их. И это было очень некстати, потому что они верили биологам и не захватили с собой ружей... Валентин Иванович говорил о своей работе так: "Штурман - как скрипач: день не поиграл, мастерство уходит. Летать надо, как можно больше летать". И он летал всю жизнь. Он прокладывал самолету Михаила Водопьянова дорогу к Земле Франца-Иосифа, высаживал папанинцев, а потом тринадцать месяцев "дежурил" на острове Рудольфа, чтобы в любой момент прийти на выручку дрейфующей четверке. В годы войны Валентин Иванович водил самолеты в осажденный Ленинград, в дальние фашистские тылы к партизанам. А после снова полетел в сердце Арктики, туда, где не работал магнитный компас, где не слышно было радиомаяков, где тесно было меридианам и просторно полярным стихиям... Двадцать два года Аккуратов занимал пост флаг-штурмана полярной авиации и, обладая столь высоким званием, продолжал все время летать. В его летной книжке записана уникальная цифра: двадцать четыре тысячи часов налета. Без малого три года прожил в небе этот человек. Так вот, когда заговорили об авиации, Валентин Иванович полностью согласился с мнением Дмитрия Шпаро. Он напомнил, что известный японский путешественник Наоми Уэмура не смог бы в одиночку достичь на собаках полюса, если бы не был постоянно связан с авиабазой в Гренландии и самолеты не доставляли бы ему свежих ездовых собак, продовольствие, палатки и другие необходимые вещи. Да, он стал первым одиночкой, которому покорился полюс, а его экспедиция была пятым по счету удачным походом на собаках со времен Роберта Пири. Но именно благодаря самолетам. Ребятам Шпаро тоже много давала предварительная авиаразведка. Еще не ступив на лыжи, они уже знали, что встретится им на пути: ровный припай, торосы, широкая полынья или изломанный лед... Третьей отличительной чертой экспедиций сегодняшнего дня, по мнению "шпаровцев", является то, что они выполняют большие научные задачи. В путешествиях прошлого далеко не последнюю роль играли рекордсменство, случайность, спортивная удача. Сейчас их главная цель - научные исследования. Группа Шпаро в какой-то мере повторяла опыт Алена Бомбара, в одиночку переплывшего Атлантику на надувной лодке "Еретик". Бомбар писал: "Когда корабль тонет, человеку кажется, что вместе с его кораблем идет ко дну весь мир... И даже если он найдет в этот миг спасательную шлюпку, он еще не спасен, потому что он замирает в ней без движения, сраженный обрушившимся на него несчастьем". Пожалуй, именно Бомбар, положивший начало целому ряду научных экспериментов, и вдохновил ребят на благородную цель - изучить подлинные возможности человека в труднейших условиях, дать практические рекомендации людям, которые могли бы оказаться в аварийной ситуации. После своих походов они писали отчеты в Институт медико-биологических проблем, излагая наблюдения над выживаемостью человека во враждебной среде, над динамикой взаимоотношений между людьми. Они ставили, к примеру, конкретную задачу - установить, сколько времени можно пройти на лыжах по льду, используя тот запас продовольствия, который человек в силах унести с собой. Брали продуктов на двадцать три дня. Рюкзаки весили по пятьдесят килограммов. С каждым днем вес на килограмм уменьшался, но все равно идти было очень тяжело. Такую нагрузку, понятно, могли вынести лишь тренированные люди. Рацион из сублимированных продуктов хотя и восстанавливал силы, но каждый из участников тем не менее терял за эти дни в весе около пяти килограммов. Потом зашел разговор о том, как возникла сама идея похода на лыжах к полюсу. - Такая идея не могла возникнуть в тридцатых - сороковых годах, - сказал Дмитрий Шпаро. - Хотя вышла уже горбатовская "Обыкновенная Арктика", человек на Севере был еще редким гостем. Он бы не рискнул на подобный переход, так как внутренне не был готов к нему. Даже лет двадцать назад она не могла родиться. Полярники первых станций "Северный полюс", например, заботились лишь о том, как обеспечить себя всем необходимым, как перенести полярную ночь, как сделать, чтобы домики при разломах льдины не ушли под воду... Иными словами, такая идея не могла родиться у них чисто психологически. Каждому овощу свое время. - Не мог в то время возникнуть и такой вопрос, - продолжал Шпаро, - кто лучше перенесет такое путешествие: уроженец Севера или наш брат, житель большого города? Каюру незачем приспосабливаться к Северу. Он здесь живет. На Севере его дом, земля, небо. А горожанин? Интеллигент? Сложился же образ неумелого, рассеянного, неловкого чудака... А нынешний молодой интеллигент - большой работяга. В студенческом отряде он научился строить дороги, дома, штукатурить стены, управлять механизмами. Да и после института многие используют отпуск, работая на строительстве, чтобы иметь прибавку к зарплате. Мы своей экспедицией, кажется, доказали: чем более образован человек, тем больше вероятности, что он выживет. Казалось бы, математик, физик ничего общего с пургой или грузом в пятьдесят килограммов не имеет. Но он скорее приспосабливается к обстановке, принимает более логичные решения в случае опасности... В той же "вокругсветовской кают-компании" зашла речь и о психологической совместимости. О ней в полный голос заговорили в последнее время, пишут в газетах, журналах, обсуждают эту проблему на научных конференциях. - На примере нашей группы, - говорил Юрий Хмелевский, - ученые исследовали, по каким законам складываются отношения внутри группы, как образуются коалиции, как происходит подавление антипатий, кстати, неизбежных? Они сделали интересное наблюдение: в хорошей группе личная вражда не проявляется, зато она непременно реализуется после экспедиции. Субъективно так и выходило. Когда мы шли по океану, то сознавали, что зависим друг от друга, и вольно или невольно пытались сгладить возникающие разногласия. - Современная цивилизация загнала человека в размеренный, упорядоченный ритм, - добавлял Дмитрий Шпаро.-Восемь часов работа, восемь - сон, восемь - на все другие дела и досуг. В таком режиме много благ. Но, попадая в другую обстановку, слишком "зарегулированный" человек с трудом приспосабливается к новым условиям. Ему "цивилизация" начинает мстить. Большая часть нашего времени в походе тратилась на борьбу за существование. Как у первобытных людей. А организм протестовал, требовал газеты утром и телевизора перед сном. Хорошо еще, что мы вели тренировки и путешествовали не один год. Я смотрел на Дмитрия Шпаро, человека, как бы от рождения запрограммированного на активную, без всякого отдыха деятельность, беспокойного, организованного, отзывчивого, и думал, что все же главную роль в успехе любого предприятия играет лидер. Один из виднейших психологов мира - Курт Левин, эмигрировавший в тридцатых годах из фашистской Германии, исследовал влияние психологической атмосферы на личность. Он сравнивал три модели правления - анархическую, демократическую и автократическую. Лучшие результаты давала модель демократическая. Между демократизмом и единоначалием нет большой разницы, если руководитель не подавляет личность, не выделяет любимчиков, не берет за горло железной хваткой, действует честно и справедливо, не вмешивается в мелкие ссоры, не лезет в вожди. В любой группе есть связи формальные и неформальные. Одни руководят по должности, другие ведут за собой по призванию. Идеальный случай, когда то и другое совпадает. Но это бывает редко. Значит, нужно добиваться хотя бы приблизительного соответствия идеалу. Умелый, но нелюбимый командир, возможно, добьется успеха, однако весьма дорогой ценой. Обстановка в экспедиции будет тяжелой. Дмитрий Шпаро не ощущал себя лидером. Он попросту искал единомышленников. И редко ошибался. - Все мы были "одной веревкой связаны", - говорил он. - В критический момент мы становились как пружина на боевом взводе. Когда продирались сквозь торосы, у нас не возникало никаких трений. А вот когда все шло гладко, раздражали, как ни странно, мелочи. Удручало, когда в ком-то я не чувствовал единомышленника. Вот мы искали остатки экспедиции Русанова. С нами были такие, кому неинтересно было искать. Они заранее убедили себя, что ничего мы не найдем. Пройтись интересно было, а что-то делать - скучно. Разумеется, от таких людей мы старались избавиться. Дмитрий Шпаро провел в блокноте жирную черту. - Итак, если подытожить все сказанное здесь, то на вопрос об особенностях современных экспедиций мы ответим так: это техническая оснащенность, физическая закалка, осознание важности поставленной цели... И конечно, готовность к риску. Из массы приветствий, полученных ребятами после похода, особенно трогательным было посланное Туром Хейердалом: "Как потомок норвежских викингов, соотечественник Нансена и Амундсена, как человек, понимающий, что значит для путешественника впервые бросить вызов неведомому, я считаю, что достижение семерых советских людей великолепно. История исследования и покорения Арктики знает немало примеров мужества и героизма, замечательных побед и, к сожалению, неудач. То, что удалось сделать Шпаро и его товарищам, займет в ней почетное и законное место. Пройти на лыжах свыше полутора тысяч километров, заметьте, не по гладкой лыжне, а по коварным и таящим в себе опасные неожиданности льдам Северного Ледовитого океана могли только отлично подготовленные, спаянные крепкой дружбой и общей целью люди. Они еще раз доказали, что тщательная, скрупулезная подготовка плюс отличное планирование похода - главные слагаемые успеха в таких путешествиях. Мне не довелось штурмовать полюс, быть с теми, кто упорно шел на Север, доказывая себе и другим, что для человека нет ничего невозможного. Однако эти люди всегда были и будут для меня примером для подражания и восхищения. К числу таких людей я и отношу вашу отважную семерку, покорившую вершину Земли без вспомогательных средств передвижения..." По этой экспедиции теперь долгое время будут равняться другие. Кроме прочих заслуг ребята группы Шпаро показали прекрасный пример содружества с Арктикой, нашли с ней общий язык, помогавший в странствиях многим полярникам. Вильялмур Стефансон, знаменитый канадский полярный исследователь, написал в свое время книгу "Гостеприимная Арктика". Он доказывал, что человек всегда и везде, даже на дрейфующих льдах, может безбедно прожить, питаясь за счет охоты. А уж материковая Арктика в его описаниях выглядит чуть ли не курортом. Это опасное заблуждение. Арктику нельзя считать ни "теплой", ни "гостеприимной". Сотни тысяч людей, которые строят в Заполярье города, добывают там нефть и руду, прекрасно это знают. Арктика не прощает ни страха, ни панибратского отношения. Обе эти крайности опасны и вредны. В том-то и заслуга экспедиции "Комсомольской правды", что она нашла адекватные, соответствующие необходимости взаимоотношения человека с арктической природой, дала образец поведения человека в высоких широтах, показала пример подлинной дружбы и братства. Ровесником членов экспедиции был и Дима Кравченко. Своей напористостью, энергией, целеустремленностью он даже походил на Шпаро. Но легче ли нам было от его максимализма? С первых же дней во взаимоотношениях у нас почувствовалась какая-то натянутость. Проявлялась она в мелочах. Например, мы хотели ехать на "той" - ненецкий праздник в тундре. Дима демонстративно отказался, заявив, что будет ремонтировать катер, хотя тот в спешном ремонте не нуждался. Если в столовой все ели котлеты, Кравченко брал бифштекс. И наоборот. Когда я хотел садиться за штурвал, Кравченко упрямо продолжал сам управлять катером. Просил я остановиться, чтобы сфотографировать что-то любопытное на берегу, - Дима вдруг проявлял чрезмерную торопливость. Разумеется, это все мелочи, но и в них мы были нетерпимы друг к другу. Конечно, наше предприятие было несравнимо скромнее. Да и цель помельче. Мы получали удовольствие от самого процесса похода. Для альпинистов, например, восхождение на гору дорого само по себе. Какая радость, если тебя подбросит туда вертолет или фуникулер? Сознание, не подготовленное мускульным напряжением, никогда не сможет в полной мере оценить красоту гор и тревожных облачных далей. Совсем по-другому ты посмотришь на каменистые утесы, ледники, обрывы и пропасти, если достигнешь их сам. Некоторые места в Арктике мы могли бы просто перемахнуть на попутном сухогрузе, где "Замора" свободно уместилась бы среди корабельных шлюпок и катеров. Однако это нарушило бы намерение самим испробовать древний поморский ход. ...