равнению с виной твоих ханов мизерна. Ханы Гиляна - вот очаг зла и измены!" Голубой ковер, закрывший простенок, привлек его внимание. На ковре был изображен Ростем - старый Ростем, с раздвоенной длинной бородой, со лбом демона и рогами вместо шлема, с леопардовой шкурой вместо брони, с палицей в руке, с саблей у пояса, луком на одном плече, щитом - на другом, в сапогах, в азяме, подвернутом до пояса, в позе воина, только что убившего чудовище. Ханы Гиляна стали чудовищами, он, шах-ин-шах, обязан принять обличив Ростема и опустить на них карающую палицу. Завтра он поручит Мазандеран своей тени - Иса-хану. Страна топора и дровосеков отсечет чешуйчатые головы чудовищам. Это завтра. А сегодня? Он вспомнил о том, что еще не успокоен Гурджистан, где Хосро-мирзе приходится лавировать между виноградной лозой и исфаханской саблей, что по-прежнему ятаган-полумесяц угрожающе занесен на Багдад, что Саакадзе нацелил свой меч на Исфахан, а Русистан за гибель Луарсаба готов спустить двуглавого орла на персидский берег. Шах воздвигал башню величия, но забыл о почве, - она, как вода, заколебалась под ногами. Это началось не сразу... А когда? С часа, когда им был убит его сын, возвышенный Сефи-мирза, когда мятеж охватил душу Лелу, неповторимой, как сон. Нет, в груди шах-ин-шаха бьется не рубин на четырех цепочках. Как неукротимый Хераспей подсекает каменные громады, река жизни разрезает поперек его живое сердце. Но что это? Неясный свет луны скупо освещает голубые керманшахи, придавая вещам не свойственные им очертания. И из этих зыбких нитей серебра и мрака возник призрак с кровоточащей раной на груди. Шах Аббас протянул руку, как бы защищаясь, пристально вглядываясь в расплывчатые черты. И он узнал того, кто беззвучно вышел из царства теней, и, ощущая страшную боль в сердце, выкрикнул: "Сефи! О-о!" И в ответ вновь услышал то, что превратилось в муку его памяти: "Зачем стал ты убийцей своей крови?!" Прикрыв глаза, он попятился к арочному входу, там стояли на страже мамлюки, но вдруг застыл с открытым ртом, силясь вдохнуть воздух и конвульсивно взмахивая рукой, словно ища опоры. Молнией сверкнула мысль: "Дожди не вечны! Время... о, как дорого сейчас время!" - И поник головой, окунаясь в полумглу, таинственную и зыбкую. С утра дворец охватила тревога. Темир-бек удвоил стражу. Мамлюки стояли уже не с парадными копьями, а с заряженными мушкетами, готовые открыть огонь. Все нити царства царств стягивались к одной руке - руке шаха Аббаса. Теперь эта рука ослабела, нити управления могли выскользнуть одна за другой. Разве имел право ставленник аллаха на земле заболеть, как простой смертный? - Нет! - отрицательно качнул головой Иса-хан и призвал главного лекаря к ложу шаха. Хеким Юсуф приложил хрустальный шар ко лбу шаха и высказал подозрение: не отравлен ли властелин? Тогда немедля надо извлечь яд. В приемный зал шаха стекались ханы Мазандерана, они ждали повелений "льва". Иса-хан прикладывал палец к губам: "Шах-ин-шах занят необычайно важным для Ирана делом". Шаха опускали в бассейн, наполненный теплой водой. Вода остывала, бассейн наполняли вновь. Часы испарялись, как вода. Восемь дней ждали ханы Мазандерана, и столько же Аббас просидел в бассейне. Усмешка играла на его лице, слегка отекшем. Он растягивал Иран, как парчу, на западе и востоке и полностью овладел сейчас пространством, ограниченным мраморными плитами бассейна, два моря связывал он дорогой шелка. И судьба одарила его теперь только несколькими кувшинами зеленоватой воды. Попиралось величие... Он лежал неподвижно, смотря на свои руки, - свет, преломляясь в воде, придавал им сходство с причудливыми водорослями. Усмешка не сходила с губ Аббаса и пугала рабов. Воду в бассейне заменили теплым молоком, оно отливало фарфором, и казалось, что голова шаха лежит на огромном блюде. Не помогло и молоко - тело шаха не размягчалось. Хеким впал в отчаяние, жизнь его висела на волоске. Он велел принести камень из реки, положил его в серебряный сосуд, взял красивый яхонт и стал крепко тереть им о камень, затем наполнил сосуд горячим молоком и дал выпить шаху. Не помог и яхонт - "лев Ирана" хирел и мрачнел. Иса-хан вооружил мазандеранские тысячи и повелел Джани-хану - курджибаши страны топора и дровосеков - беспощадно выкорчевать прогнившее дерево Гиляна. Вблизи Астары шли битвы, а их надо было перенести под Багдад. Дервиши доносили, что Георгий, сын Саакадзе, направился в Токат, город мелодичных колокольчиков. Там сосредоточивались отборные орты анатолийского похода, туда должен был прибыть верховный везир Хозрев-паша, оттуда начиналась дорога большой войны. Прошло тридцать, потом еще пятьдесят дней. В Ферабат прибыли срочно вызванные шахом Караджугай-хан и Эреб-хан. Они были полны тревоги: рушились привычные формы жизни. Шах призвал советников, он силился сидеть прямо, болезненно щурясь от дневного света, назойливо проникавшего сквозь затененные окна. Над шахом висел его портрет первых лет царствования. Луки черных бровей над огромными белками глаз и плотно сжатые яркие губы, прикрытые тигровыми усищами. Аббас возложил на голову тот же шахский тюрбан с черным пером орла и жемчужным - власти, крупная бирюза окаймляла парчовый шарф, прикрывающий плечи, и на портупее из золотых кружков висела в эмалевой оправе та же сабля работы Ассад Уллаха из Исфахана с надписью: "Аббас, раб царя избранных!" Величественная копия - и поблекший оригинал! И все же он остается избранным. И Караджугай-хан перевел взгляд с портрета на лицо шаха - болезненно желтоватое, с множеством разбегающихся морщинок. Шах Аббас повелительно кивнул, и советники тотчас опустились перед ним на ковер. - Аллах решил призвать меня, чтобы я отдал ему отчет, как выполнял я его повеление. Ханов обуял ужас. Каждое новое царствование начиналось с пролития крови. Они стали молить шаха подумать об участи Ирана, о воплях и страданиях правоверных и не говорить о болезнях, которые обычно приходят и уходят. Шах терпеливо, слушал. Слова звучали на земле, но они были невесомы в том мире, который уже открывал перед ним ворота вечного холода. - Нет, мои верные ханы, я вижу, что от моей болезни, которую не может разгадать лучший хеким, я избавлюсь только с помощью смерти. Не будем терять то недолгое время, которое аллах отпустил мне для передачи вам моего повеления. Три дня Угурлу-бек-даваттар записывал распоряжения шаха, - как повести дела "льва Ирана" после его ухода к аллаху. Все предусмотрел шах, что могло усилить боевую мощь войска и укрепить власть шах-ин-шаха, своего наследника. Потом, разрешив остаться только четырем ханам, не перестававшим умолять повелителя сжалиться над ними, шах некоторое время молчал, устремив взгляд в потолок и беззвучно шевеля губами. - Все предначертано в книге судеб, - нарушил он гнетущее безмолвие. - Все, что аллах дает, он хочет получить обратно, ибо не дарит, а только одалживает. Но остающиеся во имя торжества ислама должны продолжать начатое уходящими. Особенно зорко, мои верные советники - ты, Караджугай, и ты, Эреб, и ты, Иса, и ты, Гюне, - смотрите не только вперед, ибо неизвестно, откуда явится враг. Иногда он неожиданно падает сверху в виде камня и пробивает голову беспечному, направившемуся не в ту сторону. Георгий, сын Саакадзе, - такой камень. Султан зарядил им сейчас свою пращу. Через Иран полководец гор хочет проникнуть в Гурджистан. Если это произойдет, Хосро-мирза опять превратится в изгнанника, а Иран потеряет драгоценные земли. Бейтесь с собакой Саакадзе во имя святого Аали. Забудьте о женщинах и кейфе. Нет для вас сейчас большей услады, чем очистительный огонь войны. И это же внушите моему наследнику, сыну любимого мною Сефи-мирзы. Пусть примет Сэм имя своего отца и возвеличится, как шах Сефи. Я уме скрепил своей печатью ферман. - Великие из великих, мудрый из мудрых, "солнце Ирана", - осторожно начал Караджугай-хан, - предсказатели уверяют, что Сэм недолговечен, а звездочет клянется, что процарствует Сэм-мирза только восемнадцать месяцев. - Видит небо, печалит меня предсказание, но пусть процарствует, сколько аллах захочет, хотя бы три дня, только бы на голове его заблестело алмазное перо шахского тюрбана, предназначавшегося его отцу - Сефи-мирзе. Он хотел добавить. "Не знаю, почему неугоден вам Сэм, разве он не мой внук?", - но внезапно синяя муха, злобно жужжа пронеслась перед его глазами и словно подхватила и унесла с собой его мысль. Ханы боялись сказать впавшему в полузабытье шаху, что неимоверная жестокость Сэма оттолкнула от него даже царственную Лелу несмотря на ее безграничную любовь к Сефи-мирзе. Караджугаю хотелось подсказать, что прекрасный сын Гулузар которого он, хан, видел недавно, тоже внук шаха Аббаса и во всем походит на своего отца Сефи-мирзу. И Иса-хану также хотелось видеть шахом Ирана любимого внука Лелу. Это ли не стало б ей утешением?! Но как открыть шаху, что жестокий Сэм внушает такие опасения, когда сам шах Аббас, ставленник аллаха на земле, убил своего сына? Уныние охватило ханов, но они безмолвно взирали на властелина, ибо помнили, что когда он в гневе - львы в пустыне начинают дрожать. А шаха одолевала слабость, в ушах раздавался звон, словно там били копьем о железо, и приторная тошнота подступала к сердцу. Он думал об Иране дворцов, войск, золота и ощущал одиночество. Синяя муха вновь жужжала над головой и не всем лету ударялась о гроздь алмазов, сверкавших на тюрбане. На величие Сефевидов покушалась синяя муха. Гримаса исказила лицо шаха, оно стало жестоким, с нестерпимым блеском будто остекленевших глаз. - Мое повеление неоспоримо! - Шах словно терял слова в тумане. - Вы, четыре верных мне хана, будете служить Сэму преданно, как служили мне, и поклянитесь сейчас на коране, что возведете Сэма на трон Сефевидов. Поспешите, ибо узбеки и другие шайтаны, проведав, что опасная рука шаха Аббаса поникла, как подрубленный тростник, захотят вернуть потерянное. Враги узнают последними о моем уходе в жилище аллаха, тогда, когда воцарится уже Сэм-мирза. - Шах-ин-шах, мы, тени твоих желаний, исполним все, как ты пожелал совместно с аллахом! - Видит пророк, я доволен... - "Бисмиллах, как жужжит эта синяя муха!" - Еще повелеваю, берегите дорогу шелка!.. В паутине путей пусть запутается то, что унижает высокое возвеличиванием низкого. Вам поручаю скрыть место моего погребения, ибо враги могут осквернить мою могилу желанием позлорадствовать над ней, а друзья - опечалить слезами скорби... Усмирив Гилян, спешите к Багдаду... Дожди проходят... Приготовьте по моему росту три серебряных сундука. Один повезете в Ардебиль... - "Бисмиллах, как жалка синяя муха, заслоняя крыльями мое изображение..." - второй - в Мешхед... и третий - в Вавилон. В одном из них я совершу последнее странствие... - Жалка синяя муха, но я бессилен дотянуться до нее, порождения зловонной кучи... Бисмиллах! Бессилен?!" И, к ужасу ханов, шах внезапно вскочил, потянулся к своему портрету, рукой хватая воздух, словно что-то ловя, судорожно вцепился в раму, окаймленную крупной бирюзой, и не то смех, не то стон вырвался из его горла. Он упал навзничь, увлекая за собой изображение своей молодости, будто и его хотел захватить в могилу. Рама глухо стукнулась об угол шахтахты, раскололась, и камни бирюзы покатились во все стороны, словно вызволенные из плена. Ханы застыли, боясь сделать малейшее движение. Перед ними неподвижно лежал мертвый шах Аббас* с глубокой складкой на переносице, словно еще силился разгадать какой-то мучительный вопрос. Мертвый шах Аббас! Сорок пять лет поднимавший Иран, как огромную бирюзу, и в один миг выронивший его. ______________ * Адам Олеарий пишет, что "умер шах Аббас в 1629 году, на 63 году от рождения и после 45 лет правления. Тело свое велел предать погребению в особом, указанном им месте; для того же, чтоб не знали где он лежит, отвезены три гроба в разные места, именно: в Ардебиль, Мешед (Мешхед) и Вавилон, и погребено там. Большинство же полагает, что тело его отвезено в Вавилон и погребено там в Неджефе, где находится гробница Аали (святого)". Песок из верхнего шара песочных часов весь пересыпался в нижний. Караджугай и Иса обменялись выразительным взглядом, они