медеи, которую я, счастливец, назову через месяц своей женой". Только тут я от соседа узнал, что Медея - дочь одного из свидетелей, что отец ее сказал Отиа: "Пока не обновишь дом, как приличествует князю, не приобретешь виноградника, не преподнесешь подарки невесте и всей семье, не жди от меня согласия!" В глазах у меня потемнело: вот куда пойдет приданое Рипсиме! Одно радовало: виноградник, конечно, пропал, но Рипсиме пятнадцать лет просидела, как сторожевая собака, на своих сундуках и вырвет за свое богатство не только пышные волосы Медеи, но и бородавку у свекрови. А Отиа, не подозревая надвигающейся опасности, продолжал вливать вино в рот, а изо рта выплескивать тосты за родню Медеи, поминутно со стуком опуская тяжелую длань на дынеобразную голову перепуганного жениха... От стены, где переливались красками персидские ковры, до стены, где красовались турецкие, раскатывался хохот разомлевших князей. "Чтоб тебе сатана язык отсек! - злобствовал Зураб. - Весь съезд в шутовство превратил со своими молодоженами!" - Пожалуйте, доблестные, в "зал еды", там вас ждет не один, а сколько пожелаете кувшинов... Час отдыха вовремя настал. - "Чтоб тебе, сын ишачки, вместе с твоими обманщиками-родственниками, каджи собственными когтями усы повыдергал! Какой час для трапезы?!" - Потом, дорогой, что было? - визжал молодой Мдивани. - Жеребца получил? - Получил! - рявкнул Качибадзе. - Но брат сказал: "До дня свадьбы младшей дочери не приезжай, ибо и жениха Нино, красавца Бакара, превратишь в хромого верблюда". Не только рассказ Качибадзе вызвал бурное веселье, но и отпавшая опасность возвращения Георгия Саакадзе, и избавление от новой подати царю Теймуразу, и возможность ограбления азнауров. Все служило счастливым предзнаменованием наступления новых, вернее - старых дней. И владетели искренне подымали чаши, роги, кулы, азарпеши за здоровье Зураба Арагвского. Но Арагвскому Зурабу было не по себе: "Никто, никто, даже сильно опьяневшие, не проговорились о желании видеть меня правителем Картли. Как быть? Без полномочий князей опасно говорить с Теймуразом о присвоении мне, хранителю меча Нугзара, звания "Правитель". К утру все было обдумано. И в "зал оранжевых птиц" Зураб вошел радостный. Никто не заметил, что радость его была наигранной. Приветствия и учтивые вопросы о сне, о здравии не отвлекли его от главного, и Зураб поспешил заявить: - Есть, князья, еще выход... - Выход куда? Говори, Зураб! - На верную дорогу. Изложим царю Теймуразу просьбу княжества, чтобы посетил Тбилиси, - давно не был. Здесь не устрашимся его царедворцев и откроем венценосцу, как мы разорялись на персов, как за наш счет Саакадзе обогащал свою свору. Царь тоже азнауров жалует раз в пять лет, и то ограничивается посулами. Уповая на бога, выпросим у него разрешение, дабы справедливо могли отнять у азнауров то, что им не принадлежит. - Но удостоит ли царь, - буркнул Палавандишвили, - своим вниманием просьбу пожаловать в Картли и воодушевить нас на разгром азнауров? - И я полагаю, - изрек Орбелиани, - что слишком для царя мелок такой предлог. - Для царя, конечно, мелок, а для вас, князья, слишком крупен. - Зураб насилу сдерживал себя. - Или на самом деле вам не нужны ни земли, ни скот, ни кони? - Еще как, дорогой, нужны! - поспешил с ответом Квели Церетели. - Мы все на тебя уповаем! - А если так, слушайте внимательно, - Зураб уже вновь надеялся; а вдруг князья, ничего не подозревая, помогут ему осуществить задуманное? - Напишем о Тэкле. - Но она существует? - Успокойся, Квели: раз церковь не опровергла, что она погибла, значит, она существует. Мы, верные сыны церкови, обязаны помочь святому отцу. - Обмануть царя? - Опасные мысли изрекаешь, князь Качибадзе. Это тебе не случай с мегрельским женихом и не проделка с косоглазой племянницей. - И Зураб под смех князей продолжал: - Святой отец решил избавить Картли от посягательства кахетинской церкови. Узнав о намерении приверженцев Тэкле, кахетинцы встревожатся. И царь Теймураз поспешит сюда и прострет на нас милость "богоравного", подтвердив своей печатью первенство картлийской церкови. - Выходит, фамилия Саакадзе, - почему-то оглянувшись на дверь, проговорил Фиран, - для церкови как воздух нужна? Раньше в запасе Георгия Саакадзе держали, теперь - Тэкле Саакадзе... - Не кощунствуй, Фиран! Не Тэкле Саакадзе, а царица Тэкле! - И Зураб ехидно спросил: - Ты сам проводил свою жену в Марабду? - Сам... - растерялся Фиран. - Давно брата не видала и его сыновей и невестку-гречанку с ее двумя мальчиками-красавцами. И Магдану хотела повидать моя княгиня. А что? - Как? Как ты сказал? - зарычал Зураб. - Когда изволили прибыть?! Как в Марабду добрались? Словно подземный ключ забил. Все повскакали с места, зажестикулировали: "Где? Когда? Почему вернулись? Кто помог?" Внезапно на Фирана напало озорство, и он выкрикнул: - Саакадзе помог! Князья невольно сгрудились, готовые к круговой обороне. Воцарилось безмолвие, как и полагается перед атакой. Потом разом заговорили... нет, не заговорили, заголосили, наседая на Фирана. Он едва успевал отвечать тем, кто дергал его за рукав, за куладжу, за шарвари. Молчал только Липарит. Он был сторонником Моурави и сейчас обдумывал, что означает помощь Георгия его заклятому врагу Шадиману. Неужели собирается вернуться и задабривает противников Зураба? Ну, а Мухран-батони, Ксани-Эристави, Барата, все его друзья? Выходит, не против князей восстает, а против тех, кто подобен Зурабу Арагвскому и Квели Церетели. - А разве не прав? - Кто прав, благородный Липарит? - Неукротимый! И знай, владетель Арагви, я мысли вслух высказал. - Чем прав? Тем, что Картли до нищенства довел? - Если по такому руслу разговор пошел, скажу без притворства: не без твоей помощи. Ты и теперь помогаешь ему. - Я? Чем? Чем помогаю? - Разоряешь Картли, как можешь. Недаром тебя назначили кахетинцы над Тбилиси издеваться. Недавно ко мне прибежали купцы, как дети плакали. Я шелк заказал на каба Дареджан, а они привезли атлас, и не столько, сколько требовал. Клянутся: весь майдан разорили кахетинцы, от больших весов одна тень осталась, - а ты потворствуешь. Я, доблестные, открыто скажу: ни словом не упрекнул купцов, когда они хором воскликнули: "Когда же пресвятая влахернская божья матерь поможет вернуться нашему защитнику? Наступит ли еще время освежающего дождя?" Такую же мольбу прочел в глазах амкаров, когда привезли в мой замок заказанные новые чепраки для коней. И опять же не столько привезли, сколько требовал. С нарастающим беспокойством следил Зураб за хмурящимися князьями. "Пора дать бой". - Я не ослушник и выполняю волю царя. Это он требует дань с майдана и сейчас прислал гонца с повелением вновь обложить майдан двойным налогом: с товаров и денег. А кто недоволен, пусть на меня жалобу царю шлет... И потом, помните, князья: азнауры - наши враги. Наш недоброжелатель пострадал, но ни один княжеский замок не потерпел ущерба, ибо я за княжеское сословие всегда держу наготове меч и сердце. - Ваша! Ваша! - возликовал