ГЛАВА 118 Великий князь не плакал прилюдно на похоронах своих сыновей. Только вел себя как безумный, совсем, казалось, эабыв о существовании черной смерти. Целовал покрытые черными пятнами трупики, сам поправил молитвы на лбу сыновей, словно бы это была обычная смерть, словно тела не источали смертоносной заразы. Лик князя был страшен: запали щеки, проявились буграми все жилы, все кости лица. Он словно бы вышел из затвора или голодной тюрьмы, и только непереносимый блеск в обведенных чернотою глазах да стремительная, прежняя, ставшая еще более легкой походка говорили о том, что князь по-прежнему бодр, ежели не духом, то телом. Мария стискивала его щеки, по ночам яростно прижимала князя к своей груди, пробормотала единожды: - Быть может, я еще понесу от тебя! Семен поглядел сумеречно и отрешенно, только в глубине глаз проснулась на миг и сгасла прежняя надежда, но слова Марии запомнил. И вспомнил о них на смертном одре. Проходил апрель, повсюду текли ручья, обнажалась земля. Вытаивали изо льда забытые по осени трупы. Ржали кони, кричали птицы - все было как прежде, как всегда, когда наступает весна. Князь заболел в конце апреля и не обманывал себя ни часу, ни дня. Вокруг князева ложа собрались думные бояре, оставшиеся в живых, пришли оба брата, испуганно глядевшие на Семена. Прибыл Алексий. Грамота, составленная по настоянию умирающего, передавала весь Семенов удел, со всеми городами, селами, рухлядью, добром и примыслами, его супруге Марии и ее будущему сыну, ежели он родится у нее. Был ли Семен в помрачении ума или последний лучик надежды сверкнул перед ним из сказанных недавно наедине слов Марии? Неведомо. Но бояре, собравшиеся у смертного ложа князя своего, не посмели изменить завещания умирающего, оставили место в грамоте, куда должно было вписать имя сына-младенца, буде оный появится на свет. Алексий, новый епископ владимирский, нынешний местодержатель митрополичьего престола, слегка поправил текст грамоты, указав, что ежели сына у великого князя не будет, весь удел безраздельно переходит наследнику Семена, князю Ивану. И это приняли молча, не думая о том, даже не очень поняв в сей скорбный час, что местодержатель Алексий предлагает им принять новую форму наследования, небывалую доднесь на Руси, по которой вся власть и все имущество великого князя, вместо того чтобы распылять их среди потомков, сосредоточиваются в единых руках. И дружно, иные с увлажненными очами, выслушали конец скорбной грамоты, в коем Семен обращался к братьям своим: <А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити за один, тако же и яз вам приказываю, своей братьи, жити за один. А лихих бы есте людей не слушали, и хто имет вас сваживати. Слушали бы есте отца нашего, владыки Олексея, тако же старых бояр, хто хотел отцу нашему добра и нам>. Бояре по очереди подходили, ставили подписи свои. На выходе Василий Протасьич первый низко, до земли, поклонился своему князю. За ним и другие подходили к ложу, земно кланяли, прощаясь с князем своим. Иван подошел робко, со слезами в глазах. Семен пошевелился, покивал ему головою. Андрей не выдержал, бросился было на грудь брату. Семен отвел его рукою, примолвил: - Не смей! Вас двое теперь, живите, как я приказал! - И тихо, когда Андрей последним покидал покой старшего брата, прошептал: - Прощай, Андрюха, Машу мою сбереги! Поди, и не увидимся больше с тобой! Вечером, оставшись последний раз наедине с князем (завтра из утра Семена должны были постригать в монашеский чин), Мария горько посетовала: - Зачем ты так? Мне и не удержать, и не надобе столько! Оставил бы токмо на прожиток! - Ничего! - проговорил Семен с придыхом. - А вдруг... и вправду... сын? - Он помолчал, прикрывши глаза, вымолвил тихо: - Деток Бог прибрал, а ты, коли... Тебе поклонятце! Дядя Василий поможет... Прочее Алексий содеет... Сам настоял. Прости меня, Маша, за все прости! Семен сморгнул, слеза, скопившаяся в углу глаза, нежданная, одинокая, скатилась по впалой щеке. И по этой слезе, по беспомощной нежности, что вдруг прозвучала в шепоте князя, поняла вдруг, всем сердцем поняла, что умирает, что стал родным и уже не будет больше, и зарыдала, завыла в голос, припав к горячим бессильным рукам, что шевельнулись слабо, не то привечая, не то отстраняя... Князь Семен скончался двадцать шестого апреля. Ненадолго пережил его и старый тысяцкий, Василий Вельяминов. Ненадолго пережил и брат Андрей, погибший шестого июня, за сорок дней до рождения своего сына Владимира, будущего Владимира Храброго, прославленного московского воеводы. Летом Иван Иваныч, один оставший в живых из всей великокняжеской семьи, поехал на поставление в Орду, куда уже кинулся Костянтин Василич Суздальский со иными князьями и посол Великого Новгорода Смен Судаков, тоже хлопотавший за суздальского князя. Но Джанибек, выслушав всех, приняв по обычаю от урусутских князей нескудные дары и оглядев спорщиков своим грустно-насмешливым взглядом (даже теперь, после смерти великого князя, они не поняли ровно ничего!), исполнил последний долг дружбы, сотворив то, что еще мог сотворить для покойного, и о чем, наверно, попросил бы его сам князь Семен, - передавши великое княжение, все целиком, без разделов и споров, единственному наследнику Симеона - его брату, князю Ивану Иванычу. Алексия в ту пору уже не было в Москве. Он по приглашению патриарха уехал на поставленье в Царьград. ГЛАВА 119 Вечером после похорон князя Семена Алексий остался ночевать в монастыре Святого Богоявления. Ему не хотелось занимать митрополичьи покои до тех пор, пока из Царьграда не воротят послы, хотя как местоблюститель он и имел на это право. Однако