знали, что время не остановить и теперь надо выполнить то, что повелел им "лев". Темир-бек охранял тело мертвого шаха, искусно набальзамированное. У порога так же торжественно сменялись мамлюки. Портрет "льва Ирана" опять высился над шахтахтой. Символы не должны были исчезать. Немедля Иса-хан и Сейнель-хан, взяв с собою хекима Юсуфа, ускакали в Исфахан. Пока враги - узбекские ханы на востоке и вожди кочевых племен на юге - не проведали о смерти шаха Аббаса, они обязаны возвести Сэма на трон Сефевидов. Караджугай же и Гюне-хан приступили к тяжелому делу. Зал приема и совета по их указанию был разукрашен с возможной роскошью. Умело сочетались драгоценнейшие ковры, красные шали Кашмира и Кермана, затканные шелком и серебром ткани Бенареса, тончайший китайский фарфор и персидская золотая посуда. Тут все утверждало величие власти, захватившей земные сокровища. На ступенях шахтахты, среди ваз, зеркал и бронзовых подсвечников, Караджугай распорядился поместить две парчовых подушки для себя и Гюне. Затем, опустив занавеси, затканные сиреневыми птицами, на окна, отчего в зале воцарился полумрак, они, как пожелал шах, одели его бездыханное тело в богатый наряд, украсили тюрбан звездой из крупных алмазов и усадили на шахтахту, прислонивши к стене, на которой переливался голубой, как небо, ковер. Только теперь хеким искусно открыл глаза шаху и опасливо отодвинулся. В них, как учил коран, воплотилась душа Аббаса, которая освободится лишь в момент погребения тела. Зал приема и совета заполнили ханы Мазандерана. Караджугай выслушивал просьбы и с низкими поклонами излагал их шаху. Позади ковра Гюне-хан, подражая голосу Аббаса, или отклонял просьбы или милостиво удовлетворял их. Незаметно через прорези в ковре он подымал одну или две мертвые руки шаха, то повелевая остаться, то милостиво отпуская просителей. Тут же, у подножия шахтахты, Темир-бек торжественно держал саблю шах-ин-шаха - верное средство, помогающее не замечать ничего странного в поведении властелина. А ночью, заперев зал, Гюне, у которого не попадал зуб на зуб, менял пестрый тюрбан на черный, пил крепкий кофе, курил кальян и валился на ковер, словно сам умирал. Караджугай-хан почти не спал, ибо боялся, что страшный дневной сон будет продолжаться и ночью. Трепет даже перед умершим Аббасом, душа которого так угрожающе воплотилась в его глазах, вынудил ханов слепо выполнять его последние повеления. Так должно длиться сорок дней. Лишь на сорок первый всю роскошь в зале приема и совета должны были сменить шесть свернутых - в знак траура - знамен Ирана. - Бисмилляги ррагамани ррагим! - беспрестанно выкрикивал Гюне-хан, взирая на мертвого, который продолжал оставаться живым. И народ Ирана, великой империи шах-ин-шаха, не нарушал воплями будничную жизнь. Странные слухи ползли, ширились, - что-то произошло. Где Иса-хан? Где Эреб-хан? Почему персидские полководцы не спешат подвести к границам новые тысячи? Почему не замечают, что дожди в Месопотамии прекратились? Почему не препятствуют передовым отрядам анатолийских орт разведывать местность вблизи Диарбекира? Как непонятен этот 317 год XIV круга хроникона*. Невероятное происходит в Исфахане. Шах Аббас решил ждать - кого? И не шах, а Караджугай-хан! Нет! Нет! Иса-хан. Но почему, почему не торопятся сами завязать большую войну?! Разве не проиграл уже тот, кто отстал? Шах Аббас - олицетворение коварства! Что еще замыслил "лев Ирана"? Надо быть настороже! ______________ * 1629 год. Посланные янычарским агой лазутчики уверяли: "Беспокойство в персидском стане, но подойти нельзя, сильно охраняются подступы". Удивлялся и Саакадзе. Сравнительно легкие победы, одержанные до начала дождей в Анатолии, Ираке и Сирии, еще не имели решающего значения, необходимо прорвать линию Диарбекир - Багдад, необходимо столкновение с храбрыми Иса и Эребом. Их войска оснащены мушкетным огнем и пушками. Пока они не опрокинуты, шах Аббас неуязвим. Но не похоже, чтобы рвались ханы в бой. Почему же укрываются на рубеже, ничего не значащем? Нет, не могут они не учитывать саакадзевские способы ведения войны. Значит, что-то исключительно важное отвлекло их внимание от Багдада. Но что?.. Уже кони, преодолев множество островков и песчаных мелей, перешли вброд на правый берег Кызыл-Ирмака, уже оставлен позади город Заза. Саакадзе спешит. Необходимо как можно скорее встретиться с Келиль-пашою, начальником орт сипахов, и совместно решить, как действовать дальше - выждать или наступать. И как всегда, судьба потешается над решениями, ею не одобренными. Последняя стоянка на равнине реки Манисы, вблизи возвышенности Думанлы-Даг. Поодаль от шатра Саакадзе расположилась орта сипахов. Они в котлах варили баранину и пели. Матарс, Элизбар, Пануш и Гиви выехали вперед, дабы наметить самый короткий путь в Токат. Обогнув сады, орошаемые источниками, всадники направили коней в заросли вечнозеленого дуба. Тропа затейливо изгибалась. Дул горно-долинный бриз, и над головами "барсов" неугомонно шумела листва. Вдруг Элизбар круто осадил коня и прислушался. Где-то совсем рядом в зарослях послышалось конское ржание и кто-то вполголоса выругался по-персидски. Разделившись, "барсы" рысью двинулись навстречу неосторожному путешественнику. - Яваш! - загремел Элизбар, выхватив клинок и прикладывая его к груди незнакомца. Перед "барсами" на откормленном жеребце оказался пожилой турок, по виду астролог. За ним на высоком иноходце дрожал слуга. Пануш, пристально вглядываясь, рванулся к незнакомцу. Миг - и приклеенная борода очутилась в его руке. - Лазутчик! - радостно крикнул Гиви, обнажая саблю. И тут же: - Юсуф?! Откуда ты, дорогой? Кого лечишь здесь? Преодолевая дрожь, шахский лекарь таращил на "барсов" глаза и радостно всплеснул руками: - А-а-а-га, Ги-ги-ви! "Барсы" опешили: перед ними, как призрак невозможного, предстал хеким Юсуф, главный лекарь шаха Аббаса, друживший в Константинополе с зятем четочника Халила. Персиянин в середине Анатолии! Что могло сейчас быть удивительнее этого? Элизбар учтиво поклонился: - Да светит над тобой, хеким Юсуф, солнце аллаха! Большую радость доставишь Непобедимому, если посетишь его шатер. - Пусть Мекка будет мне свидетелем, и я рад встретить Непобедимого, хоть и спешу очень. - Видим. Но разве сейчас время для лекаря "льва Ирана" путешествовать по Турции, да вдобавок лишь с одним слугою? Или шах-ин-шах перестал дорожить тобою? Лекарь внимательно посмотрел на черную повязку Матарса, она показалась ему выцветшей, и облегченно вздохнул: "Гурджи не причинят мне зло". Он и не помышлял о бегстве, ибо слишком хорошо по Исфахану знал "барсов". Юсуф молча выровнял коня и, сопровождаемый понурым слугой, последовал за "барсами". Развлекая лекаря, Гиви с любопытством расспрашивал, как живет он в Иране, богатеет ли по-прежнему на милостях шаха Аббаса, выстроил ли еще дом, как хотел? Лекарь нехотя отвечал. Изумился и Саакадзе: "Неужели безобидный лекарь стал лазутчиком?" Но, помня обычай, воздержался от вопросов и пригласил войти в шатер для отдыха и еды. Эрасти, поняв Моурави, увел слугу к себе и угостил так, что тот, забыв все на свете, уснул. Вскоре хеким Юсуф с кубком в руке опустился по одну сторону черной бурки, Георгий Саакадзе - по другую. "Барсы" образовали полукольцо. - Говори, хеким! - строго сказал Саакадзе. - Почему ты, придворный лекарь шаха Аббаса, тайно вступил на турецкую землю? - Но ты не турок, Непобедимый, ты гурджи. - Я Моурав-паша! Заметил у входа три бунчука? Как гурджи я не трону тебя, как трехбунчужный паша - я должен знать правду. Что заставило тебя пойти на риск и пробираться в Токат? Говори, ничего не утаивая! - Я люблю странствовать, Непобедимый! - Сейчас война. Странствуют только безумцы и лазутчики. Ты не дорожишь головой... Говори, что случилось в Иране? Почему Иса-хан и Эреб-хан не среди войск? Если ты лазутчик - разоблачу! Если ты беглец - окажу помощь. Выбирай! - О сардар, - торопливо проговорил лекарь, - умерь свой гнев. Случилось... Тот, кто дал тебе звание Непобедимый, покинул землю ради седьмого неба справедливого аллаха! - Что-о?! Шах Аббас... Умер?! - Мохаммед свидетель, это истина. Саакадзе не мог сразу осознать эту весть, такую неожиданную и столько в себе таящую: "Нет больше шаха Аббаса! Притеснителя многострадальной Грузии! Открыт путь в завтрашний день, где ждет счастье борьбы и сладость победы, где потянутся к солнцу новые всходы и запылают очаги, где разольются песни радости и зацветут цветы любви и где жизнь скинет с себя чадру полувекового кошмара!" - Кого объявил наследником шах? - Сэма-мирзу. - А кто сейчас правит Ираном? - Мертвый шах Аббас. И лекарь рассказал подробно обо всем, что произошло в Мазандеране. Какая-то мысль осенила Саакадзе, лицо его преобразилось; крупно шагая между полотняными стенами шатра, он что-то напряженно обдумывал. Не желая мешать ему, "барсы" замолчали. Дато стряхнул со лба холодный пот. "Странно, - думал он, - почему в этом году случается столько непредвиденного? Вот Зураб... Ну, его смерть можно понять. Чтоб высоко взлетать, нужны подходящие крылья, а не хвост шакала. Крылья!.. Хосро-мирза сейчас царь Картли... Чтоб согнать, его с трона, надо победить шаха Аббаса, а он ускользнул в ад. Доберемся ли мы до Картли? Не завершается ли последняя страница Книги судеб?" - Что с тобою, Дато? Почему стонешь? - Шаха жалко, Георгий... Хотя бы еще год прожил. Саакадзе шепнул "барсам" по-грузински: - После хекима - военный разговор и в путь! - и вновь опустился на бурку. - Так ты говоришь, на престол Ирана взойдет Сэм-мирза? - Мохаммед свидетель, это истина. - Жестокий рок довлеет над Тинатин-Лелу! Как теперь надо бояться ей за маленького Сефи-мирзу. - Видит пророк, уже не надо. - О Юсуф, ты хочешь сказать, что... - Ага Дато, зачем аллах не уничтожит шайтана, нашептывающего только плохое? Сэм-мирза еще не открыл миру, что он шах, а уже ослепил Сефи-мирзу. Говорит, давно глаза брата аллаху обещал. "Барсы" невольно схватились за рукоятки клинков. Димитрий в сердцах выругался. Юсуф, взглянув на помрачневшего Саакадзе, продолжал: - Потом велел отправить ослепленного в крепость Алимут, что в трех днях пути от Казвина. Там многие годы страдали старшие сыновья шаха Аббаса, рожденные от хасег, Ходабенде и Имам-Кули. - Их облепил шах Аббас? - Видит аллах, он, ага Элизбар. Все дела в руках аллаха. Пожалел милосердный и маленького Сефи, хоть и слепого, - отбили неизвестные в капюшонах католических монахов. Они напали на караван палачей. - А кто спас маленького Сефи? Наверное, слух есть? - Ты угадал, ага Ростом. Царственная Лелу! Много туманов и драгоценностей отдала она. Теперь о Зулейке. Одно злодеяние тянет за собой на поводу другое. Зулейка требовала ослепить Гулузар на один глаз, дабы она другим, уже как рабыня Зулейки, видела бы ее торжество. Сэм-мирза колебался. Лелу укрыла Гулузар у себя. Когда же на слезы и мольбы Зулейки новый шах согласился выдать Гулузар матери, то несчастной не оказалось в Давлет-ханэ. Зулейка обвинила Лелу, будто она уговорила Гулузар оказать неповиновение молодому шаху, самим Аббасом великим возведенному на трон Сефевидов. Нет лекарства от низостей души. Сэм-мирза приказал отдать покои Лелу его матери, Зулейке, как старшей в Давлет-ханэ, а Лелу переселить в розовый домик, где жила Гулузар. Царственная Лелу так велела сказать шаху: "Хорошо, пусть завтра моя бывшая рабыня Зулейка, которую я воспитала как дочь и выдала в жены своему сыну, прекрасному Сефи-мирзе, займет мои покои". Ночью Лелу призвала Мусаиба, передала ему остаток драгоценностей, ибо большую часть уже вручила Гулузар, для нее и маленького Сефи, и велела евнуху поклясться на коране, что он, как только похоронит ее, Лелу, исчезнет из Давлет-ханэ, и потому, что Сэм, истязая, казнит его, Мусаиба, облеченного почетом, заподозрив, что он причастен к похищению Сефи; и потому, что одной несчастной Гулузар не воспитать слепого мальчика. Напрасно Мусаиб умолял Лелу скрыться с ним, обещая проводить ее до Тбилиси, Лелу отказалась. Незачем ей туда возвращаться. Луарсаба нет, а Хосро-мирза откроет новую страницу Книги судеб, и ей нет места в этой книге. Потом Лелу позвала меня, как старшего хекима: "Передай