едьмой богу душу отдал, -- сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего. -- Что там, Алеша? -- посмотрев на товарища, прервал разговор Степан. Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени Андрея. -- Ну-к что ж, говорю, -- помолчав минуту, начал Степан, -- вернемся мы на землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка. Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына назови, -- строго добавил Шарапов, -- зарок мне дал, помнишь? -- Не верю я, Степа, что землю увижу... -- начал было Иван. -- Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось высмотрел девку-то себе? Андрей смущенно улыбался. -- А ты, Степан, -- спросил Иван, -- на чужие свадьбы всегда первый зачинщик? А сам холостым ходишь. Не сыщешь все себе? Степан стал серьезным. -- Баба гнездо любит, а я волю... -- с грустью вымолвил он. -- Да и молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? -- снова шутил он. -- Которая? -- с любопытством спросил Андрей. -- Наша слободская, Малыгина красавица? -- Така красава, -- смеялся Степан, -- что в окно глянет -- конь прянет, а на двор выйдет -- три дня собаки лают. На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка... Так шли дни -- холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и больше давали себя знать. -- Степа, -- шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, -- смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь. -- Чуть жив, а все же не помер, -- строго отвечал Степан, -- бога благодари. -- Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не спасешься, -- тосковал Химков. -- Умереть сегодня -- страшно, а когда-нибудь -- ничего, -- старался разубедить его Степан. -- Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя сестра... Сломила тебя жизнь, Алеша, -- помолчав, сказал он, -- жив останешься -- в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. -- Шарапов вздохнул. -- А ведь раньше кремень был -- не человек. -- И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, -- жаловался юровщик. -- Смотри. -- Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. -- Люди из терпенья вышли. Свербит все. -- Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься, -- расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, -- отпарим в бане. Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы -- многих бы еще недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило. -- Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, -- попросил Семен Городков. -- Утешь, Степан, -- раздались еще голоса, -- не откажи. -- Рассказать разве? -- Степан задумался. -- Погоди, ребяты, вспомню. Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного отвлечься, позабыть льды, голод, страдания. -- Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было. Еще дед мой, помню, рассказывал. -- Степан откашлялся. -- Шел кормщик Устьян Бородатый на промысел, -- полилась его негромкая речь. -- Встречная вода наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался, что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: "Самоединушко, некогда нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему русской речью: "Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До оленьих участков тебе дела нет". В тот же час большая вода сменилась на убыль, и Устьяновы кочи тронулись в путь. -- Степан подобрал ноги, сел поудобнее. Посмотрел на мужиков. -- А олений пастух, -- снова начал он, -- пошел в прибрежные ропаки, где полеживал белый ошкуй. Ошкуй видит человека, встал на задние лапы. Пастух, мало не дойдя, выговорил Устьяново слово: "Русский кормщик велит тебе, зверю, отойти в твой удел. До оленьих участков тебе, зверю, дела нет". Медведь это дело отслушал с молчанием, повернулся и пошел к морю. Дождался попутной льдины, сел на нее и отплыл в повеленные места 1. ___________________ 1 Легенда записана писателем Б. В. Шергиным. Степан умолк. Молчали зверобои. -- Хорошо, да мало, -- нарушил тишину Семен Городков. -- Еще бы, Степушка, рассказал. -- Нет, не могу, други, не идут из души слова, -- жалобно ответил Степан. Мужики, поблагодарив рассказчика, с сожалением разбрелись по своим местам. Степан Шарапов был такой же, как прежде: веселый, неунывающий, с доброй, отзывчивой душой. Время пощадило его. Степан был молод с виду, только голова совсем белая... Еще на Груманте, в страшную голодную зиму, пошел он один добывать зверя для больных товарищей, провалился в разводье и чуть не замерз; тогда и поседели волосы у Степана. Небольшого роста, сухощавый, легкий на ногу, он всегда успевал быть там, где нужны теплое, приветливое слово или товарищеская помощь. На четырнадцатый день скитаний разъяснило. Солнышко светило как-то особенно весело. А дни и ночи опять стали морозные. Тела умерших закоченели. Синие, с желтыми пятнами лица покойников неподвижно глядели в звезды. Мертвые лежали голые, вплотную друг к другу. Одежду надели оставшиеся в живых. Давно умер Василий Зубов. Заблудившийся во льдах песец успел обкусать ему нос и щеки... Песца мужики словили обманом и съели целиком вместе с потрохами. Едва сдерживая стоны, Алексей Химков полз к наторошенному по краям льду. Он надеялся в тихий ясный день увидеть землю. Пересиливая себя, искусав в кровь губы, юровщик забрался на вершину гряды. -- Ребяты, -- не своим голосом вскричал он, -- ребяты, берег! Несколько мужиков из последних сил, на четвереньках поползли к торосу. Химков лежал без сознания. Подползший к нему Степан долго оттирал товарища снегом. -- Лодку бы, -- прохрипел Семен Городков, -- мигом бы к матерой пристали. А теперь что? Худой, страшный, он силился подняться на ноги. Мысль о судьбе шестерых малышей, оставшихся дома придавала ему силы, и Семен встал, держась за глыбу льда. -- А ежели восточный ветер падет, -- раздался вдруг робкий голос, -- тогда... -- Ежели да ежели, -- рассердился Степан, -- каркаешь, словно ворон. Разгадай, Панфил, лучше загадку... Скажи, когда дурак умен бывает? Мужики молчали. -- Не разгадать тебе, милай, -- обождав немного сказал Степан. -- Тогда умен бывает, когда молчит, ась? -- Степан вдруг замолк и, прикрыв ладонью глаза, стал выглядывать льды. -- Ну-к что ж, мужики, -- обернулся он, -- конец мученьям. Лодки, люди на лодках. -- Он сказал эти слова тихо, чуть не шепотом. -- Пoтом всего прошибло, -- шептал он, счастливо улыбаясь. -- Не думал живым быть, и во снах того не снилось, -- словно в забытьи повторял он. Все произошло так неожиданно, так невероятно. Появилась надежда -- воспрянул дух. Начались толки, разговоры. -- Наволок-то знамый, -- показал Степан на темнеющий мысок. -- Помнишь, Алексей, тоже смерть рядом была? Зарок еще дали часовню сладить, коли живы будем. Приподнявшись на локти, взглянув на берег, Химков кивнул головой. -- Ну и как, воздвигли часовню-то? -- спросил кто-то. -- Как же от слова отступиться -- богу ведь дадено! Часовня и по сей день стоит. Вон она, вон чернеет. Зверобои связали поясами багры и, надев на конец чью-то малицу, стали ею помахивать. Наступил отлив, показались разводья. Люди на лодках стали грести к льдине: они давно видели знак, ждали воду. Мужиков, и живых и мертвых, случившиеся зверобои перевезли на долгожданную землю. Живых сволокли в баню, а мертвых похоронили. Несколько дней отсиживались мужики в теплой избе, понемногу привыкая к пище. Жизнь медленно овладевала ослабевшими телами. Алексей Химков все эти дни не вставал с полатей. Он надрывно кашлял, хватаясь худыми руками за грудь; дрожа, кутался в овчину; вдруг ему делалось жарко, он задыхался, просил открыть дверь, остудить избу... На Никиту весеннего день выдался теплый, погожий. Солнышко, проникшее в поварню через маленькое оконце, взбодрило старого юровщика. Он, кряхтя, слез с полатей, помолился на икону Николы-чудотворца, покровителя мореходов, сел на лавку и позвал старшего сына. -- Прости меня, сынок, -- с грустью глядя на Ивана, сказал он, -- не сумел тебе свадьбу справить, а теперь и вовсе не в силах. Да и ты ослаб, отощал, сгибнешь во льдах, ежели внове на промысел выйдешь. -- Старик перевел дыхание. -- А в силу войдешь, на Грумант подкормщиком иди, Амос Кондратьевич завсегда тебя примет, вернешься и свадьбу справишь... Не сумлевайся, Иван, подождет Наталья, -- заметил Химков, увидев в глазах сына сомнение, -- подождет, -- повторил он. -- Ну, а ежели ждать не похочет, плюнь, не томись. На такой сударыне мореходу жениться -- и дня в покое не жить. Иван, склонив голову и потупив глаза, почтительно слушал отцовы слова. -- Оправишься дома-то, -- снова начал Алексей Евстигнеевич, -- в город поезжай. А мы с Андрюхой сами управимся, авось не пропадем... Степан мне вчера говорил, с тобой на Грумант пойдет, охота ему помочь свадьбу тебе справить. Ночью Ивану приснился сон. Будто идет он один в бескрайной снежной тундре. Идет тяжело, еле ноги переставляет в глубоком снегу. Торопится, томится душой. Откуда ни возьмись, навстречу бешено катит тройка вороных лошадей. Весело звенят бубенцы. Все ближе тройка, и видит Иван: разукрашенные лошади и сани наряжены в цветы, в ленты. "Свадьба", -- догадался он. Встрепенулось сердце; еще тяжелее стало на душе Ивана. Тройка мчится мимо, покрикивает ямщик, храпят горячие лошади... Взглянул на невесту и пошатнулся -- это Наталья. "Ванюшенька, спаси! -- отчаянно кричит девушка, протягивая к нему руки. -- Спаси, ненаглядный мои!" Иван рванулся, хотел прыгнуть в сани, выхватить Наталью, но вдруг ушел по плечи в снег... Хотел он закричать, но голоса не было. Жених в лохматой волчьей шубе и бобровой шапке оглянулся и с ухмылкой бросил Ивану горсть золотых монет. Заскрипев зубами, Химков проснулся и, вскочив, дико глядел на закопченные стены поварни, на сидевших рядом товарищей. -- Во снах что привиделось? -- участливо спросил Степан, тронув Ваню за плечо. -- И спал-то немного, с воробьиный нос всего, а вопил да вертелся -- не приведи бог. -- Мало спал, да много во сне видел, -- с тоской ответил Иван, стараясь вспомнить лицо жениха. -- И сейчас сердце унять не могу... Беда с Натальей приключилась... Не смыкая глаз до утра, ворочался на полатях Ваня, раздумывая, как ему быть, но придумать ничего не мог. Утром за окнами поварни заскрипел снег, послышались громкие голоса. Выбежав во двор, мужики увидели десятка два оленьих упряжек. Это кочевники ехали в Старую слободу за припасами. Несказанно обрадовались зверобои, быстро договорились с добродушными ненцами, всегда готовыми услужить хорошим людям, и в полдень быстрые олени помчали их домой. Глава седьмая. ОБМАНУТАЯ Ровно через час Петр Малыгин на паре серых откормленных лошадок лихо подкатил к дому вдовы Лопатиной. -- Эй, хозяйка, -- затарабанил он кнутовищем в дверь, -- выходи, лошади поданы. -- Остолоп неумытый, -- сразу отозвалась старуха, выскочив на крыльцо. -- Чего стучишь, двери поломать хочешь? Сама вижу, не слепая чать. Наградил бог дурака силой, а ума то и нет. -- Ну, ну... Вишь ты, -- пятясь к саням, забормотал ошарашенный ямщик. -- Ничего не содеялось твоим дверям-то. Аграфена Петровна вынесла из дома два небольших узелка, позвала дочь, закрыла на тяжелый замок двери и, перекрестив дом, полезла в сани. Хмурясь, Малыгин усадил поудобнее закутанную в две шубы старуху, помог Наталье, спрятал под сиденье узлы и, причмокнув, дернул вожжи. Проехав почти весь город, Петряй остановил лошадей у небольшого, совсем еще нового дома. Здесь была лавка; на одном окне вместе с копченым сигом, выставленным напоказ, лежали гвозди и подковы, красовались цветистые платки. На другом -- топоры вместе с косами и граблями. Сапоги и валенки окружали штуку черного сукна. Над окнами было выведено корявыми буквами: "Торговое заведение". Малыгин покосился на старуху. Задремавшая было Лопатина очнулась и смотрела на него бессмысленными со сна глазами. -- Подковок купить надобно, -- буркнул Петряй, резво слезая с передка. -- Не в пример прочим, здеся подковы хороши. Время шло, ямщик не показывался. Старуха стала терять терпение. Наконец дверь распахнулась, и в клубах пара показался Малыгин, держа