ачивала камни, искала муравьев и улиток. Малыши толкались около нее. Накануне метрах в пятидесяти от лагеря мы разбили палатку для бани и теперь сушили выстиранное белье и вкладыши к спальникам. Медведица, более слабая зрением, чем нюхом, остановилась и стала приглядываться к колышущимся на ветру простыням. Нас она видеть и почуять не могла - мы находились с подветренной стороны. Двигая черной точкой носа, медведица пыталась уловить чужой запах. Потоптавшись в нерешительности, она благоразумно повернула назад. Медвежата отстали. Мать, сердито рявкнув, дала шлепка старшему. Тот, косолапо загребая гальку, побежал за ней. Следом засеменил другой. Через минуту семейство скрылось за поворотом... Надо ли говорить, что "медвежья" тема постоянно присутствовала в наших разговорах. Особенно усердствовал Боря Доля. Как человек искушенный, тертый, поработавший в экспедициях на Колыме, в Саянах, на севере Сибири и здесь, в Хабаровском крае, он видел медведей в разных переделках. Случалось, стрелял в них, иной раз обходил, не надеясь на свою двадцатикалиберную двустволку. Но если говорить серьезно, медведей мы опасались. И неспроста. Бывали случаи, когда звери нападали на человека: либо когда не было путей отступления, либо когда они были голодны или страдали от болей. В прошлом году Боря Тараскин с товарищем шел вдоль телефонной линии. Как на грех, они не взяли с собой собаки. У зарослей орешника на них выскочил медведь, израненный в драке во время весенних свадеб. Зверь мучился от боли и горел желанием мстить. Возможно, в людях он увидел своих обидчиков. Позднее Тараскин удивлялся, как это он успел перезарядить ружье, сунув в ствол патрон с пулей, и выстрелить медведю прямо в сердце, когда тот уже заносил над ним лапу... В голодные годы, когда в тайге случается неурожай ягод, орехов, шишек и других кормов, звери становятся опасными хищниками, выходят из лесов, нападают на скот и на собак, пожирают своих соплеменников. Звери в поисках пищи скапливаются на восточных склонах Сихотэ-Алиня и на побережье Японского и Охотского морей. Они встречаются в совершенно не свойственных им угодьях, заходят в поселки, проникают на скотные дворы, разрушают пасеки и таежные избушки, нападают на людей. Охотники сражались с шатунами, но не всегда эти сражения оканчивались победой человека. Один зверь пытался напасть на охотника, но был ранен. Раненый хищник по обыкновению бросился на стрелка и подмял его. Каким-то чудом охотник добрался до оброненного в схватке ружья. Медведь был убит. Но и охотник после этого больше месяца пролежал в больнице. Другой шатун долго подстерегал охотника, словно догадываясь о неминуемом возмездии. Лишь выпавший снег и хорошие собаки помогли разгадать намерения зверя и убить его. Хищник был настолько худ, что пришлось взять только шкуру. Часто мы вспоминали трагедию с бурильщиком нефтеразведки Мухаревым, о которой рассказывали местные жители. Мухарев с напарником пошел поохотиться на рябчиков. Собак у них не было. Мухарев ушел вперед. Напарник отстал. Вскоре он услышал сдавленный крик и рев медведя. У него была лишь малокалиберная винтовка, он побоялся броситься на выручку и побежал в поселок. Медведь затаился в глухом пихтаче, но, испугавшись собак, стал убегать, причем так резво, что выстрелить по нему не удалось. В пихтаче охотники нашли тело бурильщика. Определили, что зверь напал сзади, вырвав лапой полчерепа. Винтовка Мухарева от сильного удара воткнулась в землю стволом до приклада. Решили устроить засаду. Несколько дней ждали зверя. Тот ходил невдалеке, но приближаться не решался. Зверь-убийца еще долго обитал в окрестностях. Его видели летчики и рабочие геологической разведки, пытались стрелять, но безуспешно. Позднее, хорошо вооружившись, бригада добровольцев выследила медведя. Собаки бросились к густому дереву, за которым просматривалось что-то черное. Как только охотники выскочили на поляну, навстречу поднялся медведь. Один охотник успел выстрелить и ранил медведя. Собаки осадили