Здоровый, жилистый, он брезгливо относился к новым хозяевам. Ворюга-приказчик хапал сейчас без зазрения совести. Но воровство казалось безрадостным: не было соблазнительного риска. Однажды Прокофий увлек Мосолова на башню. Вдвоем они упивались простором, разглядывали простершееся внизу демидовское хозяйство: дымили домны, из кузницы доносился звон металла, скрипели водяные колеса, а в черных приземистых корпусах шла полная трудового напряжения жизнь. Над башней плыли курчавые облака; сиял весенний денек. В горах шумели дремучие боры, ближние рощи тронулись легкой свежей зеленью. В прудовой заросли, у теплого берега, урчали лягушки. Зацветала черемуха. - Экая благость! - не утерпел Мосолов и украдкой посмотрел на хозяина. Уставившись в зеркальную гладь пруда, Прокофий ехидно спросил приказчика: - Поведай, много ли ты с дядей в этом пруду людишек загубил? Мосолов побледнел, испуганно закрестился: - Свят! Свят!.. Побойся бога, хозяин, разве такое могло случиться? - У вас, милый, все могло быть тут! Сильные вы духом люди! А я что? Слабодушный горемыка! - Он испытующе посмотрел на приказчика. Мосолову стало не по себе. Он подумал: "Что он - притворяется, чтобы выпытать грех, или впрямь безумец?.." Однако сколько ни воровал Мосолов, жадность его не насыщалась. Однажды, набравшись смелости, он напомнил Прокофию Акинфиевичу о должке. Хозяин вскипел, взъерошился. - Ты что, очумел? - затопал он на приказчика. - Ка кой должок? Я чаю, давно расквитались мы! По узкому лицу его побежали тени. Повысив голос, он закричал: - Ты у деда воровал, злодей! У отца воровал! А ныне у меня хапаешь да еще должок спрашиваешь! Он схватил Мосолова за плечи и вытолкал его за дверь. Неделю ходил Иван Перфильевич унылый и потерянный. Все ночи напролет он ворочался без сна, кряхтел от досады и сокрушался о невозвращенных червонцах. В конце концов он решил пойти на хитрость. С опечаленным видом приказчик вошел в горницу хозяина: - Батюшка, Прокофий Акинфиевич, горе-то какое! Спасите меня. Одолжите деньжонок! Ежели откажете, в петлю полезай!.. - Милый ты мой, хороший, распотешить меня пришел! - засиял Прокофий, потирая от удовольствия сухие ручки. - Сделай милость, уважь хозяина! Потешь мою душу... Изволь веревочку, она крепенькая, вешайся, дружок, а я порадуюсь. Должок после этого непременно отдам твоим наследничкам! Перехитрил молодой Демидов старого волка. Помрачнел Мосолов, глаза налились злобой. Ушел, понуро глядя в землю. Прокофию вдруг стало страшно. "Убьет, поди!" - обеспокоился он. На другой день хозяин вызвал приказчика и вручил деньги: - На, возьми! Только, гляди, помене хапай хозяйское! Старик упал на колени и до земли поклонился Прокофию Акинфиевичу. - Батюшка ты мой! - прослезился он. - Вот как благодарствую! Спас ты мою душу от греха!.. Он торопливо упрятал узелок с золотом за пазуху, а у самого руки дрожали. - Видишь, какая у тебя подлая душонка, - укорил Мосолова хозяин: - Раз в жизни задумал сделать неслыханное дело - повеситься, да и то от трусости не посмел. Не много времени прошло с тех пор, как Прокофий Акинфиевич стал владельцем Невьянского завода и поселился в нем. Хоть сытно и привольно тут ему жилось, однако он сильно заскучал. Смертельная тоска сжимала сердце. Кругом простирались леса, дебри, горы, и жили тут угрюмые работные люди, которые крепко ненавидели хозяев. Изо дня в день все совершалось однообразно, извечно установленным порядком. Старый паралитик втянулся в эту жизнь и довольствовался малым. Плотно набив чрево, он часами неподвижно дремал в кресле в тихом кабинете. Мужские радости и тревоги давно оставили Никиту Никитича, одряхлевшее тело его жаждало покоя. Иного искал Прокофий Акинфиевич. Каждый день он придумывал новые грубые развлечения, но тоска все глубже и глубже заглядывала в его пустые глаза. - До чего ж скучно, господи!.. Где же счастье человеческое? - однажды спросил он у дядюшки. Паралитик усмехнулся и сказал жарко: - Кабы мне ходячие ноги, эх, и делов бы я наделал! Прокофий покосился на старика и понимающе подумал: "Верно, наробил бы делов, пролил бы крови, причинил бы мук и страданий! Да болезнь, как на цепи, держит зверя!.." Хожалый Охломон отличался крепким здоровьем, силой, и мысль о счастье у него сводилась к богатству. - Мне бы денег поболе, вот зажил бы! - со страстью высказал он свое тайное и тут же поугрюмел, сжал скулы. - А где их взять? Вон люди и на больших дорогах находят счастье, а я тут в белокаменных хоромах заскорбел! Хотя мрачноватые глаза мужика беспокойно бегали, уходили от взора собеседника, но Демидов понял его скрытное вожделение: "Этот рвется в разбойники! Гляди, чего доброго, ночи не спит, все думает, как бы дядюшку угомонить и пощупать его ладанки..." Попик из заводской церкви просто присоветовал заводчику: - Счастье, сыне, в добре! Не делай зла работным и возлюби ближнего своего! Прокофий Акинфиевич поморщился: - О ком заботишься, поп? О мужиках, да они созданы быть холопами господину. Работного человека бог опекает, а я о другом думаю. Моя душа жаждет счастья веселого! На кухне хозяин приметил широкобедрую волоокую стряпуху. Баба день-деньской топталась у печи, гремела ухватами, котлами. Ее круглое, налитое лицо зарей пылало перед челом раскаленной печки. Полные тугие руки молодки, с ямочками на круглых локтях, проворно мелькали. С засученными рукавами, она то месила крутое тесто, то бросалась к бурлящему варевом котлу, то быстро и ловко стучала большим кухонным ножом. И всякую работу она делала с песней. Демидов подивился: - Ишь, как распевает от зари до зари! Должно быть, ты, каурая, до краев счастлива? Молодка оглянулась, блеснули ее огромные синие глаза. Из-под ресниц выкатились слезы. Она брякнулась хозяину в ноги и жарко пожаловалась ему: - Ох, батюшка, горька, разнесчастна я! Третий годок вдовею! - Она зашмыгала носом. Прокофий, хлопнув стряпуху по широкой спине, закричал: - Погоди, милая, я тебе сосватаю доброго мужика!.. - Батюшка ты мой, радошный! - в последний раз всхлипнула баба и, схватив руку хозяина, стала ее благодарно лобызать. - Мало тебе для счастья требуется! - удивился Демидов. - Погоди, обретешь мужика - отведаешь кулака! - А то как же! - спокойно отозвалась стряпуха. - После кулака и любовь-то слаще!.. Задумчивый ходил заводчик по закопченным низким цехам, где в полумраке двигались и работали измученные, вымотанные работой мастерки. Настораживаясь, хозяин втихомолку прислушивался к речам работных. Между трудными делами работный мечтательно сказал: - Вот поспать бы, поспать!.. Работный был сутул, сед, многие годы тяжелого труда измотали его. Не раз видел Демидов, как этого работягу качало ветром. "Отработался и хлеб хозяйский, видно, зря жрет!" - прикидывал заводчик, полагая прогнать старика. Но тут стоявший рядом с ним коренастый ладный молодец расправил плечи и, зевнув, пожелал со сладостью: - Верно, поспать бы всласть. Век лежал бы на спине и ни о чем бы не думал! - И не пошевелился бы? - неожиданно раздался насмешливый голос за его спиной. Молодец вздрогнул, оглянулся. Перед ним стоял сам хозяин Прокофий Акинфиевич Демидов. По его тонким губам блуждала язвительная улыбочка. "Вот напасть приспела! Что только будет?" - встревоженно подумал работный и опустил глаза перед заводчиком. Но беды не случилось. - Что ж молчишь? - стараясь казаться добродушным, спросил Демидов. - В самом деле, отлежал бы год и не пошевелился бы, а? - Не пошевелился бы, - робко отозвался молодец. - Слыхал, дедко? - подмигнул старику заводчик. - Слыхал, - охрипшим голосом повторил старик, а сердце у самого замерло. Он угрюмо подумал: "Еще какую пакость удумал, нечистик?" Хозяин совсем повеселел и крикнул добрым голосом: - Ладно! Коли так - уговор ладим. Вылежишь год недвижим на спине - тысячу рублев жалую. Шелохнешься - двести плетей и опять к молоту! Согласен? - Господи Иисусе! - перекрестился старик. - Вот счастье-то!.. Молодец не дал ему досказать, бросил наземь молот, расправил грудь и выдохнул: - Согласен, хозяин! С гор пришел синий вечер; затих пруд, над поникшими ветлами засеребрился ущербленный месяц. В заводском поселке приветливо замелькали огоньки. Ладного заводского богатыря в эту пору увели в демидовские хоромы. Там, посреди светлого зала, поставили великолепное ложе. И, накормив, молодца уложили в перины. Усталой спиной парень прижался к мягким пуховикам и потонул, как в теплой пене; сытость сладостно разлилась по всему большому натруженному телу, дремучий сон смежил очи: богатырь отошел в блаженное забытье... День и ночь беспробудно проспал молодец. Проснулся, за окном сияет солнечный свет, веточка березки, как шаловливая девушка, робко постучала в окно. Воробей, трепыхая крылышками, вспорхнул на подоконницу и озорно зачирикал: "Чир-вик! Чир-вик! Вставай, лежебока!" - О-ох! - полной грудью вздохнул удалец и хотел изо всей мочи потянуться, размять притихшее здоровое тело, но вдруг вспомнил зарок... Золотые стрелы солнца падали в окно, звенел голубой день, а в душу заползали сумерки. Неприятное томление коварно подкрадывалось к телу. В просторной тишине заневоленный богатырь медленно, внимательно оглядел обширную палату. Окрашенная в синий цвет, она казалась морем, по которому под косыми лучами солнца, как на золотых парусах, неслышно и плавно неслось его суденышко - ложе. В первый день это казалось забавным. Веселили атлас одеяла, белизна простынь и наволочек. Брызги света, дробясь в хрустальных подвесках люстры, искрились всеми цветами радуги и казались звонкими вешними каплями, нависшими с подтаявшей кровли. Вот упадут, сверкнут и нежно прозвучат... В полдень веселая разбитная молодка принесла лежебоке поесть. Пышным, горячим станом она склонилась над ним и стала кормить. В глазах ее плескался задорный, Вызывающий смех. - Что ж ты будешь делать со своими деньжищами, ежели подобру-поздорову убредешь отсюда? - сгорая от Любопытства, спросила она. Заглядывая в синие глаза женщины, он ласково шепнул ей: - Женюсь! Ой, и до чего ты спела и хороша! Пойдешь за меня? - Он воровски протянул руку, намереваясь ущипнуть тугое тело. - Брысь! - ударила она по руке и вся засияла счастьем. - Отчего ж не пойти! Пойду! Красивая, разудалая, она сверкнула чистыми ровными зубами к, быстро собрав посуду, убежала в людскую... "Сейчас бы только чуток пошевелиться, и все в порядке", - подумал он и опасливо оглядел стены и потолок. Тревожная, неприятная мысль всколыхнула его: "А что, ежели в незримый глазок следят-поглядывают - не ворохнусь ли? Тогда..." Дальнейшее ясно представилось ему: Демидовы не любят шутить, а если и шутят, то игра их больнее и мучительнее простой издевки. А между тем лукавый комариный голосок нашептывал на ухо: "Ну, шевельнись чуток! Ну, шевельнись!.." Преодолевая соблазн, он постарался уснуть и опять без тревог и сновидений проспал ночь. Ему послышалось, как где-то за дверью скрипучий голос хозяина, Прокофия Акинфиевича, спросил кого-то: - Лежит? И не шевельнулся? - И не шелохнулся! - прозвучал грубый ответный голос. "Эх-хе-хе! Выходит, незримо сторожат. Ух, ты!" - тяжко вздохнул парень и упал духом. Противное томление охватило молодое и сильное тело, жаждавшее движений и работы. За окном в этот день хмурилось небо, собиралось ненастье. На ветке березки застыл в неподвижности нахохлившийся воробей. Радужные звонкие капельки на под" Песках люстры погасли. Хрусталь был мутен и холоден... Тоска подбиралась к самому сердцу, хотелось провыть волком. К счастью, в горницу вошла стряпуха в опрятном синем сарафане. Еще издали она улыбнулась ему. Любуясь ее крепким, здоровым телом, парень