К.С.Бадигин. Чужие паруса --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- Северо-западное книжное издательство, 1973 ОГЛАВЛЕНИЕ Глава первая. Торговый дом "Вольф и сыновья" Глава вторая. Кровавый торос Глава третья. Гроза наступает Глава четвертая. Подкуп Глава пятая. Купец Еремей Окладников Глава шестая. На краю гибели Глава седьмая. Обманутая Глава восьмая. Земляки Глава девятая. Таверна "Золотой лев" Глава десятая. У великого князя Глава одиннадцатая. В западне Глава двенадцатая. Тайный сговор Глава тринадцатая. Бриг "Два ангела" Глава четырнадцатая. Кормщик лодьи "Святой Варлаам" Глава пятнадцатая. Шила в мешке не утаишь Глава шестнадцатая. Дальняя дорога Глава семнадцатая. Пауки и мухи Глава восемнадцатая. Чужие паруса Глава девятнадцатая. Монастырский тайник Глава двадцатая. По звериным тропам Глава двадцать первая. Изуверы Глава двадцать вторая. На разбитом корабле Глава двадцать третья. Демьянова топь Глава двадцать четвертая. Следопыт Глава двадцать пятая. На мачте сигнал бедствия Глава двадцать шестая. Встреча Глава двадцать седьмая. Борьба продолжается Заключение Леонид Соболев. Моряк и писатель Глава первая. ТОРГОВЫЙ ДОМ "ВОЛЬФ И СЫНОВЬЯ" Целую неделю бриг "Два ангела" отстаивался на Ярмутском рейде. Крепкие юго-западные ветры не давали капитану Томасу Брауну войти в Темзу и завершить рейс, длившийся более шести месяцев. Стоянка была беспокойная. Якорные канаты едва выдерживали штормовой ветер; пришлось убрать стеньги, травить до жвака-галса канаты. Несколько тяжело груженных судов терпели бедствие -- их захлестывало волнами. Спасаясь, моряки обрубили мачты, но и это не помогло: один корабль затонул, остальные без якорей и мачт унесло в море... Но все это позади. Сейчас бриг "Два ангела" спокойно стоит на якоре у лондонского моста среди множества корпусов и мачт. На Темзе тесно: скопище больших и малых кораблей заполнило широкую, многоводную реку. Целая флотилия лодок, барок и яликов снует между кораблями и берегом. Матросы успели навести порядок на бриге, изрядно потрепанном штормом, приготовили к выгрузке трюмы, наполненные бочками ямайского рома и сахара, и столпились на баке. Предвкушая отдых и развлечения, они перекидывались шутками, с нетерпением посматривая на раскинувшийся по берегам реки величественный город -- с широкими улицами, оживленной набережной, множеством дворцов и церквей. Капитан "Двух ангелов", грузный мужчина с красным мясистым носом, выполнив таможенные формальности, успел солидно выпить. Прихватив с собой слугу -- негритенка, он съехал в судовой шлюпке на берег и медленно брел по одной из улиц Сити. Утром в Лондоне было прохладно. Свежий восточный ветер, помогавший бригу войти в порт, давал себя чувствовать и здесь, на городских улицах. Томас Браун часто останавливался, с удивлением разглядывая десятки новых домов, красивых и крепких, выросших за короткое время, словно грибы после дождя. Ростовщики и маклеры, надсмотрщики над неграми вест-индских плантаций, дельцы из Ост-Индии, чиновники разных степеней и рангов, разбогатевшие на грабеже колоний и работорговле, торопились обзавестись уютными гнездышками у себя на родине. В этой части Лондона царило оживление. Непрерывно катились кареты и коляски; покачиваясь на руках слуг, двигались портшезы. Вереницей тянулись грузовые фургоны; сгорбившись под тяжелой кладью, шли носильщики; степенно прогуливались толпы праздных мужчин и женщин. От множества напудренных париков, роскошных платьев, кафтанов, расшитых золотом, и дорогих кружев рябило в глазах. Биржевые маклеры, клерки с озабоченным видом куда-то торопились, расталкивая гуляющих. Здесь кипела торговля. В многочисленных лавках можно купить все, что покупалось и продавалось во всех странах света. На каждом углу торчала вывеска кофейни либо таверны. Часто встречались цирюльни с выставленными напоказ модными париками. У книжных лавок толпились любители новостей. Попадались лавки с корабельными товарами: канатами, якорями, парусиной; кое-где у дверей виднелись железные цепи, ошейники и наручники -- предметы, необходимые для работорговцев. Шкипер Браун был одинок и необщителен. Свободное время он проводил в своей каюте на бриге за бутылкой рома либо за конторскими книгами, пересчитывая в который уж раз свою наличность. Только неотложные дела могли заставить его изменить укоренившейся за многие годы привычке. И сегодня шкипер съехал на берег не по-пустому. На пути из Африки к Ямайке у Томаса Брауна не хватило питьевой воды, и он живьем выбросил за борт сто тридцать четыре негра. Не желая терпеть убытков, он намеревался получить страховую премию. Но страховые дела решаются в суде -- надо начинать дело, и шкипер шел посоветоваться с ловким дельцом и пройдохой, стряпчим Самуэлем Клапинсом. Конторой Клапинсу служил замусоленный столик в небольшой кофейной, приютившейся у мрачного здания лондонского суда. Войдя в кофейную, Браун застал стряпчего на своем обычном месте за кружкой пива, углубившимся в чтение "Лондонской газеты", и без обиняков рассказал ему свое дело. Отложив газету, стряпчий внимательно слушал, изредка прихлебывая пиво. -- Н-да, мистер Браун, дело трудное. Но все зависит от того, как его повернуть. Можно проиграть, но можно и выиграть... -- Клапинс достал клетчатый платок, высморкался и долго вытирал нос. -- Я бы сказал... э... э... очень трудное дело, дорогой капитан, и эдак сразу я боюсь сказать что-нибудь определенное. Браун понял. -- Бутылку бренди, -- подозвал он хозяина, -- и... -- Здесь превосходно готовят жареных кроликов, мой друг, -- вмешался стряпчий, облизнув тонкие, губы, -- изумительный повар. А соус... вкуснее не сыскать во всем Лондоне. -- Отлично, подайте кроликов, -- кивнул хозяину Браун, -- только скорее, я тороплюсь на бриг. -- И пива, мой друг, -- добавил Клапинс. Согревшись бренди, Сэм Клапинс стал покладистее. За пять фунтов он обещал написать прошение и вести дело в суде. -- Поймите, мистер Браун, -- рассуждал Клапинс, пряча деньги в карман засаленного камзола, -- мы сравним ваших негров с лошадьми. Ведь дело о чернокожих ни в чем не отличается от подобного же случая, когда за борт были выброшены лошади. Такое сравнение помогло нам выиграть дело капитана Гопкинса. За каждого негра ему заплатили по тридцать фунтов страховки. В вашем иске это составит кругленькую сумму, мой друг. Увидев кролика на столе, Клапинс замолк и, глотнув слюну, взялся за нож. -- Советую попробовать, дорогой капитан, -- предложил он, кладя в рот сочный кусочек, -- изумительный повар... Хорошо, что в Лондоне нет недостатка в пиве... Меня постоянно мучит жажда, мой друг, еще одна кружка была бы не лишней, -- снова обрел Клапинс дар речи. -- Могу вам рассказать о другом судебном деле, разбиравшемся недавно в Лондоне, дело, пожалуй, сложнее вашего. Проклятые негры вздумали бунтовать. Это было на "Фениксе". Капитан Арчер приказал стрелять; более ста чернокожих было убито и почти столько же ранено. -- Тут Клапинс зажмурил глаза и покачал головой. -- Да, судье пришлось поломать голову. -- Ну и как? -- заинтересовался Браун. -- Суд обязал заплатить страховую премию только за убитых, а на продаже калек Арчер почти ничего не заработал... Все раненые негры, как неполноценный товар, пошли за полцены. Пришлось смириться. -- Дурак капитан Арчер, -- пробормотал Браун, ухмыляясь, -- напрасно возился с ранеными Я бы... -- Ваши способности мне отлично известны, дорогой друг, -- хихикнул подвыпивший стряпчий. -- На вашем бриге, чем ни болей негр, в шканечном1 журнале появится запись: "Выброшен за борт от недостатка питьевой воды". ________________ 1 Судовом. Клапинс снова захихикал -- Вы подумайте, Браун, -- продолжал он, -- представьте на одну минуту, что королевский суд решит: между людьми и неграми нет разницы. Что ждало бы вас? -- Вздор, разорви вас дьявол, Клапинс! -- недовольно оборвал капитан. Подумав, он бросил на стол золотую монету и проворчал на прощание: -- Выиграю дело -- заплачу проценты. Выйдя из таверны, Браун свернул в одну из узких улиц с небольшими домиками, тянувшуюся до самого берега Темзы. Капитан не любил тратить деньги по-пустому и всегда ходил пешком. Поплотнее завернувшись в черный плащ, надвинув на лоб расшитую галуном шляпу, он шагал, не оглядываясь по сторонам, не обращая ни на что внимания. У самого порта он, ругаясь, обошел зловонные кучи отбросов и, высоко поднимая ноги, перебрался через потоки нечистот, стекающих в Темзу. Вот и река. В прибрежных пустырях высились груды привезенных из-за моря товаров, возле них, горланя на разные голоса, суетились люди, длинной вереницей двигались запряженные быками и лошадьми повозки и фургоны с кипами, ящиками, бочками. Поодаль виднелись штабеля корабельного леса, многочисленные стапели, где строились всевозможные корабли; судостроительные фирмы были завалены заказами: не хватало рабочих рук, не хватало хорошего леса, не хватало моряков. Старая Англия впитывала в себя пот и кровь миллионов черных рабов, изнемогавших на плантациях ост-индских и вест-индских колоний. Это было время, когда англичане не успевали переваривать все то, что попадало в их желудки. Наконец Браун добрался до берега, где его ожидала корабельная шлюпка. Держась за перила лестницы, капитан разыскал глазами свое судно, выделявшееся среди других добротным видом и величиной. В английском торговом флоте тех времен не так уж много было подобных кораблей. Большинство судов поднимали сто -- двести тонн груза. Негров перевозили через океан и на более мелкой посуде. Бывало, что двадцатитонное суденышко вмещало семьдесят чернокожих, а на скорлупку в одиннадцать тонн умудрялись посадить тридцать человек... Вдосталь налюбовавшись, Браун стал осторожно спускаться по скользким, прогнившим ступенькам. Внезапно он услышал свое имя. -- Капитан Браун, остановитесь, прошу вас, -- кричал пожилой человек в сдвинутой на затылок шляпе; он бежал, размахивая руками. -- От торгового дома "Вольф и сыновья", сэр, -- задыхаясь, произнес человек, подавая Брауну пакет. - Джон Вольф, глава торгового дома, просит меня немедленно явить-. ся для весьма важных переговоров, -- бормотал шкипер, читая письмо. -- Гм... Джон Вольф -- один из самых богатых людей в Англии. Послана карета. Что бы это могло значить? -- Браун терялся в догадках. -- Где карета... э... э?.. -- обратился капитан к посланному. -- Томпсон, сэр. Бен Томпсон, сэр, младший клерк, к вашим услугам. Карета ждет вас там, -- он махнул рукой, -- за этой кучей бочонков с ямайским сахаром. Простите, сэр, сюда было неудобно подъехать... -- Эй, вы там! -- крикнул Браун матросам. -- Я скоро вернусь! А ты, Цезарь, жди здесь, -- приказал он негритенку. -- Пойдемте, мистер... э... э... -- Томпсон, сэр, -- снова поклонился клерк. Клерк забежал вперед, угодливо открыл дверцы кареты, помог Брауну взобраться на сиденье. Карета тронулась, подпрыгивая и жалобно скрипя на ухабах и булыжниках лондонских улиц. Пока она выбиралась из окраины, капитан успел вздремнуть. Он очнулся в Сити у большого серого дома. Клерк распахнул дверь. -- Прошу вас, мы на месте, сэр. В кабинете Брауна встретил Джон Вольф. -- Рад вас видеть в добром здоровье, мистер Браун, -- любезно говорил добродушного вида старичок, усаживая в кресло капитана. -- В наши годы это самое важное. Дела у вас, капитан, идут блестяще, это можно заключить по вашим вкладам за последнее время. Нас всегда радуют успехи клиентов. -- Спасибо, сэр, благодаря неграм и провидению мне жаловаться на дела грешно. Гость и хозяин уселись в кресла. -- Я решил пригласить вас к себе, дорогой капитан, -- медленно начал Джон Вольф, -- для важных переговоров. Браун насколько мог вытянул свою короткую шею. Он весь превратился в слух. -- Англия, капитан, нуждается в хорошем строевом лесе, -- продолжал банкир, -- в пеньке для снастей, парусине и в крепких больших кораблях... Наш банкирский дом обслуживает судостроительные фирмы и заморскую торговлю. Как растет английский флот, вам, мистер Браун, очень хорошо известно. Джон Вольф закашлялся, хватаясь руками за свою впалую грудь. С трудом подавив