- Прекрасно!  После  этой  оздоровительной  процедуры  вы,  мой  везир,
полностью возглавите анатолийские орты.  Трон  шаха  Аббаса  перестанет быть
приманкой,  и  султан займется троном императора Фердинанда.  Тогда вы,  мой
друг, воскликнете: "Полумесяц на Вену!"
     - Так будет угодно аллаху!
     - И кардиналу. Благородный Ришелье не забудет о ваших услугах Франции.
     - Мир - это белый курдюк: хвала тому, кто сумеет его повернуть. Я еду в
Токат.
     - Чудесно! Как скоро могу я рассчитывать на ваш отъезд?
     - Нужны пиастры.
     - Сколько?
     - Не один и не два.

     Куббе-везиры -  везиры купола - высшие советники Дивана, представляющие
"купол империи",  в  один голос твердили:  "Полумесяц на  Исфахан!".  Султан
Мурад Четвертый чуть заметным кивком головы поддерживал их рвение.
     Он,  "падишах  вселенной",  казался  Хозрев-паше  околдованным,  и  вся
нечисть,   гнездившаяся  в  душе  верховного  везира,   толкала  его  скорей
преодолеть просторы Анатолии и въехать в Токат.
     Диван обсуждал лишь  одно:  как  бы  лучше помочь Моурав-паше  свершить
задуманное.  На Хозрев-пашу как-то никто не обращал внимания: "Не льстись на
воробья, когда орел парит в пределах твоих глаз".
     А  орел  в  лице  Осман-паши  действительно расправил свои крылья.  Его
советы сверкали,  как солнце над зеркальным прудом. А советовал он то, о чем
с  давних пор мечтал "падишах вселенной",  -  мечтал,  но не смел произнести
вслух, чтоб не вызвать тайных насмешек опытных полководцев.
     И вот: "Полумесяц на Исфахан!"
     Из  Сераля верховный везир вышел ошеломленный и  потрясенный,  будто он
уже четвертый везир и отброшен куда-то на дальнюю тахту.
     Ночь  напролет метался Хозрев-паша  на  пышном  ложе  Фатимы.  Страшные
видения  терзали  его:  вот  проклятый  Моурав-паша  разрывает  пасть  "льва
Ирана"...  вот  Индия...  вот  грек  из  Миссолонги  преподносит ему  крест,
усеянный  жемчужинами...  вот  знамена  с  изображением барса,  потрясающего
копьем,  как  волны морские,  окружают дворцы шаха Аббаса...  Вот  проклятый
грузин,  прославляя ислам...  становится верховным везиром. Хозрев рванулся,
ударом  кулака распахнул решетчатое окно.  Брызги прибоя ворвались в  душную
оду, взметнув, как паруса, легкие занавеси...
     Похвалив мужа за  намерение не  отступать от  власти,  славы и  золота,
Фатима сказала:
     - Я знаю брата,  он -  да продлит аллах его веселую жизнь до ста одного
года...  -  сделает Моурав-пашу  верховным везиром,  а  жену  его  Русудан -
ханым-везир.
     Почему не о  тебе поют песни в  Стамбуле?  Почему не к  тебе,  главному
сераскеру,  спешит милость султана?  Что за радость от жизни,  если пришелец
заслоняет твое имя?  И  много ли  ночей ты  посвятишь не нежным сравнениям и
усладам, а реву, подобно недорезанному быку?
     Не отвечая на упреки, Хозрев-паша тупо уставился на отнятые им у Эракле
золотые кувшины с выгравированными тиграми,  свидетелями его жарких встреч с
воинственной супругой. На кувшинах вилось в арабских завитушках изречение из
корана:  "Рай женщины -  под пятой ее мужа".  Машаллах?  В  чем истина?  Он,
первый везир,  как  последний паук,  сам задыхается под пятой своей жены!  И
вдруг взвизгнул:
     - Фатима! Один кувшин я подарю Моурав-паше!
     Другой прикажу моему виночерпию держать под  плащом.  Да  будет приятен
гурджи вкус опьяняющего напитка.
     Вспорхнув к  мозаичному шкафчику,  Фатима вынула изящный флакончик,  но
паша его отстранил:
     - Аллах! Разве яд способен убить славу? Шайтан свидетель, славу убивает
только позор!..
     Берег  Босфора,   то  бледно-сиреневый,  то  красно-оранжевый,  остался
позади.  Корабль,  сверкая фонариком,  прикрепленным на  серединной мачте  к
полосе вызолоченного железа,  повернул к  берегам Анатолии.  Повеяло соленой
свежестью,  будто  в  страхе  разбегались барашки по  воде.  На  корме,  где
покачивались на  шестах пять крашеных конских хвостов -  знак высшей военной
власти  сераскера,  -  самодовольно ухмылялся эфенди  Абу-Селим.  Перед  ним
паруса,  мачты,  флаги зеленые - значит, на фрикате сам верховный везир. Да,
Абу-Селим давно ждал,  когда о нем вспомнит Хозрев-паша,  и он вспомнил.  На
берегу  состоялась  встреча,   тайная  беседа,  и  вот  эфенди  с  отборными
прислужниками сопровождает верховного везира.  Скорей в  Токат!  Хозрев-паша
спешит к полям не своих побед и к своим желаниям присвоить чужие лавры.


        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     "Барсы" томились от вынужденного бездействия. Жизнерадостный Дато терял
блеск глаз,  а у хладнокровного Ростома судорожно дергались губы. Всего хуже
было  с  горячим  Димитрием  -  он  сосредоточенно перебирал четки,  которые
никогда и в руки не брал.  Вздохи Гиви оглашали дом, а Матарс стал оберегать
свою шею,  обматывая ее то желтыми,  то зелеными шалями.  Элизбар то и  дело
бегал к  Дареджан,  прося настойки из трав от зубов,  которые у  него со дня
рождения не  болели,  или же  хризолитовый порошок,  помогающий при дрожании
ног,  хотя они у него были крепче дуба. Пануш надоедал Автандилу, умоляя его
помочь сосчитать звезды.  Но  Автандил лишь отмахивался,  ибо  сам не  знал,
почему усиленно рубит шашкой жерди, проклиная всех чертей на свете - желтых,
зеленых, серых.
     Саакадзе приглядывался и своей дружине, и ласковое сочувствие светилось
в  его не перестающих полыхать глазах.  Больше лютого врага опасался Георгий
апатии.  Разве не  она  ослабляет волю,  уменьшает силу десницы,  притупляет
бдительность?  Вот  тут-то  враг  и  спешит к  легкой наживе.  Припоминалась
горская мудрость: "Терпение гору взяло, нетерпение душу взяло".
     В  одно из  утр Георгий уволок Матарса в  "комнату военных разговоров",
где на стене чернела шашка Нугзара и отражался щитом Ясе рассеянный свет,  и
напомнил, что живущий у берега реки всегда знает брод.
     Матарс, сбросив с шеи зеленую шаль, вперил единственный глаз в Георгия,
который,  растянув белый холст, куском угля стал быстро вычерчивать прямые и
замысловатые кривые линии,  развивая новый план  овладения Багдадом.  Матарс
весь  превратился в  слух;  как  губка  влагу,  впитывал  он  смелые  слова,
предвещающие дерзкие решения.
     Сначала  "барсы"  в  одиночку поглядывали наверх,  где  скрылся Матарс,
потом,  собравшись,  стали обсуждать,  что бы это значило. Элизбар в сердцах
вышвырнул лекарство от зубной боли вместе с чашей, а Димитрий, оборвав нить,
яростно принялся топтать рассыпавшиеся четки.
     - Довольно терпеть!  -  вскрикнул Гиви.  -  Пойду посмотрю,  что делает
слишком зрячий и наполовину видящий.
     Но,  добежав до двери комнаты Саакадзе,  храбрец раньше робко постучал,
затем приложил ухо к  двери и внезапно ее приоткрыл.  Обалдев,  он некоторое
время  смотрел  на  Георгия,   голос  которого,  подобный  весеннему  грому,
раскатывался  над  белым  холстом,  изображающим  Месопотамию,  превращенную
ливнями в  грязное месиво.  Перед Гиви  неожиданно возникли теснины древнего
Евфрата. И вот уже вниз по течению великой реки, отброшенной горными массами
Тавра,  устремились к  юго-востоку  келлеки  -  огромные  плоты  с  турецким
войском,  ощетинившимися  копьями  и  мушкетами,  над  которыми  развевались
зеленые знамена с полумесяцем.
     Саакадзе,  притворившись,  что  не  замечает Гиви,  все  больше повышал
голос:
     - Итак,  минуя песочные мели, быстрины и водопады, янычары проникнут на
необозримую низменность под  оглушающие удары барабанов и  раскаты труб.  Но
разве не выгоднее Моурав-паше,  ведущему орты,  соблюдать предельную тишину,
используя силу  внезапности?  До  города Рамади -  нет,  не  выгодно.  Пусть
лазутчики, - а они наверняка действуют между Мосулом, Кербелой и Багдадом, в
бесплодных степях,  -  донесут Иса-хану,  что  анатолийские орты двинулись к
Хандии или к Эд-Дивании...
     Гиви кубарем скатился вниз, он задыхался и с трудом выговорил:
     - Скорей! Что вы здесь как дохлые мухи! Там уже Георгий поручил Матарсу
Багдад! Плоты на...
     Не дослушав, "барсы" ринулись наверх.
     Но Саакадзе как бы не замечал друзей,  а  Матарс,  словно зачарованный,
слушал друга.
     - И пусть Иса-хан торжествует,  - гремел Саакадзе. - Ведь между Мосулом
и Багдадом пролегают опаленные земли, где встречаются лишь львы и страусы да
воинствующие бедуины скитаются со  своими стадами,  -  там не легко пройти к
городам,  осененным оранжевым знаменем со львом и  солнцем.  А от Эд-Дивании
берега Евфрата покрыты болотами,  поросшими тростником,  здесь  господствуют
зловредные лихорадки,  и,  по расчету Иса-хана, эти враги скосят наступающие
орты,  увязнет здесь полумесяц,  расползется доверенное мне султаном войско,
я,   исконный  враг  -  нет,  не  враг,  а  противник,  так  любил  называть
Непобедимого  веселый  Иса-хан,  -  противник  лучшего  шахского  полководца
Иса-хана,  потерплю поражение от его меча.  Вот почему -  в угоду Иса-хану -
орты должны перебрасываться на плотах открыто, производя невероятный шум. Но
вблизи Рамади,  используя ночной мрак,  в угоду Моурав-паше янычары и сипахи
сходят на берег,  а их место на плотах занимают чучела, раскрашенные в цвета
одежд всадников и  пехотинцев.  Из  живых на  плотах остаются смертники,  на
каждом  трое-четверо  фанатиков-добровольцев.  Они  продолжают движение  уже
поддельного войска к землям, расположенным между озером Бахр-Неджеф и озером
Хор-Абу-Хаджар,  введя  в  заблуждение лазутчиков Иса-хана.  Ширина  Евфрата
достигает четырехсот шагов,  и  трудно  рассмотреть с  его  берега янычар ли
злорадно ухмыляется,  или  гримаса застыла на  деревянном лице истукана.  Но
"барсы" должны помнить,  что и  Иса-хан может приготовить ответное угощение.
Поэтому не следует доверять ни тишине, ни шуму.
     Георгий воодушевлен,  уголь в  его руке перелетает с одного края холста
на  другой,  и  взор Матарса не  отрывается от  этой руки,  такой неимоверно
тяжелой и вместе с тем легкой.  Матарс не замечает "барсов",  но Георгий уже
обращается ко всем:
     - Вот  здесь,   "барсы",   я  поворачиваю  стрелы,   и,  повинуясь  им,
анатолийские орты обходят Багдад с  северо-востока и выходят южнее Бакуба на
дорогу караванов мертвых.
     - А дальше? Дальше что? - кричит Дато. - Мы не все слышали.
     - Георгий, - недоумевал Пануш, - почему не собрал всех сразу?
     - Э, Пануш, звезды не всегда полезно считать! Звал, но ты не услышал.
     Георгий отбрасывает уголь и  заразительно смеется,  потом наполняет таз
водой из медного кувшина и  с наслаждением опускает свои почерневшие пальцы.
В  глазах  Матарса  немой  вопрос.   Он  не  понял,   что  Саакадзе  победил
смертельного врага - апатию.
     "Барсы", восклицая: "Ваша! Ваша нашему Георгию!", плотно обступили его,
расспрашивая, что задумал Непобедимый.
     Не желая томить друзей, Георгий таинственно отвечает:
     - Дальше стережет вас  на  путях победа.  Дальше -  Кербела,  священный
город шиитов,  а  на  пути к  нему лежит Багдад -  обитель мира,  который вы
должны взять отвагой и  мечом.  Это окончательно расположит султана Мурада к
Моурав-паше и  даст в  скором будущем возможность избавиться от  назойливого
честолюбца Хозрев-паши, лишнего на линии Багдад - Исфахан.
     "Барсы"  помнят  Багдад  калифов и  полководцев,  его  высокие зубчатые
стены, угловые квадратные башни и примыкающие к внешним укреплениям минареты
и   мечети,   соединенные  каменными  лесенками,   связывающими  их  в  одну
труднопреодолимую цитадель.  С персидскими тысячами они днем взяли Багдад, а
теперь?
     - Теперь обитель мира,  -  продолжает Георгий,  -  вы  захватите ночью,
врасплох.  Возглавив передовой отряд,  вы подкрадетесь к  крепости с севера,
используя густые рощи пальм и  померанцевых деревьев,  окружающих местность,
где  находится гробница Зубейды,  неотразимой жены Харун-ар-Рашида.  Завязав
битву  на  северных башнях,  вы,  "барсы",  оттянете на  себя  основные силы
персов. К этому часу анатолийские орты обступят южные стены Багдада, атакуют
их и уже внутри города соединятся с вашим передовым отрядом.
     - Да  поможет нам  анчисхатская божья  матерь,  -  проникновенно сказал
Ростом, - осуществить в битве то, что ты, Георгий, сейчас нам начертал!
     - Багдад!  -  ударяет Георгий простуженного "барса" по  плечу,  от него
Матарс расплывается в улыбке.
     И вдруг,  схватив шаль,  Матарс начинает размахивать ею,  как башлыком,
словно уже скачет по обсаженной пальмами улице Дер-эс-Салама -  жилища мира,
как называют великолепный город сказочного калифа.
     И все "барсы" дружно подхватили песню:

                Чемо гуло! Чемо таво!
                Ангел на плече на правом!
                Слава и камням и травам!
                Той воде, что лечит, слава!

                Чемо таво! Чемо гуло!
                Кто теперь сильней Матарса?
                Немочь горла ветром сдуло!
                Щит над Тигром - солнце "барса"!

                Чемо гуло! Чемо таво!
                Песня, как звезда богата!
                Ждет дружину переправа -
                Битва за ключи Багдада!

