Александр Говоров. Последние Каролинги --------------------------------------------------------------- OCR: A.Zagumm@bigmir.net, 2005 --------------------------------------------------------------- М.: Детская литература, 1989 Глава первая. Дочь колдуна 1 В сердце старой Галлии, там, где низкие горы покрыты дремучим лесом, где земля то и дело вздрагивает от падения одряхлевших великанов и над павшими стволами прорастает молодняк, в сердце Галлии, где ручьи бегут либо на север - к Сене, либо на юг - к Лигеру, простиралась сумрачная страна, испокон веков носившая имя - Туронский край. Дерзнувший пуститься здесь в дорогу шел и шел бы, не встречая людского жилья. Лишь меланхоличный шум листвы, приволье птиц да стада кабанов, резвящихся в россыпях желудей. Однако в канун святого Аниана 885 года опушка Туронского леса, обращенная к обрывам и отмелям Лигера, огласилась воплем рожков и неистовым лаем собак. Одна за другой причаливали барки, высаживая отряды охотников, и в щедрых еще лучах сентябрьского солнца ярко блестели медь и серебро амуниции. Королевские сенешалы бойко разбирались во всей этой ржущей, лающей, галдящей толпе, то и дело выкрикивая: "Достойнейший Генрих, герцог Суассонский!" Или: "Преподобнейший епископ Гундобальд!" И названный ими властитель, кичась богатством оружия и роскошью одежд, въезжал в строй, окруженный сворами гончих и клетками с кречетами. За ним с еще большей спесью следовали его знатные дружинники, за каждым из дружинников - оруженосцы, за каждым из оруженосцев - всевозможная челядь. Знать Нейстрии давала парадную охоту в честь Карла III, более известного по прозвищу Толстый. Император этот царствовал в Италии и Германии, был коронован в Риме, а теперь избран и на западно-франкский престол и прибыл в свое новое королевство. Император ехал вдоль строя, над ним колыхались пурпурные знамена с изображением римских орлов. Герцогства и графства приветствовали его по-воински: "Аой!", склонялись парчовые хоругви дружин, а пухлое высокомерное лицо его ничего не выражало. Он передал свой цезарский жезл Гугону, канцлеру Западно-Франкского королевства, и тот взмахнул им, открывая охоту. Трубы взревели, заглушив шум леса. Псы затрепетали, ринулись. Псари побежали, на ходу разбирая сворки. Первый же выводок вепрей, поднятый в чащах орешника, сразил сердца охотников. Каждый помчался, забыв о чинах соседей, видя перед собой лишь клок щетины на хребте кабана, куда надо было всадить копье. Глотки зашлись от безумного крика. Травоядные, пернатые, рогатые бежали в ужасе, спасаясь от ломящейся через лес толпы. Когда солнце перевалило за полдень, а охота в бешеной гонке рассыпалась по дубравам, на поляну близ укромного ручья вынеслась всадница в развевающейся богатой одежде. Рыжий ее иноходец споткнулся о колоду и встал, раздувая потные бока. Наездница не удержалась и выпала, угодив, к счастью, на моховую кочку. Далеко к ручью откатилась ее золотая коронка. - Боже мой! - вскричала она, приподнимаясь. - Не разбил ли он копыто? - И сама тут же повалилась со стоном, держась за ступню. Конь обнюхал хозяйку и как ни в чем не бывало потянулся к молодой траве. Гам охоты стихал в дальних чащобах. - Эй, кто-нибудь! - слабо позвала она. На этот призыв лишь солнечный луч, любопытствуя, раздвинул листву и заискрился в алмазных серьгах охотницы. Вдруг рыжий конь тряхнул уздечкой и фыркнул, обернувшись в сторону ручья. Оттуда бежали две лохматые борзые, за ними, по пути подцепив на острие копья коронку, подъезжал всадник. Увидев лежащую, он соскочил, удерживая собак. Охотница встрепенулась, заслышав его шаги. - Не приближайся! Тебя разрубят на части, если ты дерзнешь ко мне прикоснуться! Незнакомец наклонил к ней копье, она сорвала свою коронку и сделала попытку встать, держась за куст. Но тут же, охнув, снова повалилась. Тогда он подошел и, не обращая внимания на протесты, ощупал поврежденную ногу. Локтем надавил ей на колено, а другой рукой дернул за пятку так, что звенящий женский вопль, метнулся меж стволов. Через малое время она успокоилась и, когда оказалось - о чудо! - что боль в ступне прошла, изволила оглядеть незнакомца. - Ну-ну, мой избавитель! Беспечно расхохоталась и, взяв гребень, висевший у пояса на цепочке, принялась расчесывать золотистые пряди. Выпадавшие при этом заколки она совала себе в рот и, не разжимая губ, спрашивала: - Назовись. Мы желаем знать, кто ты такой! Незнакомец, по-прежнему наблюдавший ее с любопытством, засмеялся и передразнил ее: - "Бы-бы-бы"! Изумленная охотница выронила гребень, заколки посыпались изо рта. Запылав от обиды, она оглянулась, но вокруг был лишь равнодушно шумящий лес. Тогда она стала поспешно собирать свои вещи - греческий зонтик, пудреницу слоновой кости, пуховку. - Если ты не понимаешь моей речи, незнакомец, - гневно заявила она, - то и я не знаю, на каком языке с тобой объясняться. Хоть и аламаннка по рождению, я воспитывалась в Риме. Но, даже выучив латынь, как какая-нибудь церковная крыса, невозможно разобрать ваше романское бормотание, западные франки! Поймав иноходца за узду и ощупав его копыто, она хотела вскочить в седло, но не смогла. - Да ну же! - обернулась. - Что стоишь, как пень? Незнакомец подошел, но не стал держать ей стремя, а просто поднял, как ребенка, и посадил в седло. - Ты же Геркулес! - изумилась всадница и милостиво коснулась его плеча зонтиком. - Вот ты какой! Хоть бедно одет, но у тебя благородные повадки. И кольчуга у тебя норманнская, такую добыть можно только в опасном бою... Между тем в лесу слышался нарастающий шум копыт. Кругом тревожно взывали охотничьи рога. Доезжачие аукали, кого-то ища. - Спохватились! - усмехнулась она и зазвенела браслетами, прилаживая на голове коронку. - Чем тебя отблагодарить? Сейчас приедет мой казначей... - Я не приму подаяния, - четко ответил незнакомец на чистейшем латинском языке. 2 Всадница поразилась еще более, чем когда он ее передразнил. - Ну, тогда, - предложила она как-то растерянно, - подними лицо, чтобы мне хоть тебя запомнить... Боже, какие у тебя дьявольские глаза! - Государыня! - вскричало множество всадников, выезжая на поляну. - Это вы? Наконец-то! С вами ничего не случилось? Всадница подскакала к императору, наехав рыжим иноходцем так, что императорский конь попятился. - Мы желаем вознаградить одного человека. Карл III схватился за повод и склонился к ее седлу: - Ах что вы, моя драгоценная, стало зябко. Не пора ли повернуть? К тому же вы знаете, от долгой скачки мой желудок... - Фу! - Она дернула узду, заставив рыжего отодвинуться. - Для этой цели зовите своего Бальдера, которому вы дали титул пфальцграфа за то, что он возит за вами ночной горшок. Что касается нас, мы тоже желаем раздавать титулы. Но Карл III указал ей в сторону канцлера Гугона, а сам поспешил к едущему из обоза пфальцграфу. Канцлер низко склонился с седла своего благородного мула. - Светлейшая Рикарда, моя повелительница, что угодно? Вся Нейстрия принадлежит вам, равно и Аквитания, и Австразия. Истинно, как говорится в писании, владеющий и тем и этим да владеет и прочим и окрестным. - Ах, скажите! - прищурилась императрица. - И Нейстрия и Австразия! А не найдется ли, милейший канцлер, в этих столь знаменитых краях какого-нибудь пшеничного или виноградного поместья для одного человека, которого мы хотим отблагодарить? Канцлер призвал в свидетели святого Мартина, первокрестителя франков, что страна поделена вдоль и поперек и перекроить ее может разве лишь гражданская война. Говорил о тесноте угодий, которые дробятся, как горох, делая владельцев их бедняками. И землепашец нищает, потому что неимущий сеньор крестьянские закрома чище обирает, чем богатый... - Не обессудьте, ваше высокопреподобие, - нетерпеливо прервала его Рикарда. - Вчера краем уха я слышала, как вы советовали моему мужу вот этот самый дикий Туронский лес отдать в лен в чем-то провинившемуся графу Самурскому, чтобы его богатый Самур освободить для некоего епископа Гундобальда... Канцлер со вздохом обратился к небесам: - Гундобальд сирота, всемилостивейшая. Недавно потерял горячо любимую тетушку, увы! - Увы, он ваш родственник, знаю все! - возразила Рикарда. - Вчера в приветственной речи вы не зря распинались о том, что если новые монархи будут покорно слушаться ваших, канцлера, верноподданных советов... Довольно! Мы избраны на западно-франкский престол не по вашим интригам. Мы короли здесь по праву рождения... Эй, кто там? Евнухи из ее свиты торопливо подскакали. - Где тот клирик, которого я везу из Рима? В свите поспешно слез с лошади и приблизился невзрачный монах в поношенной столе, с тонзурой, переходящей в лысину. Опустился на колени, весь какой-то узкий, извилистый, большеухий. Рикарда указала на него зонтиком: - Не признаете, дражайший канцлер? Это же Фульк, так, кажется, его зовут? Я случайно выручила его из тюрьмы, куда папская канцелярия упекла его - за что бы вы думали? За тайные сношения с вами, канцлер Гугон! Нате, берите его, пусть это будет мой подарок. Он ваш блестящий ученик, весь полон всяческих достоинств. Сам нищий - но желает распределять царства. Читает по складам, зато назубок знает все кляузы минувших времен. Фульк, покажи свои лапки! Такие не разят мечом или копьем, такие душат паутиной. Клянусь венцом Каролингов, милейший канцлер, разве такой дар не стоит лучшего бенефиция в королевстве? Канцлер выждал, пока иссякнет сарказм повелительницы, и начал с выразительной кротостью: - Всемилостивейшая! Вы меня неправильно поняли. Ведь разве я о себе пекусь? Взгляните в ту сторону. Видите у опушки старый платан, изломанный бурей? Там, в его тени, - толпа оборванных, безоружных, безлошадных. Это младшие дети сеньоров, и пришли они сюда, чтобы хоть издали полюбоваться на достаток других. И канцлер, ваш покорный слуга, обязан заботиться, чтобы каждому - хоть деревеньку. Но Рикарда вновь его прервала: - Кстати, наш верный канцлер... Среди тех ваших безлошадных под платаном, кто там стоит впереди всех? Он-то как раз на коне, на сером. У него две великолепные борзые, он их поднял в седло и ласкает - вон видите? Кто он? Императрица даже привстала в седле, опираясь на парчовое плечо канцлера. А когда оглянулась на Гугона, не узнала его всегда пронизанного усмешкой свежего старческого лица. - Это Эд, иначе Одон, - проскрипел Гугон, сжимая тонкие губы. - Сын покойного Роберта Сильного, герцога. Ба, да уж не для него ли вы желаете бенефиций? Рикарда опустилась в седло, раскрыла зонтик, покрутила им. - Хм, вот уж ничуть. Просто хотелось обратить ваше внимание, какая у того всадника королевская осанка. А что это вас так взволновало? Вы бледны? Эй, кто там, позвать врача! Но к канцлеру вернулось его вышколенное спокойствие. - Не надо врача. Вы, как всегда, правы, мудрейшая! У того молодчика действительно в жилах течет струйка королевской крови, хотя он и бастард. Но фонтан крови разбойничьей, увы, ее заглушает! - Так он бастард! - протянула императрица. - Незаконнорожденный... Однако что ж, из незаконнорожденных бывают и герцоги, и даже короли! Но канцлер предпочел переменить тему разговора: - Светлейшая! Вот как раз приближается и наш сирота, достопочтенный епископ Гундобальд. Осмелюсь ли надеяться, что вы не оставите его своею милостью? Очень плотный и неповоротливый молодой человек, одетый отнюдь не по-епископски, трусил на низкорослой лошадке в сопровождении свиты клириков. На беду, ему встретился охромевший заяц, и епископ пожелал показать свою охотничью прыть. Хотел поддеть зайца на пику, но подпруга лопнула, и служитель божий грянулся оземь, задрав толстенькие ножки. Рикарда смеялась до слез. Евнухи подали ей тончайший платок, опрысканный духами, шептали что-то успокоительное, а она все смеялась. Канцлер Гугон изобразил недовольную мину, и чем долее смеялась императрица, тем более мрачнел канцлер. Наконец он отвесил в ее сторону как можно более низкий поклон с седла, тронул мула и, сохраняя достоинство, двинулся прочь. За ним, стараясь не глядеть на императрицу, следовали епископы и викарии. В лиловых рясах смиренно ехали аббаты и каноники. Тряслись