есят невольников. Каждому из них по решению английского парламента полагалась площадь в пять с половиной футов длиной и шестнадцать дюймов шириной на нарах, возвышающихся на два фута одна над другой. Но не так выходило на деле. Негры на "Фортуне" могли лежать только боком, тесно прижавшись друг к другу. Томас подумал тогда, что даже мертвецу в гробу просторнее, чем негру во время плавания через Атлантический океан. Рабы были скованы попарно -- правая нога к левой ноге, правая рука к левой руке соседа. Но этого казалось мало, из предосторожности им надевали еще железные ошейники. Да, первый рейс был памятным для юнги Брауна. Штилевая погода задержала парусник. Запасы воды и продовольствия подходили к концу. Капитан сначала сократил выдачу пайка. Порцию сухих бобов и бутылку воды стали выдавать один раз в сутки вместо двух, а потом... Томас Браун вздрогнул. События этого рейса никогда не изгладятся из памяти. Он видит большие тела акул среди барахтающихся в море невольников... Явственно слышит он страшные крики мольбы и ужаса... Весь в поту вскочил Браун с койки. В его широко открытых глазах застыло безумие. С проклятием схватили дрожащие руки бутылку. Пересохшими губами припал шкипер к горлышку, глотая спасительную жидкость. И снова воспоминания... На Ямайку "Фортуна" пришла после трехмесячного плавания с грузом, как тогда выражались, "неважного качества" -- невольники совсем ослабели и едва держались на ногах. Браун вспомнил, что капитану все же удалось хорошо продать свой товар. Восемь тысяч фунтов стерлингов чистой прибыли положил он в карман. На Ямайке в трюм "Фортуны" погрузили сахар и черную патоку в больших деревянных бочках. Товары эти, приготовленные руками невольников из сахарного тростника, капитан рассчитывал не без прибыли продать в Бристоле. Этот рейс решил судьбу юнги Брауна. Он жаждал теперь легкой наживы. Окружавшие его взрослые своей жестокостью и обманом воспитали из него подлеца, готового на любое дело, лишь бы оно обещало прибыль. Все последующие годы Браун скитался по "рабскому треугольнику": Бристоль -- северный берег Гвинеи -- Карибские острова. Постепенно поднимаясь по служебной лестнице, Томас Браун к сорока годам стал владельцем и капитаном собственного судна, перевозящего невольников. Жестокостью в обращении с черными людьми он далеко обогнал своих учителей. Крупная сумма лежала на его счету в лондонском банке, но ему все было мало. Последнее время воспоминания все чаще и чаще одолевали старика. Он стал сильно злоупотреблять ромом... Прошел мучительный час. Еще час. Наконец спирт сделал свое, и старый шкипер забылся. Но сон был тревожный, тяжелый: Браун скрежетал зубами, скверно ругался и стонал. На бриге "Два ангела" все спали. Даже вахтенный у сходни, долго боровшийся с дремотой, свесил на грудь отяжелевшую голову. На следующий день ровно в полдень Цезарь, маленький черный бой, доложил Брауну: -- Мистер Вильямс Бак, сэр! -- Не поднимай высоко голову, животное, -- ткнул негритенка кулаком шкипер, -- голова негра всегда должна быть опущена! Невыспавшийся, злой, позеленевший с похмелья, Браун неласково встретил Бака. Он плевался табачной жвачкой, свирепо посматривал на гостя налитыми кровью глазами. Спустившись в трюм, Бак покачал головой. Время, проведенное на Русском Севере, не прошло для него даром. Он знал теперь, как надо строить корабли, приспособленные к плаванию во льдах. Вернувшись в каюту и усевшись поудобнее, Вильямс Бак закурил, молча выпуская клубы дыма. Цезарь, неслышно появляясь и исчезая, приготовил на круглом столике кофе. Томас Браун, осушив стаканчик рому, ждал, что скажет купец. -- Да, капитан, -- задумчиво начал Бак, -- бриг плохо приспособлен к местному плаванию. Самое поверхностное знакомство даже с легким льдом может окончиться для судна весьма плачевно. А если вам придется встретиться с настоящими льдами, дорогой капитан, то, то... -- Бак развел руками. Браун вскочил. -- Не думаете ли вы, сэр, что я намерен соваться в проклятые льды, дьявол их разорви! Все богатства английского банка не заставят меня сделать это. Браун еще не выжил из ума... Мои ребята, сэр, наслышались немало разговоров в Лондоне про русский лед. Смею вас уверить, никто из них не захочет заморозить свою шкуру. Нет, сэр. "Два ангела" никогда не будут там, где плавает этот проклятый лед... -- Послушайте, капитан! -- Вильямсу Баку наконец удалось прервать раздраженную речь старого шкипера. -- Я вовсе не собираюсь посылать вас во льды. Для меня и так ясно, что это непосильно ни вам, ни вашему судну... -- Купец отхлебнул кофе. -- Я принес карту, где намечены пути движения русских промысловых судов на остров Шпицберген. Смотрите, эту карту составил русский мореход для моего высокого друга и покровителя графа Шувалова... Вот здесь, капитан, красными крестиками я пометил места, где вам удобнее крейсировать в ожидании русских. Вот здесь вам могут встретиться льды. Смотрите, как их наглядно изобразил кормщик. А в этом месте, обратите внимание, дорогой капитан, сходятся пути промысловых судов, идущих на Шпицберген из многих портов Белого моря. Браун, внимательно изучив карту, смягчился. -- Прекрасная работа, сэр! -- И вы говорите, эту карту сделал русский мореход?.. Удивительно, сэр!.. Не много я видел таких карт, составленных королевскими картографами, дьявол их раздери. Вы оставите ее у меня, сэр? -- О да, дорогой капитан, она ваша. Очень рад сделать маленькую услугу своему почтенному земляку. -- Думаю, сэр, в Англии мне будут благодарны за эту карту... Большое спасибо, сэр! Допив кофе и дав капитану несколько деловых советов, Вильяме Бак покинул судно. Вскоре после ухода купца на пристани появился груз. Это было продовольствие для команды и товары, которые Браун надеялся с прибылью продать по возвращении в Англию. Не рассчитывая больше увидеть Архангельск, Браун решил заполнить трюмы бочками с золой и ворванью, кожами, пенькой и моржовыми клыками. Быстро летели дни. В воскресенье архангелогородцы, отдыхавшие на берегу Двины, видели, как двухмачтовый зеленый бриг уходил вниз по реке. Глава четырнадцатая. КОРМЩИК ЛОДЬИ "СВЯТОЙ ВАРЛААМ" Прошло два дня. Тяжело груженная лодья медленно двигалась против течения. Коричневая двинская вода с ворчанием встречала судно, билась о его крутые скулы. Облизнув деревянные борта, быстрые речные струи бежали мимо, торопясь к Студеному морю. Ровный северный ветер от самого Мудьюжского острова не давал ослабнуть парусам. Солнечные лучи, изредка пробиваясь сквозь темные облака, загорались в ярко начищенных медных флюгерках на самых верхушках мачт поморского корабля. Трюмы лодьи "Счастливая любовь" загружены большими бочками с перетопленным тюленьим жиром. Приказчик шуваловской сальной конторы Фотий Рябов, закупивший весь груз у мезенских промышленников, торопился: контора подрядилась доставить в Архангельск к ильину дню первую партию ворвани. Английские и голландские корабли уже несколько дней дожидались груза. Пройдя Новодвинскую крепость, на лодье убавили парусов. Готовясь приставать к берегу, мореходы разбежались по местам: одни стояли на парусах, другие готовили к отдаче якорь, третьи разносили чалку. Трое взрослых поморов в праздничной одежде и мальчик стоят на корме лодьи: у них заплечные мешки, деревянные морские сундучки, узелочки со снедью. Они не принимают участия в работе мореходов; облокотись на поручни, все четверо молча смотрят на открывшийся за поворотом реки город Архангельск, Это знакомые нам люди: Иван Химков, Степан Шарапов и Семен Городков, а с ними сирота Федюшка, сын погибшего зимой Евтропа Лысунова. Два месяца отдыхали дома мужики, набираясь сил после страшных дней в беломорских льдах... Но дома сидеть накладно; нужда снова гнала поморов на заработки. Мезенские кормщики, гостившие зимой у Амоса Корнилова, рассказали Ивану о Наталье. Поведали, как его невеста тайком прибегала к ним, плакала и просила уберечь от напасти, увезти с собой в Слободу. И мезенцы ждали Наташу сколько было можно, но так и не дождались. Несмотря на тяжелую болезнь отца, Иван решил ехать в Архангельск и узнать всю правду. В пути тяжелые думы мучили его, душа рвалась к любимой. Он терзался сомнениями: не изменила ли ему Наталья, не польстилась ли на богатство Окладникова... Верный друг Степан как мог утешал его. И только на берег положили сходню, друзья, попрощавшись с товарищами, чуть не бегом поспешили в город. Неудивительно, что прежде всего Иван Химков решил увидеть Наташу и ее мать Аграфену Петровну. Семен Городков с Федюшкой отправились в Соломбалу, где жил дед мальчика Егор Ченцов. В домике у вдовы Лопатиной сидел отец Сергий -- пузатый попик из Холмогор, с сизым крохотным носиком, утопавшим меж пухлых щек. Аграфена Петровна в нарядном лиловом шушуне, черном повойнике хлопотала около гостя. Отец Сергий страдал -- с похмелья болела голова, во рту было гадко, туманило в глазах. -- Как живешь, голуба, сказывай? -- томясь от желания выпить, спрашивал поп. -- Что уж там, не сладкая жизня, сам знаешь вдовью долю... Всяк норовит изобидеть. Другой раз от обиды слезами изойдешь... Помолишься господу, заступнику сирых, и полегчает на душе. Так-то. "Изобидишь тебя, -- думал отец Сергий, -- жизни не возрадуешься -- зверю-вонючке, зовомому хорьком, подобна старуха. В защиту свою, аки тот зверь, зловонную струю клеветы испускает. Да так зальет -- долго не отмоешь". -- Нелегко тебе, голуба, -- сказал он, -- а ты терпи, бог милостив. -- Отец Сергий, -- предлагала хозяйка, -- ты молочка бы с хлебушком покушал, хорошо с дороги-то. Я теперь одним молочком живу -- другого душа не принимает. Отец Сергий вздохнул, покосился на бутылку настойки, видневшуюся в степном шкафчике, и ничего не сказал. -- Ежели дочку свою в город привез, не утай, скажи. У меня старушка, сродственница одна есть -- вмиг жениха... Поп замахал руками. Добрый поповский живот, набитый всякой всячиной, заколыхался. -- Что ты, что ты, голуба... Молода еще Наденька. В другом у меня нужда. -- А что за нужда, поведай, батюшка? -- вмиг насторожилась старуха. Отец Сергий хорошо знал Аграфену Петровну, вдову своего старинного друга. Он знал, чем можно пронять жадную и любопытную старуху. -- Тайное дело-то, -- исподволь, будто нехотя, начал он наступление. -- Ты, голуба, языком по базару не мети, твоим-то языком дьявол давно владеет, -- остерег он, шаря по горнице хитрыми глазками, -- как еще дело-то обернется... Наливочки бы мне, голуба. Сухота в горле, и язык тово, не ворочается. Аграфена Петровна торопливо поставила на стол бутылку с длинным горлышком и расписанную тарелку с медовыми пряниками. -- Пей, батюшка, да сказывай, -- торопила старуха. -- Разохотил ты меня, грешную... Не сумлевайся, за порог не вынесу. -- Здрав буди, Аграфена Петровна. Отец Сергий выпил, пожевал беззубым ртом пряник и смахнул с бороды крошки. -- В тот день, -- не торопясь, начал он, -- пожар великий в городе был... Помнишь, голуба, пожар-то? Старуха закивала головой. -- В тот день к церкви моей усопшего боярина привозят. Самолично архимандрит Варлаам с клиром отпевать приехал. -- Поп сделал страшные глаза. -- Велением владыки ключи от церкви у меня взял и всю службу сам правил... Уехал, двери закрыл, а ключи с собой увез... -- Поп налил еще. Услышав удар церковного колокола, он поставил стаканчик и стал креститься. -- Да сказывай, батюшка, размахался ты даром, часы бьют, а ты, знай, крестишься. -- Молчи, голуба, не мешай. -- Отец Сергий с наслаждением выпил. -- Не ведал архимандрит: из спальни-то у меня ход прямо в церковь. Я и пошел на покойника глянуть, ан смотрю: ни гроба, ни покойника в церкви нет. Отец Сергий остановился и взглянул на старуху. -- Покойника в церкви нет? -- эхом отозвалась она. -- А где же он делся, миленький? -- Не перебивай, голуба, -- строго сказал поп. -- Тут меня словно кто надоумил в подвале посмотреть. Спустился, смотрю: гроб меж товара стоит. Глянул я на покойника, -- отец Сергий изобразил на своем лице ужас, -- усопший во гробе распух, што тесто в квашне. Борода рыженька и дух нечист. Назавтра Варлаам внове