шаху! Я, дочь грузинского царя Георгия Десятого, никому не позволю унизить меня! Царицей жила - царицей умру!" Я передал. Зулейка, она была там, так закричала: "Скорей зови палача, пусть выколет ей оба глаза! Как дерзнула напомнить о своей крови?!" Сэм, беснуясь, ринулся в покои Лелу, за ним Зулейка. Я тоже поспешил за ними, хотя уже полезнее было вспомнить о скоростном верблюде. Из глаз Мусаибе текли слезы. Голова царственной Лелу, успевшей принять яд, покоилась у него на коленях. "Как смел ты допустить такое?! - закричал Сэм-шах, уже присвоивший имя Сефи. - Умрешь в страшных муках!" Тогда Мусаиб встал и сложил руки на груди: "Твоя воля для всего Ирана священна. Я много видел почета и доверия, и мне после ухода моего повелителя, шаха Аббаса, делать на земле нечего. Но, свидетель аллах, я поклялся, - тут Мусаиб взял в руки коран, - что сам похороню царственную Лелу. Аллах видит, клятва, которую я дал любимой жене "льва Ирана", должна быть исполнена. И выслушай, молодой шах, верного слугу: без желания аллаха ни один волос не упадет с моей головы". Тут Сэм-шах передернулся от злобы и покинул обитель печали, а Зулейка метнулась к ларцам Лелу, но Мусаиб не допустил ее: "Завтра успеешь обогатиться!" - Эрасти! - крикнул Саакадзе. - Передай беку сипахов - через час выступаем! Подготовь к походу и наших коней! Продолжай, хеким Юсуф! - Когда настала ночь, я пробрался к старшему евнуху: "О Мусаиб, ты при шахе Аббасе был сильным и много плохого мог сотворить. Пророк подсказывал тебе, и ты сотворил больше хорошего. И меня ты всегда хвалил великому Аббасу. Настал срок отблагодарить тебя. Вот индусский яд, прими - и уснешь спокойно. Знай, завтра палачи на Майдане-шах сдерут с тебя кожу, ибо новому шаху выгодно, чтобы весь майдан знал, что ты отравил царственную Лелу, замыслив похитить ее драгоценности". Выслушав, Мусаиб подарил мне двести туманов и два изумрудных браслета для моей жены и вынул из мешка восемь ларцов, наполненных драгоценностями, накопленными им за долгую службу у шаха Аббаса, их он передает маленькому Сефи. Потом, наполнив чаши шербетом, предложил выпить за самое хорошее - за память о светлой Лелу, скрасившей его жизнь. Яд тоже у меня взял и посоветовал мне бежать из Исфахана, ибо кровожадный Сэм уничтожит всех, кто был предан шаху Аббасу. Я обещал подумать. А наутро Давлет-ханэ закипел, как смола в котле, ибо на рассвете палачи не нашли Мусаиба в гареме. Обыскали Исфахан, много евнухов всполошили, но Мусаиб словно растворился в воде или в воздухе. - И тебе, Юсуф, пришлось бежать из Исфахана? - Пророк свидетель, пришлось, ибо Мусаиб угадал: Сэм-шах начал рубить головы всем, кого заподозрил в сочувствии царственной Лелу. "Барсы" скупо обменивались словами, не в силах отделаться от наплыва разноречивых чувств. Саакадзе поинтересовался: - Где хочешь скрыться, ага Юсуф? - Вам можно сказать: в Константинополе, у моего друга, тоже хекима... - Женатого на сестре четочника Халила? Так? Саакадзе встал; приложив ладонь к глазам, он стал следить за сбором орты сипахов. Там уже играла бори. - Вот что, ага Юсуф, - решительно повернулся Саакадзе к лекарю, - я облегчу твое пребывание в Константинополе. Ты прибудешь в Сераль как тайный гонец от меня. Известишь "средоточие мира" о смерти шаха Аббаса, а также обо всем тобою виденном. Припав к стопам "падишаха вселенной", скажешь, что покинул Исфахан ради Турции, где решил врачевать всех страждущих. А жестокого Сэма-шаха, который испоганит благородное имя Сефи, лечить не намерен. Такое придется по душе и султану и пашам. Кто знает, может, со временем ты станешь хекимом Мурада, повелителя османов. - Да будет, Непобедимый, над тобою милость аллаха! Ты возродил во мне желание радоваться жизни, ибо, если так, я сумею после войны переселить свою семью в Стамбул. Когда в путь отпустишь, Непобедимый? - Сейчас. Необходимо тебе поскорее миновать Токат. Здесь на всех дорогах уши и глаза верховного везира. У него пять бунчуков и свирепый характер. Торопись. В Стамбуле раньше предстань перед Осман-пашою. И еще: я дам тебе в провожатые преданных мне двух сипахов. Смотри, будь осторожен. В путь! Оседланные кони уже нетерпеливо били копытами возле шатра, где высились на высоких древках три красных бунчука. Перед тем как опуститься в седло, лекарь дал клятву на коране, что он точно выполнит секретное поручение Георгия Саакадзе, служить которому отныне считает для себя наградой аллаха. По приказу Саакадзе сипахи должны были проводить хекима Юсуфе в Самсун и тем устроить на один из кораблей мореходца Мамеда Золотой Руки. Улеглась пыль за ускакавшими всадниками. Близился заход солнца, и чуть потемнело безоблачное небо. Наступило затишье, очертания дальних гор стали мягкими, и над ними робко замерцала первая звезда. Новый раскат бури нарушил очарование. И вновь помчались вдаль Георгий Саакадзе, верные "барсы", а за ними в конном строю орта сипахов. И словно на крыльях рока пронеслись три угрожающих бунчука, пролагая в воздухе незримую тропу в Токат, город мелодичных колокольчиков. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Токат! Город оранжевой полутьмы, внезапно спускающейся со скалистых высот. Токат! Город мелодичных колокольчиков и звонких бубенцов. Они рождаются в недрах руд, в горах, с трех сторон окружающих городские стены. Полуобнаженные токатцы кирками и ломами извлекают груды руды и сваливают в медноплавильные ямы. Горит древесный уголь, рокочут подземные силы, валит черно-бурый дым. Из века в век проходят по древним торговым путям Азии и Европы караваны, плывут над зыбкими песками пустыни песни меди: динь-дзилинь, дзинь-диликь. Выплывает из желто-синей дали хор неземных существ, доносится таинственный перезвон, манят призрачные озера, ажурные мечети, изумрудные сады. Но караван-баши не сворачивает верблюдов к соблазнительной прохладе озер, знает: видения эти - шутки скучающего шайтана. Величавый вожак-верблюд, ведя за собою караван, отворачивается от обманчивой тени садов, - он изучил повадки знойной пустыни: соблазнять доверчивых путников и потом вместо прохлады являть взору раскаленные холмы. О правоверные, бойтесь горечи обманутых надежд! О верблюды, не следуйте глупостям правоверных, ибо всегда останется виновным тот, кто в тишине прошел стороной. Вот почему вожак из века в век водит за собой вереницу верблюдов. И в знак отличия у него от головы к седлу, среди цветных кистей, колышутся ярусы бубенцов и колокольчиков: дилинь-дзинь, дзилинь-динь. Так из века в век приближаются караваны... Удаляются караваны!.. Не подобна ли кораблям пустыни многоликая судьба? Кто может предугадать ее поклажу? Кого обогатит она? Кого обеднит? Кто потеряет жизнь? А кто найдет ее? Судьба! Она вездесуща, она изменчива, она беспощадна, она следует по всем путям и перепутьям жизни!.. Токат! Город мечетей, город фанатиков, город немыслимых суеверий, город жестоких расправ, город мелодичных колокольчиков. Не сюда ли спешит неумолимая судьба? Не ее ли встречают звонким переливом бубенцы и колокольчики? Бубенцы - душа Токата. Они звенят на ногах танцовщицы, на тамбуринах, на колпаке бродячего факира, на дверях молчаливых и мрачных домов. Звенят... звенят... звенят, напоминая о прошлом, утверждая настоящее, предвещая будущее! Есть в Токате поверье: когда в город въезжает человек с черным сердцем, бубенцы и колокольчики на миг приобретают черный оттенок и лишаются своей мелодичности. Но кто может определить этот миг, исчезающий, как пушинка, скоротечный, как тень? Токат! Шумны и суетливы в эти дни базары в нем! Спешат в распахнутые ворота караваны с филигранными изделиями лазов, с мареной, с турецкими коврами из Смирны, с розовым маслом из страны болгар, с сырым хлопком, с изюмом Измира, с зернами сезама и сладкими рожками, с пушистыми шкурами из Русистана, с коконами из страны Золотого Руна, с шафраном из Зафаран-Болы, с лакрицей из Греции, с шелковыми тканями Индостана, с отборными плодами Афганистана и фарфором Поднебесной империи. Спешат с грудами медной руды. Спешат с окрашенной и набивной бумажной тканью. И как можно не торопиться, если судьба сулит наживу? Разве войско анатолийского похода не заполнило Токат? Разве вдоль стен города в несколько рядов не тянутся шатры, расходясь раструбом возле городских ворот? И разве не сказано: где звон оружия - там и звон золота. Гул перекатывается возле серединных западных ворот. Здесь расположилась буйным станом семьдесят первая ода Самсумджы, обычно в Стамбуле надзиравшая за охотниками с меделянскими собаками в дни султанской охоты за медведями. Капудан Ваххаб-паша - любимец султана и сторонник Непобедимого. Вот почему его янычары нетерпеливо ждут Моурав-пашу. Он должен помочь им превратить Багдад в обложенного медведя. На шесте около шатра Ваххаб-паши - значок Самсумджы: на желтом поле черная собака, оскалившая пасть и поджавшая хвост. Рядом с Самсумджы войсковые шатры оды Джебеджы, первой, третьей и пятой. Их капудан, Джянум-бек, щеголяет в чалме, повязанной белой кисеей. Он главный по эту сторону стен Токата и хочет стать главным по ту сторону стен Багдада. И потому его янычары ждут Моурав-пашу. Гурджи должен помочь им опутать Багдад белой кисеей, как жертвенного барана. Возле шатра Джянум-бека - значок Джебеджы: на розовом поле под пальмой лев с высунутым языком. Поодаль желтеют шатры оды Чериасы семнадцатой. Их право ставить свои шатры перед шатром султана, и, когда султан в стане, он не может пройти в свой шатер, минуя их. Тогда янычары Чериасы становятся по сторонам, приложив руки к груди. Но сейчас нет с ними "средоточия вселенной", и они ждут... Моурав-пашу. Он должен дорогой наживы привести их в Исфахан, где они втопчут в грязь "льва с мечом в лапе и солнцем на спине". Возле шатра их капудана, Незир-бека, - значок Чериасы: на красном поле серебряная лестница; она ведет к раю. Несколько впереди линии шатров оды Зембетекджы восемьдесят второй. Янычары этой оды славились меткой стрельбой из самопалов, сейчас они вооружены мушкетами и стремятся первыми захватить пятый трон шаха Аббаса. Их капудан, Тахир-бек, мечтает о регалиях янычар-агаси, и поэтому его стрелки ждут Моурав-пашу. Он приведет их к сокровищнице Сефевидов. Возле шатра Тахир-бека - значок Зембетекджы: на зеленом поле рука с растопыренными пальцами. Хищная рука! Поздняя осень. Воды в Ешиль-Ирмаке прибыло, она уже не грязна, как в дни августа, и не прогрета солнцем. И войск вокруг Токата все больше. Вот через близлежащий городок Зиле, нарушив ярмарку двух тысяч купцов, проходит кавалерия сипахов - гордость Мурада IV, "дети богатства" - под шестым знаменем. На арабском скакуне гарцует их удалой начальник Рамиз-паша. Подходят и орты корпуса топчу "Артиллерист", гордо распустив знамя с изображением пушки и ядер. Пушкари беснуются, переругиваясь с тележниками, захватившими их площадку. Фаиз-паша, начальник пушкарей, с трудом восстанавливает порядок. В полдень стан жужжит, как растревоженный улей. Снуют янычары в пестрых кафтанах с пуговицами из черного дерева, в причудливых касках с перьями. Распоряжаются чауши в красных суконных нарядах, подпоясанные золотым кушаком. Звякают ятаганы в ножнах, обсыпанных драгоценными камнями, и в простых металлических, торчат из-под кушаков стволы пистолетов, рукоятки ножей. Лошаки подвозят багаж. Отгораживают место для запасов пороха. В мясном ряду свежуют телят и вешают их на крючья. Сменяются часовые возле сундуков с казной, небрежно откинув за плечо колчаны, полные стрел. Волокут мешки с отборным рисом. Из загонов гонят баранов. На телегах провозят ядра. Ревут верблюды. Ржут кони. Орут люди. Несусветный гомон. Пахнет потом, дегтем, бараньим жиром, смолой... И внезапно, как гром среди синего неба, издали раздаются удары барабанов, раскаты бори, звуки литавр. Янычары прислушиваются, несется от орты к орте слух: прибыл Моурав-паша, орел Эрзурума! Что толку в молве? К серединным западным воротам Токата подскакал окруженный охраной передовой всадник - Абу-Селим-эфенди, в кафтане багряного цвета, в шлеме, обмотанном разноцветной шалью, с блестящими талисманами на руках и цепью на груди, с ханжалами за красивым широким поясом. Круто осадив