Церетели, разражаясь рукоплесканиями. - Ваша нашему Зурабу Арагвскому! - Ваша! Ваша! - вторили беснующемуся Квели многие владетели. - Победа дорогому князю Зурабу Эристави! - провозгласил Цицишвили. - Он неустанно печется о нашем величии. А до майдана нет нам дела! Пусть сами защищаются! - И амкары тоже! - злорадствовал Джавахишвили, вскочив на своего любимого конька. - Они оружие делают, а почему ради своего сословия не обнажают его? - На нас надеются, меднолобые! Привыкли, что мы их от персов и турок защищаем!.. - Защищал волк кур от лисицы, - прыснул Палавандишвили, - а сам каждую ночь их в сациви превращал. - Как понять тебя, князь? А что ты предлагаешь? - Предлагаю, Зураб, вернуться к письму. Раз церковь нуждается в нашей защите, напишем царю Теймуразу о Тэкле... - О царице Тэкле, - холодно поправил Липарит. - Не теряйте, князья, присущее нам рыцарское уважение к женщине. - И еще к какой женщине! - встав, проговорил молодой Палавандишвили. - Говорят, царь Луарсаб, лучший из царей, называл ее "розовой птичкой". Восхищенный, я заказал себе розовую куладжу с изумрудной оторочкой, любимой царем Луарсабом. - Ваша царю Луарсабу! Одобрительный гул наполнил зал. Владетели поднялись, словно присутствовали на обряде коронования. "Теперь все щенки вырядятся в розовое и зеленое! - угадал Зураб. - Но я их заставлю носить одеяния моего любимого цвета - цвета крови... Терпение, терпение, Зураб Арагвский! Так учил еще в Исфахане Непобедимый. Однако примутся сегодня за послание эти тунеядцы?" - Итак, князья, напишем царю. - Не испросить ли раньше благословения церкови? - трусливо заметил Квели Церетели. - Дело католикоса касается. - Нечего, осторожный князь, церковь и не такое благословляет, когда ей это на пользу. И бог молчал, - значит, одобрял. Князья со смешанным чувством неудовольствия и радости принялись сочинять послание царю Теймуразу. Появились писцы в длинных черных чохах, с выражением торжественности на неподвижных лицах. Заскрипели тростниковые перья, выводя на вощеной бумаге ряды стройных фраз, полных благоговения перед короной. Послание получилось вдохновенное, ибо, хотя об азнаурах не писалось ни слова, а об опасности, связанной с возможностью воцарения Тэкле, слишком много, все думали лишь о том, чтобы добиться согласия царя на обложение азнауров, и потому цветисто доказывали, что только так справедливо наполнится с избытком "сундук щедрот" царя. От себя Зураб послал отдельный свиток, убеждая царя внять мольбе князей и его личной и пожаловать в Тбилиси, свет городов грузинских, вместе с царицей Натия и царевной Нестан-Дареджан хотя бы на срок пребывания его, венценосца, в Картли, верной "богоравному" и неотступной от его десницы. Он, Зураб, хотя бы издали будет любоваться своей царственной женой, неповторимой, как солнце, блеском с луной равной. Еще о многом написал Зураб: о своей любви и преданности... Отослав гонца с посланиями, скрепленными печатью княжеств, Зураб злобно подумал: "Лишь бы заманить сюда непокорную жену, по своевольству равную больному зубу и ненужную, как тяжелый сон, а там... Да, Миха, похитив ее, увезет в Ананури и запрячет в хевсурскую башню, самую высокую, до моего воцарения. Потом дам негоднице возмущаться вволю. - И, точно отвечая своим мыслям, усмехнулся: - Нет, не так я глуп, чтобы покушаться на жизнь царя: и потому, что это ни к чему, и потому, что такое небезопасно. Теймураз любим горцами. За него подымутся отомстить все тушины, пшавы, мтиульцы и с еще большим рвением хевсуры. Весь этот отчаянный горский народ может смести не только владение мое, Зураба Эристави, но и достать убийцу царя Теймураза даже в Метехи. Нет, неразумно злоумышлять против царя! Неразумно, ибо это ни к чему. Мне, усмирителю царя орлов Орби, важно отторгнуть от кахетинца жемчужину - Картли и воцариться самому, и я такого достигну. В том порукой мой меч! Что для шаирописца Картли? Не больше, чем "сундук щедрот". Княжескому сословию незачем уподобляться овце, которую можно стричь и днем и ночью..." Съезд картлийских князей, на редкость бесцветный, закончился основанием дружественного союза, направленного против венценосного покусителя на богатства князей Верхней, Средней и Нижней Картли. Зураб еще выше поднялся в глазах владетелей, ибо он, как никто, готов биться до последнего вздоха за сословие избранных. Так в Марабде и убеждал Фиран князя Шадимана, повествуя о съезде, где Зураб провозгласил себя ярым защитником знамен больших и малых фамилий. Если князья разъехались успокоенные и повеселевшие, то Зураб остался встревоженный и озабоченный. Он рассчитывал на большее, но для отчаяния пока нет причин. Владетели, несомненно, прониклись к нему доверием. Теперь надо всеми мерами разжечь в их сердцах ненависть к кахетинцам. И не одних владетелей натравить на них, но и азнауров, и купцов, и амкаров. Всех! Всех! К некоторым знатным азнаурам, которых считал саакадзевцами, Зураб послал особых гонцов с посланием, в котором извещал, что Кахети снова требует податей, а он, князь Зураб, обязан посоветовать им не сопротивляться. Послание не подкреплялось бранью или угрозой. И, конечно, получив его, азнауры поймут, что он, Зураб, не настаивает на выполнении воли царя, ибо азнауры тоже заплатили за год вперед. Распалившись, они направят Зурабу резкий отказ, который он немедля отошлет царю... Вскоре чернобровый арагвинец уже передавал Вардану приказ немедля явиться и князю, заинтересованному в торговле. Вардан прищелкнул языком: "Два полуцаря меня советником избрали! Пэх, пэх, молодец азнаур Лома! Привез из Телави ответ Зурабу и мою лавку не обошел. Я посулил ему сукно на шарвари в хорошую стоимость, и азнаур дал слово аршином памяти точно отмерить рассказ о возмущении царя Теймураза. В Марабду выеду после встречи с Зурабом, черту равным. Хочу и расход вернуть и доход получить; а самое главное - Нуца просит узнать у княжны Магданы, как семья Моурави живет, все ли - сохрани их пречистая дева Мария! - здоровы? Чем полна их чаша: шербетом или уксусом? И когда рассчитывают возвращением осчастливить... скажем, Носте?" Зураб встретил купца хмуро, даже с холодком: - Видишь, недоволен царь майданом, совсем перестали пошлины платить. - Какие, князь князей, пошлины, если ничего не ввозим и ничего не вывозим, ничего не покупаем и ничего не продаем? - Ничего там! - Зураб выразительно указал на сердце Вардана. - И ничего тут! - и постукал по его лбу. - Не являй притворство, Вардан! Как может майдан без торговли жить? - А кто тебе сказал, князь, что живем? - Вардан незаметно следил за подвижной рукой Зураба: "Не то что по башке, по железу хватит - сок брызнет". - А по-твоему, все с... - Зураб хотел сказать "сдохли", но обстоятельства требовали более мягкого слова, и он сказал: - околели? - Справедливый князь, время, когда купцы как люди умирали, исчезло вместе с освежающим дождем. Сейчас околевают, ибо так пользы больше - хоронить дешевле. - Я тебя не для шуток позвал! - В голосе Зураба зазвучала угроза, он