рассвирепевшего зверя. В конце концов охотники добили его. Медведь оказался матерым, но очень истощенным от голода... В журнальных завалах экспедиции мы откопали сборник "Вопросы географии Дальнего Востока". Там была напечатана статья С. П. Кучеренко под названием "Бурый медведь Приамурья как хищник". Автор писал, что бурый медведь Приамурья отличается от своих европейских сородичей повышенной злобностью и смелостью. Агрессивность с его стороны по отношению к человеку - явление далеко не редкое. Однажды медведь напал на людей даже в черте Комсомольска-на-Амуре. "Вопрос об агрессивности медведя в сибирской тайге по-прежнему остается серьезным, - сообщал и журнал "Охота и охотничье хозяйство". - Вместе с тем здесь уместно сказать, что при любой, даже самой острой его постановке нельзя забывать, что медведь - весьма ценный зверь в охотничьем хозяйстве..." И далее: "Каждый охотник должен знать, что нельзя палить по медведю из ненадежного ружья, ненадежным патроном и тем более с расстояния, не позволяющего рассчитывать на верный выстрел. Не менее важно, чтобы решивший стрелять по медведю всегда помнил о том, что медведь - не плюшевый увалень из детских сказок, а зверь с очень быстрой реакцией на опасность и что поэтому при встрече с ним нужна особая осторожность и благоразумная сдержанность. Такая сдержанность, совместно с мероприятиями по регулированию численности медведей при одновременно умелой борьбе с хищниками-шатунами, позволит избежать трагических случаев гибели людей от медведей и, с другой стороны, на долгие годы убережет ценного зверя от беспощадного и бесцельного уничтожения". Там же отмечалось, что медведи, как правило, нападают сзади. Мы усвоили это. Тот, кто замыкал в маршруте шествие, все время оглядывался. В последний раз мы встретились с медведем уже в сумерки на завершающей стоянке. Все ушли на другие бочки, а мы возвращались к себе после трехдневного отсутствия. Уже на подходе к лагерю Боря Доля обнаружил медвежьи следы. По ним мы поняли, что медведь был уже дважды. Позавчера он бродил довольно далеко. Вчера же добрался до самой бровки ручья, где были разбиты палатки и на кухне под брезентом стояли ящики с тушенкой, крупой, сгущенным молоком. Ясно: медведь в первый день осмотрел все дальние подходы, во второй - приблизился вплотную, перебрался через ручей и топтался на песке, где мы обычно очищали от копоти котлы и кастрюли. С пятнадцати шагов он, разумеется, учуял съестное, которое мы поленились забросить на лабаз, установил, что людей в лагере нет. Что-то помешало ему преодолеть эти пятнадцать шагов и совершить грабеж. Возможно, врожденная осторожность. И вот, когда у него созрело решение войти в лагерь, вернулись мы. Еще не успели разжечь костер, а только переодевались, разминали натруженные ноги. Я случайно бросил взгляд на косу и почувствовал, как у меня зашевелились волосы. Медведь! Зверь шел спокойно и целеустремленно, как к себе домой. Боря от растерянности начал судорожно искать очки, которые у него торчали из нагрудного кармана. А медведь был уже в нескольких шагах. Даже не принюхиваясь к запахам, он прошумел, по ручью, положил лапы на бровку берега, тяжело, даже крякнув, поднялся... Боря бросился за ружьем в палатку. Трехлетний, не обремененный опытом пестун мог сделать что угодно, даже не от злости, а скорее из простого любопытства. Так вот, медведь поднялся на задние лапы и тут, видно, учуял нас. И остолбенел. Во всей его фигуре отразились недоумение, растерянность, обида, сожаление, досада - все то, что испытывает человек, который твердо задумал что-то сделать, но ему вдруг помешали. Минута ушла у медведя на размышление: что делать? Его широколобая, озадаченная морда с короткими черным ушами уже сидела у меня на мушке. Сомневаясь и колеблясь, медведь обдумывал ситуацию. Боря неосторожно двинул ружьем. Зверь отскочил как ужаленный, остановился, вглядываясь в темноту, даже, показалось, обиженно погрозил лапой и рысцой стал удаляться. Добежав до лесочка, он