жеребца, нервно дрожащего под чепраком с кистями, он метнул быстрый, взгляд из-под черных бровей и торжественно провозгласил: - Во-славу аллаха! Приближается сердар-и-экрем - ставленник султана славных султанов в Анатолии Хозрев-паша! Приветственные возгласы не обманули Абу-Селима. Он своим тонким слухом уловил потаенный ропот. Так было от Самсуна, где кончился морской путь, до Токата. Войска анатолийского похода признавали своим сераскером только Моурав-пашу и терпели верховного везира как неизбежное зло. О, с каким удовольствием он шепнет об этом везир-паше! Долго ли ему, эфенди, скрываться от хищных "барсов"? Хозрев-паша говорит: "Не долго", но еще строже повелевает не показываться на глаза "барсам". О аллах, это ли не унижение?! Сипахи сводного караула вмиг очутились на конях и тревожными криками подняли орты. Пристегивая на ходу к поясу ятаган, Тахир-бек тихо сказал Джянум-беку: - Олду аладжак, кырылды наджак! Янычары выстраивались по обочинам дороги. Вдали, на светлом фоне неба, показались пять бунчуков, отбрасывающих зловещие тени. Ваххаб-паша подал знак. Конные барабанщики взмахнули толстыми буковыми палками, опустили их с размаху на сардарнагары (бубны) и выбили торжественную дробь встречи. Возле закрытых дверей домов Токата чуть дрожали в бледных солнечных лучах большие колокольцы. Кто знал, какого оттенка были они? Орты анатолийского похода стекаются в Токату. Немало их пока в прибрежных Зонгулдаке, Инеболу, Бафре. И всюду янычары и сипахи, военачальники и строевые продолжают восхвалять Моурав-пашу, в песнях и изречениях увековечивая его успех в Сирии, Ираке и Восточной Анатолии. Это становится нестерпимым. Он, Хозрев, верховный везир, со всем пылом стал сочинять доносы на Георгия, сына Саакадзе, и со скоростными гонцами направлял их один за другим в Стамбул султану. В Бафре он наконец получил от Мурада первый ответ - хатт-и-шериф. Развернул его торопливо, жадно и... позеленел. Падишах отказывался верить в тайные переговоры Моурав-паши с шахом Аббасом, якобы обещавшим за Багдад отказаться от Тбилиси. Султан славных султанов советовал своему главному везиру побольше думать о победах и не мешать трехбунчужному гурджи стремиться мечом и умом завладеть пятым троном шаха Аббаса. Накаленный до предела, словно кусок меди в печи, прибыл Хозрев-паша в Самсун. На рейде стояли корабли Мамеда Золотой Руки. Кораблевладелец внушал подозрение, и фелюги его запылали, как горсть соломы. Обогнув огромный, низкий, поросший лесом вынос-дельту реки Кызыл-Ирмак и прорезав широко и далеко уходящую в море полосу мутной речной воды, он, сардар-и-экрем, высадился на берег, где стали на постой сипахи Хамида и Эсади. Эти однобунчужные паши громогласно заявляли, что готовы следовать за Моурав-пашой не только в пасть "льва Ирана", но и в кувшин джинна. Одиннадцать беков не отступили от желаний своих пашей. Они смеялись. Над чем? Не иначе как над неудачей верховного везира добиться у "средоточия вселенной" права на гибели Моурав-паши. Что стоит свирепость, если ее нельзя утолить? Но каждому цветку свой день. И Хозрев-паша определил день... Он ехал мрачный, словно закутанный в черную тучу. На правом берегу Абу-Селим, скользкий, как мокрый камень, подвел к нему чернобородого Рагиба, соперничавшего на Черном море с Мамедом Золотой Рукой. Мореходец воскликнул "Селям алейкюм!", словно переломился надвое перед верховным везиром, и, вообразив себя пауком, а Мамеда Золотую Руку мухой, стал плести паутину. Хозрев-паша повеселел. Он узнал, что двое сипахов, преданных Георгию, сыну Саакадзе, тайно проводили в Самсун двух незнакомцев, похожих на переодетых персиян, и устроили их на трехмачтовый корабль Мамеда Золотой Руки, выходящий в море. Эта весть, как хорошая чорба; имела остроту перца. Поручив Абу-Селиму розыск виновных сипахов, Хозрев решил не повторять неудачу и пока не посылать султану новый донос. Нашептыванию придет свой черед, а пока путь в Токат следует привести к концу, а месть - к началу. И вот он ехал мимо токатской мечети с мыслями о шайтане: "Эйваллах! Я разгрызу Зеленый Орех! Да поможет мне сары сабур! - И то и дело косился на Абу-Селима. - И ты, бесхвостый мул! Через тебя я свершу задуманное!" Чуть придерживая скакуна, эфенди тоже косился на бритый затылок садразама и строил радужные планы: "Твоей рукой, пятихвостый шайтан, я нанесу наконец удар возмездия тому, кто наложил на меня в Иране клеймо позора. Пророк свидетель, я сделаю то, что сделаю!" Между шатрами од Зембетекджы восемьдесят второй и Чериасы семнадцатой был поставлен полуоткрытый шатер верховного везира: шестиугольный, подбитый верблюжьим полотном, на одном шесте, увенчанном вызолоченной медной маковицей. Снаружи полы шатра были украшены множеством зеленых кисточек, внутри расшиты золотым шнуром. Два роскошных ковра, один на полу, другой на софе, поставленной на возвышении, дополняли убранство. Наверху трепыхался зеленый значок с изображением пяти бунчуков, над софой горели лампады, и на полке виднелась зеленая чалма Хозрев-паши, свидетельствующая о его причастии к свите пророка. Но сардар-и-экрем не жил в этом парадном шатре. Дважды выходило и заходило солнце с того часа, как верховный везир, заняв дворцовый дом токатского вали, уподобил весь город необъезженному коню, которого силился, и не тщетно, взнуздать. Сегодня он прибыл в свой великолепный шатер, дабы принять от войска знаки почитания и покорности. На смотр были выведены ода Джебеджы пятая под начальством Джянум-бека и ода Самсумджы семьдесят первая под начальством Ваххаб-паши. Они прошли мимо верховного везира, вздымая "льва с высунутым языком" и "черную собаку, оскалившую пасть". Смотря на ряды янычар, Хозрев-паша хмурился. Всюду ему виделись сторонники Саакадзе. Янычары, образовав полукольцо, показывали свое искусство в забавах, бегали взапуски, боролись на кушаках, не скупясь на подножки, устраивали поединки на ханжалах, играя всем телом, - то становясь на колени, то приседая, то вставая во весь рост, но ни на миг не спуская друг с друга глаз. Потом прибыли сипахи - "дети богатства", - распустив желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Привязав покороче широкие стремена, они, стоя на них, пронеслись с копьями наперевес. Но их бас-чауш как-то странно посмотрел на Хозрев-пашу, и он вновь почувствовал, как разливается по его телу желчь: "И здесь измена!" Сипахи разбились на две партии, и каждая на всем скаку врассыпную устремилась на своих "противников", метко бросая в их головы джириды, уклоняясь от ударов, ловя дротики на лету и на галопе ловко подхватывая их с земли. Но верховный везир уже не следил за любимой игрой. Он неторопливо подсчитывал, сколько копий с нанизанными на них головами разместит он по бокам серединных западных ворот Токата. Спустился вечер. Зеленые разводы пошли по небу, будто кто-то суконками сметал с купола солнечную пыль. Потом блеснули звезды, как глаза настороженных небесных зверьков. Особенно сильно озлил верховного везира пир, данный вали в честь его прибытия. Неуловимая ирония прозвучала в приветствии: "Буйрум садр-и-азам!"*. А что означал несъедобный дастархан - на больших круглых блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты? Не что иное, как намерение подчеркнуть, что у токатского вали в изобилии то, чего нет у управителя империи османов. А кто это подстроил? Конечно, те войсковые паши которые ждут так баловня побед, Моурав-пашу. ______________ * "Милости просим, верховный везир!" (тур.). Дорога из Эрзурума длинна. Гурджи-полководец, очевидно, на крыльях надежд летит в Токат. Надо вовремя подготовить ему достойную встречу. Глубокой ночью Хозрев-паша вызвал Абу-Селима-эфенди и долго вел с ним приглушенную беседу. А днем к нему прибыл глава мечетей Токата, старец с белыми бровями и с зеленым огнем в глазах, и тоже долго шелестел словами, словно перелистывал страницы корана. И как-то сразу в Токате стало тревожно. Никто ровно ничего не знал, но все стали разговаривать вполголоса, оглядываясь и в испуге отскакивая от своей тени. Прошел еще день, настал другой. Все настороженно ждали, но ничего не случилось. А темной ночью у Хозрев-паши собрались неожиданные гости. Тут были муллы больших и малых мечетей и военачальника тех орт, которые прибыли непосредственно с верховным везиром. Безмолвные арабы в белых тюрбанах стояли у входа с саблями наголо. Хозрев-паша, разжигая ненависть военачальников и фанатизм мулл, объявил им о двойной игре полководца-гурджи, который, очаровав султана славных султанов, нарушил его доверие, обманул доброту и вступил в тайные переговоры с Ираном. Паша Скутарийской орты Муса чуть повел бровями: - Садразам, твое обвинение подобно тяжелой гире на чаше судьбы. Но Моурав-паша облечен доверием "падишаха вселенной". Необходимы доказательства! - Есть одно, оно перевешивает два. - Хозрев зло ударил в медный круг. Отдернув занавес, арабы втолкнули в зал двух сипахов со связанными руками. На бескровных лицах - следы страшных ударов бича. Сипахи стояли не сгибаясь, полные отчаянной решимости. За ними проскользнул Рагиб, мореходец. Он с подобострастной улыбочкой повторил свой донос: - Свидетель морской шайтан, эти двое служили проводниками лазутчикам-персам, пробравшимся на стоянку Моурав-паши. - Собаки только лают, вам же небо даровало говорящий язык. Не оскверняйте мой слух ложью и не утаивайте правды! - приказал Муса, невольно любуясь сипахами, и в лохмотьях не утратившими гордой красоты. Сипахи молчали. Абу-Селим бесстрастно пояснил, что никакой пыткой не удалось вырвать признание у двух отступников. Остается последняя. - Две собаки меньше, чем один человек, - погладил рукоятку ятагана Хозрев. - Через одну минуту не признаетесь, через две будет поздно. Сипахи молчали. Паши и муллы выжидательно взирали на них. Хозрев ударил в медный круг. Арабы вытолкнули несчастных, и тотчас раздался приглушенный вопль. Абу-Селим бесстрастно пояснил, что отступникам отрезали языки. Но он не пояснил, что эта мера была предрешена, дабы они ничего не могли рассказать Моурав-паше. Мореходец в замешательстве испарился, как морской туман. Трещали фитили в светильниках. Верховный везир хрипло твердил о том, что необходимо раскрыть глаза янычарам и сипахам, которые слепо верят Моурав-паше, сыну гиены, укравшему у турецкой славы три бунчука. И кто, как не ставленник неба, должен оберегать государству османов?! До первого намаза плелась паутина. На чаши весов судьбы бросались все более тяжелые гири коварства, их звон заглушали мелодичные напевы колокольчиков Токата. И началось... Сначала муллы говорили тихо, только со строевыми янычарами и сипахами, разжигая фанатизм; потом с чаушами. В ортах и одах началось брожение. Самсумджы семьдесят первая, Джебеджы пятая, Чериасы семнадцатая и Зембетекджы восемьдесят вторая угрожали перевернуть котлы. Толпы вооруженных слонялись по Токату. Казалось, под их напором рухнут стены. Стало тесно - от тяжко дышащих, от одержимых, от возмущенных, от растерянных, от полубезумных. Но тут внезапно прибыл Чапан-оглу, советник Дивана, особый гонец Сераля. Он привез награды султана войскам анатолийского похода. Невольники разгружали верблюдов, гонец нагружался слухами, враждебными и тревожными. Немало озадаченный Чапан-оглу спросил, что значат непристойные разговоры мулл и военачальников о Непобедимом? Хозрев прикинулся удивленным. Он призвал пашей и беков, возглавляющих орты и оды, и в присутствии высокого гонца стал укорять одних за неуместное проявление вражды, других - за попустительство. - Бисмиллах! - свирепел верховный везир. - Почему допускаете янычар и сипахов своевольничать? Разве совсем без головы лучше, чем с одной? Ай-я, кто дерзнул выразить Моурав-паше непочтительность?.. А муллы, поняв притворство везира, продолжали рыскать между войсковыми шатрами. - Настал час, - возвещали они, - и раскололась луна. Но неверные при виде и этого чуда отворачиваются и говорят: "Все это черная магия". - Возмутитесь, правоверные! Мухаммед сказал: "Не вступайте в дружбу с моими врагами и врагами вашими!" - Эйваллах, изменника гурджи охраняет шайтан! Приверженцы Моурав-паши гасили в себе пламя ненависти. Другие, сбитые с