естно зачем Азарика. Тьерри захохотал и пнул Протея, тот, побалансировав, свалился вниз. - Теперь твоя очередь, юнец! - заорал Тьерри, набрасываясь на Азарику. "Ах ты, Красавчик, соблазнитель дворцовых служанок!" - усмехнулась Азарика. Странно, но был он ей страшен не более чем их учебный Язычник. Она наносила и отражала удары по всем правилам, и, надо сказать, Тьерри приходилось туго. - Хорошая школа! - прохрипел Тьерри, еле уклонившись от одного из ее выпадов. - Силенки только маловато. И вдруг Азарика поняла причину неудачи Протея. Тьерри занял лучшую позицию, а его противник стоял против солнца и плохо улавливал намерения врага. Крикнув: "Радуйтесь!" - она ловко вспрыгнула на край зубца. Тьерри спешно заслонил голову, а она, воспользовавшись этим, зашла ему с тыла. Красавчик изрыгал проклятия. - Силенки маловато? - передразнила Азарика. - А помнишь, как в лаонском дворце ты дал мне куропатку за то, что я нагадала тебе лен? Беру свое предсказание обратно. - Что? - переспросил Тьерри, отражая удар. И вдруг до него дошел смысл сказанного. Он даже открыл рот и замедлил удары. Тогда Азарика перехватила свой меч в обе руки и ударила по лезвию Тьерри возле самого эфеса - испытанный прием. Меч Тьерри, описав дугу, упал далеко за рвом. - На колени! - крикнула она Красавчику, замахиваясь. О, ради этого стоило перенести и клетку, и Язычника, и муштру. - На колени, канцлерская собака! - крикнул и Роберт, который только что появился из внутренних помещений башни, где он гасил котлы с кипятком. Он дал подзатыльник ошеломленному Тьерри. - Вот это Озрик - какого волка обратал! На верхушке стены уже скопилось много пленных, и Роберт велел Азарике отконвоировать их к Эду. Внизу у лестницы бедняга Протей раскачивался от боли, повторяя: "Кто же меня накормит, кто же меня напоит, о господи, кто же теперь даст мне пристанище?" Вокруг хлопотали лекари. Над башней Тьерри уже поднимался шлейф пожарищ. Бой шел внутри замка, на всех его переходах и лестницах. Эд приказал пустить в ход таран, и бронзовый лоб бил в ворота, пока они не рухнули, давя всех, кто не успел отбежать. По их поваленным створам торопились выбраться наружу местные жители, согнанные Тьерри, потому что знали - теперь насилие пойдет без разбора. Впереди бежала девушка в белом, выпачканном сажей платье, с распущенной косой. Конь под Эдом норовил взвиться на дыбы - его возбуждал запах крови, дым пожарища. Эд смирял его властной рукой, сосредоточенно отдавал приказания, следил за ходом боя. Подскакал вестовой, весь израненный, с безумными глазами. - Роберт только что убит... Там, внутри! Конь Эда поднялся, чуть не топча окружающих. Азарика помертвела: "Роберт убит!" Недаром же он бросался в самое пекло! Эд на коне плакал, пораженный отчаянием. Внезапно наклонившись, он пересек хлыстом голову девушки в белом. Алая борозда вспухла на ее изумленном детском лице, а Эд занес хлыст с новой яростью. - Остановись! - дико закричала Азарика, бросаясь и повисая на руке Эда. - Она же как Аола, остановись! Она упорно и спокойно смотрела в распаленные гневом зрачки сюзерена. Чувствовала, как под ее мягкой ладонью слабеет его поднятая с хлыстом рука. С удивлением понимала, что его необузданная дикость смиряется перед ее разумной волей. - Смотрите, граф, смотрите! - Окружающие указывали в сторону ворот. Оттуда вышел залитый вражеской кровью, но улыбающийся Роберт - без шлема, длинные пряди золотились на солнце. Перед ним с веревочной петлей на шее ковылял граф Каталаунский, весь еще в бинтах после лаонского поединка. - Кривой Локоть! - воскликнули все, увидев его. А он, будучи подведен к Эду, покосился на его хлыст. - Со мною осторожней, я ранен! К тому же не забудь, я Вельф, за меня будет мстить весь мой род. Азарика отошла в сторону, чтобы не слышать причитаний женщин над обезображенной девушкой. Обходила мертвых, боясь найти своих, и на краю опушки вдруг увидела Иова-на-гноище! Худенький, тонкобровый музыкант лежал, подогнув колени, будто выбрал себе удобную позу для сна. Азарика, обессилев, опустилась рядом и, уже не в силах сдерживаться, заплакала, забилась, положив голову ему на грудь, как будто это был ее самый дорогой человек. А рог Датчанка уже созывал победителей. Эд спрашивал палатинов: - Что за народ толпится вокруг взятой башни? Чем они заняты? - Это местные жители, - доложил Райнер, - они хотят разрушить незаконно воздвигнутую башню. - Разогнать! Башню взял я, она мне здесь еще пригодится. Увидев грустно бредущую Азарику с дудкой Иова в руках, он протянул ей с коня руку и улыбнулся. Азарике опять подумалось, что его открытая и добрая улыбка принадлежит совсем иному человеку, нежели тому, который командует, воюет, страдает сам и заставляет страдать других. - Ты сегодня бог сражения, Озрик! - сказал Эд. - Пленный Тьерри принадлежит тебе, можешь с него брать выкуп. - Много с него возьмешь! - засмеялся Роберт. - Ну, мы тогда отблагодарим по-другому. Аббат! Где аббат? Кочерыжка прибежал, запыхавшись, ото рва, где он под предлогом соборования обшаривал умирающих. В последнее время он вспомнил о своем духовном сане, завел четки и требник, усиленно стараясь играть роль графского капеллана. - Читай молитвы. Аббат молчал, настороженно глядя, куда указывал ему граф. Тот извлек свой Санктиль и вместо ленты обвил его алой перевязью. Заставил Азарику преклонить колено и положил острие меча ей на плечо. - Ну? - повернул Эд к аббату гневное лицо. "Боится молитвы читать над оборотнем, - догадалась Азарика, глядя в побелевшие от страха глаза аббата. - Значит, еще не совсем перед богом совесть потерял". Но она слишком была к нему добра. Аббат справился с волнением и заторопился, читая "Отче наш". Эд поднял свой огромный