А податься нам, скажу тебе, одна нам дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым... Не стерпела Земля неправды, неволи. Поднялась... Го-го! - оживился Акилла. - Земля!.. Царя другого надо бы... Ну, да не то, - потух он опять. - Не о том... Что те цари! Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то бочку, съехавшую к краю. - Был в оны лета, - начал он торжественно, - велик царь на Москве - Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве... Василий Иванович. Василий Иванович, - повторил Акилла. - Шуйский. Шуйский! - ударил он клюшкою о снег. - Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник, боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель. Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая голоса: - При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в Юрьев день*. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре рядиться-кормиться, пиши новую порядную**, где тебе любо. Да схитили бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне станет и кабала трегубая. "Не держи, - говорит царь Василий, - холопа без кабальной грамоты ни единого дня". Садись, дескать, на коня, боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади, и попович, значит, кади; псарь атукай, и псаренок кричи "ату". По породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе. (* Юрьев день - 26 ноября старого стиля. За неделю до Юрьева дня и в течение недели после поселившийся на помещичьей земле крестьянин имел право уйти от помещика. Это право выхода было постепенно отнято у крестьян, и они оказались таким образом прикрепленными к земле навсегда (крепостное право). ** Порядная грамота - договор при съемке крестьянином помещичьей земли.) - Не по породе, Акиллушка, - прервал его князь Иван. - Не по породе надобно жаловать... - Надобно! - повторил Акилла. - Ведомо и мне, как надобно. Ведома и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога. Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не найдешь. Для того из темницы ты вынут... На вольную волю... Лети, сокол! Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся. - Лети, сокол, эх да красным летом! Ты молод. А мне... - Акилла поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. - Не летать... - хрипел он. - Не дожить... Ноне сила сякнет!.. Жизнь исходит... Он корчился в кашле, стучал клюшками по снегу; князь Иван обхватил его по плечам, чтобы не свалился старик в сугроб. А сугроб стал сереть к ночи, стали черными ели; над поляной, тяжело взмахивая крыльями, пролетел глухарь. Акилла оправился наконец от кашля, но забеспокоился сразу и заковылял к краю поляны, в ту сторону, куда ушел Кузьма. - Куды те, куцатый, занесло? - бормотал он, останавливаясь, вглядываясь, вслушиваясь. - Ушел и сгинул... Того гляди, старцы нагрянут, да у нас оружия - одни клюшки мои. Охте! Кнутом попотчуют, в цепь вденут, в земляную кинут... Сидит там теперь враль в земляной... враль... - И Акилла призадумался. А Куземка все не шел. Князь Иван шагал по поляне, голод томил его, озяб князь, продрог. И Акилла становился все сумрачнее. - Не старцы наедут, так волки набегут, - хмуро твердил он, обходя поляну, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, с клюшки на клюшку. - Уйти б куда ни есть, да с Кузьмой же как?.. Авось воротится Кузьма, авось... И он умолк, увидев, как вытянулась в оглоблях лошадь, как поднялись у нее уши рассохой, потому что близилось волчье завыванье, зимнее, голодное, бездольное, как ветер полевой. И вот уже загорелись они в ельнике, холодные и зеленые, зловещие огоньки - одна пара глаз волчьих, другая, третья... Лошадь рванулась в оглоблях, зацепилась дровнями об пень, стала оглобли ломать. - Беда, князь! - крикнул Акилла и взмахнул своими клюшками, замолотил