обенно старательно наполнил он чашу Саакадзе. Остаток, по знаку верховного везира, чухадар вылил в чашу Эрасти и с поклоном вернул ему кувшин. Пировали до полуночи... Камин давно потух; казалось, неведомое чудовище разинуло черную пасть и готово проглотить пирующих. Глаза у Пануша невольно смыкались, но он боролся с зевотой и лишь дивился, почему тюрбаны и шлемы на этажерке подпрыгивают в какой-то воинственной пляске. А Элизбара мучал ушакский ковер, будто взлетевший под потолок и трепыхавшийся там, как парус. Первым уснул, свалившись на ковер, Гиви. За ним - Ростом, успевший бросить удивленный взгляд на священные надписи из корана, развешанные по стенам. Из гармоничных и сложных линий арабских букв вдруг составлялись корабли, мечети, дворцы, они точно манили в неведомые страны, и хотелось превозмочь сонливость и шагнуть через мрак, застивший глаза. Наклонившись к вали, Хозрев сквозь зубы процедил: - Мухаммед, как справедлив он, воспретив правоверным напиток шайтана. Увидишь, вали, скоро если не один, то все гурджи превратятся в кабанов - одни будут валиться на пол, другие драться. Говорят, на одном пиру гяур Моурав убил двух и трех, ранил одного и двух. Вали встревожился. Он припомнил персидскую притчу о гурджи, вступившем в единоборство со львом и разорвавшем ему пасть. Этим гурджи был Моурав-паша. Богатырь! Но чувстве восхищения не должно превышать чувства осторожности. Когда льется шербет - хорошо, когда кровь - хуже. Для чего ждать, чтобы от страха потрескались губы? Время, приди - время, уйди! И незаметно вали что-то прошептал на ухо соседу паше. У того глаза полезли на лоб, покрытый испариной, и он в свою очередь склонился к сидящему рядом двухбунчужному паше, так и застывшему с открытым ртом. Придя в себя, этот в свой черед стал нашептывать на ухо солидному паше, начальнику пушкарей, чуть не подавившемуся костью. Когда вслед за Элизбаром свалился и Матарс, почему-то заменивший в разгар пира белую повязку черной, вали, а за ним и остальные паши, стараясь ступать бесшумно, но невольно ускоряя шаги, покинули двухсветный зал. "Странно, - недоумевал Саакадзе, - никогда "барсы" от вина не пьянели, а сейчас валятся, как камни с кручи!.. А уже настал час похода. Вот резкие звуки труб и грохот барабанов превращаются в раскаты грома. Из облаков падают янычары... тысяча... две... три... Хохочет Хозрев-паша, потрясая дубинкой. Движутся чудовищные черные верблюды с семью горбами, и на каждом пылающий минарет... Просыпайтесь, друзья! Э-хэ, "барсы"! Ждут нас кони! Скорей! Скорей!.. Нет шаха Аббаса! Надо использовать междуцарствие в Иране! Вперед! Но почему... почему снова слышу замогильный голос бабо Зара: "Береги коня! Береги коня!.." Вихрем мчится трехглавый конь, рвутся на тонких шеях в разные стороны головы... Одна голова мчится через лес с оранжевыми деревьями, другая - через зеленые воды, третья - к мрачным громадам... Почему скачу одновременно по трем дорогам?.. Грузия... Персия... Турция..." Каменный пол... темные своды... грязные оконца в решетках... за ними муть. С трудом поднял Эрасти тяжелые, словно железные веки. Где он?.. И почему на руках гремят цепи?.. И вдруг вопль отчаяния вырвался из груди Эрасти: цепи гремели и на скованных руках Саакадзе, гремели на руках всех плененных "барсов". Происходящее казалось немыслимым, кощунственным, плодом больного воображения. С силой встряхнул головой Дато и встретил взгляд Георгия. Очнулись и остальные. Димитрий в бешенстве принялся рвать цепи. Звон их рассеял последнюю надежду Дато: нет, происходящее не отвратный сон. Сразу припомнилось, как недоумевал он вчера, когда из "щедрого" кувшина везира беспрестанно хлестало зеленое, как глаза змеи, вино. Он еще подумал: "Пьянею"... Послышался шум откидываемого засова. Вошел какой-то турок в засаленной куртке и равнодушно поставил перед ними глиняную чашу и заплесневелые лепешки. Дато, расплескивая похлебку, ногой отшвырнул чашу и приказал отнести собачью еду верховному везиру, иначе он окованной рукой проломит тюремщику башку. Турок в страхе вытащил из-за кожаного пояса нож, попятился к дверям, за которыми виднелась стража с обнаженными ятаганами, и исчез. Тотчас в боковой нише приоткрылась незаметная железная дверца, и ворвался Бежан. Он один не присутствовал на пиру, ибо Папуна, уложив его в своей комнате, приказал до утра не приходить: мальчику еще рано видеть омерзительную рожу Хозрев-везира. Сейчас Бежан, дрожа, поведал, как спрятался он за угловой диван и сквозь бахрому видел, с какой яростью башибузуки Хозрев-паши, науськиваемые чухадаром, разграбили весь дом, унесли ценности, оружие, не оставили даже кухонного ножа. - Осторожно разведай, каким путем мы можем выбраться на улицу, - тихо проговорил Саакадзе. Бежан порывисто метнулся к нише, чуть скрипнула железная дверца. Мутный зеленоватый свет был неподвижен, как болотная вода. Никогда еще с таким трепетом не ждали "барсы" возвращения вестника. Мучительно тянулись минуты, похожие на ступени вечности. Вернулся Бежан бледный и трепещущий. Что могли добавить его путаные слова к той правде, которая таким ужасом отразилась в его глазах. С суровым спокойствием слушали "барсы" о том, что слуги-грузины убиты, а слуги-турки разбежались. Дом опустел, но двор полон янычар из орт сераскера Хозрев-паши, которые разъяренно требуют предать смерти гурджи-гяуров. Крыша черна от стражи, а сверху сквозь щель видны конные сипахи, тесно окружившие четыре стены ограды. Они, наоборот, кричат, что охраняют Моурав-пашу и начальников-гурджи по повелению везира и никого не допустят к воротам. Долго молчал Саакадзе. Он разгадал разбойничий план Хозрев-паши: уничтожить сильного соперника и, чтобы избежать мести и разглашения в Стамбуле злодейства, заодно истребить всех грузин. "Увы, доверчивый Келиль, своими доводами ты усыпил присущую мне осторожность". - Вот, друзья, - сказал Георгий, - прошли мы путь витязей, а погибаем от червяка. Если бы сразу умыслил башибузук Сераля покончить с нами, сонных убил бы. Думаю - решил истязать. - Он с затаенной болью взглянул на Автандила и рванул цепи, но тщетно. Туги медные браслеты. Как мало напоминал звон цепей мелодичные перепевы колокольчиков Токета. Безмолвствовали "барсы", - стыд будто сжег все слова: как глупые амбалы, попались... попались в своем доме, на своем пиру. Снова зловеще лязгнул засов. Вошел другой турок, с нелепо болтающейся в ухе серьгой. Бесстрашный Ростом отшатнулся: по топору за кушаком он узнал палача, "Барсы" смотрели на него с презрением, страшные даже в своей беспомощности. Палач, глядя исподлобья, молчал: жадно оценивал богатые одеяния - плату за то удовольствие, которое он доставит везиру. "Значит, все до одного изменили?! - недоумевал Георгий. - А разве не клялся Келиль-паша в вечной дружбе? А Ваххаб-паша? А десятки других пашей, начальников орт? А сотни беков, капуданов од? Что же произошло?! - Георгий вздрогнул. - А может, тоже предательски захвачены? Тогда помощи ждать неоткуда". Саакадзе, заметив, как алчно бегают глаза палача, невольно усмехнулся его трезвым мыслям и обещал к ряду ценностей добавить еще изумрудную булавку. Почетный служитель везира может взять эту редкость хоть сейчас, если скажет правду: какой смерти будут преданы пленники? Обрадованный турок охотно и красочно расписал, что произойдет в день праздника гяуров - воскресенье. Раньше храбрецам наполовину обреют головы - вот так - и в желтых кофтах, с веревкой на шее - вот так - поведут в сад, где уже строится помост. Там его помощники сдернут с них одежду - вот так - и он сам тонким ножом - вот так - снимет с них кожу. Потом медленно им будут отрубать руки, ноги - вот так... Утро должно быть солнечным и благоуханным, ибо, во славу аллаха, верховный везир и приглашенные им паши решили полюбоваться мастерством лучшего палача Токата. Взглянул Саакадзе на помертвевшего Автандила, на потрясенного Элизбара. А вот Папуна даже не изменился в лице, и дорогой Дато думает не о своих муках, а о позоре Моурави... Позора надо избежать! Надо найти спасительный выход!.. Надо!.. Сегодня вторник... Жизни еще четыре дня. Почему медлит разбойник? Значит, чего-то опасается. - Не знаешь ли, правоверный, почему медлит предатель Хозрев? Бережно спрятав изумрудную булавку, палач вздохнул: его дело рубить головы, а дело везира платить ему. Но нет истины, кроме истины. Так говорит Хозрев-паша. Почему хан Саакадзе решился на тайный сговор с шахом Аббасом? Один купец-мореходец выдал в Самсуне сипахов, тех, что по приказу гурджи Саакадзе сопровождали лазутчика шаха Аббаса. Разве султан мало возвысил Моурав-пашу? Или янычары не повиновались его слову? Вот и теперь ропот пошел в Токате. Все, кто был с гурджи-Моуравом на войне, требуют его освобождения и открытого суда: "Пусть Моурав-паша сам скажет правду, иначе трудно верить". Тут вовремя верховный везир успокоил орты янычар-сипахов, чьи шатры расположены возле западных и восточных ворот. По улицам и площадям глашатаи читали ферман Хозрев-паши о том, что казненные им паши-беки все до одного примкнули к заговору Саакадзе против султана. И еще Хозрев-паша повелел глашатаям напомнить: "Большой кусок глотай, а больших слов не бросай!" - и что он, верный везир султана, решил "огнем погасить огонь". И еще везир повелел глашатаям кричать о том, что без согласия Мурада IV не будут в Токате судить Моурав-пашу и его "барсов". - Но мне верховный везир и сераскер, - торжественно заключил палач, - повелел приготовить к воскресенью острые ножи. Потом палач с удовольствием рассказал о ночи казни именитых пашей и беков, как изменников султана, и пожалел, что скрылся Келиль-паша: - Чох якши! Виновный ждет дар, а получает удар. Понятно стало "барсам", почему войско анатолийского похода не защитило своего любимого полководца. Гасла последняя надежда, и неоткуда было ждать помощи. Сейчас они вплотную сошлись со своей судьбой. Из глазниц ее веяло странным холодом и рот кривился в беззвучном смехе. Когда палач ушел, Саакадзе сказал выглянувшему из ниши бледному Бежану, чтобы он всю еду и воду, имеющиеся в запасном тайнике хранилища, ночью перетащил сюда, а главное - не забыл бы прихватить какой-либо кусок железа. - Э-э, чанчур! Ты что, не грузин, что слезы роняешь? Подлого везира испугался? - подзадоривал Папуна мальчика. - Нельзя погибнуть так позорно! Лучше размозжим себе головы! - в бешенстве выкрикнул Димитрий. - Головы? Постой, постой!.. - И Дато погрузился в глубокую думу. - Видишь, Георгий, напрасно не послушался четочника Халила, яд сейчас нам больше всего нужен. - Да, Ростом, ты и тут оказался прав. Жаль, не убедил меня вовремя. - Нет, мой дорогой друг Георгий, я никогда не был прав. А жить без вас всех все равно не смог бы... - Тогда знай, я хорошо сделай, уничтожив яд, ибо воины-грузины обязаны погибать в битве с врагом. "Барсы" скупо роняли слова. Медленно подкралась тяжелая ночь. Уже в третий раз вернулся с полной корзиной Бежан. Передав Саакадзе железный брусок, он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, задыхаясь, прошептал, что за ним кто-то крался и во мраке горели чьи-то глаза. Может, палач? - Я одним терзаюсь, - вдруг нарушил безмолвие Элизбар: - на что тебе столько еды? Но Моурави вновь приказал "барсам" еще больше есть и пить, как на хорошем привале. Нужно сохранить силу удара. "Придумал что-то", - с облегчением вздохнул Дато, прислушиваясь к скрежету меди о железо. Он подошел, опустился рядом с Георгием и едва слышно предложил удушить "барсов", а потом покончить с собой. Не отвечая, Саакадзе бруском разогнул звено на своей цепи. Звякнув о камень, она плетью повисла на правом браслете. От радости Дато припал к могучему плечу друга. Приподняв цепь Дато и стиснув зубы, Саакадзе стал бруском разгибать серединное звено. До полночи скрежетали медь и железо. Георгий торопился под покровом мглы выбраться наверх, в схватке завладеть оружием стражи, по стене спуститься на темную улицу, а там - кони янычар... И только ветер пронесется под копытами... только... О, наконец "барсы" раскованы! Словно вторую