блистающий меч и объявил во всеуслышание, что Озрик, храбрый сын Одвина, посвящается в благородные рыцари отныне и навсегда. - Радуйтесь! - кричало восторженное войско. Они поехали рядами по просеке, на шлемы их падали желтые листья, будто ликующий лес осыпал их червонным золотом. За ними бежали люди, а какая-то поселянка в низко надвинутом платке прихрамывала, держась за стремена Роберта и Азарики. - Благороднейшие сеньоры, не побрезгуйте выслушать нищую Агату... Когда-то вы знали меня Эрменгардой, в монастыре святой Колумбы. Она откинула платок, и странно было видеть совершенно седую прядь при еще молодом, с ямочками на щеках лице. Агата, словно в бреду, то обращалась к народу, хваля доброту и благородство сеньора Роберта и сеньора Озрика, которых она знает лично, то заклинала сеньоров просить их Барсучий Горб в бенефиций у добрейшего графа Эда, чтобы их господином вновь не стал кто-нибудь вроде Тьерри... - Скоро эта сумасшедшая замолчит? - спросил Эд, не оборачиваясь. - Озрик, заткни ей рот. А Азарика все оборачивалась назад, к башне. Там выносили из пыточных камер тех, у кого были обожжены ноги. Там чудился ей мученический взор Винифрида, провожающий войско, гнедого коня и ее, удачливого оборотня. 7 Архиепископ Гоццелин в двурогой жемчужной митре восседал на стульчике возле кухонной плиты, где шипели и хлюпали всевозможные противни и формочки. Давал указания почтительным кондитерам: - Сюда две унции миндального крема. А сюда муки, муки - ромовая баба перезрела, надо ей попудрить увядшие ланиты, хе-хе! Прелат, слывший знатоком кулинарного искусства, объявил, что собственноручно приготовит весь десерт к свадьбе графа Парижского. Его неразлучные серафимы чуть в обморок не падали от кухонных запахов, а престарелому святителю все было нипочем! - Где же яичный пудинг? Где вчерашнее сладкое тесто? Главный повар смущенно доложил, что ночью кто-то проник на кухню и сладкое тесто поел... О, это не мыши, съедено слишком уж много! А человек сюда просто бы не смог проникнуть - дверь запирается, черный же ход задвинут рундуком неимовернейшей тяжести. Архиепископ распорядился получше сторожить, соскреб с пальцев тесто и удалился. В полночь, отпев положенные молитвы, он только приготовился возлечь, как в спальню ввалились гневные повара, ведя и пиная ужасно толстого молодого человека. Гоццелин с первого взгляда распознал в нем одного из палатинов Эда. - Экая силища! - негодовали повара. - Рундук сдвинул, как перышко, и три противня миндаля умял один! Гоццелин всех выслал и стал рассматривать силача. - Как тебя зовут, сын мой? - Авель. - Это академическое имя, вероятно данное тебе в монастырской школе. А как тебя назвали при святом крещении? - Горнульф из Стампаниссы. - И ты, конечно, бастард? - Да... - еле слышно просипел Авель, опуская голову. - Надо отвечать "да" или "нет" и непременно прибавлять "ваше преосвященство" - ведь я по рангу первый среди епископов Галлии. - Да, ваше преосвященство... - А в кухню зачем лазишь? За лакомством или хочется есть? - Хочется есть. - Этому можно поверить, ведь у тебя ноги словно пилоны в соборе Богоматери, а чрево - как сам собор. Эй, кто там! Прелат хлопнул в ладоши и явившимся серафимам приказал все, что найдется в буфете, тащить сюда на стол. И Авель ел впервые в жизни никем не понукаемый и никем не попрекаемый, и притом не краденое, а дареное от души! Гоццелин положил подбородок на руки, а руки - на посох и ждал, когда толстяк насытится. - Горе голодному! - вздыхал он. - Есть у нас и сеньоры, которые обедают лишь по церковным праздникам, а уж их крестьяне живы молочаем да лебедой. Болотный тростник им лакомство! Но ты, сын мой, не печалься, я беру тебя под свою опеку. Отныне все остатки и все объедки на моей кухне принадлежат тебе - жалую их тебе как бенефиций! Пусть злятся повара и судомойки, а ты не просто ешь, ты помогай им готовить... День свадьбы стремительно надвигался. На всех площадях и улицах сколачивали столы, чтобы угощать народ. Предместья готовили шествия необыкновенной пышности. Церкви украшались гирляндами и хвоей, а в нижней части дворца был приведен в порядок двухсветный зал, в котором, как вычитала Азарика, еще цезарь Феодосии праздновал победу над узурпатором Максенцием. Пожалуй, во всем Париже она одна была уверена, что свадьба не состоится. Теперь она неотлучно состояла при графе как вестовой и видела, что он и не думает о свадьбе и не говорит о ней. И если б ей пришлось выступить в роли Заячьей Губы, она бы смело пророчествовала: свадьбы не будет. Однако в назначенное утро по дорогам были расставлены махальщики, чтобы дать знать, когда появятся высокородные гости. Ждали с утра, но вот тень на часах начала удлиняться, а дороги были пусты. Эд рассердился - даже его будущая свояченица, герцогиня Суасонская, которой всех ближе до Парижа, и та опаздывает. Не будем ждать, давайте трубить на охоту! Прибыл гонец, но показаться сразу графу на глаза не посмел, заехал с черного двора, подозвал Озрика. Эд как раз вышел менять ошейник собаке и заметил их перемигиванье. - Что у вас там? Мост, что ли, под гостями провалился? Азарика сообщила, что приближается канцлер Фульк. Однако едет он неподобающим образом - без свиты, на простом осле и бос. Эд нахмурился. - Что еще за комедию устраивают мне Каролинги? Он лично встретил канцлера у ворот. Тот и правда шествовал в нарочито обтрепанной рясе, без обуви, с непривычки косолапил по острой булыге. Все разинули рты - такого никто не запомнил с апостольских времен, чтобы прелат шел в покаянной одежде! Каждому из встречающих Фульк отвесил поклон. Архиепископу пытался даже поцеловать сандалии, но тот не допустил. С Эдом же вел себя в высшей степени странно - взор направлял