спросил: - А как звать тебя? - Настасьей! - певуче ответила она, и на его душе заиграла музыка. - Ныне кормежка сытнее... Хозяйского подбросила! - косясь на дверь, таинственно прошептала она. - Настя!.. Настасья! - прошептал, в свою очередь, парень и опять потянул руку к ней. - Не трожь! - перестала она улыбаться и сдвинула брови. - Не трожь! Терпи, потом порадую... Голос ее, ласковый, материнский, бодрил его. Широко раскрыв глаза, он неподвижно лежал на спине, любовался румяным теплым лицом и горько жаловался: - Такая ягодинка тут, а ты лежи, словно мощи! Она зарделась, проворно собрала посуду и убежала из горницы... Небо за окном нахмурилось. Заморосил дождь. По стеклу сбегали капли; нахохлившийся воробей исчез - улетел под крышу. А лукавый снова с большей силой стал шептать на ухо: "Ну, шевельнись чуток! Ну, шевельнись..." "Да как же? - спросил он самого себя. - Обмишурюсь, поди! Ведь из незримой щелочки сторожат!" Но бес соблазна не отставал, упрямо нашептывал: "Это почудилось. И никто не сторожит. И никого Прокофий Акинфиевич о сем не спрашивал!.." Могучее тело без движений каменело, и омерзительней становилось на душе. Хорошо, что полил дождь. Под ненастье можно было вздремнуть... На пятые сутки соблазн стал невыносим. Теперь ни еда, ни покой, ни жаркая молодка не радовали. Заневоленное, скованное страшным запретом тело каждой кровиночкой кричало: "Вставай! Вставай!.. Разомнись!" Он измученно закрывал глаза, думал о счастье быть богатым, о Насте, но каким блеклым теперь казалось это счастье! Счастье было - двигаться, ходить под солнцем. Сколы ко радости раньше давало утреннее пробуждение! Как приятно крепко, до хруста в костях, потянуться и зевнуть до слез, захватив полной грудью свежий, пьянящий воздух! Ночь ушла, пришло утро. В окно врывался золотой поток солнца; с поникших ветвей березки, сверкая, падали последние дождевые капли. И снова прилетел знакомый серко-воробей, закричал, зашумел, как драчливый мальчишка. Еще не отошел сон, сознание еще витало в дреме, но тело нетерпеливо требовало пробуждения. Под напором могучего неустранимого инстинкта затрепетал каждый мускул. Молодец орлиным взмахом закинул руки, потянулся так, что заскрипело ложе. Протяжный, невыразимо сладостный зевок захватил все существо. Ликуя и торжествуя, он перевернулся на бок и вдруг вспомнил об уговоре. Словно совершив великий непростительный грех, парень спохватился, застыл в скорбной неподвижности, но было поздно... В этот миг распахнулись двери, через порог перешагнули Демидов и два дюжих холопа. Одетый в халат зеленого бархата, в мягких сафьяновых сапожках, хозяин, вихляясь, подошел к ложу. Его глаза горели злорадством. - Ага! Не сдержался! Вот оно, счастьице! - ликовал он. - Хватай его, лежебоку! Хватай! В плети!.. Не успел молодец и глазом моргнуть, как его сволокли с постели и в одних портах и рубахе потащили на заводской двор. Там уже наготове стояли козлы, подле них поджидал кат с сыромятной плетью. Никита Никитич восседал в кресле-возиле, упиваясь зрелищем. Прокофий, с полубезумными глазами, топтался вокруг козел. Он кривлялся, потирая руки, хихикал: - Вот оно, счастьице! Вот оно, родимое!.. Молодца опрокинули чревом на козлы, привязали и с широких бугристых плеч сорвали рубаху. - Берегись, ожгу! - заорал кат и размашисто стегнул плетью. Из-под ремня брызнула кровь. - Раз! - стукнул посохом о землю паралитик и облизнулся. - С проводкой! С проводкой! - закричал Прокофий и, приплясывая подле терзаемого тела, сладостным шепотком зачастил: - Вот оно, счастьице! Вот оно, золотое!.. Старик Демидов сбросил колпак, ветер обдувал его желтую плешь; глаза его расширились; чуть-чуть дрожали и раздувались чувственные ноздри. Вслед за палачом он взмахом посоха отсчитывал удары: - Двадцать пять! Двадцать шесть!.. Склонив лохматые головы, чумазые, поникшие, стояли работные, женки и дворня. Румяная Настасья, закрыв передником лицо, беззвучно плакала... Заводской парень выдержал двести ударов. Его отвязали, стащили с козел и бросили под ноги старому Демидову. Паралитик заегозил в кресле. - Ой, добро! Ой, хорошо отходили! - хвалил он ката, разглядывая иссеченную в лоскутья спину несчастного. Слуга схватил ведро и окатил избитого студеной водой. Молодец очухался, вскочил на ноги. Шатаясь, неуверенно переставляя ноги, он протянул руки и пошел навстречу сияющему солнцу, жадно глотая чистый, живительный воздух. - Ох! - радостно вздохнул парень. - Вырвался-таки! Вот оно, мое счастье!.. Прокофий стих вдруг; изумленно глядел он на работного. - Гляди, каков человек! - крикнул племянник дяде. - Стой! Стой!.. Хозяин сам нагнал удальца, схватил его за руку. - Молодец! - похвалил он парня. - Хоть тысячу прозевал, но похвал достоин... Настька, Настька, подь сюда! - позвал он. Стряпуха, утерев слезы, боязливо подошла к хозяину. - Люб парень? - в упор спросил молодку Демидов. - Люб! - покорно отозвалась она. - Ну вот тебе и мужик! - весело отрезал Прокофий. - Пойдешь за него замуж? У молодки вспыхнули глаза: - Не шутишь, барин? Демидов насмешливо улыбнулся: - Кому он нужен, поротый! Где он себе женку отыщет? - А за битого двух небитых дают! - смело отозвалась молодка и обратилась к избитому парню: - Ваня, возьмешь меня в женки? Работный подошел к ней, взял за руку: - Идем, Настенька! Идем, моя радость! Глядя им вслед, старик работный, переживая неудачу своего молодого друга, разочарованно покачал головой: - Эх-ма, было б счастья два! Одно загреб, а первое упустил. Я бы глазом не моргнул, а свое взял! - Неужто не моргнул бы? - удивленно спросил Прокофий. "Господи Иисусе! - суеверно оглядел его работный. - Никак опять подстерег на слове!" Однако отступать было поздно; старик смело поглядел в лицо Демидову и сказал: - Истин бог, и глазом не сморгну! - Молодец, дедка! - похвалил хозяин. - Уговор сразу: я пальцем пугаю, а ты не сморгни. Выдержишь - жалую сто рублей. Сморгнешь - полета плетей. Становись! Старик потуже перетянул ремень, разгладил жидкую бороденку и стал перед Демидовым столбом. - Держись! - закричал хозяин. - Держись, глаза выколю! Растопырив длинные костлявые пальцы, которые страшили своей необыкновенной подвижностью, он угрожал. Казалось, вот-вот пронзит глаза. Но старик неподвижно и бесстрашно стоял не моргая. - Гляди, гляди, вот пес! - непонятной радостью трепетал Прокофий. Никита Никитич взглянул на седого деда, замахнулся посохом и прохрипел зловеще: - Пронжу! Острие посоха задержалось у самого глаза. Старик не дрогнул. - Сатана! - обругался паралитик и недовольно отвернулся. Долго бесновался Демидов, но никакие страхи не покорили деда. - Ух, сломил, черт! - устало выругался заводчик. - Откуда у такого старого да сила взялась? - Эх, милый, укрепится духом человек, крепче камня станет. Ослабнет - слабее былинки! - Бери сто рублей и уходи! По приказу хозяина отсчитали сто рублей серебром и положили перед мастерком. - Все твое! Загребай и иди, куда хочешь, в белый свет! За старостью ненадобен! Старик хмуро поглядел на рублевики и сердито вымолвил: - Не хочу твоих денег! Много слез из-за них пролито! - Подумай, о чем говоришь! - сердито прикрикнул заводчик и поднял налитые злобой глаза. Старый мастерко не испугался, не опустил глаз. Никите Никитичу стало не по себе от этого взгляда, он дернулся и замахал костлявой рукой: - Уйди, уйди прочь! Старик надел шапку, взял посошок и поклонился барину: - Прощай, хозяин! Не мила тебе правда. Но ты запомни, что правда на огне не горит и в воде не тонет! И Мамай правды не съел, а барам подавно ее не укрыть! Он поднял голову и побрел по дороге. И таким гордым и неподатливым показался этот старый человек, что Демидов не утерпел и сердито обронил: - И откуда ныне такой народ строптивый пошел?.. Шумные забавы сменялись странными выходками, но скука, как верный пес, неотступно следовала за Прокофием. Хмурый ходил он по хоромам, не видя выхода своей тоске. - Никак ты опять приуныл? - обеспокоился Никита Никитич. - Погоди, я тебя так распотешу, так встряхну, что на карачках от радости поползешь! - пообещал он. По всем дорогам, деревенькам и монастырям Демидов распустил молву: "Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят бочари дубовую бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять нищую братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю на поклон, тому больше будет отпущено!" Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных попрошаек. Из дальних сел, из лесных монастырей - отовсюду устремились люди в Невьянск на зов грозного Демидова. Толпы людей, обездоленных господским произволом, покалеченных в огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через каменистые шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом росла и окрылялась сказка. Рассказывали странники: - На высокой горе, на маковке, под синими небесами, под белехонькими облаками сидит в парче, в золотой шапке, усыпанной самоцветами, грозный Демидов-владыка. Сидит и горько плачет, кается перед господом за погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде, в непотребстве, в алчности. И сказал господь ему: "Смирись, ненасытный человек, раздай свои богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!" Послушал грозный Демидов господа, собрал он золото и серебро, лалы и яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе и поджидает божьих странников, скитальцев и горюнов, чтобы раздать им нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько народу явится и кто дойдет до высокой горы, до маковки, только кто первым поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия?.. Не все сбылось так, как донесла молва. В духов день в распахнутые ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком крыльце, крытом ордынскими коврами, в золоченом кресле и впрямь сидит старый Демидов в дорогих одеждах и бархатной мурмолке. Рядом с ним - узколицый черноглазый племянник. Стоит подле них дубовый бочонок и полон-полнехонек серебра... Прокофий Акинфиевич с омерзением и страхом глядел на скопище, затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие, бряцали веригами юродивые с безумными глазами, калеки напоказ выставляли свои страшные уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались и назойливо лезли вперед. Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу. Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел - неясный гул покатился по площади. Все, что копошилось внизу у крыльца, потянулись вперед. Куда ни взглядывал заводчик - всюду светились надеждой впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в своей необыкновенной подвижности, уже тянулись к Демидову, дрожали, скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молил: - Пустите! Пустите! Я первый приполз... Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле. - Мосолов! - позвал заводчик приказчика. - Тут я, сударь! - поклонился Иван Перфильевич. - Следи отсюда и будь на страже. Знак дам! - многозначительно сказал хозяин. Прокофий ожил: чуяло сердце - великую потеху затеял дядя. "Обошел старый выдумкой!" Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно повел плечами; лицо его было строго и зло. - Ты что? - обратился к нему заводчик. - Боюсь, шибко боюсь, Прокофий Акинфиевич, - торопливо прошептал он. - Как бы беды не вышло. Хозяин встрепенулся, горделиво вскинул голову: - Никогда! Кто нам судья? Мы тут боги и цари, нам и судить! - сказал он вызывающе. - Давайте, дядюшка!.. Паралитик передал ковш племяннику. Подойдя к бочонку, Прокофий ковшом загреб серебро и опрокинул его обратно... Протяжный стон пронесся по площади. Голодные глаза впились в сверкающую струю. - Нам! Нам! - закричали все разом. - Дай! Дай! - потянулись руки. Но Демидов томил, дразнил звоном металла, блеском его. Он разжигал жадность людей. Старый паралитик одобрительно кивал утиной головкой. - Потоми, потерзай эту погань! - шептал он. - Батюшка, батюшка, осчастливь! - кричали нищеброды. - Ишь ты! - ехидно усмехнулся Никита. - Не робили, а просят! - Пощади, пожалей, родимый! Имей сердце! - вопили калеки. Оборотясь к племяннику, Никита крикнул: - А ну, Прокофий, сыпани в них!.. Тот, как сеятель, взмахнул наполненным ковшом: серебряные полтинники и рублевики, звеня, подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча друг друга, забыв о ранах и своих увечьях, убогие и калеки, старушонки, пропахшие ладаном, и убивающие плоть и соблазны юродивые - все, все бросились за сребрениками... Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой и крики взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди, удушаемые в тесноте. Глядя на это, Никита Никитич ликовал: - Прокопка, сыпани, сыпани им!.. Заводчик осыпал площадь серебряным дождем. Раскрасневшийся, возбужденный, он упивался зрелищем. Слабые, чтобы уберечь добычу, монеты прятали за щеку. Нищебродки, навалившись телом на рублевик, кричали: - Мое! Мое! Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло. С выпученными, страшными глазами на ступеньки высокого крыльца к подножию Демидова всползал юродивый. Его лицо гноилось, смердило; грязные лохмотья волочились в прахе. Тяжелые железные вериги громыхали при движении. Протягивая длинную костлявую руку, он вопил: - Мне кинь, мне!.. Замолю грехи твои!.. Никита схватил посох и огрел безумца. - Прочь, звероликий! - закричал он. Но юродивый, издавая вой, лез дальше. Тогда заводчик взмахнул платком... Из псарни на площадь ринулся десяток разъяренных волкодавов. Спасая добычу, себя, обезумевшие люди бросились врассыпную. Недавно распахнутые ворота теперь оказались на крепком запоре. Страшные "зверовые" псы казаков, злые "тазы" - овчарки киргизов, мужицкие сторожухи по свисту демидовских егерей кинулись на людей. Они со всего стремительного бега бросались на человека, опрокидывая своей тяжестью, и мертвой хваткой рвали за горло... - Вот так потеха! - завертелся в кресле паралитик. - Вот так радость! - Он не утерпел, наклонился вперед и закричал псам, науськивая их: - Ату! Ату сквернавцев!.. Одиночки, сбитые с ног, добирались до крыльца, всползали на ступени и умоляюще протягивали руки. - Спаси!.. Спаси!.. Никита Никитич весь дрожал от сладостного беззвучного смеха. Глаза его были хмельные. Дотянувшись до верхней ступеньки, юродивый пал под тяжестью разъяренного волкодава. Пес рвал его лохмотья, тело. Несчастный протягивал руки, кричал исступленно: - Будь проклят ты!.. Проклят!.. В пустых глазах Прокофия вспыхнул огонек: - Вот это потеха! Вот это выдумка!.. Но в эту страшную минуту на площадь выбежал высокий бородатый детина с бичом в руках. Он зычно закричал псам: - Злодей! Лысый! Ратай, - все ко мне! Рыча, злые псы оставили несчастных, только серый волкодав продолжал терзать поверженного. Детина ринулся к парадному крыльцу. Не добежав до него, он с огромной силой взмахнул длинным ременным бичом и гневно закричал псу: - Геть, кровожадина! Вслед за этим в ясном воздухе прозвучал сочный свист, и узкий ремень хлестко опоясал пса. Волкодав взвыл от боли и покатился по песку. Ощерив белые крепкие зубы, широкоплечий молодец еще раз за разом щелкнул бичом. Утихомиренные зверюги, трусливо поджав хвосты, сразу присмирели и не сводили настороженных глаз с гневного псаря. Он закричал на всю площадь: - Живей убирайтесь, бездомники! Расходитесь, перехожие! Кто-то широко распахнул ворота, и люди торопливо стали убираться с площади... - Мосолов! - истошно закричал паралитик. - Люди! Приказчик напролом шел навстречу детине. Он сразу узнал его: только с месяц назад этот русоголовый бравый мужик прибежал с Покровского - графа Шувалова - медного завода и поступил псарем к Демидову. Звали удальца Хлопушей. Сейчас он крепко сжимал в жилистых руках уручину бича - козью ножку, а толстый круглый ремень змеей вился подле его ног. Детина не опустил упрямых глаз под грозным взглядом приказчика. - Хлопуша! - прохрипел Иван Перфильевич - и осекся. - Прочь с дороги! - резко выкрикнул он Мосолову и статной походкой, не сгибаясь, прошел к паралитику. - Ты кто? Ты кто? - заикаясь, в страхе залепетал тот и оглянулся. Прокофия за креслом не было, струсил и сбежал. Бородач поднял открытое волевое лицо. - Не узнал, барин? Пришел усовестить тебя, хватит терзать народ! - просто и смело ответил он. Демидов ехидно усмехнулся. - Усовестить! Пошел прочь отсюда, бродяга! Не мешай потехе! Мосолов! - застучал костылем в половицу крыльца Никита Никитич. - Не смей трогать несчастных! - сильным голосом угрожающе вымолвил мужик и сжал уручину бича. На руках детины вздулись жилы. - Тронешь, как взмахну наотмашь, так разом твою лысую башку, как сырое яйцо, расхлещу! - Как ты смеешь! - перехваченным от страха голосом выкрикнул паралитик. - Все смею! - хладнокровно ответил мужик, и его жгучие глаза пронзили хилого демидовского наследника. - Раз на такое пошел, пеняй на себя! Мстить будешь, в цепи закуешь? За меня красного петуха пустят, и тогда своих костей не соберешь, хозяин! Паралитик в испуге замахал рукой: - Уйди, уйди! Но грозный человек не уходил, шевелил плетью. Псы виновато растянулись у его ног. - Увезите меня, увезите! - завопил Никита Никитич, и перепуганные за жизнь хозяина слуги потащили возило в покои. На площадь той порой со всего завода сбежались работные: кто с ломом, кто с молотом, кто с кайлой. Возбужденные и озлобленные, они кричали: - Веди нас, удалой! Терпения больше не стало! Детина высоко поднял голову и сказал работным: - Погодите, придет день, и ударит над барином гроза с громом и молнией! Он торопливо пошел через всю площадь. Ветер развевал его густую русую бороду. Позади детины плелись унылые псы. Никто из демидовских полицейщиков и егерей не посмел задержать дерзкого мужика. Ночью Хлопуша оседлал лучшего каракового бегунка и умчал в горы... Все осталось сокрытым, как оставались доселе тайными все злодеяния Демидовых. И кто вступится за нищебродов, побирух и бездомных бедных людей, серой хмарой бродящих по российским дорогам? Ворон, когда летит через демидовские владения, и тот замедляет полет. Кто знает, почему: то ли чует добычу - мертвое тело, то ли сам страшится и слабеет от страха при виде человеческой скорби? Тоска и пустота все равно не покидали Прокофия Демидова. В один из дней по обыкновению своему заглянул он в покой своей забытой жены Матрены Антиповны. Просунув острый носик в полуоткрытую дверь, он с холодным равнодушием окликнул больную: - Ку-ку! Ты жива еще, Матреша? Она не отозвалась: лежала неподвижной. - Что молчишь? - рассердился Прокофий и переступил порог. Звенящая тишина наполняла комнату; в углах сгущались тени; в узких стрельчатых окнах догорал закат. Прижав перст к губам, Демидов неслышно, на цыпочках подошел к постели, думая напугать жену внезапным окриком. Он склонился над ложем... Тусклые, мертвые глаза уставились на него. Лицо было восковое, сморщенное. Чужая; незнакомая женщина лежала перед ним. Прокофий вышел из горницы и тихо прикрыл за собой дверь... Через неделю, захватив с собою дочь Настеньку, он уехал в Москву, передав управление заводами дяде, Никите Никитичу Демидову. 4 Высокие густые травы зацвели в уральских долинах, в лесах и на взлобках гор. Тихо стало в лесных дебрях: сидели в гнездовьях птицы, жировал зверь, отгулявшийся в брачной поре. Палило высокое солнце, накалялись от жара каменные россыпи, а внизу, у рек и горных озер, освежала прохлада. Ночами над Камнем вставало и трепетало в темном небе зарево: на десятки верст горели леса, подожженные башкирами. На Казанской тропе толпа удалых людей напала на русскую деревеньку, разбила, разграбила ее дотла. Увели башкиры русских женщин в недоступные горы, а дома подожгли. Из деревеньки пламя перебросилось в лес и загуляло на просторе. Никита Акинфиевич Демидов возвращался из Санкт-Петербурга в Тагил - в родовое демидовское гнездо. Был он хмур, зол на брата. Глядя на зарево в небе, он грозил башкирам: - Погодите, я вас успокою! Я укрощу вашу буйную кровь! В дороге он ко всему по-хозяйски приглядывался, все высматривал. - Эх, сколько лесов и земли простирается тут, не зная прилежных рук! - сокрушенно вздыхал заводчик. Позади остались сенатские ненавистники, отменившие духовное завещание отца. В Москве, в наследственном доме, он поселил занемогшую жену. Ссылаясь на слабость, она отказалась ехать на Каменный Пояс. Ехал Никита Акинфиевич в карете, а позади тянулся обоз. Везли холопы столичные покупки хозяина: богатые наряды, всякие диковинки и, что было внове, ящики с книгами. Ехали в обозе повара, иноземные мастерки, русские умельцы лить отменные пушки. В особом возке ехала девка - полячка с золотыми косами. Тайно от жены вез ее Демидов в свои горные владения. После многих дней беспокойного пути поздним вечером перед хозяином встали крепкие заплоты Тагильского завода. Ущербная луна огромным красным рогом медленно выплыла из-за леса и, то прячась, то ныряя в синюю глубину неба, неверным светом осветила заводские строения и широкие приземистые домны; над ними искры золотыми пчелами стремились в тьму; багровело небо. Залаяли сторожевые псы, где-то далеко-далеко на лесной опушке им ответил протяжный и унылый волчий вой. Распахнулись ворота, карета въехала в ограду. Потянулись низкие бревенчатые избы, крытые дерном. Узкие крохотные оконца в них, затянутые воловьими пузырями, светились изнутри. В прорубы над дверью тянулись дымы. После тяжелой работы хозяева топили печи. В домишках гомонил народ, покашливал от едкого дыма. Вот серебристой скатертью среди копоти и темных кустов развернулся обширный-преобширный пруд, а у самой лунной дорожки встал белокаменный дворец. - Приехали! - крикнул Никита и распахнул дверцу кареты. Перед ним неуклюже склонился приказчик Яшка Широков - старей поджарый кержак с искоса глядевшими желтыми глазами и черной бородой клином. - Здравствуй, батюшка, здравствуй... заждались мы. Давно поджидали господина нашего! - неожиданно слащавым голоском заговорил он. В жалованном предлинное кафтане до земли, расшитом серебряными галунами, туго подпоясанный синим шелковым кушаком, он скорее походил на столичного ямщика, чем на правителя огромного завода. Барский дом светился огнями. Было чисто, просторно. На широкой мраморной лестнице постланы мягкие ковры. В прихожей к высоким потолкам тянулись темно-зеленые олеандры. В бронзовых канделябрах потрескивали восковые свечи. И тут же на скамьях сидели ливрейные лакеи - бравые, рослые молодцы, бесшумно вскочившие при появлении хозяина. Они бросились навстречу Демидову. Все было так, как в хорошем столичном доме. Никита Акинфиевич с удовлетворением оглядывался и отходил сердцем: "Недурно батюшка с дедом тут обставились!" И впрямь, Тагильский завод, ставленный позже Невьянского, когда первые Демидовы вошли в силу, был обширнее, значительнее, а палаты хозяйские на славу роскошны. Приказчик неслышными шагами нагнал хозяина в кабинете и, слегка смущаясь, спросил: - А куда ее... барыньку золотокосую, прикажете? - Посели экономку в светелке, там, где тихие переходы! Да смотри за ней, в случае чего бороду вырву! - строго сказал Демидов. Подняв властные глаза на приказчика, он сказал: - Ныне покажешь книги и планы! Не терпелось молодому заводчику, хотелось поскорее обозреть свое