Вдруг чихнул мотор. Катер резко тормознул, будто натолкнулся на булыжник. Машинально я сбавил обороты. Волна, на которой висела "Замора", ушла вперед, а другая наддала сзади. Сразу проснулся Дима, быстро выбрался из спального мешка, постучал ногтем по бензиномеру, как иногда стучат по остановившимся часам. Стрелка качнулась и уперлась в нуль. - Где мы? - спросил Кравченко, разворачивая карту. - По времени и скорости должны быть где-то здесь, - показал я на карте место. Дима выглянул из рубки, долго смотрел на синевшую полоску берега, которая тянулась по правому борту. - Чертовщина! - выругался он. Мы считали, что бензина должно хватить до Усть-Кары. Однако никакого поселка на берегу не было. Видимо, хороший ход съел у нас все горючее. Если мы останемся сейчас посреди моря с заглохшим мотором, катер очутится во власти волн. Даже если поднимем парус, то неизвестно, куда нас вынесет ветер. Или к югу, что было бы желательно, или к северу, где над горизонтом висела лилово-черная хмарь, отделяя траурной лентой зеленоватое море от такого же холодно-зеленого неба. Надо скорее поворачивать к берегу. Дима слил из канистр остатки, те, которые выплескивает с донышка ведра любой шофер, опасаясь засорить бензопровод, настроил мотор на самые малые, экономичные обороты. К нашей радости, на полоске берега показалось строение, но так далеко, что его трудно было рассмотреть даже в сильный морской бинокль. До строения попробуем дотянуть, но если там не окажется людей, то как доберемся до Кары? Приблизившись, мы рассмотрели домик. На шестах, развеваясь как флаги, сушилось белье. Подойдя совсем близко, увидели множество собак. Псы рвались с цепей, оглашая округу свирепым лаем. Никто из избушки не вышел. Впрочем, хозяева могли спать - было всего четыре утра. Подход к берегу оказался трудным. Здесь впадала речка и нанесла много песка. Потыкавшись по сторонам, мы наконец нашли основное русло. Вышли на берег и почувствовали, как закачалась под ногами земля. В море мы были больше двух суток. В этом месте тундра не походила на амдерминскую. Цвели крупные ромашки, незабудки, пушица. Высокий берег на той стороне реки, видимо, надежно защищал от холодных западных ветров. На юге рыбьими спинами горбились сопки. Это и создавало здесь свой микроклимат. Над избушкой закучерявился дымок. Мы взяли с собой хлеб, колбасу, сахар и пошли к хозяевам, надеясь заодно и позавтракать. Белоногий щенок - помесь волка с лайкой - замахал пушистым хвостиком, как бы приглашая войти. Его не держали на цепи, как взрослых собак. Он не носился по тундре и не пугал песцов, которые в это время выводили потомство. Изба оказалась просторной, чистой. На стенах висели ружья, патронташи, на тумбочке с книгами попискивала "спидола". Полы были застланы новыми ковриками, сшитыми из цветных лоскутков. Здесь жил ненец Иван Лапландер с матерью Еленой и женой Александрой. Он занимался охотничьим промыслом. В Кару, в свой колхоз, ездил только за припасами, продовольствием, капканами и запчастями для моторки. Промышлял вместе с женой песца и получал неплохой доход. Жила с ними до недавнего времени дочь Наташа, но теперь она уехала в Салехард, в медицинское училище. Иван, коренастый, с большими покатыми плечами, широкой грудью, прочным загаром, только что встал. Он не вышел навстречу, так как знал: если люди завернули в его сторону, то по делу. Такая же коренастая и широкая, как муж, Александра молча поставила на стол тарелки с вареной олениной, вяленой рыбой, соленым хариусом. Позавтракав, мы рассказали Ивану о своей беде. Бензин у него был, и мы заправили бак и канистры по горлышко. Сам он тоже собирался в Кару. - А далеко до нее? - спросил Дима. Иван почесал заросший черными прямыми волосами затылок: - Может, километров двадцать, а то и тридцать будет... Выяснилось также, что фарватер на подходах к Каре хитрый, можно запросто сесть на мель. - А зачем вам гонять свою моторку, - сказал Дима. - Садитесь с нами, обратно тоже кто-нибудь прихватит. Иван подумал и кивнул: - И то... Теперь с нами были надежные провожатые - Иван и его жена. У КАРЫ НА ДОЛГОМ ПРИКОЛЕ Кара, или по карте Усть-Кара, раскинулась в том месте, где большая тундровая река Кара, родившаяся в ледниках Полярного Урала, впадала в Карское море. Длинная улица поселка одним концом упиралась в постройки бывшего аэродрома, другим - в склады местного колхоза "Красный Октябрь". Вдоль прочно сбитых и сшитых домов тянулся на высоких столбах тротуар. Летом, когда оттаивал слой вечной мерзлоты, эта дощатая дорога спасала жителей от неминуемых потерь: жирная грязь стягивала с людей сапоги. Тротуар любили собаки. Одни из них валялись, греясь на солнце, не думая уступать дорогу прохожим, другие носились по нему, сбиваясь в стаи. Летом собаки дичали. Питались тем, что выбросят люди или море. Но зимой их загоняли в упряжки, они начинали нести службу, возили нарты от капкана к капкану, что были поставлены на песцов и росомах. Лохматые, угрюмые с виду псы зимой узнавали хозяина, свято хранили верность ему. Они самоотверженно кидались на белого медведя, если полярный гость забредал в тундру. Застигнутые пургой, они ложились в снег рядом с хозяином, согревая его своим теплом. Они тянули лямки изо всех сил, даже когда неделями не видели еды. У здешнего охотника Митрофана Хантазейского, рассказывали, была собака, которая после смерти хозяина не смогла признать другого человека. Отчаявшись ждать, она ушла в тундру. Ее встречали каждый год на тех путях, где когда-то ставил Митрофан свои капканы... В Каре как раз и застала нас непогода, которая до этого бродила вокруг да около. С близких ледовых полей сначала наполз туман, потом пошел дождь со снегом. Выходить в море в такую погоду мы не решились. Мы поселились в полузаброшенной гостинице аэропорта - единственном здесь двухэтажном доме. Об этой гостинице тепло вспоминали Громов и Водопьянов, Молоков и Слепнев - пионеры полярного неба. Это сейчас воздушные лайнеры проглатывают без заправки тысячи километров, но, когда авиация едва обретала крылья, Кару не могли обойти самолеты, которые направлялись на Таймыр и Чукотку, Полярный Урал и Ямал. Недалеко от гостиницы, на самом краю летного поля, лежал умерший от старости самолет ТБ-1. Моторы с него были сняты. Остались лишь крылья да фюзеляж с гофрированной обшивкой. Такую обшивку перестали делать еще в тридцатых годах. Последними самолетами из гофрированного дюраля были наши ТБ-3 и немецкий транспортник Ю-52. Этот же лежащий в Каре самолет был, вероятно, еще старше. Крылья невероятной толщины и длины сохраняли прочность благодаря стальным трубам, от которых тоже отказались конструкторы позже. Но, судя по сохранившимся ремешкам на педалях управления в кабине летчиков, этот самолет летал еще тогда, когда в полярную авиацию пришел Ил-14. Конечно же, он развозил грузы по зимовкам "обыкновенной Арктики", забирал от охотников рыбу и пушнину, доставлял им дрова и продукты. Он работал до последнего вздоха, отказавшись от пенсии и ветеранских льгот, и теперь остался лежать на неприютной холодной земле как памятник прекрасному, полному романтики времени, когда учащенно билось сердце при словах "полюс", "пурга", "недоступность"... Существует добрый обычай - сохранять старые заслуженные корабли. Не разрезать на металлолом, не распиливать на дрова, а давать им вечный прикол. На вечной стоянке дремлют корабли-памятники у набережных Темзы в Лондоне. Здесь и "Дискавери", на котором Роберт-Скотт плавал в Антарктиде, и серая громада крейсера "Белфаст", сражавшегося с гитлеровским флотом в прошлую войну, и сторожевики - участники двух мировых войн. В Осло в специально построенном ангаре хранится знаменитый "Фрам", на котором исследовали Арктику и Антарктику Нансен, Амундсен и Свердруп. Здесь же крохотный парусник "Йоа" - на нем Амундсен первым обогнул с севера Американский материк. И конечно же, плот Хейердала "Кон-Тики" и папирусная лодка "Ра-2". В Нью-Йорке стоят знаменитые парусные барки, шхуна "Пайонир", построенная в конце прошлого века, пассажирские суда и даже маяк, где разместился музей судоходства. Появились памятники-суда и у нас. Кроме исторической "Авроры" на вечную стоянку поднялись торпедные катера в Новороссийске, Калининграде и других портах, сторожевой катер МО-065 - единственный представитель класса морских охотников, получивший в войну гвардейский флаг. Во Владивостоке стоит однотрубный кораблик "Красный вымпел", построенный в начале века. Он был одним из первых кораблей, положивших начало советскому Тихоокеанскому флоту. Недалеко от него, на Корабельной набережной, установлена подводная лодка С-56. Ее спустили со стапелей осенью 1941 года, а потом капитан-лейтенант Г. Щедрин, впоследствии вице-адмирал, провел ее через Тихий и Атлантический океаны в Северную Атлантику, где потопил несколько вражеских транспортов. После войны лодка по Ледовитому океану вернулась в Тихий. Она была в строю, пока не устарела. Некоторое время ее использовали как учебный корабль, где проходили стажировку будущие подводники. Но участь других кораблей, заслуживших полное право стать памятниками, печальна: их разрезали на металлолом. До сих пор с глубокой болью ветераны Арктики вспоминают о переплавке ледокола "Ермак". В последние годы в некоторых крупных аэропортах на постаменты подняли самолеты Ил-18, Ту-104 и другие. Самолет в Каре мог бы тоже стать памятником прокладывания первых арктических трасс. Плеяду полярных летчиков знает вся страна. Но были и такие, кого обошли вниманием, не заметили за сиянием звезд первой величины. Что ж, видно, страницы истории набираются разными шрифтами... Не раз пережидал непогоду в Каре Отто Артурович Кальвица, пионер полярного неба. В Арктику он попал с экспедицией Георгия Ушакова в 1926 году. На борту парохода "Ставрополь" стоял маленький гидросамолет Ю-13. Летчик должен был опробовать его в северных водах. Экспедиция высаживала переселенцев на остров Врангеля, откуда два года назад канонерка "Красный Октябрь" изгнала иностранцев, собиравшихся навечно оккупировать остров. Помогал разгружать пароход и пятнадцатилетний чукча Нанаун. Он и сейчас жив и помнит, как летчик собирал самолет, а потом взлетел. Машина пролетела над толпой с таким грохотом, что некоторые от испуга упали на землю. Потом вместе с Кальвицей поднялся Ушаков. Полет помог исследователю составить полное представление об острове, нанести на карту более точные его очертания. После полета Кальвица сказал: - Как видите, Георгий Александрович, не только остров, но и небо теперь в наших руках. Кальвица был сын бедняка-арендатора в Финляндии. Служил в царском флоте. Во время революции вступил в Красную гвардию, сражался с шюцкоровцами, маннергеймовскими белогвардейцами. В числе последних защитников Котки попал в плен. Трибунал приговорил Кальвицу к смертной казни, которую позже заменили каторгой. Отто Артуровичу удалось бежать. С трудом добрался он до Петрограда. Здесь он поступил в школу морских летчиков. Боевое крещение получил в схватках с авиацией Юденича, подавлял кронштадтский мятеж. В 1925 году вместе с Борисом Чухновским он вел ледовую разведку для судов Карской экспедиции, которая возвращалась из Сибири с хлебом и экспортными грузами. Полеты в Арктике и работа на Новой Земле помогли Кальвице накопить достаточный опыт, чтобы летать в условиях плохой видимости, при отсутствии хороших ориентиров над морем, тайгой или тундрой, совершать посадки на береговые косы. Когда снаряжалась экспедиция к острову Врангеля на ледокольном пароходе "Литке", в ее состав был включен и Отто Артурович. Пилоту вменялось в обязанность пролететь от Берингова пролива к устью Лены и разведать ледовую обстановку. В залив Лаврентия на Чукотке пароход