жизнь вдохнул в них Георгий Саакадзе. Лишь Папуна просил не освобождать его: - Так лучше. "Первым хочет погибнуть", - решил Саакадзе и тут же разогнул звено на цепи, обвившей руку Папуна. Сколько человеческой радости принесли ностевцам эти драгоценные секунды освобождения рук. Какой восторг охватил друзей на краю неотвратимой гибели. Они смеялись, кружились подпрыгивали в небывалой воинской пляске. "Пора! Пора!" - и все одновременно рванулись к нише. Рванулись - и застыли перед наглухо закрытой дверцей. - Это палач! Палач! Теперь ясно вспомнил серьгу в его грязном ухе! - рыдал Бежан. - Судьба! - Ростом опустился на камень, удивляясь, как раньше он не заметил его причудливое сходство с черепом, посеревшим от сырости. - Черту на полтора ужина такую судьбу! - взревел Димитрий, наваливаясь на дверь. Но крепко железо. Бессильны ярость и мольба. Бесполезна сила ударов. Автандил судорожным движением обнял отца: - Железо беспощадно преградило нам путь к жизни. И снова ночь... бесконечная, как черная река подземного мира. Молниеносно возникающие планы, тотчас гаснущие, как падающие звезды... торопливый разговор... обрывки воспоминаний... скорбное молчание... О чем до рассвета с незатихающей в сердце болью думал Георгий Саакадзе? О чем? О близящейся смерти? О трагической участи Русудан? О любимом сыне Автандиле, погибающем, как и Паата, в расцвете лет? Нет, о судьбе родной Грузии думал Великий Моурави! Тревога охватывала его: каким трудным путем предопределено ей пройти в будущие столетия? Озарит ли светоч независимой силы ее потемневшее от страданий лицо? Придет ли час торжества народа над владетелями, веками преграждавшими выход его жизненным силам? Будут ли разрушены возмездием замки, которым он, Георгий Саакадзе, нанес первый удар? Тихо. Лишь глубоко вздыхает Эрасти, гладя волосы уснувшего сына. Ровно дыхание Бежана. Почему? Может, верит в жизнь? Может... Даже пожилые токатцы не могли определить, когда и откуда появился этот сухощавый длинношеий турок, с лицом, похожим на медную маску. Имени его никто не знал, ибо сам он не говорил, а спросить никто не догадывался. Так шел он, припадая на правую ногу, то появляясь, то исчезая в запутанных уличках, а за ним тянулся перезвон малых, больших и средних бубенцов и колокольчиков. Их мелодичный звон невольно очаровывал, перенося из мира огорчений в тот пленительный мир, где так легко отрешиться от всего земного, легче даже, чем в час курения гашиша. Возможно, в благодарность за это средство, забвения токатцы и прозвали его Утешителем. И как-то стало привычно, что Утешитель не был многословен. Зачем? За него говорили колокольчики. Дрожащий блеск восходящего солнца как бы разгонял последние пятна предрассветной мглы. Колокольчики начинали новый день, чтобы увести караван его часов в вечность. В голубеющем воздухе нежный звон этих колокольчиков казался Ибрагиму насмешкой. Сладость их звуков лишь усиливала ту горечь, которую рождало ощущение бессилия перед неумолимо надвигающимся роком. И Ибрагиму хотелось отмахнуться от этих звуков, как от назойливых желтокрылых мух. Янычары, тройным кольцом окружившие дом, в подземелье которого очутились Моурави и "барсы", были, очевидно, не согласны с Ибрагимом, ибо наперебой раскупали колокольчики. Для чего? Не для того ли, чтобы впоследствии хвастать в Стамбуле, что именно эти токатские увеселители заливались веселым звоном возле дома, где томилась душа Моурав-паши, осмелившаяся изменить султану славных султанов. Ибрагим уже привык ничем не выдавать ни свою радость, ни свое волнение. И сейчас он вглядывался в этот дом, полузакрытый высокой оградой, над которой вставали белые столбы, поддерживающие красно-черный настил балкона. "Если б мне не запретил мой любимый ага Халил клясться, я бы поклялся бородой пророка, - мысленно воскликнул Ибрагим, - что чудовище Джален, по велению ифрита поглощающее искателей истины и богатырей сабли, приняло вид мирного дома с толстыми стенами необожженной глины. Вот он, Джален! Он разинул красно-черную пасть, где белеют зубы высотою в столб. Проклятое аллахом чудовище! Оно всегда там, где можно уничтожить самое лучшее. О небо, откуда я все это знаю? Откуда? А разве мне мало об этом говорил отец, ага Халил?" Очевидно, это воспоминание пробудило в Ибрагиме смелость, и он решился выйти из-за своего укрытия. С невозмутимостью торговца амулетами приблизился он к янычарам, среди которых увидел знакомого. Свирепые янычары, как невинные шалуны, забавлялись, перебрасываясь колокольчиками, словно выпускали на волю медных птичек, поющих на лету. Они были надежной охраной, эти янычары девяносто девятой орты, которых с детства приучали к самым яростным действиям. Недаром в эту орту входили не менее свирепые фанатики - дервиши-бекташи. Вступив в братство с янычарами, дервиши разжигали в них самые низменные чувства. Именно поэтому Хозрев, верховный везир, непосредственно подчинил себе девяносто девятую орту, не расставаясь с нею и поручая ей самые кровавые дела. Откинув со лба кусок толстого белого сукна - отличительный знак орты, привязанный к чалме, знакомый янычар, скаля зубы, обернулся к Ибрагиму. Невозмутимо Ибрагим предложил товар: фигурки верблюдов, клыки тигра в виде ятаганчиков, окаймленных мелкой бирюзой и крупицами янтаря, бледно-голубые камни на цепочках, напоминающих глаза оглушенных рыб. Но ничто не соблазнило янычара. Он верит в другой амулет и, вытащив из шаровар золотой, подвинул его на ладони. - Бисмиллах, монета франков! - невольно воскликнул Ибрагим. Ему ли не знать этот увесистый золотой, если ага Халил в особый ларец откладывал монеты разной ценности, представляющие царства. Халил уверял, что по этим звонким кружкам можно определить характер властелинов: султанов и шахов, царей и королей... но все они одинаково олицетворяют беспощадность... Янычар, принимая взволнованность Ибрагима за восхищение, хвастливо вертел перед ним золотой. А Ибрагиму казалось, что из монеты вылетают ножи, пули, копья и ятаганы, вылетает пламя, в котором задохнется этот дом - огромная западня, таящая в себе беспощадность золота. На золотом, который зловеще горел на ладони янычара, был изображен тот же профиль короля, который привлек внимание Георгия Саакадзе еще в посольском дворце графа де Сези. Не кажется ли все происходящее с Георгием Саакадзе здесь, в Токате, результатом причудливого сплетения обстоятельств, непреодолимых, как бурный поток, который сметает на своем пути и слабый камыш и скалы? Изощренный кардинал Ришелье, может, и не подозревал, что руками своего посла де Сези он сводил счеты под небом Токата с тем, кто линию Диарбекир - Багдад предпочел полумесяцу над Веной. Янычар вытянул свою огрубевшую, напоминавшую брусок, руку и приложил монету к вытатуированной эмблеме знаменитой орты - хищной черной птице, сидящей на верхушке кипариса. - Гу! Тысячи таких золотых выдаст Хозрев-паша девяносто девятой орте в тот час, когда души гурджи-гяуров достигнут пределов ада. Иди! Не помогут твои амулеты изменникам. Вон видишь, кто вышел из дома с секирой за кушаком? Это Мамед! Главный палач Токата! Не дослушав, Ибрагим метнулся за угол, но вдруг резко остановился... Колебался Ибрагим недолго. Подавив охвативший его ужас, он пошел следом за палачом, любовно придерживающим секиру. А когда настала ночь, Ибрагим дрожащей рукой снял молоток с крюка и стукнул в железную доску, прибитую к калитке. Звякнул засов. Ибрагим приготовился увидеть искаженное злобой лицо, освещенное зеленым блеском сатанинских глаз, но, к его удивлению, палач кротким взглядом оглядел его и грустно сказал: - О улан, твое лицо красиво, как звезда в тихую ночь. Может, по милости аллаха, твой приход принесет облегчение моей жене, которая никак не может родить. - Селям, главный палач! Я об этом узнал от твоих соседей и принес подобающий случаю амулет. - Войди! Войди, улан, и пусть с тобой войдет жалость аллаха. Где твой амулет? Если поможет, заплачу столько, сколько запросишь. - О ага Мамед! Зачем плата, когда помощь нужна? Польщенный таким обращением - давно его никто не звал "ага", - палач еще приветливее пригласил гостя войти в дом. Прочитав мысленно молитву, Ибрагим с трепетом переступил порог: "О Мухаммед! Почему втолкнул в оду шайтана? Или... о небо, это лавка людоеда! На тахтах драгоценные ковры, весь пол также устлан коврами. Они освещены пламенем ада!" Озноб охватил Ибрагима. Стены, обтянутые атласом цвета крови, сверху донизу были разукрашены драгоценными изделиями, редкостным оружием, богатой одеждой. Но от всего этого веяло тлетворным духом. Особенно бросались в глаза чистенькие азямы, затканные дорогими камнями, шлемы с гордо высящимися яркими перьями, тяжелые пояса, обвитые золотом. Костлявыми пальцами смерть стаскивала их со своих холодеющих жертв. На видном месте сверкал яхонтами и отборной бирюзой сафьяновый сапог. Под ним сокол - герб сельджуков. - Видишь, улан, - вздохнул палач, - сердар-и-экрем повелел отрубить богатому беку только одну ногу. По закону - и плата с одной ноги. Услади свои глаза блеском сокровищ вот этого угла. Трудно сосчитать, сколько здесь колец, браслетов, дорогих украшений. Машаллах! Эта стена только для нарядов пашей, эфенди... А вот эта - лишь для одежд купцов, ученых... Вопль из соседней комнаты прервал пояснения палача, он выбежал. Стараясь не смотреть на страшные трофеи, Ибрагим осторожно присел на кончик тахты, не решаясь дотронуться до мутаки или столика с перламутровой серной. Вернувшись, палач глухо спросил, в чем нужна его помощь. Ибрагим начал издалека. Он рассказал, как аллах помогает правоверным, помнящим, что один час правосудия стоит семидесяти пяти намазов, и что, наверно, аллах милосердный пошлет ага Мамеду сына. - О улан! - вскричал ободренный палач. - Да будет твой язык подобен меду, а ноги подобны крыльям ангелов! Двадцать жен и тридцать наложниц я переменил, и ни одна не родила мне даже кошку. И вот я взял молодую дочь бедного крестьянина, заплатил за нее мешок пиастров и тюк ковров, одарил ее обжорливых родственников, кричавших, что пусть она лучше умрет, чем станет женой палача. Прошли двенадцать лун, потом еще двенадцать, я запасся терпением, ибо она, как Дильрукеш-ханым, очень красива и нежна, эта жена. Она носит одежды и драгоценности, только купленные в лавках. Она не входит в оды, а их у меня еще три, подобно этой заваленных богатством, мною добытым секирой и шнурком из змеиной кожи. Видно, правда аллах воздал ей, ибо прошло еще десять лун, и она... - Прислушиваясь, палач жалобно простонал: - О улан! Третий день мой дом оглашается воплями... Трудно сердцу вытерпеть столько. Помоги! - Клянусь Меккой, - заверил страждущего палача Ибрагим, вспомнив, как мать не раз говорила ему, что женщины, как бы ни мучались, на третий день приносят миру новую душу, - твоя жена скоро родит. Но ты должен сделать доброе дело. - Говори, какое - видишь, как я богат? Ибрагим поморщился, лучше бы палач был беден, тогда легче пошел бы на подкуп. Все же Ибрагим стал расписывать несметные богатства трехбунчужного Моурав-паши. И если ага Мамед устроит полководцу-гурджи побег, то половину своих сокровищ он отдаст ага Мамеду. Соблазнял Ибрагим домами, уговаривал бежать в Бейрут, где палача будут знать только как богатого купца, или владельца кораблей, или... Но палач оборвал уговоры: он и так по горло в золоте и с каждым новым мертвецом становится еще богаче. "А без любимого дела, - он нежно погладил секиру, - жить станет скучно". И на что ему звание купца, когда звание палача вызывает трепет у самых знатных. Когда ему поручают истязать провинившегося, весь Токат сбегается смотреть на его мастерскую работу. И даже паши, эфенди и знатные муллы съезжаются издалека полюбоваться, во что может он превратить жертву... Тут палач, оживившись, принялся с мельчайшими подробностями описывать замечательные, им самим изобретенные, пытки и способы истязаний. А Ибрагим, холодея, про себя молился, чтобы аллах сохранил ему волосы, ибо они шевелятся так, точно вот-вот выпадут из головы. И, не выдержав, выкрикнул: - И никогда аллах не послал тебе жалость к истязаемым?! - Слава аллаху, никогда! Впрочем, в один из дней я проявил, эйвах, жалость. К кому? К красивому эфенди, захваченному самим вали на ложе любимой жены. Обманутый призвал меня и велел придумать новый способ истязания. Я придумал. Но ночью ко мне проникли отец и братья беспечного и принесли богатства на пять жизней за одно обещание устроить эфенди мгновенную смерть. Соблазненный, я опустил руку на коран и поклялся, что я так дотронусь до его сердца, что он раньше, чем я еще раз моргну, будет мертв... На мое несчастье, эйвах, случилось иначе. Не хватило площади, крыш, улиц - столько правоверных сбежалось смотреть на истязание красивого эфенди. Когда я поднялся на возвышение, народ увидел у меня за поясом круглый топор, ножи и пилы, от радости взревел, как хищный зверь: "Покажи, о палач из палачей, как твоя рука верна тебе!" А эфенди бескровными губами прошептал: "Помни, ты поклялся на коране!" Не обращая внимания на нетерпеливые крики, я вынул из кожаных ножен тонкий и длинный, как молния, нож и, взором обозначив, где бьется сердце, умело пронзил его. Эфенди даже не вскрикнул, но, свидетель шайтан, вали так закричал, будто казненный упал не на помост, а на ложе его, вали, любимой жены. Машаллах! Многие бросились бежать. И если б не ходжа, которого отец эфенди тоже подкупил, я был бы изрублен на месте. Но ходжа, важно приглаживая белую, как хлопок, бороду, подошел к бесновавшемуся вали и громко сказал: "О бесстрашный паша, как можешь осуждать желание аллаха? Не иначе как эфенди успел чем-то угодить небу, и аллах послал ему смерть бабочки, - у эфенди разорвалось от ужаса сердце. Пусть родные возьмут бездыханное тело и поступят с ним, как с угодным небу правоверным". Вали остолбенел. Ходжа славился святостью, у ворот его дома два раза видели коня пророка, серебряного Альбарака со звонкой хрустальной гривой. Не отдав тело казненного на поругание, вали ускакал прочь, а родные под ликующие возгласы изменчивых зевак унесли на носилках эфенди и после предания земле посадили у его изголовья два кипариса. - О ага Мамед, ты тоже радовался? - Пусть шайтан подавится такой радостью!.. Хоть я и не был изрублен, но тогдашний вали запретил поручать мне выгодные казни, ибо рука моя, как утверждал он, превратилась в прогнивший тростник. Восемь лун я ходил как потерявший голову. Даже друзья, мясники на базаре, стали избегать меня и презрительно называть прогнившей рукой. А я, в бессилии сжимая кулаки, смотрел, как другие, ничтожные палачи, не умеющие и освежевать человека как следует, портят осужденных своими глупыми истязаниями вроде откусывания ушей. Смотрел и мучался, пока добрый ангел не решил, что я чересчур наказан, и не послал мне случай, который спас меня от вечного позора. В чем провинился богатый паша из Измира, я не знал, но грозный капудан-паша повелел истязать его долго и всем набором ножей и пил. С возмущением я взирал на неопытного палача, который резал, пилил, колол, а паша хоть и корчился, но не издал ни одного стона. Толпе на площади и крышах неистовствовала, оскорбительными криками и проклятиями выражая свое возмущение и досаду. Тут я не вытерпел, выхватил из-за пояса марокканский кинжал с начертанным на лезвии призывом: "Отсекайте им головы и рубите им пальцы!", оттолкнул палача и, в приливе чудесных сил, все, что приготовил когда-то для эфенди, испробовал на паше. Напоследок я отделил у паши одно ребро и ловко воткнул ему в рот. Он выплюнул и огласил площадь страшным воплем. Толпа от удовольствия взревела... Ты что, улан? Неужели я плохо рассказываю, что заткнул уши?.. Вот посмотри, я великолепный наряд паши из Измира повесил отдельно, на почетном месте, ибо благодаря его стойкости вновь стал главным палачом. Еще долго описывал палач свою работу, а Ибрагим с отчаянием думал, что рухнула последняя надежда если не освободить, то по крайней мере обеспечить Моурав-паше и всем "барсам" легкую смерть... которая наступает быстрее, чем успевает моргнуть глаз. Очнулся Ибрагим от страшного, душераздирающего крика. Палач вплотную подступил к Ибрагиму, обдавая его своим тошнотворным дыханием. - Улан, дай амулет, и если он поможет... Ибрагим поспешно вынул янтарный амулет с изображением дракона и нарочито грозно предупредил: - Сам не смей дотрагиваться! В нем заключена душа чудовища, управляющего миром джиннов. Отдай старой женщине, пусть положит на сердце твоей жены, и она сразу родит. "Неужели я верю в помощь амулета? - пожал плечами Ибрагим. - Разве не учил меня мой благородный отец Халил, что ложь уродует человека? Но один мудрец оспаривал эту истину, утверждая, что ложь состоит на службе правды. Если это так, то жена палача поверит, и это ей поможет". Прошел час - а может, год? - Ибрагим, истерзанный кошмаром рассказов палача и мукой тревоги за друзей, не двигаясь, сидел на проклятой тахте, мучительно думая: "Почему я здесь?", но не догадывался уйти. Неожиданно дверь распахнулась, вбежал палач, не то хохоча, не то плача: - Ла илла иль алла! Пусть небо вознаградит тебя, улан! Не успела женщина приложить амулет к сердцу моей жены, как она, радостно вскрикнув, родила сына, прекрасного, как луна в четырнадцатый день своего рождения. О улан, проси чего хочешь! Возьми со стены, что тебе нравится! Хочешь, дам кисахчэ? Или этот богатый сапог, а хочешь... Невесть откуда взявшийся, по сапогу полз блестящий зеленый жучок. Палач осторожно снял его двумя пальцами и выбросил за окно. - Нет, нет, я только хочу, чтобы ты оказал мне помощь, - чуть не задыхаясь, проговорил Ибрагим. - Тогда я в твою честь назову моего сына твоим именем. Ибрагим схватился за грудь, словно она была обнажена и подставлена под удар марокканского кинжала. Он даже почувствовал боль - такую нестерпимую, что глаза его полезли из орбит. - Почему, улан, стонешь? Или я не угодил тебе? Ибрагим захрипел, но... заставил себя улыбнуться: - Ага Мамед, я стонал, ибо боюсь, что ты не сдержишь своего слова и изберешь имя более знатного правоверного, а я, эйвах, буду осмеян. - Клянусь - нет, ибо жена прочла первую молитву за сына, а вторую за тебя. Ты помог ей, и мы будем всегда, называя сына, вспоминать тебя. Без страха открой свое имя. - Зовут меня Хозрев. - Во имя аллаха! Это имя верховного везира, мужа сестры султана, сияния небес. - Вознеси лишнюю молитву. Тебе вдвойне повезло - половина Стамбула позавидует мне, что помог верховному везиру носить его почетное имя, а тебе станет завидовать целый Токат. Даже можешь не упоминать меня. Пусть считают, что сам ты получил в награду за твои дела позволение пророка так назвать сына. - О улан Хозрев, не проси невозможного, и я помогу тебе. - Во имя пророка, судьба гурджи-"барсов" уже предрешена?! - Клянусь, да. Ибрагим вздрогнул, словно от удара секиры по плахе, и стал просить то одно, то другое. Палач то хмурился, то ласково глядел на Ибрагима и отрицательно качал головой. Потом он прислушался, и блаженство отразилось на его грубом лице. Он обещал поразмыслить и просил Ибрагима прийти завтра в полдень. Словно пьяный, пошатываясь, Ибрагим вышел из дома палача. Он глотал свежий воздух так, будто с шеи его соскользнул шнурок из змеиной кожи и он почувствовал себя вырвавшимся из объятий смерти. Никогда раньше Ибрагим не предполагал, что холодная темнота осенней ночи в Анатолии может показаться прекраснее теплого света голубой весны на Босфоре. Жилище позора осталось позади. Но его незримые мерзкие нити словно тянулись за потрясенным Ибрагимом и связывались в сеть, которая так жестоко опутывает души и сердца. Палач презирал нарушителей данного ими слова. Сам он поспешил выполнить то, что в приливе восторга обещал Ибрагиму. Веселый и возбужденный, вбежал он в сырой подвал, словно сбросил с плеч десяток лет и знал, что все казни, проведенные им за этот срок на помосте, вновь повторятся. При виде палача никто не шелохнулся. Ностевцы сидели неподвижно, будто не только со скованными руками, но и со скованной душой. Палач в раздумье почесал бритый, отливавший синевой затылок, кривым пальцем пересчитал пленников и лишь покосился на юного Бежана, прильнувшего к отцу. - Большой князь, - начал, захлебываясь, палач, остановившись перед Саакадзе, - аллах послал в мой дом богатый дар. Вслушиваясь в подробный рассказ палача, Папуна дивился причудам жизни, любящей и в капле болотной воды отразить солнце и на диком утесе вырастить юное деревце. - Святой Осман свидетель, - продолжал палач, - много ценного в награду за легкую руку предложил я Хозреву... - Постой! Какому Хозреву?! - Видит аллах, не Хозреву-везиру, а тому, кто принес амулет. Много о вас говорил... - Хозрев? Так зовут? Не ошибся, дух тьмы?! - вопросительно вскинул на палача глаза Ростом. - Хозрев... - палач подозрительно косился на пленников. - Я думал, он друг вам, вот халву вам прислал и многое для вас просил... Я обещал... - Халву?! О, конечно друг! Молодой такой, красивый? Не думали, что здесь он. Жаль, не успели купить у него амулеты, может, судьба проявила б к нам большую благосклонность, - на одном дыхании проговорил Дато. - Я успел, потому жена сына родила... - Так что ты обещал нашему другу? - сухо спросил Георгий. - Обещал передать, - палач понизил голос, - что Келиль-паша отправился в Стамбул за ферманом султана для вас. - Так вот почему доблестный везир заставляет тебя ждать нас! - Эйвах, я не тороплюсь. Еще передал мой улан Хозрев, что толстый Ваххаб-паша не был у тебя на пиру, ибо везир повелел до утра не открывать ворота. Узнав, что Келиль-паша покинул Токат, добрый Ваххаб умолял везира не допускать меня с секирой на помост, пока не станет известна воля падишаха, хранителя правосудия Абубекра. - Улан Хозрев опасался быть с тобой откровенным? - Видит аллах, нет, ибо я своего сына назвал его именем. Это моя награда ему за целебный амулет. А я думал, он большой друг вам... прислал целую окку халвы... "Барсы" обменялись выразительными взглядами. Они все поняли. - Значит, верховный везир еще не решается на подлость? - Большой князь, как перед аллахом, скажу, решается. Хозрев-везир нарочно медлит, чтобы янычары поверили в его справедливость и не сомневались, что он без фермана султана и на ваш мизинец не покусится. А он и на головы покусится, ибо не позднее чем вчера, еще до рождения моего сына, удостоил меня тайным разговором о... способах, как истязать вас... О шайтан! Хорошо, он везир, а не палач, а то пришлось бы мне уступить ему секиру, ножи, пилы и шнурок из змеиной кожи. Это тоже велел передать мой улан, - палач откинул полу плаща и опустил перед Дато зажаренную баранью ногу. - Не утаю правды, на целого барана дал добрый улан, но сразу нельзя пронести, кругом стража. - Помолчав, палач спросил, что передать улану. - Передай, благодарим за халву, любим такую, с фисташками. Еще передай: что бы ни случилось, мы не забудем его доброту. - Ростом едва заметно подмигнул Георгию. - И что ему повезло, что такой мастер смерти, как ты, пожелал назвать своего сына Хозревом. - И еще такое передай, - вдруг заговорил Гиви, звякнув цепью: - не может ли он с тобою прислать нам целебный амулет? - Полтора часа буду голову ломать, на что тебе амулет? Нас и так хочет вылечить везир-собака!.. - Димитрий вдруг с удивлением взглянул на Гиви. - Ты... ты молодец! Хорошо придумал. - Еще скажи: муллы продолжают кричать о нашей измене? - Видит Омар, они продолжают. Эйвах, истина под чадрой! У западных ворот шум был. Один чауш тоже голос повысил. "Если правда, - разрядил он в воздух мушкет, - трехбунчужный паша изменник, почему боитесь допустить к нему янычар? Мы от орт сами хотим с ним говорить, и..." Тут чей-то ятаган оборвал жизнь смельчака. Теперь и у восточных ворот нет шума. - Амулет целебный принесешь нам? - спросил Матарс, закованной рукой подтягивая цаги. - Видит небо, нет! Если вы примете яд, спрятанный в амулете, и умрете до истязаний, я ничего не заработаю. Свидетель пророк, это несправедливо. - А если улан возместит тебе убытки, даже вдвойне? - О одноглазый! Клянусь Меккой, не могу! Один раз можно быть добрым. Во второй раз, дуракам на радость, лишат меня звания главного палача. - Ты прав, такое звание не легко заслужить, - не моргнув глазом, проговорил Дато. - Ну, вижу, ты спешишь. Еще бы, в доме у тебя сын! Может, вырастет - муллой станет. - О эфенди! Это будет очень хорошо: я буду отпускать души, он принимать. Что передать улану? - Совет: пусть продаст щедрому Ваххаб-паше амулет, и... - Саакадзе, приподняв обе руки, заботливо откинул прядь со лба Автандила, - и повторит наши слова: обещанный нами серебряный кальян не успели преподнести, пусть не сердится... если судьба, золотой купим. Но смотри, это только улану Хозреву передай. - На голову кладу я ваше желание. И ради сына на базаре шепну кому надо, что вы на своем коране клялись, будто и не помышляли стать изменниками. Жаль, что сейчас не звенят бубенцы, вовремя заглушили бы то сказанное, что и палача превращает в ягненка. - И он любовно погладил секиру, будто успокаивал старого друга. Когда палач ушел, Ростом забеспокоился: не опасно ли упоминать имя Ваххаб-паши. - Не опасно, - усмехнулся Георгий, - ибо палач не Хозрев-паша. - И имеет, - добавил Димитрий, - полторы капли совести. - И кувшин страха за сына, - заключил Дато. - Необходимо все использовать ради избавления от позора. - Но какой молодец Ибрагим! - не сдержал смеха Дато. - Ловко выкрутился! Зачем чернить свое имя, когда есть случай обелить чужое. - Хорошо, к этой новости халву приложил, клянусь триста шестьюдесятью святыми Георгиями, я бы без этого не понял. Видите, везде необходимо иметь друзей, они дороже богатства. - И Пануш обвел "барсов" потеплевшим взглядом. Без устали Абу-Селим подстрекал Хозрев-пашу к решительным действиям. Слухи, как звон проклятых бубенцов, растекались по Токату: "Везир, сатыр-мы - катыр-мы!