ими по дереву, загокал на весь лес: - Го-го-го-го-о-о!.. И князь Иван стал кричать, схватил Куземкин черпак и ринулся с ним в ельник. Потухли было зеленые огоньки, потом стали загораться снова - одна пара, другая, третья, - уже их не счесть. - Беда! - кричал Акилла, обегая поляну. - О-го-го-о-ой! Беда-а! И он молотил клюшками по деревьям, барабанил по бочкам, хватал обмерзшие комлыги снега и швырял их в ельник, в глаза волчьи, в заливчатое рыдание, в скрежет зубовный. Но вдруг стрельнуло что-то на весь лес, оборвался сразу волчий вой, бросился Акилла к князю Ивану. - Не дадимся, князь! - крикнул он, вцепившись князю Ивану в шубу. - Уйдем от старцев. Волк не съест, на коня набросится. И он потащил князя Ивана в лес. XXVIII. ОДИН ПУТЬ - ПРЯМОЙ Но на поляну из ельника, весь обсыпанный снежной пылью, выскочил Куземка. Пистоль дымился у него в руке, за поясом невесть где добытого полушубка торчал топор. - Нефед! - орал он хрипло, надрываясь до последней мочи. - Гони на развилье* да на березу. Тут мы, за березой, да волков тут - сила! Иван Андреевич, дед, куды вы? Коня распрягайте, зарежут коня волки! О-го-го-о-ой! (* Место, где дорога расходится надвое.) И он бросился к дровням, мигом выпряг лошадь и потащил ее за собой, крича во весь голос: - Иван Андреевич, Акилла, дедко!.. Князь Иван и Акилла выглянули из ельника и увидели Кузьму, который бегал по поляне, волоча за собой клячу на длинной веревке. Кляча припадала то на одну ногу, то на другую, головою дергала, в сторону прядала... Куземка кричал и ей: - Но-но, дуреха-а! Пропадешь ни за грош. Волк те съест, дуреха-а... Волк! Он не посмотрит, волк... Но-о! Князь Иван и Акилла выбежали на поляну. Акилла набросился на Куземку: - Где тебя мотало, пес, времени столько! - Заплутался я, дедко. Побежал на слободу, да выбежал на выселок. Оттоль побежал назад на слободу. Дал-таки крюку... - "Крюку"! - передразнил его Акилла. - Крюк те в бок! На крюку тебя повесить! Где Нефед? Кони где? - Нефед с коньми на развилье стал. Не проехать ему, Нефе-ед! Ау-у! - Ау-у! - донеслось издалека, чуть слышно. - Батька Акилла, здравствуй на здоровье! Да не мешка-ай! От волков мне истомно-о! Бросились вперед князь Иван, Акилла да Куземка с клячей своей, продрались сквозь ельник, увязая в сугробах, и выбежали на развилье, где под березой стоял Нефед, держа под уздцы коней, запряженных в парные сани. Волчий вой то отдалялся, то становился ближе, то вовсе пропадал, то возникал с новою силой. Вкинулись они в сани все четверо... - Гони, Нефед! - крикнул Акилла. И понеслись они птицей полями, лесами, деревеньками, еле видными в сугробах, и опять лесом и лесом без конца. Куземка не выпускал веревки из рук, обезумевшая кляча рвалась за ними вскачь, волчья стая надвигалась неудержимо, ближе, еще ближе... Надо было стрелять, но Куземка забыл, куда девал он пороховой рожок; охал Кузьма и крякал, пока не вынесся вперед из стаи матерый зверь, большеголовый, вислозадый... Скакнул он кляче на шею, вцепился ей в горло, Куземка едва успел веревку выпустить, и все заклубилось, задымилось в волчьей свалке вкруг клячи зарезанной. - Эхма! - сокрушался Куземка. - Лядащий был конь, а все же конь. Тебя, Иван Андреевич, из темницы вынес... Акилла сидел насупившись, спрятав руки в рукава сукмана, упрятав бороду в ворот. Князю Ивану хотелось есть и спать. Они миновали выселок, Буйгород, Завражье, обогнули Волоколамск и домчались до Хворостининой. Приказчик Агапей, злой и сонный, стоя за воротами, долго не мог понять, в чем дело; но, когда разобрал, что это князь Иван в санях дожидается и Куземка с ним, бросился ворота отпирать, коней распрягать, повел гостей в хоромы, стал потчевать их вином, кашей овсяной с медом, капустой квашеной, всем, что на первых порах