за руку раскрасневшуюся толстую девку. Увидев разгневанное лицо Аграфены Петровны, Малыгин заторопился. -- Прощайте, Марфа Ивановна, как ворочусь, перво-наперво к вам. -- Он с неохотой выпустил руку девицы и, оправляя на ходу пояс, направился к саням. -- Ты что, тесто с хозяйкой ставил, а? -- набросилась старуха. -- Безбожник, подковки надоть купить, -- передразнила она, высовываясь из саней. -- Вижу, вижу, подковала тебя хозяйка-то. У, толстомясая! -- Лопатина посмотрела на девку. -- Постой, постой, парень, --спохватилась она, пробежав быстрыми глазками по дому. -- А ну, скажи, молодец, чей дом-то? -- Чей? Марфы Ивановны Мухиной, собственный дом-с, -- залезая в сани, ответил Малыгин. -- Мухиной... Марфутки? Ха-ха! -- ехидно засмеялась старуха. -- А не братца ли моего Аристарха, а? О прошлом годе строен... он самый... и петух на крыше. -- Лопатина презрительно сжала губы. -- Вот ужо в скиты придем, расскажу отцу нарядчику, кто к нему в огород повадился. Шерстка-то не по рылу, молодец. Услышав занозистые речи Лопатиной, девка, подбоченясь и сверкнув глазами, собиралась вступить в бой. -- Мамынька, -- вмешалась Наталья, -- зачем зазря людей обижаете? Малыгин, кинув испуганный взгляд на крыльцо, вскочил с маху на облучок и полоснул кнутом лошадей. Застоявшиеся лошади рванули, санки, заскрипев на морозном снегу, помчались вперед. -- Воля ваша, а только понапрасну стращаете, Аграфена Петровна. -- Ей-богу, говорить-то вашему братцу не о чем, -- обернулся Малыгин к старухе. -- Других легко судим, а себя забываем... Закрыв глаза, старуха молчала. По Петербургскому тракту ехали хорошо: дорога накатанная, санки легкие. Лихих людей бояться не приходилось: Малыгин то и дело обгонял длинные обозы, идущие в столицу, разъезжался с резвыми почтовыми тройками, встречал пустые розвальни с мужиками, возвращавшимися с базаров и ярмарок. Весна этот год запаздывала. Несмотря на март, погода держалась морозная, ветреная. Однако в крытом возке Лопатиным было тепло: Наталью грело молодое сердечко, а старуха подбадривала себя любимой наливочкой. В Каргополе Малыгин запряг лошадей гусем и снял войлочный верх саней. Сам он уселся верхом на передовую, пегую кобылку. Выехав из города, ямщик свернул с большой дороги и вез Лопатиных по зимнему пути. Там, где можно, дорога шла по замерзшим озерам и речкам, а больше -- прямиком, в дремучем лесу. Ямщик часто нагибался, вглядываясь в едва заметною нить санного следа, узкая дорожка извивалась между деревьями, то теряясь из глаз, то вновь неожиданно появляясь. Укутавшись в две овчинные шубы, обвязавшись пуховыми платками, Аграфена Петровна спокойно спала. На заезжих дворах, пригубив любимой наливочки, Лопатина до хрипоты торговалась за каждый грош, ругала хозяев за нетопленую избу, за грязь, за тараканов, за клопов, беспокоивших ее по ночам. Но стоило Аграфене Петровне очутиться в санях, она, удобно примостившись в мягком сене, тут же безмятежно засыпала. Прошло еще три дня в дороге. Как-то, остановившись на ночлег в деревушке, стоящей как раз на полпути от скита, Малыгин вошел в избу, где расположилась старуха. -- Дале одним ехать опасно, -- вертя в руках кнут, сказал он, -- не без лихих людей лес, за лошадей боюсь... ежели что -- головы не сносить от Еремея Панфилыча. Волки опять-таки. Ехать одному не стоит. -- О лошадях печешься? -- набросилась на него старуха. -- А ежели время волочить будем, прознает Наталья, не захочет в скит ехать -- тогда, мил человек, что запоешь? За Наталью Еремей Панфилыч вовсе тебя со свету сживет. Лошадей поминаешь, -- презрительно сощурилась Аграфена Петровна, -- а главное-то и забыл. Малыгин долго чесал в затылке, переминался с ноги на ногу, но возразить бойкой старухе не смог. Утром, поминая Аграфену Петровну черным словом, он надел тулуп, подпоясался, запряг лошадей и, посадив в сани Лопатиных, повез их дальше. День был солнечный, светлый, ласковый. -- Мамынька, ах, мамынька, смотрите, как красиво! -- то и дело вскрикивала Наталья, любуясь лесными великанами, покрытыми искрящимся на солнце снегом. Но старуху Лопатину трудно было расшевелить. После крепкой наливки она отвечала мычанием да густым храпом. -- Мамынька, -- вдруг встрепенулась Наталья, -- скоро мы в обрат будем? Ванюшка-то по зимней дороге в город собирался. Пешком, говорил, пойду, а к егорьеву дню буду. -- Не заблудится без тебя Иван, -- отрезала старуха, -- подождет, не велика пташка. Вспомнишь мое слово -- приедет, а денег-то нетути; опять свадьбу отложит. Насидишься в девках, милая, с таким женихом. У Аграфены Петровны чесался язык с перцем вспомянуть Химкова, да боялась она: не дай бог Наталья догадается -- все прахом пойдет. -- Ну и пусть, -- горячо ответила девушка, -- десять лет милого буду ждать, раз слово дала. Лишь бы он меня не забыл... Скучно без Ванюшки, мамынька, -- пожаловалась она, -- сердце изболелось. Старуха сердито посмотрела на дочь. -- Сухая любовь только крушит, милая. Однако жди, дело твое, неволить не стану. -- Спасибо, мамынька, -- Наталья с благодарностью посмотрела на мать. -- И Ванюшка спасибо скажет, всю жизнь не забудем. Петр Малыгин давно понял всю подноготную старухиной затеи. Он жалел девушку, но вмешиваться в окладннковские дела боялся. Услыхав краем уха разговор Лопатиных, он в сердцах про себя стал ругать Аграфену Петровну. "Ну и старуха, ведьма, -- думал он, трясясь на жесткой спине кобылы. -- А дочка несмышленыш -- "мамынька" да "мамынька". Такой бы мамыньке камень на шею да в прорубь. Дите родное продает. Гадюка! И почему на свете так устроено, -- рассуждал он, -- где любовь, там и напасть?" Наташа радовалась, глядя на закиданный глубоким снегом лес, на белок, скакавших с ветки на ветку, на всякую птицу... Все ее восхищало, все ей было интересно, куда и зачем она едет, Наташа не знала, Аграфена Петровна обманула ее, сказав, что дядя, старец Аристарх --нарядчик в выгорецких скитах, -- болен. -- Видать, перед смертью братец повидаться захотел, -- с тяжким вздохом говорила она, -- годов-то много. И Наталья, девушка с отзывчивым, добрым сердцем, не могла не согласиться навестить старика; она даже обрадовалась. "Уеду подальше от проклятого купца. Пройдет время, вернусь, а тут и Ванюшка подоспеет", -- думала она, собираясь в дорогу. О сватовстве Окладникова мать обещала больше не вспоминать. На крутом повороте санки разнесло и с размаху стукнуло о дерево. Аграфена Петровна подала голос: -- Петька! Осторожней, дьявол, деревья считай, бока обломаешь... Верстов-то много ли до заезжего?.. -- Десятка два будет, а может, и поболе, да кто их мерил, версты-то! Говорят, мерила их бабка клюкой да махнула рукой: быть-де так, -- отшутился ямщик.-- Тпру, милые! -- вдруг остановил он лошадей. Спрыгнув со своей кобылки, Малыгин долго ходил по снегу. Он нагибался и что-то рассматривал то в одном, то в другом месте, причмокивал губами и качал головой. -- Беда, -- подойдя к саням, сказал ямщик, -- волки недавно здесь были. -- Не зная, что делать дальше, он старательно стал очищать кнутовищем валенки от налипшего снега. -- Поезжай скорей, дурак, -- сказала старуха, -- опять время тянешь. Господи царю небесный, и наградил же ты меня остолопом! Ну, чего ради ты на снегу топчешься, бестолочь... Тьфу! Малыгин обиделся. -- Да ты вот так, а другой, поди, и не эдак... -- не находил он слов. -- Твоя воля, а мы тут, выходит, ни в чем не причинны. -- Он нахлобучил шапку, для чего-то снял и вновь надел обе рукавицы. -- Дурак, прямо дурак! Охота мне твою гугню слушать, бормочет невесть что. Да поезжай ты бога ради! Тебе-то заботы много ли: расшарашил ноги да и покрикивай на лошадок. Ямщик не сказал больше ни слова, взобрался на гнедую кобылку, и Лопатины снова тронулись в путь. Незаметно кончился короткий зимний день. Наступил тихий вечер. Полная луна выплыла из-за облаков, разливая всюду спокойный серебристый свет. Вековые разлапистые ели, засыпанные сверкающим снегом, стояли неподвижно, словно придавленные тяжестью. В лесу ни звука, ни движения. Даже глухарь, одиноко сидевший на суку, нахохлившись, не шевельнулся, когда лошади пробегали под ним, а ямщик чуть не зацепил его шапкой. В мертвой тишине далеко разносился назойливый скрип полозьев, бодрое пофыркивание лошадок. Изредка потрескивали раздираемые морозом деревья да с глухим шумом осыпался снег с отяжелевших ветвей. Ямщик на передовой лошадке смешно дергал руками и попрыгивал. Иногда он, забывая пригнуться, задевал головою низко склонившиеся ветви, и снег, словно нарочно, осыпался в сани, вызывая недовольное бурчание Аграфены Петровны и веселый смех Наташи. Но вот новые, незнакомые звуки нарушили лесную тишину, они слышались где-то далеко позади. Лошади прянули ушами и прибавили ходу. Звуки повторялись вновь и вновь. Ямщик испуганно обернулся. -- Волки! -- крикнул он. -- Слышишь, воют окаянные. Но-о-о! -- задергал он вожжами. -- Но-о-о, милые! Почуяв зверя, лошади и без кнута бежали резво. Прижимая уши, они испуганно храпели. -- Мамынька, проснитесь, волки... Проснитесь же, мамынька! -- будила Наталья мать. --Волки, мамынь-ка... Аграфена Петровна испуганно оглянулась. Там, где слышался звериный вой, она увидела огоньки волчьих глаз; огоньки то зажигались, то гасли. -- Спаси и помилуй нас бог, страхи какие! -- закрестилась старуха. -- Погоняй, Петька! -- взвизгнула она вдруг. -- Погоняй! Погоняй! Но ямщик ничего не слышал. Ругаясь и крича, он вовсю нахлестывал лошадей... Лошади понесли, не разбирая дороги. Сани с визгом кренились то на одну, то на другую сторону, каким-то чудом не переворачиваясь. Обернувшись, увидев разъяренных зверей совсем близко, ямщик с новой силой принялся нахлестывать лошадей. -- Девонька, -- словно во сне услышала Наталья его отчаянный крик, -- топор... обороняйся! Наталья очнулась. Огромный матерый волк, опередивший остальных, приближался к саням большими прыжками. -- Погоняй! Погоняй! Погоняй! -- не переставая, визжала обезумевшая от страха Аграфена Петровна. Поняв, что помощи ждать неоткуда, Наталья обрела решимость. Нашарив в сене топор, она, не спуская глаз со страшного зверя, приготовилась защищаться. Распластавшись в погоне, волчья стая охватывала широким полукружьем лошадей и сани. Загнанные лошади из последних сил бежали по глубокому снегу. -- Миленькие, наддай! -- подбадривал ямщик, дергая поводьями. -- Миленькие, не выдай... Эх, родные, золотые! -- вопил он срывающимся голосом. -- Погоняй! Погоняй! Погоняй! -- отчаянно раздавалось из саней. Вожак, огромный матерый волк, настигнув сани, высоко подпрыгнул. Наталья вскрикнула, не помня себя, ударила зверя в раскрытую дымящуюся пасть; волк, кувырнувшись в воздухе, тяжело рухнул в снег. Голодные волки, бежавшие сзади, тотчас окружили вожака и, словно сговорившись, дружно бросились на раненого зверя. В ушах Наташи дико отзывалось грозное, предсмертное рычание. Остальные звери, обогнав сани, бросились на гнедую кобылку. Лошади круто рванули в сторону. Сани с ходу зацепились за торчавший из снега пень, затрещали и остановились. Рванувшись вперед, обезумевшая лошадь оборвала постромки и вынесла ямщика из кольца волчьей стаи. Гнедой в яблоках жеребец бился, издавая отчаянное ржанье, силясь освободиться от застрявших саней. Грозно рыча, волки скопом обрушились на беззащитное животное. -- Дурак, дурак, погоняй... погоняй... -- шептала старуха, раскрыв в ужасе глаза. Неожиданно раздалось четыре выстрела. Наталья видела, как два волка, вцепившиеся в лошадиную шею, мешками свалились в снег... Видела она, как огромная собака с лету сбила широкой грудью третьего волка. Четверо мужиков в коротких малицах, гикая и размахивая руками, быстро приближались к саням... Глава восьмая. ЗЕМЛЯКИ Через неделю после отъезда Аграфены Петровны из Архангельска собрался в Питер Амос Корнилов. Малорослые крепкие мезенские лошадки быстро несли деревянные сани, лихо закатывая на поворотах. Зима разгладила дорожные ухабы и рытвины. На разъезженном пути санки встряхивало только изредка, да и то по вине дремавшего ямщика. Давно уж проехали старинный город