толку, недоумевали: "Аллах, кого слушать? Рубить кого? Кого проклясть? Что кричать: "Ур-да-башина"? "Аман"? Собирались в кучи, растекались по улицам, острыми взорами будто насквозь пронзали дворцовый дом вали. - Клянусь головой Османа, - пугливо отходил от зарешеченных окон Хозрев-паша, - эти глупцы-муллы испортят все дело! Эфенди, посоветуй слишком пылким не усердствовать. Пока не уедет Чапан-оглу, пусть надушат свои пасти, это поможет им вспомнить, что язык - не всегда милость аллаха; иногда избранным подвешивает его сам шайтан, уподобляя погнутому бубенцу, дабы хрипом оповещал о приближении ишака... Все было как надо. Зажглись запасные светильники. В разноцветных сосудах - шербет, на вертелах - барашки, на подносах - пилав. Чапан-оглу ублажают. Ароматный дым вьется из курильниц. В неблагопристойных позах кружатся мальчики-плясуны с женскими шапочками на распущенных пышных волосах. Чапан-оглу щурит глаза, он перестает видеть то, что происходит в Токате. Его осыпают дарами, отуманивают клятвами, заверениями: и часа лишнего не пробудет Моурав-паша в Токате. Вот отдохнут кони, верблюды, и лучшие орты анатолийского похода выйдут на дорогу Диарбекир - Багдад. Доволен Чапан-оглу, все услышанное представляется ему мудрым. Ночь валится под откос. Дневной свет низвергается на город. Летят косяком перелетные птицы. Течет река. В саман превращается время, ветер гонит листву, кружит. То что вчера было душой, сегодня - тлен. Едва слышно звенят мелодичные колокольчики Токата. Хозрев-паша стал действовать осторожно. Муллы внезапно принялись убеждать янычар и сипахов ждать доказательств... Чапан-оглу на вощеной бумаге красноречиво описал для ушей советников Дивана все виденное в Токате. Вали гордится: "Моурав-паша непобедим, и мудрость советника осветит Токат лучом справедливости. Какой сын собаки и ишака засаривает уши правоверных ложью?!" Как баранту, гонит ветер облака. Под бой тамбуринов, под приветственные крики янычар и сипахов и пожелания золотого пути покидает Чапан-оглу Токат, город мелодичных колокольчиков... Муэззин на минарете призывает правоверных к молитве: "Бисмилляги ррагмани ррагим!" Верховный везир болезненно морщится. Он уже слышит издевки ханым Фатимы, он уже видит де Сези, дарящего шпагу франков торжествующему Осман-паше, - и так скрежещет зубами, что самому становится страшно. И тут вовремя, словно тень водяного джинна, появляется Абу-Селим с еще одной собачьей новостью. Прискакал гонец: "Удачливый Келиль-паша соединил свои орты сипахов с конницей гурджи Саакадзе. Полководцы не позже чем завтра вступят в Токат". Хозрев-паша чуть пригнулся, словно над его головой пронеслось ядро, и вдруг подмигнул Абу-Селиму. - Ур-да-башина Моурав-паше!.. "Я испорчу тебе, пятихвостый шайтан, ту радость, которую вызвал в твоей мутной душе отъезд Чапан-оглу!" И Абу-Селим с почтительным поклоном передал Хозрев-паше список военачальников, открыто выразивших свой восторг по случаю прибытия трехбунчужного гурджи. Они стремятся попасть в передовое войско, которое возглавит полководец гор. "Кто храбрее и удачливее в боях?" - дерзко вопрошают паши и беки. Они без утайки твердят: "Моурав-паша - меч войска, добывающий ему золото, а верховный везир - кисет, поглощающий богатства. Как искры из кремней, высекает победы орел-паша, а муха-паша первым садится на мед победы. Свидетель Мухаммед! Мы последуем за тремя бунчуками, ибо пять не всегда больше". - Якши! - хрипит Хозрев-паша. - Чох якши! - и вскочив, затрясся. - Эфенди, скажи Рахман-паше, чтобы он после первого намаза выехал в Стамбул с посланием к своему брату Осман-паше, второму везиру! Необходимо довести до жемчужного уха султана всех султанов о моем решении после Багдада сразу броситься не с одной, с двух сторон на Исфахан! И еще необходимо передать, что я ему доверю... - Во имя третьего неба! - воскликнул эфенди. - Поверит ли Рахман-паша? Ведь не прошло и двух дней и одной ночи, как прибыл он в Токат и услаждал мой слух рассказом о своей встрече с Чапан-оглу у поворота Белого шайтана. И Чапан посоветовал Рахману ждать Непобедимого в Токате. И только после того, как своими глазами увидит переброску Моурав-пашой совместно с Келиль-пашой войск анатолийского похода на линию Диарбекир - Багдад, вернуться в Стамбул. - Еще что посоветовал Рахману морской див рассказать тебе? - О сердар-и-экрем, видит пророк, не хотел я огорчать... - Говори, эфенди! И лучше больше, чем меньше. И помни... большая награда ждет тебя за преданность верховному везиру! - О, почему нигде не сказано, что делать с двуличными? - притворно сокрушался эфенди. - Еще рассказал, что ты одурманил Чапан-оглу фимиамом и непристойными плясками, после чего почти насильно выпроводил из Токата. "Ты, Рахман-паша, будь осторожен, - советовал Чапан-оглу, - и не повтори..." - Кер оласы! Где встретились два сына одной судьбы? - Думаю, везир везиров, - эфенди радовало позеленевшее лицо Хозрева, - Осман-паша велел брату передать что-то тайное Непобедимому, и он не покинет Токат, пока... - Где встретились два сына... - ...одной судьбы? У поворота Белого шайтана. - Якши! Чох якши! Ты проводишь Рахман-пашу до поворота... - Белого шайтана? Хозрев быстро оглянулся и приложил палец к губам: - Спусти на дверь ковер... Возможно, Ибрагим, несмотря на поучения четочника Халила, не соблюдал бы особую осторожность на пути в Токат, ибо по природе был общителен и жаждал веселого путешествия, но неожиданное зрелище вынудило его перейти от беспечного любования дикой красотой горных отрогов, пересеченных Чекереком, к настороженным действиям. Распевая песенку о Джейлен, у которой зубы - индийский жемчуг, нос - финик Медины, а уши - птичье гнездо, Ибрагим предвкушал остановку в Зиле, где он освежит горло шербетом из вишневого сока или бузой из проса. Среди голубых и розовых туманов солнце медленно взбиралось на небесный купол, напоминая ослепительный тамбурин, и воздух, казалось, звенел тысячами невидимых мелодичных колокольчиков. До Зиле, знаменитого базарами, оставалось не более двух переходов, как вдруг впереди послышалась брань, ржание сгрудившихся лошадей. Ибрагим быстро свернул в сторону, отвел коня подальше за камни, а сам взобрался на высокое дерево и распростерся между густых ветвей. Крики усиливались. Два всадника, судя по богатству одеяний - паши, угрожающе наезжали друг на друга. "О ты, щедро дающий и отнимающий, скажи, что это?" - Ибрагим протер глаза. Нет, это не мираж. Грузный всадник не кто иной, как Рахман-паша, родственник Осман-паши, второго везира, выехавший в Токат недавно для встречи с Моурав-пашой. Об этом говорил в Стамбуле хеким, зять четочника, советуя Ибрагиму тотчас по прибытии в Токат проникнуть к паше и передать то, что следует передать. Второго всадника, Абу-Селима, зоркий Ибрагим сразу узнал, ибо ненавидел заносчивого эфенди. Неожиданно из засады карьером выехали башибузуки в шишаках, отливавших золоченой медью, и плотным кольцом окружили Рахман-пашу. Лязг стали, свист, топот коней и хриплые проклятия. Рахман-паша выхватил запасную саблю и тут же выронил ее от невыносимой боли: рослый башибузук ударил клинком по пальцам. Сипахи, сопровождавшие Рахмана, схватились было с разбойниками эфенди, но под натиском многочисленного врага пали наземь один за другим. Ибрагим старался не шевельнуться, хоть и помнил мудрость корана: "Никакие меры предосторожности не остановят предопределения аллаха". На какой-то миг что-то ослепило Ибрагима, потом он увидел, как Рахман-пашу стащили с коня. Башибузук с двумя кинжалами за кожаным поясом и тремя шрамами на лице, зычно сплюнув, отпихнул отсеченную голову паши, и она покатилась куда-то вниз, цепляясь красной бородой за камни. Кровь похолодела в жилах Ибрагима. Зрелище расправы с пашою в присутствии эфенди убедило его, что злодеи не только разбойники, но и палачи из шайки Хозрев-паши, верховного душителя. Эфенди Абу-Селим не стал дожидаться, когда преданные Хозреву башибузуки ограбят всех ими зарубленных, и поскакал по дороге в Токат, город чернеющих колокольчиков, город невероятного вероломства. Зуб на зуб не попадал у Ибрагима. Он пролежал весь жаркий день и прохладную ночь в расселине. Утром он опасливым взором оглядел дорогу: трупы были убраны - наверно, для того, чтобы не вспугнуть новые жертвы. Решение Ибрагима выждать до полудня оказалось не лишним. Чем ближе он подвигался к Токату, тем назойливее становилась стража. Не успел он въехать в западные ворота, как его остановили янычары и подозрительно начали расспрашивать, откуда он и не встречал ли по дороге богатого пашу, которого могущественный везир Хозрев-паша направил с важными вестями в Стамбул. Засмеявшись, Ибрагим ответил, что аллах не послал ему встречу с богатством, иначе он бы непременно уговорил пашу купить на счастье амулет и зеленые четки, предохраняющие от укусов змей. Переглянувшись, стража потребовала у молодого купца бакшиш - обязательный подарок. Полуоткрыв малый тюк, Ибрагим роздал янычарам по амулету, посулив, если выгодно продаст товар, угостить их целиком зажаренным молодым барашком, начиненным рубленым мясом, и в придачу не поскупиться на еще больший бакшиш. В благодарность стража указала Ибрагиму мечеть вблизи токатской орты, где чорбаджи - щедрый толстяк Ваххаб-паша. Хотя в Токате было так же спокойно, как на поверхности мрамора в безветренный день, Ибрагим уже не доверял тишине и, бойко торгуя амулетами, расспрашивал янычар обо всем, но из осторожности ни разу не упомянул имя Моурав-паши или кого-либо из "барсов". Удары тамбуринов, сливаясь с мелодичным звоном колокольчиков, как бы стремятся в звуках передать ту ласковость, которая светится в глазах верховного везира. Необычайно пышно встречает Хозрев-паша Моурави и "барсов". Лишь только осадили взмыленных скакунов сипахи с крыльями на шлемах и щитах, верховный везир приветственно вскинул руку и тут же, у восточных ворот, украшенных коврами, торжественно поздравил Георгия Саакадзе с новым званием мирмирана Караманского вилайета. Он счастлив, подчеркнул Хозрев-паша, что именно его рассказ в Диване о подвигах гурджи-полководца вызвал султана на безграничную милость, которая распространилась и на сподвижников Моурав-паши, награжденных званиями, шубами с плеча султана и драгоценными дарами. Лично от себя, с предельным чувством приязни, везир роздал "барсам" ковры и кальяны, а Георгию Саакадзе в знак особого благоволения вручил редкостный золотой кувшин с выгравированным тигром, принадлежавший якобы прадеду принцессы Фатимы, султану Селиму Второму, а на самом деле отнятый им, Хозревом, у Эракле Афендули. Кувшин наполнен столетним вином из зеленой сабзы, и это вино, осклабился Хозрев, хорошо выпить вместе на дружеском пиру, который Моурав-паша, несомненно, устроит в честь султана... В недоумении взирают "барсы" на богатые дары скаредного ненавистного им Хозрев-паши. С каким наслаждением они швырнули бы эти сокровища ему в лицо. Но красноречивый взгляд Георгия вовремя охлаждает их пыл. Поблагодарив за дары, Саакадзе сказал: - Верховный везир, Эрзурум и еще немало земель у ног султана славных султанов. Вода дождей вернулась в моря. Настал час движения на Багдад! "Барсы" ожидали, что Хозрев-паша, опасаясь прилива новой славы к имени полководца-гурджи, вновь начнет доказывать, что один и два еще не всегда три, что войска анатолийского похода еще не готовы к выступлению и что... Но, к удивлению не только "барсов" и Саакадзе, но и Келиль-паши, верховный везир шумно одобрил полководца. - Мюждэ! - воскликнул Хозрев, растягивая в улыбке рот. - Багдад ждет победителя. Пять да три всегда восемь! Во имя аллаха, восемь бунчуков пронесем мы через город калифа, чтобы сдуть с Исфахана пыль спеси. Келиль-паша не верил своим ушам. Итак, поход решен! Он прислушался: в ворота Токата входили сипахи, сопровождавшие Моурав-пашу. Шумели медные крылья на их щитах и шлемах, заглушая сладкие до приторности слова верховного везира. Да, Хозрев-паша не поскупился на мед. Под небом Токата он пророчил Моурав-паше исполнение самых сокровенных желаний. "Пусть два пути в неизвестность приведут в один цветник сбывшихся грез!" Хозрев-паша определил пятидневный отдых Моурав-паше, его