мимо, а разговор ухитрялся поддерживать в третьем лице: "граф Парижский" да "графу Парижскому". Было ясно, что у него за душой есть нечто из ряда вон выходящее. Тогда Эд взял его под руку и, несмотря на сопротивление, увел в безлюдный Зал караулов. - Ну? - спросил он без лишних предисловий. Фульк, съежившись и чуть не поводя ушами, вглядывался в мрачные закоулки пустынного зала. Затем, все так же глядя мимо лица Эда, объявил высокопарно, что вся Галлия возмущена заточением графа Каталаунского. - Вся Галлия! - воскликнул Эд. - Кто дал вам право говорить от имени всей Галлии? - Святая матерь наша католическая церковь. - Зачем церковь мешается в мирские дела? - Затем, что лишь она есть становой хребет мира, лишь она направляет умы и сердца. "То есть как раз тех, у кого их нет - ни умов, ни сердец!" - готова была закричать Азарика, стоявшая за дверью на карауле. По голосу Эда было понятно, что он тоже еле сдерживает себя. - Что мне надо делать, чтобы заслужить ее благоволение? - В первую очередь освободить графа Каталаунского. В ту же минуту Азарике пришлось вбежать, потому что Эд в сердцах замахнулся на Фулька и тот с перепугу распластался по стене, как будто хотел просочиться через кирпичи. Вошли Гоццелин и Роберт. Втроем с Азарикой они пригасили клокочущий вулкан Эда, а архиепископ пустил в ход все свое красноречие, чтобы успокоить Фулька. - Что вам за дело до Кривого Локтя? - спросил Эд, когда мир был восстановлен. - Я взял его в открытом бою за то, что он захватил мою землю. - Это земля принцессы Аделаиды. - Без моей воли я не допущу никаких перемещений земель в Парижском графстве. - Но ваши же палатины сами незаконно захватывают земли. - Кто? Называйте имена. Фульк извлек из-за пазухи дощечки с записью. "Некие Райнер и Симон, сеньоры Самурские, запахали пойменные луга святого Гилария, а яблоневый сад монастыря обчистили до последнего плода. Барон из Мельдума присоединил к своим владениям деревню Усекусс в приходе святого Фронтона. Палатин Годескальк в церковном имении Урбано угнал стадо овец..." Список был длинен, и при каждом новом имени лицо графа каменело. Когда Фульк наконец кончил, граф приказал Озрику всех поименованных вассалов собрать сейчас же перед башней. Он заверил канцлера - все захваченное будет возвращено владельцам. Азарика доложила - вызванные собраны. Эд вышел на площадку башни. Вассалы мялись, не зная, зачем их срочно собрали, когда ранее был приказ готовиться к охоте и при каждом на сворке была его собака. - Райнер! - вызвал граф. - Здесь, ваша милость. - Симон! - Здесь. - Отвечайте, как перед богом, расправа моя со лжецами вам известна: грабили ли вы монахов святого Гилария? Близнецы не знали, как им и быть. Даже Азарике стало жутко - бог знает, что в ярости мог учинить Эд! Райнер и Симон потоптались и признались, что грабили. Далее по списку шел барон из Мельдума. Тот чистосердечно сказал, что землю у церкви отнял и не чувствует за собой вины, потому что клирики все тунеядцы, а он должен одиннадцать детей содержать, как прилично их благородному званию. Были опрошены семнадцать палатинов, и все признались. Эд спустился из башни и встал перед ними, неотвратимый, как обвал. Виновные ежились от его упорного взгляда. Граф приказал: - Берите на руки собак. - Каких собак? - Ваших. Можно было ожидать всего, вплоть до отсечения руки, но такого! Эд повторил приказ, и сперва Райнер и Симон, затем, выругавшись, барон из Мельдума и все остальные подняли на руки борзых. И пошли вереницей вокруг площади, прижимая к груди свои мохнатые ноши, отворачивая сожженные стыдом лица. 8 - Удовлетворены ли вы, ваше благочестие? - Граф Каталаунский и его вассалы должны быть немедленно освобождены, Барсучий Горб возвращен, убытки оплачены. Все понимали, что канцлер здесь пересаливает, что надо бы искать компромисса... Но Фульк, насупившись, воззрился на глухую кирпичную стену Зала караулов, у которой он только что пережил минуту позора, и это зрелище, казалось, прибавляло ему высокомерия. Он вздернул свой мышиный носик и вставил в глаз зрительное стекло. - Нет. - Эд поднял голову и обвел всех взглядом. - Нет! Вмешался Гоццелин, с примиряющей улыбкой стал говорить о том, что самый лучший из его пирогов - "Поцелуй феи" - может и пересохнуть! Фульк прервал его, не стесняясь: - Наше решение не может быть отменено или пересмотрено. И Гоццелин умолк, тряся рогатым венцом, не то от ощущения своей немощи, не то от грусти, что не удается достичь мира. Тогда Фульк сделал знак своему послушнику: - Прибыла ли папская грамота? - Она за воротами, ваша святость. Заскрипели железные петли, послышался цокот копыт, звон оружия. Внушительный конный отряд с орарями через плечо сопровождал роскошный балдахин, под сенью которого везли серебряный ларец. - Слушайте, слушайте! - кричали глашатаи в орарях. - И внимайте благочестиво! Подлинная грамота отца нашего папы Стефана из Рима! Преклоните колена все - и знатные и простолюдины! Фульк покинул Зал караулов и сошел на площадь, благословляя народ. "Ишь, надулся, тощая жаба!" - злилась на него Азарика, идя вслед за Эдом и Гоццелином. И ловила себя на предательской радости: свадьбы не будет! Фульк, поминутно кланяясь и воздымая руки, совершал обряд вскрытия папского ларца. Наконец он, торжествуя, поднял грамоту над толпой - народ валился на колени. Дал освидетельствовать Эду, а затем и прочим позолоченную папскую печать. - "In nomen magne ecclesiae orbis... - читал он, и голос его на самых высоких нотах срывался. - Во имя высшей власти и авторитета церкви нашей установляем, чтобы некто Эвдус, Одо или Одон, прекратил наконец свои нетерпимые злодеяния, несовместимые с духом христианского мира..." Площадь, словно мозаика, составленная