Каргополь; позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные озера и реки. Вот перед глазами возник небольшой городок Поле Лодейное, стоявший на реке Свири. А сейчас и Поле Лодейное позади; давно укрылись за лесом церковные колоколенки тихого городка; и снова снег да бесконечная лента зимней дороги... Задремавшего морехода разбудил грозный окрик. Лихая тройка почтовых лошадей, звеня бубенцами, обгоняла санки Корнилова. Горластый ямщик из озорства полоснул кнутом по мезенским лошадкам. А лошадки оказались с норовом: рванули, санки понесло в сторону и зацепило за почтовый возок. Пока ямщики обменивались "любезностями", разнимали постромки, Корнилов успел разглядеть закутанного в меха человека. Он узнал известного в Архангельске купца -- англичанина Вильямса Бака. Давно скрылась почтовая тройка за поворотом дороги, затих звон колокольчиков, и ямщик давно перестал ворчать, а Амос Кондратьевич не мог успокоиться. Неприятен был Вильямс Бак Корнилову. В пасмурный мартовский день санки Корнилова миновали редкий еловый лесок и въехали в улицу, нечасто уставленную домишками. Ближе к Неве улицы стали оживленнее, дома наряднее и выше. Многочисленные сады и парки украшали город, над голыми вершинами деревьев стаями носились горластые вороны. Столица строилась: то там, то здесь высились кучи кирпича, горы леса, стояли кадки с известкой. По пути встречались розвальни, груженные бревнами и тесом. Наряду с роскошными дворцами, богатыми лавками и разодетой праздной толпой в столице со всех сторон глядела бедность и нищета. Корнилова поразило множество нищих: оборванные и грязные, они на всех углах протягивали руки прохожим. Но вот загремела музыка. На широком проспекте показались всадники. Уступая дорогу, Амос Кондратьевич подогнал свои санки к обочине и велел остановить лошадей у табачной лавки с золотой трубкой вместо вывески. Под торжественные звуки церемониального марша один за одним проходили эскадроны драгун. Корнилов с любопытством принялся рассматривать пышную парадную форму, сверкающее оружие, богатые седла с яркими попонами. Посмотреть на занятное зрелище народу собралось много. По обе стороны дороги, ругаясь и толкая друг друга, толпились мастеровые с топорами и пилами, крестьяне в рваных шубенках, лакеи в разноцветных ливреях, мелкий торговый люд. -- Дрягуны, дрягуны, -- кричали со всех сторон, -- пруссаков бить идут! -- Весной запахло, -- раздался чей-то скрипучий голос позади Корнилова, -- зашевелились наши полководцы. Ежели государыня Елизавета Петровна, дай бог, не помре, летом о новой виктории услышим. Мореход, закрытый высоким воротником бараньего тулупа, незаметно обернулся. Два господина в дорогих шубах стояли у дверей табачной лавки, посматривая на всадников. Один из них -- высокий старик с бледным худым лицом, другой -- молодой, краснощекий, дородный. Старик опирался на толстую трость с костяным набалдашником. -- Я не могу взять в толк, ваше сиятельство, -- отозвался воркующий тенорок, -- какое касательство имеет здоровье государыни к победам нашего воинства? -- Ах, мой друг, но сие так просто, -- снова заскрипел старик. -- Елизавета Петровна совсем плоха, мой друг... А будущий император Петр Третий почитает прусского короля Фридриха за первейшего друга; когда русские бьют пруссаков, наследник сходит с ума. От злости он готов уничтожить всю русскую армию. -- Старик вытащил изящную, с картинкой на крышке, французскую табакерку. -- Не угодно ли, мой друг, отменное средство против простуды? -- (Молодой отказался.) Старик с наслаждением зарядил обе ноздри табаком. -- Пока матушка Елизавета здравствует -- это не страшно, -- продолжал он, прочистив нос, -- но... все люди смертны... Император Петр Третий сумеет отомстить русским полководцам за победы над королем Фридрихом. -- Старик со злостью стукнул тростью по санкам Корнилова. --А понеже фельдмаршал граф Салтыков сие прекрасно знает, он не преминет подумать о будущем... Корнилова взволновали речи незнакомца. Он слушал, боясь пошевелиться, боясь проронить слово. -- Неужто, ваше сиятельство? -- воскликнул молодой. -- Но ведь в прошлом году фельдмаршал одержал блестящую победу под Кунерсдорфом! -- О, слава всевышнему, мой друг, наши храбрые офицеры и солдаты не занимаются высокой придворной политикой, и когда встретят врага, то бьют его со всем старанием... Бедная армия! Когда я вижу солдат, у меня разрывается сердце... Мне тяжело говорить об этом, мой друг, -- старик понизил голос, -- но наши солдаты побеждают врага, несмотря на предательство и измену, гнездящиеся во дворце. -- Я слышал, ваше сиятельство, но это так чудовищно! -- ворковал молодой голос. -- Я не давал веры... -- Через час решения военной конференции, -- не слушая, продолжал старик, -- известны английскому посланнику, мой друг, а засим и прусскому королю. Сей хитрый англичанин сумел... -- Старик нагнулся и что-то зашептал спутнику на ухо. -- Это невероятно, ваше сиятельство, я отказываюсь верить... наследник русского престола... -- Тсс, опомнитесь, сударь, -- зашептал старик, бросая вокруг себя быстрые взгляды, -- можно ли быть таким неосторожным!.. -- Он закашлялся, помолчал, тяжело вздохнул. -- Вот еще один славный полк ушел на поле брани. Дай бог хорошего здоровья нашей государыне. Проводив глазами удалявшееся воинство, собеседники вошли в табачную лавку. Тронулся в путь и Амос Кондратьевич. Он долго не мог прийти в себя от страшных слов старого графа. "Неужто правда? -- в смятении спрашивал он себя. -- Нет, не верю, не может быть... " У Зимнего дворца санки спустились к Неве. Переправу указывали шесты с пучками хвойных веток, воткнутые в лед. Не доезжая Васильевского острова, Корнилов остановил лошадей; у берега, вмерзнув в лед, рядами стояли громоздкие суда. Мореходу показалось, что он видит знакомые очертания большого корабля. Амос Кондратьевич подошел ближе. Высокая корма тяжелого седловатого судна горой нависла над ним. Снаружи корму обнимали вычурно изукрашенные галереи, а над ними возвышались, три огромных фонаря. Массивные, далеко выдавшиеся вперед щеки были украшены статуями. Вдруг Корнилов обрадовано вскрикнул, словно неожиданно встретил земляка: на корме блеснул полустертой позолотой знак судостроительной верфи. -- Петровский корабль, в Архангельске строен! -- громко, с гордостью произнес Амос Кондратьевич. -- Наши поморские руки ладили. -- Он подошел к самому борту заснувшего гиганта и, словно живого, ласково похлопал его по холодным доскам. -- Эй, земляк, проходи, что копаешься тут! Вот ужо слезу да накостыляю по шее, -- услышал мореход откуда-то сверху грозный голос. "Охраняют корабль, молодцы", -- не обидясь на угрозу, подумал Амос Кондратьевич, отходя в сторону. -- Недаром царь Петр уставы писал. Молодцы! -- повторял он, влезая в санки. Вечерело. Застучали в чугунные доски сторожа У богатых домов; в притихшем городе отчетливо раздавался лай перекликавшихся сторожевых псов. Где-то далеко на Выборгской стороне били в набат, виднелось большое зарево пожара. Санки Корнилова под яростный вой цепных псов въехали в просторный двор архангелогородца, теперь питерского купца Петра Семеновича Савельева -- старинного дружка. Савельев жил в большом деревянном доме, построенном по-поморски -- крепко и надежно. Скромный, неказистый с виду бородач ворочал большими тысячами и деловые связи в столичном городе имел обширные. Приятели обнялись и расцеловались. После парной баньки с квасом и березовым веником Корнилова усадили за стол. Приветствовать редкого гостя выплыла из своих покоев дородная Лукерья Саввишна, супруга Савельева. Не утерпела Лукерья Саввишна, не однажды вступала она в разговор, выпытывая о своей родне. Хозяин сердито кряхтел и хмурил мохнатые брови. -- Пошла бы ты, Лукерья, на свою половину, -- не выдержал наконец он, -- у нас тут дела с гостюшкой. Мешаешь ты нам. Лукерья Саввишна, недовольно поджавши губы, вышла из горницы, крутя подолом длинной обористой юбки. Друзья остались одни. Дело пошло по-другому. Положив локти на стол, придвинувшись друг к другу вплотную, борода к бороде, купцы заговорили откровеннее. -- Ну и времена пошли, -- косясь на дверь, понизил голос Савельев. -- Вовсе заморские купцы одолели, везде дорогу перебивают, везде свой нос суют. При дворце им подмога большая, -- доверительно сообщал Петр Семенович, -- а наш брат не сунься -- все равно не прав будешь. На своем ежели стоять -- разор, затаскают по судам... Указов много на пользу русскому купечеству матушка царица написала... а на деле не так выходит. Иноземцы в обход идут, в русское купечество пишутся, а капиталы свои за море отправляют. Корнилов не выдержал: -- Правильно говоришь, в торговых делах русскому человеку ходу нет. А ты посмотри, что в Поморье творится. Купчишка английский, Бак, мошенник и плут, да Вернизобер, шуваловский приказчик, всем делом крутят. Таким людям одна дорога -- на каторгу, а они по столицам катают. В ответ на слова Корнилова Петр Семенович вздыхал, соболезнующе покачивал головой. -- Жалобу привез. Матушке императрице писана. Может, и выйдет что? -- и Корнилов вопросительно посмотрел на своего приятеля. Савельев осторожно зацепил ложечкой мороженой ягоды в сахаре, медленно положил в рот, запил чаем и только тогда ответил: -- Что ж, попытаться можно, попытка не пытка. Да толк будет ли? Война, брат! Четвертый год воюем, и все конца не видно. Государыне по слабости здоровья для других дел времени вовсе не стало. -- Савельев замолчал раздумывая. -- Стонут мужики, что ни год, то хуже простому сословию на Руси жить. Невдосыт едят, в других местах и хлеба не видят: кору да мякину жрут. Все кому не лень шкуру с мужика норовят содрать. Помещики людей, аки скот, продают, императрица позволение, слышь, тому дала. Плетьми до смерти секут, в Сибирь самовольно засылают... тьфу! А тут война, новые поборы в казну тянут. А нам, Амос Кондратьевич, кто по старой вере живет, и вовсе конец пришел. Бывает, за крест да за бороду всем животом не откупишься. -- Оттого в народе смущение и соблазн. В наших лесах многие спасаются, -- вставил Амос Кондратьевич. -- Бунтуют мужики, бывает, и монастыри жгут. -- А во дворце что деется, -- шепнул Савельев дружку, -- послушать ежели по базарам да ярмаркам -- уши вянут, всего наслушаешься... Гудет народ, будто господа сенаторы немцу продались. И сам будто престолонаследник, Петр Федорович, прусских кровей... Савельев, встретив понимающий взгляд Корнилова, замолчал. "Значит, правда", -- болью отозвалось в сердце Амоса. Теперь он все больше и больше боялся за успех своего дела. -- А касаемо жалобы, -- перешел на другое купец, -- Ломоносова Михаилу Васильевича проси; захочет ежели, прямо в царские ручки жалобу передаст... Да в Питере ли он -- слых был, не то в Псков, не то в Новгород уехал. Подожди, подожди, Амос Кондратьевич, --вспомнил Савельев, -- друг у меня есть. Василий Помазкин, в истопниках у самого наследника престола. Наш помор, на фрегате боцманом был. Так вот, ежели его к делу пристегнуть, а? Как думаешь? Пусть Петра Федоровича слезно просит челобитную принять и передать императрице. Петру-то Федоровичу до государыни Елизаветы недалече, в одном доме живут. Ты не думай, -- посмотрел в лицо друга Савельев, -- что, дескать, истопник птичка-невеличка. И комар, говорят, лошадь свалит, коли волк поможет. -- Что ж, я не против, то верно, в другом разе истопник больше графа стоит, -- ответил Корнилов. Дружки посидели молча, думая каждый о своем. -- Прядунов, купец наш архангельский, слыхал ведь, -- снова заговорил Савельев, -- в тюрьму посажен. А за что? Каменное масло нашел и в Питер представил. Царь Петр за такие дела возвеличивал, а тут... Слова хозяина прервали захрипевшие часы. В тишине прозвучало семь ударов. Почти тотчас же стали отбивать время на церковной колоколенке. Глава девятая. ТАВЕРНА "ЗОЛОТОЙ ЛЕВ" Пронизывающий морской ветер нес хлопья мокрого липкого снега. Неуютно чувствовал себя Вильямс Бак, пробиравшийся по набережной Невы на Васильевском острове. Он поворачивался спиной к ветру, спасаясь от свирепых порывов, кутался