согнул палец для щелчка. - Тоже так думаю, князь князей, - Вардан на всякий случай отклонил голову, - время шуток прошло вместе с... - Освежающим дождем? - Зураб щелчком сбил пылинку с чохи. - Так вот, купец, если пошлины для царя не соберете, то ждите дождя цвета крови. - Выходит, телавский майдан лишь за наш счет богатеть намерен? - А вы что, бараны? Почему не защищаетесь? Сами избаловали, а теперь кахетинцы требуют непосильный сбор. - Э, князь князей, с голого рубашку труднее снять, чем кожу с призрака! Пусть грозят, уже сколько раз наглели. - Дело теперь другое. Мелик кахетинского майдана вместе с начальником нацвали и почетными купцами прибудет; если не дадите добровольно, ваши дома хотят забрать, семьи на улицу выбросить. Вардан усиленно заморгал, словно саманная пыль в глаза попала. Даже магометане никогда так не поступали. Куда гнет "защитник" майдана? Но, может, запугивает? Щелчок по воздуху? Пэх, пэх, надо пощупать, какая шерсть. - На твой совет уповаем, князь князей! Ведь мы твои подданные, картлийцы. Зураб почувствовал бальзамную сладость в груди. Впервые к нему так обращались: подданные! Он приказал внести лучшее вино, чаши. Так бы сделал Саакадзе. После того как Вардан, пожелав знамени Арагвских Эристави пылать, как заря на небе, выпил, Зураб сказал: - Приумножу милости. Я уже нашел выход: должны взбунтоваться! Кто ни пожалует из Кахети за пошлиной, говорите: "Сгинь!" Даже бейте, вот так... Вардан отпрыгнул и завопил: - Ради святого Кириака, не показывай, сам знаю! Осушив чашу, Зураб довольно крякнул и провел по усам: - Каждый из купцов пусть одним медяком ограничится. В лицо им кричите: "Отделяем картлийский майдан от кахетинского!" Если крик не поможет, вспомните о кинжале. Вынимайте из ножен так, а удар наносите вот так: в живот! Вардан заскочил за кресло, порывисто дыша: "Еще бы тумак - и совсем Базалетская битва!" - Оповестите все базары Картли о своем решении! Никаких уступок кахетинцам! Кинжал не поможет, - угощайте огнем! Так вот: сзади! спереди! сбоку! Ba-ax! Оторопев, Вардан уставился на владетеля, вошедшего в раж. Ноздри у Зураба вздрагивали, будто от запаха паленого мяса. "На что толкает шакал? - недоумевал купец. - Или в самом деле за майдан заступиться хочет? Или сам решил пошлину присвоить? Надо смерить глубину подвоха". - Князь князей, большое и, правду скажу, хорошее дело ты задумал. Но... как же гзири? Молчать будут? Не искрошат ли шашками весь майдан? - Гзири остерегутся, майдан им будет не по пути. Начертаю повеление! Так вот, ты олицетворяешь майдан и можешь отвести от него большое несчастье. - Несчастье?! - Вардан насторожился и даже чуть приподнялся на носки, чтобы лучше слышать. - Может, Моурави приближается? Тогда, что могу, по твоему разумению, все сделаю, князь князей! - И про себя усмехнулся: вина не было, а дьяволы мехи раздували. - Обязан сделать! Ты обладаешь для этого главным свойством - изворотливостью. - Почему я, князь князей? - А по-твоему, кто? - Мелик, он сажу за муку выдает, пепел - за масло, шиш - за грушу. А я давно, как пожелал ты, не мелик. - Как не мелик?! - Зураб опешил. - А кто ты? - Я купец Вардан, а мелика ты сам другого выбрал удачно: у него живот свиньи и ум жука. - Почему же сразу не сказал? - Думал, знаешь, что каурма не саман. - Ты что?.. - Зураб свирепел, силясь улыбнуться. Нет, не время за издевку, прикрытую почтительностью, швырнуть купца в башню. И он постарался смягчить голос. - Рассердился я тогда на тебя, а ты всерьез принял. Гони косого глупца к сатане под хвост! Все майданное дело испортил. - Как могу самолично распоряжаться хвостом сатаны, князь князей?! Раньше глашатай должен твое повеление обнародовать, целый день, по майдану слоняясь, выкрикивать: "Так возжелал князь князей Зураб Эристави, повелитель Арагви, достойный хранитель короны!" Потом купцы соберутся. Сначала косого низложат, - значит, радостный пир... Так деды еще поступали, нельзя менять. Потом выберут меня - и опять пир, ибо все делаем, как деды утвердили. Думаю, три воскресенья на соблюдение обычаев уйдет, а кахетинские нацвали с купцами через воскресенье пожалуют... Придется косому гостей встречать. - А ты? - Зураб нервно погладил эфес меча. - Совсем руки умываешь? - Князь князей, - невольно испытывая ужас, пролепетал Вардан. - Я за майдан сердцем болею, но для этого нужна голова. - И стал пятиться к выходу. - Что могу, сделаю. - Облегченно почувствовал, что перешагнул через порог. - Так прислать косого? - И мгновенно исчез. Сжав губы, Зураб не оборачиваясь смотрел в окно. Он вынужден был отложить расправу с купцом, так подсказывало благоразумие. Заполучить корону, используя лишь средства грубой силы, нельзя, - он уже это ясно осознал. Надо было чурчхеле придать остроту клинка, а клинку - сладость чурчхелы. С таким девизом он готовился вступить на царскую стезю. И вдруг взор его просветлел: он наблюдал, как на стенах Метехи происходит смена стражи. Копьеносцы были в серо-бело-синих нарядах цвета его фамильного знамени, и на караульном флажке, трепетавшем в прозрачном весеннем воздухе, черная медвежья лапа сжимала золотой меч. Привыкший к высотам гор, он сейчас испытывал легкое головокружение, ибо и город, и ущелье, и горы казались уменьшенными во сто крат. Он как бы парил над ними, ласкаемый ярким блеском престола. Новый прилив сил омолодил его, мечта становилась явью, и ради этого стоило сокрушить последние преграды. Очутившись за Метехским мостом, Вардан не мог понять: откуда вышел он - из замка или из бани? Впрочем, он достаточно был захлестнут грязью, чтобы долго сомневаться. Какой-то мальчишка юркнул за угол. Вардан кисло улыбнулся: "Беспокоятся купцы", - и направился прямо домой. Едва войдя в "комнату еды", он вполголоса проговорил: - Нуца, убери с комода товар, особенно далеко спрячь подарки Моурави, и сундук с одеждой завали в сарае хворостом. Да... еще в нише атласные одеяла простыми замени. - Вардан-джан, ты что меня за душу держишь? Как только позвал тебя шакал, сразу догадалась: не вином угостит. - И вином угощал, и слова слаще гозинаков подносил, и обещания аршином мерял. - Вай ме! Вардан-джан! Что задумал шакал?! Выслушав мужа, Нуца без промедления принялась за дело, и к вечеру богатый дом Вардана Мудрого походил на жилище бедного лавочника. С аппетитом пообедав, Вардан восстановил, наконец, душевное равновесие и уже спокойно направился на майдан. В рядах стояло затишье, необычное для торговой весны. Возле больших весов толкались дукандары, лениво обменивались новостями. Но у Гургена словно пятки горели, - он то и дело выбегал из лавки, вглядываясь в безлюдные затененные улички, выходящие на площадь майдана: не идет ли отец? И не он один, выжидали и другие состоятельные купцы, ибо с минуты, когда Зураб прислал гонца, их не переставал волновать вопрос: зачем? Вардан едва успел поговорить с сыном, как в лавку вошел сосед. Увидя Вардана за странной работой, он с нарочитым весельем спросил: - Ты что, Вардан, шаурной кисеей