из голов - черных, светлых, рыжих, седых, скинувших шапки, - была безмолвна, как кладбище. Вывели на паперть дворца принцессу Аделаиду; голова ее качалась от тяжести огромного парика. С ней вышли Аола и прислужницы. - "И поелику сей Эвдус... - Фульк возвысил голос чуть не до визга, - сей Эвдус не послушает наших христолюбивых увещаний, мы повелеваем нашему верному слуге Фульку означенного Эвдуса, Одо или Одона отлучить от питающей матери нашей церкви! Кто же из верных взойдет к нему, примет его в своем доме, даст ему ночлег, еду или защиту, да будет проклят со всем своим потомством!" - Аминь! - запели глашатаи в орарях, а канцлер благоговейно свернул и поцеловал грамоту. - Матерь божия! - вскричала. Аола. - Что же это? "Сейчас хлопнется в обморок, - подумала Азарика. - Ишь локти закинула, хочет показать изящество рук, что ли?" Площадь хранила угрюмое молчание. Никто не торопился надеть шапки. Постепенно до Азарики дошел смысл отлучения, и ей стало холодно. Она скосила глаза на Эда - тот будто врос в землю, но лицо, ставшее коричневым, как плод каштана, выражало лишь упорство. "Раз ему не страшно, - решила Азарика, - может ли быть страшно мне? Молчание нарушил архиепископ Гоццелин: - Как же скоро отлучение может быть снято? - Как только обученный исполнит требования, изложенные нами. Но не позже, чем пропоют завтрашние петухи. Эд резко повернулся и пошел назад, в башню, Азарика вприпрыжку поспевала за ним. Повернулся было и Роберт, но принцесса с паперти дворца жалобно прокричала. - Сын мой! Сы-ин! Не иди за ним, он про-оклятый! Забилась в руках у Прислужниц Аола, и Роберт в смущении остановился. Канцлер упоенно отдавал приказания: монахам и клирикам разойтись по церквам, мирянам - по мастерским, гумнам и молотильням. Свадьба не состоится, Фульк имеет письменное поручение родителей Аолы доставить дочь обратно в Трис. - А если граф исполнит требуемое? - спросил Гоццелин. Фульк вынул зрительное стеклышко и посмотрел на него, как на ребенка, рассказывающего басню. Всю ночь в круглом Зале караулов за решеткой очага пылал огонь и бывший граф Парижский, распростершись на ложе, словно крупный зверь, не спускал с него глаз. Азарика обняла за шею Майду и приютилась с ней на тюфяке у входа, держа наготове оружие. На глыбах стен огонь рисовал давно ушедшие лица - вот заостренный, с козлиной бородкой профиль - вроде бы отец! Вот вдохновенный слепец Гермольд, вот Винифрид с маской гнева и муки... В несчастье каждого из них так или иначе повинен был тот неукротимый человек, что лежит сейчас, мучась, на ложе... Значит, это судьба принесла ему такую расплату? В колчане среди стрел хранилась у нее флейта Иова. Азарика машинально выдернула ее, подула тихонько. - Уходи! - поднял вдруг голову Эд. - Беги! Со мной добра не наживешь! "А я и не ищу от тебя добра", - хотела сказать Азарика. Он протянул к ней руку с ложа: "Дай дудку!" - словно потребовал игрушку. - Когда я был совсем маленьким, - проговорил Эд, - то есть когда еще не попал к норманнам, я жил на воспитании у пастуха. Он часто резал нам камышовые дудки, мы в них играли и плясали на лугу... Мелодия флейты пролилась, как небесный ручей. Азарика, приникнув к тюфяку, старалась унять стук сердца. Ей вдруг увиделось ясно, будто в траве, полной синих незабудок, пляшут детские ножки. Вдруг Майда, вскочив, зарычала. Азарика схватила оружие. В прихожей послышались грузные шаги, вперемежку с частым шарканьем. - Кто-то идет. Двое... - равнодушно сказал Эд и спрятал флейту. Это был архиепископ Гоццелин, которого вел отдувающийся Авель. - Так что же ты решил, граф? - спросил старец, присаживаясь на край низкого ложа. Но Эд оставался недвижим, словно заколдованный струями огня, которые плясали в его блестящих зрачках. - И кто такой этот Стефан, который правит ныне в святом городе? - размышлял Гоццелин, перебирая четки. - Раньше я знал там каждую крысу в синклите... Но я пошлю верных людей, пусть разведают, каким образом Фульк добыл там грамоту, дел ведь наших там не знают. А ты бы смирился, сын мой, послушай совета умудренного человека. Ты мне нравишься, но дело не только в тебе. Погибнет все, что ты здесь успел сделать. Смирись! - Граф Каталаунский умрет на рассвете. - Но ты не найдешь палача; кто захочет служить отлученному? - Я сам у себя палач. Гоццелин перебрал на четках дважды "Ave Maria" и заперхал, что у него должно было означать смех. - Вот, говорят, у Карла Великого, твоего прадеда, не было слова "я" - только "мы". А вы, современные, от вас только и слышишь "я" да "я"! Оттого и остаетесь под конец как столбы на пустошах! Но Эд упорно молчал, и прелат встал, опираясь на посох. - Этот Горнульф из Стампаниссы, - указал он на меланхоличного Авеля, - проводит меня и вернется к тебе. Людской молвы он не страшится, а грех за общение с отлученным я с него сниму. Еще было темно, когда за рекой, где-то в предместье святого Германа, пропел первый вестник зари - этакий осенний, дохленький петушишка. Эд встал, подложил в очаг сучков, прошелся по зале. Надевая перевязь с мечом, спросил Азарику: - Ну, а ты, малыш, на моем месте как бы поступил? О, если б ей дар могучей Риторики! Ей представилось, что шеи всех ее мучителей - Фулька, Заячьей Губы, рыжей императрицы, Красавчика Тьерри, конвоиров, зевак - слились в одну багровую, толстую, мерзкую шею совсем постороннего ей Кривого Локтя, и она выкрикнула хрипло: - Так же, как ты! Эд усмехнулся и вышел. Азарика, держа клинок обнаженным, - за ним. Внизу, под аркой, их ожидал Роберт. - Брат! - бросился он к Эду. - Не ходи! - Слышишь? - указал ему Эд на предместья за рекой. - Поют! - Не смей, брат! Не губи себя и нас не губи! Эд отстранил его. - Иди к принцессе, ведь она не