нашлось. Горела лучина в светце; шипели угольки, спадая в лохань; топилась печь, подле которой хлопотала хозяйка Агапеева; стайка ребяток, штук пять или шесть, глядела с печи вниз. Но гости не стали дожидаться ни верченых кур*, ни красных блинов, а повалились на лавки и проспали до света. А со светом, испили у Агапея нового пива, поели наскоро всего, что было на столе, и снова кинулись в сани. (* Верченая курица - зажаренная на вертеле.) За деревней овины дымились; шла молотьба на зимнем току; дорога серебрилась накатанная, и бежала она в бескрайнюю даль через широкие долы, через реки, которые дед-мороз сковал до весны. В санях под сено были упрятаны сабли, и копья, и колесцовая пищаль*, готовая к огненному бою. Станет беглецам чем пальнуть в волков либо отбиться от старцев. Но волки и без того не страшны были при свете дня, а погони из обители уже не будет, ежели не видно ее до сих пор. Прав был Акилла: добрые кони замчали беглецов далече, замчат еще дальше. Кончилось князю Ивану истязание. Не будет и Акилла топтаться на паперти. Хватит и Куземке воду развозить, дрова разносить, печи растапливать. Спасение. Конец. (* Старинные ружья (пищали) были с кремневыми замками и с колесными (колесцовые).) И тут поведал Куземка князю Ивану подробно о хождении своем за рубеж: о пане Феликсе поведал, рассказал о толстоголосом и о Нестерке-мукосее, поделившемся с Куземкой последним; потом стал говорить о Вахрамее лютом, о дьяке лукавом, о воеводе немилосердном и суде его немилостивом; и кончил мужиками обозными, теми, что подобрали Куземку, дали ему вина и хлеба, довезли до Москвы, не дали ему погибнуть. Даже всхлипнул Куземка от обиды и жалости к самому себе, когда кончил свою повесть. И Акилла шипел, и Нефед оборачивался, испуганно глядя на Куземку, который был в темницах и затворах, за решетками и замками, видел там доброе и недоброе, злое и благое, и всяческое и всякое. Князю Ивану жаль было стремянного своего, верного послужильца, с которым пришлось много разделить и хорошего и худого. Но того, что содеялось, уже не воротишь и не повернешь, как хочется тебе. Того не повернешь и другого не повернешь. Ничего. Увы! Сидя на ворохе сена, укрытый тулупом, шевелил князь Иван в памяти то и это, книги и вирши, людей и дела. Иногда в стороне, далеко, показывались волки. Не смея приблизиться при свете, они тянулись труском, след в след, точно по струнке, и затем пропадали. Акилла глядел на Куземку, слезились глаза у старика - на холоду или невесть от чего? Он заговаривал с Куземкой, утешал его, как умел: - Иной раз что деется над человеком, Куземушко, в глуби поддонной, потаенно, незримо для ока! Сидит там, у Иосифа в обители, некоторый враль. Сидит в темнице, и имя ему неведомо. Так и слывет - враль. Скажи ты! А? Без имени живет! А придется, так без имени и сгинет. Князь Иван слушал и не слушал, погруженный в свою думу, мысленно прощаясь с тем, что отгрохотало навсегда. Он прощался с днями, уже канувшими в омут времен, в реку Лету, как зовется она у латинских риторов; прощался с людьми, которые добры были к князю Ивану и до которых теперь уже не досягнуть; прощался и с делами царства, сопричастником которых был и он, дукс Иван. Все это потонуло в Летейской реке и покроется тьмою, будет предано забвению. Ведь так и сказано где-то в летописи русской: "Вещи и дела, кои незаписанными пребывают, тьмою покрываются и забвению предаются". Но тогда надо написать обо всем. И он напишет обо всем, князь Иван, напишет в книге, если продлятся его дни. И так ее и озаглавит: "Книга дней и царей". "Сие князь-Иванова слогу Андреевича Хворостинина написание". Всякое, как ему подобает, станет в князя Ивана книге на месте своем, в соответствующей части, как учит Квинтилиан, величайший из риторов. Малое