на лошаденках высохшие от бдений диаконы и капелланы. Рикарда, умолкнув, провожала взглядом его внушительное шествие галльской церкви. Посреди поляны остался на коленях забытый всеми клирик Фульк, привезенный императрицей из Рима. А впереди под платаном толпа младших сыновей сеньоров свистом и улюлюканьем встретила приближающееся во главе с канцлером церковное шествие. - Это кто же к нам скачет на длинноухом муле? - Белобрысый шутник на мухортой лошадке радостно причитал на манер церковной просвирни. - И сидит-то по-бабьи, и зад, как у кухарки... Ой, господи, радость-то какая! Ведь это наш обожаемый канцлер, его скаредность Гугон, Гугоша, Гугнивый! А за ним-то попы, попы, попы! - Ой-ой-ой! - подхватил другой, такой же белобрысый и до того похожий, что непременно должен был оказаться его близнецом. - А кто это едет за ними следом? Гляди, братец Симон, это уж и точно баба! Скачет на рыжем коньке, и сама рыжая, как валькирия, и крышу над собой на палочке везет. - Между прочим, мальчики, - заметил им возвышавшийся впереди Эд, сын герцога Роберта Сильного, - эта рыжая и есть императрица Рикарда. Видите, за нею скачут ее евнухи, рожи черные, как у чертей? Эти любому язычок подрежут за неосторожные речи. Но красотка, - он цокнул от восхищения, - лучшей стати! - Тебе бы такую! - подобострастно заметил один из близнецов. - Ну! - усмехнулся Эд. - Возле такой всю жизнь провертишься на побегушках. А мне рано или поздно будет принадлежать красивейшая девушка во всем королевстве франков, клянусь мечом моего отца! - Он благоговейно коснулся рукой эфеса. - Тьерри! - закричали все с хохотом, оборачиваясь назад. - Попробуй-ка тогда ты ей понравиться, недаром у тебя прозвище - Красавчик! Авось она тебе пожалует и землю и коня. Тьерри был безлошадный воин с лицом голодным и измученным. Во рту у него недоставало зубов - вышиб один сеньор, в лесу которого Тьерри вздумалось поохотиться. Видимо, Тьерри этот был доведен до грани отчаяния, потому что, когда поезд императрицы поравнялся с платаном, он действительно выбежал вперед и бросился к копытам рыжего иноходца. - Чего он хочет? - спрашивала Рикарда рассеянно, потому что, воспользовавшись остановкой, она жадно рассматривала Эда, утопая в светлом плену его дерзких глаз. - Чего он просит? Переведите ему, пусть едет во дворец, нам нужны преданные слуги. Мы каждого примем, - выразительно сказала она, обращаясь, однако, не к Тьерри, а к Эду. И, с трудом освободившись от его глаз, отъехала, а евнухи ревниво загородили ее взмахами павлиньих опахал. Шутники напустились на Тьерри: - Во дворец? На чем же ты поедешь? На палочке? Ха-ха-ха! - Тихо! - властно остановил их Эд. - Слушайте! Все замолчали, прислушиваясь. Кончавшаяся было охота вдруг возобновилась с прежней яростью. Рога трубили, собаки надрывались, будто из чащи на них вышел диковинный зверь. Перемену в гоне уловил и канцлер Гугон. Остановив мула, он подождал, пока императрица поравняется с ним. - Светлейшая! Не повернуть ли, пока не поздно? Зверь ведь не различает, кто помазанник божий, а кто черная кость. Его слова заглушил дерзкий окрик и свист: - Аой! Мимо промчались, обдав всех пылью, бастард Эд на коне и длинными скачками его красавицы борзые. Неслись" белобрысые близнецы, а следом всякий, у кого оказалась хоть худая лошаденка. Порывом ветра у Рикарды унесло греческий зонтик. Гугон только и охнул: "Наглецы!" - как Эд, не сбавляя хода, ожег канцлерского мула хлыстом со свинчаткой. Бедное животное, обезумев, унесло Гугона в самое болото, а попы в отчаянии хватались за голову. - Олень! Олень! - кричали вокруг. Рикарда, позабыв о зонтике и о канцлере, настегивала иноходца, пока не догнала императора, двигавшегося во главе охоты. В излучине лесной реки золоторогий красавец олень огромного роста обгонял собак, не удостаивая их взглядом, иногда лишь поворачивая голову в сторону всадников. Какие-то лучники из мелкопоместных, не зная чина, выскочили, прицелились. Пфальцграф Бальдер погрозил им тростью и подъехал к императору, спрашивая, кому брать оленя. - Мне, мне, пресветлейший! - закричал, подняв руку, Конрад, граф Парижский, одетый в черное, без всяких украшений, за то и прозванный в народе Черный Конрад. - Мне! - заорал, вытаращив глаза, усатый Генрих, герцог Суассонский, и захохотал от избытка чувств. А Готфрид Кривой Локоть, граф Каталаунский, на огромном вороном коне въехал в пространство между императором и придворными, оттесняя всех остальных. Положил ладонь на гриву императорского коня: - Мне, величайший! Император замахал рукой - господь с вами, сами решайте. Но магнаты наседали, требуя, и Карл III оглядывался, ища Гугона. Всеобщий крик все заглушил. Оленю надоели назойливые собаки, и он, словно играючи, отделился от них и исчез в чаще. За ним рванулся Эд, уськая борзых и держа наготове дротик. Забыв о титулах и рангах, вслед кинулись остальные. Несся даже толстый Гундобальд, и бритая его шея посинела от азарта. Скакала императрица, придерживая на голове коронку, скакали евнухи, боясь вновь ее потерять. Августейший ее супруг хотел отстать, но его зажало между железными боками магнатов, и он тоже мчался, крестясь и не разбирая дороги. А олень как бы забавлялся со сворой преследователей, то подпускал близко, то исчезал в терновнике. Казалось, лес расступается, поглощая его, и тут же смыкается перед людьми. Охота сделала огромный круг, пока императору удалось повернуть, и он, одинокий, выбрался на поляну, где все еще стоял на коленях забытый клирик Фульк. - Воды! - простонал Карл III. Фульк вскочил и заметался. Сообразил, что колесо фортуны начало поворачиваться в его сторону, отыскал в кустах какого-то задремавшего оруженосца и, отобрав у него фляжку, преподнес императору. - Кому нужны эти глупые охоты! - хрипел Карл III между двумя глотками. - Будто еды им не хватает, герцогам и графам! Кидались бы на норманнов с таким пылом, как на этого сатанинского оленя! - Истинно сатанинского! - привстал на цыпочках клирик Фульк. - Даже позволительно будет сказать, это оборотень, который заводит в дебри всю охоту. Инкубус и суккубус! - Гм! - перекрестился император, косясь на Фулька, который так и трепетал от желания угодить. - Но мы, однако, полагаем, что парадные охоты укрепляют блеск империи, внушают идею единства... Фульк тотчас же подтвердил, что, конечно, укрепляют и внушают, но еще лучше это делает святая церковь, которая и есть опора и украшение империи... - А ты хорошо поддакиваешь, - сказал император, возвращая опустошенную фляжку. - Вот если бы ты еще помог мне в одном глупом деле. Понимаешь, мой пфальцграф возит некую наинужнейшую вещь... Но его тоже черт унес за этим оленем... Фульк догадливо помог Карлу III сойти с коня, просунул голову ему под локоть и, согнувшись под бременем государя, повел его в ближайшие кусты. 3 Впереди гона шел Эд. Распаленный охотой, он не видел ничего, кроме рогатой головы, мелькавшей среди кустов. Спиной чувствовал, что сзади наседает усатый Генрих Суассонский, его собаки на бегу грызли собак Эда. Старалась не отстать и императрица Рикарда, но большинство гонщиков безнадежно запутались в непроходимой чаще. Эд не замечал несущегося времени. Обостренное чутье охотника подсказывало, что зверь устает, что еще два-три круга - и, прижатый к реке, он остановится, покорно склонив великолепные рога. Но и борзые - Герда и Майда - выдохлись, напрягаются, чтобы не отстать. - О-оп! - крикнул он собакам. На ходу соскочил с коня, выученные псы вспрыгнули на хозяйское колено, затем в седло. Вскочил и Эд, гон продолжался. Позади Генрих Суассонский застонал от восхищения - вот это охотник! Наконец сквозь ивы мелькнула водяная рябь - излучина реки. Олень остановился, беспокойно шевеля ноздрями. Эд выбросил собак из седла - нате, хватайте, вот он! Олень, однако, не признал себя побежденным. Подобравшись, словно пружина, он выбросил копыта - и хриплый крик горести вырвался у Эда. Его Герда покатилась с раздробленным черепом, а Майда поползла в траву, волоча перебитый зад. Олень и всадник стояли друг перед другом, настороженно дыша, и было слышно, как падают осенние листья. Рикарда нервно закричала сзади: - Бей же его, бей! Чего стоишь! Эд, как бы нехотя, метнул дротик. Олень исчез. Пробившись сквозь заросли, Эд выехал на берег. Зеленая, вся в кувшинках река струилась под нависшими ивами, а олень, живой и невредимый, мчался уже по другой стороне. Тут была плотина, вода шумела в мельничном колесе. Эд отшвырнул поводья, выпрыгнул из седла наземь, как упал. Обхватил корневища могучего дуба, кольчуга на его спине вздымалась от рыданий. Всадники выезжали из леса, сочувственно качали головами. Выехал и император, всплеснул руками над изувеченной собакой. Рикарда сделала знак евнухам, те спешились, склонились над лежащим Эдом, пытаясь поднести ему нюхательную соль. - Что здесь за плотина? - вскричал герцог Суассонский, гневно раздувая усы. - Почему мельница? Кто здесь сюзерен? - Да, да, - подтвердил император, - кто здесь сюзерен? Из толпы духовных выехал на пегой кобыленке потертый попик: - Ваша милость, лесная деревня здесь, без сеньора, свободные владельцы... Лес выжигают, распахивают. - А ты кто таков? - Я здешний аббат, церквушка у меня во имя святого Вааста. Милости просим, если отдохнуть, закусить... Но мельница не моя, клянусь бочкой мозельского... то есть, тьфу, мощами святого заступника клянусь! - завопил он, выставляя ладони, потому что Генрих Суассонский угрожающе занес хлыст. - Слезь с лошади, раб! Аббат проворно покинул седло и распластался, елозя лбом перед конем императора. - Всемилостивейший, великолепнейший, вечный! - выкрикивал он все титулы, которые пришли на ум. - Я ни при чем, всему виной безбожный мельник, злой колдун... - Колдун? - Император округлил глаза, натягивая поводья. - Колдун, колдун! - Аббат квакал, захлебываясь от усердия, и указывал на тот берег. - Это все он! Милостивцы! Вы бы разорили его бесовское гнездо! Сколько убытку от него святой церкви! Услышав о колдуне, воители примолкли. Многие только сейчас узнали о том, что может быть такая мельница, которую крутит сила воды. Генрих Суассонский, поглядывая на шумящее колесо, трогал ладанку с мощами, висевшую на его груди. Тогда в наступившей тишине послышался презрительный голос: - И это франкские герои? И франки боятся колдунов? Эд поднялся от корневищ дуба, отстраняя евнухов. - А ну, поп, - приказал он, вскакивая в седло, - показывай колдуна, я ему пропишу плотину! И он поскакал к мельнице, за ним на иноходце Рикарда, а следом с гомоном и звоном вся охота. На том берегу навстречу им спешил седой старец в белой холщовой одежде. Трясущейся рукой застегивал на плече плащ, а сам выкрикивал что-то, видимо приветствия. Бастард не стал его слушать, ударил дротиком по голове с такой силой, что старик пал и затих. - Так ему, так ему безбожнику! - торжествовал деревенский аббат. - Он самый и есть здешний водяной. А вон в кустах, яснейшие сеньоры, его бесовское жилье! Всадники окружили хижину, притаившуюся в листве бузины, топорами снесли дверь. Близнецы Райнер и Симон, отыскав две жердины, поддели ими крышу и своротили ее напрочь. Шарахнулись совы, слепые от лучей заходящего солнца. Вдруг Рикарда вскрикнула испуганно, всадники попятились, наезжая друг на друга. Над разоренной хижиной покачивался, поддетый дротиком Эда, человеческий скелет на проволочном каркасе. Теперь уж сомнения не было: мельник - слуга сатаны. Аббат затянул псалом: "Испепелю капища и разорю вертепы диавольские..." Бастард - многие со страхом смотрели на его звереющее лицо - раскачивал скелет, чтобы одним махом разнести его оземь. От реки раздавался стук топоров - там крушили плотину. В это время поспешно появился канцлер Гугон: на расшитой жемчугом рясе его виднелись следы тины и болотного ила. - Драгоценнейший! - обратился он к императору, который, оцепенев, смотрел на происходящее. - Вы же сами подписали эдикт о сохранении и умножении мельниц в королевстве. По вашему ли соизволению здесь распоряжаются не облеченные властью лица? - Оставьте! - закричала Рикарда. - Не мешайте им творить их святое дело! Охотники подожгли остатки хижины. Тлея, заворачивались в огне листы пергаментных книг. Аббат объяснял пфальцграфу дорогу в деревню, где можно было устроить ночлег. И тут бастард вытолкнул к ногам коня императрицы какое-то существо в домотканой рубахе до пят, закрывавшее голову широкими рукавами. Эд оплеухой сбил его с ног. - Женщина! - ахнули все, видя, как рассыпались черные волосы. - Не надо, не надо... - удрученно стонал Карл III, отворачиваясь. - Хлыстом ее, - посоветовала императрица. - Пусть перевернется, лицо покажет. Эд замахнулся, как вдруг от плотины раздался крик; - Олень, олень! Смотрите, опять олень! На далекой вершине холма в последнем луче солнца вновь показался золотой олень. Дразнил людей своей дикой красотой и свободой и, когда луч потух в густеющих сумерках, исчез навсегда. Охотники вздохнули и обратились к пойманной. - А где же она? У копыт рыжего иноходца была лишь примята трава. - Отвела глаза и исчезла! - шептались охотники. 