старческий кашель, он долго сидел, бессмысленно смотря мутными глазами на Брауна. Но вот банкир оживился. -- Колониальная торговля требует утроить наш торговый флот, а запасы хорошего леса Англия давно исчерпала. Мы не можем до конца истребить свои леса, надо думать о будущем... -- Банкир опять стал задыхаться. -- Все это мне известно, сэр, -- прервал банкира Браун. -- Я хотел бы знать, для чего я здесь? Джон Вольф пристально посмотрел на капитана. -- Ну что ж, дорогой Браун, перейдем к делу: нам нужны вы и ваше судно для работы на Севере России. Старый Вольф, по-птичьи подпрыгивая, подскакал к большой карте, висевшей позади письменного стола. -- Вот здесь, Браун. -- И банкир ткнул скрюченным пальцем. -- На Севере России? Не слишком ли там будет холодно для меня? -- Наши условия подогреют вас, капитан. За три месяца, проведенные в России, вы получите сполна все, что могли бы заработать за рейс в Вест-Индию с полным грузом черного товара. Это кроме того, что вы получите от нашего агента в Архангельске. -- Я должен возить русский лес в Лондон, сэр? -- Все инструкции вы получите в Архангельске от нашего представителя мистера Вильямса Бака. -- Банкир отошел от карты и устало опустился в кресло. -- Здесь я вам скажу одно: ваш экипаж должен состоять из храбрых людей, способных на все. Вы будете конкурировать с русскими, и не исключена возможность нападения этих варваров на ваше судно... Вы понимаете меня, капитан? Если вы нуждаетесь в решительных людях, я дам указание нашему шефу констеблей, и он... -- Это не в диковинку, сэр. У меня есть опыт в таких делах, и мои ребята, дьявол их разорви, не уступят вашим каторжникам, -- довольный своей остротой, Браун громко захохотал. Дикий смех шкипера возмутил Джона Вольфа. Его мутные глаза сверкнули недобрым огнем. --В Англии нет недостатка в честных людях, -- не спуская глаз с моряка, медленно сказал банкир. -- Мы могли найти сотни людей, желающих поехать в Россию на наших условиях, но... Нам хорошо известна ваша храбрость, Браун. Известны нам и прекрасные качества вашего брига "Два ангела". Мы считаем его одним из самых крепких английских судов. Итак, если наши условия подходят, -- закончил Вольф, подвигая шкиперу лист плотной бумаги, -- можете подписать договор. -- Я никогда не сторонюсь выгодного дела, сэр. Это мое правило, -- ответил шкипер, взглянув краем глаза на бумагу. -- Но прошу учесть: на свое судно я беру восемьсот негров, сэр, и каждый негр приносит мне тридцать шесть фунтов чистой прибыли. Я не считаю доходов от перевозки сахара и рома. -- Как! -- в удивлении воскликнул банкир -- Вы, Браун, топчете законы! Вы нарушаете правила, установленные парламентом! Ваш корабль не должен брать на борт больше пятисот чернокожих! -- Сэр, -- спокойно возразил Браун, -- если вы уверены, что мне не придется нарушать законов там, куда вы меня посылаете, законов Русского государства, то я... -- Хорошо, хорошо, мы никогда не спорим о мелочах в крупном деле, -- перебил его Джон Вольф. -- Вы, я вижу, хорошо знаете, с какой стороны хлеб намазан маслом. Я согласен. -- Банкир заскрипел пером. -- Надеюсь, вы обратили внимание на первый пункт договора, где говорится... -- Я должен хранить в тайне наше соглашение, сэр? -- О да, разумеется. Джон Вольф подошел к Брауну. Джентльмены обменялись рукопожатиями, и Браун, напутствуемый пожеланиями успеха, покинул кабинет. Влезая в карету, Томас Браун решил повидаться со старым Прайсом и разузнать у него кое-что о России и русских. Перед дверью лавочки с вывеской в виде большой подзорной трубы, искусно выточенной из дерева, он остановил лошадей. Гейд Прайс, хозяин лавки "Морских инструментов", считался в свое время одним из лучших английских капитанов. На судне Гейда каждый купец был готов отправить самый ценный груз. Капитан Прайс всегда вовремя возвращался в порт, не беспокоя хозяев долгим отсутствием. За свои многолетние плавания старый моряк ни разу не терпел кораблекрушения. Больше двух десятков лет капитан Гейд Прайс ходил в порт Архангельск за лесом, смолой, пенькой и другими русскими товарами. Оба капитана устроились в маленькой комнатушке позади лавки и вели беседу за чашкой крепкого кофе. -- Итак, Браун, вас интересуют русские как моряки и судостроители? -- Прайс собирался с мыслями, задумчиво теребя цепочку с брелоком в виде маленького золотого якорька. -- Я наслушался многих ужасов про русские льды, мистер Прайс. Говорят, плавание среди льдов невозможно и всякое судно, затертое льдами, обречено на верную гибель. Холод будто бы так ужасен, что люди на судне превращаются в дерево, то есть делаются твердыми, как дерево. Капитан Прайс усиленно задымил своей трубкой. -- Я должен сказать вам правду, Браун. Льды -- это вещь серьезная. Но русские их не боятся. На своих кораблях они плавают на Шпицберген, на Новую Землю. У русских многому можно поучиться, -- после некоторого раздумья продолжал он. -- Я совсем забыл, вы спрашивали относительно карт северных берегов России. У меня есть, но они, к сожалению, не совсем точные. У русских на Севере есть свои карты, куда лучше наших. С помощью русских друзей я благополучно совершал рейсы из Англии в Архангельск; четверть века -- не малый срок. -- Но они наши враги, мистер Прайс! -- вскипел от возмущения Браун. -- Они наши конкуренты в морской торговле. Да и откуда у них могут быть хорошие корабли?.. Раздери их дьявол, они только портят корабельный лес, который нужен Англии. Гейд Прайс грустно улыбнулся. -- Конкуренты, Браун!.. Но в чем? Русские моряки, насколько мне известно, никогда не оскверняли свой флот работорговлей, никогда не были пиратами. Мне семьдесят пять лет, Браун, из них пятьдесят я отдал нашему флоту и любил его всей душой. А сейчас.. мне тяжело говорить об английском флоте... -- Глаза старого капитана гневно сверкнули. Браун, не моргнув, выслушал Прайса. Как ни в чем не бывало он допил свой кофе и стал прощаться. -- Благодарю вас, мистер Прайс, за сведения, но, простите, они мне кажутся невероятными... Конечно, каждый англичанин может иметь свое мнение, но... но иногда бывает так, что в старости у людей мозги, как бы сказать, делаются жиже; семьдесят пять лет -- это не шутка, мистер Прайс. -- О нет, Браун, -- отозвался старик, -- у меня голова свежа... Ведь я не злоупотребляю ромом, как вы, и золото никогда не туманило моих глаз... Впрочем, я желаю вам счастливого плавания и благополучного возвращения... Советую не ссориться с русскими. Взяв бронзовый подсвечник с тростниковой свечой, Прайс проводил гостя через темную лавку и закрыл дверь. Глава вторая . КРОВАВЫЙ ТОРОС Летевший от берега ворон круто свернул в сторону. Описав широкое полукружие, он набрал высоту и, часто замахав крыльями, снова полетел по своему пути. Внимание старого ворона привлекли люди. Они толпились на большом торосистом поле, оживленно размахивая руками, и кричали. Еще ворон видел четыре больших зверобойных карбаса, доверху нагруженных разным снаряжением. На чистом белом снегу он заметил извилистою линию, тянувшуюся от самого берега: это были следы лодочных полозьев и человеческих ног. А впереди раскинулись вширь и вдаль сверкающие на солнце необъятные льды Белого моря. -- На побережник, на побережник, -- горланили мужики, следившие за полетом птицы, -- на побережник летит! Быстро удаляясь, ворон превратился в едва заметную точку. А прошло еще немного времени, и острый поморский глаз ничего не мог различить в небесной синеве. Седовласый Алексей Химков, вожак зверобойной ромши1, заметив, куда летела птица, бережно спрятал компасик и спрыгнул с невысокого ропака. ___________________ 1 Большая зверобойная артель -- Ребята, становись в лямки-и-и!.. -- крикнул зычно. Промышленники разбежались по своим лодкам, надели на грудь кожаные широкие ремни, поднатужились, и ромша двинулась вперед, скрипя полозьями по убитому ветрами гладкому снегу. -- А что ворон? -- налегая на лямку, спрашивал Степана Шарапова Андрей, младший сын Химкова, впервой попавший на промысел. -- Куда полетел, почему мы за ним поспешаем? -- На зверовую залежку птица летит, -- ответил Степан, -- последом кормится. Далеко залетает, ну-к что ж, не боится зимой моря-то. Ворон с высоты куда как хорошо зверят примечает... Смотри под ноги, парень, -- поучал он, видя, как Андрей споткнулся, -- недолго и обезножеть, так-то. Путь проходил то по ровным большим полям, то по сугробам и грядам ропаков. Разводий не встречалось, шел прилив. То там, то здесь трещал лед, громоздясь в невысокие торосы. Путь становился все труднее и труднее, мореходам приходилось перетаскивать тяжелые, груженные запасами карбасы через ледяные завалы. Здесь люди соединяли усилия и перетаскивали суда по очереди. Впереди с багром в руках, показывая ромше путь, шел Алексей Химков. Немного найдется в Поморье таких, как Химков, знатоков звериных промыслов в горле Белого моря... Мезенцы недавно вышли промышлять зверя. Невдалеке еще виднелся невысокий берег, сплошь забеленный снегом. На ярком солнце отчетливо выделялись черные избы, столпившиеся у самого устья небольшой речушки. Ветерок доносил к людям запах дыма, клубами выходившего из-под крыш. Казалось, что дома, топившиеся по -- черному, загорелись и вот-вот выбьет пламя. Местами у берега высились горы льда. Хоть и крепко морозило, а от мужиков валил пар; бороды закуржавели, а лица были потные, красные. С трудом уставшие люди волочили карбасы. Незаметно за ропаками спряталось багряное солнце. Стало темнеть. -- Стать на отдых, готовить паужну, -- прозвучала долгожданная команда юровщика1. _______________ 1 Старший зверобойной артели Задымились костры. На треноги взгромоздились медные котлы с варевом. Карбасы прикрыли сверху грубым рядном; в каждом припасено большое овчинное одеяло. Вся лодочная артель -- семь человек, -- чтобы было теплее, ложится вместе и укрывается одним одеялом. Хороши бывают дни в марте на Белом море -- чистые, безоблачные. Ослепляюще горит солнышко, поблескивая на белоснежной скатерти моря. А еще лучше мартовские ночи. Бесконечное темное небо открывает взору свои звездные сокровища, все до единой маленькой звездочки, все, что посильно увидеть человеческому глазу. Ярко светит луна, катясь по далекому бесконечному пути. Мореходы по звездам определяют свой путь, путь, по которому несут их беспокойные льды, по звездам они определяют время. Луна указывает поморам времена малых и полных вод, предупреждает об опасности ледяных тисков на прибылой воде. Белое море живет. Здесь нет мертвой тишины, как бывает зимой на островах Ледовитого океана. Недаром называют беломорские льды живыми. Они ни часу, ни минуты не остаются в спокойствии. Сидящие у костров промышленники сквозь льды чувствуют дыхание моря. Оно заставляет торосистые поля и крупные льдины разговаривать между собой то громко, то совсем тихо. Сейчас со всех сторон, словно шелест векового бора, доносился приглушенный шум. Резких звуков, треска и скрипения сходящихся, ломающих друг друга льдов не было слышно. Луна приближалась к южной части горизонта, заставляя морские воды развести, раздвинуть льды. Отлив был в полной силе. По белому снежному полотну тянулись черные, словно чернильные потоки, разводья и узкие трещины. Несмотря на темноту, они отчетливо были заметны. -- Несет нас знатно, Алексей, -- присаживаясь к костру, сказал Степан Шарапов, -- ну-к что ж, ежели через два дня не управимся. Кровавого тороса нам не миновать. А там и до беды недолго. Сам ведь знаешь. -- Знаю, Степа, -- ответил Химков, -- с отцом твоим судьбу пытали, чуть не сгибли. Да и с тобой, помню, горя хватили немало. Посидели молча, подымили трубками, но разговор не клеился. -- Ну-к что ж, спать, -- собрался уходить Степан. Не услышав ответа, он поднялся и побрел к своей лодке. Завернувшись в теплую малицу и надвинув глубже шапку, чутко, одним глазом подремывал Химков, то и дело встряхиваясь и оглядывая лед. Около десяти лет прошло с тех пор, как вернулся Алексей Евстигнеевич из далекой зимовки на Груманте. Много морщин добавилось за эти годы на лице кормщика, седого как лунь. Пережитые страдания