* Гурджи не виновны! Аллах, почему никого не пропускают к ним?! Может, не в доме ожидают ферман султана, а в подвале?" ______________ * "Ты что хочешь: сорок клинков или сорок лошаков?" - стереотипная фраза, с которой обыкновенно обращаются к разоблаченному злому гению сказки (тур.). Преисполненный ненависти Хозрев размышлял: "Видит шайтан, медлить опасно! Пусть аллах защитит меня от гнева султана. А когда я сделаю то, что сделаю, Фатима сумеет убедить Мурада в моей преданности ему. Она пристанет к падишаху, как ракушка к кораблю: "Награди верховного везира, он уничтожил изменников!" Испуганно бродил по взбудораженному Токату Ибрагим, боясь заговорить с кем-либо. Но Моурав-"барс" повелел через палача повидать Ваххаб-пашу! И, уже пренебрегая опасностью, Ибрагим направился к дому паши, расположенному вблизи главного водоема. К его удивлению, слуги легко пропустили купца, ибо паша любил амулеты и охотно покупал их. Он подыскивал коралловую звезду, предохраняющую от неразумных поступков. Не успел Ибрагим развернуть цветистую шаль, где хранились амулеты, как со всего дома сбежались слуги и, перебивая друг друга, стали советовать паше, какой амулет взять. Паша добродушно оспаривал мнение слуг, но страсти разгорались все больше, ибо каждому слуге хотелось, чтобы паша купил лишь то, что выбрал он. И, кажется, первый раз в жизни Ибрагим проклинал слуг за назойливость и осуждал пашу за простоту в обращении с ними, сожалея, что не имеет коралловой звезды. А паша явно не желал обидеть преданных ему слуг и уже отобрал пять причудливых амулетов. Ибрагим терзался: "Вот заплатит, и надо уходить. Бисмиллах, не при слугах же объяснять, зачем пришел!" - О паша, добрый, как ангел жизни, щедрый, как Харун-ар-Рашид! Есть у меня один амулет, обладающий силой предвидения. Он похож на кальян... Ваххаб-паша вздрогнул и, овладев собою, грозно сверкнул глазами: - О купец, а ты похож на глупца! Почему сразу не показал? Или дерзнул вообразить, что я поскуплюсь на оплату? - Пусть шайтан превратит меня в горсть пепла, если я такое думал. Слуги с жадным любопытством навалились на Ибрагима: - Покажи, кузум! Амулет покажи! - Клянусь бородой пророка, купец, ты испытываешь мое терпение... - Смени, о благородный паша, свой гнев на жалость. Продать амулет, когда открыто столько глаз, а заодно и ушей... Амулет силу утрачивает, если не только смотрят, но даже подслушивают. - Клянусь Зульфикаром, сразу надо было сказать. Кто здесь - все уходите! И подальше укройтесь! А кто подслушает, облегчу вас - уши отрежу. Вмиг комната опустела. И не потому, что слуги боялись - паша исполнит угрозу, а потому, что слишком любили его и им хотелось, чтобы он получил волшебный амулет. Переждав, пока замолкнут шаги, Ибрагим подвинулся к паше, который весь уже был во власти тревоги, и зашептал: - О сотканный из золотых нитей солнца паша... - Укороти сказку! Что передал Моурав-паша? - Бисмиллах, жизнь Моурав-гурджи и всех "барсов" висит на волоске злобствующей судьбы! - Кто ты такой? Или ты... кем подослан? Ибрагим начал рассказывать о друзьях Моурави в Стамбуле, о возникших у них подозрениях, о своей поездке в Токат и о страшных событиях, свидетелем и участником которых он, по предопределению аллаха, стал. "Похоже на правду, - содрогнулся Ваххаб-паша. - Разве я был допущен на пир? И разве Хозрев не твердит, что, пока он не получит от султана ферман, не следует никому видеться с заподозренными в измене?" И вдруг паша резко обернулся: - Кто открыл тебе тайну?! - Палач. Паша невольно отшатнулся. Ужас отразился в его глазах. Тут Ибрагим поведал о том, что он нашел средство не столько подкупить, хоть и это пришлось сделать, сколько запугать палача. И вот кровавый Мамед все ему рассказал, даже описал, какие жуткие истязания уготовлены ни в чем не повинным. Везир злоумыслил опозорить Моурав-гурджи и присвоить все его победы себе. - Клянусь Меккой, это ему не удастся! Келиль-паша успеет предупредить Осман-пашу. - О благородный, не успеет, ибо везир - хозяин Анатолии: в Самсуне его глаза, в Анкаре - руки, в Ускюдарэ - уши. И если даже Келиль-паша проскочил в Стамбул, то оттуда никто не появится. Не одну, наверно, а двадцать засад устроил на всем пути Хозрев-везир. Эйвах, он торопится. - Видит аллах, я знаю, что надо делать! Ибрагим, вздохнув, вынул из кармана амулет, завернутый в шелковый платок, и подал его паше: - Пусть слуги не сомневаются в силе предвидения амулета и с этого часа никого не впускают в твой дом: ни пашей, ни прислужников, ни торговцев, ни водоносов, ни богачей, ни нищих. Обманчиво звенят колокольчики Токата. Хозрев-паша всех обрек на смерть, кто хочет помочь Моурав-гурджи. Едва ушел Ибрагим, паша поспешно натянул оранжевые сапоги, положенные ему как паше янычарского войска, опоясался золотым шарфом, сунул за него два пистолета и пристегнул ятаган. Дорога каждая минута. И вот он уже немилосердно стегает нагайкой своего аргамака, и тот словно летит, не касаясь земли, обидчиво встряхивая красною гривой. Под сводом западных ворот гулко процокали копыта. Вот первая, вторая, третья линия шатров. Кругом сумрачные, настороженные янычары. Возле котлов усиленная стража. На всем скаку спрыгнул с коня Ваххаб, бросив поводья оруженосцу. Он вбегает то в один парадный шатер, то в другой. Паши важно курят кальяны. Лица их бесстрастны, на в сердцах - огонь. Они приверженцы Моурав-паши, с ним воевали в Сирии, с ним усмиряли Эрзурум, с ним хотят осадить Багдад. Ваххаб увлекает за собой пашей в большой шатер, говорит он сбивчиво, от волнения задыхаясь, то не договаривая, то косноязыча. И это так не похоже на Ваххаба, что паши понимают: козни кровожадного везира достигли рокового предела. Двухбунчужный паша со слегка одутловатым лицом и толстыми губами, тонущими в волнистой бороде, отбрасывает чубук кальяна. Он предлагает поднять по тревоге оды - Чериасы семнадцатую, Самсумджы семьдесят вторую, третью и пятую и Зембетекджы восемьдесят вторую. После вероломного истребления их капуданов янычары этих од затаили в своей груди неугасимый гнев. Окружить дом, настаивает паша, где заключены "барсы", и добром или боем вырвать их из железных лап Хозрева. Второй паша продолжает сосать чубук, - дым кальяна более устойчив, чем неразумный план. Двухбунчужный забыл о высшей власти сердар-и-экрема. Но о ней не забыли муллы. Они выполнители воли пророка и наставники правоверных. Турки не пойдут против хранителей чистоты и истолкователей истины. Ваххаб соглашается, что надо перехитрить Хозрев-пашу и исподволь подготовить янычар к мятежу против верховной лисицы с когтями шайтана. Трое пашей решают: действовать стремительно, но тайно. С помощью мягких слов и твердого серебра убедить янычар, приверженцев Моурав-паши, очистить Токат от нечисти. В чем должны янычары поддержать трех пашей? В их требовании не забрызгать кровью друзей знамя анатолийского похода. Честь Моурав-паши не подвластна палачу. Злодейство не может быть допущено. Истина превыше всего! Там, где должен звенеть меч славы, не место секире позора! Пусть забьют войсковые барабаны, взыграют литавры. Должны собраться янычары, сипахи и пушкари и подчинить воле орт Хозрев-пашу. Суд янычар справедливо обсудит обвинение в измене. Пусть предстанут перед ним трехбунчужный Моурав-паша и все его соратники гурджи-"барсы". И верховный везир также предстанет. Нет суда справедливее, чем суд аллаха, и суд янычар - отражение на земле суда божьего. Берегитесь, кто пренебрегает волей орт! Если вы, муллы и паши, приверженцы Хозрев-паши, подговорите своих янычар к неповиновению суду войска и они взбунтуются, увлекая за собой темных токатцев, то большое число орт перевернет котлы, низложит сердар-и-экрема и под своей охраной отправит всех оклеветанных в Стамбул на суд султана. И тогда пусть дрожит тот, кто предпочел ложь истине! Бисмиллах! Клевете не место там, где расцветают цветы доблести. Три бунчука гурджи - хвосты лошадей полумесяца! Янычары, сипахи и топчу вызволят правду из подземного царства шайтана. Пусть все во имя справедливости происходит открыто. Нет аллаха кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! Так уж устроен "этот изменчивый мир": тут он бесстрастно выявляет злодейство, там торжество. Пирует в стольном Тбилиси Хосро-мирза - царь Ростом. Он одобряет звон позолоченных чар, столь не похожий на звон цепей. Новое утро разбужено немилосердным ревом бори и громом даулов. Оно удивленно приподнимает над Токатом щит-солнце, оно нацеливает его еще холодные копья на площадь большой мечети, где надрывается глашатай, призывая столпившихся вокруг него токатцев не позднее чем завтра собраться здесь после второго намаза и выслушать огненные слова благородного Ваххаб-паши. "Во имя аллаха, кто из жителей не беспомощен, - на площадь! Во имя аллаха, кто укроется от призывов Ваххаб-паши, не будет более уважаем! Во имя аллаха, янычары, сипахи и топчу - тоже на площадь! Дети мужества и доброты - все на зов справедливости!" Глухой гул прокатывается по площади. Он подобен тому подземному, который трясет землю, валит города, горы рушит на реки, образуя озера. От этого гула дрожат окна в дворцовом доме вали. Хозрев-паша зеленеет от страха, но ярость пересиливает и он предает тысяче изощренных проклятий Ваххаб-пашу: "Ай-я, шайтан, ты один затеял спасти Непобедимого, но забыл про два огорчения: секиру палача и поцелуй смерти. Яваш! Посмотрим, кто сильнее: озлобленный безбунчужный Абу-Селим или закованный в цепи трехбунчужный "барс"! Есть одно оружие - память, оно оттачивает два: ятаган мести и копье возмездия. Эйваллах!" Абу-Селим никода не забывал, что в войне с Ираном благодаря его, эфенди, доверчивости в игре с Моурав-ханом Турция потеряла Ереван, Эчмиадзин, Баязет, Маку, Назак, Кызыл-килис, Кагызман и обширные земли от реки Занга до Карс-Чайя. А разве в последний год Абу-Селим не скрежетал зубами, встречая в Стамбуле грузин? Но он был вынужден молчать, ибо Мурад IV не преминул бы и ста таким эфенди перерезать горло за каплю крови своего любимца. "Теперь срок, - решил верховный везир, - спустить с цепи Абу-Селима, дабы еще крепче посадить на цепь Моурав-пашу". - И глаза Хозрева самодовольно сузились. Его разбирал мелкий хохоток. Он надел под кафтан тонкий дамасский панцирь с золотыми буквами