4 Стемнело, и крыши хижин нельзя было отличить от стогов и ометов. Усталые всадники молча двигались по деревенской улице среди блеяния, визга и кудахтанья - здесь уже хозяйничали высланные вперед оруженосцы. Перед приземистой церковью полыхали костры, на которых жарились целые туши. В церкви шел пир, а на паперти плакали местные жители, у которых со двора увели бычка или коровенку. Какой-то майордом им терпеливо объяснял, что погоня за проклятым оленем увела охоту далеко от запасов и от склада настрелянной дичи, но не могут же сеньоры лечь спать, не покушав. В конце концов, деревенские сами виноваты, что терпели у себя колдуна, который и наслал заколдованного оленя! Высшие расположились в доме деревенского аббата, и Карл III, сославшись на нездоровье, сразу отправился почивать. Аббат из кожи лез вон, чтобы угодить гостям, сам потрошил кур, поворачивал вертел в очаге, куда-то посылал за вином. Было тесно, и едва удавалось соблюдать каролингский этикет - поднесение блюд с поклонами, с выговариванием полных титулов и отличий. Генрих Суассонский, поглядывая на пустующее кресло императора, смешил всех охотничьими рассказами. Сам густо хохотал, подкручивая усы, и Рикарда хлопнула его веером, чтоб не забывался. - Как бы остроумны ни были ваши рассказы, - смеясь, заметила она, - а герой дня сегодня этот... Эд, бастард. Кстати, почему мы не видим его за нашим столом? Канцлер Гугон, поджав губы, стал объяснять, кто может быть допущен за императорский стол. Кривой Локоть, граф Каталаунский, оторвался от еды и, обведя всех рыбьими глазами, заявил: - Я его не пущу. Терпеть не могу ублюдков! Все захохотали. Черный Конрад, граф Парижский, который и за столом не снял с себя панциря из вороненых пластин, заметил: - Теперь внебрачные дети в моде. Возьмите, например, Арнульф герцог Каринтийский, сын покойного императора Карломана. Видно, законных жен кто-то заколдовал, если властители предпочитают детей от рабынь. Глаза пирующих невольно обратились в сторону Рикарды. Она вспыхнула и встала, отталкивая евнухов, которые обтирали с ее пальцев стекающий жир. Ушла за перегородку, где Карл III дремал, а пфальцграф Бальдер готовил ему грелку. Велев Бальдеру выйти, села на краешек ложа. - Спите? - тронула мужа веером. - Покоитесь? На кой черт я поехала за вами сюда из благословенной Италии! - Что? Что? - поднял опухшее лицо Карл III. - Ваши буйные магнаты забываются, оскорбляя меня намеками. - Какими намеками? - Все же знают, что мы хоть и десять лет в супружестве, но детей у нас нету. Однако у вас-то есть внебрачный мальчишка, и от кого - от грязной коровницы из Ингельгейма! - Мы цари, - тихо ответил Карл III, - и должны быть выше страстей людских... Рикарда молчала, постукивая веером. Было слышно, как за стеной в отсутствие единственной дамы разговор про бастардов пошел смелее, то и дело сыпались рискованные шутки. - Ну, нашему Эду далеко до Арнульфа Каринтийского, - говорил Черный Конрад. - Тот хоть и бастард, но все-таки полководец, государственный муж. А кто наш Эд? Норманнский раб, гребец на галере, а ныне гроза дорог, непойманный разбойник. - Кому же, как не вам, граф, - возразил с издевкой Кривой Локоть, - разбираться в бастардах? Кому не известно, что Эд ваш брат? Хоть разные отцы, но мама общая, ха-ха-ха! "Подумать только! - удивилась императрица. - Уже не первый год нам служит Черный Конрад, а я и не знала, что у него есть брат!" Между тем за стеной нарастала ссора. От ударов кулака по столу дребезжала посуда, катились опрокинутые кубки. Канцлер Гугон еле поддерживал порядок, говорил назидательно о том, что, бывало, во времена оны, когда Карл Великий кушал, ему прислуживали короли! Затем короли сами садились за трапезу, а герцоги и графы, в свою очередь, прислуживали им. И чтоб какие-нибудь раздоры в застолье - ни-ни! Карл III проскрипел из душной темноты спальни: - Неправедно живем... Капитулярии Каролингов запрещают верить в колдовство. И я все думаю, думаю: был ли тот давешний мельник колдун, а? Рикарда встала и, хлопнув дверью, вернулась к пирующим. Принесли новые бурдюки, вино выплескивалось в кубки, звучали веселые здравицы. Однако мир продлился недолго. Вбежал оруженосец и сообщил, что какие-то проказники натянули возле церкви канат и отряд каталаунской конницы впотьмах переломал лошадям ноги. Возгласы бражников затихли. Гугон покачал головой: - Едва ли это местные мужики. Для их скотского разума это слишком утонченный способ мести. Но правосудие этим займется. - Что там правосудие! - вскочил Кривой Локоть. - Я могу указать виновника хоть сейчас. - Он ткнул пальцем в сторону Черного Конрада: - Пусть не скромничает здесь, за столом. Пусть расскажет без утайки, ради кого шалит по большим дорогам его братец! Карл III за перегородкой услышал сиплые вздохи дерущихся, тупые удары кулаков по лицам. Рикарда сначала хохотала, звеня украшениями, потом вдруг истошно завизжала. Опрокинулся стол со всей посудой, и кто-то завыл, как будто ему вспарывали живот. Затем послышалось словно шарканье об стены. Это деревенский аббат плескал из ковшика, надеясь погасить бегущие язычки пламени. Император тихо плакал, представляя себе милый Ингельгейм, где опрятная, тихая женщина несет в погреб молоко, а за юбку ее держится веснушчатый парнишка. 5 - Дети! - позвала Альда с порога. - Деделла, Буксида, деточки! Вылезайте! Ушли злые сеньоры и собак своих увели. Альда ступила в теплую, прокисшую тьму хижины, разгребла золу в очаге, нашла уголек, раздула пламя. "Где же они могут быть?" Наклонилась под одну лавку, под другую. - А-а! - вдруг закричала она истошно и выбежала во двор. - Матушка Альда, что с тобою? - спросили из-за плетня соседи. - Там под лавкой... Там кто-то чужой! Прибежали с молотьбы Альдин раб Евгерий и ее старший сын Винифрид. В хижине действительно под лавкой обнаружили человека и выгнали наружу. Это оказалась девушка в длинной холщовой рубахе, выпачканной в навозе. Черные спутанные волосы закрывали лицо. - Ты кто? - спрашивали ее, а она из-за густых прядей поблескивала зрачками, стараясь вывернуться из держащих ее рук. Во двор Альды бежали любопытные. Отыскались и дети. "Мы, мамочка, ходили кости нашей буренки хоронить, которую вчера сеньоры скушали..." Явился деревенский десятник, бесцеремонно откинул волосы с лица девушки. - Хо! Это же дочка Одвина, нашего мельника! Ее вчера собаками травили, вот она, наверное, от них и схоронилась. - Разве у мельника была дочь? - усомнилась Альда. - Была, была. Уж он ее прятал, от зла, что ли, мирского надеялся уберечь? Однако что же с ней делать? Вязать и - в город? - Не надо вязать... - вдруг сказал сын Альды, Винифрид, рябоватый крепыш, державший молотильный цеп. - Чем она виновата? - Как - чем виновата? Разве не по их ворожбе олень спутал охоту и господа нагрянули к нам? Но Винифрид, уставясь в землю, повторял: - Не надо вязать! Женщины разохались, расстонались. Деревня до сих пор жила себе в глуши, без господ и поборов. Бабка Хадда голосила: - Внучку мою увели, проклятые, такую молоденькую! - Обратись к Салическому праву, - посоветовал десятник. - За кражу свободной девицы следует большая пеня. - К праву! - заголосили женщины. - В старину за грабеж и граф мог головы лишиться, а ныне кто знатен, тот и прав... - В огонь ведьму! - ярилась Альда. Сын пытался ее успокоить. - Матушка! Да ведь у нас-то, кроме коровы, ничего не тронули... Да ты вспомни, матушка, ее отец, бывало, дешево нам молол и быстро. А у аббата на ручной зернотерке все втридорога... - Так, значит, эта конская грива уж и тебя околдовала? Соседки, ну-ка! Разукрасим ей бесовскую рожу! Десятник еле удерживал расходившихся женщин. - Кто это, кто это с вас брал втридорога? - послышался квакающий голос. - Я тут за оградой постоял, послушал, как вы власть хулили. Деревенский аббат в соломенной шляпе раздвинул толпу. Мужчины сдергивали колпаки, женщины ловили, целуя, его толстые пальцы. Завидев дочь мельника, аббат обрадовался ей, будто старой знакомой. Пытался погладить ее по голому плечу, но девушка рванулась так, что ее еле удержали. Горячо что-то говорила на непонятном языке. Поняли лишь, что она указывает в сторону мельницы, повторяя: "Отец, отец!" - Ишь ведьма и болтает-то по-чудному! Аббат между тем достал свиток, поселяне с почтительным страхом увидели восковую печать на шнурке. - "Именем всемилостивейшего державнейшего государя нашего Карла Третьего, - напыщенно читал аббат, - церкви святого Вааста, что в Туронской пустоши, наше пожалование. В благодарность за гостеприимство, а также в возмещение за сгоревший дом аббата, откуда мы чудесно спаслись от пожара, повелеваем всем мирянам в приходе заплатить святому Ваасту внеочередную десятину". - Десятину! - ахнули женщины, а мужики заскребли в затылках. - Что же нам теперь, - заплакала Альда, - по миру идти или детей на невольничий рынок? - Ты бы, - сказал аббат, - прикусила, старая, язычок. Много себе позволяешь! Подумать только - свободная! Припишись-ка подобру-поздорову ко мне в крепостные, как повелевает капитулярий Карла Лысого: каждый да приищет себе господина. Честь своего рода бережешь? Скоро вы все будете моими рабами, я вас выучу! Десятник, напустив на себя простоватый вид, заметил: - А я вчера слышал у господских оруженосцев, что нас всех - и тебя, твое преподобие, - отдают в рабы сеньору из Самура... - Заткнись, презренный! - Аббат топнул сандалией и, сорвав шляпу, вытер ладонью пот. - Уж мельницу-то я заберу себе, ее еще можно починить. Заплачу сколько надо сеньору, и молоть вы все равно будете у меня. А эту, - он кивнул на девушку, - вяжите - и в церковь. Я буду из нее изгонять беса. - Изгонять беса, - перекрестился десятник, - это по твоей части. По его знаку мужики достали дратву и принялись вязать бьющуюся пленницу. Винифрид сначала стоял угрюмо, а потом вдруг замахнулся цепом на десятника, чуть не убил. Мать и раб Евгерий еле его оттащили. Пленницу повели к церкви, дети шли следом, повторяя: "Ведьма, ведьма!" - а та кричала, в бессилии кусая губы. На мостике через пересохший ручей их остановил повелительный оклик: - Стойте! Навстречу им вышел старый воин в железном шишаке, припадавший на деревянную ногу. Висячие усы и седые заплетенные косицы свидетельствовали, что давненько он не бывал в походах, потому что франки уже лет двадцать как бреют усы и стригут волосы. Воин приказал аббату предъявить грамоту, которую тот читал поселянам. - Куда-то запропастилась... - ахал аббат, обшаривая рясу. - Шарлатан ты, святой отец, - укорил его воин. - Все бы тебе простаков обманывать да ведьмами пугать. А ну-ка, развяжите эту несчастную! - Она волшебница! - закричал хор детей. Старый воин стукнул костылем оземь. - Разрази меня гром! Перейдя мостик, вы вступили на землю, которая принадлежит еще мне! Он прогнал обалдевших мужиков, достал нож и разрезал путы. Винифрид кинулся ему помогать, а аббат ушел, бормоча угрозы. Как только девушка почувствовала себя свободной, она пустилась наутек. Винифрид растерянно теребил старого воина за рукав: - Дядюшка Гермольд, ваша милость... Что же это она? - Что