доставил небольшой гидросамолет В-33. Кальвица с механиками собрал его, опробовал в воздухе и вылетел на мыс Северный. Здесь он захватил представителя Совторгфлота Г. Д. Красинского и взял курс на остров Врангеля. Было лето. Дымили полыньи и разводья. Тучи птиц кормились здесь рыбой. Наконец показался остров, покрытый пятнами снежников. Кальвица сбавил обороты и пошел на посадку в бухту Роджерса. К берегу прибежал доктор с красным флагом в руках. Из-за мыса приплыл, торопливо работая веслами, Ушаков с добытым моржом. Все обнялись, как старые друзья. Кальвица начал работу. Он выдерживал точный курс, скорость и высоту, "писал галсы", а Красинский составлял ледовую карту. Потом они слетали в Среднеколымск, где стояла мощная радиостанция, связались с Москвой и передали сводку о погоде и льдах в Чукотском море. Она предназначалась для "Литке", идущего к острову Врангеля. Пролетая над Леной, гидросамолет потерпел аварию. С лопнувшего вала сорвался винт. Кальвице удалось посадить машину на воду. - Отлетались! - огорченно произнес пилот. - Зато выполнили задание, - успокоил Красинский. - Мы налетали больше пяти тысяч километров! Разве кто до нас делал такое?! Караван барж подобрал гидросамолет. Вскоре около каравана приводнился пилот Виктор Галышев. Он доставил летчика в Якутск. Кальвицу встречали как героя. Его пригласили на заседание Совнаркома республики, где летчик рассказал о своих полетах, об экспедициях в Арктике. Кальвица остался в Якутске на постоянной работе. Он передавал свой опыт молодым пилотам, организовывал посадочные площадки, открывал и осваивал новые трассы, хлопотал о присылке самолетов, в которых особенно остро нуждался этот край, где еще совсем не было дорог. В 1931 году Отто Артурович с бортмехаником Леонгардом попал в буран. Пилот, видимо, хотел снизиться, чтобы сориентироваться, но самолет ударился о сопку. Авиаторов нашли через несколько дней. Их похоронили в Иркутске. Позже на месте гибели установили памятник... И сколько было еще таких летчиков, которые на несовершенных аппаратах, без связи с землей, не зная прогнозов, летали по северным трассам! И когда непогода закрывала небо, они находили приют в таких гостиницах, как в Карском аэропорту, и тут рождались были и небылицы, смех и шутки, забавные розыгрыши и жаркие споры, хорошо знакомые в среде бывалых людей. ...В бывшей летной гостинице вместе с нами жил охотовед Леша Рыхлицкий. Он недавно вернулся из тундры, где провел все лето, и теперь ждал попутного самолета в Нарьян-Мар. Длинными сумеречными вечерами Леша взволнованно рассказывал о своей работе: - Сам-то я иркутский. Охотился с малых лет. Попадется на глаза сломанный кустик - ага! Лось рвался, испугался чьего-то выстрела. А вот у малинника мятая трава - медведь валялся, давил комаров. Или на голой ветке висят грибные шляпки - белка запасала на зиму корм. Наткнусь на медные монетки кедровой шелухи, знаю - это грыз орехи прожорливый соболь... Алеша лежал на кровати, закинув руки на затылок, полузакрыв глаза. За окном то завывал ветер, то стихало, и по стеклу, как слезы, текли капли дождя. - Помню, меня мучили загадки. Почему, к примеру, вегетарианец-заяц иногда поедает куропаток? Или песец разрывает песца? После школы я не раздумывал, куда идти. Ясно - на охотоведческое отделение. В Иркутском сельскохозяйственном институте есть такое. На первую практику, думал, пошлют в родную тайгу. Но направили в Нарьян-Мар. И знаете, здесь я, что говорить, нашел себя. Алеша приподнялся на локте. - Вы слышали о работах Петра Андреевича Рочева и Василия Платоновича Макридина? Так вот, они изучали, как приспосабливаются дикие животные к обитанию на культурных, уже освоенных людьми пространствах. Важно это? Конечно! Ведь чем активнее человек вторгается в природу, тем больше влияет это на животных. Одни виды исчезают - либо их истребляет человек, либо они погибают, лишившись кормов и укрытий. Другие приспосабливаются к жизни вблизи человека, изменяют свое поведение, физиологию, даже окраску и размеры. Белые медведи все чаще стали приходить к жилью. Приблизились к человеку горностай, ласка, песец, волки... А почему? Отчего? - Алеша обвел нас взглядом. - А ответ простой. Тракторы и везде ходы нарушили моховую дернину. Это привело к более глубокому протаиванию мерзлоты. Образовались богатые кормами лужи. К ним перебрались чайки и другие птицы, грызуны. Вслед за грызунами двинулись песцы, волки... Проблема совместимости человека с животным миром очень заинтересовала меня. Так после института я стал биологом-охотоведом в Нарьян-Маре... Под кроватью Алеши стояли резиновые болотные сапоги. Подошвы были истерты настолько, что исчез ребристый рисунок. Прошлой зимой выпало много снега. Весной тундра раскисла. Даже на взгорках было мокро - ни присесть, ни лечь. Вода залила песцовые норы, самки щенились прямо среди травы, устроив гнездо за кочкой или под кустиком. При ходьбе приходилось смотреть под ноги, чтобы ненароком не раздавить щенят. Алексей считал норы и временные лежки, разумеется, не ради любопытства. Такую работу выполнял любой охотовед каждую весну и лето. Установив численность песца на контрольном участке (сто на сто километров!), Алеша определял, сколько зверя наплодилось на всей площади, давал рекомендации охотникам. Брать песца полагалось не более шестидесяти штук из ста, сорок зверьков оставлялось на развод. Одновременно он считал норы леммингов, красной полевки, чтобы определить кормовые запасы для песцов. В летней тундре Алеша видел молодых песцов, похожих на облезлых, длинноногих щенков с куцыми тонкими хвостиками. Ни один уважающий себя охотник не стал бы связываться с таким заморышем. Но зимой этот зверек надевал роскошную белую шубу, распускал пушистый хвост, как будто наряжался на праздник. Тогда-то и начинался охотничий сезон. В полевой дневник Алексей заносил столбики цифр, любопытные наблюдения, некоторые свои мысли. Он мерил километры крепкими, длинными ногами, питаясь морошкой, брусникой, грибами, мясом гусей и уток, остро приправленным дымом костров. Много ночей провел он, закутавшись в брезент палатки от холодного ветра и сырости. В безлюдном пространстве особенно громко кричали лебеди на озерах, робко шебаршили мыши, крякали утки, шумели полярные березки. Этот человек знал, что здесь, на Севере, главное материальное богатство - животный мир. За зверем и раньше ходили сюда охотники, купцы. На вес золота ценились меха, моржовая кость, шкуры полярных зверей. Ради этого страдали, мерзли, нередко гибли. Люди считали себя пришлыми. Но сейчас появлялась новая порода северян. Эти люди уже не меряли здешнее богатство рублями, которые можно спрятать в кошель. У них богатство создавалось из точного учета, умелого хозяйствования, с большим прицелом на будущее. Поэтому и ходил охотовед Алексей Рыхлицкий по тундре от одной промысловой избушки к другой, учитывал водоплавающую птицу, следил за жизнью лис, росомах, песцов, диких оленей, отстреливал волков, если их оказывалось в каком-то месте больше разумных пределов. - Это ж надо умудриться, чтобы здесь, на Севере, остаться без пушнины! - восклицал Алеша. - Местный колхоз несколько лет назад едва сводил концы с концами. Ни машинного парка, ни катеров... И огромные долги государству. Почему? Просто не умели считать. Валили что под руку попадется. Брали что на мушку сядет или угодит в капкан. Потом поняли - сократили охотничий сезон, определили сроки, снизили на некоторое время план. Снова размножился зверь. Купили моторы, катера. Стали в море ловить гольца, омуля, навагу. Одиннадцать тысяч оленей в тундре пасутся. А промысловики-охотники - вы же знаете Ивана Лапландера, он с вами сюда ехал - так дают до сорока процентов белого песца по плану заготовок всего Ненецкого округа! Это ведь тоже надо суметь! - Ну а почему все-таки заяц ест куропаток, а песец - песца? Алеша рассмеялся, вскочив с кровати, принес из кухни кружку чая: - Да очень просто. Бывают и у них голодные годы. И с отчаяния сильный песец разрывает своего сородича, который наелся леммингов. А вегетарианец-заяц потрошит куропатку, чует в зобу разбухшие почки... Далеко за полночь расходились мы по своим комнатам, ложились спать в надежде, что утром распогодится и мы сможем продолжать плавание. Засыпали под аккомпанемент порывистого ветра, тяжелого шума дождя и скрипа старого дома. Но утром лил тот же дождь и выл тот же ветер. Первое время мы еще ходили на метеорологический наблюдательный пост, где тихий, робкий синоптик запрашивал у соседей прогноз, а потом и ходить перестали - и так было видно, что ветер и обложные дожди обосновались здесь надолго. На собственном примере мы убеждались в нелегкости Северного морского пути. Трудность была не только в том, что плыть приходилось вдоль малолюдного, почти дикого берега, но и в том, что коварно и быстро менялась погода. Дело шло к осени, короче становились дни, то обрушивались дожди, то бушевали штормы, то ложились плотные туманы, и редко-редко проглядывало солнце и наступал короткий штиль. Для судов с их совершенными приборами и радарами плохая погода - пустяк, но для нашего катерка плавание в этих условиях было почти таким же рискованным, как для коча Дежнева. Свое плохое настроение Дима срывал на других. Правда, он не ругался, не кричал. Давил молчанием. Он не мог есть тушенку с макаронами, хотел молочной каши. В магазине, как на грех, не было сгущенки. Володя сварил манку без молока. Дима попробовал и отшвырнул ложку. Целыми днями он валялся на кровати, не писал, не читал, а только буравил потолок своим тяжелым, злым взглядом, как приговоренный к смерти. Истощив запасы терпения и решив, что хуже погоды не будет, Дима решил выйти в море. "Замора" стояла на якоре далеко от берега. В волну на лодке подойти к ней мы не смогли. Тогда Дима и я облачились в гидрокостюмы и начали прямо по воде перетаскивать вещи и канистры с бензином. Последним на Диме "переехал" Володя Савельев. Завели мотор, отрегулировали обороты. Нам нужно было пересечь довольно широкую Байдарацкую губу, выйти к полярной станции Марресале. Мы надеялись не сесть на мель, не наскочить на подводные камни, как-нибудь справиться с волнами. Лишь бы выйти из запутанного, мелководного русла Кары. Вдруг со стороны верховьев послышалось захлебывающееся гудение подвесного мотора. В серой пелене дождя показалась "казанка". Волны играли лодкой, как игрушкой. Вода с носа поднималась фонтаном и обдавала с головы до ног рулевого, скорчившегося на корме. Человек круто развернул "казанку" и осадил ее рядом с нами. - Вам жить надоело? - крикнул он. - А вам? - резонно ответил Дима. - Мне положено. Я медик... Так, весь мокрый, с посиневшим лицом, предстал перед нами фельдшер местной больницы, знаменитый в здешних местах Валерий Молчанов. Увидев надпись на борту - "Москва - Архангельск - Диксон", Валерий посчитал нас людьми бывалыми и больше отговаривать от поездки не стал. Он даже вызвался провести нас по мелководью в устье Кары, хотя и сильно замерз. Прикрывая мотор полой куртки, он прибавил газ и понесся вперед. Мы малым ходом двинулись за ним, едва не задевая килем дно. Делая зигзаги, "Замора" выбралась наконец к створу, обозначенному двумя маяками. Валерий помахал на прощание и повернул обратно. Мы прорвались через линию прибрежных бурунов и вышли в открытое море. Здесь гремел и ухал настоящий шторм. "Замора" едва не вставала на дыбы. Пришлось держать нос к волне, иначе ветер перевернул бы катер и мы пошли бы сразу на дно, поскольку никакого запаса плавучести у "Заморы" не было... Компас показывал 30 градусов. Плюс 25 градусов магнитного склонения. Значит, истинное направление - 55 градусов. А чтобы попасть в Марресале, надо было держать строго на восток. Следовательно, мы волей-неволей уходили мористее в океан. Вскоре ветер стал заворачивать. Пришлось держать курс по компасу - сначала 15, потом ноль градусов. Иными словами, мы помчались прямо в эпицентр циклона. К ночи разразилась гроза. Суматошно заполыхали молнии. Как раздираемый брезент, только еще оглушительнее, загремел гром. Мы не могли