сказались на здоровье -- уже не тот был Химков: болела грудь, ныла поясница. Два последних года старый мореход не выходил на промысел. Нужда не раз стучалась к нему в дом. Часто хмурил лохматые брови Алексей Евстигнеевич, редко улыбался. Весновальный карбас -- вот и все его богатство, оставшееся от грумантских сбережений. Но в этом году Химков решил снова попытать счастья. Приспело Ивану жениться, а денег на свадьбу не было. Не хотел старый кормщик как-нибудь сыграть свадьбу сына, гордость поморская не позволяла. Химков вел небольшую ромшу, всего из четырех карбасов. В его артель входил товарищ по зимовке на Груманте Степан Шарапов, старший сын Ваня, младший -- любимец и баловень -- Андрюха, Семен Городков и еще двое мореходов, товарищей по прежним плаваниям. На трех других лодках тоже были крепкие мужики -- все старые друзья-приятели. А Ваня Химков за десять лет возмужал, превратился в отличного морехода. Второй год плавал он подкормщиком на лодьях. Ростом высок, русоволос, хорош собою, могуч сложением. Характером отважен, но скромен и молчалив. Тяжел и опасен зимний промысел на морского зверя. Часто гибнут охотники на далеких и пустынных берегах или где-нибудь на льдине, унесенной в море... Поморский лагерь спал. Дозорный, охраняя сон уставших людей, прохаживался по льду, притопывая ногами, быстро стывшими на крепком морозе... Начался рассвет. Густые синие тени покрывали ледяные поляны и груды торосов. Но вот заалела на востоке яркая полоска; на снегу загорелись багряные блики, отражая краешек восходящего солнца. -- Вставай, каша готова! -- весело горланил дозорный, тормоша зверобоев. Перебрасываясь острыми словечками, зверобои умылись снегом и расселись с ложками у своих котлов. За ночь широкая река разрезала льды до самого горизонта. Ее ледяные берега раздвигались, уходили все дальше и дальше... И теперь, совсем рядом, на морозном воздухе дымилось открытое море, далеко уходящее на восток. Мужики осторожно спускали карбасы на воду. По команде юровщика подняли паруса и, подгоняемые бойким южным ветром, пустились в плавание... Так в поисках тюленя шла по льдам зверобойная ромша Алексея Химкова, то перетаскивая лодки по высоким торосам, то переплывая широкие разводья и разделы. Кончился день, прошла еще ночь, и, когда солнце снова озарило багрянцем льды, зверобои стали готовиться к промыслу. Залежка тюленей была близка. Подвязав длинные узкие мешочки с небольшим запасом продовольствия, вооруженные тяжелыми палицами, охотники двинулись на зверя. Оранжевый шар медленно поднимался над морем. Теперь льды под светилом окрасились синью, а разводья казались наполненными оранжевой жидкостью. Припадая за высокими льдами, бесшумно двигались охотники к залежке. Вот и последняя гряда торосов, окаймляющая ровную ледяную поляну. -- Крепкая льдина, -- выглянув из-за тороса, прошептал соседу Иван Химков, -- зверь на худой лед детеныша не положит, чутьем знает, где крепко. На такой льдине и за Канин Нос ежели плыть, трещины не даст. -- Бережет дите зверь, -- отозвался Шарапов, -- на молодом льду не оставит. Большое поле, в несколько квадратных верст, сплошь было покрыто серебристыми, изжелта-серыми телами зверей; между большими тюленями копошились желтоватые детеныши. Тут были только что появившиеся на свет зеленцы и бельки в возрасте от двух дней до недели. -- Ну, каково зверя? -- радостно спрашивали юровщика промышленники. -- Маленько-то есть, -- отвечал осторожный Алексей Евстигнеевич, -- есть маленько, ребята. Над льдиной стоном стоял плач голодных тюленят. В разводьях то и дело появлялись отлучившиеся на охоту тюленихи. Они вытягивали из воды свои шеи, стараясь разглядеть среди тысяч орущих малышей своего детеныша. Выбравшись на лед, звери ловко и быстро передвигались, отпихиваясь ластами и скользя по гладкой поверхности. Найдя своего детеныша, мать ласково облизывала его круглую мордашку. Лежавшие на льду самки, повалившись на бок и плотно прижав к брюху катарки, кормили сосунков. Желтый комочек, удобно примостившись к матери, жадно теребил сосок. Промышленников охватило нетерпение. -- Алексей Евстигнеевич, кабыть самая пора, -- сказал лежавший рядом помор. -- Зверя-то что пня в лесу. -- На большой воде начнем. Недолго прилива ждать. Льды сомкнутся, зверю податься некуда, -- шепотом ответил Химков, наблюдая залежку. -- Что птицы сидят, махалки подняли, -- показал он младшему сыну на десяток насторожившихся маток. И правда, задрав заднюю часть тела и вытянув шеи, они издали были похожи на больших черных кур, сидящих в гнезде. Алексей Евстигнеевич решил больше не мешкать и подал знак; носошники разбежались по льдинам, ловко орудуя палицами с шипами на одном конце и крюком на другом. Ваня Химков осторожно подкрадывался к большой жирной тюленихе, спокойно кормившей белька. Заметив охотника, она мгновенно ударилась в бегство. Тяжелое скользкое тело, покрытое короткими жирными волосами, катилось, словно лыжа, пущенная по насту. На снегу оставался след -- широкая лыжня, обрамленная по краям отпечатками ластов. Химков со всех ног гнался за зверем. Но тюлениха оказалась быстрее, и если бы не высокая гряда торосов, преградившая путь, она успела бы уйти в воду... Прижатый к ледяной стене, зверь шарахнулся из стороны в сторону и, молниеносно повернувшись, оскалил зубы. Разгоряченный погоней, Иван торопливо взмахнул палицей, но удар был неудачен. Зверь яростно бросился на Химкова, мгновенно вцепившись крепкими зубами в оружие зверобоя. -- А-а-а, проклятая! -- задыхаясь, ругался Иван, дергая за дубинку, стараясь вырвать ее из пасти зверя. Рванув посильней, он поскользнулся, упал, оставив палицу в зубах тюленихи. Случившийся поблизости другой зверь со злобным шипением кинулся на неудачливого, безоружного охотника. Но недаром Иван зовется зверобоем: сорвав с руки варежку, он с маху стеганул тюленя по оскаленной морде. Зверь ткнулся в снег и затих. Тюлениха, схватившая дубинку, рыча и мотая головой, яростно ломала и крошила ее зубами. Но и ее постигла та же участь. -- Спасибо, друг, -- тяжело дыша, сказал Иван поспешившему на помощь Степану. -- Все теперь. Слаб головою зверь-то. -- Со мной, Ванюха, тоже случаи вышел, -- начал рассказывать Шарапов, -- помню, впервой я на зверя шел. Дак утельга-то, чтоб ей в поле лебеды, а в дом три беды, палицу бросила да меня за портки ка-ак цапнет. Веришь аль нет, портки в клочья разнесла. -- Степан весело рассмеялся. -- А я с голым задом еле ноги унес... Поплясал на морозе-то. Не ведал я в те поры, что зверь головою слаб... так-то. Долго меня после мужики за портки дергали -- пужали... Девки прознали и те, как видят меня: хи-хи-хи да ха-ха ха. Иван Химков долго хохотал во все горло, хлопая Степана по спине и вытирая слезы. К заходу солнца все было закончено. Убитых зверей освежевали, шкуры приволокли к лагерю, нанизали их на толстые моржовые ремни, и юрки опустили в воду1. ________________ 1 Юрки, связки сырых шкур, зверобои буксировали за кормой. О недавно свершившемся побоище напоминали кровавые полосы, тянувшиеся по льду, пурпуровые лужи крови, резко выделявшиеся на снегу, да дымящиеся звериные потроха. Осиротевшие бельки, беспомощно переползая с места на место, напрасно призывали своих матерей жалобными пронзительными воплями. Полярная ночь снова нависла над застывшим морем. Дозорный Иван Химков, задумавшись, сидел у догоравшего костра, уставив застывший взгляд на синие огоньки, струившиеся в углях. Каждый толчок и потрескивание льда заставляли его настораживаться. Словно тяжелые вздохи моря, заглушенные расстоянием, издалека доносился грозный гул сжатия... Звуки то утихали, то нарастали вновь. Где-то совсем близко гулко лопнула крепкая льдина; как после взрыва, дробно осыпались в воду обломки, до ушей Ивана явственно доносились всплески и шум взбудораженной воды. Крылатые мысли перенесли Ваню Химкова в Архангельск. Тесно прижавшись к Наталье, сидит он в маленькой, уютной горенке. Последний, прощальный день. -- Соколик мой, Ванюшенька, -- слышится ему ласковый голосок, -- светик мой ясный... тошнехонько мне одной. Боюсь, забудешь ты меня, ой как боюсь. -- Мне-то не забыть, любушка моя единственная, ягодка моя красная. Нет у меня другой, одна ты на всю жизнь. Ваня еще крепче прижимает к себе девушку. Наталья тихонько освобождается из его ласковых рук, пристально смотрит ему в глаза. -- Одна-единственная... Правда? Ну, тогда выпей, -- девушка достает из кармана небольшую синюю склянку, -- ежели вправду любишь. Ваня встает, принимает из рук девушки питье. -- А что здесь, Натальюшка? -- Ты пей, не спрашивай. Залпом выпивает Иван невкусную, пахучую жидкость. Радостно, громко смеется Наталья. Хлопает в ладоши. -- Теперь ты мой, Ванюшенька, и захотел бы, а на другую не взглянешь. Заговоренное питье, приворотное. Девушка кладет ему руки на плечи, пристально смотрит на него большими голубыми глазами. -- А, приворожила, проказница... любушка, милая. Крепко целует Ваня невесту. Без меры счастлив он. Часто колотится полное радостью сердце. -- Вернусь, Натальюшка, с первым судном вернусь, -- шепчет Иван, -- и свадьбу тотчас... На одной из лодок зашевелился полог; кряхтя и сопя, кто-то вылезал на лед. Оправив малицу, подтянув бахилы, человек сделал несколько шагов; звонко запел под ногами морозный снег. Иван вздрогнул, обернулся. -- Ты, Степан? -- спросил он, приподняв упавший на глаза куколь. -- Я, Ваня, -- сиплым от сна голосом отозвался Шарапов. Зевая и зябко поеживаясь, он подошел к потухшему костру. -- Эхма, -- поскребывая пятерней бороду, сказал он, -- быть великому снегу. Глянь-ка на небо, все тучами закрыло, звездочки единой не видать. Не к добру... ежели дали не видны, с юрками куда уйдешь. -- А что, Степан, -- спросил Химков, думая все еще о своем, -- как по-твоему, сколь рублев на пай придется? Кажись, зверя неплохо взяли? -- Да уж куда больше... Ну-к что ж. На свадьбу хватит, -- догадался Степан. -- По сотенной, верно, набежит... Не томись, Ванюха, отец три пая в карман положит: за себя, за лодку да за юровщика. Теперь твоя доля да братова. А ежели надо, и я свой пай отдам... Эге, брат, с такой деньгой пир на всю вселенную закатишь. Однако, -- задумчиво продолжал Степан, -- рано шкуру делить, покеда медведь живой... Вот что, брат, со светом нам уходить надо. А ежели повалит снег -- дале своего носа не увидишь... Эх, -- махнул он рукой, -- муторно у меня на душе, Ванюха, глаза на свет божий не глядят... -- Авось с юрками к берегу выйдем, что бога гневишь. Шарапов не ответил. Посмотрев еще раз на небо, он молча полез в лодку. Под утро ветер стих, пошел снег, и когда пришло время будить ромшу, снег повалил большими хлопьями, закрыв все вокруг непроглядной стеной. Мужики, протирая спросонья глаза, смотрели, как мягко ложится снег, высыпаясь словно из продранного куля. -- Алексей, -- обратились к юровщику озабоченные зверобои, -- что велишь? Химков снял шапку, вытащил из сумки компас, подставил на ветер попеременно щеки. Дул слабый шелоник. -- Отдыхай дале, ребята, поживем -- увидим, как быть. Отдыхай, ребята. Делать нечего, мужики опять залезли под теплые одеяла; кто спит, кто бывальщину рассказывает. Алексей Химков крепко задумался: он знал, что пройдут сутки, много -- другие, и движение льдов приведет к отмелым местам... Сутки шел снег. Перестал он так же, как и начался, ночью. Теперь в поморском лагере мало кто спал, все с тревогой ждали утра. Алексей Евстигнеевич приказал водрузить во льду высокий столб, связанный из карбасных мачт. С высоты скорее заметишь опасность. Первый увидел дальние ледяные горы Степан Шарапов. "Несяки, -- вихрем пронеслось в голове, -- деваться некуда". А Химков не терял времени. Он велел всем надеть мешки с запасом харча, а сам, словно кошка, вскарабкался на столб и долго разглядывал видневшиеся вдали льды. -- Теперь, ребята, разбирай дерево по карбасам, -- спустившись на лед, приказал юровщик. Вид его был мрачен, брови нахмурены. Промышленники поняли: дело плохо. Не спрашивая ни о чем, они быстро разобрали столб и разнесли снасть по судам. К полудню льды сжало: люди чувствовали, как у них под ногами лопался лед. Там, где высились белые холмы, глухо и неумолчно, словно прибой, шумел лед. Но вот сжатие кончилось, льдины медленно расползлись на тысячи кусков. Попав в быстрину, ледяные обломки двинулись к несякам, все ускоряя и ускоряя свой бег. -- Алексей, -- снова сказали зверобои, -- что велишь? -- Гляди, ребята, -- показал Химков, -- два несяка рядом стоят. Туда пойдем. -- Он крикнул, помолчал. -- На промысел теперь наплевать... самим кабы от смерти уберечься. "А как же свадьба, как же Наталья? -- с отчаянием думал Иван, глядя на тяжелые связки звериных шкур. -- Так просто... наплевать, оставить все?!" В шкурах он видел свое счастье, счастье Натальи, брошенное во льдах. И скатал он было его и сладил, да теперь все врозь расползлось. -- Не горюй, Ваня, -- шепнул Степан, угадав его мысли, -- дело поправимое. На выволочном1 не подвезло, дак на вешнем2 промысле потрафит. И так и эдак, а к Самсону Странноприимнику с деньгами в городе будешь. -- И Степан крепко сжал руку товарища. -- Кабы эдак-то обошлось, хорошо... Однако беда не одна приходит -- с победушками, вот что страшно. ____________________ 1 Наледнын промысел. 