она убежала? Ну и пусть себе на здоровье. Для чего же нам было ее освобождать? Впрочем, босиком по колючей стерне далеко не убежишь. Он следил за далекой уже фигурой на желтом склоне холма. Небо сияло, кузнечики стрекотали совсем по-летнему, и, если бы не вопли в разграбленной деревне, можно было бы подумать, что на земле воистину мир, а в человеках благоволение. - Смотри, она упала! - встревожился Гермольд. - Мчись-ка, сынок, а я поковыляю следом. Девушка лежала на меже в густом ковре осенних маргариток. Рядом на межевом камне уселся Винифрид. Лицо ее, словно обсыпанное мелом, казалось еще бледней от черноты сомкнутых ресниц. Старый Гермольд медленно поднялся на холм и остановился, опершись на костыль. - Бедняжка! - воскликнул он, переведя дух. - Трудно будет ей жить на белом свете! - Почему? - спросил Винифрид. - Она дурнушка. Гляди, природа дала ей костистые плечи, жилистые ноги. Это бы хорошо для мужчины, но для женщины - увы! - Но почему же, почему? - Винифрид все с тем же растерянным видом смотрел на замкнутое лицо беглянки. - Э! - улыбнулся старик, покусывая висячий ус. - Она тебе представляется иной, потому что ты увидел ее сначала не внешним взором, а внутренним. Как сказали бы наши деревенские кликуши, она тебя околдовала прежде, чем ты узнал ее. - Сеньор Гермольд, а правда... правда она ведьма? Воин собирался ответить, но, взглянув на девушку, предостерегающе поднял палец. Она открыла глаза и некоторое время с недоумением рассматривала небо и плывущие по небу облака. Затем, поняв, что возле нее люди, села, натянув рубаху на голые коленки. - Здравствуй, - сказал ей старик. - Я Гермольд из рода Эттингов. Он - Винифрид, тоже Эттинг. А как зовут тебя? - Азарика, - без смущения ответила девушка. - Какое звучное имя! - воскликнул воин, и Винифрид согласно заулыбался. - Знаешь, друг Азарика, - Гермольд протянул ей руку, чтобы помочь встать, - пойдем-ка скорей отсюда, потому что этот холм принадлежит святому Ваасту, а с добросердечностью его служителя ты имела возможность познакомиться. Продолжим наши беседы в моем... хм-хм... поместье. Он сделал приглашающий жест, и все втроем они спустились с холма, пересекли заросли ивняка и подошли к старинному, посеревшему от времени и дождей частоколу. Гермольд распахнул калитку: - Добро пожаловать в мой родовой замок. Здесь вы не найдете каменной башни, чтобы выдержать осаду, или саженной топки, чтобы зажарить вепря целиком, зато вас ждет самое искреннее франкское гостеприимство. Дом этот построен пленными лангобардами добрых сто лет назад... Их встретил слуга, древний, как и замок, да к тому же без руки. Хозяин перед ним заискивал: не найдется ли перепела, чтобы закусить, и глотка мозельского, чтобы промочить горло? Также неплохо бы этой юной особе дать во что переодеться. Нельзя же ей вечно придерживать пальцами прорехи! Слуга, пришепетывая из-за отсутствия зубов, разъяснил: перепела нет, так как сеньор с утра отправился осматривать силки, а вместо того вернулся с гостями; вина нет, потому что сеньор вчера вечером распорядился отослать последний бурдюк к столу императора, хотя сам туда приглашения не получил; платья же нет потому, что одежда покойной госпожи продана еще десять лет назад. Есть костюм покойного сына сеньора, но сеньор же его не разрешает трогать... - Так дай же его скорее, дай! Пусть девочка наденет хоть его. Он был твоего роста, Азарика, такой смышленый, подвижный мальчик. Будь сейчас хоть кувшин какого-нибудь вина, мы бы подняли по стаканчику за упокой его детской души... Да ты, девочка, не стесняйся надевать мужское, так даже безопаснее в наш смутный век! Слуга помог ему стянуть через голову кожаную рубаху, отстегнуть деревянную ногу. Принес вареной репы в деревянном блюде и даже плеснул вина в серебряный стакан. - Чародей! - изумился Гермольд. - Вот уж кто истинный колдун, так это ты! Пока он таким образом перебранивался со своим слугой, Винифрид, изнемогавший от любопытства, по простоте деревенской поднялся наверх, куда Гермольд отправил девушку переодеваться. Однако тут же сбежал обратно, потирая шею. - Вот это да! - захохотал Гермольд. - Знать, наша гостья воскресает, коль смогла отвесить этакий подзатыльник! - Она там плачет, - сообщил смущенный Винифрид. - И, сынок, оставь! Душа ее омоется в слезах и расцветет к жизни новой. Таково уж их, женщин, преимущество, а мы, мужи, воскресаем лишь в поте трудов и крови сражений. Однако иди во двор. Там под навесом ты найдешь заступ и несколько досок для гроба. Да не пугай пса Гектора, он по дряхлости примет тебя за вора. И если ты еще не очень торопишься к матушке Альде, мы, пока светло, пойдем с тобой к реке и предадим земле беднягу мельника. 6 Вечерело. Однорукий слуга подбросил в очаг хворосту, и пламя заплясало, освещая бревенчатые стены. - Садись, Азарика, к огню, - пригласил девушку Гермольд. - Да прикрой ноги вот этой медвежьей шкурой. Она теперь совсем облезла, а ведь этого медведя я брал один на один, когда был ловок и быстр, совсем как наш добрый парень Винифрид, который побежал к матери, чтобы получить очередную порцию ругани и все равно вернуться к нам утром. Он наклонился, грея ладони над головешками. - Бр-р! На улице пронзительный ветер, надвигается дождь, горе бездомным... Да ты понимаешь ли, девочка, мою скудную латынь? А на каком отменном языке Цицерона и Августина говоришь ты! Я уж тридцать лет не слыхивал подобной речи, живу, слыша вокруг нечто среднее между хрюканьем и гоготаньем. А вы с отцом, значит, только и говорили, что на золотой латыни? Удивительно! Знай, что давным-давно мы с твоим отцом учились в монастыре святого Эриберта. И стать бы нам попами, да не было у нас охоты махать кадилом. И наш учитель, добрейший Рабан Мавр, нас к тому не принуждал. Хоть сам-то он ни одной молитовки не пропустил, но нас катехизисом не мучил, благоволил нашей любознательности. И доблаговолился до того, что у лучшего его ученика Одвина - твоего, значит, отца - нашли однажды халдейские книги, и бежал Одвин, чтобы спастись от костра. А вскоре и я раньше времени покинул врата учености, потому что был привержен игре на арфе. Но в отличие от псалмопевца я больше пел про соблазны мирские... Был я в сражениях, но не язычников покорял, и не нашествия отражал. Нанимался в походы то к одному королю, то к другому. Короче говоря, помогал таких же простаков, как и я сам, истреблять. Однако приумножил состояние, женился на пленнице, доставшейся мне по жребию. Вернулся в этот самый бревенчатый чертог, и все бы хорошо, если бы не черная оспа, которая неизвестно зачем одного меня пощадила. Но я хочу рассказать тебе о твоем отце. Однажды, когда все мои, ныне покинувшие меня, были еще живы, он прискакал сюда ночью на загнанном коне. На руках его были страшные ожоги, которые случаются лишь от божьего суда или допроса с пристрастием. В седельных сумах было все его имущество - книги, - а к груди какой-то благодетель привязал теплый и кричащий сверток. Это была ты! Хозяйка моя купила козу, чтобы тебя вскармливать, и дело пошло. Когда зажили ожоги, Одвин устроил на нашей реке мельницу. Люди съезжались посмотреть, как человек заставил на себя работать демонов воды. И вскоре поссорились мы с твоим отцом. Вышел капитулярий Карла Лысого, по которому все бенефиции стали наследственными. Словно безумие напало на франков - каждый спешил побольше нахапать. Бедняги землепашцы, темные и убогие! Посулами, угрозами, а то и обманом, как давешний поп, кто только не старался их закабалить! Поддался и я на этот соблазн. Отец же твой мне прямо предрек: все, что нажито чужим горем и слезами, все обернется слезами и горем. Так оно впоследствии и вышло, а мы с той поры не перемолвились с ним и словом единым, ровно пятнадцать лет! Сегодня спел я над ним, грешным, "Requiem aeternam, dona eis, domine...", а кто споет это надо мной? Жила ты себе в лесной избушке, отгороженная отцом от всего христианского света, и лучше бы тебе никогда не видать этот мир, где правят корысть и злоба. Что противопоставим ему мы, слабые, старые или просто деликатные? Только силу знания, и притом знания такого, чтоб могло одолеть эту власть... Скажи, девочка... - Гермольд оглянулся и понизил голос. - Да ты меня не бойся. Говорил ли с тобой об этом отец? Обещал ли при помощи тайного знания власть над людьми? - Он говорил... - Азарика поперхнулась слезой. - Потерпи еще чуть-чуть, и ты выйдешь отсюда царицей мира... - Вот! - вскричал Гермольд, кусая ус. - Узнаю неистового Одвина! Но скажи, успел ли он посвятить тебя в чернокнижие, в тайны своих опытов? Азарика грустно потупилась. Нет, он говорил ей: "Пусть я продал душу дьяволу, но ты-то у меня останешься ангельски чистой..." - М-да... - Гермольд повертел серебряный стаканчик, в котором не осталось ни капли. - Что же нам, однако, с тобой делать? Здесь тебя оставлять нельзя, аббат святого Вааста уж небось изобретает козни. Хорошо бы тебе в монастырь, но и туда без знакомства не сунешься... Была бы ты мальчиком, я бы тебя отправил к святому Эриберту, где мы учились с твоим отцом. О, это цитадель веры, врата учености! Старый Рабан Мавр, увы, давно погребен в земле чужой, но должны же блистать его ученики, наши однокашники, - Сервилий Луп или Фортунат! Кстати, это мысль! Ты отправишься к святому Эриберту, а я напишу тебе рекомендательное письмо. Пусть вразумят, что делать, и рекомендуют какой-нибудь благочестивой настоятельнице. Пойми, я тебя не гоню, но какой же я защитник на своей деревяшке? А ты иди в этой одежде. Конечно, она старомодна, теперь не носят холщовую тунику и белые штаны. Но в ней ты похожа на начинающего оруженосца из деревенских, видит бог! Я вот смотрю на тебя, и все мне мерещится, что я с сыном разговариваю, напутствую его... Гермольд умолк и, чтобы скрыть набежавшую горечь, стал орудовать кочергой. - Знаешь что? - Новая мысль его осенила. - А что, если я пойду вместе с тобой? Доковыляем как-нибудь, тут не так уж и далеко: выйти к Лигеру и все время берегом идти. Днем будем хорониться от недобрых людей, а ночью передвигаться - бог хранит смелых. Уж старина Фортунат обрадуется, вот это будет встреча!.. Эй, бездельник однорукий! - закричал он слуге. - Неси-ка свечу, не видишь, на дворе ночь? Да закрой ставни, дождь так и хлещет... Что это ты подступаешь ко мне с арфой? Хочешь, чтобы я что-нибудь сыграл? Старый ты чудак, любитель музыки! О, если б она мне, как Орфею, придавала силы укрощать зверей и двигать скалы! Он спрашивал у Азарики, что сыграть. - Наверное, что-нибудь про любовь? "Забытый в поле стебелек, - пропел он, подстраивая арфу. - Прибитый стужей стебелек! О ветер, вой, о ветер, пой в тиши ночной..." Нет, это не песня. - Гермольд положил ладонь на струны. - И без того тоска пилою режет. Споем что-нибудь повеселее. А ты, однорукий голубчик, сходи во двор, узнай, чего там наш Гектор так разлаялся. Итак, девочка, вот какую певал я в дни молодости песню: Меня не сразили ни копья, ни стрелы, Ни пламя кровавых осад. Но ранил смертельно твой нежный и смелый, Твой ясный, как солнышко, взгляд. Я был гордецом, по сраженьям кочуя, Ко всем побежденным был лют. Теперь же, как раб, о пощаде прошу я, Улыбки единой молю! - Сеньор Гермольд... - начала Азарика. - Позвольте мне спросить... - Спрашивай, конечно, и не надо никакого позволения. - Сеньор Гермольд, кто такой бастард? - Бастард? - переспросил старик рассеянно, прислушиваясь к шуму во дворе, где Гектор уже не лаял, а визжал отчаянно. Внезапно Гермольд вскочил, держась за кресло, потому что его отстегнутая нога сушилась на решетке. - Эй, однорукий! - закричал он отчаянно. - Разрази тебя лихорадка! Ты что же, калитку забыл заложить, что ли? Боже правый, сюда идут, и много, слышишь, как топают? Азарика, дитя мое, беги скорее наверх и не спускайся, что бы здесь ни случилось... 