любуешься? Разве лучше товара не нашел? - Все отборное давно продал; думаю, и у тебя не осталось. Сейчас в Гори уезжаю, пэх-пэх! Там у двоюродного брата такое же состояние, как и у ангела, когда он взлетает на небо. Сразу купцом стал, длани сами к серебру тянутся. Подарки везу. Отдохну немного, устал. Думаю, и тебе следует отдохнуть, все равно торговать мечем. - Надолго едешь? - На неделю. - Как на неделю? А кахетинские купцы? - Не в гости жалуют, пусть мелик с ними разговор ведет о караванах и грузах. Я простой купец. Говорят, даже кисею начнут забирать. Чем убыток терпеть, решил лучше подарок поднести. Не все, конечно, три куска кисеи для торговли оставлю, еще три штуки миткаля на развод и на шесть пар шарвари грубого сукна с полок сниму. Посмотрев вслед торопливо вышедшему соседу, Вардан накинул крючок на дверь: - Гурген, заверни в кисею лучший товар и перенеси домой, оставишь только то, что я соседу пересчитал. - Когда выезжаешь, отец? - В Марабду? В пятницу. - Очень хорошо, в воскресенье купцы из Кахети прибудут. Значит, долго у князя гостить собираешься? - Пять дней, больше кахетинцы не выдержат. Майдан всполошился. Как по сигналу, весь следующий день купцы собирались в дорогу: у кого в деревне родственница замуж выходит - "красивая и больше на гирю похожа, чем на аршин"; кого на крестины пригласили: "После купели младенца обещают тамадой выбрать, такого еще не было!"; у кого бабушка клад нашла: два черепка, а в них золотые кочи. Через два дня лавки купцов походили на пустыню тринадцати сирийских отцов, а сами купцы уподобились богомольцам, спешащим выполнить данный обет. Узнав гораздо позже о тактике купцов, Кайхосро Мухран-батони сказал: "Это лучший способ выиграть битву даже у сильнейшего противника". Не только сам царь, но все, что было связано с его особою, почиталось в среде кахетинских вельмож священным. На фресках Гремского храма был изображен арочный дворец - резиденция кахетинских Багратиони, сами цари - "богоравные" - в пышных одеяниях толпились на этих фресках вокруг престола творца. И понятно, почему царские советники, привыкшие к беспрекословному повиновению, растерялись, когда нацвали с купцами вернулись обратно в Телави ни с чем. Тбилисский майдан оказался пустым, даже в мелких лавках, кроме иголок и кевы, ничего не было. Хотели угрожать, но купцы и дукандары разбежались, как крысы из горящего амбара. Пошли жаловаться князю Зурабу, он крик поднял: "Почему не захватили с собою хоть сто дружинников для устрашения? Что, на свадьбу прибыли? Пошлину купцы за год вперед заплатили, а если царство нуждается и советники царя притворились, что забыли о полученных монетах, и вновь хотят муравья без седла оставить, значит и меры их должны быть похожи на гири и аршин". Когда же нацвали и мелик телавского майдана попросили сто дружинников для устрашения, князь окончательно рассердился: "В Телави обязаны были решать такое дело, а теперь, когда угли из жаровни выбросили, шашлык для царя жарить хотите? Что делать? Вызовите из Кахети отборных дружинников и выверните наизнанку весь майдан, а заодно и дома укрывшихся купцов. Неплохо некоторых и кинжалами пощекотать, - сразу покорность проявят, и монеты найдут, и товары на стойках разложат". Совет показался кахетинцам странным: если приступом брать майдан, почему картлийских дружинников не выставил? Значит, не хочет участвовать в схватке шашек и гирь! Или же для себя успел добавочные пошлины собрать? Обратились с просьбой к тбилели: "Помоги!". Смотрел митрополит задумчиво вдаль, лицо стало блаженным, словно серафимов услышал, трижды сочувственно кивнул головой - и... не помог. Заявил, взмахнув руками, как крыльями, что церковь в торговые дела не вмешивается. Потом назидательно поднял перст: "Бог да дарует вам долгую жизнь!" И войной не посоветовал идти, ибо если майдан пустой, то свистом шашек его не наполнить. Отправленные телавским меликом купцы вернулись из Мцхета и Гори также ни с чем: "Там даже лавки заколочены, как от врагов". На возмущенное послание князя Чолокашвили Зураб ответил, что и азнауры вышли из покорности, вооружили своих крестьян и на один локоть не подпускают сборщиков; говорят: то, что царству полагалось, уже за год вперед выплатили, больше и косточки от алычи не добавят. Отправив с азнауром Ломой письмо князю Чолокашвили и вновь подтвердив, какая опасность угрожает Кахети, в случае если воцарится Тэкле, Зураб, втайне мечтая об ослаблении обороны "виноградного царства", умолял Теймураза Первого поспешить с приездом. В Телави волнение. Приписывая Тэкле притязания на трон династии, перепуганные вельможи скрывали от кахетинцев любую весть, связанную с царицей, отрешившейся от земных страстей. В третий раз собирались советники, хмурились, покусывали усы, мрачно цедили слова сквозь зубы. Их пугало не воцарение Тэкле - об этом можно договориться с католикосом Картли... - а пугал их впервые полученный отказ картлийцев помочь Кахети. Неповиновение проявилось именно в тот час, когда царю как воздух были нужны и монеты, и кони, и скот. Опустошенная Кахети никак не могла оправиться. Дань тушины принесли в срок. Но где скот и продукты? Будто в дырявый мешок провалились. Ничем нельзя было насытить царя, князей и церковь. Битвы, разгул и моления не мыслились без золота. Оно одно способно было утвердить право сильного. О народе мало думали, - пусть сам о себе заботится. А как существовать, если майданы пустуют, амкары под навесами изнемогают от безделья? Крестьяне? Виноградники сожжены, тутовые рощи вырублены, поля одичали, скота почти нет. Одними лепешками пробавляется народ. Где тут о пошлинах думать, лишь бы с голоду не погибнуть и хоть рубище иметь на плечах. Обо всем этом знал царь Теймураз. Может, он и жалел народ, но помочь было трудно. Высокой стеной Сурами была отгорожена Восточная Грузия от Западной. Путь к морю был по-прежнему закрыт. Торговля из кипучего потока все больше превращалась в заводь, в которой, как в зеркале, отражалось состояние страны. И, забыв о стремлении Георгия Саакадзе пробить этот спасительный путь из гор к морю, Теймураз только сокрушался и сетовал в своих вдохновенных шаири на превратную судьбу. Одна надежда, говорили кахетинцы: еще год, два - оправится царство. А шах Аббас? Возможно ли забыть о постоянной угрозе? Временно можно забыть о нем, ибо Великий Моурави на чужой земле стремится обрить хвост "льву Ирана". Ну, а князья, которые не перестают скорбеть, что нечем хозяйство поднять? Не меч и щит Картли нужны кахетинским владетелям, а ее последние ценности - плоды ее долин и изделия городов. Вот почему, получив приглашение княжества Картли, советники убеждали царя предпринять поездку, сулящую несомненную пользу, и покончить с притязаниями Тэкле. Ведь все придворные получат подарки, повеселятся. Картлийские замки богаты, пиры в Метехи, большие и малые охоты у князей... Потом, - с поднятым застольным рогом и красноречивым тостом легче убедить строптивцев помочь царю. Гостям не отказывают. Возможно, царь