     Шумно  одобрили  "барсы"  план  Саакадзе:  использовав пальмовые  рощи,
захватить Багдад.
     А  побежденный враг  -  апатия,  -  взмахнул серыми крыльями,  с  шумом
покинул дом воинственных "барсов".
     До сумерек слышались визг и  скрежет.  Это воины с остервенением точили
на оселке клинки, выверяли кинжалы и сушили порох.
     Все,  как  будто по  уговору,  забыли о  ливнях,  продолжающих бичевать
Месопотамию.  Саакадзе не  забыл,  но он знал,  что больше не будет остывать
кровь у "барсов" ибо в этом их неисчерпаемая сила.

     Цепи Северо-Анатолийских гор остались позади. Все расплывалось в зыбком
тумане.  Может,  потому не замечал Керим ни роз в садах Трабзона,  ни блеска
солнца в  хрустально-зеленом море,  ни  серебристо-серых облаков над  темной
скалой Митром.
     Нет желаний,  кроме одного! Оно всецело овладело Керимом: "Эрзурум! Там
Непобедимый!   Там  все,  кто  по  справедливости  первого  неба  называются
"барсами".  Там неповторимый ага Папуна!  Там мой духовный брат... А ханум?!
Кому  еще  аллах  ниспослал столько красивых чувств и  благородство души?  О
всепредрешающий,  сократи дорогу,  укороти время, ибо сердце мое переполнено
нетерпением".
     Но  размерен шаг трех верблюдов,  привычно покачиваются тюки на  горбах
кораблей пустыни.  Неодобрительно смотрят погонщики на  слишком торопящегося
купца. Нельзя пытаться изменять то, что предрешено всезнающим.
     Пришел час,  и остались позади тридцать тысяч садов и виноградников,  а
бухта Трабзона стала походить на  обломок блюдца.  Дорога свернула в  ущелье
Хоршит-Дереси и  пошла  вверх к  Гюмюисане.  Бактрийские верблюды преодолели
Вавукский  перевал;  под  ногами  покорителей пространства скрипел  снег.  А
Кериму  все  чудилось,  что  караван неподвижно стоит  на  месте.  Он  снова
торопил.   Погонщики  ругались,   кутаясь   в   башлыки.   Нерадостный  звон
колокольчиков раздавался над  Чорохом,  словно  льдинки  срывались с  утеса.
Темно-зеленой  стеной  встали  хвойные  леса,   как  бы  преграждая  путь  к
заснеженным высотам. Опять остановка! Костер. Погонщики закрепляли вьюки.
     Керим нервно дотрагивался до  лба,  ему почудилось,  что он  заледенел,
оказывается,  наоборот -  лоб пылает, "Сколько фарсахов осталось до цели его
странствия?"  Скалы не  отвечают,  погонщикам Керим не  верит.  Он  проводит
ладонью  по  черной  бородке,  подстриженной в  турецком  вкусе,  выпрямляет
стрелки усов,  придающих ему  молодцеватый вид;  а  синие  шарвари,  зеленая
куртка  и  полосатый тюрбан увеличивают его  сходство с  капитаном турецкого
корабля.  Это полезно в пути,  хоть и не радует Керима. Он бы хотел походить
только на купца и поэтому даже решил в Аискале купить синий тюрбан с красным
верхом, но погода портилась, падала снежная крупа, и он отменил привал.
     Снова ругались погонщики и  кутались в  башлыки.  И снова вверх и вниз,
вверх  и  вниз  шли,   злобно  кося  глаза  и  отплевываясь  желтой  слюной,
бактрийские верблюды.
     Что занесло его в суровые горы Анатолии черноморским ветром?
     "Видит пророк -  любовь!  О всепоглощающий,  как сильна твоя власть над
сердцем,   над  мыслями!"  -  Керим  обращает  свой  взор  к  небу,  но  оно
отсутствует.
     И снова день без радости,  снова ночь без сна! Но нет начала без конца.
Караван достиг Илиджинских источников. До Эрзурума остается около часа езды.
Огляделся Керим:  каменистая дорога делает петлю,  над  ней  высятся древние
башни, внизу берега Евфрата соединяет горбатый мост.
     Каменная глушь.  Тупик. Какая безнадежность! Круги плывут перед глазами
Керима. Какой-то гул! Что это? Не разваливается ли горбатый мост?
     Внезапно налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой
пляске.
     "Ка-а-ара-а-ель!"  -  завопили погонщики,  поспешно укрываясь вместе  с
верблюдами в  глубокой расселине.  Неожиданная остановка!  Керим в  отчаянии
подполз  к  выступу,  стараясь  предугадать:  скоро  ли  промчится  караель.
"Эрзурум! Один час до тебя, но как ты неизмеримо далек!"
     Вдруг  снизу  донесся  шум,  присущий большим караванам.  Миг  -  и  из
беловатой мути вынырнул верблюд-вожак с неимоверно длинной, словно дымящейся
шеей.  Керим протер глаза. Но караван продолжает двигаться к горбатому мосту
в  каком-то  торжественно-печальном безмолвии.  Не  звенят колокольчики,  не
слышно  ни  веселых возгласов,  ни  сердитых окриков погонщиков,  понукающих
верблюдов.  Рядом  с  верблюдами и  мулами,  подобно белым теням,  двигаются
поводыри.
     - Бисмаплах! - кричит не своим голосом Керим.
     Идет караван мертвых.
     Эхо  еще отдается в  ущелье,  а  уже бесшумно ступают верблюды и  мулы,
навьюченные плохо сколоченными гробами.
     Где встречал он такие мрачные караваны?  Да, под Багдадом. Они привычно
нарушали там жизнь базаров, отбрасывая на желтые площади свои зловещие тени,
разнося по  долинам Евфрата верную чуму.  То  совершали свой  последний путь
мертвецы-шииты, завещавшие большие деньги на погребение их в священной земле
Кербелы и  Неджефа,  веря,  что это приблизит их  к  порогу рая.  Но  откуда
появился караван мертвых здесь, вблизи турецкой твердыни - Эрзурума?
     - О аллах, чем разгневал я тебя? - шепчет Керим. - Почему посылаешь мне
такую страшную встречу?
     Караван мертвых уже  прошел  горбатый мост.  Вот  он  остановился.  Вот
проводники стали развязывать веревки. Вот они откинули крышки.
     Вопль ужаса вырвался из  груди Керима.  Он вскочил,  снова упал,  хотел
позвать на помощь, хотел бежать, но, прижавшись к камню и стуча зубами, лишь
хрипло стонал:
     - Ага, мой ага! Ты ли это, мой покровитель?
     Но безмолвно в первом гробу,  с мечом на груди, лежит Георгий Саакадзе,
во втором -  Димитрий,  в третьем -  Матарс,  в четвертом -  Дато, в пятом -
Элизбар,  в шестом -  Пануш,  в седьмом -  Автандил,  в восьмом -  Ростом, в
девятом -  Гиви,  в десятом -  Эрасти. Каждый "барс" в гробу, как и Георгий,
прижимает к груди меч.
     В смятении Керим восклицает:
     - О ты,  открывающий и закрывающий все ворота жизни!  Сними с моих глаз
черную  тучу!  Кто  сказал  -  Непобедимый мертв?!  Кто  сказал  -  мертвы и
"барсы"?!
     Керим силится еще что-то произнести, но... все смешалось, проносится со
страшным свистом,  и Керим чувствует, как холодеет у него кровь, как красное
пламя ослепляет глаза. Всплеснув руками, он ринулся вниз, перескакивая через
камни.
     Поводыри мертвого каравана,  сбросив капюшоны, обнажают клинки, готовые
изрубить Керима,  свалившегося на  них  будто с  неба.  Керим выхватывает из
ножен саблю и устремляется на страшных поводырей.  Они раскрывают бескровные
рты и трясутся от беззвучного хохота.
     - Видит Хуссейн,  я совершу сейчас немыслимое!  -  кричит Керим. - Кто,
кто дерзнул покуситься на жизнь неумирающих?! Измена! О небо, помоги мне!
     Керим  заносит  саблю  и  наотмашь рубит  поводыря с  белыми  щеками  и
водянистыми зрачками.  Сабля ударяется о  что-то  жесткое и  жалобно звенит.
Поводыри  мгновенно  отбегают,   и   только  дым  стелется  над  прибрежными
бесформенными глыбами.  Керим круто поворачивается,  он бежит к  гробам и...
отскакивает.  Они  становятся прозрачными,  сквозь них  видна дорога.  Керим
протягивает руки,  и  гробы теряют свои очертания,  вздрагивают,  корежатся,
превращаются в глыбы.
     Не  помнил  Керим,  сколько просидел он  возле  реки,  приложив ко  лбу
холодный кругляк.  Когда  он  поднял глаза,  то  увидел своих погонщиков,  с
испугом смотрящих на него. Керим перевел свой блуждающий мутный взор на трех
бактрийских  верблюдов.   "О,   будь  благословен  Мохаммет!   На  верблюдах
закреплены вьюки, они готовы продолжать живой веселый путь в Эрзурум, где...
где все, кого люблю и кому готов отдать последнюю молитву".
     Откинув кругляк,  Керим силится что-то припомнить,  но тщетно.  И он не
может понять,  почему он здесь, в этом мрачном ущелье, наполненном виденьями
шайтана. Ледяной мираж!..
     Старший погонщик с дрожью в голосе лепечет:
     - Ага,  ты  спешил в  Эрзурум,  а  смотришь на камни,  словно играешь в
али-дженгиз.
     - В Эрзурум!  - вскрикивает Керим, берясь за луку седла. - Скорей! - и,
взлетев на коня, взмахивает нагайкой. - В Эрзурум!
     Погонщики,  проклиная  час,  когда  согласились  сопровождать  богатого
купца, погнали бактрийских верблюдов.
     Не  разбирая дороги,  скачет  Керим.  Обрывистые высоты остались слева,
потонули в вечерней мгле...  Нет!  не догнать Керима ни ветру, ни солнцу, ни
воде!

     Телохранители следовали несколько поодаль.  Русудан  и  Георгий  словно
забыли,  что они не одни.  О, сколько радости доставила эта поездка Русудан!
Давно,  словно не  в  этой жизни,  они были вот так вдвоем.  Они едут конь в
конь,  не спеша и почти не разговаривая.  Как два кольца, спаяны их жизни, и
за долгие годы они с одного взгляда стали понимать друг друга,  по малейшему
движению лица угадывали еще не высказанные мысли.  Сейчас им хочется ощущать
дыхание друг друга,  -  именно здесь,  где  вечная тишина опочила на  горах,
стоящих стеной. И не хочется нарушать ее ни громким словом, ни стуком копыт.
Хочется молчать,  едва касаясь друг друга рукой,  в мимолетном прикосновении
передать то,  что нельзя поведать никаким словом - ни нежным, как фиалка, ни
резким, как удар бича.
     Воздух  пропитан  свежестью  снега,   плотно  облепившего  отроги  гор.
Неугомонно шумит  прозрачная вода,  сбегая  с  северных высот,  расплавляя в
своих холодных струях прямые лучи раскаленного добела солнца. И дорога среди
черных отрогов будто уходит в небо.
     Угрюмая дорога -  не связывающая два начала, а разъединяющая два конца!
Камни,  отсвечивающие черным стеклом, нависли, как головы слепых чудовищ. Но
Русудан и  Георгий вспоминают иную дорогу -  ту,  что пролегала в их юности.
Там,  над  Арагвским ущельем,  он  впервые поведал ей  дерзкие желания;  она
гордо,  как дверцу замка,  открыла ему свое сердце.  С горы, заросшей лесом,
веселым,  в  своем  зеленом  наряде,  они  любовались  миром.  Все  казалось
доступным:  вот протяни руку -  и в ней,  как рыба, забьется Арагви, протяни
другую - и рассыплется под ней княжеский замок будто сложенный из булавочных
головок. Хорошо там, наверху, - ведь когда на горе ветер, небо качается.
     Турецкий хребет раскололся.  Перед  ними  зияет  проход Гурджи-Богаз  -
Грузинские ворота.  Отсюда  дорога  круто  поворачивает на  север,  в  Олту,
напоминая  об  оставленной родине.  Русудан  и  Георгий  остановили коней  и
вглядываются в  пустынное ущелье,  вглядываются до боли в глазах.  Почему-то
Русудан боится повернуть коня,  какие-то  предчувствия томят  ее,  но  взор,
обращенный к Георгию,  спокоен и ясен.  Сейчас секунды, тающие, как снежинки
на солнце,  во сто крат ей дороже алмазов на ее арагвской короне. Но, увы, и
секунды уходят в вечность, как и алмазы. И Русудан жаждет преодолеть сладкую
волну,  подкатывающуюся к сердцу, перегнуться через седло, схватить дорогу и
сжать ее, - ибо если дорога в плену, то и время остановлено над бездной. Так
определено на весах вечности.
     Почему Георгий предложил Русудан совершить эту прогулку?
     - Вот,  дорогая, отсюда дорога к рубежам Грузии. Не бойся случайностей.
Ты  знаешь,  наша жизнь принадлежит не  нам.  Поклянись мне,  что  все,  что
случится впредь, ты воспримешь как волю жизни.
     - Не  стоило,  дорогой,  омрачать горькими словами нашу редкую радость.
Русудан,  жена Георгия Саакадзе,  всегда помнит, как должна относиться она к
воле жизни...  Я воспитаю наших сынов -  тех, что останутся... в той правде,
которая не гибнет ни в огне,  ни в воде,  ни на поле битвы,  ни на дружеском
пиру...  Пусть прославленное тобою имя Георгия Саакадзе из  Носте никогда не
потускнеет от недостойных поступков твоего потомства.
     Склонившись, Георгий молча целует край платья возвышенной Русудан.
     Осторожно касается Георгий поводьев коня Русудан, словно боясь спугнуть
призрачную бабочку. Пора возвратиться в суровую действительность, отмеченную
движением новых орт к Токату к шумом новых дождей под Багдадом.
     И  они снова едут рядом,  конь б конь,  и снова молчат,  преисполненные
нежности и неуловимой грусти.
     Впереди вырисовываются минареты Эрзурума,  обпитые кровавым закатом,  а
небо над ними опрокинулось куполом,  по синим бокам которого низвергается за
изломы гор оранжево-багровый поток.
     Похолодало,  Георгий накинул на плечи Русудан свою бурку. Она улыбается
ему;  под  порывом  мгновенно  налетевшего ветра  из-под  бархатной  шапочки
выбились волосы,  они все еще отсвечивают черным блеском,  и все еще Русудан
изумляет своей  строгой красотой,  отражающей величие ее  натуры  и  глубину
души.
     И  именно потому,  что она в сознании Моурави всегда такая же чарующая,
он вспомнил другую,  затерянную в горах, замурованную в монастырских стенах,
где отцвела ее молодость.  Золотая Нино! И невольно, испытывая боль, опять с
трепетом думает: "Неужели двоих люблю?"
     Он  прикрыл нагайкой глаза  и  тотчас опустил ее,  порывистым движением
поправил тесьму на бурке Русудан.  Во взоре его отражается столько нежности,
что губы Русудан дрогнули и голубоватая жилка забилась на виске.
     Среди природы,  не  созданной для  любви,  в  мрачном ущелье,  лишенном
прелести  цветов,   на  пути  в  неизвестность  они  вновь  ощутили  себя  в
благотворной власти самого таинственного из чувств...
     И вдруг... Керим с силой натянул поводья, конь захрипел:
     - О первопричина всех причин! Что посылает мне аллах, сон или явь?!
     Удивленно смотрит и Саакадзе на странного всадника.
     И внезапно,  отзываясь гулким эхом в ущелье,  прогремел его голос,  так
знакомый врагам и друзьям:
     - Керим! Ты ли это или приятное видение? Э-э, Керим!
     Подобно сорвавшемуся с вершины обломку скалы,  несется Керим. Он уже не
верит реально происходящему. Он...
     Саакадзе  подхватывает упавшего к  его  ногам,  трясущегося,  словно  в
лихорадке Керима.
     - Дорогой Керим,  очнись, ты среди друзей, - участливо говорит Русудан,
проводя ладонью по его лицу.
     - О  мои повелитель!  Пусть небо продлит твою жизнь до  конца света!  О
возвышенная ханум,  да исполнятся твои желания, как желание самого аллаха!..
Мое волнение от великой радости! Да простится мне...
     - Едем!  Едем, дорогой! - Георгий обнял и по-отечески поцеловал Керима.
- И для меня твое появление неожиданно. Странно, Русудан, мы сейчас говорили
о  дороге в  Картли,  -  уж не счастливое ли предзнаменование наша встреча с
Керимом?