в воротник и глубже натягивал цеховую шапку. Спотыкаясь о неровности дороги, незаметные в темноте, он зло ругался и бормотал нелестные отзывы о порядках в русской столице. Прохожие встречались редко. Они издали обходили друг друга. И не напрасно: уличные грабежи были здесь не редкостью. Купец с опаской оглянулся по сторонам. На реке чернели, словно тени, высокие корпуса военных кораблей с убранным на зиму рангоутом. На палубах морских гигантов изредка перекликалась стража, мелькал в темноте слабый свет фонаря. Невысокие деревянные домишки прижимались к набережной. Дальше, в глубь острова, тянулись болотистые места, поросшие лесом и кустарником. У одинокого масляного фонаря, тускло горевшего на углу, приютилась караульная будка. Из будки угрожающе торчала рыцарская алебарда, а сам будочник, опасаясь лихих людей, не высовывал носа. "Жди помощи от таких сторожей, -- с яростью поду мал Вильямс Бак, -- клещами его, мерзавца, из будки не вытащишь... И зачем нужны такие предосторожности: оставить лошадей на постоялом дворе и в темноте пешком тащиться в проклятую таверну, о которой я никогда не слыхал. Пожалуй, мне лучше держаться берега реки -- безопаснее", -- решил купец и перешел улицу. На пути попадались портовые харчевни: они манили путника ярко освещенными окнами. Но, посмотрев на вывеску, он шел дальше, недовольно бурча себе под нос. Вскоре Вильямс Бак миновал небольшую деревянную церковку и несколько домиков за невысокими заборами. Опять встретилась харчевня с решетчатыми освещенными окнами. -- "Золотой лев", наконец-то, -- обрадовался купец, прочитав название таверны. Не доверяя грамотности своих посетителей, хозяин повесил над дверью деревянного льва, в ярости раскрывшего пасть. Зверь держал в лапах большой фонарь, со скрипом качавшийся на ветру. На больших железных листах, прибитых к стенам, было намалевано много заманчивых вещей. Тут были пивные бочки, бутылки с ромом, бутылки с французской и голландской водкой, дымящиеся перекрещенные трубки и, наконец, добрый кусок жареного мяса на вертеле. Надписи на разных языках обещали отдых и развлечения, питье и пищу за очень недорогую цену. Поднявшись по двум каменным обшарканным ступенькам, Вильямс Бак открыл дверь. Звякнул колокольчик. Пахнуло дымом скверного табака, запахом дешевой снеди. Утопая в клубах табачного дыма, за пивом сидели разного звания иностранцы. Небольшой приземистый зал шумел разноголосой чужеземной речью. В большом камине, потрескивая, ярко горели корявые сосновые пни. Несколько человек, в молчании уставившись на огонь, с наслаждением грели ноги на решетке очага. Путник осмотрелся, присесть как будто было негде -- кабак был полон. Грянула музыка. Две-три девицы в ярких платьях, нарумяненные и набеленные, закружились в танце с пьяными посетителями. -- Господин Вильяме Бак? Прошу вас, -- вкрадчиво произнес кто-то по-английски. Купец обернулся. Перед ним стоял толстенький румяный человечек и почтительно кланялся. -- Вы хозяин? -- спросил Бак, скрывая свою растерянность. -- Прошу вас, пройдите со мной. -- Толстяк еще раз поклонился. -- Я покажу удобное место. Там вы спокойно отдохнете. Вам пришлось совершить трудное путешествие. Путь из Архангельска далек. Прошу вас... Вильямс Бак понял: хозяин таверны предупрежден о его приезде. Он молча кивнул головой и двинулся за толстяком. В глубине зала стоял небольшой столик, покрытый чистой скатертью. От любопытных взоров его укрывала большая изразцовая печка в синих цветах. Над столом висел большой портрет высокого статного мужчины во весь рост, с длинной шпагой и в старинном морском плаще, небрежно наброшенном на плечи. -- Кто это? -- неожиданно вырвалось у Бака. -- Сэр Генри Морган, -- ответил хозяин. -- Мой дед служил у него матросом. Вот здесь, господин Бак, вам никто не помешает. Садитесь грейтесь. Появился кофейник с дымящимся кофе и деревянное блюдо с мягкими сдобными хлебцами. Скинув шубу, сняв теплую меховую шапку, купец уселся, придвинув стул поближе к горячей печке. Вильямс Бак был человеком средних лет, с добродушным круглым лицом. В пышном парике с рыжими буклями он выглядел предприимчивым добропорядочным дельцом среднего пошиба. Наслаждаясь теплом, купец не забывал посматривать на бронзовые часы, украшавшие стойку. -- Осталось десять минут, -- отметил Вильямс Бак, прихлебывая горячий кофе. Взгляд его снова упал на портрет "Сэр Генри Морган, -- подумал он, -- глава английских пиратов в вест-индских водах, удостоился высокой чести за грабежи и разбои. -- Причмокнув, Вильямс Бак покачал головой. -- Другие времена. А мне стоило только протянуть руку к проклятому вест-индскому сахару, и я едва не угодил на виселицу..." Кукушка на затейливых часах прокуковала восемь раз. В дверях появился высокий человек в плаще и широкополой, надвинутой на глаза шляпе. Он оглянулся и зашагал по залу, направляясь к столу у изразцовой печки. -- Вильямс Бак, надеюсь, -- негромко сказал незнакомец, остановившись возле купца. -- Год назад я встречал вас в Лондоне, в нашей конторе. -- Ваш покорный слуга, мистер Бенджамин Вольф -- Бак выпрыгнул из-за стола, второпях опрокинув недопитый кофе. -- Рад вас видеть, сэр. Как здоровье вашего уважаемого папаши, сэр? -- неожиданно для себя выпалил купец. Он не на шутку был встревожен приездом гостя. -- Проклятая погода, дорогой Бак, -- вместо приветствия пробурчал наследник торгового дома "Вольф и сыновья", отряхивая шляпу. -- О, вы еще не знаете настоящего русского мороза, сэр. В Архангельске нередки случаи, когда на лету мерзнут птицы. -- Изумительно, дорогой Бак. -- Банкир бросил на руки подоспевшему толстяку шляпу и плащ, оставаясь в отличнейшем сером кафтане, обшитом серебряной тесьмой. -- Я говорю, изумительно то, что вы сказали относительно птиц, -- повторил он, вынимая трубку. "Он так похож на отца, -- удивился купец, глядя, как Бенджамин Вольф раскуривает трубку, -- будто старый джентльмен выплюнул его изо рта". Бак не смог удержать улыбки. -- Итак, дорогой Бак, -- пуская клубы дыма, начал Бенджамин Вольф, -- я думаю, вы понимаете: только очень важные дела могли заставить меня покинуть Лондон, -- он искоса взглянул на купца, -- чтобы увидеться с вами. -- Я уверен в этом, сэр, -- терзаемый недобрыми предчувствиями, пролепетал Бак, -- я польщен, сэр. -- Ваши торговые операции, дорогой Бак, -- продолжал банкир после небольшой паузы, -- заслуживают похвалы... это так. Но времена изменились, и требования торгового дома неизмеримо выросли; наши победы над Францией открыли большие возможности для морской торговли, значение вест-индских колоний для Англии трудно переоценить. Короче говоря, необходимо быстро увеличить численность флота... -- Бенджамин Вольф вынул из кармана маленькую записную книжку в переплете из свиной кожи и, замолчав, стал перелистывать страницы. Вильяме Бак слушал, слегка приоткрыв рот. Боясь проронить слово, он прислонил пухлую ладонь к левому уху, на которое был изрядно туговат. -- Корабли необходимы, как воздух, и немедленно, -- подняв глаза, снова начал банкир. -- Для этого нужен корабельный лес, много леса, по крайней мере пятьдесят судов в год с полным грузом сосны, ели, лиственницы... -- Вы шутите! Столько леса! Это невозможно, сэр! -- привскочил Бак. -- Я не найду лесорубов, я писал вам... я... я... -- Мы получили ваше последнее письмо, -- грубо оборвал купца банкир. -- Причина, о которой вы говорите, вполне устранима. Вспомните, два года назад вы писали об ограблении русских промышленников неизвестными кораблями. Ограбление и потопление промысловых судов. -- Да, в Архангельске ходило много разговоров... Русские промышленники собирались принять меры... -- Однако это помогло вам найти лесорубов. Видимо, русские мужики решили, что в лесу работать безопаснее. Правда, на наше счастье, жадность графа Шувалова разорила многих купцов, занимавшихся промыслом морского зверя. А теперь... -- Бенджамин Вольф задумался. Несколько минут он сидел, покачивая ногой и дымя трубкой. -- Дело, о котором я намерен вам сообщить, весьма конфиденциально. -- Банкир оглянулся и понизил голос; -- Вы понимаете, дорогой Бак, неосторожное слово и... Для Вильямса Бака нетрудно было представить, что таится за этим "и": тайная канцелярия, пытка на дыбе, рваные ноздри, разорение, Сибирь... Торговому дому "Вольф и сыновья" известны его темные дела в России. -- Я, кажется, никогда не нарушал... -- Мы знаем это, дорогой Бак, я решил предупредить вас на всякий случай... -- Банкир запнулся. -- Не будет ли разумным с нашей стороны продолжить подобные опыты? Ведь, в конце концов, мы с вами не возьмем в руки топора, не так ли?.. Следовательно, морской промысел на Севере должен стать еще более опасным, совсем опасным... невозможным, и тогда... понимаете меня, дорогой Бак? Стоит пустить ко дну еще два-три, может быть, десять судов, и это надолго отобьет охоту плавать у русских мужиков. -- Не угодно ли горячего кофе, господа? -- услышали собеседники вкрадчивый голос. С недовольным видом взглянув на толстяка хозяина, появившегося с большим серебряным кофейником в руках, Бенджамин Вольф кивнул головой. Толстяк, наполнив чашки ароматным напитком, удалился. -- Из ваших писем мы узнали, что моржей на Новой Земле осталось немного. Естественно, обремененный шуваловскими поборами, промысел там невыгоден. Вы писали нам, дорогой Бак, что русские мужики последние годы усиленно посещают Шпицберген, где моржовые стада пока неисчерпаемы. Не так ли? -- Все это так, сэр. -- Вильяме Бак догадывался, к чему клонит банкир. -- Русские охотнее промышляют на Груманте. Но я сомневаюсь... -- Не будет ли разумным в таком случае, дорогой Бак, отвадить их от этого острова? Я думаю... гм... следует потопить несколько промысловых кораблей где-нибудь поблизости от Шпицбергена, и тогда русские мужики попадут в тиски: с одной стороны, разорительная монополия графа Шувалова, а с другой -- вы, дорогой Бак. Вам не следует забывать: корабельный лес необходим для Англии, -- посмотрев внимательно на купца, добавил Бенджамин Вольф. -- Я уверен, королевское правительство оценит ваш патриотизм и сможет забыть некоторые досадные стороны вашей деятельности на родине. Надеюсь, вы согласны? А впрочем, это неважно, согласны вы или нет, -- отрезал банкир, увидев на лице Бака колебание, -- так или иначе, все это вы возьмете на себя. Вильямс Бак в крайнем замешательстве вытер пот со лба. -- Позволю себе заметить, сэр, -- робко вставил он, -- местное купечество относится к нам недоброжелательно. В Петербург на высочайшее имя написана жалоба... Банкир усмехнулся. -- Жалоба. Да кто сейчас в Петербурге будет разбираться в делах, происходящих на Севере! Императрица Елизавета доживает последние дни. Сановники заняты вопросами престолонаследия. Мы постараемся создать мнение при дворе, что русским мужикам опасно заниматься мореплаванием. -- И, не давая Баку вымолвить слово, банкир продолжал: -- С открытием навигации в Архангельске к вам явится шкипер купеческого судна с письмом от торгового дома "Вольф и сыновья". С подателем письма вы можете вести переговоры, он поможет вам найти лесорубов. Банкир поднялся и небрежно подал руку Баку. -- Желаю удачи. Юркий краснощекий трактирщик был уже тут как тут и помогал знатному гостю одеваться. Стараясь избежать любопытных глаз, торопливо проскользнул Бенджамин Вольф через шумный зал. Звякнул колокольчик -- за банкиром захлопнулась дверь. Задумавшись, Вильямс Бак долго сидел в таверне. Он не слышал, как буйствовал свирепый ветер, завывая в трубах, шевеля отставшей на крыше доской, хлопая где-то совсем рядом открытой ставней. Глава десятая. У ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ Вонючий дым солдатского табака ест глаза. Петр Федорович в куцем мундире голштинского офицера, попыхивая любимой глиняной трубкой, вышагивает взад и вперед по тесноватому, устланному коврами кабинету. Поворачиваясь, он каждый раз резко звякает шпорами. Непринужденно развалясь в удобном кресле, сидит розовощекий Роберт Кейт, английский посланник; он в задумчивости дымит душистой сигарой, изредка