Теймураз и согласился бы на поездку. Одни преподношения могут наполнить "сундук щедрот". Затем царица Натия в нарядах нуждается, - наверно, получит дары от княгинь, от горожан и особо от княгини Нато Эристави. Богат замок Ананури! И умно будет Нестан-Дареджан показаться в Тбилиси: Зураб драгоценностями ее засыплет... еще не знает о царевиче Александре Имеретинском, а если слухи доходят, все глух к ним: слишком самоуверен. Все эти рассуждения сводились к одному: "Да будет надо мной, царем Теймуразом, молитва! Находясь в великом стеснении и опасаясь, чтобы не обнищал царский род, предприму поездку, сулящую несомненную пользу". Но... как раз в это время гонец от Шадимана привез письмо и, проведенный в "комнату вестников", мгновенно исчез. Опасаясь подвоха, старший писец с предосторожностями развернул свиток, скрепленный печатью Сабаратиано. На вощеной бумаге цвета свежего лимона в строгом порядке застыли слова, будто воины на царском смотру. Шадиман не поскупился на подробности, описывая съезд князей, на котором присутствовал верный ему, Шадиману, владетель. Кощунство! Обсуждать способы, как заманить "богоравного" в Картли. И все ради чего? Ради стяжательства! Ради личного обогащения! И только ли ради обогащения? Измена! Святая богородица, защити и покровительствуй царю Кахети! Пусть венценосец всячески опасается охоты, ибо именно в лесу легко целиться в зверя, а попасть... Разве тому мало примеров? Почему "богоравные", чья жизнь особенно драгоценна, не остерегаются некоторых своих верноподданных? А проделка с майданом? Разве купцы без поощрения со стороны осмелились бы на такое своевольство? А кинжал, который некто, опоясанный владетельным мечом, собирается преподнести царю для резни азнауров? Или кто из наивных полагает, что эти гордецы покорно подставят головы? Вникнуть надо в дело и понять: весь народ восстанет на защиту своих азнауров, ибо они выученики Саакадзе и - с тайной целью - не слишком обижают своих крестьян, а с царскими глехи и мсахури в постоянной дружбе. Кто из азнауров не помнит летучую войну Георгия Саакадзе и ее первую заповедь: "Будь неуловимым". Пусть царь царей, любимый народом иверским и особо горцами, проявит предельную осторожность, ибо царство требует умелой и заботливой десницы, а если кто толкает "богоравного" на ссору с народом, тот враг царства... Встревожился Теймураз. В час, таящий угрозу для короны, мало было ему дела до Картлийского царства. Уж не замышляет ли "шакал" завладеть двумя царствами? Не покушается ли на жизнь царя? И, собрав придворных, Теймураз Первый сказал: "Мы возжелали оградить народ наш от опасности!" Запершись с Чолокашвили, Джандиери и Вачнадзе, Теймураз показал им письмо Шадимана. Ближайшие советники ужаснулись: "Недаром Зураб перестал посещать Кахети, недаром всеми мерами выманивает Нестан-Дареджан, недаром..." Решили скрыть от всех тревогу, охватившую царя и первых советников. Во дворце немало персидских ковров, они заглушали разговоры. Также разумно царю перед Зурабом притвориться несведущим. И поэтому ответ князьям, владетелям Картли, и отдельно Зурабу отразил то удовольствие, которое предвкушал царь от близящейся поездки в Тбилиси, куда сам давно собирался. И царицы прибудут под сень Метехи, твердыни царей и гордости народа. О дне выезда двор Телави сообщит в свой срок, тогда и снарядит скоростного гонца. И двор стал готовиться к отбытию в стольный город Картлийского царства. Засуетились в замках князья и Северной, и Южной Кахети, ибо царь предложил сопровождать его всем желающим. Обо всем том, что происходит в телавском дворце, Зурабу стало вскоре известно, и не только из послания к нему Теймураза, а больше от его лазутчиков. Не сомневаясь, что Зураб не обходится без услуг тайных осведомителей, придворные и непосредственно сам царь любым образом старались довести до шершавого уха "шакала" о лихорадочно протекающих сборах. Царь даже как-то резко заспорил с Нестан-Дареджан, настаивая на ее поездке в Тбилиси. Он, царь Теймураз, уже дал слово и нарушать его не намерен. От криков Нестан-Дареджан все слуги попрятались, даже поварята забрались в подвалы: как посмел отец за нее слово давать? Она все ковры собственноручно изрежет, все подарки Зураба в Иори выбросит, все розы в саду растопчет, все вино из марани собакам выльет! Она!.. Она!.. Не меньше ее надрывался царь: он не позволит перечить ему, он сумеет наконец сломить упрямство своевольной дочери! Он!.. Он!.. Но окончательно убедила лазутчиков Зураба царица Натия. Ничего не подозревая о хитрости царя, она испускала вопли и то и дело разражалась угрозами. Оказывается, ей надоело сидеть в Телави, однообразном в своем разнообразии, и беречь неблагодарную дочь. Она желает выехать в Тбилиси, многобашенный и сине-купольный, попировать с подругами своей юности, посетить замки князей, полюбоваться холодным, рожденным в Индии, огнем, которым обещает расцветить небо князь Зураб, ее зять. О пречистая дева! Откуда у ее дочери такой вздорный характер?! Но она!.. Она!.. Ночью, когда в арочном дворце, утомленные бурей, продолжавшейся несколько дней, крепко уснули царедворцы, Теймураз тихо пробрался в опочивальню Нестан-Дареджан. Увидя отца, она отшвырнула ножкой мутаку и снова было принялась вопить, но Теймураз таинственно приложил палец к губам и смеющимися глазами посмотрел на дочь. На черных длинных ресницах Нестан сверкнула слеза: долго ли ей терпеть еще нелюбимого мужа?! Если церковь не расторгнет ненавистный ей брак с Зурабом Эристави, то она негласно уедет в Имерети, ибо жить не может без царевича Александра. Одобрительно кивнув головой, Теймураз склонился к ушку дочери, украшенному жемчужной подвеской, к зашептал: - Твое волнение понимаю не одним разумом, но и сердцем. Я даже начертал маджаму о стенании: Девы, на свет уповающей В призрачной мгле Алазани, Царство лозы орошающей Участи горькой слезами Вечность проходит, минута ли, Тяжки нам горести эти. Гордую душу опутали Дэви арагвского сети. Мы тоже желаем вызволить тебя из арагвских сетей и лицезреть женой наследника имеретинского престола. Нестан жарко обняла отца и покрыла его лицо поцелуями. - Говори, говори, отец! Что ты придумал? - Заставить Зураба добровольно расторгнуть с тобою брак. - Но он без принуждения не согласится! - Не отчаивайся, мое дитя, согласится! Я ему пообещаю жезл соправителя Картли... Необходимо одно: чтобы он, полный надежд, прибыл сюда, в наш Телави. Здесь само небо прозрачной голубизны располагает к доверию и легче будет убедить Зураба. Да и церковь вмешается. Я ведаю тайны сердца человеческого. Медлить нельзя. Царь Имерети Георгий одержим недугом, вот-вот бог призовет его к себе. Необходимо до его кончины стать тебе женою наследника - и потому, что лучше войти вместе с Александром на престол, и потому, что траур заставит вас еще год томиться... Напиши Зурабу, что я тебе продиктую, и ты... через месяц станешь свободной. Наутро царь объявил собравшимся князьям, что царевна Нестан-Дареджан согласна поехать