7 - Огня! Вина! Зерна для лошадей! - потребовал вошедший первым. При одном взгляде на него можно было понять, насколько он грозен и силен. С его плаща дождевая вода лилась струями, спутники его отфыркивались и трясли руками. У Гермольда сердце заныло от такой бесцеремонности. Но делать нечего - знаменитое франкское гостеприимство обязывало. Он поклонился со своего кресла и представился: - Гермольд из рода Эттингов, свободный франк. Предводитель вошедших обратил на него внимания не более чем на муху. А белобрысые парни, по всей видимости близнецы, покатились со смеху, указывая на висячие усы и заплетенные косы старого воина. Гермольд не успел даже рассердиться, как увидел, что за ними в мокрой рясе стоит не кто иной, как аббат святого Вааста! Однорукий слуга внес еще свечку. - Собачку-то нашу за что, ваша милость? - упрекнул он первого из вошедших. Нехорошо в гостях собак убивать. - Тьерри! - позвал тот. - Заткни ему говорильник. Выдвинулся тип, угрюмый и носатый, вытолкнул слугу вперед, а сам отступил на шаг. Меч его свистнул в воздухе, голова однорукого покатилась. - Ловко! - вскричали близнецы. - Ай да Тьерри Красавчик! Гермольд хотел закричать, прогнать, проклясть пришельцев, но непослушный язык прилип к гортани. - Бастард, - спросил угрюмый Тьерри у предводителя, - куда прикажешь нести Майду? Оруженосцы внесли борзую, забинтованную до самого хвоста и бережно положили на обеденный стол. Бастард снял шлем и склонился, глядя в страдальческие глаза собаки. - Сеньор Эд, - обратился к нему аббат, - вы обещали поискать здесь колдунью. - Все собаки мира, - сказал бастард, не отвечая, - ничто для меня по сравнению с этой одной. Я потерял Герду, неужели не удастся выходить Майду? А ну-ка, твое преподобие, полечи ее каким-нибудь священным средством. - Что вы, ваша милость! - залебезил аббат. - Священнослужителю не приставало лечить собак. Эд усмехнулся, а спутники его захохотали. Аббат же сказал: - Вот найдите колдунью, она и полечит. Если вы, конечно, предварительно ее пощекочете хорошенько. Бастард приказал обыскать дом и двор. Симон пошел наверх, а Райнер спустился в погреб. Тьерри заявил, что будет искать во дворе, может быть, там, кстати, найдется и какая-нибудь завалящая лошаденка. - Ехать тебе во дворец на палочке! - издевались близнецы. Эд сапогом отодвинул кресло с распростертым в нем Гермольдом и стал греть руки у очага. Огонь затухал, и вместо топлива бастард кинул туда арфу и деревянную ногу хозяина. Аббат указал ему на кресло: - Вот, ваша милость, это тот самый, кого вы ищете. Кроме него, здесь некому быть. Эд наклонился над онемевшим Гермольдом. - Отвечай, ты был на Бриссартском мосту, когда там погиб Роберт Сильный, герцог Нейстрии? Гермольд только и смог, что кивнуть головой. Тут как раз вернулся Тьерри, сообщая, что во дворе нет ни ведьмы, ни лошади, а дождь, проклятый, так и хлещет. Спустился со второго этажа близнец Симон, обирая с себя паутину: - Никакой колдуньи, только какой-то перепуганный мальчишка, вероятно второй слуга. С веселыми криками ввалились из погреба Райнер и оруженосцы. Они тащили бурдюк черного андегавского, которое хранил бедный однорукий, и пробовали его на ходу. Бастард влил вино в рот Гермольду, плеская как попало. - Ну! - ухватив за косицу, Эд запрокинул лицо Гермольда. - Правда, ли, что с герцогом было сорок воинов, когда у моста на них напали норманны? Почему же тогда герцог сражался один и пал окруженный? - Готфрид Кривой Локоть... - хрипел Гермольд, моргая белесыми старческими глазами, - который теперь граф Каталаунский... Он первый повернул коня... - И вы все бежали? - Нам казалось, герцог скачет за нами... - Ногу ты... не на Бриссартском мосту потерял? - Нет... Много позже. Бастард хлестнул его по лицу перчаткой и отошел. В этот момент как раз Хурн, оруженосец близнецов, запихивал в карман серебряный стакан Гермольда. - Руку на стол! - зарычал Эд. Не решаясь противиться, Хурн положил дрожащую руку на скатерть. Бастард кивнул Тьерри, и тот потащил меч из ножен. Близнецы умоляли о прощении на первый раз, и Эд, выругавшись, отменил казнь. Аббат святого Вааста ходил вокруг него на цыпочках, заглядывал в глаза. - Ты как теперь этот дом - себе возьмешь? - Эту крысиную нору? Можешь ее забирать хоть себе, церковная кочерыжка. Аббат, успевший нахвататься из бурдюка, заплясал, напевая: "Мне, мне! Он подарил все это мне!" Близнецы же, указывая на него, смаковали его новое прозвище - Церковная Кочерыжка. - А что ты подаришь нам? - спрашивали они Эда. - Будете мне верно служить, подарю целый город. - М-между прочим, - аббат начал уже заикаться от обильного питья, - в-ваша м-милость, т-та девка, которую мы ищем, она же об-боротень... Может и в оленя обернуться, и в летучую стригу, и в слугу-мальчишку... - И в бурдюк с вином? - усмехнулся Эд. - И в б-бурдюк, истина ваша! Эд приказал засунуть горлышко бурдюка ему в рот. Аббат вертел круглой головой, глотал что есть мочи, глазищи его выпучились, как у жабы. Близнецы хохотали: - Кругленькая у тебя ведьма, заставь-ка ее похудеть! Тогда раздался надломленный голос Гермольда. Он сполз с кресла и у самых ног бастарда молил гостей уйти. Дом этот у него не бенефиций, не может перейти к другому владельцу. Это его аллод, наследственное владение, и имеются на это грамоты... Пусть гости уйдут, он готов даже золотом заплатить. Сказал и тут же пожалел о сказанном. Тьерри и близнецы, по примеру своего вожака обращавшие на него внимание так же мало, как на какую-нибудь мокрицу, сразу обступили его. - Где грамоты? Где золото? Показывай, куда прячешь! Тьерри со рвением ударил его сапогом в зубы, тот отхаркивался кровью и молчал. - Дозволь его подвесить! - просил Тьерри бастарда. Посеченное лицо его пылало. - Дозволь! Бастард, повернувшись к ним спиной, меланхолично водил пальцами по толстенным древним бревнам стены. Приняв его молчание за согласие, Тьерри и близнецы раздели старика догола и привязали к столбу. Разогнули кочергу и сунули ее в очаг накаляться. - Бастард! - простонал калека. - Гляди, что делают с человеком твои мерзавцы! Эд молча прошел вдоль стены и, причудливо искажаясь на закруглениях, за ним ползла его тень. - А что сделали со мной после того, как по вашей милости погиб мой отец? А я ведь был совсем ребенком! Монах, который дремал под столом в обнимку с бурдюком, очнулся, вылез, встал, пошатываясь, на ноги. - "Шел монах к своей милашке! - загорланил он. - Хи-ха-ха да хи-хо-хо! К полведерной своей фляжке с сатанинским молоком!" Он приподнял Краешек рясы и пустился в пляс, повизгивая. Тьерри пинком загнал его снова под стол. - При живой матери, при коронованных дядьях и братьях, - продолжал Эд, ударив себя кулаком по ладони, - меня в рабство! За что? И до сих пор я все как изгой преступный... Ответь мне ты сначала: за что? В очаге треснула головешка, бывшая некогда деревянной ногой. Снаружи шумел ветер, который пришел на смену дождю. - А меня за что? - высунулся из-под скатерти неугомонный аббат. - Домик мой сожгли напившиеся магнаты, имущества у меня нет, кроме кобылки, да и на ту зарится Красавчик Тьерри. Папа римский нам, духовным, даже жениться запретил. Хотя в писании сказано: коль не можешь не жениться, так женись, да поскорей! - Вот я тебя сейчас оженю! - Тьерри выдернул из огня раскаленную кочергу и ткнул аббата пониже спины. - Уй-уй-уй! - завопил священнослужитель, забив ногами. Пылающей кочергой Тьерри махал перед лицом Гермольда, приглашая сознаться, где грамоты и золото. - Приведите сверху мальчишку! - заорал аббат. - У хрыча сразу развяжется язык! Гермольд напрягся на столбе и плюнул в перекошенную физиономию Красавчика. - Будьте вы прокляты, разбойники ночные! Пусть не будет вам вовек ни счастья, ни удачи! Да издохнете вы без семьи, без очага, и ворон расклюет ваши гнилые трупы... Что ты гасишь свечку, гнусный Тьерри, тебе стыдно смотреть в глаза твоей жертвы? В наступившей темноте послышалось шипение железа и слабый вскрик Гермольда. - Зажгите огонь! - приказал бастард. - Кто смел погасить? Тьерри, брось кочергу. Симон, приведи сюда мальчишку. И вдруг с улицы раздался истошный крик. - Это десятник деревенский кричит, - определил аббат. - Что ему нужно? Райнер распахнул дверь, и стало слышно, как десятник выкрикивает, колотя в медное било: - Норманны идут, норманны! Спасайтесь, люди! Эд вышел наружу и расспросил десятника. Оказалось, что под покровом дождя норманны высадились на пристани, вероятно надеясь самого императора захватить. - А много их? - Говорят, сотни три или четыре. - Ого! - вскричали близнецы. Все спешно переседлывали лошадей. Тьерри схватил повод кобылки аббата, а тот его пытался отнять. Оруженосцы привязали раненую борзую к седлу Эда. - Слезай, диавол! - суетился аббат, видя, что Тьерри уже в седле его кобыленки. - Пошел прочь, поганая кочерыжка! - Тьерри отшвырнул его пинком. Но Эд приказал кончать распри, и аббат, догнав выезжающего Тьерри, вскочил сзади него на круп лошади. 8 Когда стало светать, в разоренный дом Гермольда осторожно вошел Винифрид. Увидев привязанного к столбу Гермольда, отшатнулся, но затем обрезал путы, снял обвисшее тело. Молчал, сняв шапку. Затем устремился к лестнице - посмотреть, что наверху. Споткнулся, из-под ноги что-то покатилось. Пригляделся и вздрогнул - это была голова безрукого слуги. Сверху послышались шаги, и Винифрид на всякий случай спрятался за столб. Ему показалось, что белый призрак спускался, словно плыл по ступенькам. Потом понял - это же и есть Азарика, одетая в костюм сына Гермольда! Девушка творила непонятное. Приникла к груди лежащего старика и затихла, будто умерла вместе с ним. Винифрид хотел было выйти из-за столба, но она внезапно поднялась, раскинув руки, как крылья белой птицы. "Justitio! Veritas! Vindicatio!" - выкрикивала она. Страшно было смотреть в ее дикие глаза, слышать голос, ставший похожим на совиный клекот. "Мать была права, - сжавшись, крестился Винифрид. - Бесов заклинает!" А она вновь повторяла на своем латинском языке: "Справедливость! Правда! Месть!" - и вырывала у себя клоки волос, чтобы болью телесной утолить душевную боль. И вдруг увидела голову однорукого, оскалившую зубы, запнулась и выбежала вон. Винифрид хотел за ней последовать, но жалобный стон его остановил. Старый Гермольд ожил и пытался встать. Винифрид от ужаса даже не мог креститься. Молочный туман выполз из леса, растекаясь по лугам. Вершины холмов растворялись в предутренней мгле. Далеко в деревне монотонно отбивал колокол - ни голос человека, ни крик петуха не отвечали его одинокому зову. Туман распадался на клочья, которые плыли в долине реки, похожие на вереницы слепых. Колокол звонил им вслед, глухой в пелене тумана и все же слышный на много миль окрест. Азарика сделала шаг, и туман подхватил ее, словно на крылья. А колокол бил и бил далеко позади, провожал без радости и без печали. Глава вторая. У врат учености 1 - Приор Балдуин! Ты спишь, приор Балдуин? Большой колокол Хиль грянул, и низкий его звук ударил в монастырские своды, замирая в толще камня. Приор Балдуин со стоном повернулся на жестком своем ложе, не в силах разлепить веки. Противный голос между тем продолжал не то напевать, не то нашептывать ниоткуда: - Итак, ты спишь? Спи, благо тебе. Ведь ты не знаешь, что один из твоих учеников - женщина. Балдуин мигом проснулся, сел, почесывая худые икры. Голос прекратился, но в ушах все отдавалось: "Один из твоих учеников - женщина". Приор знает: это все ОН, это ЕГО проделки. После того как приор велел окропить кельи святой водой и обошел монастырь крестным ходом, ОН приутих. Проявлял себя лишь в мелких выходках - то задувал ночью дым в очагах, то толкал под локоть переписчиков, чтобы те портили дорогостоящий пергамент. Приору он стал являться не в апокалипсическом облике, а в виде misere mus - крохотной мышки, которая смешливым глазком поглядывала, будто гвоздь в душу втыкала. Приор поставил на нее мышеловку, но бес и тут схитрил. Мышеловка прихлопнула палец ноги самого Балдуина, и приор не мог стоять обедню. Теперь же бес вот на какие пустился уловки! Приор покрутил головой, отгоняя наваждение. Явился цирюльник, повязал ему салфетку, намылил. Водил бритвой, выскабливая морщины. Балдуин стал думать о вывозке навоза, как вдруг лукавый явственно ухмыльнулся у самого уха: "А у тебя в обители женщина!" - Преподобный отец! - всполошился