взглядывая на щуплую фигурку наследника. Веселые огоньки камина тускло отсвечивают на лакированной мебели, на эфесе шпаги князя, вспыхивают в доспехах медного тевтонского рыцаря, застывшего у дверей на бессменной вахте. Для великого князя Петра-Ульриха из Голштинии рыцарское чучело олицетворяло воинственное высокопочитаемое пруссачество. Наследник российского престола, будущий император, презирал все русское. Даже восковые и деревянные солдатики на большом длинном столе, которыми великий князь неизменно "одерживал победы" над датскими полководцами, были в прусских цветистых мундирах. С заседания военной конференции Петр Федорович вернулся огорченный, расстроенный. И недаром: над головой короля Фридриха, кумира недалекого князя, собрались грозные тучи. Русская императрица посылает новые полки на прусскую землю, русские фельдмаршалы готовят коварные планы... "Очень кстати, -- раздумывал князь, -- пришел этот напыщенный болван Кейт. Он всегда начинен новостями, как шоколадная бонбоньерка сюрпризами". И сегодня Кейт обрадовал князя весточкой о большом друге Фридрихе. Развеселившись, Петр Федорович много и, как казалось ему, остроумно высмеивал генералов, выступавших на военном совете. Хитрый англичанин, умевший ловить рыбку в мутной воде, был отменно доволен. Теперь он ждал удобного случая распрощаться с князем. -- Ваше высочество, анекдоты о сегодняшнем совещании были особенно остроумны, и я уверен: слова ваши окажутся пророческими, -- посланник зашевелился, собираясь встать. Уткнувшись в угол, великий князь звякнул шпорами и, круто повернувшись, зашагал прямо на Роберта Кейта. "А князь и вправду придурковат", -- удивлялся Кейт, глядя на покрасневшее от напряжения и выпитой водки маленькое злое лицо князя. Наследник наступал, четко отбивая шаг и грозно выпучив глаза. У самого кресла, где сидел Кейт, Петр Федорович, стукнув каблуками, застыл в неподвижной позе. -- Да здравствует мой друг великий Фридрих! -- вдруг тонким голосом крикнул наследник. Подгибая длинные журавлиные ноги, с охапкой березовых поленьев вошел слуга Василий Помазкин и бесшумно свалил их у камина. Старик хитрил: не охапка дров привела его сегодня в кабинет наследника. Вчера он виделся с дорогими земляками -- Петром Савельевым и Амосом Корниловым, прочитал поморскую жалобу и долго расспрашивал морехода о тамошних делах. Вспомнив молодость, родные далекие края, Студеное бескрайное море, Василий Помазкин всплакнул и твердо решил помочь землякам. -- Василий, жарко, отставить, -- повернув голову в сторону лакея, отрывисто сказал князь, -- зачем здесь... не звал. Василий Помазкин, закинув голову, вытянулся. -- Батюшка Петр Федорович, дозволь старику слово молвить. -- Он с мольбой глядел на князя. -- Что? Говори, говори, -- проскрипел наследник, вытаращив глаза. -- Что, а? Наследник не сердился, он по-своему любил преданного слугу Василия Помазкина. Злое лицо князя сделалось будто проще, добрее. Вынув из-за пазухи плотный белый пакет, бывший гвардеец рухнул на мягкий бухарский ковер. -- Милостивец, родимец наш, возьми. -- Старик стукнул об пол головой. -- Жалоба матушке императрице. -- Обидели тебя? Кто? -- Петр сделал свирепое лицо. -- Ежели б меня, батюшка, -- не вставая с колен, ответил Помазкин, -- и просить бы не стал. Поморян, мореходов наших, злодеи извести умыслили. Корабельщину без разума рубят, в заморье отправляют, а без леса-то, сам знаешь, батюшка, ни кораблей, ни мореходов... Престолу поруха. Английский посланник, с невозмутимым видом разглядывавший восковых солдат, расставленных на подступах к игрушечным крепостям, при этих словах насторожился. -- Кто смеет?! -- сорвался на визг наследник. -- Встань, Василий! -- Он, нагнувшись, схватил старика за ворот. -- Передам, сегодня передам... Как смеют? -- Он вырвал пакет из рук Помазкина и бросил на стол. Василий поднялся и со слезами благодарности кинулся целовать руки наследнику. -- Петр Федорович, да за это, за такую твою милость мы... -- голос старика дрогнул, -- я, то есть, жизнь... -- Глаза помора затуманились. -- Только скажи, все сделаем. Великого князя тронули искренние, идущие от души слова преданного слуги. -- Сегодня передам, -- твердо повторил он. -- Сам просить тетушку стану. Старик снова растянулся на ковре. -- Довольно, уйди, -- махнул рукой наследник, -- занят! Помазкин, утирая слезы, пятясь, вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь. Воцарилось молчание. Посланник холеными ногтями отбивал дробь на полированном столе. В камине весело потрескивали сухие дрова. Громко тикали громоздкие бронзовые часы. Наследник усиленно пыхтел глиняной трубкой. -- Беспорядки, беспорядки, -- неожиданно громко заговорил он, -- везде беспорядки... большое государство... трудно женщине. -- Ваше высочество, -- поднялся посланник, взглянув на часы, -- мне пора. Но перед уходом я должен выполнить приятное поручение. -- Он поклонился. -- Ваше высочество, миссис Кейт скоро уезжает на родину и решила на память преподнести вашей светлейшей супруге этот маленький сувенир. -- Англичанин вынул из кармана атласную коробочку и открыл ее. Великий князь с любопытством взглянул на большую бриллиантовую брошь. -- Какие камни! Прелесть! Передайте глубочайшую благодарность миссис Кейт. Но чем я отблагодарю? Я, право, затрудняюсь... -- Не затрудняйтесь, ваше высочество. У меня к вам будет только одна просьба. Наследник поднял жиденькие брови. Его небольшая головка дернулась. -- О, не беспокойтесь, ваше высочество, просьба самая маленькая, -- поспешил успокоить великого князя посланник. Он помолчал. -- Подарите мне это, ваше высочество. -- Кейт взял в руки поморскую жалобу. Брови наследника еще больше поднялись. Да и как не удивляться чудаковатому англичанину! -- Этот конверт... О дорогой сэр, но это ничтожно! -- воскликнул он. -- Если хотите, прошу вас! -- Великий князь склонил голову. -- Однако меня мучает любопытство, зачем вам этот конверт? -- Благодарю вас, ваше высочество, вы так великодушны... Итак, я считаю конверт своей собственностью. -- Посланник взглянул на великого князя. -- Да-да, дорогой сэр! Взяв со стола пакет, англичанин шагнул к камину и бросил его в огонь. -- Я хотел избавить вас от лишнего беспокойства, ваше высочество. -- Любезно раскланявшись, англичанин вышел. x x x На другой день в дом к Петру Савельеву пришел старик Помазкин. Красная с золотым позументом ливрея была изрядно выпачкана грязью. Он был пьян, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво. -- Амос Кондратьевич, друг милый! Прости ты старого дурака. Не вышло дело... Прошибся я, тем людям веру дал. Вот оно и получилось... с того и пьян седни. -- Да что получилось-то? -- допытывался встревоженный Корнилов. -- А так, -- отмахивался старик, -- вдругорядь жалобу писать надо. На тот год привезешь, дак я без ошибки, в собственные руки... А теперь ехал бы ты домой, друг, -- опустишь зимнюю дорожку, намаешься. Тем и кончился разговор. Ничего не добившись, уехал в Архангельск Амос Кондратьевич. А Василий Помазкин даже старому своему дружку Петру Савельеву не открыл, куда делась поморская жалоба. Сам-то Помазкин хорошо про то знал. Выгребая золу из камина в кабинете наследника, он нашел там обгоревшие остатки гербовой бумаги. Глава одиннадцатая. В ЗАПАДНЕ Очнулась Наталья в теплой избе, на мягкой постели. Около нее хлопотали две молоденькие девушки с завидным румянцем на щеках. Они радостно вскрикнули, увидев, что Наталья открыла глаза. Подошла полная пожилая женщина с приятным спокойным лицом. Она подала Наталье кружку с какой-то темной жидкостью. -- Пей, родная, -- певуче сказала женщина, -- на божьей травке настоено, сил вдвое прибудет. О матери не тревожься, жива -- здорова она. -- Спасибо, -- ответила Наталья. Она осушила кружку с горьковатым напитком. Помолчав, спросила: -- Что за люди спасли нас? -- Муж мой и сыновья, -- с гордостью сказала женщина. -- Услышали, кто-то кричит в лесу, и поспешили. А это дочки мои, -- показала она на девушек. Сестры-близнецы Дуняша, Дарья и Луша -- девки краше одна другой. Круглолицые, пышнотелые, с толстыми русыми косами, ростом невелички -- в мать, они, словно колобки, катались по горнице. Любопытные не в меру девушки засыпали Наталью вопросами: как живут в городе, богато ли, весело ли, много ли женихов да часты ли свадьбы? -- Есть ли у тебя, Натальюшка, жених? -- помолчав, спросила бойкая смешливая Луша. -- Есть, девоньки, Иваном зовут, -- ответила, зардевшись, девушка, -- и свадьба летом. -- Счастливая ты... у нас в лесу не сыщешь женихов-то, окромя волков да медведей, -- с сожалением промолвила Даша, накручивая кончик косы на палец. -- Осьмнадцатый годок на свете живем, а путного ничего не видели, -- вторила ей Дуня, лукаво посматривая на сестер. -- А скажи, Натальюшка, -- спросила она, вздохнув, скромно опустив глаза, -- правду люди говорят, нет лучше игры, как с милым в переглядушки? -- Одно, девушки, скажу, -- вспыхнув, смутилась Наталья, -- без солнышка нельзя пробыть и без милого нельзя прожить... За милого я на себя поступлюсь, не пожалею... -- Прошлым летом, -- тараторила Луша, -- к нам охотник в избу заходил. Мужик молодой и лицом приглядист, я как увидела, так, поверишь, голова вкруг пошла .. И посейчас не спится, не лежится, все про милого грустится. -- Цыц, бесстыдницы! -- прикрикнула мать. -- Только и дела им, что о женихах толковать. -- Взамуж-то охота, матушка, -- задорно отвечала Луша, -- пущай нам папаня вскорости женихов приведет... -- Вот ужо скажу отцу. Он поохладит вожжой-то, -- нахмурилась мать, -- ишь кака царевна, подай жениха. Девушки замолкли, присмирели. -- А спасители наши где? -- вспомнила Наталья. -- У домницы, девонька, руду плавят. Да ты погоди, не спеши, -- добавила хозяйка, видя, что Наталья хочет встать, -- отдохни, покушай. Но Наталье не терпелось. Одевшись, она вместе с девушками выбежала на улицу. Большая серая собака бросилась к Наталье. -- Волк! -- закричала девушка, прячась за спины хозяйских дочерей. -- Что ты, Наташенька, не бойся, это наш Разбой. Он тоже тебя спасал, волка загрыз. Наталья вспомнила, как было, робко протянула руку и погладила пса. -- Разбой, Разбойничек мой, -- приговаривала девушка, лаская собаку. Помахивая дружелюбно хвостом, пес лизнул ей руку. -- Полюбил тебя Разбой, -- удивилась Евдокия, -- злой он у нас. Чужих не жалует. Ну, пойдемте, девушки, к домницам. Видишь, Наташа, сарай у речки? Там отец... Панфил Рогозин, приписной крестьянин Лонгозерского медноплавильного завода, был родом с Кижинского погоста. Много тягот лежало на плечах приписных крестьян, и жизнь их сделалась вконец невыносимой. Особенно тяжело доставался мужикам уголь. Они заготовляли в лесу большие поленья, выкладывали высокие дровяные холмы, засыпали их землей, обкладывали дерном и томили дерево, медленно сжигая его на малом огне. Готовый уголь надо везти на завод. Трудно управиться мужику на своей лошаденке, когда до завода добрая сотня верст. Но и это не все: приписные крестьяне платили подушную подать деньгами, как и все крестьянство на Руси. Тут-то и начинался порочный круг: чтобы добыть деньги для подушной подати, Панфилу Рогозину приходилось уходить на заработки в Питер, а для рубки дров и перевозки угля он нанимал работника. Наемному человеку Рогозин платил в несколько раз больше, чем он сам получал от завода. Неродимая северная земля плохо кормила мужиков; того, что зарабатывала семья, едва хватало на пропитание. Не освобождались приписные крестьяне и от других многочисленных повинностей наравне с остальными крестьянами северных областей. Когда пришел конец терпению, Панфил Рогозин бросил дом и вместе с семьей тайком ушел из деревни. Он забрался в самую глушь карельской тайги и занялся железным промыслом. Вместе с сыновьями Панфил искал по лесам болотную руду, плавил ее в печах -- домни-цах, обрабатывал особым способом и получал прекрасную сталь, называемую на Севере укладом. Из этой стали Панфил выделывал серпы, косы, ножи, топоры и другие предметы, необходимые для крестьянского хозяйства. Вот уже пять лет живет