приезжает, идет мимо меня, сам церковь открывает и, гляжу, через малое время бежит молчком оттуда к воротам. Однако двери закрыл и ключи с собой взял. Отец Сергий выпил еще стаканчик и опять пожевал пряник. -- Ключи с собой взял, -- сгорая от любопытства, вторила ему старуха, -- дальше что, сказывай. -- На другой день паки1 Варлаам приезжает. Опять к церкви и опять как ошарашенный вон... И еще два дня так было. А седни я внове в церковь пошел, смотрю: гроб с покойником на месте стоит. Глянул я на упокойника и сомлел... -- Поп крякнул, допил последний стаканчик. ____________ 1 Опять -- Глянул на упокойника и сомлел, -- тоненько пропела Аграфена Петровна. -- Во гробе, смотрю, старичок седенький лежит, сухой, суровость в обличье... Тот рыжий велик был, а старичок-то, словно ребенок, махонький, и воздух чист... тело тленом не тронулось, и улыбка на устах. -- Ахти мне, страхи какие, а дале что, богом прошу -- не тяни, батюшка! Громкий стук в окно прервал задушевную беседу. Стучали настойчиво и многократно. Как ни хотелось Аграфене Петровне дослушать до конца, а открыть все же пришлось. Когда старушка увидела на крыльце Ивана Химкова, она побледнела и попятилась. -- Плохо, матушка Аграфена Петровна, жениха встречаете, -- стараясь казаться веселым, сказал Химков. Он обнял и поцеловал старуху. -- Наши все кланяются, велели вам здравствовать. -- Спасибо, спасибо, -- собралась с духом Лопатина, -- пока живем, слава богу, здравствуем... Наташа, доченька, -- неожиданно захныкала старуха, -- ушла, горемычная, ушла, словно в воду канула. -- Я пойду, матушка, в городе дел много, -- кланяясь и отступая к двери, объявил отец Сергий. -- Спасибо за хлеб, за соль... -- Не пущу, -- кинулась к нему Аграфена Петровна, -- сказывай, что дале было, тогда уйдешь. -- Да как же, матушка? К тебе гости дорогие... -- бормотал поп, топоча ногами. -- Буду еще в городе, беспременно зайду. Наливочку заготовь, не забудь, голуба. -- И поп юркнул в дверь. Старуху словно подменили. -- Ушла Наталья. Знать, неспроста от жениха спасается, не мог к себе приручить, -- с яростью набросилась она на Ивана. -- Ты сам во всем виноват -- два года со свадьбой тянешь, все денег нет. А без денег всяк в дураках бывает. -- Врете, Аграфена Петровна, быть того не может! -- От жестокого оскорбления Иван побледнел, будто колом повернуло ему сердце. Он грозно шагнул к старухе: -- Скажите, где Наталья? -- Ой, ой, спасите, миленькие! -- заголосила Лопатина, испугавшись Ивановых глаз. -- С ума ты сошел, парень! В Вологде у тетки живет Наталья -- больше деться ей некуда. И старуха поспешно отбежала за печку, подальше от страшного жениха. -- Тебе, Иван Алексеевич, тут делать нечего. Иди откуда пришел! -- крикнула она, осмелев. -- Спасибо, Аграфена Петровна, поприветили. Не говоря больше ни слова, Химков выбежал на крыльцо, крепко хлопнув дверью. -- Знай, дурак, нет Натальи в Вологде! Для тебя нигде нет, лучше не ищи, все равно не найдешь! -- открыв окно, завизжала Аграфена Петровна. -- Проваливай, проваливай, женихи-то у нас найдутся с деньгами, не то что ты, нищий! -- Ну-к что ж, пойдем, Ваня, -- обняв друга, сказал Степан. -- Сбесилась старая ведьма. С чужого голоса говорит. Думаю, про Наташу у Окладникова спросить надо. Ему-то ведомо... Не плачь, Ваня, не надо. -- Погоди, Еремей Панфилыч, -- бледный как снег шептал Иван, -- погоди, друг! Пойдем, Степан, прямо к нему пойдем. Не заметили друзья, как очутились у резного крыльца купеческого дома. Не помнил Иван, как вошел в горницу. Еремей Панфилыч что-то писал, прикидывая на счетах. -- А, Химков молодший... Иван Алексеевич, -- снимая очки, сказал Окладников. -- Ну, с чем пришел, выкладывай. На лице купца Химков увидел добродушную улыбку. -- Где Наталья? -- задыхаясь от ярости, едва слышно спросил Иван и, сжав кулаки, двинулся на купца. -- Знал бы, сказал, -- спокойно смотря в глаза мореходу, ответил Еремей Панфилыч, -- да беда -- не знаю. А ты сядь, не гоношись, посидим рядом да поговорим ладом. Кулаками делу не поможешь, а по-хорошему ежели, глядишь, и я чем помогу. Едва сдерживая гнев, Химков все же сел. Его смутило спокойствие купца. -- В одном перед тобой виноват, Иван Алексеевич, -- продолжал медленно Окладников, -- полюбил Наталью, паче жизни она мне стала. Не посмотрел, что твоя невеста, сватать стал. Прости, Иван Алексеевич. -- Окладников встал и поклонился Химкову. -- Да ведь отказала она, -- усевшись на место и немного помолчав, снова начал купец. -- На богатство мое не посмотрела, слушать не стала. Ну, я не скрою, в тоске да в горе пребывал. Однако смирился, отошел. Другой вины, Ваня, за собой не знаю. Сам понять не могу, куда Наталья делась. А ежели что злые языки говорят, не верь, брат, богом клянусь, не верь... -- Может, слыхал что, Еремей Панфилыч, посоветуй, как быть, где концы искать? -- Теперь в голосе Химкова звучала мольба. -- Знать не знаю и ведать не ведаю. У матери спроси, с нее первый спрос. -- Спрашивал, Еремей Панфилыч, не говорит. В Вологде сестра Аграфены Петровны живет. Дак, может, Наташа к ней подалась, у тетки скрывается? -- Может, и так. Не пропадет девка, найдется. О другом тебе думать надо -- деньжат сколотить. Отец-то болен ведь? -- Купец испытующе посмотрел на Химкова. -- Вот что, парень, этим летом я новую лодью на Грумант обряжаю. Видал, может, "Святой Варлаам" против дома Свечниковых стоит... Так вот, коли охота кормщиком на нее, иди -- не обижу... Другой бы тебя нипочем кормщиком не взял -- молодой, а я знаю, не подведешь -- отцовская хватка-то. Иван совсем опешил. Он понимал: предложение Окладникова для него большая честь. В себе он был уверен. Но Наталья? Мог ли он ее бросить! -- Нет, Еремей Панфилыч, не могу. Спасибо за честь, знаю, великое дело для меня делаешь, -- ответил Химков. -- Не жизнь мне без Натальи. Хотя бы след отыскать, -- с тоской говорил он, -- весточку бы от нее... Нет, пока не найду, никакое дело невмочь. Полный ненависти взгляд бросил купец на молодого Химкова и тут же, таясь, спрятал глаза. -- Неволить не буду, Иван Алексеевич. Однако подумай, три дня лодья тебя ждать будет. Хорошего хочу, как сыну. Химков еще раз поблагодарил купца. Вышел от него словно в тумане. "Бить хотел, а он ко мне добром. Повинился, что Наталью любит", -- пронеслось у него в голове. Хмурым взглядом проводил купец молодого Химкова. -- Ну-к что ж, сказал злодей, где Наталья? -- встретил товарища Степан. -- Не ведает про то Еремей Панфилыч, -- тряхнув головой, тихо сказал Химков. -- Добром ко мне... кормщиком на новую лодью берет, слышь, Степан, на Грумант обряжает. Степан свистнул. -- Вот как, кормщиком! Ну и хитер, старый пес? Ну-к что ж, и мы неспроста. Ты как, Иван, согласился? -- Нет, Степан, как можно, Наталью буду искать. -- Эх, Ваня, Ваня! Идти надо было. Что мы без денег-то? В таком деле перво-наперво деньги. Полста бы рублев наперед у него взять. С такими деньгами я не только Наталью, черта за хвост приволоку. Вот и выходит... -- Степан, -- обнимая друга, радостно вскричал Химков, -- не думал я, что ты Наталью без меня похочешь искать! А ежели так... -- И бросился обратно в дом. -- Не скажи старому черту, зачем тебе деньги! -- успел крикнуть вдогонку Степан Пока Иван Химков разговаривал с Окладниковым, Степан уселся на ступеньки крыльца и смотрел на весенние, мутно-коричневые воды Двины. -- Нет, шалишь, -- забывшись, громко сказал он, -- шалишь, Еремей Панфилыч, окаянная твоя душа. Не обманешь, насквозь твою хитрость вижу. Но Степан ошибался, думая, что разгадал купца. Он не мог постичь всю низость души Окладникова и не предполагал, на какие лишения и опасности обрекает своего друга Ивана, советуя ему стать кормщиком "Святого Варлаама". На крыльцо выбежал обрадованный Химков. -- Степан! Дал ведь Еремей Панфилыч, сто рублев выложил! Смотри! -- Химков с торжеством показал другу десять золотых. -- Полную волю мне дал. "Бери, говорит, в артель кого хошь, я не против". -- Ну-к что ж, ежели дал -- хорошо. Иди, парень, на Грумант. Воротишься -- Наталья тебя ждать будет. А окромя всего, ты людей из беды выручишь. Семена Городкова на лодью возьми -- верный человек. Федюшку зуйком -- вот мать обрадуется... Да и Ченцова прихвати. Егор дело знает, не подведет. А теперь поздравить надо: с первой лодьей тебя, -- обнял друга Степан. -- В таком разе и стаканчик испить не грех. И друзья отправились отпраздновать удачу. На следующий день погода изменилась. В городе стало холодно и туманно, всю ночь шел студеный мелкий дождик. Побережник упорно нес с моря низкие темные облака, и казалось, сырой, ветреной погоде не будет конца. Но опытные кормщики знали: летом недолговечен побережник; скоро полуденные ветры разгонят тучи, и попутный ветерок расправит белые полотнища лодейных парусов. Около двадцати промысловых судов были готовы к отходу на далекий Грумант и, прижавшись к пристаням Соломбалы, ждали перемены ветра. На колоколенке дряхлой Преображенской церкви звонили к заутрене. Город просыпался. Носошнику Егору Ченцову с лодьи "Святой Варлаам", шагавшему по грязной улице, встречались редкие прохожие. В руках морехода виднелся объемистый предмет, бережно завернутый в чистое полотенце. Он прошел мимо длинного ряда обгоревших развалин. После пожара домохозяева еще не собрались отстроиться. Много было и новых домов с не успевшими еще потемнеть деревянными стенами. На высоких шестах вертелись флюгерки в виде лошади, несущейся вскачь, льва или страшного змея. Иногда флюгера изображали корабль с полным вооружением. Шесты украшались разноцветными флажками -- ветренницами. Сейчас головы животных и форштевни кораблей показывали на северо-запад. Вот и древняя Преображенская церковь. Приблизившись к ней, Егор снял шапку; злой побережиик успел растрепать седые волосы, пока мореход поднимался по скрипящим ступеням старого крыльца. На паперти, направо от входа, нагнувшись над конторкой, сидел дородный бородач. -- Здравствуй, Пафнутьич, дело к тебе, уважь. -- Мореход с достоинством поклонился. Церковный староста Сукнин прервал свои записи. -- Здравствуй, Егор Петрович. Что за дело? Сказывай. Что, ежели можно, уважим. Мореход поставил на конторку свою ношу и осторожно развязал. Перед церковным старостой предстала новенькая, искусно сделанная модель лодьи "Святой Варлаам". Егор Петрович опять поклонился. -- Найди местечко, Пафнутьич, будь другом, поставь на счастье, ведь по первой воде идем. Пусть к святым отцам ближе будет лодья-то, авось и минуют нас морские бури да злые люди. -- Эх-х, беда мне с вами, мореходами, -- нахмурился Пафнутьич, -- заставили своими кораблями всю церковь, хоть иконы убирай да ваши лодьи и раньшины развешивай... Смотри, Егор Петрович, смотри сам, ну, куда я твою посудину поставлю? Оглядев стены, Егор Петрович почесал в затылке. -- То верно, Пафнутьич, верно, друг милый, да ты уважь, поставь где -- нигде, найди местечко-то. А мы тебя во как отблагодарим... -- Егор Петрович достал из кармана деньги. -- Прими вот рупь да мелочь на свечи... А нам никак без этого нельзя, на душе покоя не будет, думы одолевают. В море-то не в горнице уху хлебать! -- Не учи ученого, Егор Петрович, знаю ведь ваши порядки, в -- старостах сорок лет хожу. -- Он тяжко вздохнул. -- Некуда ставить лодью, то правда святая, да что с тобой делать... Идем, может, где в трапезной место сыщем. Старики вошли в трапезную. Большое помещение тоже было увешано, как и стены паперти, моделями поморских судов. Тут были и лодьи, и раньшины, шняки, кочи. Были и новоманерные суда -- гукеры и гальоты. Некоторые покоились на резных деревянных полочках, часть висела на железных крюках. -- Видишь, Егор Петрович, сколь судов понаставлено, за полтысячи давно перевалило. А все несут и несут... Куда поставишь? -- Наконец он решительно подошел к двум раньшинам, стоявшим рядом, и раздвинул их. Лодья "Святой Варлаам" поместилась посредине. -- Как раз стала на место, Пафнутьич. И обиды никакой не будет. Вот только я гвоздочком прихвачу, чтобы вернее было. Как по-твоему, а? -- Давай прихватывай, -- махнул рукой староста, -- ужо воюксы привезешь. Люблю я