2 Весенний промысел на морского зверя в Белом море. Видно было, что и остальных мужиков обуревали подобные же чувства. Они с жалостью смотрели на свою добычу, завоеванную с таким трудом у моря, кряхтели, вздыхали. Но каждый понимал справедливость слов юровщика и покорно соглашался с ним. -- Како бог похощет, тако и свершится, -- крестясь, громко сказал старик раскольник Василий Зубов, -- а без его воли единый волос не упадет... -- Эх, -- не выдержал Семен Городков, -- нету нам счастья. Под кем лед трещит, а под нами ломится. Лодки бережите, ребята! Без лодок-то... -- Он замолчал. -- Несуженый кус изо рту валится. Теперя сначала все начинать, на вешну лыжи востри, -- добавил чей-то хриплый голос. Течение поднесло охотников к несякам. На счастье, начался прилив, и лед стал вновь сходиться. Мужики, подцепив на лямки карбасы, бросились к ледяным заломам; откуда у людей только взялись силы. Едва они подбежали к несякам -- началось сжатие. -- Сюда, сюда, -- призывно кричал Химков под грохот и скрежетание льда, -- сюда, ребята! Он первый вскарабкался на крепкую льдину, застрявшую между несяками. Поднимаясь вместе с приливом и опускаясь с отливом, льдина не разрушалась сжатием и могла служить надежным убежищем. Такие льдины поморы называют дворами. Цепляясь баграми, помогая друг другу, гомоня, мужики полезли вслед за своим вожаком. Потянули наверх и тяжелые лодки. Последняя лодка еще была на весу, как все зашевелилось: неподалеку ледяные обломки попали на мелкое место, остановились, на них с шипением полезли соседние льдины. С грохотом и треском в одно мгновение вырос десятисаженный ледяной холм. Горы льда громоздились словно по мановению волшебной палочки там, где отмели задерживали бег ледяного потока. Поблагодарив бога за спасение, мужики молча смотрели на разбушевавшуюся стихию. О передний несяк, за которым притаились поморы, как о скалу, разбивались ледяные валы. С шумом и грохотом двигался лед вдоль "двора"; иногда мелкие куски льда, словно ядра, взлетали из-под ног промышленников. Но "двор" держался крепко. -- Ребята, гляди, гляди! -- раздался чей-то заполошный крик. К несякам стремительно приближалась сморозь с большой детной залежкой зверя. Вот конец ее коснулся ледяного холма; сморозь начала дробиться, превращаясь в крошево; быстро уменьшаясь, она словно таяла. Почуяв опасность, тюленихи метались по льду. Но спасения не было: в сжатом льду не уйти зверю в воду. Обезумевших зверей давило льдом; скользнув гладкой кожей, они стремительно подлетали кверху и падали в ледяную кашу. Часто, не выдержав нажима льдов, крепкий кожаный мешок зверя лопался, и внутренности" разлетаясь брызгами, окрашивали лед.... Вой и стенание временами заглушали шум ломающегося льда. Молодой мужик Евтроп Лысунов, впервые попавший на промысел, закрыл рукой глаза. -- Не, -- сказал он с решимостью, -- хошь всю казну окладниковскую посули, ноги моей во льдах не будет... Милай, -- обратился он к Алексею Химкову, -- как у берега станем, отпусти меня ради Христа домой, отпусти, милай! Зверей и то жалко, -- со слезой говорил он, -- а то ведь и люди так-то бедуют. Эх, жалко-то, -- добавил он, глядя, как у самого несяка тюлениха пыталась прикрыть своим телом детеныша, -- впору идти зверя выручать. Зверобои молчали. Видно, им тоже было не по себе. -- Недаром этот торос Кровавым люди зовут, -- нарушил молчание Шарапов. -- Зверя тут сгибло тьма тем. Течение вод умерилось. Стало тише. Алексей внимательно следил за льдинами на восток от несяков. -- Тут раздел льда должен быть, прямая дорога к берегу, -- показал он на возникшее извилистое разводье, -- поспешим, ребята! -- Подумав еще, Алексей первым взялся было за карбас. Но коварная природа беломорских льдов не раз обманывала надежды людей. Не суждено было сбыться и расчетам Алексея Химкова. Глава третья. ГРОЗА НАСТУПАЕТ Ясное, безветренное морозное утро. Воздух неподвижен. В синем небе, точно нарисованные, застыли сизые столбы дыма. Лениво поднимаясь из многочисленных труб над крышами городских строений, они расплывались высоко в небе, превращаясь в грибы-великаны на тонких прямых ножках. Архангелогородцы сегодня усиленно топили печи -- старики старожилы прочили лютый мороз. Несмотря на воскресный день, на улицах трудно было встретить живую душу. Редкие прохожие, подняв воротники и надвинув меховые шапки, торопились поскорее добраться к теплому жилью. В полдень на главной улице раздалось поскрипывание тяжелых саней. Орали сиплыми голосами прозябшие возчики. Медленно шли усталые, седые от изморози лошади. От Старой Слободы, с Зимнего берега Белого моря двигался обоз, груженный мороженой рыбой. На целую версту растянулись рыбные возы. Когда головные сани с караванным старостой въехали на постоялый двор, хвост обоза только-только поравнялся с городским собором. Постепенно уменьшаясь, обоз медленно втягивался в широкие ворота. Среди возов, груженных рыбой, выделялись легкие санки с тремя седоками, плотно укутанными в оленьи малицы и совики. Не доезжая собора, еще не законченного постройкой, сани свернули в сторону набережной и остановились у бревенчатого двухэтажного дома кормщика Амоса Корнилова. Приезд мезенцев был кстати. Сегодня Амос Кондратьевич праздновал именины своей старшей дочери Анны. Званых гостей было много, а перемен наготовлено еще больше. Хозяйка достала из резного поставца1 праздничную посуду. На коленях у гостей красовались шитые полотенца. Стол накрыли полотняной скатертью с набивными узорами домашней работы. _________________ 1 Шкафчика Пир начинался с ухи из сушеных семужьих голов и пирогов с палтусиной и семгой. Гостей обносили рыбным студнем, грибными пирогами, жареной бараниной и треской. Среди гостей сидела и вдова Лопатина -- мать Натальи. Аграфена Петровна, тощая старуха с ехидным морщинистым лицом, осаждала мезенского кормщика Афанасия Юшкова -- Милай, -- в который раз спрашивала Лопатина, -- так ты говоришь, видел Химкова Ванюшку-то? -- Видел, как не видеть, Аграфена Петровна, соседи ведь. -- Не наказывал он чего Наталье-то? -- Не наказывал, Аграфена Петровна. -- Вот беда-то, а делает он ныне что? -- не отставала надоедливая старуха. -- На детной промысел собирался, зверя бить. -- А отец? -- И отец на промысел. -- Кормщик недовольно поджал губы, явно не желая дальше вести разговор. Ничего не добившись, Лопатина решила пригласить Юшкова к себе домой и выспросить все как следует. По совести говоря, она надеялась, что жених пришлет немного денег, как обещал. Но об этом разговаривать в гостях она не решалась. -- Афанасий Иванович, не побрезгуй, зайди назавтрие вечерком к старухе, попотчую чем бог пошлет, поговорим, -- ласковым голосом просила старуха. -- Помнишь, муж вживе был, так ты сиднем в доме сидел, не выгонишь, бывало. -- Зайду, зайду, матушка, -- отмахивался Юшков. -- Да ты кушай, смотри, как хозяева угощают. "Поклонюсь завтра Окладникову, -- думала Аграфена Петровна, авось не откажет, отпустит в долг харчей. Да и Афонька Юшков с понятием, от вдовы разносолов не потребует". На столе появились ягодные кисели с белыми шаньгами, сладкая каша, пироги с черникой и моченой морошкой, изюм, пряники, и кедровые орешки. В кружках пенился хлебный квас и крепкое хмельное пиво. Раскрасневшаяся Аннушка с поклоном потчевала гостей. В просторной горнице сделалось шумно и весело. За весельем незаметно надвинулись ранние зимние сумерки. Внесли сальные свечи, стало еще уютнее. Хмель давно играл в головах гостей. Амос Кондратьевич шепнул хозяйке: -- Убирай хлеб, Варвара, занавесь иконы -- пусть веселятся. Видишь, у молодых глаза разгорелись, спеть да сплясать охота... А мы, старики, мешать не будем... Милости прошу, -- поклонился он приятелям, степенным бородачам-мореходам, -- милости прошу в горницу ко мне. Кормщики поднялись со своих мест и, поблагодарив хозяйку, перешли в мужскую половину. Теперь на почетном месте сидели гудошник и гусельщик. Гудошник был молодцом с курчавой бородкой, подстрижен в кружок, как стриглись, впрочем, тогда у староверов все мужчины. На нем была шелковая красная рубаха, синий кафтан и бархатные брюки, заправленные в козловые сапоги. У гусельщика волосы давно побелели. Он был одет в рубаху и длинный кафтан "смирного" темного цвета, приличного для людей пожилых и степенных. Первым начал молодой музыкант: по жильным струнам гудка -- поморского инструмента, с виду похожего на мандолину, -- он ударил смычком -- погудальцем. Тягуче застонал, заплакал гудок, послышались мягкие мелодичные переборы гуслей. На середину круга первой вышла Аннушка. Она кокетливо поводила плечами, наклонив русую голову в парчовой повязке. Северный мелкий жемчуг, нанизанный на оленьи жилы, матово поблескивал в длинных до плеч серьгах. Дробно стукнув подковами сапог, навстречу Аннушке вышел молодой носошник Федор Рахманинов. Хозяйка, сложив на животе руки, умильно поглядывала на свою любимицу. Танцы разгорались, на круг выходили все новые и новые плясуны. А мореходы сидели в горнице хозяина вокруг тяжелого резного стола и вполголоса вели задушевный разговор. В дверях показалось озабоченное лицо Варвары Тимофеевны. Она пришла узнать, не нужно ли чего гостям. Не слыша приказа от Амоса Кондратьевича, она отправилась было дослушивать песни. Вдруг ей показалось, что в горнице холодновато. И хотя печи были хорошо топлены. Варвара Тимофеевна решила добавить жару. Через несколько минут раздобревшая стряпуха Ефросинья внесла на большом железном листе раскаленные угли и медленно стала прохаживаться по горнице. -- Что ты, Ефросинья, делаешь? -- испугался Корнилов. -- Не холодно нам, и так хоть кафтан снимай, вовсе распарило. -- Пар костей не ломит, Амос Кондратьевич, а тело тешит, -- затараторила бойкая баба. -- Гостюшкам дорогим угодить надо: чай, намерзлись по дороге, мороз-то лютый. Афанасий Иванович, как из саней вылез, и языком толком не ворочал, я уж заприметила. Мореходы, рассмеялись, вытирая выступивший пот. -- Ну-ну, Ефросинья, довольно, иди, иди с богом, -- отмахивался хозяин. Стряпуха с ворчаньем вынесла жаровню. Настоящего разговора все еще не было, каждый думал о своем. Наконец Юшков, засмотревшийся на редкую икону новгородского письма, повернулся к товарищам. -- На погибель нашу граф Петр Иваныч сальную контору завел, право слово. Не графское это дело, а промыслам большой убыток. В прошлом году по вольной торговле за пуд моржового зуба двадцать рублей брали, а сей год графская контора десять рублей дает. За большую моржовую кожу четыре рубля, за пуд сала рупь получай. Вот и считай -- как раз вполовину. А что делать?" Тут и жаловаться некому -- сиди помалкивай. Мореходы оживились и принялись со всех сторон обсуждать "Торговую графа Петра Ивановича Шувалова контору сального беломорского промысла". -- Ежели в расчет взять, сколь лодья стоит да снасть, харчи, одежа, выходит, и в удачливый год дай бог концы с концами свести, поддержал