в лесу Панфил Рогозин, скрываясь от людей, как дикий зверь. Не один Панфил, многие заводские крестьяне убегали в леса, спасаясь от голодной смерти. Некоторые в поте лица своего трудились, укрытые непроходимыми лесами и болотами, другие, сбившись в шайки, добывали хлеб грабежом. Летом Рогозины искали болотную руду, а зимой по первопутку подвозили ее к домницам. Зимой же плавили крицы и готовили из железа уклад. Панфил Данилыч, высокий, суровый, заросший волосом мужик, трудился в небольшом бревенчатом сарайчике. В земляной пол крепко вросли две коренастые печи -- домницы, сложенные из дикого камня. В одной из них плавилась руда. Младший сын Панфила Рогозина, Потап, краснощекий, белобрысый парень, нажимая на ручки мехов из тюленьей кожи, нагонял в домницу воздух. Направо от дверей стояли горн, две наковальни. Тут же валялись тяжелые молоты и несколько больших и малых клещей. -- Подмени, отец, -- тяжело дыша, позвал Потап; он мотнул головой, стряхивая пот, -- невмоготу, глаза слепит. Панфил Рогозин, наблюдавший плавку, молча перенял из рук сына мехи. Старший, Егор, голубоглазый великан с добродушным лицом, загружал вторую печь рудой и березовым углем. А средний сын, Дмитрий, пошел в мать: был невысок ростом. Он готовил глиняную трубку для нагона в домницу воздуха. Делать воздуходувную трубку надо умеючи. Она не только нагоняет в домницу воздух, но и служит мерилом готовности плавки: когда трубка прогорает до конца, мастера гасят огонь. Дмитрий лепил глину на деревянный, гладко обструганный стержень. На первый пласт он наложил тонкие лучинки и накрыл вторым слоем глины. -- Не тонку ли слепил, Митрий? -- беспокоился Панфил Данилыч. -- Четыре пальца, отец, в самый раз, -- бойко отвечал Дмитрий, ловко приминая глину. -- А в длину -- локоть. -- Моих и трех пальцев хватит, откровенно говоря, -- пошутил Егор. В избе было чадно. Копоть висела на потолке и стенах. От печи шел тяжелый дух, затрудняя дыхание. Не помогали открытая дверь и дыра в крыше. На улице заскрипел под ногами снег, послышался смех и веселые девичьи голоса. -- Папаня, -- в дверях появилась Луша, любимица Панфила Данилыча, -- гостью к тебе привели. Входи, Натальюшка! Девушки осторожно, чтоб не замарать новые шубки, пробрались в сарай и встали у двери. -- Что, певуньи, замолчали, ась? -- ласково спросил Рогозин, с любовью глядя на дочерей. -- Наташа, -- посмотрел он на гостью. -- Вот ты какая! Молодец девка, матерого волка зарубила. Сыновья любопытно уставились на красивую незнакомку. Широко открыв глаза, с восхищением глядел на девушку Потап. Наталья шагнула к Панфилу Рогозину. -- Спасибо, Панфил Данилыч, -- она поклонилась в пояс, -- спасибо, добрый человек. За спасенье век за тебя бога молить буду. Наталья подошла к братьям и каждому поклонилась. Мужики растерялись, а Потап густо покраснел, не зная, куда деваться от смущения. Рогозину очень понравилась Наталья Лопатина. -- Девка-то, вишь, цены нет, дорога девка... Такую бы невестку мне, ась? -- пошутил он, лукаво глянув на Потапа. Рогозинские дочки захихикали, кокетливо прикрыв ладошкой рот. -- Очухался ямщик-то? -- видя замешательство Наташи, перевел разговор на другое хозяин. -- Волки жеребца загрызли, так он сам волком выл, совсем ополоумел. Идите домой, девоньки, -- неожиданно строго закончил он. -- Управимся вот, тогда потолкуем. Руду плавить -- не блины печь. Три дня прожили Лопатины у гостеприимных хозяев. Аграфена Петровна с перепугу не сразу решилась отправиться в путь. Да и погодка держала: шел снег, гуляла метелица. Панфил Данилыч предложил впрячь в санки свою пегую лошаденку вместо растерзанного волками жеребца. Уступив слезным мольбам старухи Лопатиной, он отпустил своих сыновей проводить ее до скита. -- В обрат поедешь, Петряй, отдашь лошадь, -- сказал Панфил Данилыч на прощание. --Сам-то помаленьку да полегоньку и на одной доберешься. Провожаемые добрыми напутствиями, в погожий солнечный день Лопатины выехали в скит. Братья с пищалями за плечами легко скользили на лыжах за санями. Когда на виду показалась деревянная колоколенка, Рогозины попрощались и повернули обратно. x x x -- Мамынька, вставайте, полно вам спать, -- тормошила Аграфену Петровну Наташа -- Скит-то, вот он! -- Ну, слава те господи, приехали, -- очнувшись, выглянула из пуховых платков Лопатина. -- Петруха, скажи сторожу: к старцу нарядчику сестрица, мол, из города. На стук в разных концах скита залаяли собаки. За воротами кто-то долго кряхтел и кашлял. -- Кого бог принес? -- услышали, наконец, приезжие простуженный старческий голос. -- Отца Аристарха сестрица с дочкой, -- ответил Малыгин, -- с города Архангельского. Да скорей, старче, замерзли мы, еле живы. -- Поспешу. -- Раздались торопливые шаги, под ногами старца заскрипел снег. Вскоре ворота открылись. Высокий худой старик в теплой шубе и лисьей шапке выбежал к саням. -- Погоняй, милый, погоняй туда, к гостиной избе. -- Старик побежал вперед, показывая дорогу. Как только сани остановились, он принялся помогать гостям, закутанным в теплые одежды. -- Дочку вырастила, невеста, -- говорил старик, целуя Наташу. -- А ведь махонькая была, на коленях у меня сиживала Наташа с удивлением смотрела на резвого не по годам и будто совсем здорового старика. Обогрев и накормив гостей, Аристарх собрался уходить. -- На молитву мне время, Груня, -- сказал он сестре, -- ты отдохни, переведи дух с дороги-то, притомилась небось, а завтра о деле потолкуем. -- Как не притомиться! Дороги-то у вас, спаси господи и помилуй. Однако я в обрат тороплюсь, нет у меня времени по скитам прохлаждаться Ты бы зашел, братец, опосля молитвы Наталья-то спать будет, вот мы и поговорим на свободе. А завтра дай бог погодку -- в путь. Старик в удивлении раскрыл рот. -- Завтра домой собираешься? Что так? Велики ли дела у тебя по вдовьей-то доле? -- А вот придешь, расскажу, -- сердито ответила Аграфена Петровна и выразительно повела глазами на Наташу. -- Хоть в полночь приходи -- ждать буду. Когда старец ушел, Аграфена Петровна вытащила из дорожной корзинки заветную бутылочку и небольшой серебряный стаканчик. -- Опять, мамынька, -- с досадой сказала Наталья. -- В святом месте бы потерпели. Который раз зарекаетесь, а все... -- Не твое дело мать учить! -- прикрикнула на нее Аграфена Петровна. -- Прытка больно. Ложись да спи. Продолжая ворчать, старуха налила себе стаканчик, быстро опрокинула в рот и наполнила второй. -- Вот доведется тебе мужа похоронить, на старости одной век доживать, тогда и... Наталья, не слушая ее, быстро разделась и, укрывшись с головой меховым одеялом, притихла. Дожидаясь братца, Аграфена Петровна еще не раз "причастилась" из пузатой бутылки, и когда Аристарх появился в гостиной избе, Лопатина была навеселе. Увидав сестру, старец с укоризной покачал головой. -- Неладно, сестрица, до греха недалеко... -- Грехи наши, молитвы ваши -- замолите, -- бойко отозвалась Аграфена Петровна. -- А ты будто и не пьешь, братец? Вспомни-ка, родитель покойный не раз тебя вожжами за зелье-то охаживал... На-ко, попробуй наливочки. -- То забыто, сестрица. Все суета сует и волнение духа. Уж сколько годов хмельного не беру, -- сухо ответил брат, отстраняя налитый стаканчик. -- Ежечасно господа бога нашего слезно молю грехи простить, много грешон в миру, сестрица. -- Молись, молись, братец, а мне зубы не заговаривай. Вор всегда слезлив, плут всегда многомолен. Одними молитвами, скажешь, дом и лавку в городе нажил... Бесстыдный плут... -- Старуха, скосоротившись, погрозила кулаком. -- Да ты не отрекайся, Марфутка твоя в лавке хозяйничает, сама видела. Все ей по смерти отписать посулился. Нашел ведь чем девку взять... Тьфу, связался с молодухой, а самому седьмой десяток исходит. Широко, брат, шагаешь, смотри штаны не порви... Слушая сестрицу, Аристарх в замешательстве ерзал по лавке. -- Ну, ну, Груня, разошлась, -- примирительно сказал он. -- Язык-то у тебя напустит вестей -- и царским указом не остановишь... Я так, к слову... по мне, хошь пей, хошь нет -- все едино. -- Чует кошка, чье мясо съела. И я к слову, по мне, хоть десять домов имей... Пойдем, братец, в уголок, под иконы, да потолкуем. Брат и сестра пересели. Посмотрев, спит ли дочка, Лопатина сказала, понизив голос: -- Нагнись поближе, братец, скорбен ты на уши, а дело тайное. Отец нарядчик придвинулся, изогнул худое тело, наклонил голову. -- Купца Окладникова знаешь? -- Еремей Панфилыча, что ль? Как не знать! Первый купец, благодетель наш. -- Наталью мою сватает... в самом соку человек, и красив и статен, уж чего бы лучше. -- В чем препона? -- Не хочет девка, -- шипела старуха. -- Слово, дескать, другому дала -- Ванюшке Химкову. Ему и штанов-то хороших купить не на что. Все по промыслам мается. Супротив меня Наталья пошла, хотела в Мезень бежать... срам-то. Добрые люди упредили, вовремя спохватилась. Аристарх открыл рот, стараясь не пропустить слова. -- Тебя вспомнила, думаю, надежное дело в скиту девку спрятать. Еремей Панфилыч в согласии: "Вези, говорит, Наталью. А братцу передай, ежели он порадеет -- отблагодарю..." Ты как? -- Аграфена Петровна буравила хитрыми глазками брата. -- Что ж, отсюда девке уйти некуда. -- Аристарх облегченно вздохнул. -- Да и мать Таифа у нас редкого благочестия, строга с белицами, ой как строга, не сумлевайся, сестра, убережем. -- Спасибо, Аристархушка, -- подобрев, сказала старуха. -- Я бы сама осталась, да Еремей Панфилыч дом новый для молодой жены хочет ставить -- на мне все заботы, оттого тороплюсь. -- Ну что ж, с богом тогда... -- Аристарх зевнул и перекрестил рот. -- А когда за невестой ждать? -- По летнему пути думаю на карбасе, братец. А ежели и год у вас Наталья посидит -- ей на пользу. Рукомеслу какому научите, божественному пению, а главное, в страхе божием держите девку, гордыню ей смирите... Пока прими, братец. -- Аграфена Петровна, развязав узелок платка, вынула пять золотых червонцев. -- Спасибо, сестрица, -- поклонился Аристарх, -- все сделаем. Девка молодая что воск: лепи из нее что хочешь. Приедешь не узнаешь -- шелковая будет. -- Старик опустил глаза и молча стал поглаживать бороду. -- Помаленьку, полегоньку... исподволь и ольху согнешь, -- добавил он, помолчав, -- а вкруте и вяз поломаешь. На рассвете следующего дня, не попрощавшись с дочерью, Аграфена Петровна выехала в обратный путь. Глава двенадцатая. ТАЙНЫЙ СГОВОР -- Я сдаюсь, господин Бак. Ваш конь решил партию. Директор конторы сального торга герр Вернизобер, с сожалением кинув последний взгляд на доску, протянул руку к стакану. Отхлебнув глоток и запив крепкий ром апельсиновым соком, он поднялся с кресла. Это движение Вернизобера вывело из задумчивости хозяина. -- Куда вы, герр Вернизобер? Еще нет и десяти часов! -- Бак почтительно усадил гостя на место. -- Я вспомнил, герр Вернизобер, вы мне что-то рассказывали о вашей крестнице. Так почему же она не может выйти замуж? -- Ах, господин Бак, -- вздохнул Вернизобер, -- она полюбила честного, но бедного человека. Родители Елизабет не могут согласиться на такой брак... А она так страдает, бедняжка, ее юное сердце разрывается на части. -- Директор закатил глаза к потолку. В это время Бак внимательно разглядывал своего гостя. Высокий, худой, с маленькой головкой на длинной шее; бритый, с бледными отвислыми щеками; на длинных ногах потрепанные башмаки. На нем, словно на вешалке, висел кафтан табачного цвета с нечистыми кружевными манжетами. Видимо удовлетворенный, хозяин отвел глаза и как бы в глубоком раздумье сказал: -- Ну, а если, герр Вернизобер, жених вашей крестницы получит место в нашей фирме с солидным жалованьем, ну, хотя бы... -- Бак помедлил и назвал сумму годового жалованья, о котором и сам Вернизобер мог только мечтать. -- О господин Бак, -- воскликнул удивленный директор, -- без сомнения, это решило бы дело положительно! Я восхищен вашей щедростью, но как я могу вас отблагодарить? -- Не будем об этом говорить, дорогой герр Вернизобер, -- прервал излияния Бак. -- Мы, иностранцы, должны поддерживать друг друга в чужой стране. Я с удовольствием делаю эту маленькую радость