остановился еще раз, оглянулся, рявкнул с досады. Тут я выстрелил вверх. Медведь исчез, будто испарился. Начальство по рации постоянно напоминало нам о том, чтобы никто не ходил в маршрут без оружия. У нас были карабины, наганы, ружья и патроны, заряженные пулями. Но никто за все лето и осень не воспользовался этим арсеналом для убийства зверей. Наверное, каждый хотел, чтобы этот нетронутый медвежий угол остался таким же нетронутым... ХОЛОДНЫЕ ЗАКАТЫ Нам оставалось выполнить последние маршруты. Но тут зарядили дожди. Мы чистили котелки и кастрюли, пекли в "чуде" хлеб, ловили рыбу, потихоньку собирали экспедиционное имущество, лениво переругивались, потому что все уже опостылело. А дожди не прекращались. Однажды услышали, как где-то за ближним хребтом опустился вертолет. По рации Лида сказала об этом Шлоссбергу. Тот спросил: "Как питаетесь?" "Что за вопрос!" - опешила Лида. "От голода и безделья могут быть галлюцинации". Но, как выяснилось позже, вертолет и вправду прилетал, только садился не у наших, а у геологов-хабаровчан, которые работали по соседству. Закончив дела на своей территории, к нам перебрался отряд Бэллы Ухиной. Поставили для него еще две палатки. Энергичная, деятельная Бэлла тут же предложила пройти по речке Солоне, хотя раньше мы ее обследовали. Лида, утомившаяся от вынужденного безделья, согласилась. Мы же, работяги, так извертели на камнях ноги и настолько потеряли всякий интерес к окружающему, что уже не роптали. И высокогорное, таинственное озеро, к которому мы шли когда-то и не дошли, еще оставалось неисследованным. Неужели мы так и не увидим его?.. Посветлела тайга. Оголились горы. Все больше стало рыжих, красных и бурых пятен - это отцветали леса, рядились в яркие платья, справляя свой последний и печальный праздник перед приходом лютой ветреной зимы. Перекрасилась рябина, сбросила хвою лиственница, пожелтели березы. На болотах поспела крупная оранжевая морошка. Зверье - медведи, кабаны, белки, бурундуки - наедалось орехов, заготовляло корма впрок. Иные медведи на правах сильного шли на явный разбой. Поскольку собирать плоды было делом долгим и хлопотным, они предпочитали искать наполненные запасами бурундучьи норы. Перегрызали и разрывали корни, выворачивали многопудовые камни и добирались до складов. Потрясенные грабежом бурундуки горестно причитали над разоренным жилищем, но потом утихали, делали новую нору и снова начинали заготовку. Они не приходили в отчаяние перед угрозой голодной зимы, беда не ломала их. Зверьки как бы убеждали себя, что должны жить и выстоять, несмотря ни на что. Суетились и цокали белки, трещали кедровки и сойки, мельтешили под ногами полевки, кричали горные козлы. Где-то далеко-далеко ревели изюбры, звали подруг. Их сильные, страстные голоса пронизывали предутреннюю тишину. Все живое переживало страдную пору, торопилось поскорее завершить летние дела, чтобы спокойно встретить холода. По ночам опускались холодные туманы. Иней еще сильнее выбелял леса и горы, освещенные зыбким светом луны. Ветер не шумел, а накатывался могучим вздохом и уходил, не успев потревожить ни ветвей, ни трав, ни реки. По ночам и река замолкала, поскольку не таяли снежники. Лишь одна засохшая ольха недалеко от палаток по временам коротко вскрикивала и смолкала до следующего вздоха. Оттого, что мы находились далеко от селений и кругом все было дикое, необжитое, неизмеренное, лунный свет отбирал у земли черты реальности. Так было и на Саянах, и в Арктике, и на Тянь-Шане, где я когда-то бывал. Та же прозрачная, голубая луна поднималась над вершинами. Чудилось, что из всех людей Земли мы к ней ближе всех. Луна виделась четко, крупно. Просматривались лиловые пятна материков, застывшие моря, горы. Горы походили на Гималаи и Тянь-Шань, материк с большое человеческое сердце - на Африку, пустота у самого края диска напоминала Индийский и Атлантический океаны... И представлялось, что мы на Луне, а Земля - в небе, полном горячих звезд. И наши белые вершины походили на кратеры