хозяин. -- На Груманте ежели промышлять, там зверя много. Это еще не вся беда, -- вздохнув, продолжал Амос Кондратьевич, -- о корабельщине подумать надо. Носошник Егор Петрович Ченцов, лохматый седой старик, вскочил с лавки. -- Слыхал я, в селе Устьянском приказчик с пильных заводов баял, будто большие деньги от казны дадены для пользы мореходам: и лес будто для нас рубить и корабли строить. -- Старик подтянул штаны, сползавшие с худого живота. -- Подрядился будто для нас, мужиков, порадеть господин Бак, а на поверку-то, на поверку, господа кормщики, инако выходит. -- Тенорок Ченцова задрожал. -- И лес рубит и корабли строит сей проходимец для иноземной державы, сиречь Аглицкого королевства... Тридцать ластовых кораблей, хвалился приказчик, в прошлом годе отправил в заморье господин Бак. Мореходы переглянулись. Это известие ошеломило их. -- А я, -- насупив брови, вступил Амос Кондратьевич, -- от верных людей наслышан, хлопочет господин Бак новое позволение -- рубить мезенскую да онежскую корабельщину противу прежнего не в пример больше. -- Что ж, -- басовито рявкнул Афанасий Юшков, -- начисто сведет купчишка Бак ближний строевой лес. А доведется нам лодейку шить, так и тесины худой не сыщешь. -- Правду говоришь, Афанасий, -- вымолвил Фотий Ножкин, старательно водивший пальцем по гладкой столешнице. -- Да ежели такие дела, так не только детям али внукам нашим, а нам, грешным, не на чем будет в море выйти. -- Обсказать бы про то лесорубам, -- пробасил лысый, с огромным синим носом кормщик Чиракин. -- В онежских лесах много устьянских мореходов лес валит, да и сумских посадских немало. Всех-то не мене сорока артелей наберется. -- Да уж обсказал я, как есть все обсказал, -- снова услышали кормщики тенорок старика Ченцова. -- Ребята и топоры было побросали... Купец Еремей Окладников, будь он неладен, на те поры случится, в Каргополь по делам гнал... Ребята его обступили, так и так, говорят, не хотим свой лес англичанам отдавать, самим сгодится. Дак что Окладников содеял, господа кормщики, -- вынес складень из саней да на иконе пресвятые богородицы поклялся: в Кронштадт, дескать, лес идет, императорские корабли строить. Известно, супротив святой иконы не пойдешь, -- понизил голос старик, -- а только... врал все Окладников. Ну, а далее вызнал Еремей Панфилыч, от кого слух, и наклал мне собственной ручкой по шеям, -- с обидой закончил Ченцов. Кормщики, пряча улыбки в бородах, переглянулись. Последние слова старика носошника развеселили их. -- Ха-ха-ха, -- не выдержал смешливый Яков Чиракин. -- Собственной ручкой, говоришь, Окладников ощастливил? Ха-ха-ха! Прости, Егор Петрович, согрешил, -- утирая слезы, говорил он старому носошнику... -- А господин Бак хитер, самому неспособно с мужиками разговоры вести, дак он Еремею Окладникову подряд на вырубку онежских лесов подсунул. -- Как же нам за лес постоять, за мореходство, за промысел? -- спрашивал товарищей Афанасий Юшков. -- Помоги, Амос Кондратьевич, посоветуй. -- У меня про это думано-продумано, -- спокойно ответил Корнилов. -- В столицу ехать надо, челобитную царице отвезти. Она Петрова дочь, не должна нас в нужде оставить. Мы ведь тоже державе-отечеству опора. -- Не допустят мужика низкого звания, хотя бы и кормщика, до матушки... челобитную в печку, а тебя в железа, в тайную канцелярию, -- с горечью возразил Чиракин. -- Значит, выходит, не мешай их сиятельству из поморов сало топить? А лесу он тебе оставит сколько надобно... на тесовый гроб? -- опять вскочил на ноги Ченцов -- А может, лучше не они нам, мы им на гроб отпустим, а, господа кормщики? -- с угрозой пробасил Чиракин. -- Не горячись, Яков, -- по-прежнему спокойно сказал Корнилов, -- побереги жар, сколь еще тебе по Студеному морю плавать -- сгодится. Попадет наша челобитная к Елизавете Петровне... -- Как же, гуси-лебеди во дворец доставят, -- мрачно вставил Савва Лошкин. -- Не гуси-лебеди, -- повысив голос, ответил Амос Кондратьевич, -- в Санкт-Петербурге, в Академии наук состоит Михаило Ломоносов, сын Васьки Ломоносова, вот он и передаст в собственные руки. Он и есть надежда наша. -- В таком разе поезжай, Амос Кондратьевич, -- за всех сказал Чиракин, -- поезжай, друг, авось делу поможешь... Дружно подписали мореходы челобитную императрице Елизавете Петровне, собрали Корнилову деньги на дорогу, поклялись держать все в тайне... Закончив все дела, мужики решили сойти вниз, поглядеть, как веселится молодежь. Истосковавшийся по табаку Яков Чиракин торопливо набивал трубку. Но мореходов ждала еще одна неприятность. Под окнами заскрипел морозный снег. Кто-то торопливо шел к крыльцу... Хозяин краем уха уловил незнакомый голос, певуче ответила Варвара Тимофеевна. Затем голоса умолкли, видимо, гость раздевался. В горницу вошла хозяйка. -- Амос Кондратьевич, гость к тебе пожаловал. -- Обернувшись, Варвара Тимофеевна добавила: -- Проходи, милый человек, тут он, хозяин-то. Корнилов поднялся с места, разглядывая посетителя. -- Да ведь это, кажись, Карла Карлыч, -- признал он конторщика купца Бака. -- Садись, милости просим, -- и подвинул стул. -- Я не думаль устроить вам помеха, -- извинялся нежданный гость. Он раскланялся со всеми, сел и вытащил большую трубку. -- Батюшко Карла Карлыч! -- вдруг раздался голос Варвары Тимофеевны. Она всегда появлялась словно из-под земли. -- Выйди в сени, мил человек, поохладись. Там и покуришь, а здесь грех -- иконы стоят, огонек божий зажжен. Карл Бринер рассыпался в извинениях и, повернув трубку, сунул ее в карман. -- Пива вот нашего отведай, Карла Карлыч, -- обратился к немцу хозяин. -- Варварушка, подай гостю пивца! Сами варили, на славу удалось, крепкое да пенистое. Неловкое молчание длилось долго. Гость выпил, но разговора не начинал. Молчали и хозяева. Наконец Корнилов не выдержал: -- С чем пожаловал, Карла Карлыч? Говори, не стесняйся, люди здесь свои -- все приятели дорогие... Вот он, -- показал Корнилов на Афанасия Юшкова, -- первый мореход на Мезени, Новую Землю, как свои дом, знает. Этот вот -- Чиракин Яков -- грамотей, опись берегам делает, чертежи морские сочиняет. А эти, что рядом сидят, Лошкин Савва и Откупщиков Алексей, молодые мореходы, а глядишь, скоро нас, стариков, за пояс заткнут... -- Ты, Амос Кондратьевич, хвали да не захваливай, -- вмешался Юшков, -- и получше нас кормщики есть. -- О, ошень допрая компания... -- оживился Бринер. -- Я пришел для ошень выгодный сделка. Продайт мне ваш рукописный карт и лоций ланд Шпицберген. Пуду дафайт сто руплей за один карта, сто руплей один лоций. Мореходы переглянулись. -- Зачем тебе, Карла Карлыч, карты? Ты ведь по морю ходить негож, тебя, слышь, море бьет? -- осторожно спросил Корнилов. Бринер замахал руками. -- О да, я море не люпит, много страдал от качка. Это хозяин для английский шкипер покупайт. Шкипер не хочет Шпицберген плыть, льдов боялся. Русский карта надо, где лед дорога показана. Мистер Пак желайт сфой корапль моржи таскать, в Ефропа посылать. Савва Лошкин тихонько свистнул. -- А губа не дура у твоего мистера Бака -- моржей таскать. Много не натаскает. -- И он лукаво подмигнул приятелям. Амос Кондратьевич сразу посуровел, нахмурился. -- Вот что, Карла Карлыч, продавать мне нечего, своих чертежей да лоций у меня нет. Я только до времени пользуюсь, пока хозяину надобности нет... -- О, другая хозяин... -- Немец удивленно уставился на Корнилова. -- Какая шкипер? -- Не шкипер книгам хозяин, Карла Карлыч, народ русский! От пращуров множится в книгах знатство народное. Немец не понимал, он снова твердил свое: -- Пудь допр, копирку делай, а деньги клади карман. Кормщики весело рассмеялись. -- Хитер ты, я вижу, больно, -- ответил настойчивому посетителю Корнилов, -- да не выйдет твое дело, не могу я, Карла Карлыч, книги продавать... Было время -- верили вам, иноземцам, что знали -- показывали, да выходит, на свою голову доверчив русский человек. А теперь мы учены... -- Я даю полше -- дфести руплей книга, дфести руплей карта. Ошень хороший цена, дафай руки пить, ну? -- прибавил немец. -- Все равно, сколько ни давай, книгам этим цены нет. Дорого пришлось знатство студеных морей русскому народу. Нельзя купить кровь, жизнь человеческую... Много жизней, тысячи... Нет, Карла Карлыч, не проси. Вдруг Корнилова будто осенило. Он резко повернулся, пригнувшись почти вплотную к недоумевающему Бринеру. -- А ты, Карла Карлыч, не слыхал, для чего мистеру Баку наши чертежи понадобились? Без обману скажи, ведь мы с тобой в приятелях ходим, -- покривил он душой. -- Из Лондона письмо мистеру Паку пришел от торговый дом "Вольф и сыновья". Трепуют срочно рюсский карта и книга. Карл Карлыч, вспомнив, что недавно говорил иначе, забеспокоился: -- Я по дружпе сказал, Амос Кондратьевич, пудь допр, не выдай, хозяин пудет меня опвинять. Бринер заторопился домой. Корнилов не стал его задерживать. У хозяина да и у гостей-мореходов настроение было испорчено. Проводив до дверей немца и вернувшись в горницу, Амос Кондратьевич задумался. Смутное предчувствие беды охватило его. -- Н-да, неспроста им морские чертежи понадобились, -- прошептал старый мореход, -- жди беды, не иначе... Глава четвертая. ПОДКУП Утром на следующий день Аграфена Петровна робко вошла в лавку купца Окладникова. Она терпеливо ждала, пока освободится приказчик, отпускавший товар двум важным покупательницам. -- Тимофей Захарыч, милай, мне бы мучки полпуда да маслица самую малость, -- пропела старуха. -- На святой жених вернется, тогда и вернем. -- Полгода, тетка, посулы твои слышим. -- Приказчик открыл толстую книгу, перелистал несколько страниц. -- Гляди, под сто рублей за тобой. -- Сто рублей, помилуй, Тимофей Захарыч! -- Лопатина побледнела. -- Неужто такие деньги? Откуда бы... Ошибся, милай, посмотри-ка внове. -- Тут все записано. -- Приказчик стал мусолить пальцем по странице. -- Муки пшеничной пуд взяла, масла два фунта, круп разных... -- Неграмотная я, Тимофей Захарыч. Обижаешь старуху. -- Лопатина всхлипнула. -- Погоди, тетка, плакать, самому скажу, пусть решает. -- Приказчик взял книгу и скрылся в дверях. В ожидании Аграфена Петровна застыла у прилавка. Ждать ей пришлось недолго. В дверях появился приказчик, лицо его расплывалось в угодливой улыбке. -- Аграфена Петровна, -- чуть-чуть склонил он голову, -- Еремей Панфилыч вас к себе просит, пожалуйте, Аграфена Петровна. -- А мучки отпустишь, Тимофей Захарыч? -- удивляясь неожиданной вежливости, допытывалась старуха. -- Да уж иди к хозяину, -- распахивая двери перед старухой, ответил приказчик, -- он сам скажет. Еремей Панфилыч Окладников поднялся навстречу Лопатиной. -- Здравствуй, матушка Аграфена Петровна, давно не виделись, почитай, как мужа схоронила, -- ласково сказал купец. -- Садись, дело к тебе. Лопатина осторожно присела на кончик дубового стула. -- Эй, Тимоха! Подай-ка наливочку дорогой гостье, -- распорядился Окладников. -- Да заедков: пряников, орешков поболе. Выкушай, Аграфена Петровна, хороша наливка. -- Купец, разливая в серебряные стаканчики золотистую жидкость, не спускал внимательных глаз с Лопатиной. -- Спасибо, Еремей Панфилыч, не пью я... да разве с мороза... морозец-то знатный ныне. -- Жениться хочу, Аграфена Петровна, надоело бобылем жить... Наталью хочу сватать, -- поставив свой стаканчик на стол, сразу перешел к делу Окладников. -- Что ты, что ты, Еремей Панфилыч, -- замахала руками Лопатина, -- засватана Наталья. Жених Иван Химков, на выволочном промысле зверя бьет, вернется -- и свадьба. -- Разве я Химкову ровня? Ему до самой смерти в нищих ходить, а я... а я... похочу -- весь Архангельск мой будет! Тебе-то, Петровна, али не надоело побираться, на хлебе да на воде жить? С Химковым породнишься -- думаешь, лучше будет? А выдашь Наталью за меня, в шелк да в бархат одену, в холе и довольстве до гроба проживешь. Наталью отдашь -- вся лавка твоя... домой носить будут. Окладников налил еще по стаканчику. -- А что сговор был, того не бойся, Петровна, -- вкрадчиво говорил купец. -- С деньгами все можно и греха нет. -- Стыдно перед людьми слову отказать... -- заколебалась Аграфена Петровна. -- Да