цирюльник. - Вы изволили порезаться!.. Приор шел к ранней мессе внушительным шагом. Хоть и сухощав, но властен, представителен - миряне издали спешат поклониться. Монастырек невелик, не такая держава, как, скажем, в Туре или Реми, где находят себе покой короли. Но хозяйство Балдуина крепко, и даже после трех налетов бретонцев и двух - норманнов (ох, эта карающая десница господня), он кладет в закрома не менее ста возов пшеницы и пятисот ячменя. А пивоварни, а сыродельни, а кожевенные дубильни - не перечислишь. И тут еще голос, полный издевательства и соблазна: среди твоих учеников женщина! А все каноник Фортунат, друг покойного Сервилия Лупа, хе-хе, блистательные лбы! За образованностью гонятся, за талантом, а кому он, этот талант, нужен в век, когда главное - нюх потоньше да клыки поострей? Прошлой осенью каноник Фортунат принял нового ученика. Приору уже тогда все это показалось странным. Новенький, правда, был мальчишка как мальчишка - тощие плечи, резкие скулы, плохо стриженная грива черных волос. Но что-то Балдуин разглядел в нем неестественное - какую-то чисто женскую мягкость. И не просто понял - почувствовал: нельзя принимать. Но тут каноник Фортунат проявил несвойственное ему упорство. Пригласил приора в книгописную палату, и там новый ученик исписал страницу текстом из жития. Преподобные отцы наблюдали, как рука его, играючи, летала по пергаменту, выписывая кокетливые строки. Монастырские писцы рты разинули - уж они-то работают спотыкаясь! Балдуин стал расспрашивать новичка - как его зовут, кто отец. Юноша на звучной латыни отвечал, что зовут его Озрик, что он из Туронского края, отец его, Гермольд, умер. Хм! Приор знавал Гермольда, кто ж его не знавал в веселые времена Карла Лысого. Но, помнится, Гермольд хоть и бойко бряцал на арфе, но по-латыни и двух слов путно связать не мог. А сын его так и чешет на языке Цицерона, будто вырос не в лесной глуши, а где-нибудь на берегах Тибра. И все же сомнительно было его брать. Однако сказано: "Твоя нужда тебя же и погубит". В ту пору как раз проезжал клирик Фульк, новый наперсник канцлера Гугона. Хотел он заказать молитвенник в подарок Карлу, наследному принцу, но остался недоволен почерком его, Балдуиновых, писцов и заказал другому монастырю. А ведь новичок воистину каллиграф! Ну, посмотрим. Приор утрет нечистому козлиный нос. Сегодня же прикажет новичка раздеть и посрамит адские козни. 2 - Достойнейший отец Фортунат, да пошлет вам бог все блага! - Возлюбленнейший отец Балдуин, благословен ваш приход... Произнеся "аминь", приор сел, а каноник остался стоять и, сложив руки, ожидал, чего изволит начальство. Выслушав сомнения приора по поводу новичка, он кротко заметил: - Да ведь они ж все вместе моются в бане. Приор чуть себя по лбу не хлопнул. Ба! Как же он это из виду упустил! Вот был бы срам, если б узнали, что приор раздевает учеников, ища меж ними женщину... Даже перед Фортунатом стыдно, хотя этот апостол смирения и виду не подает. В монастыре святого Эриберта, собственно говоря, две школы. Внутренняя - schola interior, и внешняя - schola inferior. Во внутренней обучаются кое-каким молитвам и песнопениям, чтобы пополнить ряды сельского клира. Это все народец забитый, покорный, и не они доставляют приору огорчения. Главный источник беспокойства - это школа внешняя. Там учатся сынки владетелей, которые отлично знают, что находятся в ней лишь в силу указа Карла Великого - "каждый да посылает сына своего в учение". Ждут с нетерпением, когда истекут положенные три года и они вернутся в свои поместья, где примутся махать мечами и преследовать хорошеньких поселянок. И уж до гробовой доски не понадобятся им не только семь свободных искусств, но даже простейшая грамота. Не помнит приор Балдуин, как было во времена Карла Великого, но ныне сыновей в монастыри знать не отдает, учит дома или вообще не учит ничему, кроме фехтования и верховой езды. А в школу полезли незаконные отпрыски сеньоров и прочая шантрапа. Образование дает им право ехать ко двору, просить должностей и земель, а должности и земли все равно расхватаны ловкачами. Оттого-то все они буйные, эти ученики внешней школы, оттого-то процветает в них чертополох сомнения и непокорства. - Сколько раз, преподобнейший Фортунат, я указывал - не забивать им головы Вергилием, Аристотелем и прочей языческой чепухой. И ни-ка-ких более театральных представлений, слышите? - Но сказано у Алкуина: хоть источник нашей премудрости - писание, средства ее - у древних мудрецов. Об этом же и в посланиях апостольских: "Вноси в сокровищницу свою и новое и старое..." Вот так всегда! Попробуй его уколоть, а он отпарирует ловко подобранной цитатой. А уж благостен, а уж невозмутим! Живой укор приору, который вечно в хлопотах и суете. Приор встал. - Хватит с них "Отче наш" и немного красноречия. А насчет женщины - думать об этом запрещаю. Разберусь сам. Закрыть бы школу совсем! Но предусмотрительный Фортунат добился, чтобы к ним прислали на учение сводного братца самого графа Парижского. Черный Конрад шутить не любит, так что, пока этот барчук в монастыре, о закрытии школы нечего и мечтать. Приор вздохнул и обернулся, уже взявшись за кольцо двери: - Лучше позаботьтесь о Часослове для маркграфини Манской. Не позже троицы он должен быть переписан! Миновав анфиладу коридоров, Балдуин очутился перед железной дверцей, из-за которой слышался гул голосов и взрывы смеха. Приосанился, пригладил тонзуру и трижды стукнул в железную дверь. Он знает, что делается там в этот момент. Спешно прячут игральные кости, раскрывают книги. Еретики нераскаянные! Сказав молитву, приор вошел. Великовозрастный тутор - староста - вытянулся возле двери с пучком розог на плече. - У, лодырь! - Приор хлопнул его четками по лбу. - Рожа постная, будто все утро молился, а сам небось богохульства изрекал! Кто знает этих недорослей? Пройдешься по нему розгочкой, а он, глядишь, годика через три станет могущественным сеньором! Ученик Протей подскочил, стер с кафедры пыль, подвинул стульчик. Зря стараешься, неуч, ступай на свое место в угол, коленями на горох, где ты обречен стоять всю неделю! Первым делом вызвал Озрика, новичка. Нет, разве это женщина? Худ, плоек, каждая косточка торчит сквозь монастырский балахон. Ждет безбоязненно (лучший ученик!), во взгляде готовность исполнить любое приказание. - Ступай, сын мой. - Приор и ласково говорил - как бранился. - Займись сегодня лучше Часословом для маркграфини. Она нам целую пустошь отписала, черт побери! Спохватился, что помянул нечистого. Мысленно отплюнулся и вызвал к кафедре Авеля. Авель - это гора плоти, это чудовище, вечно жующее и вечно ухитряющееся дремать. Родители его где-то пропали в плену, имение растащили соседи, так что толстощекому одна дорога - в аббаты. - Читай! Да перестань сопеть, боже правый! От Луки святое благовествование, стих шестый. - Assumpsit eum in sanctam civitatem, - бойко начал Авель. - Et statuit eunt super pinnaculum templi... Балдуин умиротворенно прикрыл глаза и закивал головой. Авель уткнулся в книжку и затараторил бойчее. И вдруг чуткое ухо приора уловило в аудитории смешок. Наверное, заметили какую-нибудь оплошность наставника и фыркают себе в рукава. Над Фортунатом небось не смеются! Приор обратил проницающий взор в сторону Авеля и тотчас обнаружил причину смеха. Толстяк держал книгу открытой не на шестом стихе, а на семнадцатом! Этому лентяю легче выучить наизусть со слов товарищей, чем читать самому! Школяры, видя, что хитрость Авеля разгадана, хохотали уже открыто. По знаку приора староста-тутор подскочил с розгой и задрал Авелю ряску. Обнаружилось розовое тело с висячими складками жира. Авель заревел, не стыдясь товарищей, а приора пронзила мысль: а что, если переодетая женщина это и есть Горнульф из Стампаниссы, прозванный в школе Авелем? И только он это подумал, как из-под угла шаткой кафедры выбралась крохотная мышка, почистила усики и глянула на приора, будто гвоздик вонзила. Приор схватил свои книги, таблички и, уже не думая о солидности, кинулся вон. 3 Каноник Фортунат развернул пакет, и чистейший, холст лег на стол, осветляя потолок кельи. - Вот, сын мой Озрик, из этой ткани мы выкроим пеплум, в который у нас оденется Мудрость, хламиду, которую будет носить Риторика, плащ в форме призмы, который мы сошьем для Арифметики. И он пропел, покачивая бородкой, стих, с которым выйдет на подмостки Арифметика: С моею помощью ты тайны числ откроешь, Воздвигнешь стены и корабль построишь. Тебя не устрашит и путь морской, опасный, Коль дружишь с Арифметикой прекрасной. И пусть приор Балдуин сердится и запрещает, - продолжал каноник, - а мы его победим кротостью и терпением. Когда был я отроком вроде тебя, старый Рабан Мавр рассказывал нам об академии при дворе Карла Великого. Мудрейший Алкуин сам сочинял пьесы, ученики разыгрывали их, и император не только не гнушался их посещать, но, напротив, сердился, если выходила задержка. Келья Фортуната таилась в лесу под сенью ясеней и кленов. Другие отшельники, боясь норманнов и бретонцев, давно покинули лесные убежища, перебрались под защиту монастырских твердынь. Фортунат же никак не мог расстаться с уединенным приютом, где клен резными лапами лезет в окно, где можно увидеть синицу, гуляющую по столу. Как променять это на душные дормитории, где всюду недремлющее око приора Балдуина? Хорошо здесь и Озрику среди тишины. Пришла весна, солнце растопило снег, сок побежал под корой деревьев. Оттаяло слабое сердечко, сбросило оковы страшной зимы. Былое ушло в невероятную глубину, как будто рассказано кем-то в мимолетной сказке. И мнится ей, что не каноник Фортунат, а старый мельник Одвин на кожаной табуретке рассказывает быль и небыль баснословных времен. И дочь его не костюмы шьет для школьного лицедейства, а штопает ему тунику или старый плащ. - Клянусь святым Эрибертом! - восклицает добрейший Фортунат. - Ты, Озрик, владеешь иглой совсем как девочка. Правда, монах, подобно воину, иглою должен орудовать не хуже, чем мечом... А в ту проклятую осень, когда ее привели в дормитории, где ученики спали вповалку, натянув на себя тряпье! Сопящие, храпящие, кажущиеся зверообразными тела юношей, между которыми она должна отыскать себе место! Всплывают дни, как кошмары. Вот подобный горе мяса Авель - самый нищий и самый бесправный из школяров. Он нашел наконец существо униженней себя и, схватив Азарику клешнеподобными ручищами, принялся тереть ей кожу от затылка против волос. Она извивалась и стонала, криком же боялась выдать себя. Под всеобщий смех Авель приказал новичку жить под нарами и счищать глину с его огромнейших сандалий. Он съедал ее порцию, оставляя лишь хрящи да огрызки. Словом, проделывал с ней все то, что раньше проделывали с ним самим. Притворщик Протей, хвастун перед товарищами и нытик перед учителями, всякий раз, будучи уличен в неблаговидном поступке, делал невинные глаза и сообщал: "А это не я, это новичок!" И неизвестно, как бы ей удалось дожить до весны, если бы не Роберт. Это был молчаливый юноша со светлыми волосами до плеч, нежный, как девушка, и сильный, словно молотобоец. Он долго гостил в Париже у матери, а вернувшись, сначала безразлично наблюдал, как издевались над новичком. Латинская грамота давалась ему туго. - "У", - расстроенно дергал он себя за волосы. - Ну как ее в книге отличить от "О"? Приор никогда его не ставил на колени и не унижал розгой. Но ругал последними словами, насмешливо при этом уверяя, что будущему графу знать ругань, конечно, полезней, чем грамоту. - "У"? - однажды помогла Роберту Азарика. - Это же очень просто. Запомни: буква эта походит на острый книзу норманнский щит, а "О" похоже на круглый, франкский. - Скорее на бургундский, овальный. - Вот-вот! Придумай теперь сам, на что похожа каждая буква. В тот же вечер в дормитории Роберт дал Авелю такую трепку, что тот всплакнул и удалился на кухню в надежде облизать там какой-нибудь котел. Роберт же приказал Азарике: - Под нарами больше не спи! По праву знатности он занимал самое лучшее место - у печки. Теперь он отодвинулся, бесцеремонно отпихнув весь ряд