изречения: "Ты, аллах наш. Порази начальника наших притеснителей!", допив чашечку кофе, облизнул языком губы и послал чухадара за Абу-Селимом. Едва эфенди вошел в зал ковров и раздумий, Хозрев вкрадчиво заговорил: - Пробуди, эфенди Абу-Селим, свою память. Не ты ли убегал, подобно одному зайцу, от двух и еще двух ловушек, расставленных тебе Моурав-ханом? Не забыл ли, как, изодранный, ползал в камышах Аракса, занозя пять и пять пальцев и еще один? Хозрев захихикал. Абу-Селим побагровел, метнув взгляд, будто нож. Нет, ничего не забыл эфенди. Он постоянно ощущал свой позор, как ядро на шее. И звезда его померкла, ибо султан хотя из-за знатности и не предал его палачам, но отстранил от всех военных дел империи. Чухадар накрепко закрыл окна, преграждая доступ шумам взбудораженного города, опустил ковры на двери, - по ту сторону их стояли в белоснежных бурнусах арабы с саблями наголо. Везир и эфенди опустились на подушки, поджав под себя ноги; они ласково смотрели друг на друга. Говорили всего два базарных часа... Потом эфенди, сияя, покинул дворцовый дом вали и вновь вскочил на коня, нервно танцующего под чепраком, украшенным золотыми кистями на длинных шнурах. "Видит шайтан, - злорадствовал Абу-Селим, - я выведаю, зачем Ваххаб сзывает правоверных на площадь волнения дураков и сдержанности умных". Щит солнца достиг зенита, но холодный ветер, долетавший с дальних вершин, уносил тепло. Токатцы накидывали на плечи войлочные плащи, кстати, они оберегали от сабельных ударов. Ваххаб-паша только что вернулся из орт, расположенных около восточных ворот. Его тайные действия принесли желанные плоды - брожение янычар усилилось. Орты Джебеджы, двадцать вторая и тридцать третья, оставались верными боевому Келиль-паше. Иззет-бей заверил Ваххаба, что латники придут по первому сигналу. Еще надежнее были орты Силяхтара - сорок четвертая и сорок седьмая. Янычар еле сдерживали, каждый из них вызывался покончить с Хозрев-пашой. Но неожиданно в стане верховного везира оказались бомбардиры орт Хумбараджы. Капудан Неджиб, восторженный поклонник Непобедимого, переметнулся к врагам. Он боялся гнева аллаха. Минареты, как каменные персты, указывали на небо. Но Ваххаб-паша и без них не забывал об откровениях пророка. В суре корана "Изложенные" Мухаммед предупреждает: "Мы заставим неверных подчиниться наказанию страшному", но в суре "Клеветник" он обличает: "Горе всякому злословящему...", а в суре "Эль-Араф!" предостерегает: "Аллах запретил совершать постыдное и явно и тайно..." Улицы Токата до краев наполнили толпы. Все стремятся куда-то, жадно ловят новые вести, одна фантастичнее другой. Появились гадальщики и предсказатели. Одни важно изрекают то, что вымыслили сами, другие, подстрекаемые муллами в белых чалмах, на все лады восхваляют Хозрев-пашу: - Алла, он отразит от вас руку врагов-гяуров! - Не верьте, правоверные! - кричит водонос, даром предлагая воду. - Моурав-паша хочет всех обогатить! - Бей водоноса! - рычит рыжебородый, вытаскивая огромный нож из-за кожаного пояса. - Лей на землю воду смутьяна! - Мясника бей! - кричат в толпе. - Он слуга шайтана! Все за Моурав-пашу! - Да одержит победу Хозрев-паша! Защитим пять бунчуков! - Бей! Ур-да-башина Моурав-паше, блеску трех бунчуков! - Алла! Сюда! - Мо-олчи, кер оласы! - Бей! Сипахи Ваххаба с трудом ножнами ятаганов пробили ему дорогу. Туркоман изгибал голову и зло косил глазами. Скакун словно понимал, что хозяин его дорожит и одной секундой. Пронзительно заржав, он вынес его на улицу Водоемов. И тут все гудело и двигалось. Кто-то швырял камни. Круги расходились по зеленоватой воде, отражавшей затуманенное ветром небо. Навстречу Ваххаб-паше двигались в строгом строю янычары. Привстав на стременах, он рассмотрел значок орты: на красном шелке дымящийся мушкет. "Откуда взялась здесь двадцать восьмая орта Окджу? - удивился паша. - Ее шатры в двух часах езды от Токата. И куда она направляется?" Не доезжая до дома, Ваххаб-паша вновь услышал, шум. Кто-то понукал коней. Перекресток был запружен бурлящим народом, - там по две в ряд двигались медные пушки, скрипели колеса и щелкали бичи. Мимо главной мечети шагали янычары орты поджигателей. На высоких шестах чернели железные коробки со смолой и шары из легко загорающейся материи. Ваххаб-паша насторожился. Он пришпорил скакуна. Скинув шлем, обтянутый белой кисеей, он прошел в свой дом, затененный платанами. В "комнате приветствий" его уже ждал Абу-Селим-эфенди, как всегда подтянутый и нарядно одетый. Ваххаб-паша скрыл свое неудовольствие при виде незваного гостя. Обычно словоохотливый и веселый, сейчас Ваххаб был мрачен и молчалив. Эфенди, как бы не замечая настроения паши, полюбопытствовал, зачем глашатаи надрывают глотку. Ваххаб-паша сухо ответил: - Приди завтра после второго намаза, узнаешь. - Свидетель Абубекр, мне незачем глотать пыль вместе с оборванцами. И так знаю, о чем станут говорить все доброжелатели Непобедимого. - Эфенди рассмеялся, и черные усы в стрелку запрыгали на его губе. - Кто еще, о Ваххаб, проявил доброту к Моурав-паше? Напрасно молчишь, благородный паша, аллаху угодное дело затеяли паши. Я решил тоже уговорить янычар умерить свою ярость и терпеливо выслушать бывшего слугу шаха Аббаса. Паша молчал. Он смотрел на эфенди так, как смотрят на глиняную куклу. Абу-Селим внимательно оглядел "комнату приветствий". В ней были и кальяны и фрукты. - Где же твое гостеприимство, паша? - Оно при мне, - ответил Ваххаб и велел вбежавшим на зов слугам подать кофе и плоды, придвинуть кальяны, установить на арабском столике нарды. Он сам открыл доску и, зная, что недаром приполз этот прислужник отвратного Хозрева, велел слугам удалиться. - Хорошо ли, эфенди, ты играешь? - усмехнулся Ваххаб. - Ибо нет большей досады, как неудачно затрачивать время. Эйвах, жизнь так коротка. - О паша, сам аллах толкнул тебя спросить об этом. Я всегда играю на выигрыш! - Неужели, зфенди, ты забыл, как обыграл тебя в Иране Непобедимый? - Видит небо, не забыл и... решил отыграться. - Чох якши! На что будем играть? - Мудрость подсказывает играть на выигрыш. Если ты, паша, проиграешь, должен открыть тайну: зачем тебе завтра нужны толпы на площади. - А если ты, эфенди, проиграешь? - Скажу, зачем к тебе пришел!.. - Чох якши! Паша подбросил кости... А наутро слуги нашли Ваххаб-пашу с перерезанным горлом. Ветер зверел, срываясь с возвышенностей Думанлы-Даг, гнал к Токату столбы пыли, словно хотел подпереть над городом безоблачное небо. Пыль обрушивалась на улицы, придавая всему желтовато-серый оттенок, и искрилась в ярких лучах негреющего солнца. Минуло время второго намаза, и муэззины сошли с минаретов. Токатцы из большой мечети высыпали на уже переполненную, сдержанно гудящую площадь. Стояли стеной, тяжело дыша. От зданий южной стороны до священной стены колыхались тысячи голов в пестрых тюрбанах, в красных фесках с длинными синими кистями, в воинских шлемах с перьями. Взоры янычар и горожан были обращены к черному плоскому камню, отсвечивающему стеклом. На нем должен был вот-вот появиться боевой паша Ваххаб, ценимый за неподкупность и доблесть. Вдруг впереди раздались изумленные выкрики. Волнение охватило толпы. Шум нарастал, будто где-то вода размыла плотину и ринулась вперед. И с такой же внезапностью толпы смолкли и расступились. В образовавшийся проход вошли усатые мрачные янычары свирепой Бекташи, девяносто девятой орты, вздымая заряженные мушкеты. Их значок - хищная черная птица на верхушке кипариса, таившая в себе угрозу, - прошелестел над площадью. За сплоченными рядами янычар показались фанатичные дервиши с кулаками, сжатыми на груди. - Керим аллах! - глухо проворчал старший. - Гу! - отозвались остальные. И сразу на ветру затрепыхалось огромное знамя белого цвета с вышитыми золотом изречениями из корана: "Дарую тебе победу, великую победу! Всесильный аллах вспомоществует тебе, о Мухаммед! Объяви радостную весть правоверным!" Эту "радостную весть" объявить правоверным вознамерился Хозрев-паша. Если убор коня может придать величие всаднику, то верховный везир полностью использовал это. Златотканый чепрак, унизанный жемчугом, покрывал аравийского тонконогого коня с золотой бляхой на лбу. Кругом седла вилось серебро, и серебром же отливали широкие резные стремена. Кичливо ехал, окруженный телохранителями, Хозрев-паша. На нем полыхал золотом длинный кафтан, подбитый соболями, с широкими рукавами, спускающимися до самых ног. Его дынеобразную голову венчал пышный головной убор из атласа, белой кисеи, золотой кисти и шнуров. За Хозревом следовали паши - его сторонники - в богатых бархатных одеяниях и оранжевых сапогах. Затем свита в красных суконных кафтанах и шапках с черными перьями. И в конце опять янычары девяносто девятой орты (с фитильными мушкетами), в красных сапогах, будто по колени в крови. Доехав до середины площади, Хозрев-паша остановился и повелительно крикнул: - Эфенди Абу-Селим, читай правоверным хатт-и-шериф султана Мурада, "средоточия вселенной"! Взойдя на черный камень, Абу-Селим обвел площадь обжигающим взглядом, потом важно развернул якобы вчера полученный верховным везиром свиток со свисающими на шнурках поддельными зелеными печатями, и торжественно начал: - "Я, по превосходству бесконечных милостей всевышнего и по величию чудес, совершенных благословением главы пророков, коему да будет поклонение великое, султан славных султанов, император могущественных императоров, раздаватель венцов государям, сидящим на тронах, тень аллаха на земле, служитель знаменитых городов Мекки и Медины...". Затаив дыхание слушали воины и горожане. На лицах многих появилось выражение благочестия, в глазах у многих вспыхнули огоньки фанатизма, но те, что жались к стенам и воротам, угрюмо безмолвствовали. Абу-Селим продолжал: - "...покровитель и обладатель святого Иерусалима, государь трех великих городов: Константинополя, Адрианополя и Бруссы, равно как и Дамаска - запаха рая, Триполи, Сирии, Египта, знаменитого своею приятностию..." Неспроста вписал в свиток Абу-Селим полный титул султана. Зачитывая его, он как бы усыплял османов, возвращая их в привычное лоно покорности и раболепия. - "...всей Аравии, Греции, государств варварских, наконец, владетель множества крепостей, которых имена излишне было бы здесь исчислять и возвеличивать..." Токатцы и воины с трепетом и восторгом вслушивались в слова их властелина, тени аллаха на земле. Они приподнимались на носки и вытягивали шеи. Но были и другие - те, что жались к стенам и воротам и угрюмо безмолвствовали. - "...