ее с кашей употреблять... Лодейники ваши приучили. -- Не сумлевайся, Пафнутьич, -- обрадовался мореход, -- воюксой мы тебя обеспечим, на год тебе хватит, на кашу-то. Егор Петрович, перекрестясь, застучал молотком, приколачивая "Святого Варлаама" между "Молодой любовью" и "Тремя святителями". Пафнутьич помогал старому носошнику, придерживая лодью. Закончив, Егор Петрович поставил свечку у иконы покровителя лодьи святого Варлаама, помолился и вышел из церкви успокоенный и довольный. На крыльце старый мореход сразу почувствовал перемену погоды. Задравши седую бороду, он внимательно осмотрел небо. Сквозь поредевшие тучи просвечивало солнышко, дождь прекратился, в воздухе стало теплее. -- Самое время в путь, -- громко сказал Егор Петрович, -- спешить надо. Наши-то, верно, все на лодью собрались. -- И мореход, шлепая по грязи, заторопился к реке. На пристанях Соломбалы царило оживление. Сюда собрались покрутчики с уходящих в море судов. Толпились родные и близкие с покрасневшими от слез глазами. Отслужили молебен. Древний худенький попик в потертой ризе ходил по лодьям и, гнусавя псалмы, помахивал кадилом. Кормщики и хозяева, крестясь, совали в кружку медные деньги. Слабые порывы ветерка уносили в небо сизый сладковатый дымок курившегося ладана. Лодью "Святой Варлаам" провожал сам хозяин Еремей Окладников. По старинному обычаю промышленники стали просить купца: -- Хозяин, благослови путь! -- Святые отцы благословляют, -- степенно отвечал Еремей Панфилыч. Стоявший рядом с Окладниковым взволнованный молодой кормщик Иван Химков добавил: -- Праведные бога молят. Повернувшись лицами в сторону Соловецкого монастыря, мореходы торжественно помолились, испрашивая счастливого плавания, и разошлись сто своим судам. Послышались голоса кормщиков, отдающих приказания. -- Иван Алексеевич, -- позвал Окладников и, развернув тряпку, протянул два золоченых креста, -- ставь на счастье. По три целковых за штуку плачено... о тебе радел. -- Еремей Панфилыч искоса взглянул на Химкова. -- На мачты ставь! -- Сделаем, Еремей Панфилыч, поставим. -- Торопясь, Химков взял из хозяйских рук кресты. На лодьях выкатали якоря. Развернувшись по солнцу, надув паруса, белыми птицами побежали корабли к Студеному морю. Окладников долго стоял на пристани с непокрытой головой. Давно скрылись из виду лодьи, разошлись по домам родственники и друзья мореходов. О чем думал Еремей Панфилыч? Может быть, он сожалел, что отправил новую лодью "Святой Варлаам" на Грумант? Так ли?.. Остальные пять его кораблей, выполняя хозяйский приказ, выйдя из Белого моря, повернут на восток к берегам Новой Земли. Глава пятнадцатая. ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ После проводов Ивана Химкова прошло долгих три недели. Не зная покоя, Степан рыскал по городу в надежде узнать что-нибудь о Наталье. Но все было напрасно. О Наталье никто ничего не знал. Сегодня Степан сидел в большом трактире "Развеселье", что у базарной площади. За стол к Степану подсел молодой рыжий мужик. Выпили вместе, а выпив, подружились. Рыжий мужик часто вздыхал, сопел, сморкался, и Степану нетрудно было понять, что у приятеля на душе ненастье. Звали рыжего мужика Петряем, а прозывали Малыгин. -- Что невесел, друг? -- участливо спросил Степан. -- Видать, не с чего веселым быть, -- хмурил брови Петр. -- Расскажи, друг, может, и помогу чем. А не смогу помочь, ну-к что ж, все легче у тебя на душе станет. Горе, ежели его с другим пополам разделить, всегда легче. -- Хороший ты человек, Степан, знаю, помог бы, да дело такое... -- Малыгин в нерешительности теребил могучую бороду. -- Выпьем, Петя, за дружбу, она из всех бед выручает. Друзья выпили еще по стаканчику. -- Ну, слушай, Степан, да смотри не обскажись, не то мне добра не видать. -- Говори, и на правеже1 не обмолвлюсь. Вот те крест. -- Степан перекрестился. ___________________ 1 Допрос с истязаниями. Малыгин обвел глазами полупустой кабак. За стойкой пересчитывал деньги трактирщик, в углу орали скандальные "питухи"; рядом четверо иноземных мореходов весело разговаривали за штофом водки. Петряй, тяжело вздохнув, сказал: -- Вдову Лопатину Аграфену Петровну знаешь? Дочка у нее красавица, Наталья. Сама-то старуха -- сущая ведьма. -- Слыхал, ну-к что ж, -- стараясь казаться спокойным, ответил Степан. Он сразу насторожился, хмель как рукой сняло. -- У ейного братца, Аграфены Петровны значит, лавка здесь. Сам-то в скитах выгорецких нарядчиком. А в лавке хозяйкой девица одна, Марфуткой кличут... вроде как полюбовница ему, старцу-то, -- замялся Петр. -- Хороша девка? -- полюбопытствовал Степан. -- Марфутка, что ль? -- Петр сразу оживился. -- Правду, парень, скажу: не девка -- клад. В телесах пышна, а уж умна и... и... не обскажешь, парень, Ну, промеж нас любовь получилась. Говорю ей: брось старика, идем к попу, окрутимся, чего бы лучше, да девка свой интерес блюдет, говорит: "Что за тебя, за кучера-то, выйду, без хлеба насижусь, а здесь помрет старик, я лавкой завладаю. Вот ежели ты заезжий двор откупил бы, не думавши к тебе ушла". -- Старцу-то годов много ли? -- опять перебил Степан. -- Седьмой десяток на исходе, да крепонек старик-то, что старый дуб. Смерти скорой ждать не приходится... Ну, говорю ей, Марфутке-то, у самого заезжий двор в мыслях и деньги накоплены, а она твердит одно знай: "Будешь хозяином -- твоя, а пока не взыщи, не могу". -- Петр налил себе и другу водки. -- Ну, подыскал я подходящее заведение, и цена сходная, однако подсчитал свои деньги -- не хватает. Окладникову душу открыл, помоги просил, а он, лиходей, не то чтоб денег дать -- от себя не отпущает, а ежели уйдешь, говорит за жеребца плати, иначе судом взыщу. -- Ну и жох твой Окладников. А жеребец чей? -- Жеребец купецкий, нет спору, хорош был зверь. Да не виноват я, волки его загрызли. Хозяин-то в такую глухомань загнал, не приведи бог. Слыхал, может, Выгоречье? -- В скиты, что ль? -- В скиты, угадал, друг... Немного до скитов осталось -- задрали волки жеребца, как сам жив остался, не ведаю. -- А почто в скиты гонял, от грехов хозяин спасался, что ли? -- Э-э, тут, друг, дело темное. Хозяин дома сидел... -- Петр замолчал. -- Ну-к что ж, ежели начал, говори, парень, а я слово дал -- молчать буду. -- Была не была! -- Петр махнул рукой. -- Наталью, Лопатину в скит Безымянный отвозил -- не обскажи, друг, хозяин посулил душу вынуть, коли кто узнает. -- Наталью?! Да что ты, милый! Наталью, говоришь? -- Степан вскочил со скамьи и бросился обнимать приятеля. -- Да я за эти слова чем хошь отблагодарю... Жеребца откуплю. Петр, выпучив глаза, смотрел на не помнящего себя от радости морехода. -- Ты что, Степан, жениться на ней, на Наталье, хочешь? -- Да где уж мне! За дружка своего рад, на Груманте с ним шесть годков прожили. Про Ивана Химкова слыхал? Его невеста. Ну-к что ж, парень, -- подумав, уже спокойно продолжал Степан, -- помоги мне Наталью из скита увезти, а я тебе денег дам, за жеребца расплатишься, а ежели хватит, и на заезжий двор. -- Супротив Окладникова? Ты что, друг? -- Петр даже рот раскрыл от удивления. -- Да Еремен Панфилыч в порошок нас сотрет. -- Авось не сотрет твой Окладников-то, кабы за такое дело самому плетей не попробовать, сам знаешь, ныне не милуют. Да ты послушай... -- И Степан рассказал все, что он уже знал о Наталье, Иване Химкове и Окладникове. -- Ну-к что ж, милай, согласен доброе дело сделать, товарищу помочь? А мы тебя вовек не забудем. Хозяина твоего, прохвоста, жалеть нечего, Сколь он простым людям зла сделал, как его ни казни -- все мало. А за нас все мореходы горой станут -- сила, не шути, милай! Петр колебался. Примерял и так и этак. -- Согласен! -- крепко хватил он ладонью о стол. -- Согласен, ежели так! Лицо Степана сделалось строгим, он расстегнул ворот рубахи, снял с шеи медный нательный крест. -- Крест этот, Петр, святой, -- торжественно сказал он, -- сколь он горя, трудов тяжких видел -- не счесть. Слезами, кровью омыт. Поклянись, что до конца, от слова не отступишь. На этом кресте поклянись. Петр истово перекрестился и поцеловал крест. -- Пусть на меня русская земля, пусть на меня крест святой, коли от слова в чем отступлюсь, -- твердо сказал он. Друзья долго обнимались. -- Знай, Степан, тяжел летний путь в скиты, -- успокоившись, сказал Малыгин. -- Не зимой, на тройке не доедешь. Болота, топи. Старцы праведные от начальства подальше в такую глухомань залезли, что не приведи бог. Ежели только по рекам да волоками добираться. -- Ну-к что ж, и по рекам, по волокам пойдем, нам не впервой. Петряйка, пойдем ко мне, милай! Обговорим дела. Бросив двугривенный целовальнику, друзья, обнявшись, вышли на улицу. Глава шестнадцатая. ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА По течению реки Онеги медленно плыл большой тяжелый плот. Несколько сплавщиков торопливо перебегали с места на место, отталкиваясь от берега длинными шестами. Четыре человека с трудом ворочали правильное весло, служившее на плоту рулем; громоздкое сооружение из толстых бревен корабельной лиственницы медленно поворачивалось на излучинах реки. Старшой сплавщиков, огромный, звероватый на вид мужик, подбадривал товарищей, кричал и размахивал руками. -- Степан Бородатый, Степушка, -- гремел по реке густой голос, -- нажми, милай, нажми еще, родненький! Чтоб тебя... упустил, окаянный, борода проклятая, родимец те расшиби! Э-э, Степан Глазастый! -- И старшой стремглав бросился на нос плотовища. -- Эх, мало, видать, драли лупоглазого черта, живости нисколько в тебе нету! Старшой приналег на шест, помогая отвести приткнувшийся к берегу плот. -- А ну, ребятушки, припади на сю сторону, -- снова покатился бас по реке. -- А ну, вместе, а ну, разом! Навстречу плоту, по другую сторону излучины, шел под веслами небольшой карбас. На суденышке сидело четыре человека: один на руле и трое на веслах. Четыре пищали были аккуратно уложены на дне карбаса, тут же лежали туго перевязанные заплечные мешки. Одеты все четверо были одинаково: грубошерстная вязанка, сверху легкие меховые куртки. Толстые суконные штаны заправлены в бахилы -- сапоги с мягкой подошвой, на головах высокие войлочные шляпы с узкими полями. Это были Степан Шарапов и его товарищи. Как ни торопился Степан, а за хлопотами время летело быстро. Вот и август, последний летний месяц, позолотил листву на деревьях, а выгорецкие скиты все еще были далеко. Задумался Степан, уставив неподвижный взгляд на дремучие онежские леса, со всех сторон обступившие реку. -- Степан, слышишь, будто кричит кто-то, -- прислушиваясь, сказал один из гребцов, -- ругается будто. -- Не слышу, Петя, -- встрепенулся Шарапов. -- Ну-к что ж. -- Побей меня бог, -- вдруг сказал загребной, приложивши к уху крупную ладонь. -- Побей меня бог, ребята, -- повторил он, -- ежели это не Онуфрий Иванович, кормщик... На лодье "Никола Мокрый" вместе на Грумант хаживали. -- И здоровяк загребной, русоволосый и голубоглазый, расплылся в радостной улыбке. -- Он самый, -- подтвердил Тихон, второй гребец, -- завсегда Онуфрий для бодрости крепкое слово любит. -- Голос-то у него не приведи господи, словно колокол... Гребцы снова нажали на весла. Вскоре за поворотом показалась тяжелая громада плота. -- Онуфрии Иваныч! -- закричал русоволосый. -- Как здравствуешь, откеда бог несет? Старшой на плоту посмотрел из-под ладони. -- Федя! -- раздался могучий голос. -- Федюшка милай! -- Голос внезапно оборвался, старшого качнуло. Плот опять приткнулся к берегу, на этот раз основательно. -- Крепись к соснам, ребята! -- услышали плотовщики. -- Отдохнем... Гребись, Федя, к нашему шалашу ушицу хлебать. Ушица знатная, зови товарищей, на всех хватит. Плотовщики с охотой привязали мочальные веревки за стволы толстенных сосен, и плот надежно встал у берега. Степан с товарищами, поздоровавшись с плотовщиками, уселся возле шалаша, крытого зелеными еловыми ветвями. О Степане, грумаланском герое, все были наслышаны, все были рады его видеть. Наевшись досыта жирной ухи и разваристои пшенной каши, мореходы закурили трубочки. -- Вот и гляди. -- Онуфрий ткнул ногой по бревнам, -- много ли такого добра