     Но  вот и  Эрзурум.  Террасы спускающихся к  равнине домов.  Минареты в
зеленоватом тумане. Дом с нависшей над улицей крышей.
     - Моурави!  Моурави!  Госпожа Русудан! Керим! - Эрасти забыл про обиду:
Моурави впервые не взял его с  собой,  как будто ломота в спине у оруженосца
подходящий повод для опрометчивых решений!  И  сейчас он  ревел как буйвол -
Моурави!..
     Госпожа!.. А с ними...
     "Барсы" рванулись к  выходу.  Хорешани,  Дареджан,  накидывая на головы
покрывала, спешили за ними.
     Керим попадал из одних объятий в  другие,  он никак еще не мог прийти в
себя  от  поразившего его  недавно ужаса,  а  нахлынувшая радость душила,  и
нежданно слезы хлынули из его утомленных глаз.  Он не стеснялся их:  слишком
потрясли его и ужасный мираж и радостная явь.
     Уже удалились на ночлег в  караван-хане измученные погонщики,  а  Керим
все  еще  осторожно дотрагивался до  лица то  одного "барса",  то  другого и
внезапно вскрикнул:
     - "О  всемогущий,  скольких на  спине земли мы почитаем живыми,  а  они
мертвы,  и скольких во чреве земли мы почитаем мертвыми,  а они живы!.."* Да
ниспошлет небо долгие годы любимым мною больше,  чем  возможно любить!  Все,
все живы! О аллах, сколь бесконечна твоя милость!
     ______________
     * Эти слова принадлежат Абу-Хасану Харакани, автору "Нурал-Улум" ("Свет
наук"), жившему в IV веке.

     Дато,  не  понимая,  почему  в  таком  смятении Керим,  обнимал  его  и
успокаивал:
     - Друг,  что  приключилось с  тобой?  Кто  выбил тебя из  седла?  Разве
возможно представить нас неживыми? Спроси у гор Сурами!
     - У Триалетских вершин! - подхватил Элизбар.
     - У отрогов Упадари! - проронил Ростом.
     - У Ломта-горы! - воскликнул Автандил.
     - У Сапурцлийской долины! - промолвил Эрасти.
     - У Марткобской равнины! - выкрикнул Димитрий.
     - У Марабдинского поля! - добавил Пануш.
     - У Жинвальского моста! - буркнул Матарс.
     - У стен Горис-цихе! - воскликнул Гиви.
     - Не спрашивай лишь у Базалетского озера,  -  вздохнул Георгий.  -  Оно
немо.
     Внимательно взглянула Русудан на  Керима и  вновь нежно,  по-матерински
провела ладонью по его разгоряченному лицу.
     И   сразу  повеселел  Керим,   его  охватило  желание  свершить  что-то
значительное.  Одним рывком он притянул к  себе тугой вьюк и стал с какой-то
нервической торопливостью рвать веревки, зубами распутывать узлы.
     Звонко расхохоталась Хорешани:
     - Ты,  вероятно,  дорогой,  немного успел рассказать по дороге,  так не
лучше ли,  друг, сперва в доме разгрузить мысли и за трапезой обрадовать нас
приятными вестями о Картли?
     Но  Керим в  каком-то  самозабвении стал вытаскивать из  вьюка мохнатые
бурки, бросая их к ногам "барсов".
     - Мой господин!  Мой... повелитель! - как-то по-особенному взволнованно
обратился он к Саакадзе. - Это... это вам от ополченцев Ничбисского леса...
     - Картлийские бурки! Полтора спокойных дня тебе на отдых!
     А Керим все вытаскивал и вытаскивал: черные, серые, белые. Они ложились
как цепи гор,  манили в далекую даль,  доносили запах родной земли,  звали к
битвам за  счастье,  напоминали о  долге,  подымали ввысь,  как крылья орла.
Ничбисский лес!  Он  стал далеким прошлым,  но  он был и  недалеким будущим.
Боевой  привет  от  ополченцев,   вооруженных  сил  народа,  источника  всех
источников!
     И Георгий и "барсы" почувствовали несказанную радость.  Керим угодил им
и сам от этого стал необычайно оживлен.  Недаром сказано:  иной раз и слиток
золота не сделает то,  что может сделать кусок войлока,  обращенного в  плащ
витязя.  В порыве благодарности "барсы", обнимая, ласково тормошили Керима и
никак не могли насмотреться на дар "обязанных перед родиной".
     Потом  все  было  как  во  сне.  Несмотря на  запрет  женщин (нельзя же
беспокоить  гостя  до  утра!),   "барсы"  еще  долго  взволнованным  шепотом
расспрашивали Керима о близких, и он едва успевал отвечать:
     - Что?  Да,  аллах  хранит  стариков,  здорова и  ханум  Мзеха,  и  ага
Горгасал!..  Сестра тоже здорова...  Дети ее тоже...  Что с  племянницей?  О
Мохаммет, она прекрасна, как звезда на синем небе!
     Внезапно Димитрий, схватив Керима, задыхаясь спросил:
     - А мой дед?
     Керим вынул иэ переметной сумки желтые цаги и протянул Димитрию:
     - Видишь, ага, здоров!
     Димитрий, прижимая к себе цаги, крепко расцеловал вестника радости.
     Наконец Ростом вырвал гостя иэ лап "барсов":
     - А ты как, дорогой друг?
     Керим, не в силах скрыть смущения, произнес:
     - Аллах так создал радугу - один цвет переходит в другой. И жизнь так -
одно чувство сменяется другим:  нет только оранжевой полосы и  только черной
дороги.
     И  Керим  поведал  "барсам" о  счастье,  ниспосланном ему  небом.  Дочь
Вардиси,  племянница Эрасти,  оказала ему,  Кериму,  благосклонность.  Ханум
Мзеха очень ликовала.  Он,  Керим,  веры не будет менять, ибо пример святого
царя Луарсаба глубоко запал ему в  душу,  но поклялся,  что маленькая Вардия
будет его единственной женой;  и  драгоценностей он,  Керим,  наденет на нее
столько,  сколько сумеет выдержать ее стройный стан и изысканная красота.  И
еще обещал, что сидеть в царском замке она будет рядом с княгинями, ибо царь
Картли  сделает его  ханом.  Свадьбу отпразднуют,  когда  Керим  вернется со
всеми,  кого так  любит он  и  кого так  ждут ностевцы.  Ханум Мзеха в  день
свадьбы снимет траур по  царю Луарсабу и  царице Тэкле.  А  ностевцы взяли с
Керима слово пировать десять дней.
     Едва посветлело небо,  Гиви и Папуна увели мнимого купца к цирюльнику и
оттуда в  баню  -  смыть,  как  уверял Гиви,  усталость.  "И  согнать дурман
шайтана", - мысленно добавил Керим.
     К  утренней еде собрались все.  Керим вышел изящно,  но скромно одетый,
уже ничем не  напоминая турецкого купца,  потрясенного встречей с  караваном
мертвых возле горбатого моста.
     После первых заздравных чаш Керим попросил быть снисходительными к нему
за то,  что он так долго задержался в  Картли,  но он не мог думать ни о чем
другом, пока не убедился, что тщетны все попытки найти светлую царицу Тэкле,
ибо нет путей к  небесным высям.  Потом Керим с грустью в голосе заговорил о
Баака Херхеулидзе, который удалился в замок своего дяди и дал обет молчания.
Да,  князь один год будет безмолвствовать в память царя Луарсаба и еще год -
в  память царицы Тэкле.  А  если еще останутся годы,  посвятит их возведению
храма на том месте,  где, сражаясь за Картли, были убиты его девять братьев.
Справа и  слева от входа в храм поднимутся девять колонн -  так пожелал царь
Луарсаб.
     - А Датико где?
     - О ага Элизбар, Датико остался с князем. Сказал: "На всю жизнь!"
     - Дорогой Керим,  -  тихо спросила Русудан,  -  видел ли  ты моего сына
Бежана?
     - О  госпожа моя  и  повелительница,  я  был удостоен аллахом лицезреть
возвышенного сына моего повелителя,  он горд в своей смиренной одежде. Рядом
стоял настоятель Трифилий,  темная тень лежала на его глазах. До меня дошло,
госпожа и повелительница моя,  что по воле настоятеля почти всем в монастыре
управляет господин Бежан,  и обитель Кватахеви знает, что еще при жизни отец
Трифилий решил сделать своего любимца игуменом Кватахеви.  Когда архиепископ
Феодосий сказал:  "Молод еще брат Бежан,  не по годам чин",  - отец Трифилий
нахмурился:  "Молод,  да мудр,  и обитель поднимет, и обогатит, и защитит от
недругов,  ибо в нем сила меча Георгия Саакадзе,  а благородство души -  его
матери".  И  такое прибавил:  "Молодость не  порок,  много старцев совершают
недостойные поступки, а носят звание священнослужителей".
     - А удалось ли тебе поговорить с моим сыном?
     - Госпожа моя, я осмелился приблизиться к строгому Бежану. Видит аллах,
глаза его затуманились,  когда он узнал,  что еду я  к великому Моурави.  "Я
напишу, и на словах передай, Керим, - так сказал господин в черной одежде, -
что  днем и  ночью мои мысли о  могучем отце моем,  о  прекрасной матери,  о
братьях моих и  о друзьях "барсах",  что верны беспокойному искателю истины.
Буду молиться за них,  и  пусть ниспошлет всесильный господь бог им победы и
радости".  Дальше,  госпожа,  говорить не  пришлось,  ибо случилось то,  что
случилось: исчезла царица...
     - И ты, Керим, - прервал его Дато, - больше не видел Бежана?
     - Не  видел...  ибо  игумен Трифилий и  монах  Бежан  ночью  ускакали в
Тбилиси. Оказалось, католикос созвал священных мужей решать дела церкови.
     Керим выглянул в  окно и  заторопился.  Он попросил Эрасти сопровождать
его  на  базар:  необходимо избавиться от  товара,  иначе слишком любопытные
могут  догадаться,   что  он   не   батумский  купец,   доставляющий  товары
Моурав-паше,  а  исфаханский лазутчик,  выпытывающий тайны у обладателя двух
бунчуков. Эта шутка развеселила картлийцев.
     - Все  же,  Керим,  -  посоветовал Дато,  -  продай свой груз армянским
торговцам, ибо хвастать знанием турецкого языка тебе ни к чему.
     - О-о, победа Вараму! - воскликнул Ростом. - Это он такому научил.
     - Старый волчок крутился,  вертелся, а узнавал обо всем лишь у армян, -
напомнил Гиви.
     Все  безобидно подшучивали над  простодушным "барсом",  считавшим,  что
Варам обвел его, всесильного, вокруг мизинца.
     Не прошло и трех базарных часов,  как Керим продал все пять вьюков,  но
так  невыгодно для  себя,  что  покупатель предложил тут  же  уступить ему и
шестой.  На  удивленный  вопрос  Эрасти,  почему  он  не  хочет  так  быстро
отделаться от груза, Керим пояснил:
     - Хуссейн послал  мне  догадку оставить шестой  вьюк  для  "ящериц" ага
Папуна; наверно, он их и здесь нашел.
     Вздохнув,   Эрасти  признался,  что  если  бы  Дареджан  не  догадалась
припрятать столько, сколько необходимо самим госпожам Русудан и Хорешани, то
они, очевидно, стали бы походить если не на ящериц, то непременно на женщин,
собирающихся купаться.
     Поговорив  о  разнузданности  янычар,   в  способах  обогащения  чем-то
напоминающих кизилбашей,  умеющих и  ежа  вытянуть в  веревку,  Керим  щедро
вознаградил поводырей.  Обрадованные,  они  тотчас простили мнимому купцу ту
гонку,  которая не  к  лицу  добропорядочному каравану,  и  с  удовольствием
взялись отвести трех верблюдов с  одним вьюком в  дом  Моурав-паши,  надеясь
получить и там бахшиш.
     - На что тебе верблюды?  -  пожал плечами Эрасти.  -  Разве собираешься
уезжать?
     - Видит улыбчивый див, нет. А отборные верблюды пригодятся для поклажи,
когда, иншаллах, будем все отбывать в Картли.
     Выехав на  площадь Улу  Джами,  Керим  взял  под  уздцы  коня  Эрасти и
завернул в глухую уличку, выходящую к руинам стен византийских времен. Здесь
под   тихий  стук  конских  копыт  Керим  стал  расспрашивать  о   положении
Непобедимого в Стамбуле и Анатолии,  где разжигаются огни войны и льют кровь
на камни ее храма.  Чем больше слушал Керим, тем сильнее мрачнел: "О шайтан!
Почему ты  поставил на моем пути караван мертвых?!  Кто из твоих мерзких жен
шепнул тебе, что так надо?! Султан возвел Моурави на высоту почета, снарядив
его в Арабистан,  но не счел нужным задержать того, кто олицетворяет глубину
низменного. Разве можно предвидеть, что умыслит завистник Хозрев? Необходимо
убедить Непобедимого победить себя!  Нет, не на Багдад должен пролегать путь
Моурави, а на Картли. Но как, как приступить к главному?