Я, прибежище справедливости и царь царей, средоточие победы, - внятно читал Абу-Селим, придавая и своему лицу выражение слепой преданности, - спрашиваю: Моурав-паша! Ты и твои гурджи! Что за предательство вы совершили? Вошли в тайный сговор с шахом Аббасом, дабы поровну разделить турецкую землю между Ираном и Гурджистаном. Собака из собак, Аббас в насмешку прислал в Стамбул доказательства. Ты и твои гурджи своими черными деяниями затмили свет очей моих, попрали народ Мухаммеда..." Стало совсем тихо на площади. Кто-то подавленна вздыхал. Кто-то шептал проклятия. Хозрев-паша приложил палец к глазам и провел им по гриве коня, как бы стирая слезу. Абу-Селим вскинул руку, подобно карающему ангелу: - "Ты и твои гурджи влили в душу мне, потомку Османа, отравленный шербет. Но, во имя аллаха, справедливого и милосердного, я, "средоточие вселенной", не забыл твои заслуги при усмирении Сирии и Эрзурума и потому отвожу от тебя и твоих гурджи железные колы и оказываю величайшую милость, повелевая моему верховному везиру Хозрев-паше отдать вас палачу и отсечь головы. Так определил я, султан Мурад, тень аллаха на земле. За измену заплатите жизнью! Да свершится суд божий!" Крики возмущения взметнулись над площадью. Вопли. Угрозы. Требования немедля привести гяуров-гурджи и тут же растерзать их на мелкие куски. Муллы потрясали руками, извергая проклятия. Дервиши плевались и били себя кулаками в грудь. Янычары, бранясь, обнажили оружие. Горожане метались, словно ища кого-то. Неописуемое безумие охватило толпы... - Жизнь за измену! А-а-лла-а! - Бе-е-е-ей г-я-у-у-уро-ов! Но некоторые из тех, кто прижимался к стенам и воротам, усомнились в подлинности хатт-и-шерифа. Они возвысили голос, они пытались протестовать. И тогда Хозрев-паша дотронулся до золотой бляхи на лбу коня. Тотчас с четырех сторон площадь большой мечети оцепили янычары Окджу, двадцать восьмой орты, взяв на изготовку мушкеты. Со стороны улицы Водоемов забили пушки, разрезая для острастки воздух свистящими ядрами. Разрядили мушкеты в воздух и янычары Бекташи, девяносто девятой орты. Войсковые поджигатели высоко подняли шесты с коробками, в которых горела смола. Запылали на шестах матерчатые шары, и удушливый дым пополз по стенам. Вакханалия огня и дыма захлестнула Токат. Люди с блуждающими глазами затрепетали перед верховным везиром. И тогда Хозрев-паша снисходительно дотронулся до белой кисеи, спускающейся с его роскошного головного убора. Натиск уродства должны были сменить звуки красоты. На всех углах и перекрестках мгновенно зазвенели тысячи нежных, чарующих, волшебных колокольчиков Токата. Их мелодичный звон ширился, вырывался из клубов дыма, вторгался в души и пленял сердца. Внезапно из-за завесы черного дыма появился Утешитель. Он шел, припадая на правую ногу и вздымая на перекрещенных палках колокольчики, в отблесках красноватого огня они тихо колебались и звенели сегодня не так, как всегда. Сняв один колокольчик, Утешитель бросил его перед конем Хозрев-паши. Подбоченившись, верховный везир милостиво повелел подать ему эту вечную песню Токата и положил на желтоватую ладонь дар аллаха. Но колокольчик безмолвствовал, он потемнел от дыма и при падении у него отскочил язычок. Токатцы с ужасом смотрели на черный безмолвный колокольчик. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ Если бы не этот золотистый камень с черными пятнами, напоминающими шкуру барса, Ибрагим считал бы свой вчерашний разговор жестоким бредом. - Откуда у меня этот странный камень? - засмеялся палач. - Обломок скалы принадлежал Таяру, оружейнику из Эрзинджана. Он тайно приготовлял в нем порох и за то посажен, - палач поднял указательный палец, - на железный кол: вот так! Камень волшебный, он укрепляет силу руки. Вскинув тяжелый молот, палач с размаху опустил его на камень. Застонало железо, но на пятнистом обломке скалы не появилось и трещинки. Удивленный Ибрагим спросил: почему мастер секиры пытается раздробить причудливое творение аллаха? Палач отрицательно мотнул головой. Этот камень не раздробит и тысяча ифритов, а он, палач, только готовит руку к предстоящему утру казни. От двадцати ударов мускулы сами приобретают свойство меди, а снести одиннадцать голов нужно одинаково - обидеть кого-нибудь из гурджи опасно, они злопамятны и могут в другом мире напомнить палачу его неловкость. Вспомнилось сейчас Ибрагиму, как, погладив камень, он отдернул руку. Почему? Осман свидетель, от пятнистого обломка исходило тепло и, что еще удивительнее, он будто шевельнулся... Что мог подсказать обломок скалы, напоминавший шкуру барса? Ибрагим с отчаянием вновь стал умолять палача устроить Моурав-паше легкую смерть. А остальным? О, разве о них раздумье судьбы? Палач пододвинул серебряное блюдо с кусками халвы. Ибрагим отшатнулся - от халвы исходил приторный запах крови. Дотронется ли когда-нибудь Ибрагим до любимого лакомства? Вряд ли! И тут он узрел нечто более отвратное: палач развеселился! Его смех напоминал вопль, его слова - хруст костей, его песня - скрежет пилы. Ибрагим затрясся: "Хвост шайтана мелькнул перед моими глазами! О аллах, не покидай меня в час великого смятения!" Палач осторожно опустил мягкую кисть в фарфоровую чашу, наполненную нежно благоухающей розовой краской, продолжая раскрашивать колыбель, выдолбленную из орехового дерева. - Ты, улан, сейчас вспомнил аллаха! Да будет всемогущий над головой моего сына! А за твою доброту я спасу одного из гурджи, если... если... Ибрагим торопливо вынул из атласного мешочка ястребиный клюв из янтаря и, с нарочитой торжественностью прочитав молитву: "О Мухаммед! О ты, который изглаживаешь затруднения", сам надел на шею новорожденного амулет, предохраняющий от дурного глаза. Почему Ибрагим возлагал на этот амулет какие-то надежды, он и сам затруднился бы сказать. Палач, рассыпавшись в благодарностях, положил рядом с пятнистым камнем золотой самородок: - Выбирай! Ибрагим взял обломок скалы, сохранивший тепло жизни, и поспешил уйти. Он знал, как надо разламывать и дерево, и железо, и камни, ибо был выучеником благородного четочника Халила. Всего несколько ловких ударов киркой, и пятнистый камень раздроблен ровно на двенадцать кусочков. "О Мухаммед! Разве не на одиннадцать?" - "Нет, Ибрагим, на двенадцать! Или ты забыл того, который телом пал там, в стране гурджи, а душой сейчас вместе со всеми?" - "Не буду спорить с тобою, о Мухаммед! Пусть будет двенадцать, по числу имамов... по числу... тех, кто мечом и любовью пробил себе путь к вершине!.." - "О Ибрагим, как красиво ты сегодня думаешь!" - "Не хочу обманывать тебя, о Мухаммед! Эти мысли, как молитву, выразил улан Автандил, рассказывая о подвиге Даутбека там, у Базалетского озера!.." Ибрагим выложил камешки в один ряд: "Нет, я ничего не забуду из виденного и слышанного мною. Двенадцать пятнистых камней, любивших огонь солнца и воду земли, будут отточены священной рукой мастера и нанизаны на крепкую нить моим отцом ага Халилом. Нет, эти каменные четки, напоминающие шнуру барса, не для продажи. Они для воспламенения в человеке возвышенных чувств: Меч и Сердце! Да прикоснутся к ним и нежные пальцы женщины, и благословенные пальцы мудрецов. Пусть воспоминание о лавке четочника ага Халила будет подобным лавке чудес, где гнездится вероятное рядом с невероятным. Итак, переживут столетия одиннадцать и один! Неразлучные воины, познавшие величие высоты через глубину бездны". В тот час, когда Ибрагим думал о создании небывалых четок, палач возбужденно откинул гулко звякнувшие засовы и распахнул окованную ржавым железом дверь. В неясной полумгле он рассмотрел желтоватые, слегка отечные лица узников. Он деловито сообщил им, что наконец затянувшееся дело приближается к благополучному концу, после чего он будет праздновать рождение сына. Вся родня жены съедется. Младшие палачи Токата с нетерпением ждут приглашения. Видя полное равнодушие грузин к столь важному событию, палач начал о другом: - Улан Хозрев ночью опять стучался в мой дом. Умоляя во имя аллаха освободить вас, за это обещал поклясться на коране, что, как уже говорил, большое богатство передаст мне. Видит небо, ради сына освободил бы, только на что богатство без жизни? Разве первый везир Хозрев-паша не угостил бы меня пытками, приготовленными для вас? Нет, я отказал улану. Машаллах! Тогда он снова попросил передать вам амулеты, я снова отказал, ибо догадался - внутри яд. А если умрете без моей помощи - это будет несправедливо, я платы не получу. Пока улан огорченно думал, что делать, я сказал: "Пойду посоветуюсь с женой". Выслушав, жена немного рассердилась: "Ты должен сделать приятное улану, ибо неизвестно, был бы без его помощи наш сын нур топу? Придумай немедля, и взамен твоего дара пусть для нашего маленького даст священный амулет от злого языка". Тут обрадованно вспомнил: я принял грузин по счету - одиннадцать, но пророк осчастливил меня святым числом: я нашел двенадцатого и за него получу большую награду от везира. Это будет, решил я, первый подарок нашему сыну. "Кисмет! - ответила жена, - раз пророк благосклонно преподнес тебе лишнего, не прельщайся земной наградой, пусть один из пленников останется жив, и тогда наш сын станет самым счастливым. Предложи амулетчику за хороший выкуп двенадцатого. Кисмет! Только аллах знает, почему как раз теперь родился у меня сын". Так сказала моя счастливая жена. Выбирай, Моурав-паша, кого хочешь, и я клянусь своим Хозревом, - спасибо улану, хорошее имя, - спрятать тобою избранного в моем доме, а после... помочь улану вместе с выбранным тобою бежать в Эрзурум. Радость озарила лица "барсов". Автандил! Красавец Автандил вернется к бедной Русудан! Саакадзе с трудом достал закованной рукой последнюю ценность - алмазный перстень, окаймленный бирюзой, подарок шаха Аббаса, и отдал палачу: - Если исполнишь обещание, твой сын вырастет честным и правоверным. Если обманешь, мертвый проберусь в твой дом и задушу его твоим же поясом. Палач, задрожав, упал на колени, умоляя верить ему и не мстить за чужую вину. Ведь не исполни он повеление везира, с него самого сдерут шкуру, а другие палачи не так жалостливы, как он, и не захотят приблизить к истязаемому желанный конец. Пусть большой Моурав-паша спокойно выберет счастливца. Острым взглядом окинул Саакадзе примолкших, но не согбенных друзей. Глаза задержались на Автандиле. "Мой сын! Две жизни за жизнь его готов отдать, Русудан! Как обрадуется она! Но... я не совершу несправедливости". - С невероятным усилием отвел он взгляд от сына. "Папуна? Душа его шире, чем небо. Незачем его обижать, не уйдет, даже просил не расковывать его, хочет погибнуть раньше нас... Дато?.. Неповторимый Дато! Почти не изменился, глаза горят, уста молят о любви... Для Хорешани должен... Нет, зачем терять слова, не согласится... Может, Димитрий... полный чистого огня..." - Мой Димитрий... - Ты что, Георгий, шутишь?! - слегка побледнел Димитрий. - Смотри в другую сторону! За поясом палача поблескивала секира. Она холодно и жестоко напоминала о том, что неотвратимо, что приближается с каждым мигом. Саакадзе мучительно делал выбор: "Тогда Гиви..." - Мой верный Гиви, ты... - Напрасно не проси, Георгий, мне одному Хорешани доверяет Дато. Матарс, уронив черную повязку с глаза, протягивал сжатые руки к удивленному Гиви. Палач переступал с ноги на ногу. Он не торопил и, глядя на мрачный потолок, чему-то улыбался. "Но почему взор опять устремлен на Автандила? Вот крикнуть это дорогое имя и спасти... - до боли прикусил себе губу Георгий. - Нет, слишком гордый... Пануш?.. Элизбар?.. Матарс?.. Эрасти!.. С малых лет вернее шашки мне служил, жизнь не колеблясь мне отдал..." - Стон от невыносимый душевной муки вырвался из груди Саакадзе. Прижавшись к отцу, всхлипывал Бежан. Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрел Эрасти в лицо Моурави. Точь-в-точь как много лет назад в Носте, когда гзири вывозили хлеб. Секунды казались часами. Палач, поглаживая секиру, погрузился в безмятежные думы. Он знал: "Аллах не любит поспешности в таком деле". "Опять проклятое сердце к Автандилу тянется!" - возмущался собой Саакадзе и неожиданно для себя произнес: - Автандил!.. Все подались вперед, словно после долгого странствия увидели конечную цель, к которой стремились, и сейчас опасались, чтобы она не оказалась миражем. "Наконец решился", - облегченно вздохнул Дато и оторвал от белого рукава рубашки лоскут. - Автандил! - негромко, но внятно повторил Саакадзе. - В юные годы обрывается твоя жизнь... Что-то подступило к горлу немногословного Пануша. О, как проклинал он свое бессилие, как никогда пораженный благородством Георгия Саакадзе. - Не печалься, отец, - твердо ответил Автандил, выпрямившись и по-горски выставив вперед правую ногу, - все равно тебя не пережил бы. Когда так погибает Георгий Саакадзе... даже в мыслях нет жалости к своей жизни. - Спасибо, мое дитя, ты облегчил мой выбор... - Горло Георгия словно сдавила костлявая рука, но голос его опять звучал властно. - Пусть останется жить самый младший... Бежан Горгаслани... Тебе повелеваю живым уйти отсюда. Эрасти вскочил, конвульсивно сгибая и разгибая пальцы, будто силился схватить воздух. Дато силой принудил его сесть: ведь палач может заметить раскованный браслет на левой руке. - Будь мужествен, - после краткого молчания продолжал Саакадзе, - из верхнего окна смотри, когда выведут нас... до конца смотри... Достигнешь пределов Картли, поведай о "барсах". Расскажи, как умирали мы, побежденные черной судьбой, как сожалели, что не было на нас ладанки с крупицей родной земли, но как росла в нас ее несказанная