пойдет ли Наталья за тебя? Девка-то с норовом -- отцовских кровей! -- Аграфена Петровна, матушка, стыд твой деньгами закрою, а Наталья против материнского слова не пойдет, -- горячо уговаривал Окладников. -- Помоги, матушка, сохну я по Наталье. И богатство ни к чему будто. На крысиной мордочке Лопатипой выступил пот. Она напряженно думала. -- Помогу, Еремей Панфилыч, заставлю девку слово забыть, -- решила старуха и потянулась к стаканчику. Рука ее дрожала. Окладников бросился к двери. -- Тимофей, -- закричал он, -- Аграфене Петровне все, что прикажет, -- он задыхался от волнения, -- все, что прикажут... Одно слово -- всем чтоб были довольны! Аграфена Петровна выждала, пока купец успокоится. -- Однако ты послушай меня, старуху. -- Она скромно опустила глаза. -- Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон, негоже невенчанную девку-распутницу в доме держать... Не прогневайся, Еремей Панфилыч, а слых-то в городе есть. Ох, грехи, грехи. Не приведи господь. Прознает Наталья, тады не взыщи... -- Завтра выгоню, матушка, -- стиснув зубы, ответил купец, -- и духу ее завтра не будет. Вот те крест. -- Еремей Панфилыч перекрестился двумя перстами, глянув на темную икону. -- Ладно, -- махнула рукой Аграфена Петровна, -- верю, не для меня делаешь... О женишке-то Ваньке Химкове подумал? -- Старуха прищурила хитрые глазки. -- А что мне Химков, -- с презрением сказал купец, -- тьфу! -- А вот и нет, не так рассудил, -- запела Лопатина. -- Наталью разом не обломаешь: глядишь, на полгода девка канитель разведет. Не взял ты того в расчет. А ежели Ванюшка здеся, в городе, мельтешиться будет? -- Старуха развела руками. -- Молодца от крыльца отвадить надобно, права, матушка. А ты как смекаешь? -- Да уж по слабому бабьему умишку... -- Лопатина задумалась. -- Я бы его поприветила, да на лодью кормщиком, да на Грумант-остров за зверем покрутила, там-то, -- рассуждала старуха, -- авось зазимует молодец, а тем часом мы Наталью окрутим, понял? -- Аграфена Петровна захихикала. -- А седни я Наташку обрадую: сватается, мол, Еремей Панфилыч. Посмотрим, что девка скажет. -- Ну и голова у тебя, матушка, -- удивился купец, -- ну и хитра! Отправлю, отправлю молодца за море. А ежели что, и лодьи не жаль. "С коготком старуха, -- подумал он, искоса глянув на Лопатину, -- такой палец в рот не положишь -- голову откусит". Аграфена Петровна вернулась домой в разукрашенном возке, на паре дорогих рысаков. Приказчик долго таскал из саней мешки, кулечки, свертки. Уходя, Тимофей Захарыч, осклабясь, низко поклонился Аграфепе Петровне, словно важной барыне. Но Лопатина чувствовала себя неспокойно. Оставшись одна среди подарков, сваленных кучей в горнице, она, волнуясь, вынула из шкафчика пузатую бутылку своей любимой наливки. Долго раздумывала, как быть, то и дело прикладываясь к стаканчику... С улицы вбежала раскрасневшаяся с мороза Наталья. Увидев свертки, она захлопала в ладоши, радостно бросилась на шею матери. -- Мамынька, Ванюшка деньги прислал, вот хорошо! Пряча глаза, Аграфена Петровна отвернулась. -- Откуда деньги, мамынька, али от тетушки из Вологды подарок? -- допытывалась девушка. Она достала из кулечка медовый пряник и с удовольствием откусила. -- Какой пряник вкусный, мамынька! Старуха, развязывая и вновь завязывая концы головного платка, думала, как приступить к делу. -- Натальюшка, -- вкрадчиво начала она, -- каждый день пряники будут. Да что пряники, тьфу! Первой барыней в Архангельске сделаешься. У губернатора на балах танцевать будешь, ежели, ежели... -- Ежели что, мамынька? -- не поняла Наталья. -- Ежели за Окладникова замуж пойдешь. Сватался сегодня Еремей Панфилыч, -- торжественно произнесла Аграфена Петровна. -- Счастье-то, счастье привалило... первый купец в Архангельске... -- Как он смел, невеста ведь я! -- И, вспыхнув, Наталья с отвращением бросила пряник на пол. Голос ее дрожал. -- Ванюшке слово дадено. Люблю я его. -- Брось, милая, про любовь говорить, без денег-то какая любовь, -- сердито ответила старуха. -- А дети пойдут, нищих плодить будешь? -- Грех, мамынька, вам так говорить. Сами нас с Ванюшкой иконой благословили, опомнитесь, мамынька. -- Наталья с трудом удерживалась от слез. -- Бог простит нашу бедность, -- не слушая дочь, наступала Лопатина. -- Будут деньги, попы за нас молиться станут. Замолим грехи, покаешься, бог простит. -- Мамынька, -- все еще не веря, закричала девушка, -- опомнитесь! Что люди скажут! -- Еремей Панфилыч рты позатыкает. Наталья опустилась на скамью. Долго, шевеля губами, смотрела она на почерневшую от времени икону. Вытерев глаза уголком платочка, девушка твердо сказала матери: -- Не согласна я, мамынька, даже слов ваших слушать. Я Ивану Химкову обещание дала -- за него и взамуж пойду. -- Супротив материнского слова не пойдешь, -- рассвирепела старуха, -- у меня разговор короткий, как скажу, так и будет. В смятении Наталья поднялась к себе в горенку и в чем была, не раздеваясь, бросилась на постель. Дотемна лежала она, не шевельнувшись, с открытыми, ничего не видящими глазами. Словно сквозь сон слышала девушка, как возилась в кухне Аграфена Петровна: топила печь, ставила тесто, переставляла горшки... Потом зазвонили в церкви, внизу затихло. Старуха нарядилась в праздничное платье, напялила шубу, повязала платок. -- Наталья, -- громко позвала она, -- я в церкву иду, замкнись! Голос матери заставил очнуться девушку. Когда хлопнула дверь и затихли скрипучие на морозе шаги, Наталья быстро собралась и выбежала на улицу. Возвратилась домой она радостная, довольная и сразу же улеглась спать. Аграфена Петровна долго стучала у дверей. -- Ты что, оглохла, что ли? -- войдя в дом, набросилась она на дочь. -- Чуть дверь не сломала стучавши. Мороз-то не свой брат. -- Заспала, прости, мамынька, -- смиренно оправдывалась девушка, притворно зевая и будто со сна протирая глаза. -- Ну, иди, с петухами, дура, в кровать завалилась, иди досыпай. Других-то насильно в такую рань не уложишь, -- ворчала мать. Скинув шубу, Аграфена Петровна принялась прятать подарки Окладникова, заглядывая в каждый кулечек, разворачивая каждый сверток. В дверь постучали. "Кого это бог не впору несет?" -- подумала она, торопливо набросив скатерку на большой окорок. -- Ефросиньюшка, ах, боже мой, вот уж кого сегодня не ждала! -- затараторила она, притворясь обрадованной. -- Входи, входи, милая. Это была стряпуха Корниловых, давняя подружка Лопатиной. Отряхнув снег с белых узорчатых валенок, гостья с таинственным видом подошла к Аграфене Петровне, расцеловалась. Зорким оком окинув кухню, она сразу поняла -- хозяйка разбогатела. -- Дочка дома ли? -- Дома, спит, поди. -- Тес, -- зашипела Ефросинья, -- тайное хочу сказать, по дружбе, мать моя, упредить. -- Тайное? -- Аграфена Петровна всполошилась. -- Говори, Ефросиньюшка. Кухарка, притянув голову приятельницы, зашептала в самое ухо. -- Твоя-то Наташка к нашему хозяину Амосу Кондратьевичу прибегала, плакала. Говорила: ты ее, мать моя, сильем за купца Окладникова выдаешь. -- Ах, проклятая девка! -- Тес, -- опять зашипела Ефросинья, -- молчи, услышит Наталья -- не миновать беды. -- Сказывай дале. -- Христом богом девка твоя кормщиков мезенских просила с собой ее взять. Хочу-де в Слободу, слово Ванюшке Химкову дала. Кормщики через два дня в обрат едут. -- Берут ее кормщики? -- Берут, посулились. -- Что же делать? Аграфена Петровна, схватив платок, бросилась к дверям. Ефросинья поймала ее за подол. -- Ну и горяча ты, мать моя, поспешишь, дак ведь людей насмешишь. Видать, крепко девка задумала, от своего не отступит. Откройся мне, Аграфенушка, поведай, как и что. Вместе подумаем, авось и толк будет. Приятельницы долго шептались, ахали и охали. -- Ну, мать моя, дело стоящее. В таком разе и словом поступиться можно. Грехи наши, ах, грехи, все послаще да получше хотим... Пожертвуй на бедность, Аграфенушка, я помогу, уж такое тебе посоветую. Аграфена Петровна, развязав уголок цветного платка, достала золотой десятирублевик. -- Бери, Ефросиньюшка, Еремей Панфилыч одарил. А как дело сделаем, будь в надеже, не забуду. Спрятав деньги, кухарка снова что-то зашептала на ухо Лопатиной. Аграфена Петровна время от времени кивала согласно головой. -- Ну, кажись, все обговорили, -- поднялась гостья. -- Наталье ни слова -- это перво-наперво. Время не теряй -- завтра все свершить надо. -- Спасибо, Ефросиньюшка, спасибо, -- благодарила Лопатина. Приятельницы снова расцеловались. -- Я к самому-то утречком побегу, а там как скажет. На вот орешков еще кулечек, пряничков прихвати. Старухи распрощались вполне довольные друг другом. Глава пятая. КУПЕЦ ЕРЕМЕЙ ОКЛАДНИКОВ К вечеру в городе Архангельске занялась пурга. Ветер посвистывал в голых ветвях заснувших на зиму березок, неистово кружил белые хлопья и, наметая сугробы, нес по пустынным улицам тучи снежной пыли. Ветер с воем врывался в дымовые трубы, выхватывая из топившихся печей снопы огненных искр, и яростно швырял их в темноту, на притихший город. Он уныло гудел под куполом недостроенной громады Троицкого собора, без устали перекатывал по площади прошлогоднее, разлохмаченное воронье гнездо. В двух окнах нового окладниковского дома, что на Соборной улице, мутнел свет. В малых покоях Еремея Панфилыча, потрескивая, горели оплывшие свечи. За окном бушевала вьюга, а здесь, в горнице, было душно от топившейся большой изразцовой печи. Окладников, в шелковой рубахе с расстегнутым воротом, беспоясый, сидел, облокотясь на стол и подперев голову руками. Босые мозолистые ноги с изуродованными кривыми пальцами покоились на мягкой медвежьей шкуре Купцу жарко; полуседые волосы растрепались и свисали взмокшими прядями на лоб. Не раз и не два прикладывался Еремей Панфилыч к большому граненому стакану с крепкой водкой. На душе его смутно, невесело. После разговора с Аграфеной Петровной, казалось бы, радоваться только: добился человек своего. А вышло не так. Из головы не выходили слова Лопатиной: "Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон. Негоже невенчанную девку-распутницу при себе держать... Слых-то в городе есть... Не приведи господь, прознает Наталья, тады не взыщи..." И он тогда же накрепко положил в своем сердце развязаться с девицей. Терзаясь недобрым предчувствием, рядом с купцом сидела ключница Василиса в ярком цветастом сарафане. Нежное продолговатое лицо ее было бледно. Глаза, черные, жаркие, обведены темными тенями. Еремей Панфилыч искоса взглянул на Василису. Что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но тут же перед глазами встала Наталья. -- Для ради того, как я жениться задумал, -- нарочито грубо сказал он, отвернувшись, -- м-м-м... -- Купец проглотил слюну, жирный подзобник колыхнулся. -- Лопатину Наталью седни сватал... Василиса ничего не ответила. Она сидела, скрестив на груди руки, низко склонив голову и как-то странно покачиваясь. -- Ну, ну, -- уже мягче, с беспокойством сказал Окладников, снова взглянув на девицу, -- не брошу тебя... А вместях нам боле не быть. -- Воля ваша, Еремей Панфилыч, -- едва слышно прошептала Василиса, -- а только... вспомните свои слова: богом ведь клялись, как из петли-то меня вынули. Василиса выпрямилась, их взгляды встретились; купец не выдержал, опустил глаза... Помнил Еремей Панфилыч, все хорошо помнил, хоть и больше трех лет прошло. Ездил он однажды в Москву, в пути прихватила непогода, и довелось ему переждать злую пургу под Ярославлем в графской усадьбе. Разорившийся аристократ, узнав про богатого купца, показал ему Василису и предложил купить ее. Запросил он непомерно высокую цену -- пятьсот рублей. По прихоти помещика крепостная девица получила хорошее воспитание, обучилась французскому языку, играла на клавикордах... В шестнадцать лет она стала наложницей графа. Загорелся Еремей Панфилыч, взглянув на Василису. Высокая, грудастая, статная, она сразу покорила его сердце. Не торгуясь, не сказав ни слова, купец выложил деньги. Но девица оказалась непокорливой: в ту же ночь она наложила на себя руки. Перепугавшийся Еремей Панфилыч едва успел вытащить ее из петли. "Василиса Андреевна, -- умолял