держаться на ногах. Палуба плясала отдельно от нас, мы летали от стенки к стенке сами по себе. Вдруг вхолостую завыл мотор. Дима бросился к люку. Оказывается, он забыл законтрить гайку, которая удерживала вал гребного винта. При работе винта гайка сползла с нарезки, вал ушел в воду, повиснув на честном слове. Кому-то надо было прыгать за борт, чтобы подтолкнуть вал с винтом на место. Проклиная всех и вся, Дима натянул гидрокостюм, привязался шкертиком к борту, спустился в воду. Володя вцепился в вал, чтобы он не ушел на дно. В темноте я пытался посветить ему фонариком, но тут ветер развернул катер, его стало класть с борта на борт. Пришлось срочно поднимать парус, как-то держаться на волне. Ремонтировались долго. При слабом свете фонарика, в качку пришлось отвинчивать все гайки крепления реверса, снимать его, подгонять тягу, центровать, снова крепить болтами. В спокойную погоду работа не отняла бы часа, но сейчас винты, гайки и ключи выскальзывали из рук, норовя забиться под шпангоуты, откуда их мог извлечь разве что фокусник. Ветер изменился снова, стал прижимать катер к берегу. В темноте разглядеть что-либо было трудно, но, судя по шуму волн, бьющихся о скалы, берег приближался. Дима с Володей все еще копались в моторном отделении. Я изо всех сил пытался удерживать парусом катер от сноса, но "Замору" все равно тащило к суше. К рассвету я уже не имел представления, где мы находимся. Я приноравливался к ветру, часто менял галсы. - Скоро вы там? - кричал я, наклоняясь к люку. - Держись еще десять минут! - отзывался Дима. Но проходило и десять минут, и двадцать... Когда, казалось, "Замору" вот-вот бросит на камни, я клал парус на новый галс, выгадывая метры. В этот момент катер почти ложился на борт. - Еще десять минут! - кричал Дима. В сумеречном свете стал различаться берег - незнакомый, обрывистый, из темного песчаника. У самых камней дыбились и кипели фонтаны воды. Наконец Дима завел мотор. Как следует затянуть и законтрить гайку вала все же не удалось. На середине Байдарацкой губы шторм мог бы окончательно растрепать катер, да и на двигатель оставалось мало надежды. Пришлось искать обратную дорогу в Кару. Новый накат густого тумана застал нас у входных маяков. Красные пятна фонарей сразу же скрылись в темно-серой мгле. Где действуя шестом, где спрыгивая в воду, мы отыскивали фарватер. Как на скверной фотографии, появилось покосившееся двухэтажное здание знакомой гостиницы. Мы снова стали на якорь напротив нее... Встретил нас тот же Валерий Молчанов. Увидев из окна "Замору", он быстро растопил печь, вскипятил чайник, поставил разогревать вчерашний суп из консервов, изрядно уже надоевший за дни нашего сидения в Каре. - Проводил вас, и на душе заскребло, - говорил он, помогая перетаскивать спальники в дом. - Плыть в такой ветер по открытой воде - с ума сойти! Мне ли не знать... Несмотря на молодость, Валерий успел поколесить по белу свету. После десятилетки работал на химическом заводе, поступил в медицинское училище, служил в Забайкалье, Казахстане, на монгольской границе. Какая нелегкая понесла его в Амдерму, он и сам толком объяснить не мог. Просто захотел посмотреть Север. Поработал плотником в порту, потом решил все же вернуться к основной специальности - стал фельдшером в Красном чуме. Научился, как ненцы, есть сырую печенку, управлять оленьей упряжкой, кочевать по зимним пастбищам и летовкам, переплывать через холодные тундровые речки. На становищах, в промысловых избушках приходилось быть и терапевтом, и стоматологом, и хирургом, и акушером. Где еще мог найти врач такую богатую практику! Свою работу он выполнял с удовольствием, с восторгом и всюду в округе был желанным гостем. ...А стены гостиницы по-прежнему сотрясал ветер, и в окна пулеметной дробью стучал дождь... Потянулись тягучие, сонные, безрадостные дни, похожие один на другой. Изредка наш быт разнообразили маленькие новости, но и они не радовали. Пробились по Каре с Полярного Урала туристы на байдарках и резиновых лодках. С грохотом и гвалтом заняли они пустующие комнаты, начали терзать гитару Они ждали случайного самолета, чтобы попасть в Воркуту, Нарьян-Мар или Амдерму, а оттуда домой - в Ленинград, Москву, Ярославль. По вечерам к нам приходил ненец Алексей Хантазейский, рассказывал, как в войну под Мурманском на оленьей упряжке подвозил на передовую патронные ящики и снаряды, а оттуда увозил раненых и обмороженных Он дымил трубкой, набитой крепчайшей махрой, и цокал, приговаривая в конце каждой фразы "Ай, беда, беда..." ...Через несколько дней шторм стал стихать. По крайней мере перестали звенеть стекла. Не мешкая ни минуты, мы перетащили на катер свои спальные мешки и отчалили. В Байдарацкой губе над "Заморой" еще потешилась крупная волна, но небо начало очищаться. Карский берег спрятался в лиловой хмари уходящего циклона, а кругом раскачивалось и пенилось море... В какой-то момент все вдруг изменилось. Вода налилась синью. В глаза ударило солнце. Как давно мы не видели его! Солнце оказало прямо-таки магическое действие. Все неприятности показались ничтожными. Обиды забылись. Теперь мы двигались к цели и, кажется, в силах были побороть и отчаяние, и напряженность в отношениях, и тоску по дому. Мы разложили на палубе мокрое белье, улеглись на надувную лодку и лежали так, подставив лучам изжелта-белые лица. Когда проходило два часа, кто-то из нас спускался в каюту, садился за штурвал, а другой занимал освободившееся место под солнцем. Берег показался вечером. Это был Ямал. Хотя мы держали по компасу более или менее правильный курс, но вышли километров на десять севернее полярной станции Марресале. Все же трудно было рассчитать курс без самых элементарных навигационных инструментов и точной карты, полагаясь только на интуицию и тот самый спичечный коробок размером пять на три с половиной сантиметра... Возникло желание повернуть прямо к Харасавэю, тем более что одну станцию от другой отделяло всего восемьдесят километров. Но Дима, поглядев в горлышки канистр, решил, что горючего не хватит, и повернул "Замору" к Марресале. Лоция сообщала, что эту станцию основало еще в 1913 году Российское телеграфное агентство. Здесь же действовала фактория, скупающая у населения пушнину. Мы прошли мимо речушки Марреяга, за которой на высокой горе виднелась радиомачта. Дальше берег высоким уступом обрывался к морю. В одном месте лежали груды кирпича. Берег, избитый морем, обвалился, и дом старой станции рухнул в воду. Некоторое время мы пытались подогнать "Замору" прямо к берегу, но не позволяли мели. Дима дважды выстрелил из ружья, однако его никто не услышал Я облачился в черно-желтый, как у Арлекина, гидрокостюм и, борясь с довольно крупной волной, пошел к станции. Здесь тоже вчера шел дождь, ноги скользили по глине, когда я стал взбираться на гору. Первой меня увидела женщина-кок. Она вышла из кухни, и тут ее внимание привлекла моя клоунская одежда. Она кликнула людей. На крыльцо выбежало несколько парней. Кто-то из них держал на всякий случай карабин. Они провели меня к начальнику станции. Им оказался Саркис Айрапетович Саркисов, старый полярник, о котором я был давно наслышан. Он сказал, что нам надо бы входить в русло Марреяги - там глубоко. Поскольку уже совсем стемнело, он послал на помощь Жору Боцяновского, который здесь работал механиком, ведал всем подвижным транспортом - водил гусеничный трактор и небольшую "дору". Мы пошли на берег. Я попытался взять Жору на плечи, чтобы донести до катера, но, протащив его по глинистому дну метров тридцать, отказался от этой затеи. Махая руками, мы побежали вдоль берега. Дима понял нас. По знакам Жоры он подогнал "Замору" к речке и, ориентируясь по ряби, провел ее в русло. На станции нас уже ждал великолепный ужин. С истинно восточным гостеприимством встретил нас Саркисов. Люди здесь соскучились по гостям: ведь они работали в самом далеком углу полуострова, в стороне от хоженых дорог. Видно было, что жили они дружно. Самому молодому, Вите Загребневу, недавнему выпускнику Ленинградского арктического училища, было лет двадцать, Саркисову шел пятьдесят пятый, но никто не ощущал здесь этой разницы в возрасте. Люди привыкли уважать друг друга, всем приходилось переносить одни и те же тяготы и радости. Одно отличало Саркисова от них - начальник повидал столько, сколько не довелось никому из них. Саркис Айрапетович родился в Туркмении, куда отец отправился строить Чарджоуский мост. Подрос, поехал искать счастья в Москву. Здесь прибился к "Мосфильму". Был помощником режиссера на съемках фильмов "Весна", "Адмирал Нахимов" и других. А потом отправился в Арктику. Зимовал в Харасавэе, Маточкином Шаре, Русской Гавани, на Шпицбергене, в Столбовой на севере Новой Земли. И на каких бы полярных станциях ни был Саркисов, всюду с ним зимовала жена Мария Сергеевна. Когда она умерла, Саркисов исполнил ее последнюю волю - похоронил там, где она родилась и выросла, - в Москве. Мы разговаривали до поздней ночи. Саркис Айрапетович рассказывал о том, как медленно падала с обрыва старая станция, как строили новую, как, начав работать механиком, осваивал он полярные профессии - радиста, метеоролога, аэролога, магнитолога. Утром ребята собирались топить баню, приглашали нас. Но как ни соблазнительно было предложение, мы решили воспользоваться хорошей погодой, чтобы пораньше уйти к Харасавэю. Саркисов провел нас в свою комнату, развернул подробную карту. - Только все время держитесь мористей, - предупредил он. - Не дай бог вам попасть в Шараповы кошки... На карте в двадцати километрах от мыса Марресале далеко в море дугами выдавались отмели - это и были Шараповы кошки. Кто их так назвал, неизвестно. Саркисов сказал еще, что на этих коварных, вязких, как гнилой Сиваш, отмелях погибло много людей, отчаявшихся выбраться из трясины и дикой болотистой тундры, где не пасут оленей и вообще нет поселений. - Прорветесь через Шараповы кошки, считайте себя в безопасности, - сказал Саркисов и пожелал спокойной ночи. Нас положили в кают-компании, заставленной книжными полками. На рассвете Жора Боцяновский помог заправиться горючим. После сытного завтрака, щедро снабженные сигаретами, хлебом и консервами, мы отправились дальше. На высоком берегу долго маячили темные точки - это провожали нас гостеприимные полярники Марресале. ШАРАПОВЫ КОШКИ Когда выходили из русла Марреяги, никто из нас не предполагал, что случится беда. Мы думали в тот же день "добежать" до полярной станции Харасавэй, стоящей на мысу с тем же названием. Но всего сутки держался антициклон. Как только исчезли берега, с севера пришел могучий заряд тумана. Скрылось солнце, задул ветер. Арктика оставалась Арктикой... Володя занял место за штурвалом. Мы с Димой забрались в спальники досыпать. Поднималась зыбь. Ветер дул с норда, Володя держал катер носом к волне. Не полагаясь на компас и не зная точного магнитного склонения, поскольку у нас была очень старая карта, мы не в состоянии были выдерживать правильный курс. Володя, а вслед за ним и Дима, сменивший его, подворачивали катер на ветер. А ветер, как выяснилось позже, все время менялся, делаясь северо-восточным. Слишком поздно, на наше горе, мы догадались об этом... Ввел в заблуждение и мыс, который мы приняли за тот, что обозначал на карте Шараповы кошки. Нужный мыс мы, оказалось, давно проскочили, а это был другой, расположенный севернее. Словом, мы прямым ходом врезались в Шараповы кошки. Произошло то, чего опасался Саркисов, когда так настойчиво советовал держаться как можно мористее. Теперь с одной стороны тянулась заболоченная тундра, с другой - наносы векового ила, которые кое-где поднимались из воды, превратившись в островки. Надо бы, конечно, сразу поворачивать обратно, выйти прежним фарватером из западни, но это было не в характере Кравченко. Он начал гонять катер по сторонам, надеясь прорваться к морю через мели. Винт молол илистое дно, за катером тянулся бурый след. Потом катер пополз на брюхе. Дима поворачивал в другую сторону, шел до новых наносов, теперь уже потеряв всякое представление о том, где находится судно. Перемутили