позволяет тебе общаться с отлученным. Она мать. Ты ей теперь единственная опора. Иди к Аоле, поезжай с нею в Трис, береги ее для меня. Стены розовели от далекой зари, и видно было, как у Роберта в плаче кривится рот. - Ступай же, брат, - миролюбиво сказал Эд. - Расстанемся. Он, за ним Азарика и Майда спустились в самый погреб Сторожевой башни. Огромным ключом Эд открыл ржавую дверцу. Из подземной дыры пахнуло гнилью и смрадом. - За мной? - спросил невидимый Кривой Локоть. - За тобой, вылезай. - Неужели сам? - изумился тот. - Без палача? - Выходи, гнида! - прорычал Эд, и тот вылез, принюхиваясь к свежему ветру, обращая к заре свое обросшее, неумытое лицо. Эд подтолкнул его ключом, и он заковылял, то и дело останавливаясь и вдыхая воздух. "Матерь божия! Красота!" Остров Франков точно вымер, залитый розовым светом восхода, только голуби ворковали на карнизах. И все-таки за каждой ставней чудились взгляды, провожающие этих людей в их страшный путь. - Для меня? - указал Кривой Локоть на плаху и вечно воткнутый в нее топор напротив городских ворот. Его била дрожь, он потирал руки и оглядывался на идущих молча Эда и Азарику. "Со стуком покатится отрубленная голова, - запечалилась Азарика. - Эд, чего доброго, заставит меня ее за волосы держать..." - Сам антихристу предался, так хоть мальчишку б пожалел... - кивнул Кривой Локоть в ее сторону. - Как не совестно без духовника, без покаяния! - Двигай, двигай! - подбодрил Эд. - Не тебе о совести говорить! Он заставил Кривого Локтя обойти вокруг эшафота и остановил напротив ворот. Караульное помещение оказалось запертым - скорей всего, внутри не решались открыть. Тогда Эд, подойдя к створам ворот, взялся за запирающую балку и, напрягшись, словно бык в мельничной упряжке, выдвинул ее. Створы распахнулись, и Эд, схватив графа за шиворот, вытолкнул наружу, дав ему пинка. Кривой Локоть, еще не веря в свое освобождение, побежал по мосту, и видно было издали, как у него дрожат лопатки. 9 - Он спутал все мои карты! Он опрокинул все! - Канцлер Фульк шлепнул ладонью по принесенному с собой Евангелию. Кочерыжка в новенькой сутане, стоявший напротив, вздохнул: - Кто ж мог предвидеть, ваша святость, что он переступит через свой характер? - "Переступит"! А кто уверял, что знает его лучше, чем себя? Кочерыжка закатил очи к небу - все, мол, в руках божиих. - Ну, довольно! - Канцлер смирял свое раздражение. - Что доискиваться теперь, кто виноват? Итак, у меня такой план... - Может быть, начнем с оборотня? - не выдержал аббат. - Эти его диавольские хитрости, клянусь вам, все портят. Свидетельств теперь предостаточно, вот вам и предлог - не снимать отлучение. - В погоне за малым, - отмахнулся Фульк, - упустим главное. В другой раз такой случай не представится. Он обследовал помещение - изрядно пропыленный покой в запущенной части дворца, проверил даже задвижки на окнах. - Не извольте беспокоиться, - заверил Кочерыжка, - надежный уголок! Кроме привидений, хи-хи, никто не заглядывает. А за дверью - наши: Райнер, Симон, барон из Мельдума. - Зови. Вошедшим канцлер предложил поклясться на Евангелии, что никто никого не выдаст. Сам поднял руку и заученно произнес латинскую фразу. Присягнул Райнер, глотая от волнения слюну, за ним его белесый братец Симон. Фульк думал при этом, что еще вчера эти люди слыли цепными псами бастарда! - В целях государственных, - начал он, протирая стеклышко, - мы интересуемся, почему вы, вассалы, восстаете против сюзерена. - Он всех оскорбил! - всполошился Кочерыжка. - Каждого чем-нибудь да обидел. У меня, например, отнял честно добытую пленницу. - А знаете ли вы, - Фульк близоруким взглядом обвел лица заговорщиков, - что нарушившие вассальную клятву повинны смерти? - Перестаньте! - угрюмо прервал его барон из Мельдума. - Мы не в школу пришли слушать поучения о вассальном долге. Есть дело - давайте его, а нет - до свидания. - Но, но! - поднял ладонь канцлер. - Должен же я вам дать представление о том, что долг перед святой церковью выше любого вассального долга. И не дерзите. Забыли разве, как у Эда собак при всем народе носили? - Ваши милости, не спорьте! - стонал аббат. - Время идет! Все еще поварчивая, канцлер соединил всех в кружок и шепотом изложил свой план. - Ого-го! - громко воскликнул барон. - Это я понимаю! И когда? - Сегодня. Сейчас. У нас осталась только эта ночь. Она дается; по правилам, чтобы покаявшийся глубже почувствовал меру своего падения, а церковь еще раз обдумала постановление о возвращении отлученного в свое лоно. Она не принимает скороспелых решений. Но знайте, Гоццелин со своим капитулом уже готовится к торжеству! - Согласны, - сказал барон из Мельдума, и близнецы закивали. - Ты какие меры принял, - обратился Фульк к аббату, - чтобы у бастарда было как можно меньше людей? - Он по-прежнему один. Хотя все уверены, что теперь отлучение будет снято, запрета никто пока не нарушает. - А оборотень, оборотень? - спросили близнецы. - Он или как его лучше назвать - она? - увы, не отходит от своего опекаемого. Можно бы ее того... Да возьмет ли ее сталь? И тут канцлер засмеялся, закидывал голову и тряс бледными ушами, а собравшиеся с недоумением и даже обидой на него смотрели. - Ну ладно... - Фульк закрыл рот ладонью. - Бедные, бедные, наивные вояки! Вот вам ладанки с частицами мощей - церковь ограждает от чар своих сынов. А лучше бы всего ее выманить оттуда. Все разошлись, и Кочерыжка, возбужденный, зашагал по покоям, размышляя о том, что досталась же епископская митра такому наглому прохвосту, как этот Фульк! Проходя библиотекой, услышал шуршание. "Мыши едят манускрипты! Или это и вправду привидение?" Смиряя невольный страх, он подкрался и замер. На верхней ступеньке лесенки, прислоненной к