     Некоторая уклончивость Керима  в  разговоре удивила "барсов".  Димитрий
предлагал  напрямик  спросить,   не   проглотил  ли  он,   отмеривая  товар,
остроконечный аршин.  Если так, то тогда понятно, почему из него не вытянешь
больше  чем  полтора  слова  за  сутки.  Но  Саакадзе  воспретил наседать на
замечательного друга,  который, несомненно, обдумывает, как начать рассказ о
том, что вынудило его пуститься в тяжелый путь.
     - Не понимаю,  -  проговорила Хорешани,  -  разве Керим не сказал,  что
прибыл сюда, чтобы сопровождать нас в Картли?
     Русудан не  разочаровывала подругу,  но  подумала:  "Нет,  не  одно это
желание привело сюда верного Керима",  и  в  час  полуденной еды  неожиданно
спросила:  неужели перед путешествием он  не  мог  посетить княгиню Нато или
хотя бы  узнать о  ее здоровье?  Оказалось,  что как раз накануне его выезда
владетельница прибыла в  Тбилиси,  но  не  пожелала почему-то выслушать его.
"Надо отвести разговор об Ананури",  -  рассуждал Керим, тревожно поглядывая
на Русудан.
     - Прошу тебя, если ты почему-либо раньше нас уедешь, - сухо проговорила
Русудан,  -  передай  моей  матери,  пусть  навек  запомнит,  что  благодаря
предателю Зурабу предатель Теймураз помог нам стать гостями Стамбула.
     - Владетельница, так думаю, на меня рассердилась.
     - Моя мать? За что?
     - Госпожа Нестан в Тбилиси.
     К   радости   Керима,   поднялась   невероятная   суматоха,   расспросы
восклицания.  Керим едва успевал отвечать и  молил небо "Лишь бы о Зурабе не
спрашивали".
     - А с кем прибыла княгиня, у кого поселилась?
     - Ага Дато,  княгиня удостоила меня беседой и  вручила послание фамилии
Саакадзе,  на словах такое повелела сказать:  "Иншаллах,  ждать буду любимую
семью "барсов",  может,  в Тбилиси, может, в Носте". В Ананури, хотя там нет
Зураба,  гостить не  поехала.  Княгиня Нато  очень  просила,  потом  немного
рассердилась.
     - Постой, Керим! Выходит, Зураб от Нестан к своему тестю сбежал?
     - Выходит, - Керим искоса взглянул на Русудан и торопливо проговорил: -
К Мухран-батони тоже не поехали.
     Отказались  и  от  приглашения Ксанских  Эристави  и  другие  замки  не
удостоила согласием,  ибо,  не зная,  что задумал шах Аббас, никого не хочет
подвергать опасности.  Еще повелела передать: в Тбилиси вновь приняла святое
крещение от епископа Феодосия и  намерена посвятить жизнь не одним радостям,
но  и  описанию на  пергаменте деяний  Моурави в  Исфахане,  а  также  всего
замеченного ею в этом городе бирюзовых роз и кровоточащих ран.
     - Ты сказал, в Носте собирается княгиня?
     - Видит  пророк,   собирается,   ага   Папуна.   Раньше  арагвинцы  там
бесчинствовали,   притесняли  ностевцев,   как  хотели.  Княгиня  Нато  тоже
соизволила сказать, что, пока Моурави с семьей не вернется, Носте ее. Но тут
я  поклонился и  возразил:  раз  ханум  Нестан стремится в  Носте,  то  и  в
отсутствие Моурави  там  ее  приют.  Видит  небо,  я  не  перешел  за  черту
справедливости, но владетельница очень рассердилась на меня.
     - Ну, а Нестан поехала? - живо спросил Элизбар.
     - Удостоила мой слух словами: "Непременно поеду".
     - Наверно, все в послании сказано. Оно у тебя?
     - О ага Ростом! У меня... И послание князя Шадимана тоже.
     "Барсов" так и подмывало ринуться в покой Керима,  схватить свиток,  но
Саакадзе сделал тайный знак,  впрочем, хорошо замеченный Керимом. О послании
больше не говорили.
     Едва забрезжило утро,  Саакадзе,  по старой привычке, вышел в сад и тут
же столкнулся с Керимом.
     - Тебе что, Керим, плохо постелили, что, не дожидаясь восхода, встал?
     - Мой  господин и  повелигель,  сердце мое переполнено радостью,  ибо я
вижу Непобедимого здоровым и всех,  кто заполнил мои мысли,  тоже. И если бы
не на мутаках,  набитых шерстью, лежала моя голова, а на камне, так знакомом
мне с детства, я, видит небо, так же крепко бы спал.
     - Выходит, тебя все же тревожит что-то, мой Керим?
     - Ты угадал, мой повелитель.
     Саакадзе бросил на Керима пристальный взгляд и приказал Эрасти, который
всегда был поблизости,  собрать после утренней еды всех "барсов" в  "комнате
военных разговоров", только тайком от женщин.
     Но, едва дослушав Эрасти, "барсы", полуодетые, рванулись в сад; окружив
Керима, они нетерпеливо ждали вестей, из ряда вон выходящих.
     - Мой повелитель,  и  вы,  мои покровители,  -  начал Керим с некоторой
торжественностью, - о князе Зурабе мое слово.
     Саакадзе порывисто опустил руку на плечо Кериму и взглянул ему в глаза:
     - Уж не хочешь ли ты сказать...
     - Видит небо,  ты угадал,  мой повелитель.  В Картли не ждали, что царь
Теймураз так пожелает избавиться от мужа своей дочери.
     Как  ни  были подготовлены "барсы" к  самым невероятным новостям,  они,
пораженные, не могли вымолвить ни слова.
     - Князь Шадиман помог? - оставаясь внешне спокойным, спросил Саакадзе.
     - Свидетель пророк,  ты угадал, мой повелитель. В тайном послании князь
сам обо всем пишет.
     - Раньше расскажи, как случилось то, что случилось.
     - Видит аллах,  если  тянуть всю  нить,  трех пятниц не  хватит.  Князь
Шадиман  из  Марабды,  как  настоящий  змей,  жалил  Зураба  и  заодно  царя
Теймураза.  Говорят,  что царь, как и следует ужаленному, кружился и хрипел,
ибо поверил,  что князь Зураб намерен воцариться.  О  все открывающий и  все
закрывающий!  Тбилисцы клянутся,  что  даже при тряске гор такой суматохи не
было.
     Зураб  Арагвский в  Тбилиси  метался  подобно  бешеному шакалу,  -  все
царевну к себе звал, а сам опасался в Телави ехать. Тут князь Шадиман и царь
Теймураз соединили свои хитрости, и шакал угодил в западню. Лукавец Варам от
князя Шадимана в  Телави и от царя Теймураза в Марабду как заяц бегал,  хотя
на  всех  дорогах князь Арагвский понаставил засады.  Когда капкан сжал лапу
"шакала",  "заяц" остался в  Телави -  высмотреть.  А справедливый владетель
неба  пожелал,  чтобы было  так:  по  случаю прибытия Зураба в  первый город
Кахети царь устроил большой пир.  Нигде не сказано, что пир всегда кончается
весельем, особенно, если за возглавляющим стол хевсуры с медными крыльями за
плечами стоят. Бисмиллах! Что арагвскому князю крылатые хевсуры, если он уже
горский трон своим табуретом называл!  А  для хевсуров и бескрылый "шакал" -
угроза!  Не  догадывался Зураб,  что  шайтан уже  сосчитал его  дни.  Высоко
взлетел и всем говорил:  "Я от Орби,  царя орлов, силу перенял!" Но разве не
сказано:  чем больше высота, тем страшнее падение. Царь Симон от руки Зураба
пал с высоты не больше трех локтей,  а Зураба сбить надо было с гребня века,
- поэтому,  пророк свидетель,  хевсуры и нацепили крылья.  Говорят,  вино на
телавском пиру  лилось  второй  Алазанью,  и  чтобы  осталась  лишь  первая,
придворные не пожалели сил,  а  князья -  времени.  Не только в арочном зале
хлестало из кувшинов вино всех цветов радуги,  но и  на парадном дворе,  где
пятьсот арагвинцев,  следуя  примеру своего  владетеля,  поглощали без  меры
воду,  таящую в себе огонь.  Тысяча мертвых рыб по сравнению с перепившимися
князьями и воинами представилась бы живой.
     И   тогда  царь   Теймураз  назидательно  вскинул  указательный  палец,
унизанный рубинами, и произнес:

                Приговор, а не маджаму,
                Что красавиц тешит рой...
                Кто другим копает яму,
                В яму сам летит порой.

     По  этому  сигналу в  руке  начальника хевсуров вспыхнул красный факел.
Загремели медные крылья,  и хевсурский меч, повторяющий форму креста, сделал
круг  над  Зурабом и  со  страшной силой опустился на  его  шею.  Прав Аали,
воскликнувший:  "Не  допускай гордыню овладеть твоим  сердцем,  завтра может
уравнять его  с  комком  грязи!"  Выволокли Зураба,  как  изменника царя,  к
воротам дворца,  и там он пролежал ровно три часа, означавших: преступление,
раскрытие, возмездие.
     На заре, отрезвившись, арагвинцы крик подняли, за оружием потянулись, а
хевсуры еще ночью все шашки и  кинжалы в  одну груду сгребли и  в подземелье
скрыли.   "Лучше  потерять  одну  голову  своего  владетеля,   чем   пятьсот
собственных",  -  так рассчитали оплошавшие арагвинцы и  совсем тихо вывезли
обезглавленного князя в Ананури.  Бисмиллах! Приползает черная арба с черным
верхом к  воротам Ананури,  а  ее  на  порог не  впускают.  Там  уже  Баадур
Эристави,  старший  брат  Зураба,  наследство принял.  И  похороны  странные
устроил: "Он меня живым хоронил, говорит, и любви не заслуживает!" И на гроб
косится;  "А вдруг выйдет!" А жену Зураба осудили:  "Нехорошо все же,  когда
жена скромность теряет".  И на дорогу косятся:  "А вдруг прилетит".  Царевна
Дареджан траур отвергла: "При жизни князя, говорит, траур износила". Легко и
полжизни выплеснуть, как воду из чаши. Вскоре уехала она в Имерети, - теперь
царевна имеретинская,  но вот-вот станет и царицей, ибо царь Георгий на ложе
уже со смертью борется.
     Внезапно Гиви засуетился:
     - Сейчас скажем женщинам или после полуденной еды?
     - Успеют  узнать  через  полтора года!  -  резко  оборвал простодушного
"барса" Димитрий.
     - Я тоже так полагаю, - вздохнул Дато.
     Задумчиво  Георгий  проводил  пальцами  по  усам.  Может,  вспоминал он
триалетское поле боя  и  юного Зураба,  которого спас от  смертельного удара
ятагана. Мог ли он представить тогда, что сын доблестного Нугзара станет его
выучеником,  но  отдастся  затем  самым  низменным  человеческим страстям  и
повернет свой окровавленный меч  против учителя.  И  вот -  конец.  Пропасть
унижения и печать позора!
     - Как скоротечно время!  - тяжело поднялся Георгий. - Пойдемте, друзья,
нас госпожи к скатерти ждут.