новое хозяйство... Помывшись с дороги в баньке, Никита Акинфиевич весь день просидел в отцовском кабинете, знакомясь с планами и книгами. Перед ним развернулись обширные владения: леса, шахты, курени и прославленный на весь мир своим железом Тагильский завод. Демидов отодвинул книги и сказал радостно: - Что ж, есть где размахнуться! Не беднее братца будем! - Может, ваша милость оглядит все на месте? - осторожно спросил приказчик. Хозяин покачал головой: - Не приспело еще время. Дай дух отведу. Мыслю отгулять на воле. На что же тогда богатство дано в руки, коли не испытать радость? После потехи и за работу возьмусь!.. Дородный, с крупным породистым лицом, в пышном волнистом парике, он походил на знатного вельможу. Глядя на его толстые, мясистые губы, Яков Широков невольно подумал: "Сластолюбец!" При отце, покойном Акинфии Никитиче, сыну доводилось туго. Батюшка скупился на денежные выдачи. Между тем Никита был на возрасте, женат на дворянке, и самому Акинфию льстило, когда сын держался с достоинством, одевался по-барски, в бархат, носил кружева и парик. "Этот пролезет в знать!" - глядя на сына, мечтал тульский кузнец. Сдержанный, хитрый, Никита ластился к отцу и добился того, что стал любимым сыном. В чаянии наследства сынок жил степенно, держался благонравно. И вот сейчас, почувствовав волю и богатство в своих руках, он решил расквитаться за долгий пост и воздержание. Яшка Широков сбился с ног, устраивая потехи для господина и девки с золотыми косами. Она была статная и гибкая; без умолку щебетала. Сумрачный кержак, постник и аскет, до беспамятства любивший только завод и деньги, опасался женщин. Но горячая, вертлявая полька волновала и его своей красотой. "Хороша блудница!" - втайне залюбовался он девкой. Юлька - так звали экономку - крепко полонила хозяина. Все дни он проводил у нее в светелке. Неистовый, громкоголосый, он становился при полячке покорным, садился у ее ног и часами не сводил глаз с молочно-матового лица красавицы. В Иванову ночь по наказу хозяина на ближних горах и на островах жгли костры. На елань [лесную поляну] среди густых елей согнали девок. Сам хозяин, полураздетый и хмельной, восседал у костра подле полячки, одетой в тонкую, прозрачную тунику. Девки плясали у костра, водили хороводы... А в полночь хозяин и Юлька убрели в темный лес искать колдовской цвет папоротника. Так весело для барина проходили многие дни. Теперь по озеру часто плавали разукрашенные лодки, в воде отражались огни иллюминации. На острове играла роговая музыка. Ее нежные звуки в безветрие далеко разносились по окрестностям. Юлька придумывала все новые и новые развлечения. Приказчик Яшка Широков, почуяв свободу, хозяйничал себе в пользу - исподтишка, осторожно тащил что попадалось под руку и тайно переправлял в раскольничьи скиты. Никита Акинфиевич в своем упоении Юлькой ни о чем не думал. Полячка любила коней, и хозяин завел тройку вороных. Их привели издалека, из ордынских степей. Конюхом отобрал Никита парня из крепостных - Митьку Перстня. Бежал холопишка от помещика из России, пристал к разбойничьей шайке на Каме, колобродил, да прискучило все и пустился отыскивать вольные земли. Проник вместе с другими бегунами на Камень, а тут демидовские дозоры захватили и приставили к работе. Перстень был легок на ногу, охотник - зимой отыскивал медвежьи берлоги и один на один ходил на зверя с рогатиной. Небольшого роста, проворный, с маленькими глазами, сверкавшими из-под густых нависших бровей, он и сам походил на лесного хозяина. Никто лучше его не мог объезжать коней; он-то и обхаживал тройку вороных бегунов. Он запрягал ее в нарядную упряжь, украшенную серебряным набором, пристегивал валдайские колокольчики и, в красной атласной рубашке, в кучерской шапочке набекрень, садился на облучок. - Во весь дух, Митенька! - просила Юлька, усаживаясь в легкую колясочку рядом с Никитой. Перстень умел потешить красавицу, - он и сам любил бешеную скачку. Выехав на дорогу, Митька посвистом горячил коней. Заслышав знакомый призыв, коренник Игрень-конь, высокий длинноголовый скакун с тонкими сильными ногами, мгновенно оживал, раздувал влажные трепетные ноздри и входил в азарт. Легко и плавно он брал с места, все больше и больше с каждой минутой ускоряя свой бег. Играя, он легко выкидывал тонкие крепкие ноги и мчал, склоняя набок косматую голову и кося злыми фиолетовыми глазами. Пристяжные рвались в стороны и, потряхивая гривами, стлались над дорогой. Разливались-звенели колокольчики... Полячка, сбросив кашемировую шаль, сияя золотой головкой, вскакивала с сиденья, кричала: - Быстрее, Митенька! Ухватившись за плечо ямщика, она колотила его маленьким крепким кулаком в спину: - Горячи, Митенька! Перстень рявкал на весь лес, ярил коней. Желтая пена клочьями падала из горячей пасти Игрень-коня. В ушах свистел ветер, рвал и расхлестывал Юлькины косы. С развевающимися пышными волосами, раскрасневшись, она кричала: - Ах, добже! Ах, добже!.. Оборотясь к Никите, она скалила острые, беличьи зубки. - Пане! Пане, что жмуришься? От быстрой езды у Демидова кружилась голова. Он крепко держался за сиденье и, разглядывая подружку, восхищенно думал: "И до чего ж хороша девка!" Так они могли мчаться до тех пор, пока не унималась горячая кровь Юльки. Тогда Перстень сдерживал коней, разудалый звон бубенцов переходил на мелодичный, и хозяева мало-помалу приходили в себя. В один из дней тройка вороных вынесла хозяев на простор. Стоял тихий предвечерний час, когда сиреневые дали казались прозрачными. Раскаленное солнце медленно погружалось в зеленый океан лесов. Затихали птицы, угасал шум. На дорогу ложились лиловые тени. Только неугомонный красноголовый поползень где-то выстукивал под зеленым навесом хвои. Натянув вожжи. Перстень гнал коней. Казалось, не кони мчались, а кружила, уходила из-под звонких копыт накатанная дорога, бежали мимо лес, кусты, мелькали падуны-ручьи, сверкали озера. Солнце погрузилось в бор, и разом вспыхнули и озарились багровым пожаром стволы сосен. Чудилось, пылал весь лес, охваченный алым пламенем. Юлька завороженно смотрела на игру вечерних красок. - Как дивно, пане! - ластилась она к Никите. Огромный, румяный от зари, он могуче обнимал ее худенькие плечи. Кто-то темный, лохматый перебежал дорогу. "Медведь!" - догадался Демидов, и в этот миг кони рванулись вперед. Изо всех сил натянул Митька вожжи, закричал любимому Игрень-коню: - Тишь-ко! Тишь-ко!.. Но встревоженный коренник, закусив удила, как вихрь мчался вперед. Жарко дыша, вздрагивая всем телом, сбившись с плавного ритма, из стороны в сторону кидались пристяжные. Коляска подпрыгивала, кренилась от ударов об узловатые корневища. Кони мчались в раскаленный пожар зари. Впереди мелькнул Аликин-камень, за ним в пропасть низвергался падун-ручей. Здесь дорога круто сворачивала влево. Но черные демоны-кони ничего не хотели знать - неслись к бездне... - Пан, пан, мы пропали! - по-детски плаксиво закричала Юлька. - Ратуйте, люди добрые!.. Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка над вздернутой пухлой губой. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в перепуганное лицо, спросил насмешливо: - Ага, умирать-то страшно? Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой! - Иезус-Мария... Оборони, боже... Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше. "Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?" - хладнокровно прикидывал Демидов. Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе. - Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!.. - Стой!.. Стой!.. - исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: - Держись, хозяин!.. Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая - и гибель... Все замерли. Казалось, кровь остановила свой бег. Но что это? Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням. "Пропал человек!" - безнадежно подумал Никита и закрыл глаза. Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах... И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца. Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели. Вороные сдержались на краю бездны. Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы. - С тебя доводится, барин! - простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске. Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы. - Ух, ты! Вкусно-то как! - прокряхтел он и огладил бороду. - Отколь ты, леший, брался? - ревниво накинулся на него Митька Перстень. - Где был, там нет, где ходил, там след! - насмешливо отозвался цыган. - Кто ты? - спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза. - Беглый! - нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга. - Откуда сбег? - дивясь наглому признанию, спросил Никита. - С Алтая сбег. Бергал [на Алтае в те времена рудокопов называли бергалами] я! - расправил широкую грудь черноглазый. - Так ты и с горным делом знаком? - удивленно спросил Демидов. - Как звать? - Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! - отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки. - Н-да! - в раздумье промычал Демидов. - Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод - работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю. - Что ж? - охотно отозвался бродяга. - Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин... Бывай здорова, барынька! - поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков... - Силен цыганище! - сплюнул вслед Перстень. - Такие люди с хода свою судьбу хапают... Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани. Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря... На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему: - Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне. Бродяга поклонился, посулил: - Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек - положу за него душу! - Любо! - похвалил Демидов. Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их. "Беспокойный больно! По всему видать - разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил", - раздумывал он. Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний. Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком. - Ну, как дела, Яков? - глухо спросил он. - Известны: орудует заводишко, льем железо, - пожал плечами Широков. - Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! - твердым голосом сказал Демидов. - Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина - дом сирота, а заводу и вовсе погибель! - Оно так! - послушно согласился приказчик. Никита продолжал: - Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!.. Приказчик удивленно разглядывал хозяина. "Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?" Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: "Неужели так быстро разлюбил веселый пан?" Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл. Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья. Демидов, просто одетый, сказал ему: - Ну, дедко, пришел к тебе учиться! Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил. - Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение - ох, какое терпение надо, чтобы постичь его! - Выдюжаю. Я терпелив, дедко! - улыбнулся Никита. Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился: - Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут! Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной - от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы: - Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то... - Доведу! - уверенно отозвался Демидов. - Опять похвальба! - сердился старик. - Сробь, сдай, а тогда и хвались! А работенка твоя плохая. Скажем, не гожа. Будь я Демидовым, гнал бы прочь тебя от домны! Самолюбивому, гордому Никите трудно было сдержаться, чтобы не пугнуть мастерка. Впрочем, старик был не из пугливых. Когда ученик портил дело, он не сдерживался и кричал в сердцах: - Что робишь, сатана! Кто позволил тебе разор чинить? Губишь металл-то! Прочь, кобылка!.. В заводе нерадивых и неумелых учеников обидно кликали "зеленой кобылкой". Демидов гоготал над ершистым дедом. - А ты не гогочи! - грозил мастерко. - Гляди, по рукам хвачу; ну, что опять робишь?.. Демидов был упрям: долго трудился он под началом строгого мастерка и дошел до умельства. Когда Никита выдал первое литье, Голубок радовался как дитя. Он бойким кочетом носился вокруг домны, распустив бороденку. Глядя на огненную лаву, воскликнул: - Удалась на славу! Только пушки лить! Ай да кобылка! Дай я тебя расцелую! Мастерко бросился обнимать Никиту, но тот повернулся к нему спиной и позвал: - Ну что ж, идем за мной!.. Он повел дедку в хоромы, и там Юлька вынесла на расписном подносе чару хмельного. Мастерко смахнул шапчонку. - Вот спасибочко, угодил, Акинфич, - прижмурился он от удовольствия. - Из таких рук одна радость испить. Юлька с улыбкой посмотрела на веселого старичка. - Вот видишь, дедко, все у меня есть и все удается! - похвастался Никита. - Не роблю я, а каким царством обладаю! Голубок выпил, поморщился и смело ответил хозяину: - Годи хвастаться-то! Все у тебя есть: и заводы, и домны, и экие палаты, и красавица-раскрасавица, дай ей, господи, здоровья! С заводами все же, хозяин, всяко бывает. А вот мое мастерство всегда при мне будет. Вот и выходит, я сильнее тебя, барин! Демидов побагровел. Слова мастерка задели его за живое. - Это почему же? Что-то недомыслю твоих слов! - сказал он. - Поднеси еще чару, - попросил старик, - поведаю тебе одно тайное предание. Ему вновь налили хмельное. Осушив чару, Голубок утер седенькие усы и тихим, размеренным голосом повел рассказ: - От дедов слышал преданье, а они от прадедов дознались про это. В незапамятные годы русские люди достигли Каменного Пояса и впервые спустились в шахту. И тут свершилось страшное, батюшка. Семь дней и семь ночей непрестанно хлестал огненный дождь. Поднялась буря и погнала из рек и морей сокрушительные валы. И воды смывали верхушки гор и уносили в океаны. Сотрясалось все небесное и земное: помрачилось солнце, скрылся золотой месяц. На все навалилась тьма непроглядная, и от того стало на сердце тошно... Мастерко перевел дух, взглянул на Демидова и со вздохом продолжал: - Прост человек, а все же догадался, что неспроста хляби разверзлись и мрак пал на горы. Кому охота идти навстречу своему горю-злосчастью? Отказались холопы спускаться под землю и робить на радость другим. Но сильны хозяева и плетями приневолили людей лезть в кромешную тьму, в недра земные. День и ночь, батюшка, мозолистые руки не знали покоя - все робили и робили. Нет беспросветнее труда под землей, когда гонят тебя без оглядки, без жалости. Подземелья, глубокие и сырые, узкие, что кротовины, губили людей дешевой смертью: то глыба сорвется на трудягу - и прости-прощай тогда свет белый, то вода зальет, то еще какая другая беда настигнет. Все, милый, к одному концу, к одной напасти... И вот в такой поре среди рудокопщиков появился Аким-богатырь. Эх, и человечище: плечист, молодецкой ухватки и своего брата в беде не оставит! И стал он робить, как все кабальные. Известна барская хватка: упустил - плетями засекут, живьем сгноят, вроде как у нас... Заводчика покоробило, он поморщился и сердито перебил Голубка: - Ты, старый брехун, полегче! Не больно мути словами... - Э, милый, так сказка сказывается, так песня поется. Из нее слова не выкинешь! - спокойно ответил старик и, не смущаясь, продолжал дальше: - Раз ночью гнал Аким тачку с рудой, а впереди, откуда ни возьмись, навстречу огромный черный бык: рога - дуги, глаза - фонари... Уперся бык в тачку с рудой. Попробуй сдвинь такую силищу! У Акима сердце сжалось, растерялся споначалу. Еле опомнился. "Страшен ты действительно, - говорит ему. - Но не из пужливых я, потому что вспоил-вскормил меня простой народ и силы мне свои передал. Оттого в руках моих и в сердце могущества куда больше твоего". И как двинет тут Аким тачку с рудой, бык и взреветь не успел, разом очутился под колесами и там рассыпался на мелкие искорки, и сразу светло и легко стало на душе... Заводчик пытливо посмотрел на мастерка. - Не пойму, что к чему? - невинно спросил он, но дедке по глазам хозяина понял - лукавит он. А все же осмелел и сказал Демидову: - Как не понять тут. Разумей: во всяком противстве главное - иметь надо разум да молодецкую ухватку, и поборешь тогда любого супостата, хоть и страшен он... - Но кто ж сей черный бык? - упрямо спросил хозяин. - А тут уж и мне не сказано и про вас не говорено! - на сей раз уклонился мастерко. Не по душе пришелся Демидову тайный сказ, нахмурился он, поднялся с кресла. - Ну, иди с богом, дедко, отблагодарю после, - пообещал он литейщику. На том и разошлись. Через неделю, когда Голубок хлопотал у домны, его сманили в каменную амбарушку, там повалили и отхлестали ремнями. Стегал его Ивашка Селезень - цыганистый бродяга, обревший вдруг силу на заводе. Из распахнутого ворота рубахи варнака лезла густая потная шерсть. И весь он был волосатый, сильный. Оскалив зубы, он бил и приговаривал: - Смирись, батька! Покорись, хлопотун!.. Отстегав, старика поставили на Ноги. Селезень крикнул: - Вали, дедко, да боле не попадайся под мою руку! В другой раз отяжелеет она, не сдюжаешь! Голубок поправил портки, поклонился бродяге и незлобиво спросил: - Милый ты мой, а скажи, за что отстегали меня, по какой нужде? Селезень откинул ремень и пояснил: - Первое, стегали тебя за тайный сказ. Умен Никита Акинфиевич и рассудил, что к чему. Так и сказал: "Не свалить работному Акиму барина - черного быка". Учти это, старик, и прикуси язык! А второе - побили тебя, чтобы не возгордился. Хошь ты и хозяина учил, а свое место знай... Мастерко Голубок опять поклонился: - Спасибо, милый, за науку! Век не забуду сего денька! - На том будь здоров! - засмеялся Селезень и вытолкал старика из амбарушки. 5 Прошло только полвека с той поры, когда первые Демидовы и другие заводчики появились на Каменном Поясе, но слава уральского железа далеко перешагнула пределы отечества. Еще не так давно Швеция славилась своим железом и была главным поставщиком его в Англию, а сейчас Россия заняла первое место в снабжении Англии металлами. Демидовские заводы широко развернули "заморский отпуск". К зиме 1745 года очередной демидовский караван стал на зимовку в Твери. На сорока семи судах нагружено было триста двадцать три тысячи пятьсот сорок пять пудов железа, из которого большая часть предназначалась для Англии. В декабре того же года Никита Акинфиевич заключил с английским купцом Вульфом договор, по которому обязался поставить двести тысяч пудов полосового железа, и если "более в оном караване явится все без остатку... Кроме его, Вульфа, оное железо никому не продавать". Все больше и больше требовалось железа за границу. Заморские купцы охотно брали добротное демидовское железо. Англичане Аткинс, Ригель и Люзбери заключили с Никитой Акинфиевичем контракт, чтобы ему, "Демидову, на своих собственных заводах под клеймом соболя и поставленных пяти литер CCNAD [статский советник Никита Акинфиевич Демидов] десять разных сортов железа по разным договорным ценам доставить по семьдесят пять тысяч пудов в год". А кроме них, проживающие в Санкт-Петербурге представители английских фирм Томсон, Питерс, Бонир и другие тоже требовали железо с маркой "Старый соболь". Миллионы пудов русского железа уплывали за море. Не было на свете страны, которая могла бы поспорить с Россией в выплавке чугуна: Франция, Пруссия, Бельгия, Англия и даже Швеция далеко остались позади. День и ночь работали демидовские заводы, горы чугуна и железа по вешней воде сплавом шли с Каменного Пояса к балтийским портам. Спрос расширялся, и это радовало и беспокоило Никиту Акинфиевича. Унаследовал он от деда, тульского оружейника, кипучесть натуры, большую хозяйственную сметливость и широкий размах в деле. Подобно деду, в своем стремлении расширить производство он не щадил крепостных и приписных крестьян и всех, кто попадал в его цепкие сети. Потомок весь удался в деда: тянуло его строить, жадно прибирать к рукам богатейший край, изобильный рудами, пушниной, лесами и плодородными землями. Требования на железо "Старый соболь" заставили его заняться строительством новых заводов. Но где их ставить? Взоры заводчика обратились на южноуральские горы. Там на юг грядами тянулись каменистые хребты, шумели первобытные леса, в понизях расстилались обильные пастбища. В этом краю кочевали простодушные башкиры. По примеру деда в 1755 году Никита Акинфиевич в сопровождении приказчика Ивана Селезня отправился в глухие башкирские горы. В своих странствованиях по скалам, падям и лесным уремам набрел Демидов на благодатный уголок. Среди живописных увалов раскинулись многочисленные привольные озера, окруженные могучими лесами, склонившими густые кроны к зеркалу прозрачных вод. Всадники поднялись на небольшой, сглаженный временем курган, который высился над синими озерами. Бесчисленные сурковые, норы темнели в песчаном береге, попискивали среди камней полевые мыши. По скату цветистым ковром пестрел бело-красноватый степной зверобой. Остатки каменных стен высились в голубом небе. В расселинах руин, в быльняке шумел ветер. Когда-то, в давние-предавние времена, мимо древнего городища в этих местах пролегала великая ордынская дорога. Ею на запад шли воинственные народы - гунны, за ними - монголы; по этой дороге пробирались на Русь сибирские татары пограбить мирных поселян. И казалось Никите: не бор шумит, а раздается гул и гомон идущих набегом диких кочующих орд. Демидов скинул шапку, утер обильный пот на широком лбу. - Ну и приволье! - восхищенно сказал он. - Какой простор! Быть бы ястребом да кружить мне тут над всей этой благостью! Цепко сидя в седле, Селезень покосился на хозяина. "Чего тут! Демидовы похлеще ястреба будут", - озорно подумал он, а вслух одобряюще сказал: - Эко место! Металл - рядом, воды - океан, лесов для домны - прорва. Вот и ставь, хозяин, тут завод! - Это верно. Добрый твой глаз! - похвалил приказчика Демидов. - Быть здесь заводу. А другой за озером обладим... - Как, разом два? - удивился Селезень. Никите Акинфиевичу исполнилось всего тридцать лет. Широкоплечий, крепкий, в полной силе человек. Упрямые, волевые глаза, - даже Селезень не мог выдержать их испытующего, пристального взгляда. "Силен и размашист", - внутренне похвалил он Демидова и, подумав, спросил: - А народищу где возьмем на стройку, хозяин? - Хо! - ухмыльнулся Никита. - Было бы болото, а черти найдутся. А мужики на что? То разумей, Иван, Сибирь лежит нетронутой, а народ там жильный, крепкокостый. Вот и работяги нам!.. "И все-то он знает и ко всему уже примерился, ведун!" - подумал Селезень. - Поехали! - закричал Никита. - Надо к вечеру за озера выбраться! - Он тронул повод, коренастый серый конь стал спускаться с кургана. Демидов молодецки сидел в казачьем седле. На загорелом бритом лице появилась самодовольная улыбка. - Отныне земли и воды тут мои! - сказал он по-хозяйски уверенно. Хоть земли осмотренные и не были узаконены, но Селезень всей душой поверил в хозяйское слово. Выглядел Демидов как победитель, покоривший обширные земли... К закату Никита Акинфиевич и Селезень прибыли в затерянное в горах сельцо Кыштым. Не отдохнув, не покормив коней, они взобрались на