в наших лесах осталось? И платят за порубку и за сплав сходно -- выходит, нам вроде и на промысел в море идти незачем... Вот мореходы-поморцы и в лесу и на сплаве... здесь вот, на плоту, вся артель с "Николы Мокрого". -- Онуфрий Иванович захрипел трубочкой. -- А сердце болит, -- добавил он, помолчав, -- сами-то что без леса делать будем? Без леса и мореходству нашему конец. Ну, а ты, -- обратился Онуфрий Иванович к Степану. -- Ты здесь какую корысть блюдешь? Поведай нам. -- Я-то? Ну-к что ж. -- Степан расправил бороду. Наступила очередь Степана рассказывать. Храня молчание, мореходы усиленно дымили трубками, поплевывая в мутную онежскую воду. -- Н-да, дела-делишки, -- промычал Онуфрий Иванович. -- В скиты ныне всякого народу набежало, от забот матушки Лизаветы оберегаются. Озверел народ -- себя не жалеет, а уж брата своего, человека... Бывает, зайдешь в скит, а оттель живым не выйдешь. Большаки выгорецкие беглых прикармливают, а те волками по лесам рыщут... Чужому человеку к скитам не подойти. -- А мы в монастырь сначала идем, там келарь отец Феодор, знакомец мой, авось поможет, -- скороговоркой вступил Петряй Малыгин. -- Православные скитов не жалуют, и ежели можно, всегда выгорецким старцам свинью подложат. Так-то думка моя. -- Монастырских святых отцов на выгорецких праведников решил натравить?.. Неплохо, -- отмахиваясь от комаров, одобрил Онуфрий Иванович. -- Пусть Собаки перегрызутся. Авось вам на пользу... К вечеру, наговорившись вдоволь, друзья разошлись. Тяжелый плот оторвался от берега. Опять сплавщики торопливо забегали с места на место, помогая плоту выйти на середину реки. Опять покатился по берегам бодрый, густой голос старшого... Плот давно скрылся за крутым поворотом, а до слуха Степана и его товарищей все еще доносились крепкие слова Онуфрия Ивановича. -- Степан Бородатый, Степушка милай, ткни шестом, ткни справа-то, ощщо ткни!.. Ох, чтоб те анафема, черт бородатый!.. Слева ткни, шестись, дьявол, знай шестись!.. Еще несколько плотов из корабельного леса встретил на своем пути Степан Шарапов. По берегам реки то здесь, то там работали люди: они подкатывали срубленный лес к реке, вязали плоты. Плоты сплавляли к Белому морю в село Усть-Янское. Много знатных мореходов -- архангелогородцев, кемлян, мезенцев -- узнавал Степан с товарищами среди лесорубов и сплавщиков. Много поморских кораблей осталось в этом году в становищах без кормщиков, без промысловых артелей. На подходе к большому порогу мореходов остановили громкие крики с берега. -- Лес идет! -- кричали сплавщики -- Бережись, ребята! -- вопили они на разные голоса. -- Лес идет! Тащи лодку на берег! -- Лес идет! -- гудело по берегам. -- Дело опасное, ежели молем лес плавят, -- забеспокоился Петряй Малыгин. -- Давай-ка, Степа, в сторону... переждем. Мореходы вытащили лодку на берег, а сами уселись на ствол поваленного ветром дерева. Полноводная река, ударяясь в каменную преграду, неистово шумела и пенилась. Могучие потоки яростно бились в стремнинах; перевалив лобастые скалы, с грохотом и ревом падали вниз. Из-за песчаного мыса в речных струях показался могучий ствол вековой ели. Приближаясь к порогу, он двигался все быстрее и быстрее. Подпрыгнув на камнях, ствол переломился надвое и исчез в пенящемся потоке. Появилось еще несколько бревен. Запрыгав на камнях, они стремительно пронеслись через порог. Но вот бревна пошли лавиной, враз покрыв всю реку коричневым настилом. По берегам бежали сплавщики. Крича и ругаясь, они баграми сталкивали в поток застрявшие стволы. Упершись в камни, бревна безудержно лезли одно на другое. С шумом и треском взгромоздился холм из могучих стволов... Образовался затор. -- Словно лед на мелях торосит, -- вспомнил Степан. -- Верно говоришь, -- поддержал Малыгин. -- Я ведь, парень, тоже на промыслах бывал, знаю. -- А в ямщики как попал? -- заинтересовался Степан. -- Марфутка все. Присох возле нее. А сказать правду -- хороша девка, -- воодушевился Петр. -- Слыхали, -- недовольно отмахнулся Степан, -- рассказывал, брат. Смотри, смотри! С берега на бревенчатый холм, содрогавшийся от напора воды, бросились два заторщика. С замиранием сердца следили мореходы за смельчаками. На берегах стихли крики и ругань. Только река шумно билась о камни. Мужики осторожно двигались по скользким бревнам, ловко сталкивали баграми мокрые стволы. Одно за другим бревна скатывались вниз и уносились течением. Холм быстро таял. Умелые руки людей разламывали затор. -- Не приведи господи им ошибиться, -- почему-то шепотом сказал Малыгин. -- Рухнут ежели бревна -- тогда аминь. В клочья людей раздерет. Вдруг один из заторщиков поскользнулся. Шатаясь, балансируя, он пытался удержаться на скользком бревне. Словно ветер в дубраве, пронесся вздох толпившихся на берегу людей. Но мужику пришел на помощь товарищ, протянув свой багор. На пороге торчало всего несколько бревен. Наступал самый опасный момент. Люди на берегу с напряженным вниманием следили за каждым движением заторщиков. И вот остались два бревна, на каждом стоял заторщик. Сильными движениями мужики воткнули багры в скользкие бревна. Стволы зашевелились, сдвинулись с места. Стоя, держась за багры, заторщики стремительно пронеслись на бревнах через порог. Тишину расколол радостный вопль, полетели вверх шапки. Люди на берегу неистовствовали, приветствуя отчаянных смельчаков. -- Эх! -- вырвалось у Степана. -- Молодцы, ничего не скажешь. А ведь со смертью рядом были. Пожалела, курносая... В Каргополе мореходы не отдыхали. Сухопутьем до монастыря было недалеко, и, посоветовавшись с товарищами, Шарапов решил идти дальше пешком. Для удобства все лишнее оставили у земляка-мезенца, державшего в городке соляную торговлю, и с пищалями за плечами отправились в путь. Дорога шла густым хвойным лесом. Дичи и зверя вокруг было много, а людей не встречали. Друзья били глухарей и тетеревов и, останавливаясь на ночлег, не ложились спать, не наевшись досыта вкусной дичинки. Только однажды на пути друзьям встретилась небольшая деревенька. Было раннее утро. Степан Шарапов, идущий впереди, остановился. -- Петряй, -- позвал он Малыгина, -- смотри-ка, что там: будто бабы в одном исподнем пляшут. -- И он показал на пригорок, видневшийся между деревьями. По пригорку, освещенному первыми лучами солнца, двигалось странное шествие: впереди, запряженная в соху, шла совсем голая седая старуха. За ней несколько баб с распущенными волосами, в одних рубахах скакали на помельях, визжали, били в медные сковороды. Позади шли женщины, размахивая кочергами, косами и ухватами. Малыгин сразу понял, в чем дело. -- Опахивают бабы, лихость коровью унимают. Видать, скот у них мрет. Стой, ребята, -- обратился он к товарищам. -- Не мешай колдовать. Мореходы сбились в кучу возле Малыгина, с любопытством глазея на языческий обряд, не забытый в глухомани на Севере. -- А мужики все от мада до велика по дворам закрылись. Убьют бабы, ежели встретят, -- объяснял Малыгин. -- Смотри, ребята, старуха-то, что в сохе идет, -- повещалка, заглавная у них; она и борозду проводит... Не дай бог, ежели бабам что живое на пути встретится, -- вилами заколют, косами порежут... Три раза женки должны сохой вокруг села обойти -- борозду провести. Борозда коровью смерть в село не пустит. И вдруг чистый звонкий голос начал песню. Сотни голосов подхватили ее: От океана моря глубокого, От лукоморья ли зеленого Выходили двенадцать дев. Шли путем дорогой немалою, Ко крутым горам, высоким, Ко трем старцам старым... Шествие медленно спустилось с пригорка и скрылось с глаз. Но песня продолжала раздаваться: Ой вы, старцы старые! Ставьте столбы белодубые, Стелите скатерти браные, Точите ножи булатные, Зажигайте котлы кипучие, Колите, рубите намертво Всяк живот поднебесный... -- Заклинают смерть бабы песней, -- задумчиво сказал Малыгин, -- а как поют -- заслушаешься. Сулят старцы старые Всему миру животы долгие; Как на ту ли злую смерть Кладут старцы старые Проклятьице великое. Строят старцы старые Вековечну жизнь На весь род человеч. Песня закончилась. Подождав, пока бабы разошлись по избам, друзья двинулись в путь. В деревеньке решили не останавливаться и снова углубились в лесную чащу. На третий день пути стали встречаться пожни с многочисленными стогами сена, обширные гари, засеянные ячменем и рожью. Изредка позванивали бубенцами пасущиеся в лесу лошади. -- Колокол! -- остановившись, сказал Малыгин.-- Слышь, гудет, словно бы на пожар. Чем ближе подходили друзья к монастырю, тем явственней слышались частые тревожные удары колокола. Теперь сомнения не было -- в монастыре били в набат. Степана и его товарищей охватило волнение. -- Поспешим, ребята, -- с тревогой сказал Шарапов, -- пожар, монастырь горит. -- Дыма не видать, -- прибавив шагу, ответил Малыгин, -- а без дыму огня не бывает. Сейчас на опушку выйдем, а там и монастырь близко, рукой подать. Места тут знакомые, не однажды бывать приходилось. Шарапов обернулся. -- Что ж так разохотился, -- с усмешкой сказал он, -- али в привычку вошел по монастырям-то ходить? -- И в привычку вошел и усердие имею. -- Ну-к что ж. -- Степан только крякнул и покачал головой. -- У хозяина моего, -- продолжал Петр, -- у купца Окладникова, жена в здешнем монастыре захоронена, так он сюда каждый год тройку гонял, а я кучером... Купец в монастыре с игуменом, а я в деревеньку к веселой вдовице на печку. Друзья дружно захохотали. -- А вот и дом божий, -- сказал Петр, показывая на строения, видневшиеся между стволами поредевшего леса. На небольшом холме, густо поросшем кустарником, виднелись многочисленные постройки, опоясанные высокой каменной стеной. Монастырь был богатый: тысячи приписных крестьян трудились на обширных угодьях, набивая монастырскую казну. -- Гляди, ребята, -- остановился Петр, -- народу-то сколь под стенами -- тьма! Будто и праздника нет, а вот... Звон набатного колокола внезапно стих. До слуха товарищей донесся неясный гул толпы. Снова тревожно забухал колокол. У закрытых монастырских ворот скопилась большая толпа. Десятка два мужиков непрерывно двигались, то отступая от ворот, то вновь наступая. Мореходы услышали глухой удар... еще один, еще... Степан изменился в лице. -- Хрестьяне поднялись, -- сняв шапку, сказал он, -- невтерпеж стало. Недаром люди говорят: у здешних мужиков "тело государево, душа божья, а спина монастырская". Пойдем узнаем! Друзья, охваченные волнующим чувством, бросились к крестьянскому лагерю, раскинувшемуся вокруг монастыря. Со всех сторон торчали поднятые кверху оглобли. Привязанные у телег лошади жевали свежескошенную траву. Горели костры, дымились котлы с варевом. Кое-где на возах сидели бабы с грудными детьми... Под навесом, сбитым на скорую руку, два кузнеца стучали, выковывая железные наконечники для пик. У кузни десятка два мужиков с длинными шестами ожидали очереди. Тут же, весело перекликаясь, шныряли беспорточные, босые ребятишки. В стороне хмуро глядело большое кладбище, густо утыканное крестами. Чумазый парень, битый оспой, усердно раздувал мехи; из горна сыпались искры. -- Вам что, ребята? -- неласково спросил худой хмурый мужик с рогатиной в руках. Он шагнул навстречу Степану, заступая дорогу. От костров поднялись еще несколько мужиков, вооруженных вилами и рогатинами. Степан оглянулся: вокруг худые угрюмые лица, горящие ненавистью глаза. Рваная, в разноцветных заплатах одежда едва держится на плечах. Многие босиком, многие в лаптях и в каких-то опорках. "Ну и ну, -- подумал он, -- наши поморяне трудно живут, слов нет. Однако против здешних куда лучше". -- Мы из города в монастырь пробираемся... да, вишь, здесь какие дела, -- почесывая затылок, выступил Петр, -- монастырь в разор пустить хотите. За такое поношение матушка Лизавета во как вас отблагодарит... Бога побойтесь, мужики. -- На што нам монастырь, -- ответил хмурый мужик, -- супротив злодеев идем. Сил-терпенья не стало. -- Он сердито сплюнул сквозь зубы. -- Кричали, выдать отца Феодора да Игнашку горбатого, собак этих. Да куда там! Закрылись монахи за стенами... -- В чем вина ихняя, мужики? -- спросил Степан. -- Кровопийцы -- одно слово, -- раздался чей-то густой голос, -- хуже татей. -- Хлебушка-то сколь годов не видывали?! Ячмень на заправку ежели, а то кора да солома, -- поддержали в толпе. -- Последний кус изо рта тянут! -- Пареная репа да грибы -- вот и весь харч! -- Разутые мы, раздетые, зиму встретить не в чем! -- Без смерти смерть нам! -- Детушки мрут, -- раздавалось со всех сторон, -- ни молочка, ни хлебушка! -- Да вот, добрый человек, возьми в понятие, -- выступил вперед широкоплечий мужик в рваном зипуне, -- самим жрать нечего, а хлеб в монастырь отдай. И все им, дармоедам, мало... Еще и деньги неси, а где их взять, деньги-то? -- Мужик посмотрел на товарищей. Строго глядят его глубоко запавшие глаза. -- Так говорю, хрестьяне? -- Правильно, Флегонт, валяй дальше, золотые слова говоришь, -- согласилась толпа. -- Дальше валяй! -- Решили мы всем миром, -- снова начал мужик, -- матушке царице челом бить на злодеев. Жалобу в Питер послали. Этим летом слых пошел, будто царица в монастырь отписала. Мы к монахам, так и так, дескать, почему царскую милость от хрестьян сокрыли. Вертят отцы святые хвостами: и видом, дескать, не видали и слыхом не слыхали... А потом отец Феодор к себе мужиков обманом зазвал. Злодей он нам. Эх, -- погрозил он кулаком монастырю, -- есть и на моей бирке твой рез, отец Феодор, соком тебе выйдут наши слезы-воздыханья, разочтемся, бог даст... Яков Рябой с мужиками пошел, один он у нас грамотей, да с ним товарищев с десятка два. Думали, царскую милость монахи объявят. Дак отец Феодор им по сто плетей всыпал да еще всех хрестьян перепороть посулился. Осьмнадцать мужиков в яму на чепь посадил, по сей день томятся. И Яков Рябой тама, -- добавил он, сожалея. -- За что же плетьми? -- возмутился Степан. -- За упрямство да за противность святым отцам. Вот таперя и делай что хошь. Ежели в этом году хлеб отдадим -- самим помирать. И решили миром: ни хлеба, ни паче денег в монастырь не давать... Товарищев, кои на чепь посажены, ослобонить, а Феодора да Игнатия -- своим судом... -- Флегонт ухватил себя за шею. (Мужики отозвались глухим ропотом.) -- Все равно жизни нет, -- закончил он и махнул рукой. -- Нашим девкам да бабам от их дьяволов лихость, -- вступил в разговор парень в темной от пота, заплатанной рубахе. Мужики мотали бородами, ахали и ругались. -- Не понять мне, -- сказал чтивший веру Степан, -- монастырь ваш святостью по всему Поморью славен. -- В досельные времена святость была, то верно, -- выступил вперед иссохший седой мужик. -- Ране бывало тако, труждалася братия: одни копали землю, секли лес, другие возделывали нивы, а теперя монахи на нашей шее норовят ехать. Оттого лают их мужики и бить похотели... Скорбно место сие. Мужик, словно испугавшись своих слов, спрятался за спину товарищей. -- А игумен? -- опять спросил Шарапов. -- Неужто и он? -- На игумена обиды нет, -- снова показался седой мужик, -- святой человек, худого слова не скажешь... Однако оттого нам не легче. Ушел от мирских дел отец Варсонофий. -- Из пушек палят, -- пожаловался другой мужик. -- Так теперь, -- добавил он, распалясь и страшно вращая глазами, -- мы ворота ломать хотим. Мужики у стены, видимо, отдохнув, снова принялись долбить бревном по воротам. Но ворота были крепкие, и бревно, словно перышко, отскакивало от толстых дубовых досок. Со стены рявкнула пушка, осыпав картечью мужиков. Толпа отхлынула. Истошный вопль заставил вздрогнуть Степана: он увидел трех раненых мужиков, валявшихся на земле. -- Крестьяне, помогите! -- вопил один из них, придерживая руками вывалившиеся внутренности. -- Миленькие, погибаю... Он катался по земле, оставляя кровавый след. Страшно завыли бабы, бросившись к раненым. Монахи на стене у пушки что-то кричали и грозили кулаками. Петряй Малыгин встрепенулся и сжал кулаки. -- Други, ежели вы взаправду решили гадов монастырских казнить, а своих мужиков из беды вызволить, вот вам моя рука -- помогу! Лица мужиков сделались поприветливей. Кое-кто неуклюже пожал протянутую Петром руку. -- Ну-к что ж, кусаются божьи пчелки. Бородки-то у них апостольские, да усок, видать, дьявольский. Недаром сказывают, что и черти под старость в монахи идут, -- гневно проговорил Степан. -- Таких собак покороче привязывать надо... -- Он сорвал с плеча пищаль, насыпал пороху на запал. -- Никогда по людям не стрелял, а здесь не могу, душа горит. -- Постой, Степан, -- положил на пищаль руку Петр, -- не стреляй. А вам, крестьяне, ворота ломать не надо. Ежели сломаете, монахи облыжно скажут: весь-де монастырь по бревнам разнесли. Тогда и ответу больше, за разбой искать будут. Вот ежели монахи сами ворота откроют... -- Тому не быть, чтобы монахи сами... -- Да уж откроют, ежели я сказал... Однако, мужики, уговор, -- продолжал ямщик, -- коли я за дело возьмусь, не мешать. -- Пошто мешать, ежели дело, -- раздались дружные голоса, -- мешать не будем. -- И ворота монахи откроют? -- Об этом и речь. А пока погодить бы надо ворота крушить, все равно без пользы. -- Один монахов не осилишь. Ишь ведь, врет человек, -- с сомнением сказал кто-то. -- Один и у каши загинет! -- На гору десятеро тянут, вытянуть не могут, а под гору и один столкнет! -- пошутил Малыгин. Мужики засмеялись. -- Так-то оно так, -- вступился Флегонт. -- Однако зачем мы тебе верить должны, милый человек? А пословка у нас своя есть: "Чужую беду и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горле нейдет". Так-то! -- Правда твоя, Флегонт, поощупать надо, что за люди, -- раздался чей-то угрожающий голос. -- Вот что, мужики, со всеми враз говорить -- не договориться. Зовите, у кого мозги покрепче -- обсудим... А ссориться нам нечего, -- миролюбиво предложил Степан. -- На пословку, на дурака да на правду суда нет. -- Ладно, маленько пообождите, ребята, -- согласился хмурый мужик. Он толкнул локтем соседа, наклонился и что-то вполголоса сказал. Тот поднялся и тут же скрылся в толпе. Ждать долго не пришлось. Чернявый, небольшого роста мужичонка отозвал друзей в сторону. -- Сюда, ребята, -- раздался бойкий тенорок. -- Садись на телегу. Посидим рядком да поговорим ладком. Истинно так. А потом и каши отведаем. Наблюдавшие издали мужики видели, как Петр Малыгин, размахивая руками, что-то горячо говорил, показывая то на монастырь, то на реку. Чернявый внимательно слушал, смешно причмокивая губами. Время от времени он хлопал себя по коленкам и смеялся. -- Добро, -- сказал мужичок, выслушав Петряя, -- на том порешим; ежели по-твоему выйдет, всем быть в довольстве. Истинно так! А с Яковом свидитесь, скажите: Фома Гневашев, дескать, послал... А теперя, ребята, доставай ложки. Мореходы подошли к котлу с дымящимся варевом, мужики потеснились, уступая гостям место. -- Откуда, Петя, про тайник знаешь? -- спросил Шарапов, зачерпнув похлебку деревянной ложкой. -- Недаром я с отцом Феодором дружбу водил. Была у старца в деревеньке девка Прасковья -- в келью к нему ходила. Оденет черную ряску да тайничком прямо к святому отцу. -- А ты... в чем твоя заслуга? -- А я, бывало, ту девку к нему провожал. Страшилась Прасковья одна ходить. Потому про тайник знаю. Старец-то меня всяко ублажал: и денег даст, и вином угощает... тогда-то и ключ я у него в келье видел. А про тайник только соборные старцы -- отцы святые -- знают, -- добавил Малыгин, -- простым монахам неведомо... Глава семнадцатая. ПАУКИ И МУХИ Река Безымянка выливается из самой что ни на есть глухомани онежских лесов. Сосны, ели вперемежку с густым березняком, рябиной, осиной и ольшаником образуют непролазную чащу. Шиповник и смородина, малина и можжевельник густо заполняют все тропинки, все полянки. Кучи валежника, гниющие пни и стволы упавших деревьев на каждом шагу преграждают путь. Угрожающе наклонились, держась на ветвях собратьев, лесные великаны, поваленные ветром. Ноги путника утопают в гнилой, болотистой почве, хлюпают в сырых мхах. Несметными полчищами вьются комары... Топи, болота, озера и речки заполонили онежские леса. Проехать в таких лесах невозможно, пешему пройти трудно. Озера, постепенно зарастая травами, камышом, водяными лилиями, плавучим рдестом, покрываются толстым, но дырявым ковром, сплетенным из болотных растений. Медленно наращивая толщину, мохнатый ковер превращает озера в зыбучие топи. Дыры в таком ковре, заштопанные зелеными травами и яркими цветами, -- колодцы, уходящие в озерную глубь. Горе попавшему в такое болото: редко, очень редко удается человеку живым унести ноги. Дремучий лес охраняет от нескромных человеческих глаз раскольничий скит Безымянный, построенный еще в петровские времена. Одинокий колокол под дощатой крышей звонницы, моленная и два десятка деревянных строений окружены высоким частоколом. Скит строился по-старинному. Жилые дома, сбитые из толстых бревен, стайкой теснятся вокруг церквушки, все окнами внутрь, глухой стеной к забору. Тесовая стена делит скит на женскую и мужскую половины. Все, в чем нуждалось общежительство -- хлеб, кое-какая одежонка, инструмент, -- подвозилось зимой по санному пути. Летом в скит люди пробирались по двум тропам, почти неприметным в болотах. Одна из них шла на восток к Данилову монастырю, другая на запад. Но как найти эти тропы среди трясин и болот, знали немногие. В глухом скиту спасаются от грехов старообрядцы-беспоповцы: полсотни сестер-инокинь, десятка два белиц да десятка два старцев. Они молятся богу, жгут свечи, кладут большие и малые поклоны и кадят ладаном. Вся черная работа лежит на спинах сотни трудников и трудниц -- мужиков и баб, не имеющих иноческого чина. Работный народ был темный, незнаемый, скрывавшийся в лесах бог весть отчего. В скиту они жили тихо, работали исправно и не выходили из повиновения большаков и большух. Многие браться и сестры славились божественным письмом; переписывали уставом1 "Цветники" и "Сборники" и другие старопечатные книги, рисовали финики по бокам рукописей и цветные заставки. Славился скит еще мирским художеством: инокини и белицы множили чертежи морского хождения, что присылал из города знатный выгорецкин мореход Амос Корнилов. Они чертили землицу Грумант, Белое море, остров Колгуев, Печорские берега. Мурманский берег, Матицу. __________________ 1 Старинный почерк прямыми буквами. Казалось, тихо -- мирно шла жизнь в далеком раскольничьем скиту. Святая молитва, пост, божественное пение -- вот и все, что должно было бы занимать умы иноков и инокинь. Но было не так: дремучие леса, топи и болота не укрыли праведников от мирских пороков. И здесь грозно бушевали человеческие страсти. В старой пещере, едва на аршин глядевшей из земли, под двумя тяжелыми замками сидел прикованный цепью худой и бледный мужик. Три года назад, как раз в сочельник, его привезли на розвальнях из Данилова монастыря. Старцы шептались между собой, будто приехал он из заморщины, от самого прусского короля. А хотел будто прусский король от раскольников, чтобы признали они государем Ивана Антоновича, того, что заточен императрицей Елизаветой в Холмогорах, когда его, государя Ивана, освободят. А случилось так. Выгорецкий киновиарх, услыхав крамольные речи посольника, пребывал в большом страхе. Тайно собрались монастырские старцы на собор. Отец Серацион, древний инок, три десятка лет истязавший себя голодом и веригами, звал на крайние меры. -- Гнев и разорение будет на нас! -- брызгая слюной, выкрикивал он. -- Крамольника сей нощью из монастыря вон... Смерти его предать, пепел по лесам развеять. Старцы совещались недолго. У всех на уме было одно -- избавиться от страшного посланца. Однако смерти предать убоялись. "Злоковарного мужа из рук не выпускать, -- гласил приговор, -- обманно увезти в дальний скит, посадить на чепь, держать тайно. Кормить не вдосталь, а буде умрет -- похоронить на болоте, не оставя следов". В скиту Безымянном крепко и грозно держали слово киновиарха. Посадили мужика на хлеб и на воду, горячее давали однажды в неделю. Однако узник, хоть зело удручен был телом, умирать не хотел. Много слез и страданий, много людского безысходного горя хоронили от посторонних глаз крепкие стены скита. Непокорливых духом морили голодом и