     В   "зале  кейфа"  было  шумно,   праздновали  пятницу,   день  Керима.
Растроганный,  восседал он на атласных подушках, как почетный гость принимал
знаки внимания от  близких его сердцу.  Дастархан,  расставленный на  "новой
скатерти", отличался изысканностью. Вина не было, ибо это запрещено кораном.
Из серебряных кувшинов лился охлажденный снегом шербет.
     Дареджан  мелодично  ударяла  в   дайру,   в   "барсы"  пели   песню  о
замечательном Кериме.
     И  никто не  подозревал,  что  сейчас произойдет то,  что потрясет всех
собравшихся.  Виновником был  Гиви.  Потягивая  шербет,  он  как-то  странно
смотрел на Керима и вдруг рассмеялся:
     - Ты,  дорогой Керим,  почему не  сказал,  с  кем  прибыла из  Исфахана
Нестан? Кто поверит, что одна?
     Керим слегка смешался, потом, оглядев друзей, решил: "Все равно сказать
необходимо".
     - Если ангел Габриэл обрек тебя нетерпению, скажу: ханум Нестан прибыла
вместе с Хосро-мирзой.
     Водворилась такая тишина, что каждый мог невольно подумать, что потерял
слух. И вдруг "барсов" охватило неистовство.
     - Значит, война?! А царь Теймураз?!
     - Неизбежно мне, мой повелитель и господин, рассказать все сначала. Без
этого многое трудно будет понять.  Но для успокоения скажу сразу: войны нет.
Хосро-мирза,  обойдя Кахети,  в одну из пятниц вошел в Картли.  Раньше народ
пришел в смятение и,  как всегда,  бросился в горы и леса, но мирза разослал
глашатаев с приятной вестью.
     Не избегая подробностей, Керим поведал друзьям о том, как царевич Хосро
под страхом смерти воспретил юзбашам, онбашам и сарбазам не только убивать и
грабить,  но  даже без приглашения входить в  дома,  будь то  в  городах или
селениях, и что, к всеобщему удивлению, он, мирза, сам поехал к католикосу.
     Церковники сообразили,  что Хосро не глупец,  как царь Симон,  и  много
полезного может сделать для царства. И тут настоятель Трифилий вспомнил, что
кахетинский царевич Хосро и  во время пребывания в Тбилиси не тронул его,  и
даже,  когда  некая  девушка  обезглавила  молодого  хана,  сумел  отвратить
карающую руку от стольного города.
     Полдня  вел  Хосро  с  католикосом тайный разговор.  А  наутро во  всех
церквах священники объявили народу:
     "Во славу Христа,  пусть каждый занимается своим делом!  Царевич Кахети
Багратид Хосро-мирза - бог да ниспошлет ему долгую жизнь! - пришел с любовью
и заботой о Картли, и если деревни или монастыри захотят добровольно продать
скот,  или  зерно,  или сыр -  все будет щедро оплачено Джафар-ханом,  сыном
благородного  Караджугай-хана".   И   еще  Хосро-мирзе  аллах  послал  мысль
пригласить картлийское княжество на  большую  беседу.  Он  милостиво объявил
владетелям:   "Аллах  видит,  никого  не  принуждаю,  но  если  дружественно
настроены,  то  пусть  каждый  из  вас,  сколько сможет,  продаст персидским
начальникам войск по  сходной цене корма для двадцати тысяч".  И  еще просил
князей  помочь  ему  установить порядок в  царстве,  так  сильно  нарушенный
Зурабом Эристави.
     Но,  аллах  свидетель,  еще  больше изумился народ,  когда  Хосро-мирза
огласил ферман об освобождении царских крестьян на один год от податей, дабы
они могли восстановить свое хозяйство.  И еще святой Хуссейн подсказал мирзе
просить  владетелей на  год  уменьшить оброк,  ибо  без  хорошего  хозяйства
царство не может оправиться... - Тут Керим умолк, обдумывая, как продолжить.
     - Я тебе подскажу,  Керим,  -  усмехнулся Саакадзе,  - от разорительной
междоусобной борьбы Моурави с картлийским княжеством.
     - Твоя догадливость,  мой  повелитель,  да  приснится каждому мудрецу в
сладком сне.
     - Значит,  Хосро-мирза воцарился в Картли?  - недоумевая Дато. - Почему
обходишь главное, Керим?
     - Мохаммет свидетель,  пока не воцарился, иначе раньше об этом повел бы
поучительный разговор.
     - Но какую цель преследует он,  мирно вторгшись в Картли?  Уж не хочешь
ли, Керим, уверить нас, что иранский "лев" превратился в ягненка?
     - Да  избавит святой Хуссейн и  да  защитит!  Даже в  ночь под  пятницу
опасно о таком думать. Уже раз видел подобное.
     Как  бы  находясь на  распутье,  слушали  Керима  грузины,  заброшенные
судьбою в  чужую им Турцию.  "Что дальше?  -  мучительно раздумывали они.  -
Воевать с  Хосро?  Освободить Картли от  персов?  Ведь  Саакадзе не  верит в
добрые  намерения шаха.  Раньше  мирными  средствами завоюет  Картли,  потом
кровавыми -  Кахети;  недаром  пока  двадцать  тысяч  лишь  ввел,  а  где-то
поблизости тысяч сто для Кахети припрятал".
     "И  страшнее всего,  что церковь стала на сторону шаха.  Вынуждена была
стать.  Зато князья Верхней,  Средней и Нижней Картли в союзе с Хосро-мирзою
до первого толчка изнутри или извне,  -  прикидывал в уме Саакадзе. - Они не
потерпят ущемления своих  прав,  а  оброк  вместе  с  кожей  крепостных сами
привыкли сдирать. Значит, на них, как ни смешно, я могу рассчитывать".
     - Выходит,  -  спросил  Саакадзе,  -  шах  назначил Хосро-мирзу  только
правителем?
     - Да укрепит меня податель благополучия,  он уже имеет тайный ферман на
воцарение в Гурджистане.
     - Почему тайный? - Ростом недоуменно пожал плечами.
     - Откуда тебе все известно, Керим?
     - О  мой  господин,  от  Гассана...  В  одно  из  тбилисских утр,  едва
Хосро-мирза проснулся, Гассан поспешил рассказать мирзе обо мне. Мирза хотел
рассердиться и  уже глазами искал,  что швырнуть в  видящего сны.  Но Гассан
таинственно прошептал:  "Мирза,  ты  не  позже как  сейчас позовешь Керима и
повелишь  ему  остаться  твоим  советником.   О  отмеченный  аллахом,   даже
Караджугай-хан и его сын Джафар-хан дарили ему свое внимание, втайне надеясь
привлечь к  себе.  Не  упускай,  о  мирза,  случай  приобрести верного,  как
талисман,  везира.  Знай,  когда ты после царских трудов погрузишься в  сон,
Керим будет бодрствовать".
     Это о Гассане. А о мирзе еще лучше.
     Выслушав умные слова,  Хосро-мирза,  по  желанию неба,  забеспокоился и
повелел прислужникам, не медля и базарного часа, разыскать меня. Прислужники
не разыскали.  Мирза еще сильнее забеспокоился. Тут Гассан сказал: "О гебры,
помогите мне увидать жилище Керима,  ибо,  пока он  не предстанет перед моим
повелителем и повелителем всех царств Гурджистана,  я не смогу погрузиться в
сон,  а  всем известно,  что  только во  сне аллах подсказывает мне то,  что
подсказывает". Гебры помогли.
     Придя в  духан "Золотой верблюд",  где  я  тайно жил  и  уже  много раз
выслушивал от  Гассана важное об  Исфахане,  Гассан сказал:  "О  Керим,  мое
сердце полно любви к  тебе,  словно ты  мой  внук,  а  не  внук моего друга,
который  в  черные  дни  угощал  меня  кебабом  и  прохладной дыней.  Иди  к
Хосро-мирзе,  и ты станешь после него первым в царском Метехи. Знай, я видел
сон..." Но тут я рассмеялся,  Гассан тоже, но упрямо повторил: "Видел сон, и
твое пребывание в Метехи много пользы принесет твоим близким".
     Аллах видит, я тоже так подумал и, надев праздничные одежды, но укрыв в
складках  пояса  маленький  ханжал,   отправился  к  Хосро-мирзе.   Не  хочу
осквернять свой язык ложью,  мирза смутил мою душу и  усладил слух.  Он  мне
понравился,  я  ему тоже,  так как не отпускал меня мирза три дня,  угощая и
расспрашивая.  Потом  заставил на  коране поклясться,  что  останусь у  него
советником Дивана  и  начальником лазутчиков.  Тогда  я  счел  своевременным
сказать такое слово: "О отмеченный аллахом, с благоговением и удовольствием,
но не раньше,  чем аллах поможет мне увидеть моего повелителя,  Моурави, ибо
он, словно волшебник, превратил голодного каменщика в то, чем я стал".
     Хосро-мирза вдруг покраснел,  отбросил чубук кальяна и, опустив голову,
задумался.   Не  сочти  меня,   о  мой  повелитель,  самоуверенным,  но  мне
показалось, что и мирза вспомнил, чем был он, пока ты не вывел его на дорогу
благополучия.   Подумав,  Хосро-мирза  спросил:  "Есть  ли  у  тебя,  Керим,
просьба?" Оказалось, что есть...
     Керим вдруг прервал речь и затем медленно протянул:
     - Доскажу,  мой  повелитель,  когда придет час...  О  моя высокая ханум
Русудан,  тут как раз к месту вспомнить, почему рассердилась на меня княгиня
Эристави.  Узнав  о  желании ханум  Нестан поселиться в  Носте,  Хосро-мирза
повелел мне  выгнать оттуда головорезов Зураба и  поручить замок тому,  кому
ностевцы доверяют,  ибо раз он,  Хосро-мирза,  - скажем, пока, - не присвоил
Носте,  как владение,  ранее принадлежавшее царям,  то оно по закону отходит
обратно к хозяину,  конечно, и его близким. Я поехал в Носте и поручил замок
твоему деду,  ага Димитрий.  А  поселение Носте и угодья взял в свои твердые
руки Арчил-верный глаз, обещав к твоему возвращению дружину молодую создать.
Мать и  отец Эрасти в  замок перешли,  хотят в новый цвет покои перекрасить.
Только Фирдоуси под  силу  словами описать радость ностевцев,  -  очень ждут
княгиню Нестан.  Тут  главное:  Хосро-мирза  приказал выдать  из  арагвского
эриставства часть золотого запаса княгине Нестан и выделить ей часть земель,
как жене -  хоть и бывшей -  держателя, тоже бывшего, знамени Арагви. Сперва
княгиня Нато наотрез отказалась, доказывая, что Нестан больше Орбелиани, чем
Эристави.  Хосро -  тоже больше царь,  чем мирза, - впал в гнев: "Бисмиллах!
Из-за  изменчивого сердца Зураба страдала красавица,  и  если добром не даст
столько, силой возьму больше!" Исфаханская тысяча сарбазов на конях уже была
наготове.  Испугались владетели  Ананури.  И,  аллах  свидетель,  я  сам  по
справедливости делил.  Теперь прекрасная княгиня богата.  Но мне, по прихоти
насмешливого дива,  достался гнев ханум Нато...  Мой повелитель,  очень ждут
тебя в  Носте и...  в  Марабде.  Князь Шадиман еще не  закончил игру в  "сто
забот".
     Барсы недоумевали: как могут они вернуться мирным путем в Картли, когда
ею владеет ставленник шаха?
     - Керим,  ты что-то не договариваешь!  - буркнул Матарс, снимая с глаза
белую повязку и надевая черную.
     - Да, Керим, говори прямо, - потребовал Саакадзе.
     - О  мой  повелитель,  раньше удостой внимания послание князя Шадимана,
оно многое разъяснит... Все торопил меня князь.
     - Ты видел старого Барата?
     - Видел,  ага Ростом. В Марабду вызвал и такое сказал: "Поспеши, Керим,
лишь  дожди  задерживают Моурави в  Эрзуруме.  А  дело  важное  и  полностью
касается Картли.  Значит,  Моурави на  все  будет согласен.  Во  имя высшего
необходимо ему примириться с  Хосро-мирзой".  Еще о многом говорил владетель
Сабаратиано,  и каждое его слово, которое вспоминал в дороге, вынуждало меня
нагайкой огорчать коня.
     - Выходит,   -  огоньки  блеснули  в  глазах  Саакадзе  -  недаром  уже
шестьдесят дней хлещет дождь. Видишь, мой Керим, князьям во всем удача, даже
аллах на их стороне...  Да,  я узнал от тебя,  мой Керим, многое, что радует
меня и  печалит.  Примириться с  Хосро?  А  не  потребует ли  шах от  своего
ставленника моей головы?..  И еще:  напрасно царевич надеется легко,  даже с
моей помощью,  справиться с Теймуразом,  - царь непримиримый враг мусульман.
Не  Аббас ли погубил возвышенную царицу Кетеван -  его мать и  двух сыновей,
соколов Кахети?  У "богоравного" много приверженцев,  ибо не оскудела Грузия
верными сынами. Что же касается моего возвращения, то уйдет ли шах Аббас или
еще,  на "радость" Картли,  проживет,  я все равно вернусь.  До моей головы,
пожалуй,  ему трудно дотянуться.  Так вот, князь Шадиман угадал: ради Картли
пойду на  все.  И  если Хосро-мирза именно тот царь,  который нужен не мне и
Шадиману,  а Картли-Кахети,  то вернусь, как давно решил, без янычар. А если
мирза  оделся  в  одеяние  благородных,  а  под  алтабасовым  плащом  затаил
персидский кинжал, то не бывать ему на троне Багратиони.
     - Думаю,  дорогой Георгий,  не  ошибусь,  если скажу,  что  Хосро будет
настоящим царем, многое меня в нем удивило и обрадовало.
     - Дорогая Хорешани,  хоть ты и сверкаешь умом, но ты женщина, а женщины
не могут оставаться спокойными к поклонению, будь то царь или монах.
     "Барсы" затряслись от смеха. Улыбка тронула губы Русудан.
     - Но не будем предрешать!  - продолжал Саакадзе. - Раньше ознакомлюсь с
посланием моего Шадимана.
     - А сегодня я хочу напомнить,  - шутливо заворчал Папуна, - что сегодня
мы в честь дорогого гостя празднуем день пятницы.
     - Да  будет мир  и  покой над  крышей дома,  благословленного небом!  -
Подражая епископу Феодосию, Дато вознес руки вверх. - Да ниспошлет...
     - Не  богохульствуй,  сын мой!  Не богохульствуй!  -  подражая тбилели,
протянул Гиви, придав своему лицу благочестивое выражение.
     - Гиви!  -  под хохот "барсов" закричал Матарс.  - Завтра выпью за твое
здоровье полтунги вина,  а  сегодня да  ниспошлет тебе  зеленый черт веселые
мысли! Расскажи Кериму, как ты в мохамметанство переходил.
     К  удовольствию женщин,  больше о  делах не  говорили.  День закончился
веселыми сказаниями,  песнями, и даже в угоду Кериму Автандил, Иорам и Бежан
исполнили персидский танец.

     Когда Георгий,  окатив себя холодной водой из кувшина,  поднялся в свою
комнату,  он  заметил на  восьмиугольном столике свиток с  печатью владетеля
Сабаратиано, свисающей на оранжевом шнурке.
     "Совсем как змей,  свесившийся с древа познания", - усмехнулся Георгий,
взламывая восковую печать.
     С  мельчайшими  подробностями  Шадиман  описал  не  только  ходы  своей
"дипломатии",  но и  все события,  совершившиеся в Картли при Зурабе и после
него.  Он  часто  повторял:  "Победа,  дорогой  Георгий;  я  обещал  тебе  и
смертельно ужалил шакала,  а  это значит,  что можно приступить к обсуждению
дальнейших дел царства".
     "Время  тебе,  Великий Моурави,  вернуться домой!  Идет  восстановление
Картли,  и кому, как не тебе, это дело дороже всего! Если бы я тебя не знал,
то горячо упрашивал бы вместе с  семьей прибыть в Марабду.  Готов поклясться
княжеской честью,  что в  моем замке тебя никто не посмеет потревожить.  Но,
зная тебя,  говорю:  и в Носте тебе еще не следует поселяться, дабы избавить
шаха от соблазна требовать от Хосро-мирзы недопустимое.
     Лучше,  если ты временно поживешь в  Имерети.  Я  слышал,  что твой сын
Автандил  -   нареченный  царевны  Хварамзе.   Сейчас  в  Имерети  царствует
Александр.  Знаю,  он  тебя почитает и  счастлив будет встретить твою семью.
Пока будете гостить в Кутаиси,  пока отпразднуешь там свадьбу, шах Аббас сам
позаботится о твоем мирном возвращении в Носте.  Последний гонец донес,  что
"лев Ирана" после убийства им  Сефи-мирзы был  спокоен,  как кусок бирюзы на
бархате,  но  Лелу изгнала его из сердца и...  вот возмездие!  -  незаметная
царапина на сердце превратилась в глубокую трещину.  Шах Аббас сказал: "Алла
иалпа!  Нет мне возврата к жизни!" А как тебе известно, мой Моурави, мертвый
шах пожаловать не может.  До этого еще не додумался даже сатана!  Это говорю
тебе  я,  Шадиман.  Поэтому  близятся часы  твоего  возвращения в  Носте,  а
ближайший путь к нему пролегает через Имерети".
     Саакадзе невольно рассмеялся:  "Имерети!"  Тогда около него извивался и
царь Георгий и  все  придворные,  ибо  рассчитывали не  его меч.  А  царевич
Александр?  И он не отставал от "богоравного". Еще бы, ведь Георгий Саакадзе
обещал ему  три  царства -  Картли,  Кахети и  его собственное,  Имерети.  А
теперь?  Прибыть с  вестью,  что Хосро-мирза не  из  тех,  кто уступает свое
место? И не исключено вдобавок, что Нестан-Дареджан потребует от влюбленного
мужа помочь ее отцу в  назревающем столкновении с  Хосро-мирзою...  Не такие
войны будут способствовать становлению Картли.
     "И потом, - взгляд Георгия скользнул по простым ножнам шашки Нугзара, -
Автандил слишком горд,  чтобы просить себе в жены сестру царя,  не имея даже
собственного очага.  Нет,  дорогой Шадиман, не таков Георгий Саакадзе, чтобы
гостить, не зная, когда и куда сможет уехать".
     Вновь склонился Георгий над посланием, - по-видимому, слова, выведенные
крупным почерком,  не заменяли ни плаща,  ни веера,  ни ширмы.  Смысл их был
прямой, а начертал их исконный враг, крупный феодал. Было чему удивляться.
     "Хосро-мирза,  -  продолжал читать Георгий,  -  именно будет тем царем,
какой нужен Георгию Саакадзе и Шадиману Бараташвили. После многолетней грозы
будто   светлеет  небосклон.   Пусть  выйдет  царство  из   пепла,   подобно
фениксу-птице".
     Потом  Шадиман  полушутя  сообщал,   что  его  сыновей  взял  ко  двору
Хосро-мирза, и они с семьями уже переехали в Метехи. Но сам царевич не любит
этот  замок,  наполненный,  как  уверяет,  ужасами  династии  Багратиони,  и
собирается строить богатый дворец на  правом берегу Куры,  вблизи от  собора
Сиони.
     "Сиони ни  при чем,  -  подумал Георгий,  -  дворец будет в  персидском
вкусе".
     Свиток растягивался.  Не пожалел, видно, Шадиман ни времени, ни дорогих
чернил.
     "Хоть мирза и  приглашал меня  в  Тбилиси,  но  я  решил,  пока  ты  не
вернешься,  не покидать Марабду.  Хочу тебя удивить:  в  твою честь вырастил
большое лимонное дерево. Играю еще в шахматы с самим собою, ибо, кроме тебя,
ни с  кем не хочу играть в  "сто забот",  а  они сейчас у нас с тобою общие.
Должен открыто сказать, что без тебя за дела царские не возьмусь, так как не
с кем. Князьям почти перестал верить. Следует вместо лимона выращивать новую
породу князей. Итак, решил ждать тебя!"
     "Да,  -  заключил Георгий,  - князь Шадиман Бараташвили пережил тяжелое
потрясение,  и... как ни странно, но, кроме меня, у него никого не осталось.
Даже Хосро-мирза,  с  которым был дружен он  и  во  всем согласен,  не может
оживить окаменевшее сердце. Со мною он вновь станет князем Шадиманом, мягким
в движениях,  жестким в замыслах.  Но разумно ли мне,  боровшемуся с ним всю
жизнь за уничтожение одряхлевшего строя,  оживлять "змеиного" князя для меня
и  "железного" владетеля для княжества?  Незачем скрывать от себя:  разумно!
Ибо  шакалы в  тысячу раз  опаснее змей.  Вот  благодаря змею мужчина познал
женщину,  женщине -  детей. Яд змеи - ценное лекарство... Что со мною? О чем
думаю?..  Да,  о  Шадимане...  И  его яд  принес большую пользу Картли,  ибо
излечил  картлийцев от  страшной болезни -  веры  в  неуничтожимость князей.
Пусть не сейчас,  но настанет время, когда народ Картли познает свою силу. А
я  должен завершить начертанное в  Книге судеб и  вернуться в Картли Великим
Моурави, вернуться "первым обязанным перед родиной".
     И,  словно подтверждая его мысли,  прискакал гонец от Келиль-паши. Паша
сообщал:  "Дожди,  лившие семьдесят дней, прекратились. Дороги в Месопотамию
подсыхают, и пора, как решили, вместе выступить на Багдад, Хозрев-паша уже в
Токате, поспешим и мы..."