высокую гору Егозу. Весь край лежал как на ладони: кругом шиханы, озера, леса - размахнись, сила! На малом пространстве насчитал Никита свыше сотни озер. Какое разнообразие их: были тут глубокие и холодные, светлые и прозрачные, мелкие и теплые, мутные и тинистые. А вон - зарастающие озера-болота! Долго любовался очарованный заводчик нетронутым краем. Алчный к богатству, он решил не откладывать дела. - Вот местечко и для другого завода! - решительно сказал Демидов и повел рукой. - Вот оно где, мое новое царство! - Но под горой сельцо, хозяин, и хлебопашцы там, - заикнулся было приказчик. - Это добро! - отозвался Демидов. - На первой поре работные людишки будут. Какие это землепашцы? Кто им дозволил тут землю поганить? То самовольщики, беглые с Руси. Погоди, вот мы их приберем к рукам!.. Косые лучи заходящего солнца ложились на долины и леса. В предвечерней тишине внезапно вздрогнул густой упругий воздух - торжественный благовест огласил крохотные нивы и застывшие леса, понесся над зеркалом вод. Демидов встрепенулся, прислушался. - Никак и храм божий устроили, ишь ты! - удивился он. - Стало быть, и попик тут есть! То добро, легче с мужиками будет сговориться, да и церковь не надо ставить. Тронулись, Иван! Они спустились с горы, добрались до сельца. Старая бабка вынесла их из хибары берестяной корец с квасом да горбушку хлеба. - Ешьте, родные, - предложила она им. - Откуда путь держите, православные? Демидов промолчал, уминая горбушку. - Ты, баушка, скажи, как звать-то тебя? - спросил приказчик. - Звать-то Оленой, милок! - словоохотливо отозвалась старушка. - Восьмой десяток пошел, кормилец. Не работница ныне стала... - А где людишки? - прожевывая кусок, спросил Демидов. - В храме божьем, милок. Ноне день субботний. - Пахоты чьи? - деловито допытывался Демидов. - Божьи, батюшка, - поклонилась бабка. - Наезжают башкирцы, мужики одаривают их кой-когда, вот и все тут! И какие это пашни - скудость одна. К пресвятому покрову в закромах - ни зернышка... - Ладно, спасибо на том, баушка, - поклонился Селезень. Бабка покосилась на его черную бородищу, укрыла ладошкой незлобивую улыбку. - Из цыган, должно быть? - спросила она. - Не сердись, сынок, и цыгане народ добрый. Демидов встал с завалинки, потянулся. - Где поповское жило? - спросил он старуху. - Вон крайний двор! Держа на поводу коней, Демидов и Селезень побрели к дому священника. Там у плетня они привязали их и зашли в дом. В опрятной горнице пахло вымытым полом, свежими травами, набросанными на широкую скамью. - Эй, кто тут есть? - закричал Демидов. На его зов никто не откликнулся. - Должно быть, все на моленье ушли, - разглядывая избу, сказал Селезень. - Скромненько попик проживает. Ох, как скромненько! - вздохнул он. Никита улегся на скамью. Приятная усталость сковала члены, ароматом дышали травы; за тусклым оконцем, как красный уголек, погасала вечерняя заря. Демидовым незаметно овладел сон. Селезень распахнул настежь дверь и уселся на порог. Как сыч, неподвижно, неслышно оберегал хозяина... Заводчик проснулся, когда в избе загудел голос священника. Не выдавая своего пробуждения, он полуоткрыл глаза и незаметно наблюдал за ним. Иерей был высок, жилист, молод лицом и статен. В длинной холщовой рясе, которая болталась на нем, как на колу, он походил на жилистого, костистого бурсака. Русые волосы косицами падали ему на плечи, не шли к его остроносому подвижному лицу. Поп расхаживал по горнице и разминал длинные ручищи. "Силен человек!" - подумал Демидов и открыл глаза. Молодой священник смутился: - Умаялись, поди, с дороги. Не обессудьте, сударь, подать к столу нечего. По-вдовьи живу. Сам по дворам хозяйским мытарюсь: ныне день у одного, завтра у другого... Никита без обиняков спросил у попа: - Беглый ведь? Что за сельцо, чьи земли? У священника потемнели глаза, он опустил руки. - Ставленый, а не беглый я, - тихо отозвался он. - Народом рукоположен. Земли у башкир арендованы. Несмотря на рослость и могучесть, священник держался тихо. Демидов живо определил, чем можно тут брать. Он по-хозяйски поднял голову и сказал решительно: - Было так, а ныне земли мои! И леса эти, и озера, и достатки с людишками - все откупил я. Слыхал? Селезень недоуменно поглядел на хозяина: "Для чего эта ложь?" Никита, не смущаясь, продолжал: - Ты, беглый поп, не ерепенься. Почему так худо живешь? Ряса холщовая, лицо постное, среди дворов, как побируха, шатаешься. Негоже так! Служи мне - жизни возрадуешься! - Демидов порылся в кошеле и выложил на стол золотой. - Бери задаток и служи верно! Священник вскипел от обиды. - Прочь, проклятое! - решительным движением смахнул он золотой на землю. - Не купишь меня, хоть и беден я! - Как звать? - настойчиво спросил заводчик. - Савва, - отозвался священник и взволнованно заходил по избе. - А ты, купец, оставь нас. - Ты очумел, попик, куда гонишь нас на ночь глядя! - нахмурился Демидов и переглянулся с приказчиком. - Да знаешь ли, кто я? - уставился он в священника. - Не дано мне знать всех проезжих, - раздраженно отозвался тот. Заводчик встал и вплотную подошел к священнику. Положив на плечи ему руки, он резко сказал: - Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод! - Так ты Демидов! - изумленно воскликнул поп. - Неужто тебе наши крохи понадобились? - Ага, признал, кто я такой! - радостно вырвалось у Никиты. - Суди теперь сам, что тут будет! Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал: - Трудно будет нам теперь... Горько! Сам Демид пожаловал... На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры: - Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы! Никита весело хмыкал: - То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи. Заводчик обещал башкирам: - Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь - не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает... Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову. - Что за жизнь: тут все рыба да рыба - у нас будет и говядина!.. Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное. Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета - одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти! Демидов знал, чем допечь кочевников. - Студено, баешь? - ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. - Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу [рукоприкладный знак, который ставили башкиры вместо подписи] да в кош бреди, пока жив. В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал: - Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод! Башкиры клали тамгу и отходили... Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей. - Вот и свершилось, как я желал! - не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры. - То еще не все, хозяин! - усомнился в простоте сделки Селезень. - Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба! - Ну ты, оборотень, не каркай! - рассердился Демидов. - Завидуешь, верно, моей силе да проворству. - Завидую! - чистосердечно признался приказчик. И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему. - Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! - пригрозил заводчик. Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича. - По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру - возмущение? - не злобясь, спросил священник. - Не юли предо мною! - разошелся Демидов, весь налился кровью. - Сквозь землю вижу, что мыслишь ты! - А коли видишь, действуй! - смело сказал Савва. - Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! - распалился гневом заводчик. - Попробуй! - угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе. Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы. "Колючий поп! - похвалил он про себя священника. - Такого батю не худо и к себе примануть!" В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: "Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!" Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. "Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль - проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!" - непримиримо рассуждал он о невьянском владельце. В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему: - Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я - будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело. Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил: - Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, - будешь главным на Кыштымском заводе. - Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать? - Сию минуту! - властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: - На, бери, да торопись! Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня. - Пошли-понесли! - весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна. За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев... И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату. - Верши наше дело, батюшка! - поклонился он горному начальнику. - Что так не терпится твоему владыке? - лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял - будет нажива. Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал: - Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти. - Уважительно, - кивнул чиновник и склонился над бумагами. Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну. - Стань тут у двери, коли башкирцы припрут - не пуща и! - попросил он. Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже подписывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание. "Доперли, чумазые! Солдата уламывают", - с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику: - Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь! Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок, просунув в нее руку с бумагой, закричал: - Бачка! Бачка, мы тут... - Ох, идол! - рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. - Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди! В эту минуту чиновник размахнулся пером и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге. - Ну, сударь, - торжественно провозгласил он, - можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова - купчая завершена! - Ух! - шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. - Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость. Тут с великим шумом башкиры наконец прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили: - Обманули нас, бачка, обманули! Башкирский старшина протянул жалобу: - Просим не писать за Демидовым земля. Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал: - Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные... Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу. - Что наделал, начальник? - закричал он. - Зарезал нас так! Где закон, начальник? Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил: - Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате! Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк... Демидов остался весьма доволен Селезнев. - Быть тебе главным в Кыштыме! - Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. - Все отдал? - спросил он. - Все, - не моргнув глазом, ответил Селезень. - Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! - засмеялся Никита. - А сейчас на радостях в баньку... Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару поддавать коньяком. - Какой разор! - ахнул тагильский управитель Яшка Широков. - Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: "Разорители!" А вы изволите заморское вино хлестать на каменку. - Молчать! - загремел Никита. - Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай что велят. Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно! - Дух-то какой, больно хорош!.. Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал. - Ну что, как черт в бучиле, загрохотал? - удивленно уставился в него хозяин. - Да как же! Ловко-то мы башкирцев обтяпали! - с довольным видом ощерился холоп. - А не грех это? - Ну, вот еще что надумал! - отозвался Никита. - На том свет стоит: обманом да неправдой купец царствует! - цинично закончил он и, взяв жбан холодного квасу, стал жадно пить. 6 Первые русские поселенцы появились в Зауралье в семнадцатом веке. Перевалив Каменный Пояс, через нехоженые дремучие леса предприимчивые, сметливые искатели выбрались на широкую сибирскую долину, где среди дубрав, на берегах рек понастроили острожки, селения и монастырские обители. Так возник Далматовский монастырь, возведенный усердием охочих людей над красивой излучиной на левом берегу Исети. Четко выделяясь на голубом фоне неба, и поныне грозно высятся на высоком юру величавые зубчатые стены каменного кремля, закопченные дымом башни и бастионы. По глухим горным тропам, по еле приметным лесным дорогам шла сюда бродячая Русь: завсегдатаи монастырей, скитальцы-странники, бездомная голытьба - гулящие люди, беглые холопы. Окрест монастыря по долинам рек появились слободки и деревеньки. Край простирался тут привольный, плодородный, но жилось по соседству с Ордой беспокойно и хлопотливо. Избенки были отстроены из осинника, корявой ели, наскоро покрыты соломой, а то и дерном. Маленькие, слепенькие окошечки затянуты пузырем, кой-где слюдой. Люди тут жили тесно, скученно, но сытно и вольно. В скором времени у слободки над Исетью отстроили острожек Шадринск, для сбережения его от бродячих орд обнесли деревянным тыном, рогатками и окопали глубоким рвом. За Шадринском возник Маслянский острожек. Вокруг новых городков опять выросли села и деревни, населенные свободными землепашцами. Жили тут мужики, не зная кабалы, отбиваясь от набегов Орды и рачительно распахивая тучные земли. Задумав строить Кыштымский завод, Никита Акинфиевич Демидов и обратил свои взоры на этот нетронутый край. В зиму 1756 года тагильский заводчик съездил в Санкт-Петербург, добился свидания с царицей и своими прожектами увлек ее. В 1757 году, по указу правительствующего сената, приписано было к новым демидовским заводам еще семь тысяч душ государственных крестьян, никогда не знавших барского ярма и живших по отдаленным селам Зауралья. В числе других сибирских сел к Кыштымскому заводу приписали и Маслянский острожек с прилегающими к нему селами и деревнями. По сенатскому указу предполагалось, что приписные должны были отработать лишь подушную подать - рубль семь гривен в год. Еще петровским указом была определена поденная плата приписным мужикам за их работу: пешему рабочему за долгий летний день - полгривны, конному - гривенник. В день Еремея-запрягальника, в страдную пору, когда ленивая соха и та в поле, в Маслянский острог приехали приказный и демидовский приказчик с нарядчиками. В прилегающие села и деревеньки полетели гонцы с повесткой прибыть всем мужикам и выслушать сенатский указ. После обедни староста согнал крестьян к мирской избе, и приказный объявил им: - Ну, радуйтесь, ребятушки, больше подать царице платить не будете! За вас Демидов заплатит. А вы должны, братцы, свои подати на демидовском заводе отработать. К заводу, во облегчение вам, и приписываетесь вы, ребятушки! Не успел приказный рта закрыть, заголосили бабы, недовольные крестьяне закричали: - Это еще чего захотели: мы землепашцы, привыкли около землицы ходить! Нам заводская работа несподручна. Не пойдем на завод!.. Рядом с приказным стоял демидовский приказчик Селезень. Этот крепко скроенный мужик, одетый в суконный кафтан, в добрых козловых сапогах, по-хозяйски рассматривал крестьян. "Ничего, народ сильный, могутный, - прищуренными глазами оценивал он приписываемых. - Свежую силу обрел наш Никита Акинфиевич!" Приказчик нагло шарил взором: нравилось ему, что мужики обряжены были по-сибирски - в крепкие яловичные сапоги, в кафтаны, скроенные из домашнего сукна. "Это не расейские бегуны в лапоточках да в холщовых портках". Заслышав гул недовольства в толпе и бабий плач, Селезень нахмурился: - Ну, чего взвыли, будто на каторгу собрались! Эка невидаль отработать рубль семь гривен! - Подати мы и без того исправно казне правим, а в холопы не пойдем! Как же так, братцы? В ярмо нас хотят запрячь. - Не быть тому! Не пойдем на завод, пахота ждет! - закричали в народе. Селезень вытянул шею и пристально разглядывал толпу. Среди волнующегося народа он заметил коренастого парня с веселыми глазами. Ткнув в него пальцем, приказчик крикнул: - Эй, малый, поди сюда! Больно ты шебаршишь! Парень не струсил, не опустил глаз под угрозой. Он протолкался в круг, сдержанно поклонился. - Ты что ж, милый, народ мутишь? Как звать? - вкрадчиво спросил Селезень. Улыбка сошла с лица парня, он степенно отозвался: - Зовут меня Иваном, а по роду Грязнов. А то, что селяне кричат, - справедливо. Суди сам, коренные пахари мы, к заводской работе несвычны. - Верно байт парень! - загудели в толпе. - Цыц! - топнул ногой приказчик, и глаза его гневно вспыхнули. - Сам знаю о том, но завод надо ставить, а кто против этого, тот против царицы-матушки. - Да нешто мы против государыни идем? - высунулся из народа сутулый старик. Опершись на костыль, он сумрачно разглядывал демидовского приказчика. - Да ты не горячись! Мы на своей земле стоим. За нами мир, а ты сам кто? Что коришь нас и обзываешь возмутителями? От века свой хлеб едим. - Жилистые руки задрожали, он огладил седую бороду. - И ты, приказный, много воли ему даешь! - обратился он к чиновнику. - Мое дело маленькое: прочел вам указ свыше, да и в сторону! - увильнул приказный. - Не послушаетесь, что прописано, солдат нашлют! Глядишь, дороже обойдется! - По его губам прошла ядовитая ухмылочка. Демидовский приказчик снова обрел осанку, уверенность. - Завтра на заре собирайтесь в путь да хлеба поболе берите, чать свои харчи будут. Вот и весь мой сказ... А тебя, голубь, примечу, - повел он глазами в сторону Ивана. - На словах остер, посмотрим, как в деле будешь! - Теперь, братцы, по домам торопитесь, сборы чтоб короткие! - предложил приказный, вместе с Селезнем прошел среди раздавшегося народа и скрылся в мирской избе. Грязнов скинул гречушник, встряхнул головой. - Ну и пес! Ну и варнак! - бросил он вслед приказчику. Кручинясь о внезапном горе, крестьяне стайками выбирались из острожка и расходились по дорогам. Над обогретыми вешними полями звенели жаворонки, над мочажинами дымком вились комариные толкунчики: земля ждала пахаря. А пахарь так и не пришел. В страдную пору демидовские нарядчики оторвали крестьян от пахоты и обозом погнали за многие версты к приписному заводу. С тяжелым сердцем шли мужики сибирским простором, шли через привольные сочные луга и плодородные земли. Ссыхалась пашня под вешним солнцем, ждала хозяина, а хозяин, проклиная долю, тащился на чужую работу. Голодные, истомленные, приписные крестьяне после долгого пути наконец добрались до завода. Тут и началась демидовская каторга... Широко размахнулся Никита Акинфиевич на новой земле. Среди гор он одновременно строил два завода: Кыштымский и Каспийский. Огромный богатый край подмял под себя Демидов, закрепил его за собой межеванием, а на лесных перепутьях и дорогах выставил заставы. Башкиры навечно лишились не только земель, но и права лесовать в родных борах, щипать хмель и опускать невод в озера, по берегам которых испокон веков кочевали их отцы. Как только отшумели талые воды и подсохли дороги, прибыли они к Демидову за обещанным. Почтенные старики мечтали о красных кафтанах, а оголодавшие за зиму ждали угощения. Никита Акинфиевич сам встретил кочевников и провел их в обширные кладовые. Там на стенах висели красные халаты, любой из них просился на плечи. Башкиры обрадовались, кинулись к одежде, стали примерять, прикидывать, который покрасивее. - Добры, добры, бачка, кафтаны! - хвалили их старики и прищелкивали языками. - Отменные халаты! - Никита, взяв из рук кочевника одежду, тряхнул ею перед глазами. Как пламень, вспыхнул, заиграл красный цвет. Башкиры от восхищения прижмурили глаза. А Демидов продолжал нахваливать: - Как жар горят! И в цене сходны: по шесть рублей халат. Старик-башкирин протянул руку за подарком. - Э, нет! - не согласился Демидов и повесил халат на стенку. - Эта одежда только за наличные. Ахнуть башкиры не успели, как кафтаны уплыли из рук: демидовские приказчики быстро поотнимали их и попрятали в сундуки. - Ну как, по душе, что ли, товар? По рукам, хозяин? - ухмыльнулся Никита. Башкиры подняли крик: - Посулено нам отпустить по красному кафтану, так надо слово держать! - Верно, от своих слов не отрекаюсь, - подтвердил Демидов. - Но того я не сулил, что кафтаны задарма. Где это видано, чтоб свое добро зря кидать? Хочешь, бери, мил-дружок, но рублишки на прилавок клади. Небось за свою землицу отхватили с меня двести пятьдесят ассигнациями. Шутка! Башкирский старец, приблизясь к заводчику, поднял к небу глаза: - Там - аллах! Побойся, бачка, бога, покакает за обиду! Никита положил руку на плечо старика: - Дряхл ты, батюшка, а то я сказал бы словечко... Что аллах? Господь бог не построит завода. В таком деле нужны людишки да рублишки. Берешь, что ли, кафтаны? Приказчик Селезень лукаво усмехнулся в бороду: своей купецкой хваткой Никита Акинфиевич отменно потешал холопов. Башкиры выли от обиды, плевались, а приказчики скалили зубы. Понурив головы, кочевники выбрались из кладовой и побрели по берегу озера. Все родное здесь стало теперь чужим, неприветливым. На башкирской земле прочно вырастал завод. В горах взрывали скалы и камень, везли к озеру, где работные мужики возводили прочные стены. В окрестных кыштымских лесах звенели пилы, гремели топоры. В скалах ломали породу, громко о камень била кирка: грохот и шум стояли над землей и лесами. Перелетная птица - косяки гусей и уток - пролетала мимо, не садясь на озеро. - Шайтан пришел сюда! - сплюнул старик и махнул своим рукой: - Айда в горы! Никита засмеялся вслед башкирам. - Не уйдут и в горах не укроются, разыщу да в шахту спущу работать! Дай срок окрепнуть, доберусь и до вас... Кругом кипела работа: ставились первые домны. Клали из дикого камня, скрепляя белой огнеупорной глиной, облицовывали внутри горным камнем, который привозился издалека, от Точильной горы. Тяжелый труд достался демидовским работникам, согнанным на стройку со всей Руси. Демидовские нарядчики заманили многих из тульских оружейных заводов, где имелись умелые мастерки железного литья. Сманивали они умельцев из Москвы богатыми посулами. Из разоренных раскольничьих скитов с реки Керженца, из ветлужских лесов бежали сюда старообрядцы в поисках матери-пустыни. Оседали они в Уральских горах по древним скитам, а отсюда попадали к Демидову и работали горщиками. Оглядывая просторы, Никита восхищался: - Эх ты, край мой, край привольный! Одна беда: мало человеку отпущено топать по земле, коротка жизнь. Торопиться надо, людишек сюда побольше... В этот час раздумья поднялся хозяин на курган и, всматриваясь вдаль, заметил на окоеме густые клубы пыли. - Никак наши приписные из Маслянского острожка идут! - обрадованно вскричал Селезень. - Слава тебе господи! - перекрестился Никита. - Дождались наконец прибытка в силе. Ну, теперь тряхнем леса и горы!.. Длинный обоз, сопровождаемый потными, грязными мужиками, втягивался на заводскую площадку и становился табором. Сибирским крестьянам все тут было в диковинку. Завод был полон дыма и огня. Над домной то и дело вздымались длинные языки пламени. К вершине