сила. - Георгий, последние полтора часа тебе отдаю! - Димитрий то вскакивал, то снова падал, не зная, как выразить обуявшие его чувства. Дато не удивлялся: так именно должен был поступить Великий Моурави, своим примером всегда поддерживавший в "Дружине барсов" дух самопожертвования. Не только Димитрий, но и Ростом, да, пожалуй, и другие "барсы" тщетно пытались что-то сказать, но не находили слов. Одно стало ясно им, что они не до конца постигли силу возвышенной души Моурави. Паата! Автандил! Кто встречал еще такого витязя, такого непоколебимого сына дорогой Картли? Разве не честь погибнуть с ним рядом? И, неведомо почему, вдруг всех охватил восторг, такой восторг, который приходит только в час большой нравственной победы. Вот-вот пренебрегут они опасностью, скинут цепи и ринутся к нему. И, больше не стыдясь, закрыл свое лицо в ладони потрясенный Ростом: - Мой... Георгий... - мог только он выговорить. Дато, звякнув цепью, учтиво поклонился палачу: - Добрый правоверный, во имя аллаха, подарившего тебе сына, как перед пророком обещал, нашего мальчика передашь улану... - Дато хотел сказать Хозреву, но не мог заставить себя выговорить имя злодея, - улану-амулетчику, он знает, как переправить двенадцатого в Эрзурум. Теперь уйди... Мы хотим помолиться... Палач в знак согласия кивнул головой. Он был милостив и не хотел мешать молитве, - она, как фонарь, освещает путь и в ад и в рай. И он направился к двери. - Постой! Скажи, сам поведешь нас к месту пыток? - Нет, гурджи-паша, мои два помощника поведут, а я там должен стоять в праздничном тюрбане. Не предавайся черной думе... все пройдет благополучно, нож для тебя я сам отточил. - А чем вооружены твои помощники? - Аллах свидетель, даже сто скованных богатырей может вести на цепи один чауш. У них за поясами только медные толкачи, отстанет кто из вас, удар получит - вот так. "Барсы" переглянулись, они рассчитывали завладеть хоть оружием позора. И снова разочарование. Нет, злой рок продолжал довлеть над ними. - Ну, спасибо за приятный разговор, завтра встретимся, - невольно засмеялся Дато. И этот смех, такой неожиданный, заставил палача вздрогнуть. Он невольно схватился за секиру и задержался в дверях: - Жаль, спешит везир, я хотел вас всех угостить пилавом. Кисмет! Да будет последний сон ваш подобен сну святого Омара! - и, приложив руку ко лбу и сердцу, вышел. Гулко звякнул засов. И тотчас зазвенели все цепи, словно лишь ждали они, пока уйдет палач. "Барсы" вскочили. - Отец! О!.. О!.. - вскрикнул Автандил. - Отец! Твой меч не смеет навсегда застыть в ножнах! Ты должен... ты... - Бежан Горгаслани! - сурово оборвал Саакадзе. - Скрой этот вопль, Бежан. Скажи там... в Картли, что никто из нас не дрогнул перед страшным концом! - Отец! Мой замечательный отец! Как мог я не дрогнуть перед величием твоей души?! Автандил, счастливый, бросился в объятия Саакадзе. Впервые предался он чувству большой сыновней любви. Он целовал шелковистые усы, высокий лоб и особенно нежно - светящиеся глаза. Молчал лишь Эрасти, подавленный милостью: "Почему... почему не Автандил?" Заметив волнение верного спутника, Саакадзе строго сказал: - Помни, Эрасти, я уже решил, - и резко повернулся. - Вот, друзья, много лет я шел с вами вперед, то поднимаясь, то падая. Быть может, я не раз ошибался, но помыслы мои всегда были чисты... чисты, ибо неизменно думал о нашей Картли, о нашем народе. Не мы виновны, если силы оказались чересчур неравные, если время на стороне князей, на стороне врагов, что засели внутри нашей крепости и беспрестанно осаждают нас. Ведь мы молоды, и полагал я: большая борьба за воссоединение всей Грузии в одно царство только предстоит. Хосро-мирза Багратид, он согласился бы, ибо, не в пример Луарсабу, прочно стоит на земле и, не в пример Теймуразу, не путает перо со скипетром. Увы, немногое пришлось свершить. Судьба! Или рано мы родились? Быть может, рано! Но жить иначе не могли... Друзья, братья, мы в середине Турции, окружены враждебной природой и извечными врагами. Они много бы дали, чтоб летописцы их посмели описать нашу смерть, как предел бесславия. Им хотелось бы видеть нас, грузин, под ножом палача, в желтых кофтах, наполовину обритыми, изувеченными на помосте. И тогда бы ваши доблестные и трудные дела, мои "барсы", покрылись густой пеленой позора. Но нет! Не бывать этому!! Мы здесь - грузинское войско. Нас, как всегда, меньше, чем врагов, но мы никогда не отступали, - не отступим и теперь. У нас осталось не много богатства: несколько глотков воздуха. Но кто в силах отнять у нас последнюю битву? Так завещаем ее потомкам... Еще долго и проникновенно говорил Саакадзе, окруженный "барсами", о мужестве духа, свойственном лишь тем, кто всегда стремится к высшим целям. И вдруг замолк: "Кому говорю я о мужестве?!" Задумчиво покрутив ус, он спокойно велел всем лечь и постараться уснуть. Последний привал! Пусть сырая мгла послужит буркой уставшим "барсам". Да будет им камень под головой мягче бархата. Воины спят. Тише! В черный провал ночи смотрел Георгий. Бурная жизнь вновь плыла мимо, вырывая из мрака былинки воспоминаний. Внезапно он приподнялся на локтях, тревожно повернул голову и, скорее чувствуя, чем видя, прошептал: "Нет, все целы... все, увы, со мной... Как ровно дышат. Блаженная улыбка на губах Гиви. Димитрий поставил рядом с собой желтые цаги, подарок деда. Пануш сопит, как медведь. Дато полуоткрыл глаза, может, ощущает жаркий поцелуй Хорешани? Ледяное спокойствие на лице Ростома, он и в прощальном сне держится как гость. Элизбар осторожно протягивает руку... может, чудится ему конь? Матарс привычно поправляет черную повязку. Автандил разбросал на бледном лбу непокорные волны волос. А Папуна безмятежно развалился так, словно лежит на арбе и под немилосердный скрип колес любуется бездонным небом, навалившимся на вершины... Картли! Русудан, ты увидишь ее, несгибающаяся дочь обетованной земли. Покажи пример мужества грузинским женщинам, пусть слава о спутницах "барсов" переживет века!.. Сыны мои! Паата! Автандил! Вы со мною. В вас заложена часть моих помыслов. Бежан! О нем не стоит думать, его судьба предрешена не мною. Иорам, продолжатель моего рода... Да пробудится в тебе дух воина, витязя родины!.. Об этом позаботится неповторимая Русудан! Дочери? Они под крепкой охраной. Нино... золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз. Я склоняюсь над ними, никогда не темнеющими, и говорю: "Прости, если сможешь! Я исказил твою юность, я не дал расцвести твоей красоте, я не утолил твою жажду счастья. Умышленно? Нет! Русудан пробудила во мне высшее чувство. Значит?.. В последний час могу себе признаться: двоих любил... Может, у меня два сердца? Кто-то сказал, что два... "Барсы"! Моя "Дружина барсов"! Как неувядаема, прекрасна ваша молодость, отвага, ваша дружба! Кто из грузин не пожелает походить на вас? Увы, самоотверженность не всегда источник радости! Ваша беззаветная любовь ко мне привела вас к пропасти, и я ничем не могу отблагодарить вас. Мой Эрасти, ты никогда не знал, что твоя жизнь хоть на час может принадлежать не мне. Тебя я... как мог, вознаградил... Вот Папуна... Об этом не следует удручаться. После Тэкле он расплескал, как воду, свою душу и сам наполовину уже покинул этот изменчивый мир". Стараясь не звякать оковами, Дато поднялся, украдкой достал из-за пазухи лоскут, острием железа сделал надрез на руке и кровью стал выводить на белой ткани ту песню, что сложилась у него в забытье: Фарсмана вспомним деяния. Храбро сражал он парфян... Черные где одеяния? Скиньте парчу и сафьян! Сломлен изменой нежданною, Ненависть, Фарсман, утрой! Клятву, им некогда данную, Выполнит витязей строй. Кто не рожден для заклания. Взор уподобит мечу... Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу! Горе нам! На поле бранное Фарсман не вынесет суд. Тело царя бездыханное Не на щитах вознесут. Жертвою пал злодеяния Тот, кто был в натиске рьян... Черные где одеяния? Скиньте парчу и сафьян! Духи те злые не люди ли? Фарсман от рабства нас спас. Наши края обезлюдели, Кончен в колчанах запас. Витязи! В час расставания Станем плечом мы к плечу! Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу! Счастье нам! Слезы бессилия Нас миновали. На бой! Братья, утроим усилия! Нам колыбельную спой, Родина, отзвук предания, Каждый тобой осиян! Светлые где одеяния? Кинь мне парчу и сафьян! "Зари" - народный плач о грузинском царе, убитом людьми-чародеями. Как переплелась жестокая явь с древним сказанием. Дато тихо напевал песню, вглядываясь в слова, начертанные его кровью. Видения толпой обступили Георгия. Вот послышался грохот камней, несущихся в пропасть, рокот неведомых труб, шум от ударов щитов о щиты. Откуда-то из мглы наплывали ветхие знамена, вставали когорты прадедов, они шли в блестящих шлемах, со шкурами тигров, перекинуты ли через плечо, с тяжелыми мечами, вскинутыми под самые звезды. Потом поднялись туманы. Взошло багрово-красное солнце и озарило башни Носте. Высоко над ними, то словно тая в синеве, то вновь нависая живой угрозой, парил беркут, из крыла его выпало перо и долго кружилось над долиной, опоясанной золотым поясом солнца. Но вот перо мягко опустилось в родник - такое белое, словно обронил его ангел вечно снежных вершин. К роднику по витой тропинке плавно спускались стройные девушки, придерживая на плечах кувшины. Под всплеск воды зазвенел молодой голос, но вдруг налетел ветер, буйный джигит, подхватил на лету песню, будто кисею, и пронесся с нею по острым камням и зеленым зарослям. А самая красивая девушка стала зачерпывать воду кувшином, но не было... но не было в нем дна, и вода звучно падала обратно в родник. "Картли, моя неповторимая!" Тяжело рассеивалась мгла под низким сводом. Ностевцы, разлив оставшуюся воду по ладоням, смочили себе лицо, - сон уже был не для них. Саакадзе расправил могучие плечи: - Ну вот и день на пороге. Мы знаем, что ждет нас за этой железной дверью. Итак, сегодня, друзья, мы провожаем Бежана. Да, они провожают его в жизнь, полную тех шипов, которые им сейчас казались мягче лепестков роз. В жизнь, полную треволнений и сопутствующего им очарования. В жизнь не только призраков, но и дорогих им существ. И поэтому Дато особо бережно вынул шелковый платок, прикоснулся к нему губами и протянул мальчику: - Передай Хорешани... скажи, пусть не печалится... много лет счастливы с нею были... Пусть за меня сына целует, за меня шутит с ним. - Передай деду, на мне сегодня желтые цаги были, - Димитрий закатал рукава, снял браслет, - скажи, я благословляю судьбу за то, что не пережил его... А браслет... пусть передаст той, которая хранит такой же... - Передай жене, - Ростом сдернул с шеи тонкую цепочку с золотым крестиком, - скажи, чтобы мои два сына верно служили родине. Я ошибался... Они обязаны стать воинами, так я повелел! Пусть никакая смерть не устрашает их, ибо бескрылая жизнь страшнее всего. - Передай Хорешани, - Гиви вынул из кармана византийскую монетку, - скажи, давно для нее купил, только случая подходящего не было подарить... И еще скажи - умру, благословляя ее имя. Автандил откусил спадающую ему на лоб вьющуюся прядь, завернул в платок: - Передай моей матери. Скажи, пусть ни в сердце, ни в мыслях своих не сожалеет обо мне. Я хочу до конца остаться ее достойным сыном. Моя лучшая из матерей никогда не любила слез, пусть и сейчас не затуманивают они ее прекрасные глаза... Передай Иораму и сестрам мои слова: думал сегодня я о них и напутствовал на долгую жизнь. - Передай эту повязку моей матери. - Матарс снял с глаза черную и надел белую. - Скажи, пусть сбережет для примера нашим потомкам. Глаз мой я потерял на бранном поле. Пануш, Элизбар передавали близким на память последние вещицы и прощальные слова. Папуна бережно снял с груди ладанку: - Передай Кериму, скажи, для маленькой Вардиси посылаю. Твоей бабо Мзехе и отцу твоему спасибо за любовь к Тэкле. Пусть Керим бережет свою красавицу жену. Пусть на свадьбе мою долю вина он сам выпьет за ту долю счастья, которая каждому человеку положена на земле. Любимым Русудан, Хорешани, Дареджан