поклонами, сажали в темные сырые чуланы, ставили голыми коленями на острые кремневые камни, секли до полусмерти розгами... Но для избранных в скиту жилось привольно и сытно. В этом-то дальнем общежительстве Аграфена Лопатина оставила свою дочку. В первые дни Наташа словно потеряла себя. Обман любимой матери все спутал в ее голове. Жизнь казалась ненужной и тягостной -- впору было наложить на себя руки. Только боязнь страшного греха не дала ей покончить свои счеты с жизнью. Потянулись дни, словно близнецы похожие один на другой. Покаянные молитвы с поклонами, заунывное пение в молельне, скудные трапезы, нудный труд, беседы стариц о спасении души -- вот все, чем могла развлекаться Наташа. Только во сне, свидясь с любимым, забывала она свои горести. "Помнит ли Ваня меня? -- думала она, просыпаясь и вспоминая сон. -- Почему не пришлет весточку? Нет, забыл, не помнит". И снова начинался день -- серый, неприветливый. Словно вовсе и не жила на свете Наташенька, а покоилась в холодной сырой могиле. Не однажды непокорную звала к себе начальная матка Таифа1. Старица издалека заводила речь о сватовстве купца Окладникова, об истинной древней вере, о проклятом табашнике Ваньке Химкове. В последний раз Наташа не выдержала. ______________________ 1 Игуменья в беспоповском скиту. -- Матушка, -- сказала она, дрожа от гнева, -- не хочу ваших скаредных речей слушать Что хотите делайте, а над душой моей вы не властны. Неволить будете -- удавлюсь. -- Ой, берегись, девка! -- грозно прикрикнула мать Таифа. -- Забыла, что в скиту живешь?! Ежели так -- розгалей попробуешь, горячих всыплю! -- Удавлюсь, -- повторила Наталья, протянув дрожащую руку к старинной иконе пресвятой богоматери, -- ей говорю Пытливо взглянув на девушку, игуменья задумалась. -- Иди с богом, -- наконец сказала она, махнув рукой. И больше мать Таифа Наталью не призывала. Наташа ушла в себя, затаилась, притихла. В свободное время она любила одна сидеть в своей горенке. Унылым, неподвижным взором часами глядела девушка в окно на дремучие леса, плотной стеной обступившие скит. -- Смирилась девка, -- донесла старица Анафролия игуменье. -- Не узнать. Речьми тиха, послушлива. А была -- огонь огнем. -- Не тревожьте ее, -- равнодушно зевая и крестя рот, ответила Таифа, -- пусть живет как знает. Непонятна она, крученая, прости господи. Уж чего лучше в скиту жить! -- добавила старуха. -- Знай молись да душеньку спасай. За Наташей перестали следить. Она будто утешилась, внешне казалась спокойной Но в душе ее все больше крепла решимость сдержать слово, данное жениху. -- Нет, не забыл меня Ваня, -- повторяла девушка, -- не забыл, не может он забыть. Ни мгновения не переставала Наташа думать о своем милом. Короткое северное лето кончилось Дни еще стоялитеплые, солнечные, зато ночи холодные и сырые. Желтели и падали листья. В скиту торопливо готовились к зиме. Трудники возили с пожней душистое сено, ссыпали в закрома ячмень и жито. Один за одним подъезжали к воротам возы с сеном. У забора громоздились поленницы березовых дров. В ушах стоял неумолчный визг звонких пил, на многих козлах бабы пилили толстые поленья, мужики с уханьем тюкали топорами. Отложив все работы, белицы под присмотром инокинь ходили в лес по грибы и ягоды. Старцы ловили в озере рыбу и заготовляли ее впрок. Еще прошел день. Солнышко близилось к закату. В скотный двор пастухи пригнали стадо. Коровы шли медленно, отяжелевшие на тучном пастбище. Вернулись из леса девушки-белицы, возбужденные, проголодавшиеся. За плечами у каждой крошни1 с грибами и ягодами. Словно шумливая стайка воробышков, разлетелись по горницам умыться и переодеться к трапезе. __________________ 1 Корзины Наталья любила по вечерам заглядывать на скотный двор -- там было все знакомо и просто. Коровы гулко топтались в стойлах и хрустели сеном. Пахло навозом и парным молоком. Так и сегодня, потрапезовав, она пробралась в хлев. -- Прасковьюшка, -- тихо позвала девушка. -- Здесь я, -- откликнулся звонкий девичий голос. Сирота Прасковья Хомякова попала в скит обманом, как и Наташа, по злому умыслу своего дяди. Задумав отобрать наследство у сироты, дядя-опекун подкупил игуменью, взяв с нее обещание навсегда оставить в скиту Прасковью. Девушку держали в черном теле, морили голодом, ставили на самые тяжелые работы, стараясь сделать ее жизнь невыносимой. Каждодневно большуха изводила ее разговорами об иночестве, расхваливая чистоту святой жизни. Но Прасковья не поддавалась. На все увещевания она либо молчала, склонив голову, либо упрямо отвечала отказом. Многие тысячи покаянных поклонов отбила девушка, неделями не выходила из темного чулана. Но Прасковья Хомякова на редкость крепкая и здоровая девушка. Высокая, краснолицая, с необъятной грудью и широкой спиной, она играючи управлялась с тяжелой работой и легко переносила все лишения. -- Славно в лесу было? -- спросила Прасковья, разгребая вилами навоз. -- Хорошо, Прасковьюшка, а сколь грибов, ягод!.. Ну, а ты как? -- осеклась Наталья, заметив грусть на лице подружки. -- Тяжко, Наташа, ой как тяжко, -- жаловалась девушка. -- Всю душу вымотали чертовы угодницы... Сбегу, как бог свят, сбегу. -- Губы у нее чуть заметно вздрагивали, словно вот-вот заплачет. -- Седни, -- вдруг вспомнив, встрепенулась она, -- иду я у хлева задами, там погреб пристроен. Живет в погребе мужик, головою скорбен. -- Знаю, -- наклонила голову Наталья, -- двумя замками закрыт, в окне решетка... Давай, Прасковьюшка на сеновал залезем. Девушки забрались наверх, на свежее душистое сено. -- Иду я, -- продолжала Прасковья, -- слышу, будто плачет кто-то, да так жалобно, славно младенец. Подошла я к оконцу, гляжу, мужик. Лицо бледнехонько, зарос волосьем, словно леший, глаза, как у волка, горят... Встала я как вкопанная, ногой двинуть не могу, не могу глаз от него отвести. А он молвит: "Не бойся, подойди, девонька! Безвинен, пожалей... выслушай.. " Тут я опомнилась да как брошусь в бег. Посейчас вспомнить страшно. Наталья задумалась: ее взволновал рассказ подружки. -- А что, Прасковьюшка, -- накручивая на палец сухую травинку, сказала она, -- может, и правда вины на нем нет? Матери да отцы святые куда как хитры. Божье у них на языке только, а на уме... мирское да скоромное. Послушать бы тебе мужика... -- Голос у нее оборвался. -- Страшный он. -- От жизни анафемской страшен. Пойдем, Прасковьюшка, -- вдруг решила Наталья, -- пойдем к нему. -- Боязно мне, узнает большуха -- ощетинится, тогда... -- Ништо. Молчи да ухо востро держи. Подружки сползли в хлев и, таясь, стали пробираться к клетушке узника. -- Девоньки, -- услышали они, приблизясь к пещере, тихий умоляющий голос. Сквозь железные прутья решетки на них глядело страшное волосатое лицо. -- Подойдите к окну, девоньки, продолжал умолять узник.-- Здоров я, умом светел. Безвинно сижу. Старцы ради корысти своей заточили. Наталья смело подошла к окошку. Три года сижу, помоги бежать. Нет больше моего терпенья, спаси. -- Мужик заплакал. -- Как я спасу тебя, сама в скиту поневоле. -- В голосе девушки прозвучало отчаяние. -- Напилок бы, девонька, чепи, решетку распилю, тогда никто не удержит. Дорога мне ведома, в лесах жизнь прожил. Наталью вдруг осенила мысль. Она приблизила свое лицо вплотную к решетке. -- Я достану напилок. Вместе бежим. Давно сама собираюсь, да боюсь в болоте сгибнуть. Согласен? -- Она заглянула прямо в глаза узнику. Глаза мужика зажглись надеждой. -- Бежим, девонька, родная... -- Слова перешли в бессвязный шепот, снова раздались всхлипывания. На мостках послышались чьи-то шаги. Девушки прянули от погреба и мгновенно скрылись. Назавтра Наталья раскопала в чулане, где хранился кузнечный инструмент, три напилка и в тот же день передала мужику. Через неделю, как было условлено, Наташа снова подошла к окошку. -- Готово, девонька, -- радостно сказал узник. -- И чепь и решета порушил. Завтра уйдем в полночь. Глава восемнадцатая. ЧУЖИЕ ПАРУСА В капитанской каюте царил полумрак. Слабый свет, пробиваясь сквозь бархатные занавески окон, тускло отсвечивал на стенах полированного красного дерева. Оставленная открытой дверца настенного шкафчика назойливо скрипела, поворачиваясь в такт покачиванию брига. Недопитая бутылка рома и круглый тяжелый стакан с шумом катались по каюте. Из угла, где виднелась койка, полузакрытая зелеными шторками, раздавался протяжный громкий храп. Томас Браун спал не раздеваясь Его грузное тело шевелилось, сползая то в одну, то в другую сторону. Снаружи послышался шум. В каюту глухо донеслись слова команды. По палубе затопали тяжелые башмаки. Бриг, вздрогнув, стал валиться на борт. Караул! Грабят! Черная падаль! Негры! -- раздался пронзительный крик. Шкипер вздрогнул и заворочался. Очнувшись, он свесил с койки толстые короткие ноги. Воспаленными глазами бессмысленно уставился на большую карту западного берега Африки, висевшую напротив. Потом его взгляд упал на модель небольшого старинного судна, потом на дверь... Браун не мог понять, почему он проснулся. -- Черная падаль! Негры! -- повторил тот же голос. -- Проклятая птица, -- произнес капитан. Теперь он окончательно пришел в себя и, зевая, потирал заплывшие глаза. -- Черная падаль! Деньги! Негры! -- продолжал выкрикивать зеленый попугай, висевший под потолком в большой позолоченной клетке. -- Замолчи, Марго! Вот глупая птица! -- заорал Браун. Но в его грубом голосе слышались нежные нотки. Попугай плавал с Брауном скоро тридцать лет и был единственным живым существом, к которому привязался старый шкипер. В дверь постучали. Стук повторился; видимо, стучавший хотел доложить о чем-то важном: на корабле Томаса Брауна не было в обычае беспокоить капитана по пустякам. Из глотки шкипера вырвался сердитый звук, который с трудом можно было принять за разрешение войти... В дверях показалась встревоженная физиономия штурмана Вилли. -- Простите, сэр! На горизонте паруса. Я повернул навстречу судну. Русское судно, сэр! Идет курсом на Землю Короля Якова. Как прикажете поступить дальше, сэр? Штурману Вилли долго пришлось ждать ответа. Старый Браун не раз участвовал в морских сражениях. Много кораблей разных наций потопил он на своем веку, еще больше загубил человеческих жизней... Но сейчас он чувствовал себя неспокойно. Если раньше он видел в противнике прямого соперника в погоне за наживой, то теперь было не так. Браун не собирался соперничать в морских промыслах с русскими мореходами. Подавив внезапно обуявшую его робость, он сполз с койки, натянул ботфорты и, напялив на голову помятую шляпу, вышел на палубу. Молча взял из рук штурмана длинную подзорную трубу и долго водил по горизонту, стараясь трясущимися руками направить ее на замеченный парус. -- Да, парус. Это русская лодья. Проклятье, я вижу еще парус... второй... третий... Да тут целый флот! Вся команда брига вылезла на палубу. Вид у матросов был необычный. Одеты все были по-разному, кое-как -- рваные и грязные. Многие из них были по-бабьи повязаны платками. Матросы брига "Два ангела" были самыми настоящими пиратами -- охотниками за рабами. Матросы с любопытством наблюдали за парусами, появившимися на горизонте. Шкипер с презрением взглянул на свою команду. -- Джентльмены! -- сказал он. -- Десять гиней получит каждый из вас за потопленное русское судно. Половина груза -- ваша добыча... Русские суда не вооружены. Это жалкие посудины, идущие на промысел морского зверя. Лодьи приближались. Попутный свежий ветерок надувал поморские паруса. Лодьи шли, переваливаясь с волны на волну, разбивая гребни своим крепким носом. -- Сэр, я насчитал уже двадцать судов! -- перебил штурман Вилли. -- Какие приказания, сэр? -- Приказания... -- захрипел шкипер. -- Пусть они пройдут подальше, за всеми не угонишься. Но последнее судно будет нашей добычей. Для него мы устроим маленький маскарад. Хе-хе-хе, рыбка клюнет на приманку. Хе-хе-хе! Русские суда одно за другим прошли мимо брига и стали скрываться из виду. Осталось одно запоздавшее. Его-то и наметил Браун своей жертвой. -- С палубы все долой, -- снова раздался его голос, -- наверху остаться только двоим, будете просить у русских