книжному шкафу, сидел Озрик, оборотень, углубившись в чтение книги! Первым его движением было - бежать от сатаны. Но затем рука нащупала под сутаной кинжал. Уж наверняка он получит епископскую митру, если положит перед канцлером эту вихрастую и ненавидимую голову. Да и чего бояться? Она без оружия, а он ведь когда-то воочию видел ее слабое, детское тело - и никаких копыт! - Эге-ге! - подступил аббат. - Теперь-то ты уж не уйдешь! Но он упустил из виду боевую выучку своего врага. Сначала от неожиданности у Азарики выпал из рук Боэций. Но через мгновение аббат со страшной силой ударился затылком об пол. Азарика прыгнула на него с лесенки, как Эд учил прыгать с седла на противника. Обшарив капеллана, она извлекла его кинжал и отбросила далеко за книжные сундуки. - О-ой! - стонал Кочерыжка, голову его разламывала боль. Он представил себе, что все разгромлено, что все понуро идут на плаху. Но ведь и он был воином! И он прыжком поднял себя на ноги и вцепился в Азарику. Оба заметались по библиотеке, роняя фолианты. - Не уйдешь, проклятая ведьма! - визжал аббат, стараясь ухватить ее за горло. Палисандровая дверь растворилась, там стоял заспанный привратник и оглядывал дерущихся. - Сиагрий, помоги! - просила Азарика, потому что Кочерыжка был, конечно, и сильнее и массивней, в простой борьбе он бы ее одолел. - Мне, мне помогай! - перебил ее аббат. - Дам золотой солид! Сиагрий поморгал и удалился, прикрыв за собой дверь. Аббат с новой яростью принялся гнуть Азарику. Оставалось применить хитрость, и Азарика, разжав руки, упала на пол, будто в обмороке. - Уф! - Кочерыжка шатался и вытирал лоб. - Ну и баба! Сквозь полуприкрытые веки Азарика, выбирая момент, наблюдала, как он обходит ее, всматриваясь. - Она должна была стать моей добычей, - рассуждал аббат, - еще в Туронском лесу, да помешали. Ну, теперь не уйдет, теперь расквитаюсь с ней за все. Азарика почувствовала, как она устала, устала бороться с этим мерзким аббатом. Расслабляются мускулы, размякает тренированное тело. И вот она уже ползет по мозаике, изображающей Нептуна на дельфинах, и невнятно молит о пощаде, а Кочерыжка, брызгая слюной, вот-вот поймает ее, и тогда не будет ни пощады, ни спасения. Неописуемый ужас сотряс ее всю, она вскочила и бросилась без оглядки. В термах в зале, где были высохшие бассейны, она наткнулась на запертую с той стороны дверь - штучка Сиагрия. Чувствуя, что аббат ее вот-вот настигнет, она заметалась и инстинктивно забилась в квадратную трубу, откуда некогда щедро изливалась в бассейн вода. Кочерыжка сначала не мог понять, куда она делась. Потом пытался достать ее рукой, протиснуться в трубу - тщетно! Но и Азарика продвинуться дальше не могла - там было колено. Аббат грозил пустить воду, но, конечно, не смог. Смеркалось, и он пришел в страшное беспокойство, даже стал просить прощения и сулить деньги. - Я без кола, без двора, - хныкал он, - многого у меня нет, все отдам по-честному, только не говори никому об этом. Ну, вылезай, а? Скрючившись в колене трубы, Азарика понемногу пришла в себя. Даже стыдно было вспоминать о давешнем страхе, прежняя злость нахлынула. И родилось жуткое беспокойство - неспроста ведь тут прогуливался мерзкий аббат. Ведь и прибежала сюда только на полчаса, оставив Авеля в карауле. Хотела с книгами попрощаться - предчувствовала, что скоро и этому конец. И не взяла с собой оружия! А кинжал, который она отняла у аббата и закинула за сундук? Как молния она выскочила из трубы, опрокинув сраженного новой неожиданностью Кочерыжку. Он не отставал, его азартное дыхание чувствовалось на затылке. Но она летела, как ласточка перед дождем. Удачно нащупав оружие за сундуком, она перехватила его, обернулась и с маху всадила лезвие ему в упругое брюхо. Капеллан захрипел и стал садиться на пол. Некогда было терять время. Азарика вернулась к закрытым дверям и стала кликать Сиагрия. Тот отозвался, но не открыл. - Ты что драку учиняешь, скверный мальчишка? Сиди до утра. Графу доложу, пусть сам тебя выпускает... Пришлось отправляться назад, с трепетом обходя место, где лежал мертвый Кочерыжка. Собрав остаток сил, придвинула лесенку к слуховому окошку, которое выходило в палисадник с розами. Выбралась, выпрыгнула, чуть не подвернув ногу, и пустилась во всю прыть к Сторожевой башне. В Городе по-прежнему была глухая тишина. Даже из таверн не слышались разудалые крики игроков. Было тихо и в башне. Азарика выкресала огонь и запалила один из дежурных факелов у входа. Факел нехотя разгорелся, и ей бросились в глаза черные потеки на лестнице. Кровь! А вот в черной луже брошенная или потерянная флейта маленького Иова... Азарика кинулась наверх. В прихожей Зала караулов люди лежали на полу, будто спали. Само по себе это не было удивительно - каждую ночь, сменяясь с поста, люди вот так валились от усталости на плиты, - но вокруг лежащих были те же черные лужи и брызги! Азарика осветила лицо одного, другого - узнала близнецов Райнера и Симона. Кто-то, неимоверный силач, размозжил им головы чем-то тяжелым! Тогда она кинулась в Зал караулов. Догоравший очаг все так же рисовал на кирпичных стенах лики близких и далеких. У решетки, высунув язык, лежала удавленная Майда. Поперек коврового ложа Эда раскинул руки массивный человек. Это был Авель, он дышал еле слышно. Когда Азарика потрясла его осторожно, он приоткрыл веки и сказал, захлебываясь кровью: - Они его увезли! Глава шестая. "Качается, но не тонет" 1 Каноник Фортунат наклонился, жалобно охая, и извлек из тайника свое детище - пергаментную Хронику. Снял нагар со свечи и, оглянувшись на дверь, заскрипел старательным пером. "По грехам нашим и новые испытания. Пришел Сигурд нечестивый, пришел он, услышав, что нету более Эвдуса, графа, коего