в Тбилиси, но пусть за ней, как определено правилами двора, прибудет Зураб Эристави, князь Арагвский. Трижды скакали по Кахетинской дороге, через Гомборский перевал, из Телави в Тбилиси и обратно скоростные гонцы. Зураб в отчаянии умолял царя уговорить Нестан-Дареджан пренебречь излишней торжественностью и вернуться к нему. С третьим гонцом Теймураз ответил осторожному, словно олень, Зурабу: "Приди и возьми!" Зурабу всюду мерещился белый Орби, царь орлов. Он, будто не был уже повержен, потешался над ним. Ругаясь, Зураб решился на крайнее средство, чтобы выманить царевну и отнять Картли у царя. Он вызвал последнего гонца от Теймураза, азнаура Лому, и, запершись с ним, сказал, что боится доверить пергаменту слова, поэтому пусть азнаур все запомнит и лично наедине передаст царю, что царица Тэкле скрывалась у Мухран-батони и сейчас заговорщики готовятся водворить ее на картлийский трон; что царицу видели со свитой на плоту, плывшем по Куре; и когда со стены Речной башни в Тбилиси их окрикнул сторожевой дружинник и приказал остановиться, кто-то выстрелил в него из мушкета. Пусть Лома навестит раненого в помещении крепостной дружины и сам расспросит... В письме, которое Зураб написал царю, он упрекал его за нежелание обрадовать картлийцев встречей ставленника бога с его паствой. "Твой гонец, - заканчивал послание Зураб, - поведает тебе об опасности, черной тучей нависшей над Картли. Я должен оберегать твое царство, ибо только Картли может сейчас способствовать благополучию Кахети. Если ты, царь царей, появишься сейчас в осиротевшем без тебя Тбилиси, то ни Мухран-батони, ни Ксанис-Эристави и вообще никто не дерзнет пойти против тебя, "богоравного", и все происки врагов рассеются, подобно миражу. Ты, витязь небесный - ангел земного, полагайся на меч мой и клятвенное обещание. Жажду, как к лучезарному источнику, приложиться в стольном городе Тбилиси к твоей правой деснице. Князь Зураб. 317 год XIV круга хроникона". Возможно, получив подобное письмо, встревоженный Теймураз и помчался бы в Тбилиси защищать свою корону, но Лома не оправдал надежд ананурского хитреца. Азнаур рассказал царю, как, навестив раненого дружинника, который, по его словам, видел на плоту богатый шатер и под легкой кисеей тоненькую женщину, стоявшую у шатра и смотревшую на Тбилиси, он, Лома, усомнился в подлинности раны, в заодно и в присутствии царицы Тэкле на плоту. Вот почему он побежал сообщить купцу Вардану необычайную новость и кстати получить три аршина атласа на платье дочери. Не пропустив ни слова, Вардан отмерил ему, Ломе, в подарок еще три аршина атласа и тотчас покинул Тбилиси, направив коня в Марабду. Телавский дворец стал походить на воинский лагерь. Кругом бряцали или оружием, или словами... Царь собрал владетелей в "зале мечей", примыкающем к крытой галерее, где стояла цепь часовых, и сообщил о своем решении отправиться с тремя тысячами дружинников в Тбилиси. - Ваша-а-а! - прокатилось по "залу мечей". Как раз в этот момент прискакал гонец из Марабды, княжеский азнаур в сарацинских доспехах. Начальник двора подвел его прямо к царю. Гонец преклонил колено и передал послание. На шнурке свешивалась печать князя Шадимана: змея, обвившая меч. Гонец мгновенно исчез. О чем писал Шадиман! О том, что подозревать царицу Тэкле в желании возложить на себя корону двух царств - несмываемый грех, ибо она ушла к царю сердца своего. Нарушив каноны чести, все злое измыслил Зураб, дабы заманить царя Теймураза в Тбилиси. Остерегайся! Замысел тирана Арагви разгадать нетрудно... Что же до плота с богатым шатром, то его, несомненно, видел раненый дружинник, - ведь на этом плоту плыли Барата: два сына его, Шадимана, князь Заза с женой и двумя мальчиками, холостой Ило и княжна Магдана, затосковавшая по отцовской любви. Не кто иной, она стояла у шатра, когда один из сопровождающих Барата слуг на требование стражи подплыть к берегу выстрелил из мушкета. А проплывала семья князя Шадимана Бараташвили мимо Тбилиси тайно, по желанию его, Шадимана, опасающегося предательских поступков со стороны шакала из шакалов, именуемого Зурабом Эристави. И ныне, как преданный династии Багратиони царедворец, князь Шадиман Бараташвили говорит царю царей, величию семи земных поясов, певцу красивых чувств и мыслей: "Остерегайся!.." Подчас одно слово обладает такой энергией земных глубин, что способно внести смятение в душу человека, бросить его в пучину или наоборот - в последний миг остановить над бездной. Таким словом для Теймураза прозвучало грому подобное: "Остерегайся!" Ему почудилось - он на волосок от гибели. Властная натура его потребовала отмщения и, помня свой девиз: "Цари господствуют, но не лгут", он решительно прибег к обману, стремясь всеми средствами заманить неверного Зураба в Телави. Снова седлались кони и скакали гонцы, исчезая за поворотами горной дороги, то скрывающейся в голубом мареве, то поражаемой клинками дождя. Очередное послание царя было наполнено благодарностью Зурабу за его приверженность к престолу. И теперь витязю следует явиться ко двору, дабы самому сопровождать царскую семью в Тбилиси. Понимала ли Нестан-Дареджан ту истинную цель, какую преследовал ее отец, настойчиво приглашая Зураба, или нет, но желание поскорее стать свободной владело ею так сильно, что она ни над чем не задумывалась. Может быть, осторожный, как опытный олень, Зураб все же воздержался бы от поездки в Телави, ставшей после переписки трижды опасной, но письмо Нестан-Дареджан распалило его. "Князь Зураб, ты сосчитал, сколько часов, дней и месяцев не видел меня? Если совсем забыл дорогу в мои покои, то откровенно напиши, и мне будет легче просить святую церковь расторгнуть наш брак... А твое домогательство моего приезда в Тбилиси не столько возмущает мою гордость, сколько вызывает недоумение! Где ты видел, князь Арагвский, чтобы дочь царя Багратиони, как послушная рабыня, спешила на зов, хотя бы и мужа?.." Недоступная, она еще сильнее разожгла его кровь. Он будто слушал шуршание шелка, обвившегося вокруг ее удивительно стройных ног, восхищался изменчивой игрой алмазов на царственной шее, соперничающих с блеском лукавых глаз. Увы, никакими хитростями не удавалось ему заполучить Нестан-Дареджан, которая в свое время должна будет ему сопутствовать как царица, а сейчас стать заложницей, дабы царь Теймураз вынужден был прекратить любые козни. Он же, Зураб, не смирится, пусть хоть придется воевать за картлийский трон! Зураб вызвал Миха, велел ему подготовить пятьсот самых преданных арагвинцев, самому возглавить отряд всадников и во время нахождения в Телави неустанно быть начеку. Кто знает, может, царевна вновь откажется от выезда в Тбилиси, тогда... тогда придется ночью выкрасть ее и, уподобив скакунов грозовым ветрам, умчать строптивую в горы. Послав гонца в Ананури к матери с просьбой прислать ларец с фамильными драгоценностями, дабы он мог поднести подарки своей царственной жене, достойные ее величия и красоты, Зураб стал готовиться к отъезду. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Крошечная цитадель изображала Эрзурум: грозные форты главенствовали над террасами турецких домов, куполами мечетей и минаретами, словно вытканными из черных камешков и серебряной проволоки. Твердыня Малой Азии, уменьшенная до игрушечных размеров, помещалась на дощечке, а Иораму чудилось, что он сам вырос до облаков и с поднебесных высей взирает на неприступную крепость, оплот Турции, стремящуюся остановить даже ветры, доносящие то ледяное, то жаркое дыхание Кавказа. Самому незатейливому инструменту можно придать волшебные свойства. Модель Эрзурума, выполненная с таким искусством, была принесена в дар Моурави человеком с грустным не по возрасту лицом, изборожденным глубокими морщинами, на которое в беспорядке падали белые пряди волос. Протягивая Русудан крошечную цитадель, мастер преклонил колено и просил передать ее справедливому Моурави в знак благодарности за изгнание из Эрзурума Абаза-паши. Заносчивый и деспотичный паша Абаза - правитель Эрзурума - года два назад решил пополнить свой гарем красивыми армянками. Стража схватила гордую Люсину, жену мастера, в тот миг, когда она спрыгнула с плоской крыши, пытаясь скрыться. По приказу правителя, на распущенных волосах Люсины курды подожгли порох. Мастер вернулся из Карса и не нашел своей Люсины. В городе мертвых догорали на камне четыре свечи, и воск их таял дольше, чем ее жизнь. Плач армянок оглашал кладбище, где переплетались белые одеяния и черный дым. Но и за это злодеяние и за тысячи других меч возмездия настиг Абаза-пашу. Он отверг власть Стамбула, отложился от султана и объявил Эрзурумский вилайет независимым. Разъярившись, Хозрев-паша обрушился на укрепления Топ-Даг, щетину фортов, защищающих город с востока, и уже торжествовал победу, но он недооценил силу фортов Меджидие и Азизие, - отряды их ударили с тыла на орты верховного везира, проломившие стену, окружающую город. Вновь потерпев поражение, верховный везир вынужден был опустить жезл сераскера и поручить завоевание Эрзурума Георгию Саакадзе, который и доказал, что корабли могут ходить по суше, а колесницы по воде. Предводимые Моурави и "барсами", легковооруженные янычары, разбитые на две колонны, дерзко спустились по крутым отрогам Эйерли-Даг (Седельной горы) и пика Паландекен, откуда Абаза-паша, ввиду полной непроходимости этих мест, совершенно не ожидал нападения, и молниеносным ударом на рассвете овладели крепостью. И в это же время, одновременно с действиями пехотных орт, сипахи пересекли чашевидную долину и вслед за Матарсом, Панушем и Элизбаром на рысях ворвались в город. Пушки замолкли. Бунчуки Абаза-паши склонились к стопам Георгия Саакадзе. Вкладывая меч в ножны, он бросил задумчивый взгляд на ключи от крепости и поднебесной цитадели. Стремительно, подобно всадникам с горы, проносились эти месяцы. Они охладили страсти, и форты Эрзурума опять безмолвствовали. И все же Вардан Мудрый, соблюдая предельную осторожность, перевез сюда семью Моурави. Как часто стан врагов не отличишь от стана друзей: те же улыбки - а за пазухой кривой нож, тот же ковер - а под ним ловушка. И вот, нелегко дался Вардану выбор дома. Надо было узнать, кто обитает по соседству и не засели ли через улицу недостойные доброго слова фанатики. Нет, богатый дом в турецком вкусе с нависшим верхним этажом, откуда через окно просматривалась вся улица, вполне отвечал требованиям обороны и был не лишен удобств; вокруг не было одичалых собак, и через лужи, образуемые помоями, были, как мостики, перекинуты доски. Русудан одобрила большую двухсветную приемную залу с красиво убранным камином, внутренние покои с зарешеченными окнами и резной балкон с видом на большую мечеть Улу Джами, на площадь, где проводилось учение янычар, и на беглербегский дом из тесаного камня с затейливыми узорами из голубого кирпича. Хорешани понравился верхний двор, служивший плоской крышей конюшне, дверь которой выходила прямо на улицу. На этой земляной крыше она вырастила траву, цветы, а посередине под шатром поместила широкую тахту, покрытую паласом, - от ковра было б слишком душно. Нижний сад, примыкавший к дому, радовал розами и плодами, выделяя этот уголок из мрачного ландшафта, присущего Эрзуруму, и в нем заманчиво журчал фонтан, обложенный красноватым обожженным кирпичом. Но почему тревога не оставляла грузинок и они предпочитали на верхней крыше отсчитывать четками время? Почему? Разве не отсюда была видна дорога, по которой должны прискакать "барсы"... и тогда?! О пресвятая анчисхатская божья матерь! Тогда двинется веселый караван к рубежам Грузии! Хасанкала! Сарыкамыш! Каре! Караклис!.. И с каждой стоянкой все ближе, ближе к родному очагу. Даже домовитая Дареджан и та осматривала подвал, сараи и птичники как-то равнодушно, наказывая повару: "Покупай на базаре не очень много. Ненадолго здесь". И Вардан утешал: "Ненадолго". И все же тяжело расставались с преданным купцом, который после наведения в доме полного порядка решил наконец распрощаться с домом Моурави. - Кто знает, дорогой Вардан, - почти прошептала Русудан, - встретимся ли скоро... Пусть пречистая дева хранит твою семью!.. Вардан обронил при выезде из ворот платок. Пес Баз подхватил его и долго носился с ним по двору. Дом как-то сразу затих. Ни песен, ни плясок, ни громкого разговора, ни шумного ржания коней. Лишь Иорам каждое утро со слугою ездил к речке, протекающей по ущелью в пределах города, купать коня, да старый садовник, скорее по привычке, подрезал цветы и убирал дорожки. Русудан и Хорешани единодушно решили показать гаремам, что здесь им не до веселья. Посетив жен пашей и эфенди и приняв ответное приветствие, они накрепко закрыли двери для праздного кейфа. Шли... нет, кто сказал "шли"? - ползли дни, серые, однообразные. Тянулись недели, похожие, как близнецы. Месяц за месяцем проглатывали дни и недели и сами бесследно растворялись среди холодных черных стен, под небом, залитым ослепительным светом солнца. И внезапно... в один из утренних часов, когда ночной мрак только что сполз со стен цитадели, минаретов и плоских крыш и растаял в равнине, пронзительное ржание коней вспугнуло тишину еще сонной улички. Не свершилось ли чудо?! Торопливый стук копыт, громкие, нетерпеливые приветствия, удивленные возгласы, скрип дверей конюшни! И уже взбегают по лестницам путники. Им навстречу устремляются обитатели дома Моурави. С лиц их, точно мановением волшебной палочки, согнана печаль, и уже нанизаны на тонкие пальцы перстни, звенят браслеты, шуршат шелка, сверкают радостью глаза, улыбка расцветила уста. И льются, льются слова, восторженные, красивые, ничего не говорящие - и говорящие все. Распахнуты ставни, врываются в окна полосы солнечного света, несутся из окон песни, вспыхивает спор и тут же сменяется звоном чаш. Сорок грузин бушуют в турецком доме. И, точно забыв о том, что они здесь ненадолго, носится Дареджан, отчитывая повара за не совсем жирных каплунов, за чуть пережаренного барашка. Шныряет Эрасти по подвалам, выбирая