у Алексия были свои правила и свой взгляд на природу власти, выработанный единожды и навсегда. Строгий с нижестоящими иерархами, он был строг прежде всего к себе самому и никогда не дозволял себе лишних или поспешных действий, как не дозволял своему телу роскошей и праздного отдыха. Стефан, который всю зиму исповедовал и причащал умирающих, обмывал трупы, отпевал и хоронил, чудом оставаясь в живых, так что, завидя высокую черную фигуру, московляне бросались перед ним на колени, словно перед спасителем, в этот вечер вознамерил поговорить с Алексием, ибо из Радонежа дошли до него слухи, что вся семья брага Петра умерла и дети остались одни. Алексий выслушал богоявленского игумена молча. Кивнул, о чем-то думая или соображая свое. - Брат Игнатий заменит меня в управлении монастырем! - присовокупил Стефан. - Не заменит! - кратко отверг Алексий, слушая и не слыша наступившую в келье тишину. - Повести мне, сколько осталось в живых монахов? - спросил он после долгого молчания. Стефан ответил. Алексий коротко вскинул глаза. Укорил: - Вот видишь? Еще помолчал и заговорил спокойно и твердо, глядя в огонь: - Инок отвержен мира, и мир чужд для него! Уходя в монастырь, мы умираем для мирской жизни и близких своих. Мнишь ли ты, что Господь, в силе и славе своей, не озаботит себя участью младеня? Не пошлет добрую душу, поставив ее на путях сироты? Ты уже впал единожды в обольщение мирского соблазна и видишь сам теперь, к чему это привело! Князь Семен должен был умереть бездетным, и сумел ли ты помешать веленью судьбы? - Должен был... умереть? - с запинкою повторил Стефан. - Да! - жестко отмолвил Алексий. - Он знал это сам, хотя до последнего часа и боролся с судьбой! - Господь карает лучших? - угрюмо вопросил Стефан. - Мы не ведаем, Стефане, на каких весах и кто весит наши судьбы. Смертному не дано сего знания. К счастью, не дано! Могли ли бы мы жить, зная о том наперед? Князь Семен взял на себя бремя отца своего, но возжаждал утех земного счастья, позабывши страх в сердце своем. Он был лучший князь, а Иван будет худший, и все же кара господня пристигла именно его, а не слабого духом Ивана. Власть должна быть бременем, и пока она бремя - стоит нерушимо. Когда же превращает себя в утеху - всему наступает конец, и даже то, что мнилось твердее твердыни, неостановимо рушит в пыль! - И князь Семен... - Исчерпал при жизни своей утехи мира и перед гробом узрел, сколь временен свет земного суетного бытия! - Но он будет спасен? Там, за гробом? - Это знает Господь! Не я! Я ведаю только одно: бремя свое он все-таки нес и донес до могилы. Будет прощен народ - и будет прощен князь Симеон вместе с племенем своим. Погибнет народ - и кара господня пристигнет усопшего князя. Грядущие после нас оправдают или осудят наши труды. - Отпусти меня, владыка Алексий! - тихо попросил Стефан. - Я слаб, я хочу уведать, что сталось с моими детьми! - Ступай, Стефане! - воздохнув, отмолвил Алексий, помолчав. - Но помни, что ты надобен и обещался не мне, но Господу Богу своему! ГЛАВА 120 В сумерках весенней ночи по мокрой, местами еще даже не протаявшей дороге на Радонеж шел с посохом высокий черный монах со странническою сумой за плечами. Он явно торопился, хотя и шел размеренною твердою поступью привыкшего к пешему странствию человека. К полудню он отшагал уже более сорока верст. Мертвые деревни встречались ему на пути, с растворенными дверьми, где, наверно, в полутьме клетей лежали непохороненные мертвецы. Он не глядел, не заходил туда. Он шел все вперед, и посох в его руке мерно подкреплял широкий шаг странника. К вечеру он был уже под Радонежом и, услышав издали разноголосый собачий брех, широко перекрестился. Раз есть собаки, значит, есть и жители, значит, Радонеж не вымер целиком, хотя и стоит на проезжем пути! Уже в сумерках он постучал в двери высокого, потемневшего от дождей и непогод дома рядом с церковью. Изнутри детский голосок ответил: - Кто там? Инок отступил на шаг, отер рукавом вдруг и разом вспотевшее чело, прокашлял, прежде чем ответить: - Это я! Твой отец, Стефан! Двери отворились. На пороге стоял глазастый тоненький мальчик, до боли в груди напомнивший ему Нюшу. - Здравствуй... дяденька! - ответил, запинаясь, отрок и покраснел. - Входи! - примолвил он, отступая внутрь горницы. Скоро отец и сын сидели друг против друга за грубым кухонным столом. Печь, однако, была истоплена, и на столе лежали хлеб и горка печеной репы. Мальчик рассказывал: - Тетя Катя умерла, и дядя Пеша тоже умер, вслед за нею. И его тоже похоронили. И братик умер, и сестрички все умерли, и их всех похоронили во-о-он там! И я тоже рыл могилки, и обмывал, и все делал! А потом пришла тетя Шура и сказала, что будет тут жить, чтобы я тоже не умер с голоду... - Какая это тетя Шура? - А Тормосова! Стефан покивал головой, украдкой смахнув непрошеную слезу с ресниц. - Дядя... Батя! - поправился мальчик, покраснев. - А я в монахи хочу! Как дядя Сережа! Как отец Сергий! - поправился он, снова зарозовев. - Отведи меня к нему! Тетя Шура бает, некогда ей и далеко... А землю, и коровок, и коней пусть забирают Тормосовы! Нюшин сын, кажется, все уже обдумал задолго до прихода отца. Стефан сидел, опустив голову. Покаянно молчал, поминая слова Алексия и свое давешнее неверие в господнюю благость. - Ты очень хочешь в монахи? - спросил он, подымая голову и строго вперяя взгляд в васильковые очи сына. - Ага! - кивнул тот. - Я и молитвы читаю, и мясного не ем, как дядя Сережа, как отец Сергий, - снова поправился он, - и с ребятами не играю, могу и ночью не спать! Очень хочу в монахи! Я сам, когда братика хоронил, и обмывал, и рубашечку ему