хлеба. Эй, Джим! Останься и ты, Майкл! Сделайте рожи попостнее, будто давно не жрали, -- командовал шкипер, продолжая рассматривать в трубу русскую лодью. -- Боцман, будь с ребятами наготове. По сигналу -- наверх! -- Эге-ге, на мачтах золоченые кресты, -- ухмыляясь, сказал он, опустив трубу, -- удача. За этот корабль мы получим двойную цену. Стоит постараться, Вилли, -- обернулся он к своему помощнику. С этими словами Браун стал размахивать большой белой тряпкой. Лодья "Святой Варлаам" старалась догнать остальные русские суда, ушедшие далеко вперед. Не потому отстал "Святой Варлаам", что был тихоходней других, нет, он мог поспорить в скорости со многими судами в Архангельске. Лодью задержал случай. Любимец команды, пес Дружок, резвясь на палубе, свалился за борт. Исчезновение корабельного пса было замечено не сразу, и когда кормщик Иван Химков вышел на палубу, жалобный лай собачонки был едва слышен где-то далеко в волнах. Пока возились с парусом, пока спустили карбас, пока он добрался до собачонки и вернулся обратно к судну, прошло немало времени. Лодьи ушли далеко вперед. Обласкав перепуганную, дрожащую собачонку, Химков осматривал горизонт. Лодейных парусов он уже не увидел, зато немного к югу показалось незнакомое судно. -- Смотри, Егорий, чьи паруса, не признаешь? -- показывал кормщик на далекое судно. -- Чужие паруса, Иван Алексеевич, -- ответил носошник, -- заморское судно. -- Он помолчал, всматриваясь в приближающийся корабль. -- К нам повернул. С чего бы? Прошло немного времени. Корабль быстро приближался. -- Иван Алексеевич, да ведь это аглицкий корабль, в Архангельске стоял, -- признал Ченцов. -- Корпус зеленью покрыт... две мачты... Он и есть... Шкипер с него все дни пьяный ходил. Несколько минут все молча рассматривали подходящий бриг. Вдруг Ченцов удивленно вскрикнул: -- Галанский флаг, смотри, Иван Алексеевич! Ведь сам видел, аглицкий флаг был. С командой говорил -- англичане все... Смотри, Лексеич, смотри, машут белым -- видно, помощи просят. -- Твоя правда, Егор Петрович. Раз просят, надо помочь. Ребята, роняй паруса! -- крикнул промышленникам Химков и налег грудью на румпель, поворачивая лодью навстречу иноземному судну. -- Иван Алексеевич, -- обратился подкормщик. -- Прикажи ребятам карбас готовить. А еще дозволь, Иван Алексеевич, Федюшку, внучка моего, на карбас, -- спросил старик у кормщика, -- пусть привыкает, впервой на море-то... в охоту ему. -- Пусть идет малец, -- кивнул головой кормщик. -- Посмотрим, каков моряк в деле. -- Федюшка, слазь быстрея! -- крикнул Ченцов сидящему на рее мальчугану. Рыжий веснушчатый Федька, мальчуган лет десяти, узнав, что идет на карбасе, раскраснелся от радости и побежал помогать мореходам. -- Ну, Егор Петрович, -- сказал кормщик, -- тебе ехать, ты по-аглицки понять и обсказать умеешь... С брига хорошо был виден народ, появившийся на палубе лодьи; кто-то ответил, замахал руками -- видно, сигнал бедствия был замечен. Нос русского судна стал поворачивать к бригу. На палубу упали паруса передней и задней мачты. Несколько человек спускали карбас. Слышны были веселые голоса дружно работающих людей. Браун, не переставая, размахивал тряпкой, выкрикивал по-русски: -- Вода нету, хлеб нету! С брига видели, как в прыгающий на зыби карбас погрузили бочку и несколько больших мешков, спрыгнули люди в высоких сапогах, вязаных фуфайках, и карбас под дружными ударами четырех пар весел птицей полетел к бригу. Браун бросил тряпку и обернулся. -- Вилли, -- тихо сказал он, -- приготовь пушки с левого борта, заряди картечью... Эй, на руле! Держать на судно!.. Карбас подошел к бригу. Молодой белобрысый парень с курчавой бородкой ловко взобрался на борт и быстро привязал карбас за стойку на палубе. Браун невольно залюбовался его ловкими движениями. Вслед за первым помором стали взбираться и остальные. Они вытащили мешки с хлебом и объемистый бочонок с водой. Ченцов, седой старик с открытым добродушным лицом, подошел к Брауну. -- Что с вами, капитан? -- обратился он к шкиперу, медленно подбирая английские слова.-- У вас не хватило запасов? Но я видел совсем недавно ваше судно в Архангельске. Да, бриг "Два ангела", зеленый корпус... Мы доставили вам хлеб и воду. Браун был так ошеломлен английской речью, что в первую минуту потерялся. -- Спасибо, сэр! Да, мне необходимы припасы, -- неожиданно для самого себя ответил он. Но в то же мгновение глаза его злобно сверкнули. -- Куда идет ваше судно? -- На Грумант, капитан. -- Оно не дойдет до Груманта! -- Браун с ругательством выхватил из-за пояса пистолет и в упор выстрелил в русского морехода. -- Сигнал, Вилли! -- заревел он. Раздался удар в гонг. Из кубрика на палубу выскочили вооруженные головорезы и бросились на поморов. Произошел неравный бой. Мореходы, выхватив ножи, яростно сопротивлялись. Но что могли сделать поморские ножи против огнестрельного оружия? Пираты попросту расстреляли русских из мушкетов. Зуек Федюшка, стоявший рядом с дедом, как кошка, бросился на шкипера, но второй выстрел Томаса Брауна размозжил мальчику голову. Бриг в это время был совсем близко от лодьи "Святой Варлаам". Примерившись глазом, шкипер рявкнул: -- Картечью по судну! Сбивай паруса! Грянули выстрелы. Картечь свалила трех из оставшихся на судне мореходов. С брига "Два ангела" на лодью разом прыгнуло несколько матросов. Одного из них огромный помор разрубил почти пополам ударом топора. Другой матрос упал, сраженный поморской спицей. Еще двух зверобои уложили выстрелами из пищалей. На этом сражение кончилось. Как вороны, слетелись пираты на палубу лодьи и мигом обшарили все судно. Груз оказался небогатый. Это был запас харчей на долгую зимовку и промысловое снаряжение. Разбойники не брезговали ничем. Нагруженный добычей бриг медленно отошел от лодьи. А на поморское судно матросы привезли большой бочонок пороху, с хохотом подожгли фитиль и бросились наутек, бешено загребая веслами. Громыхнул взрыв; с хрустом ломая палубу, свалилась грот-мачта, лодья накренилась и села на корму. -- Плохо положили порох, сволочи, -- ругался шкипер, -- такая огромная бочка, а судно не тонет. Дьявол его раздери! Порох подмочили, сукины дети! -- Бочку в надежном месте положили, сэр! -- ответил боцман. -- Порох сухой, это русское судно оказалось очень крепким, сэр! -- Проклятье, -- рассвирепел еще больше Браун, -- хорошее английское судно потонет и от половины этой порции пороху. Эй, Вилли, прошей ему борт ядром! Потяжелее! Грянул выстрел, еще один... На борту "Святого Варлаама" зияли дыры, но он не хотел тонуть. -- Вот вам путь на Грумант! -- хрипел Томас Браун. -- Довольно, Вилли, слишком много пороху на одно судно. Эй, там, -- крикнул он в рупор, -- прибавить парусов! На руле -- два румба вправо! Почти тотчас раздался свист дудки и рев боцмана: -- Пошел все наверх прибавлять парусов! Матросы бросились по своим местам. Заскрипели блоки, захлопали паруса. Нос брига послушно покатился вправо. Томас Браун долго стоял на шканцах и грозно хмурил брови. Многое казалось ему непонятным: русские моряки отчаянно защищались, никто не просил пощады, не сдался в плен. Русский корабль и тот не хотел тонуть, несмотря на все усилия шкипера. Даже мальчишка бросился на него. Шкипер запомнил его глаза -- гневные, отчаянные... "Если бы я не размозжил ему череп, он, как бульдог, вцепился бы в меня", -- оправдывался перед собой пират, невольно вспоминая рыжие вихры и две крупные слезинки, застывшие в уголках детских глаз. -- Когда будем хоронить убитых, сэр? -- прервал размышления Брауна подошедший боцман. -- Все готово, трупы зашиты в парусину, груз привязан, доска у борта, сэр! -- Что, хоронить? Кого? -- не понял сразу шкипер, но тут же спохватился: -- Сколько их, Чарлз? -- Четверо, сэр! Пятый скоро отдаст богу душу, сэр! -- Зови людей на похороны, нечего держать падаль на судне. Через пять минут Браун появился на палубе с молитвенником в руках. На широкой длинной доске, лежащей одним концом на фальшборте, белела фигура, зашитая в саван. К ногам был привязан груз -- тяжелое чугунное ядро. Вокруг молчаливо толпилась вся команда брига. Подойдя к мертвому, Томас Браун открыл молитвенник и пробормотал что-то невнятное. -- Да успокоит бог его грешную душу, -- громко закончил он короткую панихиду. Двое матросов приподняли доску за один край, и зашитое в парусину тело, скользнув по гладкой доске, шлепнулось в воду... Четыре раза бормотал Браун молитвы, четыре раза падали мертвые тела в море. Закончив, шкипер сунул молитвенник под мышку и важно удалился в свою каюту. Подавленные мрачным зрелищем, не проронив ни единого слова, ушли матросы в кубрик. Закрыв за собой дверь, шкипер тут же хлебнул спиртного. "Четверо убитых, -- появились в голове обидные мысли. -- Это слишком много для безоружного русского судна". Томас Браун в ярости стал ходить по каюте. -- Проклятый Бак, -- припомнил он разговор в Архангельске. -- "Вы возьмете их голыми руками", -- насмешливо повторил шкипер слова английского купца. -- Дьявол тебя раздери, попробовал бы сам брать их голыми руками... -- Черная падаль! Негры! -- послышалось из клетки. -- Молчать! -- замахнулся на попугая Браун. Грозен был хозяйский голос, птица замолкла и, нахохлившись, уселась на жердочке. Томас Браун тяжело опустился в кресло и задымил трубкой. Понемногу он стал успокаиваться. "В конце концов, -- рассуждал он, -- я ничего не потерял. Убитые матросы мне не стоят ни пенса. Пусть они сами заботятся о своих шкурах... В первом порту я найду новых. Зато больше золотых гиней сохранится в моем кармане". Двое суток крейсировал бриг по просторам Студеного моря. Томас Браун не выходил на палубу. Уединившись в каюте, он валялся пьяный на койке или, вынув из тайника заветную шкатулку, долго звенел золотыми монетами. Но вот погода изменилась. Ухо старого шкипера стало улавливать тревожные звуки, доносящиеся снаружи. Явственно был слышен свист ветра, усилилось скрипение мачт, то и дело раздавались всплески воды, падающей на палубу. Качка заметно усилилась. Мощный удар волны потряс корпус брига. Бурными потоками зашумела вода. Томас Браун вскочил на ноги. Чтобы удержать равновесие, ему пришлось схватиться за круглый столик, привинченный к полу. -- Проклятье! -- выругался Браун. -- Ну и погодка в этом море! -- Он открыл дверь и, пошатываясь, вышел на палубу. Студеное море вздыбилось. Грозные седые волны с шумом наступали на бриг, захлестывая палубу. Порывистый ветер рвал паруса и завывал в снастях, мачты зловеще гнулись, трещали. Несмотря на штормовой ветер, бриг нес все паруса. Браун посмотрел на шканцы. К битеньгам у штурвала привязаны два матроса в непромокаемой одежде. Они крепко держат в руках концы от румпель-талей. Третий, долговязый Майкл, ворочает рулевое колесо. -- Направо борт! -- орет он. -- Налево борт! Матросы торопливо выбирают то один, то другой конец талей. Впившись в поручни, на рубке стоял штурман. -- Вилли, -- взревел шкипер, -- всех наверх, паруса долой, оставить только стаксели! Дьявол тебя раздери. -- Он сплюнул попавшие в рот соленые брызги. Штурман что-то кричал в ответ, показывая то на паруса, то на нос брига, но порывистый ветер относил в сторону слова. С трудом пересиливая порывы ветра, цепко хватаясь за все, что попадало под руки, Браун поднялся к штурману. -- В чем дело, Вилли? -- Он грозно выпучил глаза на своего помощника. -- Команда не хочет выходить наверх, сэр! Боцман пошел за матросами, сэр, и не возвратился. Боюсь, не случилось ли с ним несчастья, сэр, -- испуганно докладывал штурман. Не слушая больше, Браун ринулся вниз. Большими прыжками, не обращая внимания на потоки холодной воды, он мигом проскочил палубу и загрохотал вниз в матросский кубрик. -- Наверх, скоты! -- заревел Браун. -- Все наверх убирать паруса, дьявол вас раздери! Или вы хотите кормить рыб?! -- С пеной на губах он топал ногами, осыпая всех проклятиями. -- Капитан, -- прервал злобные выкрики шкипера худой высокий матрос и, отделившись от остальных, стал медленно приближаться к Брауну. -- На месте, мерзавец... -- Браун со свистом втянул воздух. -- Стоять на месте, не