станет на месте малом, великое - как великому пригоже. Все оживет, одушевится, правильно покажет. Все... Даже пан Феликс - в Литве он ныне; Афанасий Власьев - в Уфе ему ссылка; Григорий-дьякон... Григорий-книгописец... борзой писец... Где же ты ныне, Григорий, монах бродячий, царев сопутник?.. Царев?.. И спохватился князь Иван: вчера в суматохе и сегодня в спешке дорожной не расспросил он Куземку, не расспросил о главном. - Кузьма, - повернулся он под тулупом, - а говорил ты с паном о некотором деле? За тем и посылай был. Что же молвил тебе пан? - Лих тот пан, - почесал затылок Куземка. - Не добился я толку. Сказывал, в грамотице все отписано тебе. - Куземка развел руками. - На Можайске у воеводы та грамотица либо в Разбойном приказе в Москве. - Та-ак, - протянул князь Иван. - Да неужто слова не молвил и тебе о некотором деле? - Пан тот бражник да пересмешник. Я его спрашиваю о некотором деле, а он мне одно твердит: в Самборе горе, да в Гоще беда. Да еще сказал: объявилось-де - в Самборе все воры, да на всякого вора хватает болванов, и сам-де он, пан, болван, и будто и я, Кузьма, болван... А что до дела, так в грамотке, сказывал, и отписано тебе о некотором деле. - Князь Иван Андреевич, - вмешался Акилла, - пробовал ты коли... козлов в решета доить? Известно, не пробовал. Ну, так непочто было и Кузьму гонять за рубеж за делом таким. "Некоторое дело", - покачал головою Акилла. - Ты меня спроси, я тебе скажу. Убили царя навечно, намутил он тут надолго, из Гощи был гостюшка, значит, в Гоще и делан. Вот тебе и "некоторое дело". Акилла умолк. Сердито поглядывал он на князя Ивана, которому нечего было возразить Акилле. "То так, - думал князь Иван. - Теперь выходит, что непочто было гонять, непочто... В смятении и страхе умыслил уцепиться за тень единую, за тень без души и плоти, да вышло только так, что отдал Кузьму на пытку и муку. Эх, кабы знатье!.. - вздохнул князь Иван. - У колелых я пчел да меду захотел. Не в Литве-ста было искать мне пути. Один мне путь лежит: не в сторону на Литву, не к Шуйскому - назад... Один мне путь, прямой: к рязанцам, к тулянам да на Коломенское село". Замлели ноги у князя Ивана, а он все сидел не шевелясь, то думая о своем, то глядя бездумно в белое пространство, отороченное сизой полосой. Туда, за полосу эту, уносили их всех кони, всех одной дорогой. И кони шли резво. Ветер гонялся за ними, обгонял и летел дальше, посвистывая в ветлах, взметая серебряную пыль над полем. "Эвон чего наворотил ты, Димитрий ты Иванович, твое царское величество, - продолжал размышлять князь Иван. - То так... Ничего не скажешь... Вышел ты в Русь из темной пучины, из Гощи, из гущи; попировал, поцаревал и навечно сгинул. Эх ну, да миновало ж, чего уж! - мелькнуло у князя Ивана, после того как его крепко подбросило на повороте. - Из мрака пришло... в мрак ушло..." А он, князь Иван, бежал из бездны мрачной, бежал из неволи на вольную волю, бежал же! И жить будет, да не в молчательной келье! "Исайя, пес!.." - хотел он крикнуть, но смахнул с себя тулуп, вскочил на ноги и вырвал из рук Нефеда вожжи и бич. - Эх ну!.. - бросил он по ветру коням, выстрелил в них бичом... - Орлы-соколы! И кони понеслись быстрее ветра, обогнали ветер. ОГЛАВЛЕНИЕ Вступительная статья И. Рахтанова Часть первая. Латынщики Часть вторая. К Москве многожеланной Часть третья. "Непобедимый Цесарь" Часть четвертая. В темницах и затворах Для средней школы Давыдов Зиновий Самойлович ИЗ ГОЩИ ГОСТЬ Ответственный редактор Г. А. Дубровская. Консультант по художественному оформлению П. И. Суворов Технический редактор М. Я. Басс Корректора Л. И. Гусева и Л. М. Николаева. OCR - Андрей из Архангельска Детгиз. Москва, М. Черкасский пер., 1. Фабрика детской книги Детгиза. Москва, Сущевский вал. 49.