сподвижникам и свите, а также всем войскам, поставленным под три бунчука полководца-гурджи. Ту же честь он оказал и Келиль-паше, бравому начальнику легкой конницы. Орты пришли в движение. Справа и слева от восточных ворот разбивались шатры. На первой линии поднялись розоватые значки Хумбараджы, с изображением верблюдов и пушек на их горбах. Бомбардиры сорок седьмой и шестьдесят второй орт, выставив рогатки, сдвигали телеги, а за ними устанавливали короткоствольные пушки. Капудан Неджиб, руководя устройством лагеря, восторженным взглядом провожал Моурав-пашу, проезжавшего мимо. На правом крыле стали двадцать вторая и тридцать третья орты Джебеджы, подчиненные Келиль-паше. Латники подводили к коновязям усталых скакунов. Звякали стремена, в строгом порядке укладывались седла. Запылали костры. В больших мехах подвозилась вода, которую придирчиво распределял капудан Иззет-бей. Он привык к походам в пустынях и знал цену каждой капле влаги. На светло-зеленом значке горел золотой ятаган, раздвоенный на конце. В середине расположились орты Силяхтара - сорок четвертая и сорок седьмая. В красивых шлемах с пышными султанами янычары этих орт снисходительно наблюдали за ямаками, сооружавшими им шатры. На оранжевом полотнище тигр угрожающе вскинул когтистую лапу. Капудан Омер-бей поскакал за Непобедимым, чтобы напомнить ему о преданности орт Силяхтара любимцу победы. На всем пути следования Георгия Саакадзе и "барсов" нежно звенели колокольчики Токата, будто голубые ангелы призывали под кущи райских садов. В большой дом старой турецкой постройки с нависшим вторым этажом и балконом в византийском вкусе, отведенный Георгию Саакадзе и "барсам", с утра до ночи торговцы свозят лучшие яства, фрукты и напитки. Под зорким взором Эрасти запас вносится в прохладный каменный сарай и запирается на тяжелый замок, ключ от которого хранится у хозяина кухни - повара-грузина. Келиль-паше был тоже приготовлен дом, но только на другой стороне Токата. Это огорчило Келиль-пашу, сильно подружившегося с Саакадзе и со всеми "барсами". Оказалось, что все богатые дома, расположенные около дома Моурав-паши, уже заняты свитой верховного везира. Утешая Келиль-пашу, везир шутил: зато паша там ближе к воротам, открывающим дорогу на Багдад. Тем более часть войск Келиль-паши и Моурав-паши придется разместить именно за этими воротами - и потому, что по этой дороге начнет поход на Багдад анатолийское войско, и еще потому, что в Токате стало тесно и может вспыхнуть среди янычар черная болезнь. Саакадзе и Келиль нашли эту меру разумной, но черные болезни бывают всякие. И в тайной беседе полководцы решили вывести из города лишь половину войска. Хозрев и виду не подал, что догадался о веской причине, насторожившей полководцев, и якобы совсем не заметил, что по их приказанию самые крупные начальники остались в Токате. Такая небрежность везира не озадачила полководцев, она скорей всего была мнимой, и они решили перехитрить хитреца и удвоить осторожность, ибо Хозрев энергично выпроваживал из Токата Моурави и Келиля и не трогал своих приспешников. Сначала на совете "барсов" решено было не придавать особого значения каверзам Хозрев-паши, ибо главное сейчас - поход на Багдад, а там, как заявил Гиви, пусть если не полтора, то хоть один черт плюнет в глотку везир-собаке. Но было что-то неуловимо опасное в самом воздухе, и Саакадзе в тайной беседе решил предостеречь друга: - О благороднейший Келиль-паша, не следует ли нам остерегаться предательства? Может, настоять на одновременном выводе всех наших войск? Возглавим орты и тем отведем от себя угрозу... - Видит пророк, это не угодно аллаху. Разве мы не прибыли сюда для важной встречи со всеми полководцами, а не только с нашими приверженцами? И не ты ли, о Непобедимый, вспоминал, что только благодаря строго обдуманному тобою плану, который обсуждал три дня с ханами, сардарами шаха Аббаса, удалось так ловко приблизиться к недоступному Багдаду? И что каждый минбаши знал, как молитву, где и в какой час ему обнажить оружие своей тысячи. Почему же хочешь отказаться от сулящей удачу военной беседы? - Нет, мой благородный Келиль, я не заблуждаюсь, когда придаю решающее значение общему всестороннему обсуждению плана. Но чем ты объяснишь странные действия жестокого и неразборчивого везира? - Думаю, о мой Моурав-паша, и Ваххаб-паша и капуданы-беки со мною согласны, что необъяснимые поступки тупоголового вызваны его ревностью к твоей славе. Возьми Багдад и кинь ему ключи, как собаке кость. Тогда Хозрев от своего имени отправит их султану... Везир рассчитывает, что ты станешь покорным рабом его воли, и тогда, иншаллах, мореходцы и купцы разнесут, как ветер - песок пустыни, по всем странам весть о блестящей победе верховного везира. Но пророк подсказывает догадку: тупоголовый задумал уложить под стенами Багдада наши орты и сохранить свои - верную опору пяти бунчуков. Только здесь, о Моурав-паша, мудрость велит искать причину, почему сын гиены, позабыв о вежливости, спешит выпроводить из Токата преданных тебе пашей и беков с их войском. - В этом ты прав, мой благородный друг, но я убежден, что недалекий везир по такой же причине замыслил подсыпать в наши чаши яд из багдадского хрустального сосуда. Но, к счастью, это может случиться не раньше, чем нами будет взят Багдад. Ведь так ему легче раздобыть этот сосуд, а заодно присвоить себе славу победителя твердыни Месопотамии. - О аллах! Что слышу я? Возвышенный Георгий, сын Саакадзе, да будет твое звание Непобедимый сиять до конца света! Как мог ты подумать подобное? Разве султан не объявил твою жизнь неприкосновенной и не предаст палачу каждого, кто дерзнет покуситься на твою жизнь? Пусть сон твой станет спокойным, ибо султан хорошо знает отвагу трусливого везира. И, Мухаммед мне свидетель, ты получишь все, что обещал тебе султан славных султанов! - Непревзойденный в своем благородстве Келиль-паша, не будем больше утруждать себя догадкой, как после взятия Багдада захочет от нас избавиться сердар-и-экрем, попросту башибузук, Хозрев. Лучше приблизим свои мысли к анатолийскому походу. Только не забудь на случай беды наш условный знак: "Сура корана "Корова". - Клянусь Меккой, знак нам не пригодится, ибо гиена во вред себе не покусится не только на барса, но даже на воробья. На военном совете, созванном наконец везиром по настойчивой просьбе Келиля и Саакадзе, Ваххаб-паша неожиданно выразил желание не только уйти из Токата со своими ортами, но и двигаться немедля дальше, в Месопотамию. Саакадзе, поддакивая начальнику конницы, напомнил: - Дожди прошли. Дороги для войска открыты. Зачем откладывать на завтра то, что доступно сегодня? Пусть паши Ваххаб, Рамиз, Фаиз, Хамид и Эсад, а также капудан-беки Незир, Тахир, Джянум... - и, заметив, как радостно блеснул глазами везир, невозмутимо закончил, - останутся в Токате, ибо, чтобы завоевать Багдад завтра, надо всесторонне обсудить план приступа сегодня. Хозрев-паша от возмущения даже привстал, он так скривил губы, словно вместо сладкого рожка разгрыз стручок перца. Саакадзе тоже привстал и отвесил почтительный поклон: - Твое предложение подсказано мудростью, верховный везир. - И наставительно сказал пашам и бекам: - Воля Хозрев-паши - закон! Остаться и обсудить! Хозрев надменно выпрямился и грозно проговорил: - Машаллах, я так повелел Моурав-паше!.. Не успел Моурави въехать в ворота, как дом его начали осаждать купцы с дорогими изделиями и торговцы продуктами. "Барсы" знали, что среди этих жаждущих наживы немало лазутчиков. И Папуна, Эрасти и Ростом ловко выпроваживали всех подозрительных. В этой суете один торговец упорно требовал, чтобы его допустили к самому ага, ибо Непобедимый должен лично купить себе на счастье амулет. Конечно, "барсы" сразу узнали в назойливом торговце Ибрагима, поэтому принялись кричать, что никаких амулетов Моурав-паше не нужно и пусть купец отправится в другое место предлагать свой вещий товар. Кругом потешались над янтарными сердечками и деревянными дельфинчиками, что, по-видимому, не на шутку рассердило торговца амулетами, и он рассвирепел: - Аллах! Если купец будет согласен, что его товар не нужен, то, видит Мухаммед, и до первого неба не дойдет он от голода. Многие купцы, смеясь, поддерживали его, но Эрасти настаивал, чтобы он убирался и впредь не надоедал. Спор разгорелся. На шум из дома вышел Дато. Узнав, в чем дело, он будто задумался, потом сурово спросил: - Наверно знаешь, недозрелая тыква, что твой амулет счастье принесет? Тут Ибрагим поклялся Меккой и всеми святыми, что именно так. - Хорошо, подожди! Дато незаметно подмигнул, и все "барсы" стали разбирать у других купцов товар. В пылу купцы забыли об амулетчике и не заметили, как Эрасти впустил Ибрагима во двор, а затем провел на террасу. Более часу рассказывал Ибрагим о Стамбуле. И когда всех продавцов удалось выпроводить и закрыть за ними ворота, Дато спросил, что подразумевал Ибрагим под амулетом счастья. - О трехбунчужный паша, и вы, уланы, пусть солнце светит для вас еще двести лет! Но Мухаммед подсказывает осторожность. Ханым-везир Фатима взбунтовала знатные гаремы. Она всех оповещает: "Гяур путем подкупа присваивает себе победы Хозрев-паши и крадет славу главного везира. Но недалеко то время, когда Моурав-паша перестанет красть даже собственный палец. Есть один Багдад, а не два, и его возьмет Хозрев-паша!" - Это, Ибрагим, кто сообщил? Сестра ага Халила? - Это и еще многое, эфенди Ростом. Мой ага Халил советует вам все бросить и тайно ускакать в Константинополь, пасть к ногам султана и молить его избавить Непобедимого от верховного ифрита. - Дорогой Ибрагим, - засмеялся Саакадзе, - невозможное советует благородный Халил. Уже все готово для похода на Багдад. Разве султан простит мне такое? А злоязычной я не устрашаюсь. Янычары, сражаясь под моими бунчуками, никогда не перевернут котлы. Да и многие паши, такие, как Ваххаб, Рамиз или беки Тахир, Незир и еще многие, - на моей стороне. - Паши? Беки? Тогда знай, о благородный, что происходит с пашами, предпочитающими твои бунчуки конским хвостам везира. И, не сгущая краски, они и так были черны, Ибрагим, невольно приглушив голос, поведал об убийстве Рахман-паши. Нет, и лишнего дня нельзя оставаться в проклятом городе, где собралась свора Хозрева. И если Моурав-паша решится на крайнюю меру, то Ибрагим через два дня поскачет вперед, чтобы предупредить Осман-пашу и о его родственнике и о решении Моурав-паши. Молчание длилось долго, расправа с Рахман-пашою произвела тяжелое впечатление. "Но, - думал Саакадзе, - гибель Рахман-паши еще больше озлобит Осман-пашу, и, возможно, удастся избавиться нам от злодея". - О Моурав-паша, принесу тебе через два дня заказанные тобою четки, и ты заплатишь за них доверием ко мне!.. Решено было пока ничего не говорить дружественным пашам об убийстве Рахмана. Делу не поможешь, а это может повредить их сборам в поход. Ибрагим пусть сам расскажет Осман-паше о виденном и передаст, что надо... Нежданно Хозрев-паша уже на третий день стал торопить Георгия Саакадзе и Келиль-пашу. Чтобы ускорить поход, он снова настойчиво предложил начать выводить из Токата войска и первый повелел своему бинбаши вывести на Багдадскую дорогу передовые орты. "Барсов" не оставляло хорошее настроение, хоть от них, и не укрылось, что лишь незначительная часть войск Хозрев-паши выступила из Токата. Но уже сам факт радовал. И Келиль-паша уверял: "Раз Хозрев решил оторвать от своего праздного войска хоть одного янычара, то верно, что торопится с походом..." Торопились и "барсы". Но Хозрев заявил, что поскольку трехбунчужный гурджи решил устроить пир в честь султана, то - раньше пир, потом поход... Поручив Папуна и Эрасти устройство пира, Саакадзе со всеми "барсами", а также и Келиль-паша занялись переброской войска на юго-восток. Поспешил и Ваххаб-паша, а за ним и остальные дружественные Непобедимому паши и беки. Взяв со всех слово быть у него завтра на пиру, Саакадзе ускакал домой. За ним неотступно следовали ликовавшие "барсы". Более двух часов ждал Ибрагим полюбившихся ему гурджи. Саакадзе сразу заметил, что Ибрагим расстроен. - Что случилось? А разве Моурав-паша и уланы не знают, что эфенди Абу Селим