всю воду. Она стала похожа на кофейную гущу. Чем яростнее мы пытались вырваться из мелей, тем глубже засасывали "Замору" Шараповы кошки. Чтобы уравновесить корму и нос, мы бегали по палубе, перетаскивали с места на место самый тяжелый груз, помогали веслами. Наконец катер увяз настолько, что пришлось спускаться в воду и толкать его, толкать до тех пор, пока в глазах от напряжения не завертелись красные круги. Мы опасались, что трясина может окончательно засосать катер, поэтому продолжали тянуть его по мелям. Но наступила ночь, и мы совсем обессилели. То же самое мы делали следующий день. И еще день... Еды мы с собой взяли не так много, побоялись утяжелить катер. Вскоре продукты кончились. Мокрые, голодные, замерзшие, мы взобрались на палубу, едва вытащив из вязкого ила сапоги. Катер прочно стоял на мели. Дима в отчаянии уронил голову на штурвал. Володя отрешенно глядел в сторону горбившихся вдали кошек. Они поднимали над водой черные спины, похожие на китов, и им не было конца. Чтобы согреться, я полез в спальный мешок, роскошный, лебяжьего пуха, легкий и теплый. Его дал мне в поездку друг Володя Зябкин, с которым я познакомился на Тянь-Шане во время походов на Хан-Тенгри и пик Победы. В то неимоверно тяжелое, опасное восхождение мы устанавливали у вершин-семитысячников 160-килограммовые осадкомеры. Когда мы возвращались, продукты, сброшенные нам с вертолета, - он не мог на такой высоте зависать и летел на большой скорости - разбились о лед и рассыпались. Целую неделю мы не видели ни крошки, и от голода нас шатал даже легкий ветерок, а спустившись с ледника, мы набросились на траву. Тогда тоже можно было прийти в отчаяние. У нас не было рации, путь преграждали бездонные трещины, запорошенные снегом, огромные глыбы льда и камни, грудь разрывало от недостатка кислорода, лицо покрывала короста от солнечных ожогов, из ушей и носа текла кровь, помощи ждать было неоткуда. Но все семеро еще теснее сплотились перед бедой. Мы чувствовали: только в этом было спасение. И верили, что невзгоды кончатся, мы дойдем до людей, погибнуть в одиночку никто не даст и никто не позволит тебе упасть духом. Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы могли бы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и там организовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Дима запротестовал, срываясь на крик: - Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что! - С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели... - А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От "Заморы" останутся щепки! - Кабы да абы... - Смотри! - Дима попытался, правда безуспешно, призвать в союзники Володю. - Приходит какой-то пижон и начинает командовать! - Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом. - Капитан гибнет вместе с кораблем! - Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырять своим геройством... Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых дней путешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталось напряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерное честолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумной и особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого не произошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мы в эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудь навигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошие современные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первую очередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Только из непомерного апломба он пренебрег всем этим. Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мы расселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки. У нас на "Заморе" был слишком маленький коллектив. Мы не могли объединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту или иную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал свою правоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера, полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях со мной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у нас не сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связи были слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисные ситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас не получалось. В самом покладистом характере есть шероховатости, которые приятны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно было бы только радоваться. Но вот условия стали сложными, и шероховатости начали выпирать - механизм общения нарушился. И счастье, что этот механизм не развалился в этих проклятых Шараповых кошках. Утром, оставив Володю на катере, прочно застрявшем в грязи, мы разошлись с Димой в разные стороны искать более глубокое место. Но всюду вода едва доставала до колен. Теплилась надежда на прибой, впрочем в Шараповых кошках совсем незначительный. К следующей ночи мы решили предельно облегчить катер. Володя надул спасательную лодку. Мы сгрузили на нее все вещи: кино- и фотоаппараты, ружья, патроны, бензин, запасные детали к мотору, инструмент, впряглись в лямки и пошли к берегу. До него было километра три. Однако резиновая лодка где-то пропускала воздух. Обмякнув, она села на мель. Пришлось перетаскивать вещи на плечах, скользя и барахтаясь в грязи. Низкий, в соляных лишаях берег раскис от дождей. Мы поставили канистры, на них положили рюкзаки и пошли за новым грузом. Дима же пытался снять с мели катер, то снижая, то повышая обороты. После нескольких ходок силы покинули нас. Володя пошел ночевать на катер. Я нашел несколько палок, выброшенных морем, облил бензином, разжег костерок, протянул к огню окоченевшие руки. Но костер горел недолго. Его задушила влага. Я лег в лодку, в головой накрывшись брезентом паруса. От перенапряжения сон не шел. Поддувал ветер, леденил тело. Приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не замерзнуть совсем. Когда начал брезжить рассвет, я увидел вдали возвышенность. Крутым обрывом она спускалась к морю. Пошел туда. В земле торчал шест, вокруг валялось множество побелевших от времени оленьих костей. Видимо, это было место древней стоянки или языческих жертвоприношений. Отсюда, с высоты, и к северу и к югу виднелись такие же мысы, а впереди, до самого горизонта, черными спинами горбились Шараповы кошки. В тундре поблескивало много озер. Точнее, кое-где среди сплошного озера виднелись островки суши. Я вернулся за ружьем в надежде подстрелить утку. Но подойти скрытно было трудно. Птицы, едва завидев меня, поднимались с заполошным криком. Тогда я взял малокалиберную винтовку с оптическим прицелом и стал подбираться к птицам по-пластунски. Сильно вымокнув, спрятался за кочкой, заросшей осокой. С шумом приводнилась одна утка. Изогнув длинную шею, птица неторопливо поплыла меж кочек. Я выстрелил. Пуля шлепнулась рядом, но утка не обратила на нее никакого внимания. Я ловил ее в перекрестье прицела, нажимал курок, пули пузырили воду вокруг, однако птица, как заколдованная, спокойно занималась своими делами. Наконец что-то встревожило ее. Захлопав острыми, тонкими крыльями, она стала набирать скорость для взлета. Показалось туловище, широкие лапы, которыми она быстро-быстро перебирала. В этот момент мне и удалось ее подстрелить. Вторую утку я добыл последним патроном, когда она выбралась на траву. На берегу набрал плавника, разжег большой костер, ощипал птиц и бросил в котелок. Подошли Дима с Володей. Дима сказал, что эта утка сидит в воде низко, поэтому пулей малокалиберки взять ее трудно. Мы впервые за трое суток поели. После еды на некоторое время воцарился мир. Договорились на мысе оставить все вещи, перетащив их прежде из мокрой низины, а самим налегке пробираться по суше к Харасавэю. Дима с Володей ушли к катеру за спальными мешками, а я начал перетаскивать груз к мысу, складывая его на бревна плавника. В одну из ходок встретил песца. Очевидно, здесь была его территория. Он ошалело уставился на меня, никак не ожидая такой встречи. Несколько минут, не шевелясь, мы стояли друг против друга. У зверька нервно подергивались уши, вздрагивал носик. Видно, его мучил голод. Он хотел поживиться чем-нибудь у моря, но не мог из-за меня прорваться к нему. Сердито тявкнув, зверек отбежал в тундру метров на сто и оттуда долго наблюдал за моей возней с вещами. Так и не дождавшись, когда я уйду совсем, песец скрылся. Прилив чуть-чуть приподнял облегченный катер. Диме удалось снять его с мели. Винтом разбрасывая ил, катер пропахал отмель и вышел на более или менее глубокое место, однако вскоре снова застрял. Еще одни сутки, делая не больше километра в час, мы пробивались на север. Когда катер зарывался в ил и песок, мы слезали в воду и толкали его вперед, как застрявший грузовик. Сердце работало с перебоями. Пот заливал лицо. В груди вставал комок и не давал дышать. Господи, когда же кончатся эти мучения?! Вечером далеко впереди мы рассмотрели огонек. Несомненно, это станция Харасавэй. До нее еще было километров пятьдесят, никак не меньше... Еще днем я почувствовал себя нехорошо. Меня подташнивало, кружилась голова. Начались резкие боли в животе. Я думал, что это от голода или просто от усталости. Стоит немного отдохнуть, и боль пройдет. Однако через несколько часов я уже не мог тащить катер: отлив снова посадил его на мель. Оставался один выход: мы с Володей пойдем на берег, по тундре доберемся до Харасавэя, там попросим помощи. Наверняка на станции есть плоскодонные лодки. Они заберут груз с мыса и возьмут "Замору" на буксир. От берега нас отделяло теперь километров пять такой же "няши", что уже была на полуострове Канин. Дима дал нам несколько патронов к ракетнице и один пиропатрон на случай, если мы где-то не сможем пройти и потребуется помощь. Договорились также, что когда дойдем до станции и узнаем фарватер, то ракетами просигналим, куда идти катеру. Если выстрелим зеленой ракетой, то надо прижиматься к берегу, красной - перемещаться к кошкам, белой - идти прямо. На мне были прорезиненные брюки от костюма химзащиты, которые доставали до груди и держались на лямках. Володя надел свой гидрокостюм, разорванный в паху. Оставив для ориентира огонек слева, пошли в темноту. Волны били по ногам, поднимая брызги. С посвистом выл ветер. Шумела снежная крупа. Топкое дно засасывало ноги, каждый шаг стоил усилий. В одном месте стало глубже. Володя не смог идти - вода залилась бы в гидрокостюм. - Я, пожалуй, не пройду, - потоптавшись на месте, проговорил он. Оба мы понимали, что одному в тундре плохо. Но идти обратно на "Замору" мне не хотелось. Уж лучше к берегу. - Ладно, возвращайся на катер. Попробую один... Двинулся, по-прежнему оставляя огонек слева. Когда спазма схватывала живот, я останавливался, хватал ртом воздух, стоял, опершись руками о колени. Не мог же я сесть в воду! Делал еще несколько шагов и снова останавливался. А берег уходил как будто дальше и дальше... Вспомнился вдруг мой добрый товарищ Олег Куваев. Мы встретились с ним, когда он впервые пришел в редакцию "Вокруг света" и принес несколько своих рассказов, в том числе "Берег принцессы Люськи". От них повеяло свежестью, ветрами, промытым дождями палаточным брезентом, дымом костров, зажженных на краю нашей земли - в Колыме и у Чаунской губы, где Олег работал начальником геологической партии. Потом вышло несколько его книг, ставших для романтически ностроенного читателя праздником. На обложке последнего своего романа, где Олег утверждал прекрасную мысль о великом счастье любимого труда, он сделал надпись: "Крепись, Женька, мы еще сплаваем". А через месяц его не стало. Ему было всего сорок. Оказалось, он давно надорвался, когда бродил по тундрам и сопкам Чукотки и Дальнего Востока, тонул в половодье, ел сырое собачье мясо, таскал на себе рюкзаки с геологическими образцами, до конца отдав себя истинно мужскому делу - трудным дорогам... Скользя и падая, стеная от боли и усталости, я все же добрался до берега. С тех пор, как я расстался с Володей, прошло пять часов. Значит, шел со скоростью не больше километра в час. Пошатываясь, добрел до более или