он, ползая на коленях, -- не для ради баловства -- женюсь, как бог свят, женюсь. А помру, всем достоянием завладаешь, клянусь, -- истово целовал он нательный крест, -- бога в свидетели беру". Поверила Василиса. Окладников не врал, он хотел жениться на ней. Но шло время, свадьба откладывалась... Три года промелькнули, словно три дня. Василиса привыкла, привязалась к Окладникову и даже полюбила его. А Еремей Панфилыч души не чаял в красивой доброй Василисе. Но вот как-то раз в церкви увидел купец Наталью Лопатину, и жизнь его пошла кувырком. И чего только не делал он, чтобы завоевать сердце девушки! Правда, все делалось исподволь: он подкупал подарками подруг Натальи, и те нашептывали ей о достоинствах купца. Насылал на нее знахарок и ворожей, пробовал и Наталью задобрить дорогими подарками. Но все напрасно -- девушка была непреклонна. Она любила Ивана Химкова и терпеливо дожидалась, когда он скопит денег на свадьбу. Неодолимое чувство все больше и больше овладевало Окладниковым. И вот решился он подкупить мать Натальи -- Аграфену Петровну. -- Не вмолодях вы, Еремей Панфилыч, не будет любви меж вами, обман один, -- нарушив молчание, с тоской сказала Василиса. -- Погубите вы ее и сами згибнете. Жалеючи вас, упреждаю, -- махнув рукой, она отвернулась. Окладников хотел что-то сказать, но смолчал, поджав губы. Видно было, что ему не по себе. -- Куда мне теперича? -- перебирая дрожащими руками конец передника, жалостливо спросила Василиса. -- Одна дорога мне -- на погост. -- Сказал, не оставлю, -- пробурчал Окладников, хмуро взглянув на нее, -- барыней будешь жить. -- Он повернулся к иконам, словно желая призвать в свидетели многочисленных святых в золоченых ризах. -- Оченно вам благодарна, Еремей Панфилыч. -- Василиса поднялась и, не помня себя, рванулась из-за стола, потянув за собой скатерть. На столе зазвенела посуда... Ухо Окладникова уловило едва слышный шорох удалявшихся шагов. Еремей Панфилыч стер пот с лица подолом рубахи и, тяжело вздохнув, погрузился в мрачное раздумье. Широкоплечему, моложавому на вид Окладникову перевалило на шестой десяток. Роду он простого, мужицкого. Двенадцатилетним мальчишкой отец отдал его в ученье к односельчанину, мелкому торговцу рыбой. Через три года, скопив по грошам полтора рубля, мальчик сбежал от хозяина. Трудные были первые годы самостоятельной жизни. Однако Еремей Панфилыч обладал умом острым, изворотливым и в тридцать пять лет сумел записаться в архангельское купечество. А вскоре, втеревшись в доверие к богатому купцу Шухову, увозом женился на его единственной дочери Катеньке. Правдами и неправдами, а к сорока годам Окладников стал первостатейным архангельским купцом с капиталом в сотни тысяч. Родители Еремея Панфилыча строго держались раскола. Окладникову это показалось обременительным для дела, и он пошел на обман: открыто ходил в церковь, нюхал табак, употреблял китайскую траву -- чай, дружил с православным духовенством. При случае Еремей Панфилыч подсмеивался над ревнителями старины в долгополых кафтанах. Но это была лишь видимость: Еремей Паифилыч тайком щедрой рукой помогал единоверцам. Он поддерживал деньгами выгорецкие скиты. В голодные годы посылал раскольникам-беспоповцам обозы с хлебом, через третьих лиц задаривал взяткой нужных людей, а случалось -- выручал староверов от тюрьмы и ссылки. Раскольники почитали Окладникова своим благодетелем, прощали ему все, даже богомерзкое крещение щепотью на людях. И в далеких скитах "беспоповского Ерусалима" не забывали поминать Окладникова в молитвах. Еремей Панфилыч владел канатным заведением, где выделывал на продажу мореходам разное смоленое веревье: от толстых якорных канатов и до самой мелкой снасти. Да еще два заводишка числились за Окладниковым; топили там скотское сало на свечи, а жир морских зверей -- моржей да тюленей -- для отпуска за море. Но и это не все. Окладников держал зверобойные и рыбные промысла, брал казенные подряды, держал обширную торговлю съестным и красным товаром. Все было у Окладникова: здоровье, богатство, почет... Он брал от жизни полной мерой, всегда был бодр и доволен судьбой. Пять лет прошло, как похоронил Окладников свою Катерину Алексеевну и вел привольную холостую жизнь... На дворе глухо залаял цепной пес. Стукнула щеколда. Скрипнула где-то дверь... Неслышно к столу подошла Василиса. -- Еремушка, -- тихо позвала она. -- Еремушка! Купец не шевелился. Девица присела возле него и осторожно провела маленькой рукой по склонившейся голове. -- А, что?! Это ты, Василиса? -- резко вскинув голову, купец стряхнул ее руку. -- Что тебе? -- К вам Захар Силыч. -- Она рукавом незаметно смахнула слезы. -- Шибко просится... Не люба я вам, Еремей Панфилыч, али не потрафила чем, скажите, бога для... -- зашептала девушка. -- Ну, распустила нюни, -- рявкнул купец. Он оправил задравшуюся рубаху, пригладил ладонями волосы. Послюнив пальцы, снял нагар со свечей. Испуганно отшатнувшись, Василиса выскользнула из горницы. За дверями послышался негромкий разговор. Осторожно ступая скрипучими сапогами, вошел высокий худой старик в длинном черном кафтане. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели. -- Садись, Захар Силыч, -- поднявшись навстречу гостю, указал на скамью Окладников, -- откушай чем бог послал. Купец покачнулся, он был в немалом подгуле. -- С просьбой к тебе, Еремей Панфилыч, -- кланяясь, ответил старик, -- беда пришла... -- Пей. -- Окладников подвинул гостю стакан хмельного. -- Знаю твою беду... Э, нет, пей, Захар Силыч, утешь хозяина, -- настойчиво угощал он отнекивающегося старика. -- Ежели не выпьешь, и слушать не буду. Захар Силыч, сдвинув ершистые седые брови, уселся на покрытую ковром лавку. -- Будь по-твоему, Еремей Панфилыч, не пью я, да по нашему положению и отказать нельзя, -- с горечью отозвался он. -- Здрав буди! -- Закусив хрустящим соленым огурчиком, старик отставил было чару. Но Окладников налил еще. Захар Силыч не отказался, выпил. Не отстал от гостя и хозяин. -- Говори, в чем нужда! -- икнув, спросил Окладников, тщетно стараясь ухватить пальцами скользкий грибок. -- Деньги надобны. Ежели к завтрему англичанину Баку долг не представлю -- разор, долговой ямой купчишка грозит. -- Неужто так! А сколь должон? -- Пять тысяч, Еремей Панфилыч, -- со вздохом ответил старик. Всей душой ненавидел Окладников иноземцев. На его глазах разорялась архангельское старозаветное купечество, уступая свое место и капиталы пришельцам. Задумался он: "Деньги большие, однако и человек надежный. Не дам аглицкому купчишке своего, природного купца разорить. Ежели друг другу не подможем, дак они нас по одному всех в трубу пустят". Но вдруг новая мысль осенила хозяина. -- Дам, выручу, Захар Силыч, -- круто повернулся к гостю купец, -- однако и ты просьбишку уважь. -- Купец налил себе еще чарку и жадно выпил. -- Спасибо, благодетель ты наш, -- полез целоваться старик, -- уважу, как есть уважу. Ежели надоть, последнюю рубаху для тебя скину. -- На Василисе женись... старуха-то померла у тебя? Лицо Захара Силыча вытянулось. Он растерянно заморгал глазами. -- Еремей Панфилыч, ты что, -- шепотом спросил он, -- в своем ли уме? Старик уж я, семьдесят годков о рождестве стукнуло... Не могу. -- Хмель как рукой сняло. Побледнев еще больше, Захар Силыч поднялся из-за стола. -- Твое дело... А только подумай, -- угрюмо сказал Окладников. -- Да ты посмотри девку-то, малина! На старости лет вот как утешит... Василиса, -- позвал он. Потупив глаза, вошла в горницу Василиса и стала у дверей. -- Смотри, краля какая, -- прищурился купец, -- тиха, скоропослушна, другой такой в городе не сыщешь. Нут-ко, нут-ко, подь ближе. Старик Лушников кинул быстрый взгляд на девицу и отвернулся. -- Не, не могу, от дочерей стыд, своих ведь невест дома четверо. Срам, срам, Еремей Панфилыч. На людях как покажусь... Василиса старалась вникнуть в слова, понять, о чем идет речь. Не поднимая голову, нехотя она сделала несколько шагов. Ноздри ее тонкого носа раздувались. Бурно вздымалась грудь. -- Чего морду воротишь? -- занозисто крикнул старику Еремей Панфилыч. -- Пятьсот рублей за нее графу отдал. Да ты лучше смотри. Василиса, скинь одежу-то, пусть жених как след товар смотрит... рубаху оставь. Иди, иди! -- строго прикрикнул он. -- Еремей Панфилыч, негоже мне... срамно... -- Василиса заплакала. -- Пожалей, милости прошу. -- Ну, -- перекосив рот, топнул ногой Окладников, -- смотри! В момент чтобы. -- Он приподнялся и сжал кулаки. Зарыдав, Василиса выбежала из горницы. -- По-хренцюзки лопочет девка, -- сказал Окладников, тяжело опустившись на лавку, -- на музыке играет. -- Он кивнул на новенькие клавикорды. -- А бабу завсегда в страхе держать надобно, -- словно оправдываясь, добавил он. -- На што нам, Еремей Панфилыч, хренцюзкий, только бога гневить, -- с отчаянием ответил старик.-- Нет, не можно мне, и жить осталось... -- Деньги-то у меня, -- повел нахмуренной бровью Окладников. -- А почему пекусь -- девку жалею, ласковая она, скромная. Да я жениться задумал, а ежели жена в доме -- ключнице невместно. Вот что, Захар Силыч, -- он стукнул волосатым кулаком о стол, -- в приданое за девкой деньги даю. И чтоб завтра свадьба. Ну, как ты меня понимаешь? Каков я человек есть? Старик Лушников опешил и, выпучив глаза, молча стал теребить седенькую бороденку. -- Эх, Еремей Панфилыч, -- сморгнув слезу, сказал он, -- позоришь ты мои седины. Ежели б не разор, да разве я на такое дело... Души у тебя нет. -- Старик с укоризной посмотрел на Окладникова. Заметив, что брови купца свирепо нахмурились, он поднялся, кланяясь на иконы, несколько раз истово осенил себя двоеперстным крестом. -- Согласен, -- тихо, почти шепотом, произнес он, повернувшись к Окладникову. -- Давно бы так. -- Купец опрокинул новую чару. Поперхнувшись и залив бороду водкой, он нюхнул кусочек черного хлеба. -- Чтоб завтра свадьба, слышишь? -- Еремушка, зачем? -- услышали купцы испуганный дрожащий голос. Василиса стояла босая, в одной сорочке. На щеках непросохшие ручейки слез. -- Три года с тобой как жена с мужем жили, не губи, смилуйся. -- Снимай рубаху, девка. Пусть жених смотрит, -- совсем охмелев, кричал Окладников. -- Побойся бога, Еремей Панфилыч! -- поднялся старик Лушников. Его трясло словно в лихорадке. -- Почто позоришь, человек ведь!.. Василиса Андреевна! -- Он низко поклонился ей. --Не обессудь, прости старика, просил он, стараясь не смотреть на оголенные матово белые плечи, -- уйдите отсель, Василиса Андреевна. -- Выйдя из-за стола, Захар Силыч полегоньку вытолкал ее из горницы и затворил дверь. Старик Лушников недолго сидел у Еремея Панфилыча. Поклявшись жениться на Василисе, он, пьяненький и печальный, пошатываясь, поплелся домой. -- -- -- На другой день, окунув тяжелую голову в ушат с ледяной водой, Окладников принялся за дела. Приказчик Тимофей Захарыч докладывал ему о вчерашней выручке в лавке. В дверь заглянула Аграфена Петровна, давненько дожидавшаяся купца в сенях. -- Еремей Панфилыч, -- запела она сладким голоском, -- к тебе я, дело есть. -- Нут-ка, Тимофей Захарыч, -- распорядился купец, -- выдь-ка, друг, отсель да двери прикрой... Садись, Аграфена Петровна, сказывай. Не случилось ли что? -- Короткопалыми волосатыми руками он взял жбан с холодным квасом и с жадностью сделал несколько глотков. -- Случилось, Еремей Панфилыч... Да ты не бойся, дело то поправимое, -- заторопилась старуха, взглянув на Окладникова, и выложила ему все начистоту. -- Вот что, миленький, -- закончила она, -- хочешь, чтоб девка твоя была, давай лошадок. Отвезу я ее к братцу в скиты выгорецкие, глядишь, скоро и свадьбу сыграем. -- Эй, Петька! -- гаркнул Окладников. В горнице, осторожно ступая, появился краснорожий кучер Малыгин в полушубке, опоясанном кушаком, и теплой шапке -- Закладывай лошадей, -- грозно сказал ямщику купец. -- В Каргополь и дальше поедешь -- словом, куда Аграфепа Петровна приказать изволят. Ежели хошь одна душа узнает, куда и зачем ездил, головы не сносить, понял? -- Купец свирепо уставился на него красными с перепоя глазами. -- А ты, матушка, иди домой, готовь дочку