скрылся? До прибытия "барсов" всюду появлялся, сеял зло, подстрекал янычар к бунту и к неповиновению Моурав-паше. А как только в Токате показались "барсы", исчез, как мираж в пустыне. Значит, готовится к новым расправам. - Дорогой мальчик, - мягко улыбнулся Дато, - конечно, при нашем приближении должен был исчезнуть! Еще не забыл, как мы высмеяли его... Ибрагим почувствовал, что доводы его бесполезны, и с отчаянием выкрикнул: - О-о аллах! Так знайте, Фатима хвастала, будто посол франков прислал ей алмазного дельфина на золотой цепи в знак благодарности за помощь в убийстве Моурав-паши и гурджи-военачальников, а Хозрев-паше - шпагу короля франков - за умение поражать так, чтобы на клинке не оставалось следов крови. Во имя седьмого неба, Моурав-паша, и вы, отважные уланы, прислушайтесь к советам моего отца ага Халила! А хеким?! Он, как огнем, охвачен страхом... О Непобедимый, еще не поздно! Пир только завтра, а сегодня вы все выедете проверить войско и, подобно ветру, умчитесь в Константинополь! И Ибрагим с новой энергией принялся умолять, заклинать... Саакадзе снисходительно слушал Ибрагима. Благородная душа у этого молодого стамбульца! Он достойный выученик мудрого Халила, властелина удивительного мира четок. Но этот удивительный мир, полный неожиданных сочетаний драгоценных камней, костяных шариков и янтарных бус, помещается в одной лавчонке, где от порога до полок не более семи шагов. Здесь, в этом замкнутом пространстве, рос Ибрагим, любитель халвы и оберегатель кисета мудрого четочника. И этот славный Ибрагим силился сейчас убедить Георгия Саакадзе, вступавшего в единоборство с царями и тиранами, с искушенными в коварстве царедворцами и магами, Георгия Саакадзе, преодолевшего огромные пространства и покорявшего земли и души, - убедить в невозможном! Разве могли эти усилия мальчика не вызвать улыбку? Как дождевые капли стирают грани ступеней, так годы сводят на нет грани памяти. Молодой Саакадзе на Триалетских вершинах превзошел в искусстве предвидеть умудренного годами царя Картли Георгия Десятого. И океан может прислушаться к журчанию ручья, и барс насторожиться при крике щегла, заметившего с высокой ветки приближение врага. Георгий как будто внимательно слушал молодого стамбульца, голос которого напоминал голос мудрого четочника, но все это было не больше, чем журчание ручья. А у ног его простирался океан, образуемый бурными потоками войск. Развевая знамена, под громоподобные удары турецких барабанов орты анатолийского похода устремятся за ним, Георгием Саакадзе, за его витязями, "барсами", на линию Диарбекир - Багдад. Закипят малые битвы, разгорятся большие сражения, они перейдут в кровопролитные бои. И это больше, чем жизнь, - за этими бушующими огнями родина, и одно воспоминание о ней пьянит и наполняет сердце сладким волнением. Ибрагим учащенно моргал и как-то смешно подергивал носом. Он был так огорчен, словно от самого Стамбула бережно нес четки из семнадцати лунных камней и, дойдя до Токата, уронил их в бездонную пропасть. Людям не обычным, людям, свершающим большие дела, свойственна особая простота. Им претит чувство превосходства над другими, и они любят повторять мудрое изречение древнего грека: "Я знаю только то, что ничего не знаю". Такая простота была естественной для Саакадзе. Он не подтрунивап над Ибрагимом, так хорошо открывшимся в благородном порыве. Потрепав его по плечу, он сказал серьезно и успокоительно: - Вот что, мой мальчик, с нами ничего не случится. Через два дня мы выступаем в поход. Но раз ты так беспокоишься, то я научу тебя, как, в случае непредвиденной неприятности, оказать нам помощь. - О Моурав-паша, научи! Иначе как покажусь на глаза моему любимому отцу ага Халилу? Он скажет: "Первую тайну доверил тебе, а ты, подобно звездочету, смотрел на небо, забыв, что все зло на земле..." И перед хекимом стыдно: как о вас беспокоился, поучал! С какой тщательностью приготовил для Хозрева и его палачей сладкий порошок... А важнее, мне перед собой неудобно, сердце к вам тянется... Хотел немного на "барса" походить, а на радость насмешливому джинну, до петуха не доберусь. Ага Моурав, возьми амулет из зуба крокодила, в нем хеким яд спрятал... Говорят, роскошный пир у тебя будет... Если заметишь... - По-твоему, мой Ибрагим, я пригласил гостей затем, чтобы травить их, как бешеных собак? Разве достойно такое вероломство полководца?.. И опять Ростом подумал: "Почему бы и не взять зуб крокодила? Места не занимает". Он с чувством неловкости взглянул на друзей и облегченно вздохнул: конечно, "барсы" были того же мнения. А Гиви даже облизнул губу, словно пробовал, достаточно ли сладок порошок хекима. - Так вот, мой мальчик, ты напрасно собою недоволен. Можно быть купцом с душою витязя, можно быть ханом с душою шакала... за примером недалеко ходить... Тебе ага Халил передал лучшее, что есть на земле: благородство и бесстрашие. И от меня прими завет: будь храбрым, защищая друзей, и неумолимым, мстя врагам. - Вместе со словами "прими на память" Саакадзе снял с себя драгоценное изображение "барса, потрясающего копьем", и застегнул его на груди ошеломленного юноши. - Знай, Ибрагим: меч и сердце всегда подскажут правильные поступки. - Трижды облобызав орошенное слезами восторга лицо Ибрагима, Саакадзе проникновенно добавил: - Да хранит тебя аллах! Пусть судьба всегда является тебе в образе красивой ханым! Стало тихо, так тихо, как бывает, когда происходит нечто значительное. - Вот видишь, Ибрагим, - прервал молчание Дато, - ты всегда был витязем, но не знал об этом. Сейчас Великий Моурави пробудил твое сознание. Сам подумай, разве обыкновенный человек пустился бы в такой опасный путь, чтобы предупредить друзей о коварстве врагов? Наконец Ибрагим очнулся, он пытливо оглядел всех: "Нет, не смеются надо мной сказочные витязи. Происходящее не сон, а счастливая явь. И, видит аллах, я, Ибрагим, знаю, как ее продолжить. - Он поцеловал изображение "барса, потрясающего копьем", и бережно спрятал на груди под курткой, обвешанной амулетами. - Нет, не в Токате, городе мелодичных колокольчиков и злобствующих пашей, начну я носить этот талисман, с тем чтобы не снимать его всю жизнь. Пусть этот талисман предохранит меня от недостойных поступков. Пророк свидетель, хочу хоть немного походить на... "барсов" Гурджистана!" Наблюдая за Ибрагимом, "барсы" удивлялись его предусмотрительности. - Молодец, Ибрагим! - похвалил молодого турка Саакадзе. - Еще знай: осторожность - спутник храбрости! - И, желая доставить радость юноше, продолжал: - Осторожность подсказывает мне поручить Ибрагиму важное дело: если заметишь что-либо подозрительное, поспеши к Келиль-паше. Слуги, возможно, начнут спорить, тогда потребуй старшего чауша и скажи, что принес паше амулет с вложенным в него изречением из суры корана "Корова". Будь откровенен с пашой, он друг "барсов". А когда вернемся в Стамбул... Что ты, Ибрагим?! Конечно вернемся... то там отпразднуем твое посвящение в витязи. Передай твоему отцу ага Халилу, что "барсы" умеют быть благодарными. И еще передай ага хекиму: пусть позаботится о судьбе его друга Юсуфа, придворного хекима из Исфахана. Наверное, он уже прибыл в Стамбул. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Казалось, весь Токат пришел в движение. Говорили только о предстоящем пире в честь султана славных султанов. Говорили о подарках, присланных султаном, "средоточием вселенной", которые будет раздавать верховный везир Хозрев-паша знатным пашам и бекам. Знали о подарках и "барсы". Недоумевая, Саакадзе спросил везира, когда он намерен вручать шубы Сераля, если после пира тотчас в поход? Хозрев охотно пояснил, что перед пиром в доме вали получат милость султана все остальные, а Саакадзе и его "барсы" уже получили... Неопределенный ответ, как ни странно, не насторожил "барсов", - не все ли равно, где примут знатные турки драгоценные одеяния, а грузинам одно: поскорей добраться до стен Багдада, за которыми - путь на Картли! "О, кто еще может похвалиться такой родиной!" Последние лучи солнца обломились об утесы гор и погасли в реке Ешиль-Ирмак. Конные паши, окруженные свитой, важно въезжали в высокие железные ворота, озаренные разноцветным огнем праздничных факелов. Немало удивились "барсы": прибывали только приверженцы Хозрева. Но вали, горячий сторонник Моурав-паши, успокоил его. - О находящийся под покровительством седьмого неба! О Непобедимый! Что делать нетерпеливым в мире, где все надо ждать - и огонь солнца и каплю дождя. Я все убеждал: раньше пир, потом подарки. Машаллах, вот что ответил мне твой друг, удалой начальник Рамиз-паша: "Не следует противоречить верховному везиру перед походом". И тут Фаиз-паша добавил: "Желание поскорее увидеть дар султана заставляет пашей немного опоздать на пир". - Но почему сторонники везира не опаздывают? - О Мухаммед! - Вали звучно расхохотался. - Клянусь поцелуем любимой наложницы, сторонники везира первые получили роскошные шубы. А мне, ага Ростом, не удивляйся. Я Хозреву не подчинен и ничего не получил. Во дворе засуетились слуги, ударили барабаны, крики "Ур-да-башина верховному везиру!" оповестили хозяев о прибытии сердар-и-экрема. За Саакадзе поднялись и другие навстречу высокому гостю. Матарс поправил на глазу белую повязку. Прибыл Хозрев-паша только с двумя слугами: чухадаром, несшим палку, дабы отгонять собак, и фонарщиком с огромным фонарем. Хотя Саакадзе и презирал жестокого, заносчивого везира, но такое доверие не могло не найти в нем отклика. В приемном двусветном зале, вымощенном мраморными плитами, горел камин, узкий и высокий, отбрасывая красные блики на затейливые переплеты окон. Словно освещенные изнутри, мерцали фарфоровые вазы, установленные в маленьких нишах. Огромный серебряный поднос заменил скатерть. Яшмовые и фарфоровые блюда сразу опустились на него, словно птицы на озеро. Подали воду с сахаром и шербет. Начался пир. Хозрев-паша никогда так еще не ликовал. О, еще бы! После первого намаза ворота Токата широко распахнутся, и отборное войско анатолийского похода двинется на Багдад! И вновь удивился Саакадзе, почему не спешит к нему на пир ближайший друг Келиль-паша. - Умерь свое недовольство, Непобедимый! Дато вздрогнул, что-то зловещее было в том, как произнес это знакомое слово Хозрев. Потом словно издали донесся его хохоток. Обгладывая косточку, он визгливо говорил, что вот-вот должен прибыть Келиль-паша, наверно, с Ваххаб-пашой вместе за подарками отправились. Поймав на себе пристальный взгляд Дато, Хозрев-паша предложил послать тут же за Келиль-пашою. Сам не зная почему, Саакадзе отказался: "Если не спешит, значит, так надо". Келиль-паша спешил, но недаром "у каждого человека судьба висит на его шее". Почему Ибрагим поплелся за толпой, устремившейся к дому вали, он не смог бы ответить, ибо раздача подарков пашам оставляла его равнодушным. Какая-то тоска сжимала его сердце, и Ибрагим, не находя покоя в караван-сарае, где он и его конь обрели пристанище, слонялся по улицам. Вдруг Ибрагим подался в сторону: в проехавшем всаднике он узнал того разбойника, который отсек голову Рахман-паше. Но почему этот злодей, сопровождаемый группой башибузуков, свернул на улицу, где находился дом Моурав-гурджи? Дрожа, кок в лихорадке, Ибрагим, крадучись, поплелся за шагом двигающимися башибузуками. Тут он увидел, что все примыкающие к дому Саакадзе улички охраняются вооруженными до зубов янычарами. А у ворот дома, и справа и слева, стоят на страже сипахи из орты верховного везира. Озадаченный Ибрагим не знал, что предпринять. Конечно, в дом Моурав-паши его не впустят. И не опрометчиво ли переступать порог, где пирует Хозрев-собака? К тому же, что он, незнатный, может один сделать в случае опасности?.. Нежданно разбойник подошел к воротам и тихо заговорил с сипахом. "Келиль-паша... нет, вали... якши... за подарками" - уловил Ибрагим отдельные слова и, инстинктивно прижимаясь к стенкам, направился к дворцовому дому вали. Здесь у позолоченных ворот его поразила толпа токатцев, охваченных тревожном волнением. Подойдя к нескольким слугам, он услышал, что многие паши давно вошли в дом, но еще ни один не вышел ни с подарками, ни без них. Осмелев, Ибрагим подошел