менее возвышенного места и повалился на мокрую глину. Кажется, я уснул сразу. Очнулся от дикого холода. Все тело трясло, зубы выбивали дробь. Слева все еще горячо и призывно горел огонек. С трудом поднялся. В живот ударила боль, словно кто саданул ножом. Но идти надо, в этом единственное спасение. Пошел. Попались медвежьи следы, широкие, как лопата. Свеженькие. Глубоко в землю врезались когти, видать, матерого зверя. Не хватало только встретиться с ним... На фоне светлеющего неба показалась буровая вышка. Я чуть ли не бегом кинулся к ней. Попалась протока. Перешел ее вброд. Потом встретилась другая, глубже. Зашел, по горло провалившись в ледяную воду. Но ведь на буровой должны работать люди. Если я доберусь до нее, мне дадут обсохнуть. Медленно разгоралась заря. Я брел по тундровым суглинкам, кое-где прикрытым красноватым мхом. И вдруг путь преградила река. Она показалась не шире Москвы-реки, но гораздо стремительнее. Это была дикая река. Она сбрасывала в море все падающие на тундру снега и дожди. Перейти ее вброд было нельзя. Как я узнал позже, река звалась Харасавэйкой, глубина ее доходила до десяти метров. Чтобы привлечь внимание людей на буровой, я вытащил из-за пазухи пиропатрон, высоко поднял его над головой, рванул шнурок. Патрон дернулся в руке, выстрелив в небо тремя ослепительными ракетами. Однако людей на буровой не оказалось. Сколько ни вглядывался я в постройки, никто не вышел, не отозвался. Возможно, геологи законсервировали ее, не натолкнувшись на газоносные и нефтеносные слои. Связать плот? На берегу валялись плавник, доски, обрывки веревок от сетей, проволока от старых ящиков. Опасаясь перевернуться на стремнине, я стал делать плот наподобие катамарана, то есть из двух связок плавника. Посередине положил доски, как мог крепче стянул их проволокой и начал переправу. Вода и ветер подхватили мое хрупкое сооружение, начали крутить. Я изо всех сил налег на доску, которая служила веслом. Берег подвигался медленно. Стоило мне секунду передохнуть, чтобы унять бешеную боль, как плот относило обратно на середину и сильно раскачивало. Связки быстро слабели, бревна норовили выскользнуть. Я помянул всех святых, чтобы они не дали мне погибнуть и на этот раз. В тесной, мокрой одежде я бы сразу пошел на дно. Не помню, сколько барахтался в реке, но все же одолел Харасавэйку. У буровой стоял деревянный балок с двухъярусными койками и грязными матрацами. На столе я нашел превратившийся в камень хлеб и вскрытую банку сгущенки. Молоко еще не успело высохнуть. Скорее всего, недели две назад здесь ночевали люди. Молоко я съел тут же, в воде размочил хлеб. Потом залез на верхнюю койку и мгновенно заснул, даже не успев подложить под голову кулак. Сон прервала боль. Живот горел, будто к нему приложили раскаленную сковороду. Обливаясь холодным потом, ждал, когда стихнет приступ. Выжал одежду, подсушил носки, переобулся. От буровой шла дорога, пробитая тракторами и вездеходами. Конечно же, она вела к людям. По обочинам отцветали ромашки, голубые незабудки теряли свои венчики, потемнела камнеломка. Сюда уже шла осень, хотя где-то пылал август и народ справлял время летних отпусков... Ходить по тундре надо уметь. Когда я лет двадцать назад впервые попал в тундру, помню, растерялся перед загадкой: каким образом можно придерживаться раз взятого направления. Когда ходил с кем-нибудь из знатоков, путь, хотя и был извилист, все же приводил к цели. Стоило отправиться одному, тундра оборачивалась совершенно непроходимым лабиринтом. Проплутав, обнаруживал, что со всех сторон окружали меня бездонные топи. Я недоумевал: как мог пробраться сюда? В конце концов выход находился. Орудуя шестом, я выбирался "на волю", но лишь для того, чтобы попасть в новый тупик. Постепенно я научился кое-как ориентироваться в тундре и выработал для себя некоторые правила безопасности. В основе их лежало "учение о цветах". Летняя тундра бывает черная, зеленая, красная и пестрая. Черная тундра - это озера черной, с ржавыми пятнами, чуть засохшей сверху грязи. На них ничто не растет. Ни зверь, ни птица к ним не приближаются. Зеленая тундра довольно нарядна, главным образом благодаря изумрудному кукушкину льну. Растут здесь также хвощ и осока. Идя по зеленой тундре, путник и не замечает, что все труднее и труднее ему вытаскивать сапоги из чавкающей грязи. И вдруг кто-то цепко хватает его за ногу, а если путник остановится, чтобы освободить ее, то каждое его движение будет лишь удесятерять силы незримого врага. Красная тундра - самая коварная. Мягкий ковер красноватого мха так и дышит гостеприимством, так и зовет отдохнуть, прилечь. По красной тундре можно идти без тревог, но до поры до времени. Приятно пружинит под ногами зыбкий ковер. Но вдруг он расступается, и открывается бездонный колодец черной гнилой воды. Ступит неосторожно человек или зверь - только поднимутся к поверхности пузырьки, и снова сойдется зыбун... Пестрая тундра - единственно надежная, единственно верная. По ней можно ходить без опаски. Полным-полно здесь всякой травы, всякой ягоды - морошки, брусники, вороницы. Полным-полно здесь и белесых ветвистых кустиков ягеля - оленьей пищи. - Итак, берегись одноцветных участков! - говорил я себе. - Иди там, где в глазах рябит от множества красок. Но главное, о чем надлежит помнить, - нет в тундре прямых дорог. Коль нашел тропу, следуй ей, не пеняя на петли и крюки, не пытайся искать коротких путей. Знай, что тундровые тропы проложены людьми, которые тоже дорожили временем. ...Снова настала ночь. В темноте идти было нельзя без риска провалиться в трясину. Выбрал место посуше, натянул на голову капюшон от куртки, свернулся калачиком. Однако сон не шел. Шумел ветер, волнами накатывалась снежная крупа, где-то под травой возились лемминги и не давали заснуть. Но все же мне удалось забыться на час-другой. Очнулся еще до света. Вместо огонька ясно различались уже огни. В небе виднелись звезды, но в восточной стороне они гасли, растворяясь в робкой заре. Встретилась еще одна речка. Я уже не стал отыскивать брод, а пошел прямо в воду. Если уж по ней проходили вездеходы, то не утону. Вода дошла до груди. Пришлось вытащить бумажник с документами и переложить его под кепку. Поднявшись на другой берег, я увидел море. На рейде стояли сухогрузы. Несмотря на ранний час, между ними и причалом сновали катера и баржи. Выгружали тракторы, грузовики, вездеходы, стальные трубы, круглые арктические вагончики, контейнеры с раствором, мешки с цементом. По количеству грузов, несметному числу техники чувствовалась близость большой стройки. Из дощатой будки навстречу вышел парень в болотных сапогах, зимней, подбитой мехом, куртке и с ружьем. Неужели охрана? Зачем? Парень поздоровался, пригласил в балок, налил из чайника кружку крепчайшего чая, пододвинул бумажный пакет с галетами. Я сказал, кто я и зачем иду, потом задал вопрос: зачем здесь стоит охрана? - А вам никто не встречался по дороге? - спросил парень тоном следователя. - Никто, - ответил я. - Считайте, родились в рубашке... В вашу сторону они подались. - Кто подался? - Медведи... - Я видел следы недалеко от буровой у Харасавэйки. - Значит, они! - воскликнул парень. Он рассказал о том, что произошло. - Несколько лет назад ребята поймали медвежонка и назвали его Машкой. Когда она подросла, то ушла во льды. И вдруг объявилась. И с нею три здоровенных самца. Наверно, медведица вспомнила о людях в день своей свадьбы и привела показать женихов. Первыми увидели зверей грузчики с плашкоута. Заметались по берегу. Кто успел вбежать в балок и захлопнуть дверь, кто сиганул на крышу, кто - на столбы... Машка скреблась в двери, недоумевающе посматривала на людей, висевших на столбах, как гроздья. А ее женихи тем временем грелись на штабелях труб, дремали. - А моряки с кораблей что делали? - Им что! Обрубили швартовы, и в море... - Неужели не было ружей?! - В том-то и дело! Позвонили начальству. Контора у нас в семи километрах. Ответило - справляйтесь своими силами. Только к вечеру медведи убрались туда, - парень махнул рукой в сторону Харасавэйки, откуда я шел. Стало быть, эти медведи и бродили у реки, оставляя на глине и песке следы, которые я видел, когда шел к полярной станции. Как я не встретился с ними, одному богу известно... Теперь со стороны тундры грузчики выставили охрану - Васю Рудых: как бы звери не вздумали вернуться и не застали бы снова людей врасплох. Хозяином на Харасавэе был начальник Карской нефтегазоразведочной экспедиции Владимир Алексеевич Абазаров. Утром на попутном вездеходе меня повезли к нему в поселок. Машина шла прямо по укатанному волнами берегу. Еще издали стал виден оранжевый фонтан. Это горел первый газ Ямала. Свежесрубленные дома, арктические домики в виде цистерн, гаражи, столовые - все это построили первые разведчики. Лишь после того как устроили жилье, начали ставить буровые. Подъехал самосвал, из кабины выпрыгнул Абазаров в теплом коричневом плаще и шапке-ушанке. Без лишних слов он провел меня в контору-времянку, где не было никаких бумаг, пишущих машинок, секретарей. К сожалению, нам не удалось поговорить. Новый приступ боли заставил меня скорчиться. - Что с вами? - встревожился Абазаров, заметив у меня на лбу испарину. - Надорвался, наверно, в Шараповых кошках... - А если это аппендицит? С ним не шутят! Я попросил его помочь спасти "Замору" и груз, оставленный на мысу в тундре. - Все сделаем, - пообещал Владимир Алексеевич. - А вас я немедленно отправляю на аэродром и вызываю санитарный самолет... Мне ничего не оставалось, как согласиться. Через несколько дней вертолет перебросил весь наш груз на Харасавэй. "Замора" пошла к Диксону. О том, что было дальше, я узнал позже от Володи Савельева. С погодой и тут, на последнем отрезке, не везло. Один шторм кончался, кажется, только для того, чтобы мог разразиться другой. С большим трудом дошли Дима и Володя до северной оконечности острова Шокальского. Тут на несколько часов выпало затишье. Дима мгновенно принял решение - идти, значительно оторвавшись от побережья, прямиком к острову Вилькицкого, что намного сокращало путь до Диксона. Но все попытки лечь на точный курс ни к чему не привели. Стрелка компаса вращалась, как ей вздумается. Если верить ее показаниям, то солнце заходило на востоке, а самая северная точка земного шара находилась на юге. С таким "пьяным" компасом не мудрено было заблудиться. Выйдя наконец на восток, они попали снова в шторм. Вода хлестала в смотровые люки, стала заливать катер. Пытаясь скрыться от ветра, путешественники забрались в широкое восточное горло Гыданского пролива, рискуя сесть на мель. Но дул юго-восточный ветер, от которого в Гыданском проливе не скроешься. К берегу тоже близко не подойдешь: кругом обширные отмели. Прижавшись к Ямалу насколько возможно, задумали здесь и отстояться. Бросили якорь. Трос натянулся. Теперь можно немного отдохнуть. Но часа в три они вскочили, разбуженные сильными ударами волн о катер. С полок сыпались карты, книги, шахматы. "Якорный канат!" - эта мысль подбросила Диму. Боясь потерять последний якорь, Дима включил двигатель, чтобы не оказаться во власти волн. Так, бросками, то спасаясь от шторма, то кидаясь в открытое море, они двигались на восток. Вынужденные остановки порой доводили Диму до бешенства. Ночи становились все длиннее, времени оставалось в обрез. В затишье слабенький дождь пополнял запасы пресной воды. Иногда ребята сходили на берег. Здесь пили воду и собирали сыроежки. Потом снова пускались в путь. Мотор простуженно чихал и останавливался. Но самое неприятное было то, что в многодневной борьбе с волнами Дима израсходовал почти весь бензин, а до ближайшего отмеченного на карте населенного пункта оставалось не менее ста километров. По-видимому, предстояла еще одна прогулка по тундре. Впереди открывался маяк мыса Песчаный. Справа от маяка торчали какие-то холмики. Три, четыре... По мере приближения "Заморы" холмики увеличивались. Подплыли ближе - и своим глазам не поверили: это были жилые балки на санях! Из трубы одного балка шел дым. Вскоре показался вездеход. Он мчался по мелководью навстречу. На его борту был нарисован белый медведь. Через час Дима и Володя оказались в компании двух сотрудников Диксоновской гидробазы. Ребята с жадностью набросились на жареную картошку с олениной и крепкий чай с персиковым джемом. Очень им не хотелось уезжать с гостеприимного мыса Песчаный, но подгоняло время. Предстояло еще добраться до острова Олений, потом - Сибирякова, наконец, пересечь Енисейский залив... К вечеру следующего дня "Замора", лавируя между бесчисленными мелями, подошла к Оленьему. Здесь переночевали у рыбаков, заправились горючим и тронулись к острову Сибирякова. Уже издалека Володя Савельев увидел избушку промысловика, о котором слышал на Песчаном. Красная ракета приглашала подойти к берегу. У избы стоял человек и знаками показывал проход между льдами. Дом Ивана Афанасьевича Рыбникова был построен по типу старых русских зимовий, где под одной крышей помещались жилые помещения, кладовые, хлева, мастерская. Вокруг дома ходила дюжина некогда диких серо-коричневых уток. Шесть ездовых псов встретили мореходов громким лаем. Невдалеке стоял собранный собственноручно хозяином вездеход. Поутру, попрощавшись с Рыбниковым, Дима и Володя сели в катер и в последний раз вышли в море. На этот раз они уже дошли до Диксона. ...