ее вел крутой земляной накат, крытый бревнами. По накату исхудалый конь, выкатив глаза от натуги, тянул вверх груженную углем телегу. Длинный, отощавший возница, одетый в рваные порты и рубаху, стегал коня ременным бичом, несчастное животное выбивалось из сил. На вершине домны возок с углем уже поджидали рабочие-засыпки, обутые в лапти с деревянной подошвой. Они торопливо пересыпали подвезенный уголь в тачки и везли его к железной заслонке, закрывавшей жерло домны. От пересыпки угля поднималось черное облако пыли. Потные чумазые работные, как черти, суетились наверху. Вдруг доменный мастер крикнул им что-то, и тогда широкоплечий мужик длинной кочергой сдвинул заслонку. Из жерла домны взметнулись языки пламени, и все, как в преисподней, окуталось зеленым едким дымом. - Охти, как страшенно! - покосился на домну Ивашка. - Засыпай калошу! Айда, жарь! - заревел наверху мастер, и на его окрик к огнедышащему пеклу ринулись чумазые с тачками и опрокинули уголь. - Видал? - окликнул Ивашку заводской мужичонка. - Вот оно, чудо-юдо! Утроба ненасытная, чтоб ее прорвало! - Преисподняя тут! Эстоль грому и жару! - Это что! - словоохотливо отозвался мужичонка. - Эта утроба по два десятка телег угля да по десятку руды за раз жрет. Погоди, сибирский, тут горя хватите!.. Ой, никак главный демон прет! - Заводской ссутулился и юркнул в людскую толчею. По стану среди приписных проталкивался Селезень. - А ну, подходи, поглядим, что за людишки! - Он неторопливо снял шапку, вынул лист. - Петр Фляжкин! Стоявший с Ивашкой козлинобородый мужичонка вздрогнул, выбрался вперед, глаза его беспокойно заморгали. - Я есть Петр Фляжкин, - тихим голосом отозвался он. Приказчик окинул его недовольным взглядом, поморщился. - Был Петр, ныне ты просто Фляжка! - громко отрезал Селезень. - Пойдешь в углежоги!.. Как тебя кличут? - спросил он следующего. Мужик поднял голову, ответил степенно: - Яков Плотников. - Пригож! - оглядел его плечи Селезень. - К домне ставлю! Будешь к огненной работе приучаться... А ты? - перевел он взор на третьего. - Алексей Колотилов, - спешно отозвался дородный бородач. - Хорош! На курени жигарем шлю! - расторопно бросил приказчик, и вдруг глаза его заискрились: - А, кого вижу! - слащавым голосом окрикнул он Ивашку. - Выходи сюда, милок! Широкий, плотный парень плечом проложил дорогу к Селезню. Большие серые глаза его уставились на приказчика. Тронутое золотым пушком лицо парня сияло добродушием. - Я тут! - бесстрашно отозвался крепыш. - Вижу! - одернул его Селезень; насупился: - Иван Грязной, тебе в куренях кабанщиком быть! Смотри у меня, язык на цепи держи: с вами сказ короток!.. Следующий! До полудня приказчик сбивал рабочие артели жигарей, определял им уроки. В таборе дымили костры, кипело в котлах хлебово, которое варили сибирские мужики. Урчали отощавшие в дороге животы. Но утолить голод не пришлось. В полдень приказчик привел двух стригалей и оповестил народ: - Подходи, стричь будут! - Да это что за напасть? - загудели в таборе. - Тут тебе не деревнюха, не своеволье, делай, что сказывают! - по-хозяйски прикрикнул Селезень; поскрипывая новыми сапогами, он пошел по табору. - Я тут старшой! - кричал приказчик. - Перед Демидовым я в ответе! Стриги, ребята, вполголовы, бегать не будут! Стригали большими овечьими ножницами стригли крестьянские головы, оставляя правую половину нетронутой. - Так, подходяще! - одобрил стригалей приказчик. - Вот эта сторона, ошуюю, - бесовская, ее стриги по-каторжному! Эта, одесную, - божья, ее не тронь! Ну как, варнаки, ловко обчекрыжили? Теперь не сбежишь в Сибирь! - Мы не каторжные, мы вольные землепашцы, - мрачно отозвался мужик, намеченный к работе у домны. - И не то и не другое вы! - охотно согласился приказчик. - Ныне вы демидовские, приписные. Запомни это, Яшка Плотник! Мужик не отозвался. Сверкнув белками глаз, он угрюмо зашагал вслед за другими... На горке высились новые хозяйские хоромы. Никита Акинфиевич стоял у распахнутого окна и хмурился. Выждав, когда разойдутся приписные, он окрикнул приказчика. - Ты что наробил, супостат? - строго спросил его Демидов. - Зачем каторжный постриг учинил над людишками? Тут не каторга! - Ха! - ухмыльнулся в бороду Селезень. - Каторга не каторга, а так вернее, хозяин. Пусть чувствуют силу варнаки! Заводчик обвел взором леса и горы, вздохнул: - Хлопот сколько приспело! Завтра гони всех на работу да отряди к ним добрых нарядчиков, мастерков, доглядчиков, чтобы работали спешно, радели о хозяйском деле. Приказчик снял колпак, низко поклонился Демидову: - Все будет исполнено! Всю зиму лесорубы валили лес, пилили саженные бревна и складывали в поленницы. Летом, когда дерево подсохло, началось жжение угля. Жигари плотно складывали бревна в кучи, оставляя в середине трубу. "Кабан" покрывался тонким слоем дерна, засыпался землей и зажигался с трубы. Для куренных мастеров начиналась горячая пора: надо было доглядеть, чтобы нигде наружу не прорывался огонь, иначе беда - уголь сгорит. При летнем зное работному человеку приходилось все время находиться при "кабане". Тление древесины продолжалось много дней. Судя по дыму, кабанщик знал, когда гасить поленницу и разгружать уголь. Выжженный уголь подолгу лежал в куренях. С открытием санного пути его грузили в большие черные короба и отвозили на завод. Тяжелая, изнуряющая работа была в куренях. Грязнов с однодеревенцами попал на эту лесную каторгу. Приказчик Селезень привел рабочую артель на делянку и пригрозил: - Старайся, хлопотуны, угодить хозяину! Работу буду принимать по всей строгости. Худо сработаешь, потом наплачешься! А это вам куренной мастер: слушать его и угождать. Рядом с приказчиком стоял горбатенький человечишка с длинными жилистыми руками. Злые глаза его буравили приписных. Губы его были влажны, мастерко поминутно облизывал их. "Словно удавленник, зенки вылупил", - подумал Иван и сплюнул от брезгливости. Горбун сердито посмотрел в сторону парня. В лесу темной хмарой гудели комары: надоедливый гнус терзал тело. Неподалеку простиралось болото, от него тянуло прелью, грибным духом. Приписные в тот же день обладили шалаши и принялись за работу. Куренной мастерко неслышной походкой пробирался среди рабочих и ко всему настороженно прислушивался. - Кормов-то много вывезли из Сибири? - допытывался он и, когда мужики уходили в лес, шарил по котомкам. В полдень он примазывался к работягам и вместе с ними брел к артельному котлу. Расталкивая их, он первым принимался за трапезу. Ел мастерко неопрятно, торопливо. Мужики соорудили ему шалаш на берегу болота, за большим мшистым пнем. Ночью над болотом стлался гиблый туман, по утрам от ветра он наползал на вырубки. И вместе с ним на ранней заре из шалаша выползал мастерко и взбирался на зеленый пень. Тогда по лесу раздавался его урчащий крик: - Варрнаки, вставай!.. На рработу порраа!.. В эту минуту горбун с зеленым, истощенным лицом походил на страшное лесное чудовище, которое, сидя на пне, пучило глаза, раздувалось и урчало на все болото. Грязнов плевался: - Заурчал леший в бучиле! Жаба!.. - И впрямь жаба! - согласились мужики. После побудки мастерко падал на колени, истово крестился и клал поклоны на восток. - Гляди, богу молится нечистик! - удивлялись углежоги. - Ошиблись, братцы! Разве не видишь, водяному кланяется. Беса тешит варнак! Крестясь на восток, куренной, повернув голову, одновременно кричал через плечо работным: - Прроворрней, каторржные!.. На каждый день мастерко Жаба задавал тяжелый Урок. Сибиряки покорно трудились; от изнуряющей работы на руках выступал соленый пот, грязные холсты стояли коробом, однако, несмотря на усердие, работные не выполняли уроков. На душе было хмуро. Кругом беспросветная тайга, лесная земля дышала тленом, древесные раскоряки изодрали одежду, исцарапали тело. Мужики надрывались в непосильной работе, а Жаба еще грозил плетью... К ильину дню на лесных порубках были выложены "кабаны", и приписные во главе с кабанщиком Ивашкой разожгли их. Работа стала еще горше. От едкого дыма, копоти и смрада, которые беспрестанно вздымались от тлеющих под дерном дров, у жигарей разболелись глаза, тяжелым и неровным стало дыхание, у многих в груди появилась боль, сильное сердцебиение. - Чертушки! Духи из преисподней! - горько шутил Ивашка, но от этих шуток и самому становилось тяжело на сердце. Никогда парень до того не работал жигарем, и все казалось трудным и незнакомым. "Кабаны" часто задыхались, гасли. Днем и ночью Грязнов не сводил глаз с горевшей кучи. По соседству с ним возился Петр Фляжкин - тщедушный мужичонка. Выбиваясь из последних сил, он приготовил "кабан" и запалил его. Огонь то потрескивал в темной куче, выпуская из щели синий дымок, то угасал. И тогда мужичонка взбирался на верх кучи и раскапывал пошире трубу. Дерн под ним разъезжался, Фляжку охватывало дымом. Глаза бедняги слезились, он задыхался. - Негоже так, Петр, того и гляди в огонь угодишь! - предупредил его Иван. - А что робить, коли тление гаснет? Не спавший много ночей углежог сидел, раскачиваясь, не сводя сонных глаз с дымка над "кабаном". Умаянные мужики улеглись спать, и тут среди ночи произошла беда. В полночь дремавший Фляжкин вдруг открыл глаза и заметил - гаснет "кабан", не дымит сизый дымок. "Ну, пропал, - ужаснулся он. - Запорет Жаба! Осподи, что же делать?" - в страхе подумал углежог и кинулся к куче. Он проворно взобрался на вершину, руками разгреб дерн и стал выбрасывать поленья, уширяя трубу. Взыграло пламя, разом охватило жигаря, он оступился и со страшным криком упал в огонь. - Братцы, мужик сгиб! - заорал Ивашка и бросился на помощь. Но жадное пламя уже охватило корчившееся тело... Набежали мужики, раскидали дымящиеся бревна, извлекли бездыханного Петра Фляжку. По лесу потянуло гарью. Налетел ветер, вздул тлеющие поленья и ярким светом озарил вырубку. Угрюмые жигари стояли над останками односельца. - Эх, ты, горе-то какое, ни за что сгиб человек! - потемнел Ивашка, и внутри его все забушевало. Разъяренный убытками, горбун накинулся на жигарей с бранью. - Это кто же дозволил разор хозяину чинить? Под плети, варнаки! - заорал Жаба. - Ты что ж, не видишь, душа христианская отошла? - сердито перебил кабанщик. Мужики подняли останки, понесли на елань. - Бросай где попало! Сам бог покарал нерадивого, - размахивая плетью, кричал горбун. - Ну и мохнатик, много ль его есть, а злости прорва! Придавить - и в болото! - возмутился Грязнов, и вся кровь бросилась ему в лицо. - Отыдь, Жаба! - крикнул кабанщик и схватил кол. Мастерко не струсил, псом накинулся на приписного. Быть бы тут жестокому бою, но жигари разняли их и развели. - Погоди, я еще напомню тебе это! - пригрозил куренной. Днем томила жара, ночью пронизывала сырость, лезли с болота туманы. Измученные за долгий летний день, жигари с заходом солнца наскоро утоляли голод и валились на отдых. Сон их был тяжел и беспокоен; как морок, он туманил их сознание. В тяжелом полузабытьи они ворочались, скрипели зубами, ругались. В эту ночь Ивашка лежал с открытыми глазами и прислушивался к неумолчному лесному шуму. В просветы леса виднелось звездное небо, манило оно простором, но с болота наползали седые космы тумана, клубились и закрывали все. Грязнову казалось, будто лезет из трясин леший и тянет за собой лохматые одежды. Над зыбунами пронзительно заухал филин, и над лесом, над топью прокатился его лешачий хохот. По спине приписного пробежал мороз. - Фу ты! Пес тебя возьми! - Парень испуганно глянул в темь. Наутро, не выдержав тяготы, стосковавшись по семье, сбежал дородный богатырь Алексей Колотилов. Недалеко ушел горюн, демидовские заставы