лежащих за ним, и печка досталась новичку. Никто уж не дерзал нападать на Азарику. После отбоя она рассказывала Роберту занимательные вещи: как Александр Двурогий завоевал весь мир и в колоколе спустился на дно морское; как на краю света обитает невероятный зверь - спереди львица, а сзади муравей. Даже пела ему шепотом сказания. В темноте можно было угадать, как сияют глаза Роберта. - Много дивного есть на свете, славный Озрик! Когда меня опояшут мечом, я непременно отправлюсь странствовать. А пока надо было каждое утро открывать томик Деяний Карла Великого и зубрить с помощью Азарики: "Quam vis enim melius sit bene facere quam nosse prius tamen sit nosse quam faceret". "Хотя более ценно действовать, чем знать, - повторил про себя Роберт, - необходимо знать, чтобы действовать..." И впервые осознал, что буквы у него сложились в осмысленную фразу. Он схватил Азарику и закружил ее по дормиторию: - Ты у нас умница, Озрик! И пошла слава об Озрике, умеющем и помочь и растолковать, а где надо - и посочувствовать. Даже слабость нового товарища все восприняли как нечто в порядке вещей и не устраивали ему больше козу, то есть подножку с выворачиванием руки, когда все валятся в кучу, кусаясь и царапаясь. И вообще жить было можно с этими зверенышами, если бы... Если бы не баня! До сих пор ей удавалось счастливо избегать этой повинности. Осенью, когда она еще жила под нарами, Авель приказал ей в баню не ходить, а чистить его замаранную рясу. Во второй раз она притворилась, что у нее лихорадка, но это было еще рискованнее, так как лечил заболевших сам приор Балдуин, а у того одно лекарство - клизма. Каноник тогда ее выручил - увел к себе, обещая исцелить травами. В третий раз она добровольно вызвалась таскать воду и топить печь, и это с восторгом было принято ленивыми дежурными. А уж после них она одна выкупалась всласть - впервые за много недель! Ударил большой Хиль, и его могучий звон вплелся в шум леса. - Angelus domini... - забормотал Фортунат, собираясь к мессе. - Ты, дитя, помолись здесь и постарайся все дошить сегодня... Когда стемнело, в дверь просунулась лисья мордочка Протея. - Озрик, ты один? Фортунатус ушел? Вслед за ним ввалилась и вся компания - Роберт, за ним тутор, толстый Авель, который принюхивался, не пахнет ли съестным. Приятели с шуточками примерили сшитые костюмы, а Протей спросил: - Озрик, ты снадобье приготовил? - А что, уже надо? - Ты забыл? Сегодня сорок мучеников, гулянка у святой Колумбы. Ну, делай да приноси в дормитории, а мы побежали... Кроме всех достоинств, школяры открыли в Озрике способность лекаря. У кого заболит голова или заноет зуб, тому Озрик давал то настой чемерицы, то отвар шалфея. И это помогало избегнуть радикального лечения Балдуина. Теперь проказники просили приготовить снотворное, так как собирались в полночь на танцы* а монастырский привратник, за свирепость имевший прозвище Вельзевул, страдал бессонницей. Нюхая и перетирая головки мака и метелки белладонны, Азарика опять вспоминала отца. Так же как в келье Фортуната, у них с отцом под потолком сушились пахучие травы, каждый день кто-нибудь являлся за помощью и лекарством. Так же как отец, каноник Фортунат твердит: знание всесильно. Ах, отец, отец, бедный мечтатель! В скрытом ларе у него таились халдейские фолианты. Там были магические формулы и приводящие в трепет имена князя тьмы... Что же не выкрикнул их он в тот страшный день охоты? Слетел бы со скакуна чванный император, как собачонка поползла бы рыжая императрица, а бастард... Она не помнила его лица. Но есть в монастырской базилике икона Страшного суда, и там нарисован ТОТ, о котором даже думать страшно! У него клюв грифона, когти василиска, жало змеи. Он пожирает тела и губит души, как тот бастард в Туронском лесу... Настанет час (она не знает еще когда), и она отыщет средства (не знает еще какие). Настигнет злобного бастарда (не знает еще где) и высосет его адскую кровь. И насладится тем, как корчится он в унижении, как пресмыкается во прахе, как молит небо даровать ему смерть. Хиль ударил, и девушка вздрогнула. Печальный звук колокола несся над полями, подернутыми вечерним туманом. Она перекрестилась по-ведьмовски, левой рукой, и с вызовом глянула на распятие. Христос был неподвижен в смиренном мерцании лампады. 4 - Братья! - в спертой тьме дормитория раздался шепот Протея. - Храпит Вельзевул, разбойник! Не зажигая огня, юноши собирались, толкаясь в спешке. - Окорок не забудьте, окорок! Он за трубой, завернут в тряпицу! - А где монохорд? Монохорд наш! Как же без музыки? Роберт растолкал Азарику: - Ну, братец Озрик, если уж ты и сегодня не пойдешь, то ты и впрямь баба. Азарике смерть как не хотелось в сырость, в ночь. Но буйные школяры тянули за рукава. Прошмыгнули мимо спящих стражей. Протей извлек похищенный ключ, а петли ворот были заблаговременно смазаны салом под предлогом помощи уважаемому Вельзевулу. В камышах у Протея имелась плоскодонка. Усаживались, ждали, когда догонит тутор, который отправился за приглашенными из внутренней школы. Высокомерные отпрыски сеньоров обычно с ними не общались, исключение делалось лишь для двоих. Один звался Фарисей - румяный весельчак, которого лишь по недоразумению занесло в монастырь. Другой звался Иов-на-гноище - отрок с мечтательно прорисованными бровями. Вот наконец длинная тень тутора, за ней две тени пониже. Ба, что еще за плотная тень стремится в лодку? - Ой, братцы, откуда здесь взялся Авель? Куда ты, гиппопотам, тебя ведь не звали... Караул, он нас потопит! Тутор отпустил ему по шее, но шуметь было опасно. - Черт с ним, берите весла, ребята! В ночной тишине крекотали лягушки, из разлива звучали их свадебные хоры. Простонала выпь в лесу, где келья каноника Фортуната, а над головами пронеслась тень от летучих мышей. Весла тихо плескали, и казалось, что плоскодонка стоит в расплавленном дегте, под неподвижными звездами, только островки камыша уплывают назад. Ударило полночь, и тут же отозвался какой-то монастырь за рекой. "У святого Маврикия..." - определил кто-то шепотом. Донеслись колокола совсем далеких церквей. Стало зябко и не по себе. - Ко мне скоро брат приедет, - ни с того ни с сего прошептал Роберт Азарике, пригревшейся возле него. - От матушки были гонцы. - Это кто же? - оживился Протей, слышавший эти слова. - Неужели сам их милость граф Конрад? - Нет, не он. У меня ведь есть еще брат. И такой, - усмехнулся Роберт, - у которого ты, Протеище, протекции не попросишь. Задул холодный ветер, и школяры стали клацать зубами. Приходилось также ладонями вычерпывать затекающую воду. Но тот же ветер погнал плоскодонку, и вот уж из кромешной тьмы выделился холм монастыря святой Колумбы. Там, словно из преисподней, забрезжила точка света. Она приближалась, и скоро стало ясно, что это высокое окошко, в котором горит свеча. - Нас ждут, - объявил Протей. Из окна прямо в воду спускалась веревочная лестница. Стали подниматься из готовой перевернуться лодки. Подавали бурдюк, монохорд, окорок, подпихивали Авеля. Их ждали хозяйки, девочки-монахини, младшей из них было лет двенадцать, совсем еще крошка. Беседа не клеилась, хозяйки жались к стенам, дичились. Да и гости не то чтоб оробели, а успели намерзнуться, наволноваться. В дело вступил бойкий Протей: - А ну, пташки, можно ли у вас столы сдвинуть? Авель, чурбан негодный, раз уж ты приперся, проявляй свою силу! А. что, сестрицы, мать-настоятельница сюда, часом, не пожалует? Великовозрастный тутор хохотал басом: - А вот мы ее кадурцинским попотчуем! Выскочила бойкая монахиня, у которой из-под огромного чепца только и виден был уютный носик и соломенные кудряшки. Принялась рассаживать гостей. - Мы на кухне работаем. - Она выдвигала из-под кроватей плошки с угощением. - У нас все есть. Подражая дамам, она приседала и любезничала. Иов-на-гноище достал из складок рясы флейту, наморщил переносицу и заиграл пронзительно и споро. Румяный Фарисей взял монохорд - круглый ящик с единственной струной. Надо было одной рукой вертеть колок, регулируя струну, а другой щипать что есть силы, и получалась весьма унылая музыка. Осмелевшие хозяйки скинули безобразные чепцы. Белокурые и темные пряди рассыпались по плечам. Иов-на-гноище, отложив флейту, тоже взялся за монохорд и с Фарисеем принялся отбивать задорный, хлесткий танец в четыре руки. Девушки двинулись по кругу, пристукивая пятками. Ни у одной обуви не имелось - мать-настоятельница слыла скрягой. Поводили плечами - то налево, то направо, то совсем уж назад. - Эйя! - выскочила в круг самая младшая и стала ходить ходуном, ручонками выписывая кренделя. - Эйя! - в тон ей гикнул Фарисей, немилосердно тряся монохорд. - Эйя, мальчики! - Протей и тутор ворвались в хоровод, хватая девушек за талии, за ними и остальные. Блестели глаза, раскатывался беззаботный смех. За столом остался лишь Авель, который подъедал все, что видит, да Азарика, которая в задумчивости пробовала дуть во флейту Иова. Музыка подмывала, танец окрылял. Азарике вообразился некий юноша - не Роберт, не Протей, - как он подходит, берет за талию... Она бы грациозней смогла подать ему в поклоне руку! И усмехнулась, поглядев на заскорузлые пятки, на дерюжные наряды пленниц святой Колумбы. "У нас хоть, кроме Балдуина, есть Фортунат с его лампадой знания!" А пляска нарастала, полы балахонов и развившиеся косы слились в единый вихрь. Юноши притопывали - эйя, эйя! - подхватывали подруг и, покрутив, отпускали. Младшая монахиня - та просто бесилась. - Уза, Уза! - говорили ей подруги. - Ведь тебя слышно и во дворе! Ты же обещала на лестнице посторожить. - Сторожите сами! - отвечала малютка. Рядом с Азарикой уселась, разгоряченная танцем, та самая кудрявая монахиня, которая была здесь заводилой. - Это тебя зовут Озрик? - спросила она, обмахиваясь полой ряски. - Какой же ты худышка! Сеньор Роберт велел тебя развлекать. Давай выпьем, не хочешь? Прости меня, грешную, святая Колумба!.. Озрик, Озрик! - вдруг припала она к плечу Азарики. - Твой друг Роберт меня не любит... Куда мне до него? Он из Каролингов, ему быть графом, а может быть, и королем... А я кто? Монастырская сирота, дочь рабыни, меня скоро мужику в жены продадут! Она тряхнула соломенными кудряшками и опорожнила кружку. - Хоть бы похитил кто-нибудь... Похить меня, Озрик, ну что тебе стоит? Ваш тутор уговаривает Гислу с ним бежать, обещает жениться. Врет, конечно, станет бароном и женится на принцессе. Ах, не все ли равно! Азарике был противен запах ее жаркого тела, ее липкие руки. И жалко до боли. "Дурочка! - чуть не вырвалось у нее. - И я ведь такая, как ты!" - Хочешь дружить? - вдруг предложила монахиня. - Ты хоть и тощий, но, видать, сердечный. А меня, между прочим, Эрменгарда зовут. Правда, красивое имя? У нас все с кем-нибудь дружат. Я укажу тебе место: у поворота на Лемовик, где родничок, под самым большим из камней есть углубление. Будем класть друг другу весточки и подарки. Танцующие сели отдышаться. Надо было отдохнуть и славно потрудившемуся, хоть и однострунному монохорду. - Фарисей! - попросил тутор. - Спой "Андегавского монаха". Тот, как подобает любимцу публики, поломался немного, но наконец, еще более разрумянившись, запел: В Андегавах есть аббат прославленный, Имя носит средь людей он первое. Говорят, он славен винопитием Всех превыше андегавских жителей. Слушатели подхватили, отбивая такт в ладоши: Эйя, эйя, эйя, славу, Эйя, славу возгласим мы Бахусу! Вдруг малютка Уза прислушалась и всплеснула руками: - Кто-то топает по лестнице! Ох, пронеси господь! Она выскочила в дверь. Фарисей, увлеченный пением, продолжал: Пить он любит, не смущаясь временем, Дни и ночи ни одной не минется, Чтоб, упившись влагой, не качался он, Аки древо, ветрами колеблемо... Уза вбежала в неописуемом страхе: - Настоятельница! - Фарисей, хватай монохорд - и первым в лодку! - скомандовал нерастерявшийся Протей. Девушки спешно запихивали под кровати посуду с едой. Но прежде чем кто-нибудь успел что-то предпринять, Авель сорвался из-за стола, всех растолкал, как катящаяся бочка, и, первым подбежав к окну, втиснулся в него. - Проклятый! - кричал тутор, толкая его в спину. Не тут-то было. Авель с перепугу застрял, и дружные усилия всех юношей не могли его выпихнуть наружу. Поняв, что все потеряно, Протей снял колпак и галантно раскланялся перед открывающейся дверью: - Пожалуйте, мать пречестная, милости просим. Настоятельница стояла в двери в сорочке и ночном чепце. За ее спиной две старухи держали по свече. - Боже, здесь мужчины! - вскричала настоятельница, торопясь загородиться руками. 