А я тем временем лежал в маленькой больничке на мысе Каменный. Врач колол меня антибиотиками, не решаясь оперировать. Во рту было противно и сухо от таблеток. Длинными ночами я думал и думал об одном и том же: почему от путешествия на "Заморе", как от таблеток, остался такой неприятный привкус. Что ж, попробую разобраться, благо времени сколько угодно... БРЕМЯ ДОРОГ История арктических походов и зимовок знает много примеров, когда теснота, изоляция, суровая обстановка, ощущение постоянной опасности, тоска по дому и близким объединяли людей, а проявление доброты и душевной ласковости (по выражению известного полярного исследователя Ричарда Бэрда) в самые трудные дни озаряло окружающий мрак лучами тепла и света. Знает история и другое. Те же самые условия, наоборот, разъединяли людей, приводили к постоянным стычкам и конфликтам. Опыт показывает, что, как бы хорошо технически ни была организована та или иная экспедиция, успех ее невозможен без духа товарищества, сплоченности, взаимной поддержки. Иван Дмитриевич Папанин в книге "Жизнь на льдине" писал: "...везде воды по колено. Даже в жилой палатке чувствуется противная сырость. А настроение плохое из-за дождливой и ветреной погоды... Интересно, что каждый из нас не подает вида и старается шутками показать свое якобы хорошее настроение. У нас установился такой обычай: если у кого-либо на душе кисло, то переживать втихомолку и не портить настроение другим". А вот на бельгийском судне "Бельжика", которое в 1898 году осталось на зимовку у берегов Антарктиды, в закопченных каютах очень скоро поселились недовольство, подавленность, раздражительность. Два человека из экипажа этого судна сошли с ума. Один перепрыгнул через борт и убежал в снежную пустыню, а второй чуть не убил топором Руаля Амундсена, который был штурманом на этом корабле. Когда Ричард Бэрд готовился к своей первой экспедиции в Антарктиду, то Амундсен посоветовал ему проявить крайнюю осторожность в выборе людей: ведь самая тщательная подготовка, самый образцовый план могут быть сведены на нет неумелым или недостойным человеком. Показательно, что страх перед "экспедиционным бешенством", якобы связанным с полярными зимовками, побудил Бэрда в имущество первой экспедиции включить дюжину смирительных рубах. Любой поход начинается с подбора участников и их подготовки, однако если перед коллективом нет цели, то нельзя найти способа его организации. Но ведь и у людей на судне "Бельжика" была общая цель, да еще какая - выжить! Но она не сплотила людей... Любопытный анализ сделал участник плавания на "Ра" Юрий Александрович Сенкевич. Он много внимания уделил психологическому эксперименту, участниками которого невольно стали все члены экипажа папирусной лодки. Его анализ интересен еще и тем, что на "Ра" собрался интернациональный экипаж, не прошедший никакой предварительной подготовки. "Даже когда кое-кому из нас казалось, что с "дружбой и кооперацией" на "Ра-1" дела из рук вон плохи, центростремительные силы в нашем коллективе все равно были гораздо мощнее центробежных. Что объединяло нас? Конечно, прежде всего единство цели. Цель поначалу была элементарной: дожить, доказать себе и другим, что ты настоящий мужчина, немного прославиться. Некоторую роль играл и материальный стимул". "Ни для кого из нас не тайна, - продолжал Ю. Сенкевич, - что доплывем мы или не доплывем - зависит только от нас... Вместе, всегда вместе, вопреки стрессу, нелимитированной активности и прочим жупелам, - только вместе, в этом спасение, и победа, и торжество концепции, которую мы взялись доказать". И дальше: "Последнее и самое главное. Для того, чтобы эффективность группы была наивысшей, каждый ее участник должен четко осознавать общественную значимость как своих действий, так и действий товарищей, действий всей группы в Целом... Чем престижнее задача, тем здоровее - при прочих равных - психологический климат. Причем престижность подразумевается не только логически расчлененная - этого мало, - но и "пропущенная сквозь сердце". Юрий Александрович говорил о степени "прижимного усилия". Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильнее допустимого, - это наблюдал всякий, кто, например, лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и весьма близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть предельно малой, как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку. Но вдруг дистанция исчезает, наступает сверхсжатое состояние: в каютке (например, нашей "Заморы") не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно бок о бок с товарищами, хочешь того или не хочешь. А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих спутников тоже?.. Проблема психологической совместимости существует, никуда от нее не денешься. В грозной своей прямоте она вставала перед поморами, зимовавшими на Груманте, перед моряками "Святого Фоки", перед исследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались и сталкиваются работники высокогорных станций, геологи, экипажи подводных лодок и космических кораблей - все, кто исполняет свой долг в отрыве от привычной, повседневной жизни. Просто прежде этой проблемой как-то стыдились заниматься... В этом отношении небезынтересно вспомнить поучительный поход в 1871 году американского парохода "Полярис". Хороший, крепкий пароход, построенный из дуба и обшитый железом, с быстрым ходом и прекрасной оснасткой, направлялся в высокие широты Ледовитого океана. На носу его стоял особый ледорез, разбивающий крепкие льды. Экипаж подобрался весьма разношерстный. Капитан Холл - американец, первый помощник Тисон - француз, второй помощник Беддингтон - ирландец, повар - англичанин, матросы и группа ученых - немцы. Кроме того, на пароходе были два эскимоса с женами и детьми. При первых же испытаниях на пароходе началась вражда. Сначала взбунтовались ученые, которых "лягушатник" Тисон во время шторма заставил работать на насосах. Затем стали роптать матросы, прослышав о войне Германии с Францией. "Полярис" тем временем вошел во льды, но скоро наступившая зима заставила его лечь в дрейф. От тоски и безделья люди стали ссориться еще больше. Порой ссоры заканчивались потасовками. Скоропостижно скончался Холл, и капитаном стал Тисон. Но его никто не хотел слушаться, кроме ирландца, англичанина и эскимосов. Все хотели вернуться домой, а Тисон готов был идти вперед к цели - Северному полюсу. Во время подвижки льдов затрещал корпус судна. Люди стали выбрасываться на лед. И тут трещина отрезала их от парохода. "Полярис" вскоре исчез в тумане. Группа осталась на льдине... Но и в этих условиях не прекратилась вражда. Люди словно забыли, что перед ними стоит страшный враг - природа холодных стран. Забыли, что прежде всего им нужно было обороняться именно от этого врага, который каждую минуту мог их поглотить, уничтожить. Обороняться они могли лишь единением, дружеством, взаимной поддержкой. А они оборонялись только друг от друга. Больше шести месяцев, страшно бедствуя, голодая, болея, провели они на льдине, пока их не увидели китобои. Счастливый случай избавил от гибели и тех, кто остался на "Полярисе"... Трагически заканчивались экспедиции, где отсутствовала дружба, где людей не объединяла общая цель. Успеха добивались только те, кто сумел подняться выше мелких дрязг, кто ясно и четко осознавал свою роль в едином стремлении. На той же "Ра" Тур Хейердал сознательно не хотел ничего искусственно ни организовывать, ни предвосхищать. Он стремился доказать, что именно обыкновенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно. Он пошел еще дальше: решил собрать на "Ра" представителей разных рас и мировоззрений и продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут договориться по любому вопросу. "Здесь, - писал Ю. Сенкевич, - мы могли себе позволить роскошь оценивать друг друга прежде всего не "по одежде", а по истинно значимым свойствам: по работоспособности, выносливости, по инициативности, смекалке и умению подчиняться... Тур не тянул нас на аркане в свою веру; он жил на борту "Ра" так, как привык, - увлеченно, не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят, самое необходимое и самое интересное. Он весь был как оперенная стрела, летящая в центр мишени... От него словно исходили токи научного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас все больший отклик!" Описывая конец первого плавания, Юрий Александрович снова подчеркивал: "...я почувствовал, что меня задним числом берет оторопь: какие мы все на "Ра-1" были разные! Сверхобщительный Жорж - и замкнутый Норман; конформный Сантьяго - и не умеющий приспосабливаться Карло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту "Ра"! Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс, оглядывается - и у него подгибаются колени: над какой жуткой пропастью он только что шел! Мы же могли вдрызг перецапаться, осточертеть друг другу, возненавидеть сотоварищей и самих себя! А мы гуляли по Барбадосу в обнимку, и нам совсем не хотелось расставаться - настолько не хотелось, что мы с трудом представляли себе, как теперь будем жить без нашего общего "Ра"... Видимо, сумма психофизиологических свойств еще не исчерпывает сути человека. Не арифметикой тут пахнет - алгеброй. Слабый становится сильным, робкий - отважным, обидчивый - великодушным, если ими движет единая достойная цель". Да, Тур считал, что "человечество в миниатюре", объединенное общей целью, способно выдержать все испытания, сплотиться и победить. А как он приглашал Юрия Сенкевича? Обратился в Академию наук СССР с просьбой подобрать врача и выдвинул всего два условия: "Он должен владеть иностранным языком и обладать чувством юмора". Впоследствии об этой удивительной, с точки зрения "серьезных" людей, просьбе Хейердал рассказал следующее: "О медицинской квалификации я ничего не писал, так как и без того не сомневался, что Академия наук подберет первоклассного специалиста. Не говорил я и о том, что нужен человек крепкий, здоровый и смелый,- все эти качества тоже сами собой подразумевались. Вот почему я и ограничился просьбой подобрать человека, обладающего чувством юмора и говорящего на иностранном языке. Не все отдают себе отчет в том, что добрая шутка и смех - лучшее лекарство для души, лучший предохранительный клапан для людей, которым предстоит неделями вариться в одном котле, работая в трудных, подчас даже опасных условиях". Да, юмор всегда, в любом коллективе занимает далеко не последнее место. Особенно он нужен там, где трудно. Арктика не любит хмурых, неулыбчивых людей. Таким трудно там жить, а еще труднее жить вместе с такими людьми. Конечно, не обязательно все должны быть остряками. Но суметь вовремя рассмеяться, уловить в самом безвыходном положении что-то комическое, не обижаться на шутку - это необходимо. Юмор - прекрасная "смазка" человеческих отношений. А вот на "Заморе" мы почти совсем не шутили. Дима все время был на взводе. Я понимал - на него падала немалая ответственность. "Замора" была его детищем, он надеялся на помощников, но они оказались не такими, какими он хотел их видеть, это раздражало его. За все он стал хвататься сам, не успевал, забывал и оттого опять сердился, был резок, несправедлив, несдержан, хотя в душе, не сомневаюсь, и ругал потом себя. В письме, присланном мне позднее, он пытался обосновать свою точку зрения. "Тот, кто связывает свою судьбу с морем, должен очень глубоко, даже не разумом, а всем нутром познать логику и своеобразие морских обычаев. В уставе поморов степень подчиненности была сформулирована так: "В морском ходу и во время промысла всем рядовым товарищам слушаться одного кормщика и ни в чем воли у него не отнимать; а в потребном случае хотя и подавать ему совет, но учтиво и не спорно. Ежели же кто из них дерзнет кормщика избранить или ударить или не станет его слушаться, на такого прочие рядовые должны дать кормщику помощь к наказанию по морскому обыкновению; потому что без наказания иные впадут в бесстрастие, от чего беспромыслица и разбитие судов приключаются". У меня сложилось мнение, что вызывали раздражение мои распоряжения, которые я предварительно не всегда согласовывал с вами, не давал разъяснений, почему так, а не по-другому. Чаще всего это происходило из-за сложности обстановки, резкой смены обстоятельств, недостатка, а зачастую и отсутствия времени. Кроме того, многие решения принимались интуитивно, твердой уверенности, обоснованности не хватало. Если бы нас связывала давняя дружба... Что же сказать на это? Конфликт конфликту рознь. Во многих полярных и морских коллективах не все шло гладко, без срывов и споров. Чаще всего у нас возникал разлад, когда надо было рассчитывать курс. На "Заморе" не было рации, навигационных приборов, точных карт и современной лоции, А Кравченко поплыл на ней по арктическим морям, надеясь на счастливый случай. То, что удалось дойти до Диксона, еще не доказательство его правоты. Диму гнали в Арктику нетерпение и фанатичная вера в свою "интуицию". Это и заставляло его пренебрегать многими истинами, накопленными человеческим опытом в аналогичных условиях. В письме Дима привел цитату из устава поморов. Да, кормщик - это непререкаемый авторитет. Это опыт, выдержка, мужество, умение, какого нет у других членов команды. Но ведь Дима и сам признается, что "многие решения принимались интуитивно, твердой уверенности, обоснованности не хватало". Ученые, исследующие вопросы психологической совместимости, изучив некоторый круг людей, могут выделить из них коллектив, оптимальный для решения какой-либо задачи. Недалек тот день, когда рекомендации психологов в обязательном порядке будут учитываться при формировании геологических партий, производственных бригад, административных отделов. Но все же лучше самых совершенных приборов и тестов людей отбирает время. Так было, так есть. Некоторые руководители стремились подбирать людей по сходству характера, чтобы все члены группы являли собой некий общий психологический тип. Но, как показал опыт, при общности цели даже разные по характеру и темпераменту люди успешно ладили друг с другом. Выражение древних "Мы ищем в друге то, чего сами лишены", пожалуй, больше всего подходит к этому. Неторопливость, обстоятельность, аккуратность одного часто удачно сочетались и дополнялись страстностью, стремительностью, тонкой наблюдательностью и быстротой реакции другого. Дима Кравченко писал: "Если бы нас связывала давняя дружба..." Он прав. Дружба - необходимый участник любой экспедиционной группы. Но она не панацея в трудных испытаниях. Дружба, симпатии людей еще не гарантируют от неприятностей. Однако если при подборе симпатии людей друг к другу не учитываются, то позже это наверняка приведет к осложнениям. Если нас спросить, без чего мы прожить не можем, то мы упомянем непременно о воде, пище, воздухе, но забудем о такой острой потребности, как общение. Один доброволец, пробывший в условиях экспериментального одиночества, записал в дневнике: "Много раз мне говорили товарищи, в шутку конечно, о чертике, жившем за холодильником. А за холодильником всегда слышался шум. Источником слабого шума в сурдокамере была работа фреоновой установки холодильника. Во всяком случае, я отметил, что если бы чертик вдруг вышел, то, думаю, нам было бы о чем побеседовать, я не прочь был бы с ним поговорить". В книге У. Уиллиса, совершившего одиночное плавание на плоту, есть такие мысли: "Человек нуждается в общении с себе подобными, ему необходимо с кем-то разговаривать и слушать человеческие голоса... В прошлую войну многие моряки в одиночестве носились по океану в шлюпке или на плоту... Мне пришлось плавать с такими матросами, и я знаю, что с ними произошло. Мы так и говорили про них: "Помешался на плоту". Существует еще и психологическая изоляция, "социальное одиночество". Оно, пожалуй, страшнее физического. Здесь человек находится среди людей - и не может утолить стремление к общению, как жаждущий в океане не может напиться соленой водой. Конечно, в конце любого трудного дела, не говоря уж об экспедиции или зимовке, у человека истощается нервная система. Это наблюдали многие. И. Д. Папанин писал: "Но, правду говоря, мы устали. Это стало чувствоваться во всем: и в отношениях друг к другу, и в работе". П. Д. Астапенко: "Трудно передать своими словами состояние психики, возникающее полярной ночью. Зимовщики в эти месяцы несут невидимое бремя, чувствуют какое-то напряжение, так или иначе сказывающееся на поведении людей". Ю. А. Сенкевич: "Нечто неуловимое и бесформенное висело над нами, зудело в уши, заставляло злиться по мелочам, лишало сна, обволакивало полем вялости и апатии..." И мы на "Заморе" к концу изрядно вымотались. Раздражал каждый пустяк. Может, виновницей была страшная теснота? Каждому участнику похода нужно место - в кубрике, палатке, экспедиционном балке. И это место приходится высчитывать так же скрупулезно, как и количество провианта на дорогу. Высчитывать до начала похода, а не надеяться, что потом все образуется само собой. В книге Юрия Сенкевича "На "Ра" через Атлантику" перечисляются "скучные истины", которыми мы пренебрегли, отправляясь в плавание на "Заморе". Вот они: 1. При комплектовании экспедиционной группы необходимы проверочные групповые тренировки. 2. Проверочные тренировки должны быть многократными и длительными, с тем чтобы участники будущей экспедиции имели возможность хорошо узнать друг друга еще до старта. 3. Условия проверочных тренировок должны быть максимально приближены к "боевым". 4. В проверочных тренировках весьма желательно участие специалиста-психолога. 5. Рекомендации психолога важны не только при подборе группы, но и при распределении функций внутри ее, в частности при назначении руководителя. 6. Высокая степень профессиональной подготовленности членов группы - даже оставляя в стороне остальные аспекты - с чисто психологической точки зрения уже обязательна. 7. Экспедиционная группа должна представлять собой союз единомышленников, спаянных и вдохновленных сознанием важности поставленной цели. Конечно, нам следовало попытаться найти общий язык. Понять, что всякое бывает: и трения, и конфликты, маловероятно, что все могло пройти без сучка и задоринки. Искусство совместного действия как раз в том и состоит, чтобы вовремя преодолевать, смягчать трудности, находить выход из накаленной обстановки. Но таких попыток никто из нас не предпринимал. Тогда можно было бы пройти по северным морям с меньшими нравственными потерями, несмотря на штормы, туманы, мели, льды, плохую экипировку. Достойная цель и чуткая дружба придали бы нам сил побороть все невзгоды. Дима давал мне читать свой дневник. Он вел его с тех пор, как начал строить "Замору". Сколько труда и времени ушло на строительство даже такого небольшого катера! И наверное, ему было обидно - приезжает какой-то посторонний человек и говорит, что мал запас топлива, нет штурманского инструмента, надо установить рацию и т. д. Но я говорил об этом, так как знал, что могло нас ожидать в северных морях, знал о штормах и туманах, мелях и подводных камнях, которые действительно встретились нам в пути. Ведь лишь благодаря чистой случайности плавание закончилось в общем-то благополучно. Впрочем... За то время, пока "Замора" шла к Диксону, а я валялся на больничной койке, ветер трижды достигал скорости 25 метров в секунду, два раза - 35, один раз - 42, наконец он обрушился с ураганной силой - 52 метра в секунду. Почти все сооружения на западном Таймыре - полярные станции, автономные радиомаяки, гидробазы, зимовья промысловиков - получили повреждения. Нагонный западный ветер поднял воду, и она через губы, заливы, устья рек устремилась, как цунами, в тундру. Ветер сносил антенны, срывал крыши, разрушал склады, а береговая волна громила все это подхваченным плавником. Пострадали даже океанские суда. Что было бы с "Заморой", очутись она в открытом море в это время?.. Поскольку рации на "Заморе" не было и никаких вестей от нее не поступало, редакция журнала "Вокруг света", проследив за погодной обстановкой, немедленно послала на Диксон компетентного человека Георгия Сикачинского. Тот поднял на ноги начальника штаба морских операций А. М. Кашицкого, капитана-наставника В. А. Куровкова, начальника узла связи гидрометеостанции В. А. Левковского и других ответственных товарищей. Как раз в это время в море находились караваны судов, люди и в штабе морских операций и на радиостанциях были замотаны до предела. Но они все-таки нашли время запросить о "Заморе" все полярки. Синоптики Валерий Власенко и Михайл Мартыненко переворошили горы синоптических карт (за сутки восемь новых карт), строили предположения, куда могло загнать катер, где он отстаивается. В курс событий были введены милиция, моряки погранохраны, полярники. Многие были настроены мрачно: "С Арктикой надо на "вы". Через несколько дней начальник узла связи В. А. Левковский по радио сообщил Сикачинскому следующее: "Ваши товарищи находятся на полярной станции на мысе Лескина в 90 километрах от Диксона. Учитывая, что мне дана власть, и исходя из соображений малых размеров судна, плохого состояния его корпуса, разболтанности двигателя и жестокой штормовой погоды, я запрещаю им дальнейшее продвижение... Энтузиазм похвален, но никому не нужны бессмысленные жертвы". Позже узнали, что Левковский не то в шутку, не то всерьез бросил фразу: "Катер сжечь, команду связать и караулить". Оказалось, однако, что на мыс Лескина прибыла не "Замора", а другой "самодеятельный" катер! Он-то и был задержан и силами флота отбуксирован на Диксон. Штаб морских операций не мог предполагать, что кроме "Заморы" кто-то еще совершает странствие в полярных водах. Он не стал уточнять, наши это или не наши. То, что экипажу неизвестного катера была оказана помощь, поставило под угрозу судьбу "Заморы", о которой перестали беспокоиться, полагая, что она обнаружена и находится в безопасности. Когда все это выяснилось и истекли последние сроки предполагаемого прибытия "Заморы" на Диксон, Сикачинский поставил обо всем в известность райком партии. Здесь вместе с инструктором Константином Анатольевичем Койниным он обсудил все варианты спасения "Заморы", вплоть до организации поисков с помощью авиации, судов гидробазы и метеослужбы. Договорились, что штаб морских операций даст сообщение всем судам, находящимся в районах от острова Белый до Диксона. При необходимости решено было вызвать авиацию из Дудинки, провести оповещение промысловых рыболовецких бригад в устье Оби и Енисея, организовать береговые поисковые группы. К счастью, удалось избежать этой грандиозной заварухи. Вот почему на "Заморе" необходима была рация, как и другое навигационное оборудование, современные карты, лоции. Плавание "Заморы" оказалось делом не только "Заморы" и ее маленького коллектива. Наше мероприятие вылилось в добавочные хлопоты, трепку нервов, немалое напряжение для многих людей, естественным жизненн