надевал чистую, и не боялся совсем, вот! Я все буду там делать: и воду носить, и дрова колоть, и на молитве стоять с дядею Сережей! Скажем только тетеньке Шуре и пойдем, да? Стефан сидел за столом, не глядя на отрока, и, опустив голову, тихо плакал. Горячие слезы капали на тесовый пол. Быть может, только теперь ему и предстоит совершить достодолжное: отвести и передать Нюшиного отрока своему младшему брату, попросив Сергия постричь мальчика в иноческий сан. Быть по сему! Он отер слезы тыльной стороною руки и решительно встал, так и не тронув ни хлеба, ни репы. Быть может, покойная Нюша, воскреснув в этом отроке, сама пожелала заново переиначить свою прежнюю жизнь! - Пойдем! - вымолвил он. - Отведу тебя к дяде! Сын с засиявшим лицом набросил на плеча немудреный свой зипунишко, надвинул шапку на уши и доверчиво вложил потную ладошку в широкую руку отца, которого так и не научился называть батей. - Сперва к тете Шуре, да? Они притворили за собою двери и вышли в ночь. ЭПИЛОГ Деревня, через которую когда-то проезжал князь Симеон, напившийся тут молока, была пуста. Кто не ушел - умер. Марья, последняя оставшаяся в живых, с усилием сложила на груди руки покойнику мужу и, шатаясь от слабости, вылезла на крыльцо. На воздухе ее вырвало кровью. В голове звенело, в глазах все плыло, и тело было легкое, невесомое, только бы полететь, но ноги подвертывались, не давали оторваться от земли. Она отомкнула стаю, и овцы с блеяньем стрелами, перепрыгивая друг через друга, вырвались на протаявший двор. Красуля трубно мычала, мучаясь от переполнявшего вымя молока. Марья заставила себя сесть, подоить. Пальцы сперва не слушались, не сжимались ладони, и все-таки молоко текло, наполняя бадейку. Корова, поворачивая морду, раза два благодарно лизнула ее в плечо и голову. Молоко уже бежало через край, но, перемогая слабость, она доила и доила, пока налитые соски не одрябли и раздутое вымя не стало пустым и мягким. Тогда, волоча за собою бадью и расплескивая молоко, Марья вышла во двор. Остоялась, нагнулась за косарем, чуть не упав, и косарем стала перерезать вервие, привязывающее корову к кольцу в стене хлева. Обрезала пальцы, заплакала, прислонясь к коровьим рогам. На миг стало до ужаса жалко себя. Вновь перемоглась и наконец освободила корову, которая нерешительно, словно удивляясь, мотнула освобожденною головой и затопталась, не понимая, надо ли выходить из распахнутой стаи. Марья вытащила заворы у поросенка, остоялась - страшная боль волною поднялась от груди и вновь чуть не опрокинула ее в небытие, - но справилась и на этот раз, протиснулась к коню и долго дергала за цепь, позабыв, что надо просто снять недоуздок. Освобожденный конь, помявшись, тихо пошел вслед за хозяйкой и ржанул, выйдя во двор, не понимая, почему его не запрягают и почему ворота отверсты настежь, а хозяйка упирается в стену и будто ползет - вон из двора. Марья хотела уже упасть, но тут вдалеке заплакал ребенок. Сквозь мглисто-пропадающее сознание она догадала, что плачет во дворе у Огибихи. Марья налила туес молока и потащилась вон из двора, цепляясь рукою за огорожу. (Взглянула было на полуопруженную бадейку - не выпить ли? Но от одной мысли о молоке потянуло на рвоту.) Долго ли она шла, ползла ли, задыхаясь и поминутно теряя сознание, Марья не помнила. Наконец вскарабкалась на крыльцо, сунулась в открытые сени, где ребенок, лежа на лавке, заливался криком. Она поискала рожок, налила, вложила в рот малышу, и он въелся, трясясь, заливаясь молоком, чмокая и мотая головкой. Марья завернула малыша в рубаху, чтоб не замерз, положила на пол, на овчинный зипун, поставила рядом ночву и вылила в нее остатки молока. Может, догадает подползти и попить? И неверной, колеблющейся походкой поплелась к дому. Силы уходили, как пролитая вода. (Подумала, что нать бы и тут выпустить скотину из хлевов, но поняла, что уже не сможет.) Она падала, ползла, теряя сознание, ее снова и снова выворачивало в кашле, и кровавая мокрота пятнами пестрила весенний снег. На каком-то уже сверхусилии она добралась, доползла вновь до своего крыльца, поднялась на ноги и, кое-как взобравшись по ступеням, уцепилась за рукоять дверей. Падать в сенях так не хотелось! Тяжелое полотно наконец подалось, Марья открыла дверь и, облегченно теряя сознание, повалилась в ногах у мертвого супруга, одно лишь поминая в забытьи: по-годному сложить руки у себя на груди! Что-то еще не было сделано в доме... <Лампада не зажжена! - слабо догадалась она. - Вот полежу...> Влажный воздух ранней весны, напоенный незримым теплом, ворвался в распахнутую дверь, наполнил избу, начал шевелить солому и сор, заглядывать за занавески в тщетных поисках какого бы то ни живого существа. Но Марья уже не шевелилась и не дышала. Коротко взоржал конь, жалобно замычала корова в соседнем дворе, а вдалеке вновь требовательно заплакал ребенок. __________ Материалы для этой книги, как и для предыдущих, готовила Н. Я. Серова. Приношу ей глубокую благодарность. Приношу благодарность проф. Л. Н. Гумилеву за ряд ценных замечаний и поправок, а также детальный критический разбор всей рукописи. Благодарю всех читателей, приславших мне свои замечания и уточнения после журнальной публикации романа. Д. Балашов ПОСЛЕСЛОВИЕ Память человечества капризна и пристрастна. Лишь с отдалением в глубины времени, лишь с утишением сиюминутных страстей яснеет, становится внятной большинству истинная ценность личности тех, кто так или иначе оставил свой след в истории. Но и в этом, все уряживающем и воздающем суде времени есть свои любимцы и пасынки. Человечество больше помнит и чтит лиц ярких, события звонкие и