5 Приор в гневе затворился, метался, точно маленький тощий лев в клетке. Фортунат терпеливо ждал его в прихожей. Он слышал за дверью хлопанье четок по стенам - Балдуин гонял назойливых бесов. Выйдя к мессе, приор не стал слушать заступничества Фортуната, приказал: - Согрешивших - на хлеб, на воду. По преданию, монастырь святого Эриберта был основан кровавой Фредегондой во времена Меровингов. В скале, на которой он покоился, королева приказала выдолбить четыре глухих колодца, четыре каменных мешка. В них годами томились ее соперницы и враги. Низкая кирпичная башня над ними так и называлась - Забывайка. Туда-то и стали опускать ночных танцоров, доставленных от святой Колумбы. Когда дошло до Озрика, приор заколебался, вспомнив, вероятно, о каллиграфических способностях новичка. А в подземелье сырость может искривить пальцы. Но Часослов для маркграфини был почти закончен, а настырный Протей во весь голос вопил, что ведь именно Озрик приготовил сторожам сонное питье. И еще - Фортунат просил за Озрика настойчивей, чем за других. И приор во гневе топнул. Новичку, как и остальным, просунули под мышки веревку и опустили в ледяную тьму. - Язычники! - кипел приор. - Радейте там своему Бахусу. Роберту приор также сначала хотел назначить лишь сто поклонов по утрам, но юноша гордо пришел в Забывайку и сам поднял руки, чтобы продели веревку и ему. И вот он с Азарикой вдвоем теснится, спиной к спине. Хоть сбросили им соломки, и то хорошо. Сначала было весело вспоминать, как Авель застрял в окошке или какая мина была у настоятельницы. На вторые сутки Роберт загрустил и не отвечал на вопросы. Понемногу они утеряли чувство времени. Молчали, согреваясь убывающим теплом друг друга. Свой ломоть, который изредка падал сверху, Роберт съедал сразу. Азарика же отщипывала по кусочку, долго жевала со слюной, сберегая полкраюшки. Она предлагала хлеб Роберту. Сначала он отказывался, а потом брал, горестно вздыхая. Юноша быстро ослабел, его сильное тело, способное и мечом разить, и камни ворочать, сдавало перед сумраком и тоской. Глазам, отвыкшим от света, стали чудиться то радужные фигуры, то расплывчатые лица. Роберт уже почти не двигался, только шептал слова молитв. Азарика же не молилась - зачем, если в мире столько несправедливостей неумолимых? Она вспомнила бастарда и содрогнулась от ненависти сильнее, чем от подвальной мглы. Роберт начал ее пугать. Он перестал есть, руки его на ощупь казались не теплей окружающего камня. Тогда она принялась кричать, не боясь уже, как прежде, криком выдать, что она женщина. Но хриплый, придушенный голос ее гас в глухом колодце. Тщетно она вслушивалась, ожидая в ответ хоть брани. Воистину Забывайка! Иногда ей казалось, что она слышит голоса узников - Авель басом просил кусочек хлебца, Фарисей хулил бога, а Иов-на-гноище тоненько плакал. Наконец почудился голос Фортуната, и она подумала: вот и бред. Но каноник наверху явственно упрашивал, убеждал, и в колодец упала внеочередная краюшка (на что она теперь!) и на веревке спустился глиняный кувшин, а в нем вино. Азарика отхлебнула терпкой, кислой, бодрящей жидкости и почувствовала, как оживает ее закоченевшее тело. Она поспешила влить дар Фортуната в полураскрытый рот Роберта, и тот встрепенулся. - Проклятье!.. - хрипел он. - Если бы я был королем! Ты знаешь, сколько таких мышеловок в нашей бедной Нейстрии? - Ну, истреблением мышеловок ты займешься, когда станешь королем, - сказала Азарика, - а пока давай кричать приора. Просись наверх! Зачем тебе страдать вместе с нами? - Э, ты нас не знаешь! Мы ведь Робертины. Мой брат говорит... Да не Конрад, не этот вечно надутый Черный Конрад. У меня есть еще брат, постарше Конрада. Тут, знаешь, семейная история. Матушка ведь наша - дочь Людовика Благочестивого, вот кто мой дед! Но Каролинги терпеть нас не могут, в их представлении мы бастарды... Матушка сначала долго замуж не выходила, братец Карл Лысый ее взаперти держал. Тут наш отец... Он простой был воин, не боялся ни чоха, ни свиста, сам из саксонцев. Брат мой - нет, не граф Парижский, а старший, - говорят, вылитый отец. Он родился, а Каролинги выдали ее против воли за другого... Появился Конрад, не нашего отца, тут он, то есть его отец, погиб. Матушка вышла наконец за нашего отца, и вот я... Азарика плохо понимала, кто на ком женился, кто от кого произошел. Да ей было и не до того, она спешила между глотками вина накормить юношу хлебом. А тот, постепенно возвращаясь в забытье, шептал: - Ему все нипочем... О, если б он знал! Он по камешку бы разнес и Эриберт, и эту Забывайку... Сам Гугон его побаивается, канцлер. Он в сражении снимает шлем и идет в сечу, как на праздник... Враги бегут, лишь его завидят... Азарика гладила его по щекам, а он еле шевелил губами: - Ты кто? Человек так не может... Брат говорит - человек хуже волка... Ты ангел с небес, ты эльф из фиалки... А на нее сквозь гранитную толщь наплывало видение. Воин, сияющий, как сталь, поднял их из мглы. На могучем лице его улыбка раздвинула светлую бородку. А в глазах вспыхнул огонь такой, что сердце изныло, готовое гореть в нем до конца. И он положил к ее ногам голову адского грифона, блюющего яд... Внезапно - а когда, Азарика представить себе не могла - наверху вспыхнул свет фонаря. Шурша и осыпая камешки, спускалась лестница. - Сеньор Роберт! - донесся голос Вельзевула. - Ваша милость! Извольте подниматься. Азарика крикнула, что Роберт без посторонней помощи не встанет. Вельзевул спустился сам и, грубо наступив на Азарику, обвязал Роберта петлей. Спустя малое время Роберт был уже наверху, слышно было, как сторожа предупреждали, чтобы он прикрыл глаза - на дворе солнце. Так прошла вечность, медленное умирание, пока вдруг снова не вспыхнул фонарь и по стенке колодца, как шероховатая змея, стала спускаться лестница. 6 Зажмурив глаза, она выбралась на монастырский двор и услышала, как вокруг кипит, щелкает, перекликается многоголосый мир. Ветерок обвевал лицо, и, словно шелуха, облетели мразь и гнусность подземелья. Обессилев, она опустилась среди нищих напротив портала базилики. Большой Хиль возвестил конец службы. "Где ты был, громогласный, - подумала Азарика, - когда в Забывайке так не хватало хоть весточки с воли?" Народ повалил из храма. Подбежали Фарисей и Иов-на-гноище. Их, оказывается, приор выпустил давно, чтобы они пели в хоре на троицу. Сердобольный Иов ронял слезы, гладил Азарику по волосам, которые у нее слиплись и торчали подобно иглам у ежа. - Пойдем на кухню, - звал Фарисей, румянец которого не поблек и после Забывайки. - Там Авель отъедается с утра. Но она спешила в келью Фортуната, где, она знала, найдется ей место привести себя в порядок. Школяры убежали, а она набрала в легкие вольного ветра, готовясь встать. И в изумлении застыла, схватившись за траву. Рядом присел тот - сияющий воин из ее снов! Этакий светлый великан с непокрытой головой, видавшая виды кольчуга вспучилась под напором мышц. Улыбка раздвинула бородку на обветренном лице. - Скажи, братец, - обратился он к Азарике, - отец Фортунат не в храме? Азарика только и нашла в себе силы покачать головой. Незнакомец оглядел ее с состраданием. (Боже, грязная, вонючая, да и одета в мешковину!) Встал, поднялся в базилику и через малое время вышел, обмакнув пальцы в чашу со святой водой. Направился к воротам, видимо, в сторону кельи Фортуната. Безотчетная сила подняла Азарику, заставила следовать издали, зачем-то прячась за каштаны. Отмечала подробности: воинская рубаха - сагум - поверх кольчуги, тесная, с чужого плеча. Обтрепалась, висит неподшитой бахромой... Ай-ай! А незнакомец шел, улыбался - то ли своим мыслям, то ли солнечному дню. Сорвал травинку и жевал, как мальчишка. У Азарики же все напряглось, будто она парус, который распирает ураган. Он прошагал через мостик под шелестящий кров рощи и скрылся в домике Фортуната. Азарика присела унять колотящееся сердце. Великолепный закат за рекой облекал себя в пурпурные ткани. Птаха над головой щелкала что было мочи. Не в силах более сдерживаться, Азарика перебежала мостик и тоже вошла в келью. Там, заполнив собою тесноту, стоял на коленях могучий незнакомец. Фортунат сморщенной ручкой трепал его льняную челку. - Ну как я тебе дам отпущение? - укоризненно говорил каноник. - Опять ты что-то натворил, на этот раз в Туронском лесу... Говорят, ты мельника убил. Мне стыдно, когда спрашивают: Эд, бастард, не мой ли духовный сын! Азарика не сразу поняла, что произошло. "Не может быть!" - все завопило в ней, заскрежетало. Словно тысячи омерзительных бесов в мгновение ока пронеслись сквозь бревенчатые стены мирной кельи. И все умолкло. Бастард поднялся с колен, отстранив Фортуната. - Убил, так недолго и покаяться, - зло усмехнулся он. - А не хочешь, не надо, бог простит и так. Но ко двору просить бенефиций, как ты советуешь, не поеду. Что мне бенефиций? Мою ненависть и царством не утолишь. Азарика схватилась за изразцовую печь, тьма заполнила вселенную. - Озрик! - донесся из тьмы голос Роберта. Оказывается, он тоже тут. - Брат, гляди, вот это и есть мой Озрик! Тогда приблизилось лицо, ясное, как в пролетевших снах. Улыбающееся человечно, только чуть тронутое горечью или обидой. И голос, звучный и резкий (тот, что в Туронском лесу!): - Знай, мы, Робертины, вечно твои друзья! Азарика вырвала руку, которую уже взял бастард, и выбежала из кельи, слыша успокоительные слова каноника: - Оставьте мальчика, дети мои. Он ведь только что из сатанинской дыры... С размаху упала в заросль, но там оказалась стрекучая крапива. Села, дрожа, потирая голые локти. Соловей вкрадчиво пощелкал и, осмелев, пустился высвистывать трели. И этого было достаточно, чтобы слезы прорвали плотину оцепенения, и Азарика повалилась, уже не разбирая, где крапива. 7 Маркграфиня Манская пришла в восторг от Часослова и заказала теперь Псалтырь. Приор мигом вспомнил об Озрике и даже явился в дормиторий осмотреть его пальцы и смазать козьим жиром. - На Забывайку не обижайся, - сказал он. - Конечно, там не райские кущи, но ведь и ты, юноша, хорош гусь. К девицам с песнями ездить! В мои времена знаешь как за это наказывали? Привяжут за ноги к балке и висишь, пока зенки лопаться не начнут. Азарика сослалась на шум в книгописной палате, где недолго наделать ошибок. И ей было позволено писать у Фортуната. Теперь по вечерам, сменив лучину на ровный свет свечи, которая выдавалась только для книгописания, они с каноником становились за аналои перьями скрипеть. За полночь, убедившись, что все вокруг спокойно, Фортунат запирал дверь и, отложив недописанный лист Псалтыри, вытаскивал из тайничка другую рукопись. Это была Хроника, которую каноник вел по секрету от Балдуина, так как приор полагал, что толковать события может лишь он сам как начальник и безошибочный судия. Раскрывая книгу, Фортунат вздыхал, кланялся распятию. Но едва лишь брался за перо, как уж не замечал ничего вокруг. Перечитывал написанное и чем ближе подходил к нынешним дням, тем становился грустней и задумчивей. Макал перо, стряхивал с него каплю и записывал очередную горестную повесть. А затем приходил вновь в доброе расположение духа и запевал старинный канон Алкуина: Белым светом сияй, лилия, в дальних полях. Славным венком укрась голову девушки чистой. За оконцем, затянутым пленкой от бычьего пузыря, неспешно шествовала ночь. В лесу ухал филин, на реке кто-то не то тонул, не то бранился. А в келье уютно трещал сверчок, попахивало свечным воском. - Ну-ка, Озрик, - учитель время от времени отходил от аналоя и присаживался отдохнуть, - давай-ка поупражняемся. Что есть жизнь? - Радость для счастливых, печаль для несчастных, ожидание