страшился он пуще своих лжебогов. Явился он, когда урожай сняли и в закрома положили, ибо такова его, Сигурда, разбойничья повадка. Приступил он врасплох под стены Парижа, города славнейшего, и бежали перед ним благородный и простолюдин, воин и клирик. И гарь от пожаров и сквернь разорения вознеслись к небу, и небо молчало. И сказал тогда Гоццелин, добродетельный пастырь Парижа: да не увидят мои старые очи, как варвары пируют на Острове Франков. И взял он тяжкий меч в немощные руки и голову седую бранным шлемом покрыл..." Его знобило. Очаг чадит, а не греет. Протей, новый послушник, ленив, дров сухих не ищет. Прошлой осенью привезли его, жалкого, обезручевшего. Каноник долго выхаживал его настоями да примочками. Теперь бывший школяр ожил и вертится вокруг приора Балдуина... Что ж, у кого власть, у того и сила, а что Фортунах, жалкий старикашка? Все один за другим покинули его гнездо, не оглянулись - Эд незадачливый, за ним Роберт, Озрик... Каноник с трудом поднялся, присел перед печкой, разбивая головешки. Гоццелин еще старше его, в Париже мечом махает, воюет, а у Фортуната даже на мелкие распри с приором нету сил! - Во имя отца и сына и духа святого! - прокричал со двора бранчливый голос. Легок на помине, тешитель беса! Прежде чем ответить "аминь", каноник поспешил убрать рукопись в тайник. Балдуин вступил в келью, мелко крестя углы и стены. На всякий случай покрестил под лавкой. За ним следовал однорукий Протей. - Ну-что же, преподобнейший, - начал приор, усаживаясь и бесцеремонно перебирая предметы на аналое Фортуната, - не решились ли вы наконец вернуться в общий дормиторий? Там уютно, там и сухо... Фортунат сделал отрицательный знак, следя за тем, как приор обнаруживает, что кончик пера у Фортуната еще мокр от чернил. - Вчера они опять поселян принимали, - вставил Протей. - Снадобья раздавали, притчи говорили во утешение. Каноник горестно помалкивал, надеясь: поиздеваются и уйдут. - И кто знает, - поднял перст приор, - кто поручится, что снадобья его не от беса, а притчи не от лукавого? И он встал и уверенно направился прямо к тайнику, достал сокровенную Хронику! Каноник вскрикнул, пытаясь выручить свое детище, но Протей его удержал здоровой рукой. - Вот! - торжествовал приор Балдуин, потрясая трофеем. - Наш мудрейший канцлер Фульк учит - святая церковь должна быть уверена, что любое слово, как и ничтожнейшее деяние, согласуется с ее догматом. А как тут можно быть уверенным, если под покровом леса пишется летопись... Ну-ка, Протей, братец, читай! Протей раскрыл, видимо, на заранее известной странице и прочел, подгнусавливая, как в школах предписывают цитировать опровергаемых еретиков. "Нет короля, а есть королишка, нет страны, а есть вертеп безначалия!" Приор в ужасе закрыл лицо, покачиваясь, как от зубной боли. О, если б вовремя не осенил его свет высшей бдительности! Надо тотчас же послать в Лаон, доставить туда мерзкое сочинение! И тогда Фортунат, собрав силы, встал. Приор и Протей метнулись за аналой. Но он повернулся и шагнул за порог, туда, где во тьме ярилась метель. Не накинув каппы, босый, он брел по жгучему снегу и плакал, а приор и Протей, ошеломленные, шли позади. - Не к проруби ль идет? - предположил Балдуин. Но Фортунат, перейдя мостик, потонувший в сугробах, вошел в ворота монастыря. Метель его шатала, когда он брел мимо освещенных окон дормитория. Но он и туда не постучался, а подошел прямо к приземистому корпусу Забывайки. - Что он задумал? - Приор подпрыгнул, устремляясь за ним. Забывайка, куда еще прошлым летом ставили на холод сыры и сажали ослушников, теперь была окружена усиленной стражей. Прежде чем переполошившийся приор настиг Фортуната, тот отстранил от двери монаха с секирой и вошел внутрь. - Он хочет его освободить! - ахнул приор, пытаясь поймать Фортуната за развевающуюся рясу. В каменном полу Забывайки зияли три колодца. Четвертый был прикрыт дубовым кругом и заперт на замок. Балдуин тут же кинулся, чтобы убедиться, что замок цел. А Фортунат, не обращая на него ни малейшего внимания, подтащил лестницу к одному из незакрытых отверстий и спустился в колодец. При трескучем огне факела Балдуин, Протей и стражники сосредоточенно глядели в каменный мешок, куда добровольно сел старый Фортунат. О таком можно только прочесть в житиях. И тут догадка осенила приора - этот наставник непокорных и здесь его обошел! Он, Балдуин, днями и ночами мечется, разрывается то по хозяйству, то по благочестию, а этот тихой сапой - и прямо в угодники, в святые! Приор чуть не заплакал. Приказал всем выйти, а сам распластался на животе, стараясь рассмотреть во тьме колодца, где там каноник. - Фортунатушка, дружочек наш... Это ж были только шутки, как водится между учеными людьми. Вылезай, отец, не гневайся! Из-под дубового круга на соседнем колодце раздался могучий рык, проклятия, от которых волосы могли встать дыбом. 