     Эрзурум отходил в прошлое.  В доме стали готовиться к отъезду.  "Барсы"
оживились:  "Скорей!  Скорей!  А там конец войны!  А там Картли!" Лишь Керим
заметно мрачнел. Накануне отъезда, когда шел прощальный обед, он сказал:
     - Повелитель мой,  слово имею сказать...  Пусть и госпожи удостоят меня
вниманием.
     Перешли в "комнату кейфа". Возле узких диванов, словно усталые путники,
столпились кальяны,  опустив чубуки на зеленое сукно. Никто не прикоснулся к
ним, как и к лукуму, поданному на бирюзовом блюде.
     Поклонившись Саакадзе, Керим проникновенно сказал:
     - Неизбежно мне напомнить,  о повелитель моей жизни:  когда я склонился
перед Хосро-мирзою и  он  узнал,  что я  направляю коня в  Батуми,  фелюгу в
Трабзон,  верблюда в Эрзурум,  то спросил: "Есть ли у тебя, о Керим, просьба
ко мне?"
     Оказалось,  что есть, и я произнес такие слова: "О царь Картли..." - "Я
еще не  царь",  -  возразил Хосро.  "Видит аллах,  уже царь,  о  возвышенный
Хосро-мирза,  царь  Картли,  а  скоро  станешь и  царем  Кахети.  Повелитель
Гурджистана, судьба каждого висит на его шее. Моурави все время в битвах. Да
будет над ним милость и  любовь аллаха!  Да  будет небо ему щитом!  Но зачем
семье его находиться за  пределами своего дома?  Может,  не  сейчас,  может,
когда  ты  открыто воцаришься,  милостиво перешлешь ханум  Русудан ферман на
право возвращения?  Пусть фамилия Моурави по-прежнему владеет замком Носте с
землями, прилегающими к нему".
     Никто не  прерывал Керима,  каждый будто вышел на развилку дорог:  одна
вела к началу начал -  родному очагу,  а другая -  в неведомое пространство,
насыщенное грозовыми разрядами.
     Выждав, сколько требовало приличие, Керим продолжал:
     - Может,   показалось  или  правда,   обрадовался  мирза,   только  без
промедления сказал:  "О  Керим!  Ты чем-то задобрил аллаха,  иначе почему он
позволил тебе подслушать мои мысли?  Но да будет известно: если второй узнал
желание первого, то беспечному следует насторожиться, - ибо если знают двое,
то это все равно, что знают все.
     И  тут  трехрогий сатана схватит твои  желания и  бросит в  котел своим
женам вместо перца и меда...  И тогда,  о Керим, первый и второй останутся с
люля-кебабом без перца и гозинаками без меда".

     Керим  в   тот  час  не  догадывался,   что  погрузившийся  в  молчание
кахетинский царевич Хосро решал:  выгоду ли  или ущерб сулит ему возвращение
Георгия Саакадзе в Картли.
     "Что  подсказывает мудрость?  Опасаться  вмешательства Моурави  в  дела
моего царства?  Не  вмешается!  Не вмешается,  ибо времени не хватит,  будет
занят другими царствами. Моурави прав! Реки Риони и Алазани должны влиться в
реку Куру.  А какие царства живут без воды? Значит, я помог Великому Моурави
придвинуть к народу Грузии воду,  а заодно и землю,  на которой растет хлеб.
Пока  мой  полководец Моурави будет убеждать мечом и  речами царей Имерети и
Кахети спрятать в  сундуки свои короны и стать под скипетр царя Картли,  как
издревле главенствующий над грузинской землей,  я определю, какие из четырех
владетельных  княжеств  нужно  завоевать,   а   каким  повелеть  добровольно
отказаться  у  подножия  картлийского трона  от  своих  привилегий!  Скажем,
упрямца Левана Дадиани Мегрельского,  ухитрившегося превратить свой  народ в
жителей рая, которые едят только манну небесную, пьют воду, посланную богом,
и  ходят голыми,  -  этого завидного владетеля придется убеждать мечом,  ибо
речи ему ни к чему. Другое дело - Гуриели. Этот владетель любит поговорить и
не  отказывается обнажить оружие,  особенно на  охоте.  Тут Великому Моурави
придется подарить еще  одному гурийскому нищему дорогое оружие.  Я  сам  для
этой цели вручу Непобедимому свою саблю, дар шаха Аббаса, полученную от него
в первый день моего появления в Давлет-ханэ. К слову: я прибыл туда вместе с
Непобедимым,  на  дорогом коне,  подаренном мне Георгием Саакадзе из  Носте.
Этого не следует забывать!..  Значит,  мне необходимо помочь ему убедить еще
Абхазети и  Самцхе-Саатабаго в том,  что на островках,  именуемых страусовым
крылом,  им  без остальных княжеств не  удержаться.  И  не  успеет кукушка -
клянусь  бородой апостола!  -  прокуковать,  сколько кому  жить,  строптивцы
вскочат на разукрашенных скакунов. И - клянусь хитоном Мохаммета! - не успею
я выслушать рассказ Гассана о новом сне и поставить свечу перед ликом божьей
матери или сотворить намаз,  что одно и  то  же,  владетели предстанут предо
мною, позвякивая ключами от своих владений. Тут Моурави задумается: не время
ли мне начертать новый закон,  облегчающий жизнь народа? Оказывается, еще не
время, ибо народу необходима земля. А где ее взять? Если отнимать у одного и
отдавать другому,  не  будет ли это похоже на бурку,  изрезанную так,  чтобы
укрыть от дождя не одного, а многих?
     Как же поступить,  дабы и бурка осталась целой и народ сухим?..  Э-эге,
Моурави!  Или ты забыл про земли, отнятые у нас? Пусть при этом воспоминании
бог низвергнет на завоевателей море огня и  тучи пепла.  И  не наделит их ни
одной  буркой.  Ты,  кажется,  Моурави,  сказал,  что  опустошителями Грузии
большей частью были магометане?  Так что ж, разве всю жизнь ты не сражался с
паствой аллаха?  Или  тебе не  все  равно,  кто  покушается на  твою родину:
магометане или язычники? Так отточи поострее свой меч и смени подковы твоему
коню,  а  я  помогу тебе не  только отвоевать то,  что  мы  потеряли,  но  и
завоевать то,  что  никогда не  было  нашим!..  Удостой,  Непобедимый,  меня
ответом:  у  кого  еще  ты  видел такого доброго и  разумного царя?  Клянусь
двенадцатью апостолами,  что и  я  не  против земли,  воды и  даже бурки для
нашего народа,  но...  каждая птица должна знать силу  своих крыльев,  и  не
залетать выше  положенного ей  богом.  Может  упасть  и  разбиться насмерть.
Только об этом мне следует думать и не следует говорить, - и потому, что еще
не  крепко  восседаю  на  троне  Багратиони,  ревниво  охраняемом церковью и
княжеством, и потому, что жив еще тот, кто возвел меня на шаткий картлийский
трон...  Обманывать себя вредно! Возвел не для укрепления грузинских царств,
а для превращения их в покорных вассалов шаха Аббаса...  Но нет бога,  кроме
бога!  Лекарь  Юсуф  клялся мне,  что  "льву  Ирана" совсем недолго осталось
отягощать себя заботой, как вернуть ушедшую любовь царственной Лелу. Иначе я
и подумать не дерзнул бы о возвращении Непобедимого.  Тоже можно упасть, а с
высоты горы или  трона -  нет разницы,  хотя высота трона досягаема лишь для
"богоравных", а высота самой ледяной горы доступна каждому, даже рабу.
     Должен признаться себе:  возвращение Георгия из  Носте мне  если  и  не
очень приятно,  то  очень выгодно,  ибо  все  его  помыслы:  "От  Никопсы до
Дербента!"  А  это  крепость моего трона,  ибо  сила и  моего царства в  его
обширности.
     А  кому такое не  по  вкусу?  Не задумываясь скажу:  Шадиману.  Лишение
четырех  княжеств  их  призрачной независимости -  это  удар  по  непокорным
тавади.  Шадиман же всю жизнь боролся за привилегии княжеского сословия. Что
ж, приходится радоваться печали этого сильного умом и владениями князя. Я не
раз приглашал его вернуться в Тбилиси и приняться за дела царства.  И каждый
раз он  под разными предлогами отказывался,  наполняя мое сердце ликованием.
Но с таким князем,  как Шадиман Бараташвили, и с таким азнауром, как Георгий
Саакадзе,  лучше  жить  в  мире.  И  я  снова посылал гонцов в  Сабаратиано,
наполняя  свои  послания красноречивыми доводами и  упреками,  что  князь  в
трудную пору  обрекает меня на  одиночество.  И  снова восторгался,  получая
туманные обещания прибыть своевременно.
     Возможно,  он,  перл  Марабды,  ждет возвращения Непобедимого?  Его  не
напрасно подстерегает разочарование,  ибо объединение всех грузинских царств
и  княжеств под моим скипетром станет той пропастью,  которую не перешагнут,
чтобы встретить друг друга,  князь и азнаур.  Для меня выгодна эта преграда,
для  бога тоже,  -  ибо  дружба "барса" и  "змеи" противозаконна!  Да  будет
известно:   прыгающий  должен  прыгать,   ползающий  -   ползать,   иначе...
расшалившись, они могут опрокинуть трон".
     Хосро-мирза,  царевич Кахети,  ставленник могущественного шаха  Аббаса,
вздрогнул.  Открыв глаза, он пытливо оглядел "зал оранжевых птиц", остановил
свой взгляд на Кериме и весело рассмеялся...