громозвучные; помнят полководца, прославленного победами, но не того, кто подготавливал в тишине и трудах грядущий всплеск воинской славы... Семен Иванович, Симеон Гордый, русский князь середины великого четырнадцатого столетия, - столетия, почти из небытия создавшего к концу своему мощную державу, Русь Московскую, в последующие три века переплеснувшую все мыслимые границы в стремительном росте своем, - князь этот, сын Ивана Даниловича Калиты, принадлежит как раз к таким лицам, незаслуженно и капризно полузабытым, хотя без деятельности его, как видится сейчас, сквозь туманы веков, во многом самоотверженно-героической, Москва, по-видимому, не стала бы столицею земли, уступив место тверскому иди суздальскому княжескому дому. Семен Иванович сумел сохранить, закрепить и укрепить дело отца своего, доведя, додержав землю и власть - великое княжение владимирское - до начала нового национального подъема Владимирской Руси, ставшей, к той поре, уже Русью Московской. Жизненный подвиг этого князя ценен еще и тем, что <одержать> власть он сумел без войн и пролития крови, сумел сохранить на Руси <тишину великую>, но и удержать Новгород в орбите великокняжеской власти, но и укрощать братьев-князей, как и боярские <которы> в собственном княжестве, но и не позволить Ольгерду Литовскому начать отрывать и захватывать одно за другим русские северские княжества, как он это начал делать тотчас после трагической смерти князя Семена. Он же, Симеон Иванович Гордый, сумел продвинуть Алексия Бяконтова на пост митрополита русского и тем обеспечил сохранение первенства Москвы среди соперничающих княжеств Волго-Окского междуречья. Очень многое сумел и смог совершить этот князь, не совершивший ни одного громозвучного деяния, сопровождаемого пролитием крови, разорением сел и гибелью тысяч и тысяч ратников... Одна ордынская политика Семена Ивановича, его дружба с ханом Джанибеком, так много давшая Руси и Москве, заслуживала бы специального монографического изучения. До нас не дошли, к сожалению, образцы зодчества и живописи, коими украшал Симеон столицу своего княжества, и мы не знаем поэтому уровня его эстетических вкусов, но и одни летописные сведения о заботах этого князя по украшению родного города говорят уже очень о многом. И при всем том мы не можем указать ни на одно действие Симеона, которое было бы аморальным или жестоким, хотя политика, да еще политика тех сложных и трудных времен постоянно, казалось бы, требовала от властителя нарушения норм привычной бытовой нравственности. Судьба князя Симеона, и личная и государственная, была трагичной. Не будет слишком дерзким предположить, что и свои семейные неудачи, и даже гибель детей и свою собственную во время великой чумы середины XIV века Семен Иванович, будучи человеком высокой нравственности, должен был рассматривать как расплату за грехи отца и свои собственные, совершенные в борьбе с тверским княжеским домом. Но даже и с этой средневековой суровой точки зрения князь Семен при жизни и жизнью своей расплатился сполна. И надо отдать должное этому забытому нами политику, его мужеству, чести и честности, его государственному таланту и тем успехам в строительстве земли, которыми пользуемся и мы сейчас, через века после его безвременной кончины, столь многое было заложено, посеяно, начато при его жизни и его тщанием на московской земле! Историю делают люди. Процессов, которые происходили бы <сами по себе> в человеческом обществе не бывает. Москва отнюдь не господнею волей стала столицей страны. Возможности создания нового государства имелись во всем ареале Владимирской Руси. За власть дрались не города, а три ветви одной и той же династии Ярославичей (тверских, московско-переяславских и суздальско-нижегородских). Московские Ярославичи, потомки Александра Невского, сумели удержать у себя митрополита, главу духовной власти в стране. Идеология во все века значила невероятно много, и этот успех московских князей принес им, вкупе с дальновидной ордынской политикой, конечный успех в организации верховной власти в стране. Заметим, что географически Москва была расположена гораздо менее выгодно, чем Тверь или Нижний, и экономически долгое время отставала от городов-соперников. Вот еще почему небесполезно нам теперь вглядеться пристально в человеческие особенности устроителей Московии, ибо, повторим, не сама по себе, а их силами и силами их <земли>, бояр и смердов, была создана великая страна - Россия. Эпохи складывания (или ломки) традиций по необходимости трудны и кровавы. На Руси происходила в ту пору медленная смена старинного лествичного права наследования новым, прямым (от отца к сыну). Права на великий стол были признаны лишь за одной княжеской ветвью - Ярославичами, потомками троих сыновей князя Ярослава Всеволодовича: Александра (Невского), Ярослава и Андрея, - и это уже был значительный шаг вперед, сокративший до минимума количество возможных претендентов (и возможность, заметим тут же, династической резни). Но какая ветвь, тверская, суздальская или московская одолеет в борьбе? Три четверти столетия продолжался этот спор, разрешенный окончательно лишь при Дмитрии Донском. Три четверти столетия неясен был выбор страны. И Симеон Иванович Гордый, в свой черед, погиб, не успев завершить давнего спора. Но он мужественно помог сложению традиций. После его смерти отобрать власть у московских Ярославичей-Даниловичей стало много труднее, чем было еще при жизни его отца, Ивана Даниловича Калиты. И все-таки еще можно было! Поэтому так болезнен и труден был для Симеона вопрос о потомках, наследниках дела своего. Личная драма князя перерастала в драму целого