к отъезду... Скажи братцу своему да игумену: отблагодарит, мол, Еремей Панфилыч... Да знают они меня. А ежели, не дай бог, что случится, -- с тебя первый спрос. На вот, -- Окладников вынул кошелек, -- на дорогу да скитам подношение. Не скупись, матушка. Глава шестая. НА КРАЮ ГИБЕЛИ И откуда только взялся ветер, завыл, заметался по снежным сугробам. Закурились поземками льды. Порывы снежного вихря тучами вздымали мелкий морозный снег. К стремительной быстрине палой воды приспела могучая сила ветра. Загудели идущие на приступ льды. Все новые и новые горы вздымались из ледяного хаоса. Затряслась, ходуном заходила мощная льдина под ногами зверобоев. Отворачиваясь от леденящих ударов ветра, люди сбились в кучу возле Алексея Химкова. Ужас и растерянность были у всех на лицах Старый мореход понял: мужики ждут его слова. "Что сказать?" -- молнией пронеслось в голове. Разве он знал, выдержит ли спасительная льдина бешеный напор льдов? А больше надеяться не на что. Зверобои на острове, а вокруг них ходили грозные ледяные валы. И Алексей Химков молчал -- сказать было нечего. Ветер все крепчал и крепчал, гуляя по просторам Белого моря. С новой силой закружилась пурга. Еще громче затрещали льды, грозно напирая на стамухи... Вдруг что-то ухнуло под ногами, загрохотало, и мощная льдина, содрогаясь, медленно поползла в сторону, в гремящий поток, на беспощадные жернова ледяной мельницы. Яростный порыв ветра бросил в глаза людей холодное облако мелкого сухого снега. Дышать стало трудно. -- Лодки, лодки! -- раздался чей-то вопль, заглушенный ветром. Мужики оглянулись; сквозь крутящийся в воздухе снег темнела зловещая трещина -- "двор" раскололся надвое. Меньшая половина, та, где хранились лодки с запасами зверобоев, стремительно двинулась навстречу ледяному потоку. В какой-то миг один край ее поднялся и все, что было на ней, очутилось в ледяном крошеве. Зверобои видели, как обломок, с шумом всплескивая воду, опрокинулся на деревянные суденышки... Другая половина, с людьми, недолго постояла на месте. Вращаясь то в одну, то в другую сторону, льдина медленно сползала с холма, пока ее не подхватил ледяной поток. Видя смертельную опасность, зверобои растерялись; одни молились, упав на колени, другие сидели молча, закрыв глаза. Некоторые плакали, мысленно прощаясь с ближними. Никто не думал о спасении; все ждали смертного часа. Но обломок был крепкий и тяжелый. Оказавшись по другую сторону стамухи, впереди нее, он избежал сокрушающего сжатия. Первым это понял Алексей Химков. Но он также знал, как мало надежды на спасение. Могучие ледяные поля, увлекаемые течениями и ветрами, перевалив через банки и отмели, превращались в ледяное крошево, где, словно островки, были вкраплены обломки тяжелого льда, случайно уцелевшие от разрушения. Одним из таких обломков и была льдина мезенских зверобоев. "Ежели горние1 ветра падут, -- думал Химков, -- за неделю в океан вынесет -- смерть. Стихнет ветер -- начнут вертеть, таскать воды -- то прибылая, то убылая, закрутят на одном месте -- месяц и больше пройдет. Что тогда?" _______________ 1 Береговые. -- Эх, судьба, судьбишка, подвела ты меня, старика, -- не утерпел, пожаловался Алексей Евстигнеевич. -- Валяй, не гляди, что будет впереди, -- сквозь шум пурги услышал он знакомый голос. -- Ну-к что ж, Алексей, и хуже бывало. -- Рука Степана нашла руку товарища и пожала ее. Потеплело на душе Алексея. -- Спасибо, друг, -- откликнулся он. -- А надея на бога больше, -- приблизив вплотную к Степана бровастое лицо, добавил юровщик. -- Богу молись, а к берегу гребись, -- ответил Степан. -- Что говорить, дело тяжелое, дак ведь не впервой. -- Багор в руке да нож за поясом -- и снаряда вся. Дров ни щепки, хлеба ни крошки и лед ходячий. Ни овчины, ни постели -- спать-то как? -- Алексей помолчал. -- Страшно, Степа, не за себя страшно, три десятка человеков жизни лишатся. -- А в мешках харч? -- напомнил Шарапов. -- На день кладено, на два растянуть можно -- вот и весь запас. Молись да крестись -- тут тебе и аминь. -- Химков тяжело вздохнул. -- Ну-к что ж, одно помни, -- посуровев, сказал Степан, -- доколе жив человек, должна в нем надея жить. Другим чем пособить не можешь -- надею у людей не губи. Он повернулся и шагнул к мужикам. Сильный порыв ветра сбил его с ног. -- Врешь, не умрешь, -- сказал он себе, поднимаясь, -- не умрешь, Степан. Раз хочешь жить, не умрешь... Что, мужики, пригорюнились? -- очищая лицо и бороду от налипшего снега, сказал он. -- На всякую беду страха не наберешься. Ну-к что ж, юровщик наказал спать валиться. Рядком по два ложись, один другому ноги в малицу для сугрева. Главное, не робь, -- подбадривал он. Но стихая, целые сутки дул штормовой ветер. Сутки продолжалось величественное шествие морских льдов в океан. Но вот стихло -- унялась пурга, сквозь тучи проглянуло солнце. Как ни присматривались зверобои на все четыре стороны -- вокруг один измельченный лед. Куда делись огромные ледяные поля, покрытые искрящимся на солнце снегом! Мелкий тертый лед, всплывшие разломанные подсовы1, перемешанные с мокрым снегом, выглядят серо и грязно. Ежели случатся крепкие морозы, они быстро скуют воедино это ледяное месиво, но ненадолго. Несколько теплых дней -- и сморози снова распадутся на мелкие куски. ______________ 1 Обломки льда, образующие подводную часть тороса. Округлая льдина, служившая убежищем зверобоям, была небольшая, поперек едва двадцать сажен. После многих сжатий она, словно гривой, обросла ледяным валом высотой в рост человека, превратившись в подобие котла. Тоскливо было на душе мореходов. Голодные желудки ни минуты не давали покоя. Люди берегли каждую крошку хлеба -- впереди маячила страшная голодная смерть. Крикнув Степана и старшего сына, Алексей Евстигнеевич перебрался через ледяной забор на смерзшееся крошево. Поковырявшись в ледяных завалах, мореходы нашли тушу зверя, погибшего в тот памятный день. -- Бревнышка бы, щепочек, -- с тоской говорил Степан, волоча на льдину промерзшую утельгу, -- огонек бы развести, мяска нажарить, все бы лучше. Через два дня, когда все было съедено до последней крошки и дальше терпеть голод было невмочь, Алексей разрубил пополам звериную тушу. Половину он разделил на двадцать восемь частей и роздал всем поровну. Остальное мясо и жир припрятал. -- Погань, -- с отвращением жуя, сказал Евтроп Лысунов, молодой семейный мужик, -- жую вот, а как сглотну, не ведаю. А вот как, -- показывал Степан: пересиливая отвращение, он с трудом проглотил несколько кусков. -- Ничего, жевать можно, сочное мясо-то, -- попробовал он пошутить. Но стерпеть Степан не смог. Болезненно морщась, он выблевал все на снег. Семен Городков, молодой мужик с крупными угловатыми чертами лица и суровым взглядом, хищно шевеля челюстями, упорно жевал твердое мясо. -- Кто брезгует, ребята, давай сюда! -- крикнул он, проглотив последний кусок. -- У меня шестеро сынов дома ждут... мне загибнуть нельзя... Кто сирот накормит? -- Получив от кого-то еще кусок, он опять с упорством задвигал челюстями. Несколько человек съели свою долю без остатка. Другие, пожевав, долго отплевывались. Артель старовера Василия Зубова от сырой тюленины наотрез отказалась. -- Не приемлем, -- строго сказал Василий, -- не запоганим себя, чистыми умрем. Прошло еще несколько дней. Ветра дули слабые, но устойчивые, от юга-запада. Каждые шесть часов неудержимо расходились льды, возникали большие и малые разводья и снова сходились. Там, где были разводья, вырастали гряды торосов; многочисленными рубцами покрывали они однообразную серую поверхность льдов. А берегов все не видать. Умер Иван Красильников. Похоронили у тороса, завалив льдом и снегом. Пели погребальную. Вскоре Степан Шарапов разыскал во льду еще одного зверя. -- И скудно, да угодливо. Не богато, да кстати, -- шутил он, разглядывая громоздкую тушу тюленя. Зверь оказался лежалый, с душиной. Съели и его зверобои. Насильно, со слезами ели, рвало их. В разводьях изредка показывались тюлени и нерпы; животные выползали на лед, часами грелись на солнце. Но сил упромыслить зверя у людей не было. Лежали молча, почти не шевелясь, изредка перебрасываясь словом. У многих отекли ноги, опухли пальцы на руках. Бредили, в бреду вспоминали родных, смеялись, плакали. Староверы готовились помирать. Вынули из мешков заветную смертную одежду. Надели длинные белые рубахи, саваны, венцы на голову, а малицы натянули поверх -- побоялись холода. Только старик Зубов малицу не надел, помирать решил крепко. Поклонился на юг, родной земле, покорно попросил прощения у мужиков, расстелил на лед свою малицу и улегся, замотав тряпкой голову. Утром Егор Попов, зверобой из артели Зубова, лишился разума: порывался куда-то идти, бранился, сквернословил, бросался в полынью. Его схватили и снова уложили на место. Ночью Алексей Евстигнеевич, спавший с Андрюхои, спрятав ноги в его малицу, проснулся от истошного вопля. Егор Попов, рыча, брызгая слюной, колол пикой молодого парня Петруху Белькова. Химков бросился к обезумевшему мужику и схватил его за руки. Попов кусался, хрипел, плакал. На помощь Алексею Евстигнеевичу подоспел Степан и старший сын Ваня. -- Посторонитесь, доброчестивые люди! -- Василий Зубов в саване, с венком на голове и с топором, пошатываясь, подошел к Егору. -- Не даст он нам замереть спокойно, -- лязгая зобами от холода, сказал старик, -- порешу его. -- Он поднял топор. -- Крест на вороту есть у тебя, а? -- кинулся к Зубову Алексей Евстигнеевич. -- Ваня, Степан, держи!.. -- За такие дела, не говоря худого слова, да в рожу, -- отбирая топор у старика, пробасил Степан. -- Ишь праведник -- покойником нарядился! Старик был лыс. Узкая полоска изжелта-белых волос обрамляла голый шишковатый череп. Вместо бороды седой волос торчал кое-где жидкими космами. Синий бугристый нос огурцом повис над губой. Саван, длинная рубаха, смертный венец придавали старику отталкивающий, дурацкий вид. Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова. -- Рылом не вышел меня учить, -- дрожа всем телом, бормотал Зубов, -- юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю. -- Не моги так говорить, -- сжав кулаки, закричали разом зверобои. -- Самовольно одежу смертную вздел... не по уставу. -- Юровщику перечить не моги, -- шагнул вперед Степан. -- Ежели совет хочешь дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот что положено. -- И Степан поднес кулак к носу Зубова. -- Не седые б твои волосья! -- Табашники, погань! -- Зубов злобно плюнул и отошел к своему месту. Отбросив малицу, он лег прямо на голый лед. В неудержимом ознобе забилось худое тело. -- Упрямый старик, -- сожалея, сказал Химков, -- раньше времени на тот свет собрался. Помирать-то не в помирушки играть. -- Он вздохнул. А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями. В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо. -- Алексей Евстигнеевич, подойди, -- тихо попросил он. -- Что, Тропа, занемог? -- склонившись к больному, участливо говорил Химков. -- Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди. Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался. -- И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, -- пожаловался Химков. -- Дак я старик, а тебе... -- Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, -- еще тише ответил Евтроп, -- а мне, а я... -- он гулко кашлянул, -- опух, кровь изо рта сочится, гляди. -- Он провел по губам ладонью. -- Алексей Евстигнеевич, -- вдруг взволновался Евтроп, -- прими. -- Он сорвал с шеи простой медный крест. -- Сыну, Федюнь-ке... благословение мое... Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон... жене пусть отдаст. Евтроп закрыл глаза и затих. -- Евтропушка, милый, -- взял его за руку Алексей, -- очнись! Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами. -- Шепчет, а что? -- Химков наклонился. -- Молитву пролию... ко господу... и тому возвещу... печаль мою. -- По умершему молится, -- отшатнулся Алексей, -- по себе молитву читает. Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул. Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза. -- С