Селены. Луна перемещалась в небе, тихо катилась по зубцам хребтов. Передвигались и тени от скал, зеленовато-голубым фосфорным огнем вспыхивал иней... Поскольку в одном лагере теперь стояли два отряда, у каждого из нас объявилось и по две начальницы: Лида Павлова и Бэлла Ухина. Жизнь сразу "забила ключом". Женщины метались по палаткам, что-то обсуждали, выдвигали планы, раздавали указания. Если кто-то из нас пытался улизнуть от одной начальницы, приказавшей, скажем, пилить дрова, то попадал на глаза другой, требовавшей упаковывать образцы и заколачивать ящики. Женский метод деятельности вывел из равновесия сначала Колю Дементьева. Будучи дежурным по кухне, он сжег кашу и так кувыркнулся с камня, что не мог встать и отлеживался в палатке, тихий и жалкий. Но главный недостаток женского руководства, по нашему мнению, крылся в другом: у них все шло не от трезвой оценки обстановки, а от чувств, сиюминутного настроения. Поэтому всегда надо было быть готовым к самым неожиданным распоряжениям. Бэлла все же погнала нас на Солону. Костяшки ног в резиновых сапогах были так избиты о камни, что болели при малейшем прикосновении. Несмотря на толстые войлочные стельки, каждый шаг причинял страдание. Солона высохла. На камнях остались мутноватые белесые корочки водорослей. На солнце пленка коробилась и потрескивала, и издалека казалось, что это журчит вода. Промывать породу было нечем. Надо было просто вернуться, однако Бэлла потянула нас на один из притоков, где виднелся снежник. Мы продрались через кедровник и заросли тальника, вышли на валуны, сглаженные паводками и покрытые зеленым влажным мхом. Поднимаясь выше по бывшему ручью, натолкнулись на лужицу. Ее оберегали вросшие в землю камни. Лоток в лужицу не входил. Пришлось идти дальше, но и там воды не было. - Я же говорила, всегда надо брать кастрюлю, - рассердилась Бэлла. Обычно спокойный, флегматичный Боря рассвирепел: - А заодно и котел с кашей! Чем меньше дней оставалось до конца работы, тем больше раздражались мы по пустякам, досадовали друг на друга, больнее воспринимали замечания. Нехитрые шутки казались обидными и злыми. Сдерживаться становилось все труднее. Сказывалась общая усталость. Мы вернулись к луже, стали руками и лопатой выковыривать камни, чтобы втиснуть лоток. Набрали с террасы земли, промыли кое-как. Конечно же, ничего интересного не попалось. Самые лучшие шлихи получались не в истоках, а в устье, где были могучие выносы. Бэлла решила отправить нас дальше по реке, а сама захотела пройти по правому берегу по горам. Ходить одному в горах категорически запрещалось, мы зароптали, но Бэлла лишь усмехнулась. Вообще-то она давно уже работала геологом, муж тоже командовал партией, восемнадцатилетняя дочь готовилась к поступлению в Геологоразведочный институт, морального права настаивать на своем мы не имели. Балла проверила в пистолете патроны, поправила полевую сумку и пошла. Мы вернулись вечером, из расщелины стал выползать туман, а Бэллы не было. Мы забеспокоились. Боря чувствовал за собой вину и выразительно посматривал на меня, соображая, не пойти ли на поиски. Но пока он соображал, пришла Бэлла. - Вы не могли прийти позже? - язвительно заметила Лида. - Так в прошлом году мы вообще возвращались за полночь, - беспечно ответила Бэлла. - Это же было в прошлом... - Лиде казалось, что в прошлом году и горы были положе, и речки спокойнее, и люди покладистее. Но уверен, в будущем она так же станет вспоминать нас и ставить в пример другим... ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ И все же настало утро, когда мы вышли в последний маршрут. Тридцатый. Если ежедневно мы проходили около двадцати километров, то за сезон одолели почти шестьсот - и каких! - километров. Днем раньше к бочке, сброшенной на вынос безымянной речки, которую мы назвали Озерной, ушли Лида Павлова, Коля Дементьев и Ниночка Кореннова с Сергеем Нестеровым из отряда Бэллы. Они вели разведку на хребтах, а мы должны были прошлиховать русло. Мы хотели застать ребят в лагере, который они разбили где-то на полдороге, поэтому отправились до рассвета. Было зябко. Сырой туман лежал на осклизлых камнях. Боря шагал впереди "по водам, аки по суху". Он как бы парил над этим туманом - нескладный, длиннорукий, с побелевшим от старости рюкзаком, двустволкой двадцатого калибра, в зеленой шляпе, какие носят солдаты в Средней Азии. По сапогам упруго била горбуша. На берегу валялись выброшенные рекой отнерестовавшиеся рыбы, иссеченные на камнях и перепадах. Потом начало светать. Солнце еще не поднялось, лучи прорывались откуда-то из глубины гор, окрашивая снежники на вершинах в бледно-розовый свет. Сразу зачирикали, засвистели, защебетали в кустах птицы, словно ждали этого мгновения. Одна сорока, издалека заметившая нас, подняла переполох, облетая широкими кругами кедровники, где, возможно, паслись медведи. Кстати, звери всегда прислушиваются к пернатым и при тревоге заранее уходят от опасности. Наконец вдали мы заметили дымок. Поспели к завтраку. Над костром звенел крышкой кипевший чайник. Лида набрала голубики к чаю. Поев, мы заторопились. Путь предстоял неблизкий. Озерная вела к озеру, тому таинственному озеру, к которому мы безуспешно пытались пройти с другой стороны. Боря хотел дойти до истока налегке и брать шлихи на обратной дороге. Озерная была загромождена большими камнями и петляла так, что лишь к полудню добрались мы до цирка, от которого намеревались делать отсчеты шлихам. Однако Боря усомнился, что это тот самый цирк, который явственно виден был на аэрофотоснимке и обозначался на карте. Больно уж много времени мы потратили на дорогу к нему. По обыкновению, Боря затоптался на месте, то вынимая снимок и карту, то засовывая их в сумку. - Слушай, старина, - я сел на камень, ослабив лямки рюкзака, - давай все же пройдем до озера... - Бог с ним, с озером. Далеко, - возразил Боря, опускаясь рядом. - Но ведь мы идем в последний раз, в последний... - Ну и что? - Как что? Мы уже никогда, слышишь, никогда в жизни не попадем сюда! Боря опять вытащил карту, принялся считать километры. Ему, как и мне, хотелось увидеть то озеро на водоразделе, но он сомневался, что мы успеем засветло закончить работу. - Там густой кедровник, - слабо сопротивлялся Боря. - Черт с ним! Не привыкать. - Эх, была не была! Лес и кустарник густо росли в долине, горы же были голы, как череп. Мы побежали по самой кромке, где кончался лес и начинались камни, скатившиеся сверху. Откуда и взялись силы? Мы не чувствовали ни усталости, ни голода. Знали: на этом конец. Но солнце уже клонилось к закату, а озеро все не показывалось. Тогда мы поднялись по камням выше и вдруг увидели его. Густо-синее, почти черное, оно лежало в огромной чаше в изумрудном окружении кустарника, тополей и ольхи. Со всех сторон вставали хребты. На дальней горе мы рассмотрели коричневые зубцы, похожие на готические башни. Они-то и преградили когда-то нам путь. Чтобы не заплутаться в лесу, мы прошли по горам и спустились к озеру там, где древесной растительности не было. Оглаженными коричневыми камнями были устланы берега. Темная, болотная вода стояла неподвижно, тяжело, как ртуть. Хотя озеро было мелкое и теплое и вокруг расстилалась луговина с разными цветами, веяло от него смертью. Здесь не водилась рыба, не поднимались водоросли, не было даже рачков и разных плавающих насекомых, кишащих обычно в других водоемах. Вода растаявших снежников питала озеро. Но в ней, в этой воде, недоставало многих химических элементов, поэтому, наверное, не развелось в озере ничего живого. Дурная слава ходила об озере. Эвенки слагали о нем страшные легенды. Их тропы отворачивали в сторону от озера, словно от него исходило что-то грозное, зловещее, роковое. Мы обошли озеро кругом. Не было желания ни искупаться, хотя еще пекло, ни долго задерживаться. Боря поискал ручеек, который бы вытекал отсюда, но не нашел. Река, которую мы опрометчиво назвали Озерной, по-видимому, рождалась в другом месте. Она смыкалась с озером лишь в весеннее половодье, но