княжества, рисковавшего остаться без династии. В одном из читательских писем мне был задан вопрос о том, насколько точно придерживаюсь я в своих романах реальных исторических фактов. Я уже писал однажды, что принципиально стараюсь ни в чем не отступать от канвы известных по летописям событий и поступков исторических лиц. В предыдущих романах московской серии я допустил ошибкою только одну вольность (о которой очень жалею теперь!), <уморив> вдову Михаила Святого Анну при жизни Калиты, меж тем как она, уйдя в монастырь, удалилась в Кашин, к младшему из своих сыновей, и там прожила еще почти тридцать лет после смерти своего недруга, князя Ивана. Скольких психологических переживаний, скольких драм, бывших и могущих быть, лишил я себя этою вольностью! Считаю, что в наши дни исторический писатель обязан быть предельно точен в изложении событий, так как читатель зачастую именно по романам узнает факты прошлого. Но и все-таки домысливать романисту приходится многое. Там, где историк может обронить легкое <например>, или поставить вопрос, романист обязан додумывать до конца и решать: было, не было? Кто все-таки был убийцей в неясном историческом деле? Кто - невинно обвиненным? Приходится восстанавливать связь поступков по одному-двум случайно оброненным известиям, сложными косвенными расчетами устанавливать возрасты героев и проч., проч., вплоть до внешности персонажей, от коих зачастую не осталось даже словесных портретов, ни праха, по которому можно было бы восстановить внешние черты усопшего. Подобные трудности еще более, возрастают, когда речь идет не о князьях, хронологическая канва жизни которых все же, как правило, сохранена летописями, а о персонажах иного социального слоя, хотя бы и очень известных впоследствии, таких, к примеру, как Сергий Радонежский и его брат Стефан. Биография Сергия известна нам из жития и летописных известий, казалось бы, очень хорошо. Но вот первый вопрос: когда родился Сергий-Варфоломей? И сразу тупик. Первоначальное житие не дошло до нас, в переработанном сказано, что Сергий родился при великом князе Дмитрии, митрополите Петре, <егда Ахмылова рать была>. Дмитрий Грозные Очи занял великий стол в 1322 году, и Ахмылова рать тоже была в 1322 году. Двадцати (или двадцати четырех) лет Варфоломей постригся и умер семидесяти восьми лет, говорится в житии, в 1392 году. Последняя дата совершенно точная, она занесена во все летописи. Но от 1322 до 1392 года только семьдесят лет! Монастырь в лесу (пустынь) основали Варфоломей с братом Стефаном, тогда уже монахом. Последнего из сыновей Стефана Сергий постриг в монахи у себя в обители еще в детском возрасте - <лет двенадцати>. Постричь он его мог, однако, уже став игуменом, а это произошло в 1353/54 году, цифра опять же точная, ибо рукополагал его в Переяславле епископ Афанасий, замещавший в этом году Алексия, уехавшего на поставление в Царьград... Все эти расчеты подводят к той мысли, что Сергию в год кончины было не семьдесят восемь, а семьдесят лет и что в монастырь он ушел, во всяком случае, не ранее 1342 года, а еще возможнее - в 1344/45 году. Однако историк Е. Е. Голубинский относит дату рождения Сергия к 1314 году (1392 - 78 = 1314), а прочие, передвигая ее позже (к 1318 - 1320 годам), все же никак не соглашаются с 1322 годом, годом Ахмыловой рати. В чем дело? А дело в том, что Стефан познакомился в Богоявленском монастыре с Алексием, пел с ним на клиросе и жил в одной келье, а Алексий в 1340 году стал митрополичьим наместником и, как полагают, переехал во Владимир. И вот тут-то пришлось сесть и начать рассуждать. Где были волости, приданные митрополиту? Огромная Селецкая волость - под Москвой. Зачем Калита в год своей смерти и поставления Алексия торопится возвести каменный храм (огромная редкость в ту пору!) в Богоявленском монастыре, а в Кремле, еще ранее, возводит подворье этого монастыря вблизи княжеских хором? Почему митрополиты постоянно пребывали то в Москве, то в Переяславле, который уже со времен князя Данилы стал необъявленной церковной столицей Московского княжества? Мог ли, наконец, Алексий, ставши наместником, продолжать петь на клиросе, в церковном хоре? Мог. Патриархи пели! А тогда, в древности, и великие князья. Мог ли всесильный наместник продолжать останавливаться у Богоявления? А почему бы и нет?! А раз так, то 1340 год - никакой не рубеж для знакомства Алексия со Стефаном и, значит... А откуда явилась вообще цифра семьдесят восемь, так разноречащая всем прочим данным жития? Цифры в древности обозначали буквами, покрывая их особыми значками - титлами. Семьдесят, в частности, обозначалось буквой -о~-, а восемь - буквой -и~-. Ежели написать <семидесяти>, использовав цифру 70 (-о~-) и букву <и> как падежное окончание, наращение (-о~- и), то очень легко, при переписывании, понять, что титло поставлено над тем и другим, и прочесть <семидесяти> как <семьдесят восемь>. Покойный академик Тихомиров сообщал, что у него имелись списки жития Сергия, где возраст его указывался именно в семьдесят, а не в семьдесят восемь лет. Сверх того необходимо и то учитывать, что память человека гораздо лучше удерживает такие привязки, как Ахмылова рать, чем голую цифирь, мало говорящую воображению. Я не пересказываю здесь, естественно, всего хода исследования, всех источников и критики их, ибо тогда рассказ об одной дате мог бы вырасти сам по себе на десяток печатных страниц... Относительно Стефана нам известно очень немногое. Известно, что он стал игуменом Богоявленского монастыря, что он был духовником князя Семена и виднейших бояр, что его подписи, однако, нет на духовном завещании князя Семена (и, значит, он покинул свой пост?), что он оказался вновь в монастыре у брата (коему передал на руки своего сына!), что он впоследствии ссорился и мирился с Сергием... На этой очень небогатой канве и пришлось строить его биографию, допустив уже произвольно, что именно Стефан совершил тайное венчание князя в обход митрополичьего запрета... Могло быть так, могло быть и иначе. Можно допустить даже, что этот третий брак князя Семена, в силу политических выгод, приносимых им Москве, мог быть тайно санкционирован самим Алексием (который, однако, явно не ссорился с Феогностом). Наверняка мы знаем только то, что князь Семен заключил третий брак, <утаився от митрополита>, который, дабы помешать нарушению правила, <затворил церкви на Москве>; что вслед за тем москвичи добивались и добились патриаршего разрешения, послав в Константинополь крупную сумму серебра на ремонт обрушенного землетрясением храма Софии. (Деньги Кантакузин потратил на расплату с турецкими наемниками, но церковное разрешение на третий брак князю Семену было дано.) В этих пределах, в границах этих вот летописных известий, я уже позволил себе предположить, что перевенчал Симеона Гордого, <утаивая от митрополита>, именно Стефан (что мог, повторяю, сделать он или кто-то третий по тайному наущению Алексия). Историк тут мог и должен был бы остановиться на предположении. Романист обязан был <найти виноватого>. Подобная гипотетичность неизбежна в романе, этого требует специфика жанра, важно только, чтобы все подобные предположения не выходили за грани возможного при строгом научном анализе исторического материала. Надобно сказать несколько слов о религии как идеологической основе средневековья. Вновь напомню слова Маркса о том, что в средние века даже классовая борьба проявлялась в форме религиозных движений. Христианство пронизывало и оформляло всю жизнь человека; в руках церкви находилось судопроизводство по семейно-бытовым вопросам, через церковь оформлялись рождение человека, брак, похороны, дарственные грамоты и завещания; в руках церкви было образование, и начальное и высшее. Всякое и личное и общественное деяние человека и общества требовало обязательного церковного благословения - от закладки дома, начала пахоты или весеннего выгона скота и до военных походов, постройки городов, заключения мира между поссорившимися князьями. Своеобразие религиозного движения в тогдашней Руси заключалось в почти полном слиянии интересов церкви и государства. Выдающийся деятель русского монашества Сергий мирит враждующих князей, благословляет рать перед Куликовской битвой, а митрополит Алексий многие годы руководит страной, став в малолетстве Дмитрия Донского официальным главою правительства, регентом, или, ежели пользоваться русской терминологией, местоблюстителем престола, фигурой куда более крупного масштаба, чем, например, знаменитый кардинал Ришелье. Все это надо знать и помнить. Ибо уважение к предкам есть первая и главная основа всякой культуры. Без него невозможно сохранение даже и национальной независимости народа, как показывает горький опыт прошедших веков. Глубоко не вдаваясь в специфику сугубо богословских проблем, я в той мере, в какой сумел, старался показывать значение православия для тогдашнего русского общества, то есть значение идеологии для строительства страны, без чего картина исторического прошлого нашего народа не была бы ни верной, ни глубокой, без чего сама история превратилась бы в серию картинок о боевых сшибках, более или менее эффектно изображенных, и - не более. Героев из общественных <низов> (крестьян и посадских жителей) романисту, за редким исключением, приходится придумывать самому. Держаться правды истории тут можно только приблизительно, учитывая общую расстановку сил и тогдашнюю этнографию, сохраненную источниками (а также открываемую раскопками археологов). Читатель, быть может, заметил, что в моих романах в центр внимания больше попадает отдельная крестьянская семья, отдельный <хуторянин>, чем деревенский мир в целом. Тому есть свои причины, коренящиеся в своеобразии развития Московской Руси. У нашего известного историка С. Б. Веселовского имеется исследование <Село и деревня>, где он, на материале грамот и актов доказывает, что в XIV - XV веках деревня в Волго-Окском междуречье была в основном однодворной, и только усилиями крупных вотчинников, в частности монастырей, удавалось, и то не сразу, объединять однодворные деревни в большие селения. Картина эта, противоречащая распространенным мнениям, однако оспорена быть не может, ибо целиком построена на фактическом материале актов и грамот. Лишь в ХVI - ХVII столетиях масса однодворных деревень была разорена и запустошена, а оставшееся население решительно собралось в большие села. В четырех своих романах, показывающих самый сложный период подъема Московской Руси (<Младший сын>, <Великий стол>, <Бремя власти>, <Симеон Гордый>), период, когда нарождающаяся пассионарная энергия еще только пробивалась сквозь разброд, неверие и усталость рухнувшей Киевской державы, я постарался показать и этот, крестьянский, низовой так сказать, путь созидания нового государства, со всеми трудностями, которые обрушивала эпоха на плечи тогдашнего кормильца великой страны. О том, насколько мне удалось воплотить все сказанное в плоть и кровь художественного повествования, - судить читателю. Д. Балашов СЛОВАРЬ РЕДКО УПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ А б с и д а - полукруглое помещение в храме, выступ алтарной стены. В центральной абсиде помещается престол. А в т о к р а т о р - самодержец (титул императора). А з я м - долгий кафтан без