передай: пусть помнят - они жены воинов, не пристало им предаваться напрасной печали. - Передай госпоже моей, - Саакадзе снял обручальное кольцо. - И еще передай слова любви и утешения. Скажи: ей отдаю последний вздох, как отдавал лучшие часы моей жизни, лучшие помыслы... Иораму скажи, пусть будет достоин своих братьев, Паата и Автандила, но пусть живет дольше, пусть родина гордится им, и, как пожелал Папуна, служит он также отрадою своей матери... А женится - сыновья его имена "барсов" пусть носят... Первого Даутбеком должен окрестить... второго - Папуна... Дочерям моим тоже такое передай: Гиви - чтобы звался один из сыновей Хварамзе, Эрасти - пусть будет у Маро... Дато, Ростом, Матарс, Пануш... - никого чтобы не забыли... Вся моя семья должна свято чтить тех, кто отдал мне свои жизни, кто жил и погиб рядом со мною... Теперь, Бежан, крепко запомни: ферман Хосро-мирзы имеет силу. Поэтому долго в Эрзуруме не тоскуйте, проберитесь в Тбилиси... И еще: не забудь повидать сына моего Бежана. Передай ему то, что сказал я: пусть не забывает, что он сын Георгия Саакадзе, и пусть будет воинствующим монахом, а не келейным. Еще передай госпоже Хорешани, если когда-нибудь встретит Эракле Афендули, пусть напомнит: нет горше гибели, чем гибель надежды. - Саакадзе вынул лежащий у него на сердце маленький кисет с вышитым беркутом, подержал на ладони, затем надел на шею Бежану и бережно застегнул ворот. По привычке он шагал по каменным плитам, эхо гулко отдавалось под мрачным сводом, и вдруг круто остановился. - Передай этот кисет игуменье монастыря святой Нины, скажи: в предсмертную минуту я думал о золотой Нино, пусть простит, если сможет... Ни одна жилка не дрогнула на лице Димитрия, но "барсы" понимали, какую муку испытывал он, похоронивший в своем мужественном сердце необъятную любовь. С искаженным от скорби лицом Эрасти обнял сына. Прислушиваясь к биению его сердца, он тихо ронял слова: - Передай Дареджан... твоей матери... пусть научит тебя служить Иораму Саакадзе, как я служил Великому Моурави... передай, чтобы каждый день в молитвах своих вспоминала это имя... Еще передай: мое неизменное желание бог услышал - я умру рядом с повелителем моей жизни. Саакадзе привлек к себе Эрасти, крепко поцеловал и ободряюще потрепал по плечу. - Ты, мой Эрасти, умрешь рядом со мной, как жил рядом. Если обо мне вспоминать станут, то и твое имя повторят в числе славных имен моих сподвижников: друзья - с любовью, враги - с трепетом... Но сейчас нет рядом с тобой повелителя, а есть брат. И, по обычаю прадедов, скажем: брат для брата в черный день! Вдруг Саакадзе наморщил лоб, мысленно повторил: "Враги - с трепетом!" - и стал беспокойно искать на себе какую-либо вещицу и, не найдя, оторвал от куладжи кусок бархата: - Бежан! Передай это князю Шадиману, скажи, пусть он этим бархатом сбивает пыль с листьев лимона, вспоминая мои усилия перегнать мчавшуюся судьбу, которая впрягла в свою колесницу один белый день и одну черную ночь. Увы, не сумел я схватить под уздцы белый день, и меня настигла черная ночь... Передай... Думаю, моему противнику не будет безразлично, что в последний час вспомнил и о нем. Быть может, Великий Моурави сейчас испытал бы невольное волнение, если б мог увидеть, как владетель Сабаратиано, выслушав рассказ Бежана и приняв бархатный лоскут, заперся в своей опочивальне, повелев подать дорогое вино и две чаши, и как глубокой ночью, открыв дорогой ларец, где хранились драгоценные шахматы из слоновой кости, окаймленные золотом, поцеловал он бархатный лоскут и бережно прикрыл им неподвижные фигуры. Наполнив чаши вином, князь Шадиман Бараташвили поднял их, осушил сперва одну, потом другую и почти громко сказал: "Игра в "сто забот" у нас с тобой, Великий Моурави, закончена вничью! Без тебя к делам царства я не вернусь!" И, словно услышав такое решение, Саакадзе задушевно промолвил: - Так не будем, дети мои, печалиться: все за одного, один за всех! Давайте обнимемся! Папуна, лучший из людей... Димитрий, спрячь слезы... Дато, брат мой... Автандил, как ты похож на свою замечательную мать... Элизбар, около меня стой... Пануш... Матарс... Гиви... Дорогие, как мало знали вы радости, как мало думал я о вас всех... Прощайте и простите, если не так жил... Наступила гнетущая тишина. Она была нестерпимее самой изощренной пытки. И подвластные ей, будто застыли "барсы", опасаясь малейшего шума. Ведь и эта гнетущая тишина никогда больше не могла повториться. Вдруг Дато обмотал кисть правой руки цепью и звучно запел: Духи те злые не люди ли? Фарсман от рабства нас спас. Наши края обезлюдели, Кончен в колчанах запас. И "барсы" встрепенулись, словно освободились от чар волшебства, и подхватили крылатую песню. Витязи! В час расставания Станем плечом мы к плечу! Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу! За окованной железом дверью послышался неясный говор, кто-то гремел оружием. Воодушевление охватило "барсов", посветлели их лица, и несокрушимая сила отразилась в глазах. Они пели все громче: Счастье нам! Слезы бессилия Нас миновали! На бой! Братья, утроим усилия! И Автандил, озаренный каким-то видением, буйно встряхнул кудрями: Нам колыбельную спой, Родина... Испытывая прилив сил и превозмогая боль в сердце, Дато подхватил: ...отзвук предания, Каждый тобой осиян! Звякнул засов. Кто-то грубо откинул его. - Бежан, скорей! - крикнул Саакадзе и, оторвав от отца мальчика, втолкнул его в нишу. Образовав строй, "барсы" заслонили собой нишу: Светлые где одеяния? И с последней просьбой обратились к родине: Кинь нам парчу и сафьян! Из полуоткрытой двери пробился сноп света, будто дорожка в неизвестность. Едва переступили порог двое слуг помоста с желтыми кофтами, перекинутыми через плечо, и веревками, как Димитрий и Дато, выпрыгнув из-за угла, ударами кулаков, обвитых цепью, сбили их с ног. И вмиг, завладев их толкачами, размозжили им головы и ринулись к выходу. Когда картлийцы гурьбой вырвались во двор, Георгий Саакадзе обвел его молниеносным взором и сразу понял, что едва теплившаяся в душе надежда пробиться за ворота исчезла. Не только двор и прилегающий к нему сад кишели озверелыми янычарами, но и у ворот, и дальше за ними, и еще дальше, в глубине улицы, пестрели тюрбаны и сверкали пики сипахов. А за сипахами гудели толпы токатцев, стремясь прорваться во двор. К этому их неистово призывали муллы. Тогда... Саакадзе рванулся на врагов, за ним, в исступлении, "барсы". Ошеломленные янычары первой линии сначала так растерялись, что и не шевельнулись, когда на их головы посыпались удары железных кулаков. "Барсы" бились треугольником. Каждый удар на учете: без промаха - в висок. Замертво падали янычары, чауши. В тесноте и давке никто из них не мог обнажить ятагана. Сокрушающ и страшен был рукопашный бой. И вот сквозь гущу османов уже пробита захваченным оружием кровавая тропа. Ярость пылала в глазах грузин: нет, не погибнут они от подлых рук палача! Они падут как воины, дорого отдав свои жизни. На верхнем ярусе резного киоска показался Хозрев-паша в плаще из красного бархата. В бешенстве он изрыгал проклятия, грозил адской карой, заклинал именем султана. - Э-эх, "барсы!" Мы недаром пили вино с серебром!* - загремел по-турецки Саакадзе. - Покажем собаке-везиру, как празднуем мы смерть! ______________ * Старинный грузинский обычай - друзья скоблят серебро в чашу, полную вина, и в знак вечной дружбы выпивают вместе, после чего считаются побратимами. Янычары первой линии расступились, и откуда-то из глубины вынырнул зловещий значок орты Бекташи с изображением хищной черной птицы, сидящей на верхушке кипариса. - Гу! Гу! - фанатично выкрикнули осатаневшие дервиши, потрясая кусками толстого белого сукна. Распаленные дервишами, на грузин обрушились янычары девяносто девятой орты, беспорядочно паля из мушкетов, но теснота делала выстрелы бесцельными. "Барсы" сошлись с ними на расстояние двух локтей и, не давая вновь зарядить ружья, с новой силой обрушили на врагов не только железные кулаки, но и захваченные ятаганы. - Э-эх, Даутбек! Жаль, ты не с нами! Не видишь, как мы бьем башибузуков Хозрева! - неистовствовал Димитрий. Саакадзе врезался в самую гущу. Он больше не был ни величественным сардаром, ни трехбунчужным пашой, не был надменным Непобедимым, он снова был молодым горячим "барсом" из Носте. Янычары внезапно рассыпались, в ворота хлынули на конях сипахи сводной орты. Заслоняя Саакадзе от десятков ятаганов, Дато и Автандил чуть подались к ржавым дверям подвала, откуда только что так стремительно выбежали на страшный бой. - Папуна!.. Куда ты?!. Гиви!.. Назад!.. Бей!.. - Живым! Ай-я, живым хватайте! - вопил Хозрев-паша. Прорвав ряды сипахов, толпа фанатиков проникла во двор, потрясая клинками. - Палач! Нож обнажи! Бросай! Если не в два глаза, в один! - командовал Хозрев. Палач Мамед ринулся было вперед, целясь в Моурави тонким ножом, и тотчас осадил назад, испуганно тараща глаза на Ибрагима, прислонившегося к ржавым дверям подвала... Нет, это не сон! На груди улана предостерегающе блестел знакомый янтарный амулет - клюв ястреба. Зачем Ибрагим здесь вместе с неистовствующей пестрой толпой? "Видит аллах, для святого дела! Да, если вчера не мог спасти, то сегодня должен уберечь от позора! Вот падают "барсы", но еще больше их враги. Цепи сильнее ятаганов! Видит солнце, аллах на стороне храбрецов!" Зорко следит за небывалой битвой Ибрагим. Не позднее как сегодня ночью он соединит "Дружину барсов", а душа у них была всегда одна! Вот почему он, Ибрагим, посадит у их изголовья только один величественный кипарис! А бой кипел - яростный! беспощадный! конечный бой! Сипахов уже направлял Абу-Селим-эфенди, в его руке сверкал клинок Димитрия, которым он завладел после ограбления дома Моурави. А Хозрев исходил слюной и в бешенстве размахивал плащом из красного бархата. Перекрывая своим громовым голосом несусветный шум и лязг клинков, Саакадзе метнул подхваченный на лету египетский ханжал с окровавленным лезвием в Хозрев-пашу. - Э-эй, везир, башкой заплатишь султану за пятый трон!* ______________ * Георгий Саакадзе не ошибся. По возвращении из Анатолийского похода Хозрев-паши султан Мурад IV в гневе казнил его за вероломное убийство Великого Моурави. Хозрев-паша едва успел отскочить и разразился проклятиями. - Мой клинок! Мой клинок с именем Даутбека! - зарычал Димитрий, бросаясь на конного эфенди Абу-Селима. - Яваш! Живыми!.. Живыми ловите!.. - не переставая вопил везир, прикрываясь плащом из красного бархата. Груды тел затрудняли движение. Они, словно щиты, прикрывали собою павших "барсов". "Промысел неба! - думал Ибрагим. - Не изуродует мертвых оружие палачей". - О-хо, Георгий! Скольких ты уничтожил! Полтора часа тебе... а... а... - Димитрий! Дорогой Димитрий пал!.. Изогнулся Эрасти, сделал немыслимый скачок и, выхватив у остолбеневшего эфенди из руки тяжелую черную саблю Димитрия с именем Даутбека, протянул Саакадзе, а сам, тут же изрубленный, пал у его ног. Саакадзе рванулся вперед. Черная молния сверкала в его pуке, невообразимой радостью полыхнули глаза. Верный Эрасти оказал ему последнюю услугу. И пошла черная сабля косить ряды. "Нет, не дотянуться до Хозрева! - пожалел Саакадзе. - Он надежно укрылся за спинами янычар. Тогда!.." - Даутбек за меня! Я за Даутбека! И покатилась другая голова... третья... Звенит черная сабля... - Шайтан!.. Шайтан! - объятые ужасом, шарахались сипахи. - Где шайтан?.. Кто видел?.. А-л-лах! - Правоверные, спасайтесь! Вот он! Вот шайтан! Это, кажется, крикнул Ибрагим, бросаясь то вперед, то в сторону. Мечется перепуганная пестрая толпа. Толкотня, брань, чей-то сумасшедший хохот! - О аллах! Бисмиллах! Пощади! Аман! Заман! Где? Мелькают цепи. Лязгают ятаганы. - Дато... Дато убит!.. Дитя мое, Автан... Упал Автандил лицом на белый лоскут, который сжал в руке уже мертвый Дато, - упал так, словно еще раз хотел прочесть песню, начертанную кровью. Кружится черная сабля, ломая и круша. - Яваш! Яваш! Хватайте! Если нельзя с живого, с мертвого шкуру целиком сдерите!.. Рубите! голову! ноги! руки! Руки рубите!.. Хозре