     - Тут я,  о мой повелитель, весь превратился в слух, - продолжал Керим,
- ибо испугался слишком долгого молчания Хосро-мирзы.  "О  Керим,  ты словно
добрый вестник,  -  так  начал говорить повеселевший царь  Картли.  -  Слава
аллаху, предопределившему мне написать такой ферман, ибо и я видел Моурави в
ореоле славы Непобедимого.  Но  еще один ферман повезешь ты,  о  Керим,  для
княгини Хорешани.  Пусть, когда захочет, вернется, одна, или... с мужем, или
еще с кем пожелает.  Носте тоже перейдет обратно к владельцу,  награжденному
им за доблесть".
     - Не  хочешь ли ты,  Керим,  сказать,  что будущий царь скрепил печатью
такие ферманы?
     - Аллах свидетель, скрепил, ага Дато, и как раз они со мною.
     Воцарилось молчание.  Дареджан робко вскинула голову и тотчас опустила:
"О защитница всех скорбящих, подскажи Моурави дать согласие!"
     - Оказывается,  я  когда-то  не  напрасно  подсунул шаху  Аббасу  этого
хитрого  политика Багратида Хосро  взамен  благородного,  но  бесхитростного
Багратиони Луарсаба Второго...  И не раскаиваюсь,  ибо не трудно понять, кто
для  Картли важнее.  Думаю,  хитрец недаром открывает мне  возможности мирно
вернуться в Картли, но он тешит себя надеждой, что только о возвеличении его
трона буду  я  печалиться.  Пусть раньше подумает,  как  сделать,  чтобы дым
очагов  народа подымался густой и  синий,  чтобы  "обязанные перед  родиной"
уходили на битву веселыми,  не опустошая закрома своих дарбази, чтобы князья
сняли дорожные рогатки, ибо пошлиной за проезд через их владения они снижают
торговлю и еще больше обедняют народ,  лишая его возможности продать излишек
и купить необходимое.  И еще: на войне весь народ грудью защищает отечество,
а трофеи делят между собою только владетели.
     - А азнауры нет?
     - И  азнауры  не  должны  самовластно делить  то,  что  не  ими  только
заработано.  Ты не усмехайся,  мой Папуна,  я говорю не о трофеях,  взятых в
далеких странах, немало и я добыл их в чужеземных владениях.
     - Хорошо добыл! - возмутился Дато. - Скажи лучше, сколько себе оставил?
     - Полтора шаури на  заплату для  цаги!  Все на  оружие и  на  улучшение
хозяйств народу роздал.
     - Э,  Димитрий,  не совсем так:  отдавал народу часть доходов от личных
земель,  а надо,  чтобы народ от всего царства прибыль получал. Так вот, все
трофеи должны поступать в  "сундук царства",  и  пусть сам  царь с  честными
мдиванбеками определяют,  сколько  кому  и  за  что  следует и  сколько надо
оставить на постройку крепостей, мостов, на украшение городов.
     - Дорогой Георгий, ты забыл про церковь, - засмеялся Дато, - этого тебе
никогда не простят!
     - Об этом не следует беспокоиться,  церковь всегда о  себе напомнит.  И
если я  что-нибудь понимаю в  царях,  то  этот Багратид,  Хосро,  не  станет
препятствовать  мне   объединить  Грузию  в   одно  царство  и   притворится
непонимающим,  когда мы,  азнауры,  -  скажем, с ничбисцами - начнем гнать с
наших земель не только мусульман, но даже их тени.
     Спросите -  почему?  Хосро  -  царевич-грузин и  собирается царствовать
единолично и долго.  Добавлю:  царствовать от "Никопсы до Дербента!" Как при
солнцеликой.  А для такого величия трона ему нужно признание всего народа, а
не только князей,  стяжателей всех земных благ. Он все не хуже меня понимает
- и  потому,  что не раз в  Исфахане говорил с  ним об этом,  и потому,  что
хорошо знает,  что представляет собою изгнанный народом царь.  Итак, решено:
мы,   мои  соратники,  вернемся  в  Картли  и  будем  выполнять  давно  нами
намеченное.  Да возвеличится наша любезная родина!  Да царствует в ней царь,
нужный народу,  а не мне и Шадиману!..  И вот еще главное: запомните все - и
ты,  мой  Автандил,  и  ты,  мой Иорам,  продолжатели рода Георгия Саакадзе,
"первого обязанного перед родиной":  "Счастлив тот,  у кого за родину бьется
сердце!"
     И вновь наступила тишина, но не гнетущая, а торжественная. Все понимали
значение этого часа.
     Саакадзе оглядел свою семью и облегченно вздохнул:  "Вместе ли, или без
меня, но моя семья вернется на родину, к очагу прадедов, без которого нет на
земле благополучия".
     Ночной мрак слил горы и равнину,  стены и минареты, лишь изредка стража
вздымала тусклые  фонари,  зловеще  отбрасывающие блики.  До  хрипоты  лаяли
собаки,  звеня цепями.  И  вода  городских источников,  черная,  как  смола,
журчала так  притаенно,  словно  была  прикрыта войлоком.  Твердыней мрачной
жизни, отрицающей простор и сковывающей воображение, представлялся Эрзурум в
эту нескончаемую ночь.
     Но  лица  "барсов"  были  освещены  тем  несказанным  светом,   который
зарождается в глубинах сердец. "Вернуться в Картли дорогой мира!" Счастливое
волнение охватило женщин, когда Керим торжественно достал из узкого кожаного
мешочка два фермана со  свисающими на оранжевых шнурках печатями Хосро-мирзы
и положил их перед Саакадзе.
     Внимательно зачитав оба фермана,  Моурави протянул один Русудан, другой
- Хорешани.  Они  в  свою  очередь передали их  "барсам",  а  Димитрий после
некоторого раздумья - Кериму.
     - Пусть у  тебя хранится то,  что сейчас дороже всех ценностей.  Все же
Хосро молодец, полтора верблюжьих хвоста ему на папаху! Вспомнил, кто сделал
его "богоравным".
     По  молчаливому уговору пира не устраивали.  Говорили тихо,  задушевно.
Мечтали о том, что вновь сомкнутся все дороги.
     Русудан была молчалива, но вдруг сказала:
     - Дорогой  Керим,  я  догадываюсь,  что  кара  настигла Зураба.  Прошу,
передай моей  матери,  что  князь  Арагвский предал  не  только Моурави,  он
запятнал родину!  По  таким витязям ни мать,  ни родные не должны убиваться.
Что стоит кровь, отравленная низменными страстями?
     Папуна  любовно  укладывал в  свой  хурджини двух  игрушечных буйволов,
впряженных в  крохотную арбу,  на  которой возлежал бурдючок.  Этот  подарок
старого Квливидзе,  привезенный Керимом, имел для Папуна особую прелесть, он
напоминал о  пути  в  Носте,  о  безмятежных днях  далекой юности.  Димитрий
подтягивал желтые цаги,  полученные от  деда  также  благодаря Кериму.  Дато
прикреплял к  сетчатой кольчуге сиреневую ленту  неизменно любимой Хорешани,
Элизбар и  Пануш навешивали на  древко разорванное в  бурях и  боях  знамя -
"барс,  потрясающий копьем".  Керим  и  Иорам,  остающиеся в  Эрзуруме ждать
возвращения Моурави с "Дружиной барсов", придирчиво проверяли седловку.
     Утро выдалось пасмурное.  В  сероватой пелене исчез пик Эйерли-Даг.  Не
стало  видно  зеленых флагов  с  полумесяцем на  башнях  Меджидие и  Азизие,
поднятых в честь отбытия Моурав-паши из Эрзурума.  Краснобородый паша, новый
начальник крепости,  преподнес главе "барсов" Гурджистана Каратабан - серого
отлива  ятаган  с  гравированной золотом  надписью:  "Благодарный Эрзурум  -
Моурав-паше!"
     Орта  сипахов  с  крыльями  на  низких  шлемах  и  продолговатых щитах,
горделиво восседая на  серых  в  яблоках  и  золотистых скакунах,  застыла в
строю, готовая сопровождать любимца султана.
     "Выступаем в последний бой!  -  переговаривались "барсы".  - Пора круто
повернуть колесо судьбы.  Ничто не должно помешать нам добыть победу.  Перед
этой единственной целью пусть отступят неудача,  любой просчет, сама смерть.
Победа и  жизнь!  В  этом залог нашего возвращения на  родину,  в  этом ядро
будущего обновления Грузии,  которая под  сенью скипетра одного царя  сметет
верхних,  средних и нижних князей - стяжателей и честолюбцев, не оставляющих
попыток взнуздать век, навсегда надеть на шею народа свое сатанинское ярмо".
     Поднявшись  на   верхний   двор,   долго   смотрели   оставшиеся  вслед
удаляющемуся Георгию  Саакадзе и  неотступно следующим за  ним  его  славным
сподвижникам.  Увы!  Они скакали не по дороге,  ведущей к  рубежам любезного
отечества.
     Три  бунчука словно  полыхали красным пламенем,  все  дальше  и  дальше
удаляясь на запад, в город Токат, город мелодичных колокольчиков.


        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Шах Аббас смеялся.  Во дворце Чехель-Сотун было пустынно, и он мог дать
волю  обуявшему его  хохоту.  Из  тридцати пяти миниатюр "Калилы и  Димны" -
книги индийских басен -  эта вызвала у него веселые слезы.  Удирающим ослом,
изображенным между  двух  деревьев,  он  представил царя  Теймураза,  лисой,
бегущей рядом с ослом и воинственно на него смотрящей, - Хосро-мирзу, а себя
- львом,  догнавшим осла  и  вонзившим в  его  бархатистую спину свои острые
зубы.
     В  Чехель-Сотун,  возведенный им  дворец  сорока  колонн,  -  двадцати,
поддерживающих резной карниз,  и двадцати их отражений в водоемах, - он, шах
Аббас,  вложил свое высшее желание:  быть в веках величественным и постоянно
отражаться в сознании людей.
     На высоту полета орлов поднял он Исфахан и  по праву смеет воскликнуть:
"Исфахан нисф-и-джахан!"*.  По  его повелению даваттар -  начальник писцов -
точно  подсчитал то,  что  преисполнило шах-ин-шахское сердце  гордостью.  В
шах-городе,  окруженном глинобитными стенами, создано им, "львом Ирана", сто
шестьдесят две мечети,  сорок восемь религиозных школ,  тысяча восемьсот два
караван-сарая  и  двести семьдесят три  общественных бани.  И  теперь султан
Мурад IV, собака из Сераля, посягает на крепость шиитов, жемчужину Сефевидов
- неповторимый Исфахан!
     ______________
     * Исфахан - половина мира (перс.).