сборов из домотканины или сукна. А л т а б а с н ы й - из плотной персидской парчи. А л ь ч и к и - мелкие кости из стопы домашних животных, употреблявшиеся в игре. А н т и д о р - кусочек освященного хлеба (просфоры). А н т и м и н с - небольшой шитый плат с кусочками мощей, который кладут на престол при освящении церкви. Б а й д а н а - кольчуга из крупных плоских колец. Б е р т ь я н и ц а - кладовая. Б и р ю ч - глашатай, объявляющий по улицам и площадям постановления власти. Иногда еще и полицейский служитель. Б р а т ч и н а - пир в складчину членов одной организации (улицы, конца, купеческого братства, цеха и проч.). В а г а н - большой деревянный (каповый) котел с короткой прямой ручкой хозяйственного назначения. В а с и л е в с - император в Византии. В е ж а - шатер, юрта, разборное переносное жилище. В е с ч е е - налог за взвешивание товара. В е с ь (г р а д ы и в е с и) - село, деревня. В и р а - судебная пошлина, штраф. В о т о л - верхняя дорожная одежда из грубого сукна. В ы м о л - пристань. В ы т ь - еда, время еды. В я т ш и й (новогородск.) - знатный, из бояр. Г а й т а н (г о й т а н) - шнурок для креста. Г и м а т и й (греческ.) - верхняя одежда. Г л я д е н ь - высокое место, вышка, стрельница на городской стене. Г о м и л и я - поучительная речь с морализацией (жанр византийской прозы). Г о р н и й - верхний, небесный. Г р и д н я - покой или строение при княжеском дворце для дружины. Г р и д е н ь - придворный слуга, охранник терема, личный охранник боярина или князя. Г р у н ь - легкая рысь. Г у л ь б и щ е - балкон (открытый), широкое, поднятое на столбах или арках место для прогулок в богатом тереме и для пиров. Д е т с к и е - младшая дружина, охрана терема (обычно молодые воины из боярских семей, начинающие службу). Д ж у т - гололед в степи, сопровождающийся гибелью скота. Е п и т и м ь я - церковное наказание, налагаемое священником. З а в о р ы - запоры, засовы, З а м я т н я - смута, мятеж. З е н д я н ь - бухарская пестроцветная хлопчатобумажная ткань. З е р н ь - азартная игра в кости или в заменяющие их зерна. И с и х и я - молчание. Греческие монахи афонских монастырей и с и х а с т ы, творя молчаливую <умную> молитву, доводили себя с помощью медитации до состояния, в котором начинали видеть невещественный <Фаворский свет>. Сущность споров, разгоревшихся в Цареграде, была такова. Выходец из Италии Варлаам утверждал, согласно учению католической церкви, что в мире есть только две субстанции: нематериальная и непостижная - бог, и материальная, <тварная> - созданный им зримый мир. Практика монахов-исихастов, по его утверждению, была ложной, и видели они не свет, а лишь свои болезненные видения. Григорий Палама, двадцать лет проведший на Афоне, постигая исихию, возражал, что в мире три сущности: непознаваемый бог, тварный мир и истекающие из божества энергии, пронизывающие и творящие видимый мир. И что эти энергии узреть можно, то есть смертному возможно постичь божество, обожиться. За этими спорами стояли два взгляда на мир и назначение церкви. За Варлаамом - представление о том, что церковная иерархия во главе с папой римским повторяет божественную и, следовательно, надо принять унию с Римом. Согласно Паламе, напротив, утверждался принцип православия: высшим авторитетом церкви является она сама, соборно, со всеми верующими, поскольку каждый, хотя в идеале, способен узреть Фаворский свет и приобщиться к богу, а посему именно греческая церковь хранит истинные заветы православия и, следовательно, никакая уния с Римом невозможна. Учение паламитов-исихастов об энергиях проложило дорогу современной энергетической картине мира. К а д и (к а д и й) - судья в мусульманских странах. К а т у н ь (х а т у н ь) - женщина, жена, ханша. К е м а н ч а - струнный смычковый музыкальный инструмент. К и л и ч е й - посол-переводчик для сношений с Ордой. К и н о в и я - общежительный монастырь. К м е т ь - воин. К н е х т - пеший воин в рыцарском войске. К н я ж е б о р е ц - сборщик даней (<бора>) для князя. К о р з н о - княжеский плащ с застежкой на правом плече. К о л о н т а р ь - панцирь из железных пластин, соединенных кольчужным плетением. К о р а б л е н и к - золотая или серебряная западноевропейская монета с изображением корабля. К р а в ч и й - виночерпий. К р е м н и к - кремль. К р е щ а т ы е р и з ы - вышитые крестами, священные. К у р у л т а й (монгольск.) - общее собрание народа-войска для принятия важнейших решений, выбора хана и проч. К у я к - панцирь из железных пластин, нашитых на кожу или сукно. К я н ы - китайцы. Л е п о, л е п ы й - хорошо, красиво; красивый. Л е с т в и ч н ы й (счет наследования) - счет, принятый в Древней Руси, при котором княжили сперва все братья по очереди, по старшинству, потом все их сыновья по старшинству, потом внуки и т. д. Л и т у р г и я (обедня) - главная служба в христианской церкви, во время которой выносят святые дары. Л о п о т ь, л о п о т и н а - одежда. М а т и ц а - центральное потолочное бревно (сватам не полагалось, пока идет сватовство, переходить за матицу). М и с ю р к а - невысокий округлый шлем типа железной тюбетейки, восточного происхождения. М о л о д е ч н а я - казарма княжеской или боярской дружины. М у ф т и й - мусульманский священник, проповедник, духовное лицо; глава церкви. М ы т о - таможенный сбор, торговая пошлина. Н а р о ч и т ы й - знатный, важный, уважаемый. Н а с а д - речное судно с надшитыми бортами. Н е с т р о е н и я - споры, ссоры, беспорядок. Н о й о н (монгольск.) - родовой правитель, князь, военачальник. Н о ч в а - неглубокое корытце, лоток. На ночвах