то я продырявлю твою пустую башку! -- Он выхватил пистолет. Матрос остановился. По его угрюмому, изуродованному оспой лицу проползла усмешка. -- Спрячьте ваше оружие, сэр. Когда разговаривают свои люди, оно неуместно. Вы забыли, что мы не в Африке. Мы решили, -- повысил голос матрос, -- объявить вам, сэр, что не хотим кормить рыб, а поэтому не согласны нападать на суда русских. Четверо убитых в одной схватке. Джо Паркер умирает от страшной раны... Сэр, просим высадить нас в любом порту... Мы не хотим умирать. Это наше последнее слово, сэр! Шкипер обвел глазами тесный кубрик. Матросы, сбившись в кучу, хмуро слушали, что говорит их вожак. В то же время двадцать пар глаз внимательно следили за каждым движением капитана, напоминавшего хищного зверя, попавшего в ловушку. Томас Браун понял: настаивать опасно. Нужно смириться. Браун знал много случаев, когда команда по-своему расправлялась с капитаном. Затаив злобу, он спрятал пистолет. -- Что ж, ребята, в порт так в порт. Я, пожалуй, согласен с вами. С русскими ладить трудно. Мне тоже не нравится эта затея. Вот мое условие: еще одно русское судно пустим на дно, и тогда в порт. А сейчас, -- и, повысив голос, шкипер скомандовал, -- пошел все наверх! Переглянувшись, матросы нехотя стали подниматься по трапу. Кубрик опустел. На палубе, заглушая свист ветра, гремел голос боцмана. Слышались громкие возгласы матросов, топотня, ругань. Шкипер прислушался. Наверху все шло как надо. Тогда он подошел к узкой деревянной койке, где умирал Джо Паркер. Хриплое дыхание вырывалось из груди раненого, кровавая пена запеклась на губах. Глаза были закрыты. -- Эй, Джо! -- окликнул умирающего шкипер. Он нагнулся, прислушиваясь к прерывистому дыханию. На мгновение глаза матроса открылись. Узнав капитана, он пересилил боль и приподнялся, упираясь руками в борта койки. Умирающий с ненавистью, широко раскрытыми глазами смотрел на Томаса Брауна. Он хотел что-то сказать, но, задыхаясь, только беззвучно шевелил губами. Собравшись с силами, матрос плюнул в лицо шкипера и тяжело свалился на жесткий матрац. Шкипер вытащил из кармана платок. -- Подох, мерзавец! -- зарычал он, взглянув на матроса. -- Дьявол тебя раздери, жалко, что подох: я бы придумал тебе что-нибудь похуже, чем смерть. Продолжая ругаться, шкипер поднялся на палубу и, даже не взглянув, как команда убирает паруса, скрылся в свою каюту. Чувствовал себя он прескверно. Глотнув по обыкновению стаканчик, он свалился в постель. Через несколько дней ветер спал, волна сделалась меньше, спокойнее. На мертвой зыби бриг жестоко валило с борта на борт. Еще через сутки потянул восточный ветер, а потом, круто изменив направление, задул с юго-востока. -- Пошел все наверх! Отдать рифы! -- раздалась команда со шканцев. Расправив паруса, бриг снова стал крейсировать в ожидании русского судна. Время шло. Пустым был горизонт. Вахтенный, сидевший на мачте, проглядел глаза, но не видел ничего, кроме бесконечных просторов Студеного моря. Но вот ровно в полдень, команда только что принялась за обед, раздался голос вахтенного: -- На горизонте парус, сэр! Русское судно на норд-осте, сэр! Снова загрохотали по палубе тяжелые башмаки матросов. Бриг пошел навстречу судну. -- На горизонте лед, сэр! -- вдруг прозвучал тревожный голос вахтенного. -- На зюйд-весте, сэр! Много льда, сэр! Томас Браун выхватил из рук штурмана подзорную трубу. Осматривая горизонт, он в нерешительности переминался с ноги на ногу, не зная, что предпринять. -- Право на борт, эй там, на руле! -- вдруг рявкнул шкипер. -- Держи на зюйд-ост! Боцман, следи за парусами! Мой бриг никогда не будет плавать во льдах, -- обернулся он к штурману. Словно хищная птица, корабль зашевелил парусами и, сильно накренившись на повороте, стал уходить на юго-восток. Но спокойствие недолго царило на бриге. С мачты снова раздался тревожный возглас вахтенного: -- По носу лед, сэр! Браун молчал, словно не слыша, усиленно дымя трубкой. Штурман с испугом взглянул на капитана. -- Что делать, сэр!? По курсу лед. -- Два румба вправо! Нос брига послушно покатился вправо. -- Эй, вахтенный, как лед? -- Лед по носу, сэр! -- Еще два румба вправо! -- последовала торопливая команда. -- Как сейчас лед? -- Лед по носу, сэр! -- Проклятье! Четыре румба вправо, еще вправо, больше вправо! Но всюду были льды. Они неумолимо надвигались. Как затравленный зверь, метался бриг, окруженный со всех сторон, тщетно ища выхода, но выхода не было. Томас Браун, бледный и озлобленный, все еще пытался спасти судно. Он выкрикивал команды, ругался, топал ногами. Отчаявшись, капитан положил судно в дрейф, а сам закрылся в каюте. Вскоре льды подошли вплотную к бригу, и корабль, вздрагивая и поскрипывая корпусом, стал медленно двигаться в ледяном потоке. Глава девятнадцатая. МОНАСТЫРСКИЙ ТАЙНИК Когда наступила ночь, Степан, Петр и двое мужиков спустились к реке. Нашарив в кустарнике лодку, они осторожно спустили ее на воду. Бесшумно работая веслами, словно на тюленьем промысле, Степан направил лодку к обрывистому берегу, туда, где белели стены и башни монастыря. Ночь была темная. Несколько звездочек серебрились в просветах меж низко плывущих облаков. -- Дух в лесу какой, -- шепотом заметил Степан. -- Днем и не заметишь, а в ночи, словно крепкий мед, пьянит. Степан замолчал. Неожиданно громко на реке всплеснулась рыба. Из-за леса донесся чуть слышный шепот от легкого ветерка. Затрещали сухие ветки в кустах... Отчаянно пискнув, забила крыльями какая-то птица в когтях ночного хищника. Дико заохала, зарыдала сова... Ночь придавала звукам необычный, таинственный смысл. Но вот страшный звериный рев раздался в тишине. Злобный пронзительный визг и рычание помимо воли заставили друзей взяться за оружие. -- Бродяжие волки меж собой грызутся, -- прошептал Петр, -- видать, насмерть сошлись. Волчий поединок продолжался недолго. Вой неожиданно смолк, и снова наступила тишина. Далеко над лесом зажглось зарево. Казалось, полыхает лесной пожар. В ярко-красном небе отчетливо вырисовывались темные вершины дальнего леса. Вскоре над лесом поднялся огромный огненный шар полной луны. Он медленно вставал все выше и выше, бледнел, уменьшался в размерах, словно растворяясь в ночной темноте. Над берегом у самой воды неожиданно зажегся огонек. -- К берегу, -- зашептал Малыгин, -- к берегу гребись! Прошло немного времени, огонек погас, и друзья услышали всплески весел н постукивание уключин. В темноте возник карбас, быстро идущий по течению. -- Игумен за помощью к воеводе монахов погнал, -- догадались мужики, -- на шести веслах чешут. -- В рубахе ты родился, Степан, -- обрадовался Петр. -- Теперя мы куда хошь пройдем. Монахов захватим... -- Ну-к что ж, захватим, а дале... -- Тише, выводи лодку. Вот карбас поравнялся с лодкой. Мужики стремительно бросились на монахов. Через мгновение святые отцы лежали связанные с заткнутыми тряпками ртами. Перетащив на берег мычащих от страха пленников, мужики раздели их до исподнего и сами облачились в монашеское одеяние. -- Ну-к что ж, недаром говорится: не всяк монах, на ком клобук, -- пошутил Степан, весело оглядывая товарищей. -- Садись в лодку, братцы, пора за дело, -- дрожа от нетерпения, упрашивал Петр. -- Теперя мы пролезем в борть, и пчелки не зажалят. Лодка шла под самым берегом. Малыгин пристально вглядывался в прибрежные кусты. Вот он поднял руку. Степан сильным рывком весел вогнал в берег лодку. -- Здеся, -- прошептал Малыгин, -- здеся тайник. Давайте огня, ребята. -- Он осторожно раздвинул ветви густого кустарника. Перед глазами друзей открылся темный лаз, словно в медвежью берлогу. Кто-то зажег еловую ветку. Затрещали, задымились смольем иглы, в темноту посыпались золотые искорки. Подземелье круто поднималось вверх. Шли по крутым каменным ступеням, разрушенным от времени. Петр снова поднял руку, призывая к осторожности. -- Ступени кончились, други, теперь недолго, -- шептал он. -- В кладовую тайник выходит. Петр остановился, подняв горящую ветку над головой. Мужики увидели тяжелую дубовую крышку, скрепленную железными полосами. Малыгин повернул запор и уперся головой в сырые, покрытые плесенью доски. Бросив огонь на землю, он притоптал его ногами. Стало темно, словно в могиле. От усилий Петра крышка медленно повернулась, открыв широкий выход. В кладовой было пусто, тихо и темно. Стараясь не шуметь, Малыгин и Шарапов выбрались из тайника, очутившись среди бочонков, ящиков и мешков. -- А вам, ребята, назад. Как говорено, в лодке поджидайте. Петр закрыл крышку, и друзья остались вдвоем в темной кладовой. Над головой гулко ударил колокол; раздались голоса перекликавшихся дозорных. Потом все стихло. Малыгин подошел к сложенным у стены рогожным мешкам и осторожно стал их оттаскивать в сторону. За мешками оказалась небольшая дверца. -- Видал? -- тихо произнес Малыгин. -- Теперь в гости к отцу Феодору в келейку пожалуем. Дверь открыли тихо, без скрипа и очутились в небольших сенях. -- Тут отец Феодор проживает, -- указал Петр на дубовую в глубокой нише дверь. -- На столике, слышь, Степа, -- шептал Малыгин, -- у постели ключ лежит. Так ты смотри, пока я со старцем буду говорить, не зевай. Малыгин направился к двери. Раздался тихий стук -- два раза, потом еще два... За дверью молчали. Петр постучал еще раз. Из кельи послышалось шлепанье босых ног. -- Кто там? -- раздался испуганный голос. -- Это я, отец Феодор, ямщик Петруха Малыгин. -- Ты, Петруха? Искушение... -- недоверчиво прозвучало за дверью. Малыгин узнал голос отца Феодора. Со звоном повернулся ключ, дверь приоткрылась. В щель показалась седая борода. -- Входи, Петя. Малыгин и Степан вошли в келью. Перед образом чуть отсвечивала лампадка. Воздух был пропитан удушливым запахом деревянного масла, воска и ладана. -- Еремей Панфилыч в Каргополе. Мужиков лес рубить подряжает, -- сказал Малыгин. -- А меня к игумену послал, все о могилке жениной хлопочет. -- Тяжко у нас, -- засуетился отец Феодор, -- мужичье взбунтовалось. Искушение. Недаром говорится: еловый пень -- не отродчиво, а смердий сын -- не покорчиво... -- Дела... -- начал Малыгин, немного помолчав. -- Мужиков что воронья, едва тайником в монастырь пролез. И ваших опасался... Вишь, ряску вздел. А мужики в один голос воют: подавай-де казначея да келаря. -- Искушение, -- вздохнул старик. -- Отсидимся, к воеводе люди посланы. Солдатов из Каргополя ждем. А монастыря мужикам не взять -- твердый орех. -- Он, засмеялся, показав редкие съеденные зубы. -- Перехватили тех людей мужики, -- спокойно сказал Петр, -- смерти предали. Отец келарь побледнел. Лицо покрылось каплями пота. -- Завтра ворота народ сломает. Тебе да Игнатию живыми не быть. -- Петр взглянул на отца Феодора. -- Искушение. Бог не допустит злодейство сие. Помоги, Петя, -- взмолился вдруг старец, -- не оставь... -- Ежели жить хочешь, -- твердо сказал Малыгин, -- зови отца Игнатия. Тайником бегите к реке. У кустов ждут верные люди. Отец Феодор колебался. -- Искушение, -- бормотал он, стуча зубами. -- Спеши, отче, ежели опоздаешь -- никто не спасет. -- Иду, иду, -- заторопился эконом. -- Ох, искушение? Иду, милый. -- Он взялся за дверь. -- А ежели одному мне... пока отец Игнатий очухается да соберется?.. "Вот гадина, -- подумал Малыгин, -- своего насмерть оставляет". -- Вдвоем способнее будет, отче, зови Игнатия -- и в тайник. А я к игумену наведаюсь, меня не жди, отче. В первом часу ночи густой туман плотно накрыл осажденный монастырь. На дворе у ворот было тихо. Несколько вооруженных монахов, закутавшись в рваные овчины, спали у догоравшего костра. Разгоняя сон, топтался дозорный из послушников. На колокольне снова отбили время. Снова на стене перекликались монахи. Один из спавших поднял голову, окинул бессмысленным взором монастырские стены, едва проступавшие в темноте, торопливо перекрестился и, натянув на себя одежду, захрапел. Два призрака, почти невидимые в тумане, бесшумно пробирались из глубины двора. Когда дозорный, обеспокоенный шорохом, повернулся, он чуть не вскрикнул от неожиданности: рядом стояли два незнакомых монаха, закутанные в сермяжные рясы. -- По