     Почему  султан руками Георгия,  сына  Саакадзе,  сокрушил Абаза-пашу  и
усмирил Эрзурум?  Почему привел в  покорность вождей арабов в Сирии?  Почему
нацелился на город красоты -  Багдад?  Аллах и его ставленник на земле,  шах
Аббас,  знают почему.  Имея  за  спиной мирные вилайеты и  овладев Багдадом,
можно повести наступление бешеных орт  янычар на  Керман-шах -  Хамадан,  на
Дизфуль -  Исфахан.  И  Георгий Саакадзе -  хищник  из  Гурджистана,  он  же
Моурав-паша,  созданный воображением султана,  - распустив по ветру свои три
хвоста-бунчука,  не  преминет нанести удар  шаху  Аббасу  в  самое  сердце -
Исфахан. К Русии тянется.
     Иса-хан с тяжелыми вестями прибыл к стопам "льва Ирана". Но он искусный
полководец,  и не его вина,  что Георгий,  сын Саакадзе,  неуязвим. Ведь сам
шах-ин-шах  наградил гурджи званиями Непобедимый и  Копье  Ирана.  Теперь на
этом копье зеленый значок с полумесяцем. Иса ни при чем.
     Сам шах Аббас должен перехитрить Моурав-пашу.  Надо использовать время,
пока нет  его  в  Гурджистане,  подчинить наконец эту непокорную страну гор,
установить там  персидские порядки,  а  затем все  внимание сосредоточить на
линии Багдад - Диарбекир.
     Аллах  милосерд!  Тысячи тысяч  сарбазов не  могли бы  сделать то,  что
сделали дожди в Месопотамии. Спасительные дожди!
     Каждый день  оттуда прибывают гонцы  и  приносят приятные вести:  дожди
рушат Месопотамию,  день за  днем -  семьдесят дней подряд!  Евфрат и  Тигр,
покинув берега,  угрожают бескрайним просторам. Солнце тонет в громоздящихся
тучах,  в  море грязи превратились дороги и пути,  ведущие к пределам Ирана.
Сам аллах вмешался в  войну,  справедливо предпочитая помочь не  султану,  а
шаху.  Но  это  не  значит,  что  все  надо  свалить на  аллаха.  Необходимо
подготовить и  самому  "льву  Ирана"  сокрушительный удар,  дабы  уничтожить
войско султана, отвергнутое небом. Уничтожить на линии Диарбехир - Багдад.
     Тысячи сарбазов,  освобожденных от необходимости стеречь призрак страха
в  Гурджистане,  он,  шах Аббас,  бросит против полководца Мурада IV.  И как
первый разведчик государства Сефевидов,  он должен обследовать Месопотамию и
подготовить аемлк арабов для большой войны.
     Собираясь в дальний путь, шах решил закончить еще одно важное дело... В
Чехель-Сотун созвал он  ханов,  советников и  полководцев.  Мраморные фигуры
рабов вздымали чаши  фонтанов.  Под  мелодичный шум  падающей воды  до  ночи
совещался с  ханами шах  Аббас,  открыв им  свой  план -  руками Хосро-мирзы
присоединить Гурджистан к Ирану.
     - О  всевидящий  и  предрешающий!   -   воскликнул  Иса-хан,  застыв  в
почтительном поклоне.  -  Мудрость твоего  ставленника осветит  погрязшую во
тьме страну!
     - Аллах  пошлет  догадливость  Гурджистану  покориться  шах-ин-шаху!  -
возвел к  небу руки обрадованный Караджугай.  -  Наступит полная покорность,
ибо Хосро-мирза предан "льву Ирана", как луна небу...
     - О опьяненный хан-див,  - приложил руку к сердцу Эреб-хан, - ты все же
дождался фермана  на  воцарение терпеливого мирзы,  чтобы  опорожнить лишний
кувшин за грозного, но великодушного "льва Ирана"...
     Шах милостиво улыбнулся и умышленно пригрозил своему любимцу.
     - Видит пророк,  ты,  Эреб-хан,  никогда не утолишь свою жажду, ибо она
неутолима.  Знайте,  ханы,  я  решил  не  сразу  одарить Хосро-мирзу короной
Картли-Кахети,  пусть  раньше от  моего  имени  правит страной гор,  хоть  и
получит тайный ферман и право воцарения.  Иначе скажут: "Шах не мог покорить
Теймураза,  а  пришел Хосро  -  царевич Кахети -  и  сразу превратил огонь в
пепел".
     Высказал шах  Аббас  восхищенным ханам  свое  намерение уничтожить царя
Теймураза.  Пусть мирза благодетельствует Картли.  Этим, аллах свидетель, он
отторгнет  от  кахетинского царя  картлийский народ  во  главе  с  церковью.
Поэтому шах  с  мирзою  пошлет  католикосу ларец  с  золотыми монетами,  что
подкрепит увещевания "льва  Ирана" и  убедит грузинский народ,  что  они  не
пустой звук,  а  царевичу Хосро-мирзе  помогут укрепить царство,  всегда им,
шахом Аббасом,  любимое.  Но если церковь опять, как при царе Симоне, начнет
помогать чужому царю,  то,  как ни больно сердцу шаха,  ему придется послать
сто  тысяч кизилбашей под  начальством Исмаил-хана и  Иса-хана,  ибо Хосро в
душе  грузин и  не  сумеет,  как  следует исламитянам,  смести с  лица земли
монастыри, а их богатства переправить в Исфахан, а царскую казну...
     Уже сейчас возликовал бы шах,  если б знал, как точно он рассчитал свой
ход против церкови. Католикос понял всю безвыходность своего положения: ведь
Моурави,  которого церковь всегда держала наготове, как стрелу на тетиве, не
было.  Повлияли и  красноречивые уговоры Хосро-мирзы  не  подвергать царство
ужасам и  содействовать ему,  ставленнику шаха,  в  выполнении замысла "царя
царей";  тем  более церковь помнила,  что  и  при  первом своем пребывании в
Восточной Грузии Хосро избегал разорять Картли.
     Было уже за  полночь,  когда совсем неожиданно к  Гассану пришел гость.
Гассан  сначала  выразил  удивление:  разве  полночь  способствует  веселому
расположению духа?  Но гость зашептал на ухо Гассану нечто такое, что Гассан
в  порыве благодарности схватил гостя за  обе  руки и  втащил к  себе,  дабы
угостить его прохладным шербетом.
     Оказывается,  Гассан,  друживший со  старшим слугою  Эреб-хана,  немало
узнавал от  него  новостей.  Вот  и  сейчас слуга  предупредил Гассана,  что
Эреб-хан,  вернувшись из Чехель-Сотун, стал, по обыкновению, уничтожать зло,
то есть выпил много вина и  не преминул рассказать любимому сыну все,  о чем
говорилось среди двадцати колонн, устремленных ввысь, и двадцати, отраженных
в воде.  Желая обрадовать Гассана, а вероятнее всего - еще больше похвастать
своей близостью к  хану,  слуга,  как  только Эреб уснул,  прибежал в  дом к
находчивому гебру.
     Проводив  друга  и  пообещав ему  устроить пир,  когда  все  свершится,
Гассан,  несмотря на волнение, решил молчать до рассвета. Но радостная весть
от первых петухов до последних давила его,  не давая уснуть.  И  на рассвете
Гассан схватил золотой талисман и  золотые туфли,  которые мирза  приготовил
именно на такой случай,  кинулся будить Хосро.  Очевидно,  мирзу ублажали во
сне приятные видения,  ибо,  рассвирепев,  он,  не поднимая головы с мутаки,
швырнул в  Гассана кальян.  Обратив на  это внимания столько же,  сколько на
вздох курицы, Гассан вскрикнул:
     - Да будет твое пробуждение подобно полету орла в  небе!  Я,  ага,  сон
видел.
     - Ты что же,  разжиревший кабан, не мог подождать до утра? И потом, кто
тебе сказал, что я стремлюсь к небу?
     Обозленный мирза снова стал  искать,  что  бы  еще  потяжелее метнуть в
Гассана,  но,  не  найдя  увесистого кувшина,  ограничился легким  столиком.
Отскочив, Гассан выкрикнул:
     - О  гебры!   Будьте  мне  свидетелями!   Сегодня  шах-ин-шах  призовет
Хосро-мирзу...  -  и,  заметив,  что Хосро хочет повернуться на  правый бок,
закричал: - Ага, я сегодня сон видел, будто вся площадь полна гебрами, и все
кричат вместе, и никто друг друга не слушает.
     Тогда  выехал  на  золотистом коне  молодой гебр  и  сказал:  "Пусть не
забудет мирза надеть талисман,  ибо не только горе,  но и  радость убивает".
Тут я проснулся и поспешил к тебе,  о мирза мой,  с талисманом, ибо сказано:
мертвого никаким царством не обрадуешь.
     - Из-за такого сна ты,  паршивый ворон,  оторвал меня от райской гурии,
которую я так сжимал в объятиях,  что из нее молоко сочилось?! Я тебя живого
обрадую царством мертвых,  послав на ужин шайтану! - И Хосро схватил саблю с
надписью: "Берегись - обожгу!"
     Но Гассан как ни в чем не бывало еще громче закричал:
     - Тут  один  самый старый подошел близко и  смотрит на  меня удивленно:
"Почему,  о Гассан,  ты не будишь своего господина?  Разве шах-ин-шах любит,
когда его заставляют ждать?  Поспеши,  о верный Гассан,  пусть твой господин
заранее наденет золотые туфли. Ведь сегодня он услышит слова, подобные звуку
флейты".
     Может,  Хосро и запустил бы в Гассана саблей, но вбежал бледный слуга и
сказал,  что Караджугай-хан прислал гонца предупредить Хосро-мирзу, чтобы он
сегодня не  ел  ничего  пахучего,  ибо  "солнце Ирана",  возможно,  допустит
сегодня счастливого мирзу к своей алмазной руке.
     Когда  к   вечеру  взволнованный  и  бледный  Хосро-мирза  вернулся  из
Чехель-Сотун,  он осыпал Гассана подарками и, позвав своего лекаря, приказал
следить за здоровьем Гассана,  словно перед ним был не слуга,  а драгоценный
сосуд, наполненный райскими изречениями.
     С  того времени Гассан стал совсем полновластным хозяином в доме мирзы,
а сам Хосро-мирза ни в чем не отказывал ловкому сновидцу...
     Если покончено с одним делом, можно заняться другим. Из самого большого
кувшина,  если перевернуть его,  вода выльется до последней капли.  А  разве
небо над Месопотамией не дно большого кувшина?  Пусть флейтисты, барабанщики
и трубачи играют "Отъезд". Шах Аббас торопится.
     И вот Чехель-Сотун погружается в безмолвие.  А шах-ин-шах собирается на
поля битв.  Но  напрасно засуетился гарем,  "лев Ирана" строго объявил,  что
едет только с приближенными ханами:  полководцами,  ближайшими советниками и
прислужниками.  "Такое решение вызвано важностью дела",  - так говорят ханы.
Но  жены  и  хасеги-наложницы  потихоньку  шепчутся  в  прохладном саду  под
деревьями,   в  зеленой  и  розовой  воде  бассейнов,  на  тахтах,  покрытых
керманшахами:  "Шах  отправил  к  Лелу  евнуха  Мусаиба  -  не  пожелает  ли
царственная Лелу сопровождать шаха в  его  поездке".  Предвидя резкий отказ,
Мусаиб  приказал евнухам не  сторожить дверь,  в  которую он  войдет.  И  не
напрасно.  С отвращением Лелу заявила, что никогда и никуда она сопровождать
убийцу своего сына не станет,  а  если еще живет,  то ради внуков,  которых,
если не уберечь, может постигнуть участь их отца.
     Со  всеми  предосторожностями Мусаиб докладывал грозному "льву  Ирана",
что царственная Лелу растрогана милостью шах-ин-шаха и благодарит за желание
доставить ей  удовольствие,  но,  увы,  болезнь сердца пока не  позволяет ей
воспользоваться поистине сказочной добротой повелителя. Шах Аббас насмешливо
взглянул на склонившегося перед ним до ковра евнуха:  ему ли, шаху, не знать
свою Лелу?!
     Едва узнав о скором отбытии Хосро-мирзы в Гурджистан,  царственная Лелу
призвала его к себе, как своего дальнего, но все же родственника.
     Переступив порог комнаты, изобилующей рукописными книгами и грузинскими
вышивками,  Хосро со смешанным чувством почтительности и изумления склонился
перед Тинатин-Лелу, женщиной, всколыхнувшей Решт.
     - О Хосро-мирза,  -  тихо проговорила Тинатин-Лелу,  - не знаю, сколько
времени пресвятая дева решила томить меня на раскаленной ненавистью и злобой
земле, но я не могу оставить без себя в Давлет-ханэ мою Нестан, ибо Зулейка,
мать наследника,  ненавидит княгиню,  и, лишь я погружусь в вечный мрак, она
поспешит выколоть Нестан изумрудные глаза,  - так всем говорит, и я ей верю.
Знай, о Хосро, шах дал свободу Нестан, и она может открыто уехать. Окажи мне
внимание,  возьми ее с собой.  Правда и то -  тяжко мне с нею расстаться, но
так надо.  Мне с  трудом удалось уговорить Нестан,  ибо в своей любви ко мне
она даже ради встречи с Картли не хотела оставить одну меня в Иране. Хорошо,
вмешалась ханум Гулузар и произнесла такие слова:  "О прекрасная княгиня, не
умножай печали царственной ханум,  не  ты  ли  всегда говорила:  "Вернусь на
родину,  когда Зураб умрет".  А  разве для тебя он давно не умер?  Почему же
сопротивляешься?  Я  тоже жду от Зулейки и  ее сына всякого зла,  особенно с
того дня,  когда шах-ин-шах, да живет он вечно, каждый день призывает к себе
Сэма и ласкает его,  а моего сына ни разу не пожелал видеть. Но я, раба моей
царственной Лелу,  еще чаще буду простираться у  ее ног и на лету ловить все
ее  желания.  Не искушай аллаха,  княгиня,  уезжай!  Возможно ли предугадать
желания аллаха?  Не определил ли всесильный нашу встречу в  твоей прекрасной
стране?"  Сказав  так,  Гулузар распростерлась перед  княгиней и  поцеловала
землю между рук ее. И Нестан согласилась. Царевич Хосро, окажи мне внимание,
помоги княгине достигнуть пределов Картли.  Судьба ханум  Нестан убедительно
доказывает, как красота жизни бессильна перед уродством жизни.
     Хосро-мирза склонил голову перед Тинатин-Лелу.
     Часы  прощания.  Как  глубока их  печаль!  Сколько приглушенных стонов,
сколько  мимолетных слов,  сколько  неясных  восклицаний,  сколько нежности,
сколько сетований и  сколько надежд.  Не  пожалела Тинатин-Лелу лучших своих
нарядов,  тончайших изделий из золота и драгоценных камней.  Но все они лишь
слабое выражение сестриной любви, дружбы грузинки, всколыхнувшей Решт. Пусть
скорей покинет Нестан страну произвола и роз. Пусть следует с Хосро-мирзой в
будущее,  похожее на еще неоткрытую землю и  все же во сто крат лучшее,  чем
прошлое, сжатое позолоченной решеткой.
     И  вот  к  пышному поезду Хосро-мирзы присоединились кеджаве.  Навсегда
покидала  великолепный  и  жестокий  Исфахан  зеленоглазая  Нестан  из  рода
Орбелиани.

     Словно луч света скользнул по персидскому изразцу.
     Факелы проложили огненную борозду в  ночной Исфахан.  На  полном галопе
промчалась колонна всадников.
     Шах Аббас выехал в полной тайне. Куда? Никто не знал. Исфаханская знать
полагала,  что  через Керманшах в  Шахабад,  ведь там  разветвляется дорога,
уходя одним своим концом на север -  в Касре-Ширин, другим на юг - в Мехран.
Там на стыке двух направлений легче провести защиту Багдада и  прикрыть пути
во внутренний Иран.
     Но  шах  Аббас  не  проследовал к  пределам Арабского Ирана.  Достигнув
Неджефабада, он круто повернул на север к Мурчехурту.
     Почему? Он хорошо знал почему.
     Чтобы вести большую войну,  нужно много золота в  слитках и в монетах с
изображением льва.  Подчинив еще  в  первые годы  царствования прикаспийские
земли,  он  превратил их  в  хассэ -  свои  собственные владения.  Сейчас он
следовал в  одно из них -  Мазандеран -  страну топора и дровосеков,  -  там
предстоял сбор драгоценного металла и войска - многотысячной конницы горцев,
которая рассечет,  как барана, Анатолию, грозой, наводящей ужас, подступит к
стенам ненавистного Стамбула.
     Шах Аббас взнуздал время,  как коня,  не заехал даже в  Сулейманиэ.  Он
стремился обогнать  события,  дабы  не  быть  застигнутым врасплох.  Золотая
дорога, или дорога шелка, соединяла северную провинцию Гилян с далекой южной
- Луристаном,  порт  Астару на  Каспийском берегу и  порт  Ормуз  на  берегу
Ормузского пролива.  Торговля  шелком,  зиждущаяся на  движении  кораблей  и
верблюдов,  требовала высокого надзора,  -  как в руках факира,  нити должны
были беспрестанно превращаться о благодатное золото. Ради возвеличения Ирана
шах готов был стать факиром.
     На  незримых крыльях,  рождающих ветер,  время проносилось со скоростью
света.  Не  успевало  солнце  раскрыть  пламенное опахало,  как  уже  теряло
равновесие и падало за изломанную линию скал.
     В ущелье Бендер-Бира шах почувствовал легкое недомогание.  Он удивился,
ибо после испытанной им сердечной боли в  Исфахане чародеи ему открыли,  что
боль мнимая,  ибо,  сердце у  него -  рубин,  подвешенный на четырех золотых
цепочках.
     На  дне  ущелья бесновался прозрачный Хераспей.  По  повелению шаха ему
подали  в  чаше  студеной воды,  зачерпнутой из  реки.  Он  отпил  несколько
глотков,   облегченно  вздохнул  и  обвел  отсутствующим  взором  гигантские
каменные   ворота,   образуемые  разрезанным  поперек   высоченным  хребтом.
Тысячелетия прорывал себе русло в каменных громадах неукротимый Хераспей.  И
шах подумал:  "Жизнь человека по сравнению в  этим временем -  не больше чем
одна  капля,  но  эта  капля способна отразить солнце,  и  ради  этого стоит
спешить".
     Он  спешил  в  веселый  Ферабат,  отстроенный трудами  и  потом  людей,
пригнанных им из Карабаха.  Рабы уподобили этот город дивной долине роз, где
не слишком жарко,  не холодно,  где вечная весна.  Но,  оставляя позади себя
рощи огромных самшитов, павильоны и башни, воздвигнутые среди лесных просек,
бассейны,  окруженные рядами апельсиновых деревьев,  и водопады,  грохочущие
под синим небом,  шах Аббас думал не о веселье.  Тревога, как гюрза, коварно
подкрадывалась к его сердцу-рубину, недоступному боли.
     По  царской мостовой,  как  назвал он  бесконечно тянувшуюся улицу,  он
проехал шагом,  сам не зная почему оттягивая свой въезд во дворец, созданный
среди первозданной природы его безумной страстью, готовый вместить три сотни
женщин.
     "Бисмиллах!  -  с горечью воскликнул шах.  -  На что триста, если нужна
одна?!  Лелу,  ускользнувшая, как видение, и оставшаяся, как боль. Чародеи -
лжецы!" Кровь горячей волной захлестывала его сердце,  обвиненное в том, что
оно не что иное, как камень.
     Наутро из Гиляна прибыл скоростной гонец, который в страхе распластался
у ног шаха Аббаса.
     Безмолвствовали пораженные Иса-хан - полководец, и Юсуф-хан - советник,
а также новые придворные: Сейнель-хан - начальник над поварской прислугой, и
Темир-бек - ставший, по представлению Иса, начальником охраны "льва Ирана".
     Безмолвствовал и  шах  Аббас,  лишь  крепче были сжаты чуть пожелтевшие
губы и учащенно на лбу пульсировала жилка.
     Гонец сообщил о  восстании в Гиляне,  где местные ханы стремились снова
восстановить былую независимость провинции.
     "Гилян!  -  мысленно воскликнул шах.  - Земля моей постоянной заботы! И
там,  о  аллах,  ханы,  раболепствующие  передо  мной,  своим  ставленником,
дерзнули  провозгласить шахом  Адиля,  невзрачного  потомка  бывшей  местной
династии.  Шах Адиль! Хорошо, я, царь царей, не стану жертвой новой заботы и
освежую тебя, как барана, а на воротах Астары прибью твою презренную шкуру".
     На дорогу шелка посягали карлики в тюрбанах, предавшие интересы Ирана.
     Но  они,  эти  карлики,  увлекли за  собой крестьян и  жителей городов,
недовольных тяжелыми налогами и притеснениями со стороны шах-ин-шаха.
     И снова,  как в Чехель Сотун,  смеялся шах Аббас, невольно останавливая
дыхание на те мгновения, когда колики, как острые иглы, пронзали его сердце.
     "Гилянская чернь!  -  оставшись один в зале,  негодовал шах Аббас. - Но
вина твоя по с