для вашей Елизабет. Меня интересует один вопрос, герр Вернизобер, -- продолжал Бак, наливая себе и гостю ром. -- Я слышал, многие русские промышленники направляют в этом году свои суда на Шпицберген. Вы, кажется, добились предварительной регистрации всех судов, уходящих на промыслы. -- Хозяин усиленно захрипел трубкой, а потом долго выковыривал пепел. -- Хотелось бы знать, сколько русских судов будет промышлять на Шпицбергене и какими путями они пробираются к этой земле... Понимаете, герр Вернизобер, я хочу заняться постройкой хороших крепких судов для местных нужд... Мери, пожалуйста, трубку, -- вежливо попросил он, -- принесите из столовой. Она лежит на моем кресле. -- Очень рад быть полезным вашей коммерции, господин Бак... -- Вернизобер вынул записную книжку. -- В этом году около двухсот судов выходят из портов Белого моря на Грумант; столько же, по-видимому, будет промышлять на Новой Земле. -- Он перевернул несколько страничек. -- Несколько лет назад судов выходило значительно меньше -- тяжелые льды мешали работе... -- Гость спрятал книжку и опорожнил свой стакан. -- Что касается пути на Грумант... -- Вернизобер, тарабаня пальцами по столу, на минуту задумался. -- Я могу, господин Бак, подарить вам карту, сочиненную русским кормщиком Амосом Корниловым. Весьма хорошая карта... Директор оживился. -- Корнилов исполнил ее с примерным старанием. Там есть все, что вас интересует, господин Бак. Остров Грумант стал истинно русской землей. -- И, помолчав, он добавил: -- Здешних моряков не страшат льды. Они прекрасные мореходы, эти русские, смею вас уверить... Вильямс Бак поморщился. Ему показалась неуместной похвала Вернизобера, но все же он вежливо ответил: -- От души благодарю вас, герр Вернизобер. Значит, вы думаете, перспективы для местного кораблестроения благоприятны? -- Да, господин Бак, промышленники жалуются на недостаток судов и корабельного леса. Несомненно, ваше благое начинание поможет развитию местного мореплавания. Если у вас еще в чем-нибудь встретится нужда, господин Бак, я всегда к вашим услугам... -- Гость опять поднялся со своего места. -- Но все же я решил идти домой. По дороге зайду к крестнице порадовать ее вашим великодушием... Карта будет завтра у вас, ее утром принесет мой Михель. Вильямс Бак изобразил на лице сожаление. -- Мне жаль потерять такого приятного собеседника, но я понимаю ваши чувства, они весьма похвальны, герр Вернизобер. Бак проводил гостя до самого крыльца. -- До свиданья, герр Вернизобер! -- еще раз вдогонку крикнул гостеприимный хозяин. Теперь Вильямсу Баку больше не нужно было скрывать свою радость. Потирая руки, он вернулся в дом. "Такая карта стоит побольше жалованья жениху-бездельнику, -- думал купец. -- А старый дурак Вернизобер совсем сошел с ума от восторга". Большой особняк Вильямса Бака совсем недавно появился в Архангельске. Дом построили быстро, не считаясь с расходами. Комнаты купец обставил дорогой мебелью, купленной в Англии. Богатая драпировка, роскошные ковры, картины -- все говорило о достатке хозяина. Бак прошел в свой кабинет и уселся в глубокое удобное кресло. Румяная молоденькая горничная внесла серебряный канделябр с двумя зажженными свечами и молча поставила на заваленный бумагами письменный стол. Окна, выходящие на улицу, она задернула тяжелыми бархатными шторами -- хозяин не любил любопытных глаз. Расправив угол завернувшегося ковра, горничная вышла. Но Бак не нашел успокоения в мягком кресле. Поднявшись, он стал прохаживаться по кабинету, толстый ковер заглушал его легкие быстрые шаги. Сказочно разбогатевший на своих махинациях с корабельным лесом, Вильяме Бак был далек от патриотических чувств, о которых упоминал башкир. Эти доводы казались ему пустыми. Купец понимал, что перегибать палку нельзя -- это могло повредить делу. А планы его шли далеко и были рассчитаны на много лет. Да, много лет должен был Бак черпать золота, бесконтрольно пользуясь богатством Севера. Черной ненасытной пиявкой он крепко впился в тело страны, давшей ему приют. Крутые меры, предложенные Бенджамином Вольфом, могли разрушить планы купца. Если патриотизм вредил прибылям, Бак предпочитал о нем забывать. Но королевское правительство никогда не забывало о своих интересах. Новое поручение очень беспокоило купца. Больше того, он просто боялся. В глубине души он надеялся, что шкипер Браун не появится и ему не придется заниматься этим опасным делом. Только недавно с помощью графа Шувалова он получил кредит от русского правительства в триста тысяч рублей на развитие кораблестроения в Архангельске и спокойно положил их в свои карман, а тут... Вдруг Бак вздрогнул от резкого стука дверного молотка. В кабинете неслышно появилась горничная. -- Мистер Томас Браун, шкипер брига "Два ангела", -- доложила она, приседая. -- Просите, Мери. -- Бак приосанился, готовясь встретить гостя. -- Ах, шалунья! Не бойся, старый Браун не обидит девушку. Хе-хе-хе! -- раздался неприятный смех. В дверях кабинета появился грузный человек с полным сизым лицом. Длиннополый синий морской кафтан указывал на профессию гостя. В руках он держал шляпу, обшитую галуном. -- Шкипер Томас Браун, сэр! Весь к вашим услугам. -- Гость протянул свою ручищу Баку. -- Не прошло и часа, как я отдал якорь... прибыл из Лондона, сэр. -- Гость закашлялся. -- Добрый день, мистер Браун, прошу вас. -- Бак показал на кресло. -- Поздравляю с благополучным прибытием, дорогой капитан. Разрешите узнать, что привело вас в наши отдаленные места? Вильяме Бак подошел к двери и плотно закрыл ее. -- Чем могу быть полезен своему дорогому соотечественнику? Браун, порывшись в кармане, вынул объемистый пакет и молча подал его хозяину. -- Простите меня, мистер Браун. Я отвлекусь только на одну минутку, -- разорвав конверт и быстро пробегая глазами письмо, говорил Бак. Это было обыкновенное деловое письмо торгового дома "Вольф и сыновья", клиентом которого состоял Бак. За длинным почтительным обращением следовал перечень новых, полученных от Бака денежных вкладов. Выражалась уверенность, что высокочтимый Вильямс Бак и в дальнейшем останется клиентом торгового дома "Вольф и сыновья". Далее шли пожелания успешной деятельности. В конце была сделана небольшая приписка: "Податель сего письма будет вам весьма полезен в коммерческих делах. Можете ему вполне довериться -- его финансовое положение нам хорошо известно". -- Итак, мистер Браун, вы прибыли сюда для... -- пряча письмо, начал было Бак, но так и не мог придумать, как закончить фразу. Ему помог гость. -- Готов выполнить все ваши указания, сэр. С вашего позволения, сэр... -- И Браун протянул руку к бутылке с ромом. -- О, пожалуйста, дорогой капитан, угощайтесь. Это ямайский ром с благословенных Карибских островов. Браун поднес горлышко к своему мясистому носу и, с наслаждением вдохнув, налил себе полный бокал. -- Божественный напиток, не правда ли, сэр? За нашего славного короля! -- вдруг рявкнул он. -- За старуху Англию, за ваше здоровье, сэр! Бак поспешно наполнил свой бокал. Новые знакомые выпили. -- Хорошая штука ром, -- захрипел Браун. -- При моей работе заменяет все -- и жену, и детей, и докторов, и даже всех королей и королев, ха-ха-ха! -- закончил он оглушительным смехом. -- В проклятой Африке, -- продолжал Браун, -- много пришлось поработать с черным товаром. Старый Браун давно бы был богачом, если бы чернокожие были более живучи, сэр, но они плохо переносят морские путешествия. Дьявол их раздери! А страховка невыгодна. Страховые компании всегда норовят обсчитать честного человека... Да, поработали эти руки, -- хрипел старый шкипер. Вильямс Бак старался придумать, как перейти к делу. Присутствие соотечественника тяготило его. -- Дорогой капитан, надежны ли ваши матросы? -- издалека начал Бак. -- Дело, о котором я собираюсь с вами говорить, очень серьезно. Нужны преданные люди, умеющие молчать. -- О да, сэр! Экипаж надежен. Мои люди, они будут молчаливы как рыбы. Пусть кто-нибудь из них посмеет открыть свою пасть! -- Шкипер яростно потряс кулаком. -- Дьявол всех раздери! Каждый из них заслужил виселицу и знает, что его голова стоит меньше, чем кокосовый орех. -- Так вот, мистер Браун, -- перебил рассуждения шкипера хозяин, -- нужно постараться для старой Англии... -- Бак опять замялся. -- Ваши слова о старой Англии, сэр, будут иметь гораздо большее значение, если я увижу здесь на этом столе солидную сумму. -- Шкипер хлопнул ладонью. -- А потом, сэр, говорите короче. Вильямс Бак не обиделся на грубость шкипера. Он подошел к потайному шкафу в стене, вынул небольшой мешочек с золотой монетой. -- Это вам, Браун, считайте задаток. Осенью вы сможете получить бочонок золотых гиней. Шкипер подбросил на ладони золото и, удовлетворенно буркнув, сунул монеты в объемистый карман. -- Заранее согласен выполнять любую работу, сэр, -- спокойно сказал он. -- Золото с детства убедительно действует на меня. Слушаю вас, сэр! Вильямс Бак, вплотную приблизив свои губы к уху шкипера, стал тихо нашептывать. Шкипер, соглашаясь, изредка наклонял голову. -- Все ясно, сэр! Такое дело как нельзя лучше подходит моим людям. Я думаю, ребятам все равно, кому резать глотки... Это привычное дело, сэр. Ах да! На ваше имя у меня в трюме имеется немного груза. В Лондоне я получил указание вскрыть ящики в вашем присутствии, сэр, не вынося их с судна... -- Шкипер выпил еще стакан и, снова плюнув на ковер, стал прощаться: -- Итак, жду вас на своем судне, сэр! Завтра ровно в полдень. Вильямс Бак позвонил в серебряный колокольчик. Вошла горничная. -- Проводите гостя, Мери, -- с облегченным вздохом сказал хозяин. Браун, протопав тяжелыми ботфортами по передней, вышел на улицу. В ушах Бака еще долго раздавался хриплый смех пьяного шкипера, а перед глазами назойливо маячило его разбойничье лицо. Чувствуя усталость, купец зевнул и посмотрел на часы. -- О, так поздно, -- всполошился он, берясь за колокольчик. -- Мери, скорее грелку в постель, северные ночи свежи даже летом. Мечтая о теплой перине, Вильяме Бак заспешил в спальню. Цоканье копыт и стук колес привлекли его внимание. Бак прислушался. Лошади остановились у крыльца. Раздался стук молоточка; сомнения не было -- еще один посетитель. Горничная вопросительно взглянула на хозяина. -- Открой, Мери, -- поколебавшись, сказал Бак. -- Никто не может без спешного дела так поздно стучать в чужой дом. -- И он, тяжело вздохнув, стал ждать. Постукивая каблучками лаковых сапожек, в кабинет вошел Еремей Панфилович Окладников. -- Дорогому хозяину нижайшее почтение, -- с достоинством поклонился купец. -- Ежели потревожили, прощения просим. -- Как можно, Еремей Панфилович! -- притворно улыбнулся Бак. -- Большие дела можно делать и ночью. Садитесь, господин купец. -- Правду говоришь, ежели барышом пахнет, что ночь, что полночь -- все едино. Был бы толк. Сняв поддевку тончайшего сукна, Еремей Панфилыч развалился в кресле. -- Почитай, две недели дома не был, -- снова начал он, -- в Кемь морем ходил. Вернулся, приказчики говорят, от тебя присылали: спешное дело, дескать. Вот и решил на завтра не откладывать. У нас говорят: одно сегодня лучше двух завтра. -- Еремей Панфилыч хохотнул. -- Очень хорошая пословица, господин Окладников. Я хочу вам сделать наивыгоднейшее предложение... Бак посмотрел на купца. Окладников, навострив уши, слушал. -- Что вы скажете, если я вам предложу... -- Бак помедлил, -- предложу заготовлять строевой лес в количествах, в десять раз больших? Как самому уважаемому купцу в городе, я... -- Супротив закону не пойду, -- грубо отрезал Окладников. -- Почему против закона? -- улыбнулся Бак. Он выдвинул ящик стола. -- Прошу вас взглянуть. Вот бумага на право вырубки, сплава и вывоза онежского корабельного леса. Монополия сального торга графа Шувалова... Граф Шувалов уступил ее мне. Как видите, все по закону. -- Мало нажился? Опять лесом думаешь торговать? -- Да, отчасти и лесом. Так вот, нам нужен крупный подрядчик, солидный купец с большим капиталом. -- В заморье лес пойдет? -- А хотя бы и так. -- Э, нет! -- Окладников крякнул и отер лицо платком. -- Не подойдет. И так неприятностей полный короб. Против своих не пойду. -- Но почему? -- улыбнулся Бак.