ближе к молодому прислужнику и спросил, не видел ли кто Келиль-пашу? - О! о! Улан, тебе на что паша? - Обещал он амулет купить, и вот я бегаю за ним, а он ускользает подобно тени... - Сегодня даром бегаешь. Совсем недавно эфенди Абу-Селим послал за ним оруженосца, подарок султана хочет вручить. Не дослушав, Ибрагим спокойно отошел, но, завернув за угол, хотел бежать и сам удивился своей глупости: "слуга на коне, а я... я тоже на коне!" - И Ибрагим, не задумываясь, отвязал от столба одного из коней под зеленым чепраком и поскакал к дому Келиль-паши. Он мысленно похвалил себя за то, что еще утром тщательно (на всякий случай) изучил местоположение дома паши Келиля. На одной из уличек Ибрагим заметил отъезжающего от красивого дома всадника в феске. "Слуга эфенди", - догадался Ибрагим, придержав коня. Но едва скрылся из виду слуга, Ибрагим помчался, будто за ним гнался шайтан. В калитку он застучал с силой пяти богатырей. И едва показались перепуганные слуги, он закричал: - Я послан... Во имя аллаха, скорей старшего чауша! Что-то было страшное, неотразимое в крике Ибрагима, и слуги, быстро распахнув ворота, впустили всадника и, тотчас захлопнув их, накинули засов. Соскочив с коня, Ибрагим кинулся навстречу турку с багровым рубцом через лоб и отсеченным левым ухом. - Скорей, пока не поздно, позови старшего чауша! - Клянусь Меккой, это я! - Сура корана "Корова", - прошептал Ибрагим. - Разговор о кипарисе. Едва дослушав, старший чауш крикнул: - Даже для беков не открывайте дверей! Собак спустить! - и, подхватив Ибрагима, он скрылся с ним в темном коридоре дома. Внимательно выслушал Келиль-паша печальный рассказ Ибрагима. И о Стамбуле, и обо всем том, что удалось ему узнать в Токате. Особенно потрясло Келиля убийство Рахман-паши. "Похоже, мальчик прав: Моурав-паша угодил в плен к всесильному злодею. Бисмиллах! Почему везир-собака не испугался гнева султана? Или зависть и свирепость затмили его рассудок? Или злобствующая Фатима прислала тайного гонца с советом уничтожить опасного полководца и взять Багдад, ибо султан, приняв ключи твердыни Месопотамии, не взыщет с верховного везира даже за самое страшное вероломство? Но мудрость подсказывает, что не так скоро решится Хозрев на насилие и кровь. Даже он, верховный везир, не посмеет причинить зло тому, кто отмечен султаном Мурадом высшими знаками расположения. Значит, надо направиться к Моурав-паше, а не к вали, как повелел только что через татара Хозрев. Кер-оласы!" Донесся отрывистый собачий лай. Кто-то отчаянно ругался. Решение Келиля привело Ибрагима в ужас. Почему паша хочет сократить свою жизнь? Разве у дома Моурав-паши не устроена засада? Разве он, Ибрагим, не слышал, как один из разбойников спрашивал, не прибыл ли Келиль-паша? И почему благородный паша решил оставить без защиты Моурав-пашу и тех, кого называют - "барсами"? А разве у дома вали не тревожатся слуги? Ведь там собраны все приверженцы Непобедимого. Это он, Ибрагим, еще утром знал. Келиль-паша все больше мрачнел: "Раз собака решил со мною покончить, значит... Бисмиллах! Ваххаб-паша!.. О пророк!" - Келиль побледнел, он вспомнил, что по приказу верховного везира Ваххаб ускакал еще утром проверить готовность орт к походу. Но он обещал вернуться к пиру и... не вернулся. "О шайтан!.. Значит, Хозрев намерен послать храброго Ваххаб-пашу на Багдад, отдав ему все войска казненных, а после уничтожить пашу, присвоив себе славу победителя. О желтая гиена, вот почему ты отослал из Токата Ваххаб-пашу и до утра, наверно, запретил открывать ворота города. Все это так, но пусть аллах подскажет, как выехать мне из Токата... Выехать? Куда? Конечно в Стамбул! Скакать день и ночь, меняя каждые три часа коня... Но там, возле уступа Белого шайтана, как уверяет мальчик, постоянная засада, и уже многие не угодные собаке-везиру обезглавлены... Тогда да поможет мне аллах прорваться через восточные ворота в ущелье Чекерека. Пусть на день позже прибуду в Стамбул, но... прибуду. И султан немедля пошлет скоростных гонцов. А Осман-паша? Тоже молчать не будет. А Диван? Может вмешаться. И верховный везир будет отстранен от дел османов, и слезы везир-ханым Фатимы не помогут. Видит аллах, только так могу спасти драгоценную жизнь друга и осуществить наш совместный поход на Багдад. Город калифа, хочу видеть твои купола!" - Ага Келиль-паша, - взмолился Ибрагим, - почему растягиваешь минуты? Разве у тебя две жизни? Или никто не дорожит тобою, как "неповторимым пашою"? Так зовет тебя полководец-гурджи. И разве не позор быть обезглавленным собакой? О Келиль-паша, прославь свое имя! Спаси Моурав-пашу и ага "барсов"! Келиль-паша с удивлением взглянул на юношу: "Машаллах! Откуда в нем столько ума? Неужели Непобедимый прав и в народе таится сила титана, нужно только дать ему право на жизнь? Об этом вспомню в Стамбуле. Ведь этот улан спас мне жизнь". Награду, полный кисет с пиастрами, Ибрагим не принял: "Будь благороден, спасая друзей..." - вспомнил Ибрагим. Не прошло и получаса, как из ворот выехали двенадцать верных Келиль-паше сипахов под начальством тринадцатого - старшего чауша. Вооруженные, как на войну, они поверх доспехов надели платье слуг, а через седла перекинули мешки с бубенцами и колокольчиками. Кто остановит торговцев, спешащих с товаром в соседние вилайеты? И если им удастся благополучно миновать уступ Белого шайтана, то они на сутки раньше прибудут в Стамбул. На сутки раньше? Аллах! Тут дорога каждая секунда! Чем скорее предстанут они перед Осман-пашой, тем вероятнее спасение гурджи. Еще через несколько минут тихо через калитку сада вышли двенадцать верных Келиль-паше слуг и среди них тринадцатый - Келиль-паша. Вскочив на ожидающих их коней, они понеслись, словно гонимые бурей, к восточным воротам. А наутро Ибрагим узнал, что, изрубив семь янычар, стоявших там на страже, тринадцать всадников умчались из Токата. Хозрев-паша злорадствовал, полагая, что Келиль отправился к своим ортам. Шайтан свидетель, в сражении Абу-Селим еще ловчее снесет башку упрямцу, который, вопреки определению его, верховного везира: "Смерть!", - самовольно и дерзко сам себе определил: "Жизнь!" То было утром, а ночь под покровом мглы продолжала свою зловещую игру. В приемной зале дворцового дома Хозрев-паша еще накануне вел дружеский разговор с вали, беспрестанно прикладывавшим в знак почтения руку ко лбу и сердцу, но не назвавшим ни одного имени паши или бека, примкнувших к лагерю усмирителя Эрзурума и достойных высокой награды. - Пророк послал тебе удачную мысль, - растягивал тонкий рот в улыбке Хозрев-паша, - кроме себя, никого не обогащать сокровищами Стамбула. Посрамленный вали смотрел на изображение слона, следующего за своим вожатым, и завидовал последнему. Лишь откровенностью он мог отвести от себя подозрение в алчности. В самом деле, почему не получить подарки и тем, кто в столкновении пяти и трех бунчуков предпочел держаться золотой середины? И вали с пылкостью, не соответствующей его годам, стал называть фамилии войсковых пашей и беков. И вот один за другим прибывают паши и беки орт анатолийского похода, созванные в дворцовый дом вали... Многим под звуки веселой музыки разрешили полюбоваться подарками раньше. В белой комнате, примыкающей к черной, грудами лежат награды султана - шубы из золотой с ярко-зелеными разводами парчи, подбитые соболями, чалмы с перьями цапли, узорчатые седла с серебряными чепраками, обшитые золотом по четырем углам, нагольниками и прочею конскою сбруей роскошной отделки, турецкие ханжалы с крепким булатным лезвием, украшенные кораллами, в вызолоченных ножнах обронной работы с чернью, ружья мамлюков с цветными каменьями, секиры, ятаганы, булатные ножи, выкованные в Индии, с рукоятками из зеленого хрусталя. Сожалеет Незир-бек, сетует Тахир-бек: - Видит аллах, жаль, что награды вручает не Моурав-паша, а почему-то эфенди Абу-Селим. Но додумывать бекам не пришлось: вышел помощник вали и словно в трубу затрубил: - Всех просят ждать вызова на парадном дворе. Мир над вами. На пороге, где застыли арабы с саблями наголо, показывается эфенди. Он важно говорит, что по приказу должен провести церемонию вручения подарков султана Мурада IV по всем правилам Сераля. И он проводит... Абу-Селим почтительно пропускает в белую комнату баловня судьбы - Фаиз-пашу. Он идет легкой походкой, будто нацепил невидимые крылья. Абу-Селим дергает шнур, и где-то приглушенно звенит мелодичный колокольчик Токата. Отходит в сторону незримая дверца, выскакивают четыре разбойника, мгновенно схватывают пашу, нахлобучивают на него уродливый черный колпак, приглушающий крик, и вталкивают в черную комнату. Миг, и отсеченная голова шумно падает в плетеную корзину, и кровь, как на бойне, стекает по деревянному желобу. Абу-Селим, улыбающийся, выходит на парадный двор. Он вызывает счастливчиков, раньше других заслуживших награду падишаха, "средоточия вселенной". И вот в белую комнату входит удалой начальник сипахов Рамиз-паша. Затем начальник оды Самсумджы семьдесят второй - отважный Али-бек. Затем неподкупный Джянум-бек, капудан оды Джебеджы первой, третьей и пятой. Потом бесстрашный Незир-бек, начальник оды Чериасы семнадцатой. За ним капудан Зембетекджы восемьдесят второй, отчаянный Тахир-бек. Но почему не возвращаются награжденные? Почему не выражают благодарность? Почему... Пашей и беков на парадном дворе охватывает страшное подозрение. Они рванулись к выходу, обнажая клинки. Но ворота закрыты... а из засады выскакивают башибузуки верховного везира, и их не счесть. В каждой руке по ятагану, а в зубах - нож. На один клинок, верный Моурав-паше, приходится десяток клинков, верных сердар-и-экрему. - О-о-о-ох... Аман-заман!.. Началась не схватка - резня. Одному лишь Эсад-беку удается выскользнуть из дворцового дома, логова шайтана. И Эсад-бек, забрызганный кровью, добирается до своих шатров, поднимает янычар, и они храбро несутся к проклятым воротам, готовые разнести все, что станет на их пути. Ворота медленно открываются. Из них выезжают, нудно поскрипывая колесами, телеги с мертвыми телами, - вереница обыкновенных телег, пахнущих дегтем, с бесстрастными возницами в черных балахонах. Янычары отпрянули в сторону, невыразимый ужас охватил их и мгновенно покинула храбрость: "О аллах, почему?!" Абу-Селим выехал к воротам, выплюнул сгусток крови, потер губу и грозно крикнул: - Янычары! Измена! Верховный везир раскрыл заговор против султана! Ур-да-башина Хозрев-паше! А пир в доме трехбунчужного Моурав-паши продолжался! Когда подали тридцатое блюдо с жареными ягнятами, Хозрев-паша напомнил о золотом кувшине с тигром. - Настал час выпить райский напиток за султана славных султанов! Да продлит аллах его жизнь до конца вселенной! Эрасти поспешил в хранилище, где под замком находился заветный кувшин. Еще утром он, взболтнув зеленую влагу, дал попробовать собаке, а через полтора часа, как приказал Димитрий, протянул полную чашу слуге турку, но яда в соке зеленой сабзы не оказалось. И сейчас Эрасти раньше, чем дать другим, осмотрительно сам отпил несколько глотков. Хозрев-паша добродушно рассмеялся и похвалил оруженосца за осторожность. - Ай-я, сразу видно, в Иране жил. Абдар! - и первый подхватил свою чашу. Эрасти до краев наполнил ее зеленоватой влагой и хотел уже наполнить чашу Саакадзе, но внезапно чухадар завистливо выхватил кувшин у Эрасти, заявив, что он тоже хочет прославиться тем, что наливал в чашу Великого Моурав-паши, мирмирана Караманского вилайета, турецкий нектар. Он тоже будет горделиво рассказывать своим сыновьям, что и из его рук приняли благородные грузины султанский напиток. Не узнать Хозрев-пашу на пиру в Токате. Он щедр и милостив и сам доволен, что таким хорошим отражается во множестве зеркал, украшающих ниши. Подозвав насторожившегося Эрасти, он потрепал его по плечу цепкими пальцами с выкрашенными ногтями, снял со своего пояса алмазную застежку и сам пристегнул к поясу Эрасти. Взоры пирующих невольно привлекла игра искусно подобранных камней, и никто не заметил, как именно в этот миг чухадар ловко обменял под полой плаща золотой кувшин на точно такой же другой с выгравированным тигром и, не мешкая, разлил зеленое вино по чашам "барсов". Ос