к лету убегала, как бы стыдясь своего родства. На обратном пути мы убедились, что в горячке и спешке проскочили первый цирк, от которого хотели брать шлихи, а вышли на другой, удивительно похожий. Пришлось возвращаться и начинать работу с истока. И вот, когда осталось взять последний шлих, судьба лишила нас лотка. Я набрал полный лоток земли, но у ручья поскользнулся и хряснулся вместе с ним о камни. Осиновый лоток, до белизны отмытый ледяной водой, отшлифованный песком, галькой и камешками, верой и правдой служивший нам весь сезон, с треском и стоном раскололся надвое! Я с трудом поднялся из воды, потирая колено и спину. - Бог есть, - глубокомысленно подытожил Боря... Вот и все. Мы пришли в лагерь и вытянули ноги с чувством хлеборобов, убравших последнее поле. Потом сообразили баню. Мылись уже при свечах. Лида, Бэлла и Ниночка испекли великолепный торт из остатков сливочного масла, сгущенки, орехов и варенья. Из свежей мальмы приготовили салат, замариновали в томате горбушу, сварили уху, напекли лепешек. Лида достала пакетики с НЗ (витаминизированные карамельки и галеты) и бутылку переболтанного, промороженного вермута, которую берегла с начала сезона. Выпили за тех, кого не было с нами, выпили за любимых, выпили за то, что неплохо закончили работу и обошлись без потерь и увечий. Через несколько дней обещали вертолет. Мы упаковали в ящики образцы, отчистили от копоти котлы и ведра, собрали имущество. Как при переезде на новую квартиру, обнаружилась масса хлама, с которым было жаль расставаться. В личных вещах оказались, к примеру, старые накомарники, самодельные ножички, разные безделушки, сделанные в ненастье из замысловатых корней, ремешки из казенной брезентовой тесьмы, кварцевые кристаллики для сувениров. Тяжело нести, а бросить жалко. Вертолет, разумеется, вовремя не пришел. В тот день связь со Шлоссбергом, знавшим обстановку, держали сначала в семь утра, потом - в десять, четырнадцать, шестнадцать... А назавтра разыгралось осеннее ненастье: сеет, веет, крутит, мутит, сверху льет, снизу метет. Когда показалось солнышко, что-то у вертолета сломалось. Ждали запчасти из Владивостока. И когда мы уже отчаялись дождаться и стали понемногу распаковывать вещи, прибыл вертолет... Мы летели над восточными отрогами Джугджура и знали, что уже никогда не увидим ни этих печальных гор, ни рек с кипящей в проранах и трубах водой, ни лесов, где от аромата трав кружится голова и темными ночами светятся умершие деревья, ни свирепых и цепких капканов кедровника, который стреноживал нас, когда шли, и жарко горел в костре, согревая в холодные ночи. Сверху горы были как бы сдвинуты, приближены друг к другу, но мы-то по ним ходили и знали, как мучительно далеко стоит одна вершина от другой. Хребты вдруг оборвались, и показалось море. И близко и подальше от него мы разбивали свои лагеря. Иногда видели его лишь полоской на горизонте, когда поднимались на вершины. Далеко в море вдавался мыс Энкэн. Около него ютился в распадке крошечный поселок Кекра, где жили Боря Тараскин с женой и сыном, линейщики, монтеры, работники метеостанции, почты и сельсовета. И какая-то необъяснимая печаль навалилась на нас. На галечном берегу, длинном и пустынном, кричали чайки. То там, то здесь всплывали любопытные нерпы, а мористее выплескивались и с шумом опускались, распластав серповидные поплавки, касатки. Глубоко и шумно дышало море, накатывая высокие белые волны... У каждого, говорят, есть свой лес. У каждого есть свои горы, свои поля и степи. Так есть и свой берег. Этот мрачный охотский берег теперь был нашим. Признаки осеннего запустения еще больше подчеркивали тоску расставания. Да, на этом участке мы закончили разведку для геологической карты, и, кажется, нет причин возвращаться сюда. Но вдруг когда-нибудь понадобится более подробная карта? Или какой-нибудь шлих, затерявшийся в сотнях других, укажет на богатое месторождение? Тогда мы вернемся. Конечно же, вернемся, если снова позовет этот наш берег. Наш трудный берег...