-- Мало ли в России лесов? -- Лесов немало, да эдак за десять годов сведем всю ближнюю корабельщину, сгубим корабельное дело, морские промыслы, -- повторял Окладников слова онежских мореходов. -- Вот так же ваши кормщики донесли в Санкт-Петербург, -- еще приятнее улыбался Бак. -- А я написал коммерц-коллегии и доказал: развитие лесного промысла -- благодеяние для этого края. -- Неужто обвел вокруг пальца? -- изумился Окладников. -- Ах, милейший Еремей Панфилыч! -- Бак доверительно притронулся к плечу Окладникова. -- Я вам откроюсь: мне срочно нужны деньги. Я думал с вашей помощью поправить свои дела, но раз вы не согласны, -- хозяин пожал плечами, -- мне придется вступить в переговоры с господином Парамоновым... Он согласится. Сто тысяч стволов в год -- немалая выгода. Окладников задумался. -- Прошка-то согласится... -- растягивая слова, начал купец. -- Только вот что: молод он еще со мной тягаться. А ежели прикинуть -- лесу у нас видимо-невидимо. Что ему содеется... -- Еремей Панфилыч встал. -- Ну что ж, давай по рукам... Твои дела враз поправлю, знай Окладникова. -- Купец протянул руку. -- Вы настоящий деловой человек, -- пожимая ему руку, говорил повеселевший Бак. -- Я всегда это знал... Но я тоже иногда могу быть полезным. К примеру, Еремей Панфилыч, один дружеский совет: не посылайте ваши суда на Грумант. -- Почему? -- удивился Окладников. -- Там наш промысел, богатство... -- А лес? -- вскрикнул тонким голоском хозяин. -- Занимайтесь лесом, милейший Еремей Панфилыч. -- И Вильямс Бак вновь принялся вышагивать по кабинету. -- Посылайте свои суда на Новую Землю. -- У меня шесть лодей на Грумант сготовлены... Многие купцы на Грумант лодьи готовят... -- хмуро посматривая на Бака, возражал Окладников. -- В других местах промысел куда плоше, выгоды нет. -- Другие купцы пусть терпят убытки, но, милейший Еремей Панфилыч, зачем же терпеть их вам? Я пекусь о вашей выгоде. -- Бак круто остановился. -- Только вам открою, -- тихо сказал он. -- О, это большой секрет! -- Он замялся, не находя слов. -- Я слышал от одного человека, будто голландские капитаны не хотят больше терпеть конкуренцию ваших промышленников на Груманте. Мне кажется... я думаю, -- путался Бак, -- этим летом от лодий останутся одни обломки... -- Правду говоришь? -- Еремей Панфилыч схватил Бака за рукав. Злобная усмешка проползла по его лицу. -- Солидные люди не могут друг друга обманывать, -- ответил Бак, с удивлением глядя в лицо Окладникова. -- Сегодня я обману вас, завтра вы обманете меня. И мы с вами будем иметь одни убытки. Волнуясь, Еремей Панфилыч вынул табакерку из моржовой кости работы холмогорских косторезов и, захватив щепотью носового зелья, шумно зарядил ноздри. Вильямс Бак вежливо ждал. Гость прочихался, вытер нос платком. -- Милейший Еремей Панфилыч, -- продолжал англичанин, -- не кажется ли вам, что мореход Амос Корнилов много вредит нашему общему делу? Я говорю о вырубке леса, -- пояснил он, кинув на гостя внимательный взгляд. -- Корнилов собирает вокруг себя недовольных, пишет жалобы и даже сам отвозит их в Петербург... Вам известно это, господин купец?.. Мери, -- крикнул он, -- трубку! -- Вильямс Бак взял из рук девушки трубку с длинным чубуком и пустил сизый клуб дыма. Да, Окладников хорошо знал Амоса Корнилова, истого ревнителя старой веры, простого русского человека, всем сердцем любящего свое Поморье. Все купцы-раскольники горой стоят за Корнилова, слушают каждое его слово, будто своего киновиарха... Когда Окладников взял из рук Вильямса Бака первый подряд на вырубку ближнего строевого леса, Корнилов стал укорять его. А теперь... Еремей Панфилыч представил разговор с неподкупным упрямым стариком. -- Н-да, -- неожиданно пробурчал купец, -- не в свои сани встревает Амос Кондратьевич... Однако грамотей -- чертежи морского хождения самолично снимает, расписание мореходству пишет. -- А не знаете ли вы, милейший Еремей Панфилыч, -- перебил купца Бак, -- какие знаки имеют мачты на лодье Корнилова "Соловецкие праведники", так, кажется, называется его новый корабль? -- Как не знать -- знаю, -- медленно ответил купец, стараясь понять, к чему клонит Бак. -- Осьмиконечные золоченые кресты на мачтах. Для того ради, как лодья выгорецким, старой веры, скитам принадлежит. А Корнилов на ней кормщиком. -- Восьмиконечные золотые кресты... -- повторил Вильямс Бак; он опять внимательно посмотрел на купца. -- Но зачем вы, милейший Еремей Панфилыч, на своих кораблях тоже поставили кресты? Это смешно. -- Но почему же, -- все еще не понимал купец, -- на моих лодьях православные кресты, для снискания благодати божьей. -- Я... я бы вам посоветовал, господин Окладников, кресты с ваших кораблей снять, тем более если вы их отправляете на Грумант. Они могут вам принести несчастье. -- Англичанин весь окутался табачным дымом. -- Хм, н-да... -- сказал Еремей Панфилыч и призадумался, поглаживая холеную бородку. -- У нас, русских людей, кресты, окромя хорошего, ничего не сулят... с испокон веков так. -- Но голландские капитаны имеют злобу на кормщика Корнилова и по крестам... Вы поняли меня, милейший Еремей Панфилыч? Теперь Окладников понял. Сначала в нем загорелась русская душа. Он хотел встать, ударить с маху зазнавшегося английского купчишку. Потом пришли другие мысли. Купец отер пот со лба и, тяжело вздохнув, опустил голову. -- Бывай здоров. -- Еремей Панфилыч встал и долго, не попадая в рукав, надевал поддевку. -- За упреждение спасибо. Ежели ты мне друг -- про галанские корабли никому ни слова. Другим разор -- мне прибыток, -- справившись, наконец, с поддевкой, объяснил Окладников. Вильямс Бак понимающе кивнул головой. Он уже был в спальне, когда затарахтели колеса окладниковского шарабана. Напялив рыжий парик с большим черным кошельком на деревянную болванку, англичанин быстро разделся и, бросившись в постель, с наслаждением зарылся в пышные перины. Глава тринадцатая. БРИГ "ДВА АНГЕЛА" Выйдя на крыльцо, шкипер остановился в изумлении. После ночи, царившей в кабинете Вильямса Бака, с окнами, задрапированными бархатными шторами, Браун вдруг снова увидел день. Солнце щедро поливало яркими золотыми лучами заснувший деревянный город. Северная красавица Двина была прекрасна при свете полуночного солнца. Она держала на своей упругой груди сотни кораблей. Густой лес мачт и снастей, отражаясь на зеркальной поверхности, оживал и шевелился от пробегавшей изредка зыби, как оживает зеленый лес от легкого дуновения ветерка. В тишине отчетливо слышались всплески игравшей рыбы. Далеко по реке разносилась полуночная петушиная песня... Медленно пробирался вдоль берега Томас Браун. Проходя мимо поморских судов, шкипер покрутил носом -- даже пьяный, он чувствовал стойкий запах ворвани. Если бы Браун мог читать по-русски, то удивился бы обилию святых, окружавших его бриг. Тут были "Николаи-угодники", "Святые Варлаамы", архангелы и святые мученики всех рангов. Среди поморских судов встречались и мирские названия: "Белый теленок", "Молодая любовь", "Верная супружница", "Грустная чайка" и разные другие не менее забавные имена. Почти все русские суда были украшены резьбой и позолотой. Под бушпритом крепкой монастырской лодьи "Святой Савватий" стояла во весь рост деревянная фигура святого с поднятыми кверху руками. Праведник не-то поддерживал бушприт, не то застыл в молитве... Новоманерные суда, построенные на купеческих верфях, были украшены гербом с витиеватой надписью "Архангельск". У кормы большого карбаса Томас Браун в удивлении остановился: на него глядело огромное, вырезанное на дереве человеческое лицо, казавшееся страшной маской. Наконец шкипер добрался до своего брига. "Два ангела" был быстроходным парусным судном, выстроенным на стапелях Бристоля. Две высокие мачты со стеньгами и бушприт с утлегарем отличали его от стоявших рядом широконосых поморских судов с мачтами-однодеревками. На носу брига красовалась голая дева с распущенными золотыми волосами. Продолговатый корпус был окрашен в ярко-зеленую краску. Опытный глаз сразу бы заметил водоросли и морские ракушки на корпусе брига -- верный признак плавания в южных широтах. Чистота и порядок на корабле говорили о хорошем хозяйском глазе. Взбираясь по сходне, шкипер натолкнулся на вахтенного, развалившегося у фальшборта, и разбудил его ударом кулака. -- Есть, сэр... есть, сэр... -- испуганно лепетал матрос, вытянувшись в струнку и не смея --вытереть кровь, сочившуюся из носа. -- Что изволите, сэр? -- Марш к штурману, щенок, живо! Пусть он захватит фонарь и идет к трюму. Скажи, капитан ждет, пусть поторопится... "Я должен раньше этого трусливого купчишки узнать, что находится в ящиках, -- решил Браун. -- Как я не догадался сделать это в море? Теперь-то я хорошо знаю, что они хотят от старого Брауна, -- рассуждал он. -- Клянусь дьяволом, мне по душе это дело. Куда выгоднее, чем возиться с черной падалью и жариться в тропиках. Сто золотых гинеи за одну деревянную русскую посудину... Старый Браун будет щелкать их, как орехи... Как я не догадался сразу, к чему клонила старая обезьяна там, в Лондоне! Этот плут Вольф, дьявол его разорви!" К трюму торопливо подошел штурман. -- Добрый вечер, сэр! -- косясь на солнце, поздоровался штурман. -- Что будем делать с фонарем, сэр? На палубе светло как днем. -- Возьми топор, Вилли, а Джо пусть откроет трюм. Осмотрим груз, ребята, -- почти ласково сказал шкипер. Штурман с матросом быстро освободили небольшое отверстие для входа, сняв две люковые доски как раз против железных скоб, ведущих в глубину трюма. Первым, освещая дорогу, спустился вниз штурман. За ним медленно, перебирая скобы цепкими волосатыми руками, с пыхтением полез шкипер. Взяв из рук штурмана фонарь, Браун двинулся к носовой переборке. Освещенные слабым светом, выступили не видимые в темноте предметы. Вот ящик из толстых дюймовых досок, наполненный доверху кандалами, -- их здесь по крайней мере две-три сотни. По стенкам трюма свисали цепи с ошейниками. Такие же ошейники были прибиты по сторонам толстых брусьев, идущих в три ряда во всю длину трюма. Местами между брусьями и бортом лежали грязные доски. Видимо, ранее они служили нарами. Кандалы и цепи с ошейниками были отнюдь не ржавые. Наоборот, они блестели. Их прекрасное состояние показывало, что совсем недавно эти принадлежности были в употреблении. Шкипер с помощником подошли к груде продолговатых ящиков, уложенных у самой переборки. Заскрипели под топором доски. Придвинув ближе фонарь, оба нагнулись над грузом. Шкипер запустил руку, вытащил из ящика новенький мушкет. -- Так я и думал, дьявол их разорви, здесь оружие. Штурман молчал, вопросительно поглядывая на Брауна. Спрятав мушкет обратно в ящик и приколотив доску, Браун сказал своему помощнику: -- Пойдем спать, Вилли. Нам предстоит в этой стране хорошая работа. Осенью каждый из нас положит в карман солидный куш звонкой монеты. Будет на что выпить и позабавиться. Я знаю, Вилли, в Бристоле у тебя завелась смазливая девчонка... хи... хи... сделаешь ей хороший подарок. -- И Браун похлопал по плечу своего помощника. Томас Браун спал плохо. Воспаленное ромом воображение вызывало призраки... Стоны обреченных невольников слышались во всех углах... Будто невидимая рука перевернула страницу прочитанной книги, и шкипер вспомнил давно прошедшие времена... Вот Браун видит себя десятилетним мальчишкой на палубе маленького парусника "Фортуна". В сырой, дождливый день парусник покинул туманные берега Англии. Это был первый рейс юнги Брауна. Трюм "Фортуны" был наполнен побрякушками, дешевым ромом, цепями, кандалами, ошейниками, оружием, порохом, табаком и другими товарами, предназначенными для обмена на африканских невольников. Важное место в грузе занимали полосатые набедренные повязки -- одежда для будущих рабов. Вспомнился знойный день на гвинейском берегу. Под палящими лучами тропического солнца на парусник привозили закованных в кандалы негров. В маленький трюм тридцатипятитонного суденышка поместили двести семьд