сеют муку, катают хлебы, в них складывают печенье и проч. Н у к е р (монгольск.) - телохранитель. О б о р - завязка лаптя. О м о ф о р и й, о м о ф о р - часть архиерейского облачения. Длинный кусок ткани, вышитый крестами и надеваемый крестообразно на плечи. О п а с - охранная грамота, пропуск. О х а б е н ь - верхняя дорожная одежда прямого кроя с откидным воротом и длинными рукавами, часто завязывавшимися сзади. При этом руки продевались в прорези рукавов. П а в о л о к а - шелковая ткань. П а й ц з а - металлическая или деревянная дощечка с надписью, выдаваемая монгольскими ханами своим подданным. Служила и охранною грамотой, и знаком власти, и пропуском. П а н а г и я - нагрудное украшение высших иерархов церкви. П а р е м и я - нравоучительное слово; места из священного писания, читаемые на вечерии по входе. П а у з о к - речное грузовое судно. П е р е п а с т ь - испугаться. П о в а п л е н н ы й - покрашенный, от слова <вапа> - краска. П о в о з н о е - налог за провоз товаров. П о м и н к и - подарки. П о п р и щ е (церк.-слав.) - путевая мера. В одном значении - дневной переход протяженностью около 20 верст, в других - значительно меньшая мера, около версты. Переносно - поле деятельности. П о р т н о - льняная ткань, холст крестьянского изготовления. П о с а д - городское поселение, также - улица и часть ее - одна сторона. В городе посадом называлась гражданская застройка вне кремля или за стенами города. П о с а д н и к - начальник, старшина города или посада. (В Древнем Новгороде высшее выборное должностное лицо). П о с е л ь с к и й - управляющий селом (от боярина). П о с к о н ь - холст, идущий на крестьянские рубахи, хорошего качества, иногда с цветной нитью. П о с л у х - свидетель. П о т и р - кубок на высокой ножке, употреблялся в церковном обиходе для святых даров (вина и хлеба) во время причастия. П р и ч а щ а т ь - приобщать, делать соучастником чего-то. Причащать святых тайн - церковный обряд как бы приобщающий к христианской жизни через принятие частицы божества (хлеба и вина - тела и крови Христовой). П р о с к о м и д и я - часть литургии или обедни, при которой готовятся дары на жертвеннике для освящения. П я т н о (конское) - клеймо, тавро. За клеймение коней брался особый налог того же названия. Р а ж и й - дюжий, дородный, крепкий, здоровый, красивый, сильный и проч. Р а м е н а - плечи (от шеи до локтя). Р о п а т а - католическая церковь (новгородское название). Р я д о к - небольшой торговый городок или селение; перевалочная база с амбарами и лавками. С а з - струнный музыкальный инструмент. С а к к о с - одежда высшего духовенства (прямая с короткими широкими рукавами на дорогой, часто парчовой; ткани). С а р т а у л ь с к и й - городской ремесленно-торговый. С а р т - городской житель мусульманской веры (обычно - таджик). Монголы звали всех горожан-мусульман любой нации сартаулами, что приблизительно означает <люди города>. С в а д и т ь - сводить, соединять. С в е и - шведы. С в е с т ь - свояченица, женина сестра. С е м о и о в а м о - сюда и туда, здесь и там. С к у д е л ь н и ц а - общая могила. С н и д а т ь - есть, закусывать. С о б о р о в а т ь - совершать таинство помазания (обычно перед смертью). С о п е л ь - свирель, дудка. С т р я п а т ь - медлить, мешкать. С у л и ц а - короткое метательное копье. С у ф и й - мусульманский святой, аскет, наставник. Т а м г а - клеймо, печать, одновременно налог с продажи клейменого товара. Т а т ь - вор, разбойник. Т а т е б н о е - судебный сбор за суд о воровстве (татьбе). Т е м н и к - начальник тумена (десяти тысяч воинов) в монгольском войске. Т р о п а р ь - род церковного песнопения. У б р у с - платок (обычно белый); полотенце. У з о р о ч ь е - украшения, драгоценности. У л у с (монгольск.) - собрание юрт, стойбище; шире - страна, область, подчиненная единому управлению. У р о с т и т ь - биться, беситься, упрямиться (о лошади). У ч а н - речное грузовое судно. Ф а в о р с к и й с в е т - свет, в ореоле которого, по евангельскому преданию, Христос явился избранным ученикам на горе Фавор. Афонские монахи XIV столетия особыми приемами и молитвами (род медитации) доводили себя до такого состояния, что могли видеть <священный свет> - как бы прямое истечение божества, невидимое другим людям. Согласно христианскому богословию бог представляет триединство отца, сына и духа святого, исходящего в виде света. Этот-то невидимый свет и называли <Фаворским>. Видеть фаворский свет значило из этого земного и грешного состояния суметь прорваться к потустороннему, незримому, надматериальному, суметь соединиться с божеством, что давалось только при достижении абсолютной святости. Свет этот мог также окружать ореолом и самого святого (обычно его голову, почему вокруг голов святых на иконах изображалось сияние в виде золотого круга). Истечение света в результате усиленной духовной (мозговой) деятельности, иногда видимого простым глазом, отмечено и современной медицинской наукой. Ф е л о н ь - риза, круглый плащ с вырезом для головы, без рукавов. Обрядовая одежда священников. Ф е р я з ь - мужское долгое платье с длинными рукавами без воротника и перехвата. Также женское платье, застегнутое донизу. Ф р я г и - итальянцы. Х о р т - охотничья борзая собака. Ч е ш м а - нагрудное украшение оседланного коня. Ч и л и г - род ловчего сокола. Ш а б ° р, ш а б р ы - сосед, соседи, ближники. Ш е й х (арабск.) - старейшина племени, глава религиозной общины, секты. __________________________________________________________________________ Текст подготовил Ершов В.Г. Дата последней редакции: 30/11/99