вина, состязаются Иорам с Бежаном на тупых шашках, силится Иорам скрыть зависть, - ведь Бежан был уже в сражениях. Но, оказывается, не был. Папуна, не обращая внимания на его вопли, не отпускал мальчика от себя. И они издали наблюдали за боем, заботясь о стрелах, об остроте шашек. - Успеешь! - отвечал Папуна на жалобы мальчика. - Не за Картли сражаются. И Дареджан взволнованно целует Папуну, сохранившего ей сына. "Пусть сражаться веселее, чем наблюдать со стороны, но... - И, оправдывая себя, она тоже твердит: - За Картли с Моурави выступишь". А Русудан? Она, как всегда, нежно обнимала всех "барсов", не выделяя сына... Только Георгия она перекрестила два раза, как старшего... - Да сохранит вас иверская божья матерь, мои сыны! Каждый новый день приближает к нам дорогу, ведущую в Картли. - Только четыре полнолуния осталось, моя Русудан. Из двадцати четырех - четыре! И за этот срок все, что я обещал султану, выполню. - А не обманет тебя, Георгий, султан, как обманул шах? - Не обманет, Хорешани, ибо такое не выгодно Осман-паше. Надоело ему тоже быть в тени славы. А мое возвращение в Картли приблизит его к званию верховного везира. Тайного гонца ко мне все время шлет, своего брата, который рассчитывает стать вторым везиром, когда Осман станет первым. - Да, все обдумано, - вздыхая, сказал Дато. - Это последнее сражение на чужой стороне. Дальше будем драться со стороны Карса, Еревана, Ганджи. Выходит, в Картли должны вернуться. Но сколько дорог и троп суждено было еще пройти Моурави и его самоотверженным сподвижникам, прежде чем подойти к родным рубежам! Сколько дней и ночей предстояло провести еще в походных шатрах, на запыленных седлах, перед бивачными кострами, в сетках ливней, в знойных пустынях и в огне битв! На следующий день, по расчету Саакадзе, должна была прибыть в Эрзурум Скутарийская орта янычар, которую Хозрев-паша поставил под бунчуки Моурав-паши. Но прошел день, и еще два - орта в Эрзурум не вступала. Саакадзе собрал "барсов", и порешили, не дожидаясь янычар, самим выполнить то, что наказал им верховный везир, дабы иметь возможность тотчас оставить Эрзурум. Без промедления были оседланы кони и вынесены два бунчука - конские хвосты, выкрашенные красною краской. Бей над беями, паша, начальствующий в Эрзуруме, убедил Георгия Саакадзе взять с собою охранный отряд хотя бы в триста ятаганов. И вот заиграл ностевский рожок, и всадники в турецких доспехах, поверх которых чернели косматые грузинские бурки, миновали второй городской источник и через ворота Эрзурума выехали на большую дорогу, вившуюся у подошвы Топ-Даг. Моурави спешил обследовать четыре естественных, пролегающих через высоты, прохода, которые Абаза-паша, предводительствуя курдской конницей, мог использовать, чтобы ворваться в утраченную им твердыню Эрзурума. Как был встревожен верховный везир, срочно направляя Георгия Саакадзе в Эрзурум с приказом немедленно пресечь дерзкую попытку низложенного правителя. Но сейчас самый восточный из проходов Агзи-Ачик - "Рот его раскрыт" - оказался безлюдным. Военачальники доехали до самых селений в Текмане и, кроме пастухов, перегонявших отары овец, никого не обнаружили. Повернув круто на запад, "барсы" достигли долины Абдурахман-Гази, названной так по имени святого мужа, о котором предание говорит, что он был знаменосцем пророка. Здесь словно почили века. Сурово высились горы, на некоторых вершинах под ярко-синим небом белел снег, изредка с гулом скатывались камни. Не было здесь ни Абаза-паши, ни его башибузуков. Не задерживаясь, Моурави повернул к Паландекен и проскакал с "барсами" сначала вдоль восточных скатов котловины, а затем вдоль западного склона пика. Вместо вооруженных курдов встретился лишь мирный караван, перевозивший табак из Трабзона. Водители верблюдов при виде двух бунчуков почтительно прикладывали ко лбу и сердцу точно вылитые из бронзы руки. Не снижая скорости, военачальники поскакали к четвертому, наиболее западному, проходу Кирк-Диермен - "Сорок мельниц". Здесь жители выносили двухбунчужному паше Георгию Саакадзе и его гурджи-бекам молоко, мед, плоды и хлеб. Но на вопросы: "Не слышали ли топота конницы? Не видели ли бунчуков Абаза-паши?" - отвечали: "Нет". Так Моурави и "барсы", прочесав ущелья вокруг Эрзурума, подъехали к Керемитлу-Даг, укрепленному холму с юго-западной стороны городской стены. Они были мрачны, ибо разгадали до конца коварную игру Хозрев-паши: он нарочно задержал скутарийскую орту янычар, ибо не было необходимости в ее переброске, - опасность появления Абаза-паши у стен твердыни была мнимой, ее выдумал сам Хозрев-паша для того, чтобы спровадить Георгия Саакадзе и "барсов" в Эрзурум и там их как можно дольше держать вдали от битв, надеясь, что они уподобятся индийскому мечу, ржавеющему от продолжительного пребывания в ножнах. Этот ограниченный умом придворный, вымогатель со свойствами палача, выпестованный заносчивостью и сладострастием, бездарный сераскер, не способный самостоятельно взять ни одну солидную крепость, задался единственной целью - приписывать себе все победы, одержанные в Анатолии Георгием Саакадзе, и завладевать всеми трофеями, которые "барсы" намеревались сдавать по спискам "начальнику денег империи". В обход замыслам верховного везира надо спешить в Токат, где собираются отборные орты второго похода на юго-западные земли воюющего Ирана. "Скорей в Токат! Скорей!" Но как часто на развитие военных действий влияет слепая стихия. Внезапно в Месопотамии хлынули ливни, словно ударили по земле тысячи сабель, превращая ее в грязное месиво, заполнившее огромное пространство. Русудан благословляла Тигр и Евфрат, угрожающе поднявшиеся, готовые поглотить в пучине наводнения целые вилайеты. Реки оттягивали войну. Хозрев-паша уже оставил Скутари и направлялся в серединную Анатолию - в Токат, о чем сообщил прибывший из Скутари гонец. Дороги сражений были окончательно размыты, об этом сообщил гонец, прибывший из Адыямана. Так проходили дни, полные ожидания и тревоги. Дули сквозные ветры, нагоняли снежные тучи, наваливающиеся на высоты. Приблизилась зима. Моурави поднимался на угловые полукруглые башни цитадели, усиленной по его совету крепостными мушкетами, запаливаемыми фитилем, зорко вглядывался в даль. Но ничего не нарушало спокойствия Эрзурума. Лишь с двух минаретов Чифте Минарэ доносился протяжный призыв муэззина: "Алла! Алла!" Здесь, в суровом краю, замкнутом между реками Араксом и Западным Евфратом и хребтами Акдаг и Паландекен, линии гор уже сменяли желто-серый наряд на иссиня-белый. Снег все ниже и ниже стелился по отрогам, как бы отсекая дни осени, на которые Саакадзе возлагал столько надежд. Внезапность действий на подступах к Ирану и в его юго-западных провинциях помогла бы Саакадзе окончательно избавиться от опеки верховного везира, и наоборот - замедленность этих действий способствовала Хозрев-паше беспрерывно за спиной Моурави строить против него козни. Саакадзе терпеливо выслушивал предсказателей погоды. Они таинственно ударя