2 В канун рождества в монастырь святого Эриберта прибыл канцлер Фульк. От пира и осмотра хозяйства отказался и, отстояв мессу, уединился с приором Балдуином. Большой Хиль с басовитой грустью, словно сожалея о безвозвратно текущем времени, обозначил полночь. Из покоев приора вышла по скрипучему снегу вереница людей и направилась к Забывайке. Там, в караульне, шла суета - убирался мусор, затоплялся очаг. - Ведите! - Канцлер уселся к огню, потирая жилистые ручки. Прошло много времени, пока за дверью не послышались окрики и топот, нестройный, как бывает, когда пастухи ведут быка, а он их шатает в разные стороны. Наконец под низкие своды был введен обросший человечище, у которого зрачки блистали, как наконечники стрел. Четыре здоровенных монаха вели его на веревках, сами стараясь держаться поодаль. "Самсон, губитель филистимского храма! - обмер приор Балдуин, глядя, как голова великана чуть не касается крестовины свода. - И на что канцлеру он понадобился?" - Ай-ай-ай! - сказал канцлер, разглядывая вонючие лохмотья и сизые ступни узника. - Бывший граф, несладко тут тебе живется! - Падаль! - заревел на него тот, и монахи, силясь его удержать, поехали подошвами по плитам. У Фулька дрогнули морщинки на висках, но он не шевельнулся, а приор Балдуин на всякий случай приказал вызвать еще четырех караульных. Канцлер извлек свое зрительное стеклышко, а Протею велел: - Подай узнику глоток вина. Приор же поспешно добавил: - Только рук ему не развязывай! Фульк стал говорить туманно о том, что церкви свойственно прощать овец заблудших своих... Есть примеры, что некоторые и алтари грабили, и священников убивали, а потом покаялись, были приняты в лоно церкви и стали верными ее воинами... Эд угрюмо слушал, покачиваясь на канатах, а когда Протей дал ему глотнуть из чаши, спросил у него: - Тебе-то что я сделал, палатин? Протей опустил глаза и отступил, убирая чашу. - Ответь ему, - усмехнулся канцлер, играя стеклышком. - Пусть знает, что нет никого, кто бы не был им обижен. Протей, глядя в лицо Эду, заученно ответил, что за потерю руки на вассальной службе ему бы полагался замок, отвоеванный у Тьерри, а граф его отдал оборотню, своему любимцу. - Ложь! - Крик узника хлестнул в своды. - Ложь, как и все, что вы тут творите! Фульк засмеялся, трогая посохом жаркие угли. - Оборотень, видимо, провалился в ад. Но, как только мы его разыщем, мы тебе устроим здесь любовную с ним встречу. - Требую сеньориального суда! - рвался к нему узник. - Пусть судит меня император, мой сюзерен. - Церковь тебе суд, церковь тебе сюзерен. А ты еще должен ответить за то, что осквернил Самурский собор, въехав в него на коне. - Но я освобождал его от язычников. - Вот пусть бы язычники его и оскверняли, а не ты. - Хватит! - Эд подался назад и рявкнул на монахов: - Ведите обратно! Лучше леденеть с чертом или оборотнем, чем греться здесь с этим ангелом кривды! - Постой же, постой! - Фульк даже приподнялся, маня его обратно. - Мы ведь только начали с тобой беседовать. Есть у меня к тебе серьезнейшее дело. И если ты дашь слово воина вести себя смирно, я даже велю тебя развязать. Балдуин за креслом канцлера застонал от волнения. Эд, двигая пересохшими губами, плюнул в сторону Фулька. - Получай, плут! У вас под Парижем дела стали плохи, вот ты и лебезишь. "Развязать"! Знай, что в тот день, когда меня развяжут, тебе болтаться на первом же суку в твоей канцлерской мантии! Вновь состоялась титаническая возня, после чего монахи водворили бывшего графа в колодец. Фульк указал приору: - Содержать по-прежнему. - А может быть, вызвать палача? Беспокойства-то сколько! Разве этакий укротится? А то куда как проще - чик, и нету. - "Чик, и нету"! - передразнил Фульк, вставая. - Мелко плаваешь, приор. Здесь славу можно какую заслужить! Лютого вражину сделать послушнейшим слугою церкви... А ты, кстати, раб божий, хорошо ли его стережешь? Тебе внушалось, что и крыса не должна пронюхать, кто у тебя под стражей. А он, например, знает, что Париж в осаде... Откуда? Балдуин покаянно рассказал про Фортуната. Он-то, скорей всего, сидя по соседству, ему и сообщает. (Про незаконную летопись уж умолчал!) Как теперь выманить каноника из колодца, не делая его мучеником в глазах толпы? - А ты подсади ему кошку. Или, еще лучше, козла! Уверяю, общества козла никакой святой не выдержит, хе-хе! На другое утро после отъезда канцлера приор послал Протея на скотный выгон выбрать там самого матерого козла. Исполнив поручение, тот шел мимо заколоченной кельи Фортуната и приговаривал, таща козла на веревке: - Двигай, двигай! Ты что упираешься, словно Эд в Забывайке? И тут увидел, что кто-то на его пути, прижавшись к бревенчатой стене, смотрит и слушает. И понял, что это Озрик. - Как поживаешь? - пробормотал Протей, оглядывая его меч, секиру, лук и прочее вооружение. Потянул козла, чтобы быстрее удалиться. - Постой, постой, Протей, куда же ты торопишься? Ведь не видались сто лет. Уж ты-то поживаешь неплохо, каппа у тебя на заячьем меху. Итак, что же ты нам расскажешь об Эде и Забывайке? - Это я просто к слову... Такая поговорка. - Нет, все-таки не заточен ли он здесь? Уж мы-то с тобою, дружище Протей, знаем, что такое здешняя Забывайка! Но тот торопился пройти со своим козлом и, лишь спустившись к самому мостику, обернулся и крикнул: - Проваливай отсюда, сатанинский оборотень! И, увидев, что оборотень вынул лук из чехла, Протей проклял свою неуместную болтливость и бежал, пока певучая стрела его не настигла. Весь день прождав возвращения Протея и страшно досадуя на задержку, приор Балдуин велел доложить, как только тот объявится с козлом. Служил мессу рассеянно, мечтая о том, как Фортунат выскочит из колодца, не выдержав козлиного общества, и будет посрамлен всенародно. Когда же выходил из базилики, ему почудилось, что в толпе богомольцев мелькнул кто-то похожий на Протея, в каппе, подбитой заячьим мехом. Но послушник, скрывая зевок, сообщил, что Протей не появлялся. Вконец рассерженный, приор решил, что утро вечера мудренее. В последнее время докучливый бес немного поотстал от Балдуина - видимо, был занят тем, что терзал в Забывайке бастарда. Но этим вечером приор готов был поклясться, что в его опочивальне пахло сырой козлиной шкурой. В юности Балдуин был свежевателем падали и запах этот ни с каким спутать не мог. Ему приснился сон, будто он, приор, уж не приор, а дохлый баран и его святость канцлер Фульк вместе с послушником Протеем его, Балдуина, свежуют! Фульк будто бы велит Протею: "Держи-ка его за рога". Приор во сне обомлел: "Батюшки, неужели у меня рога?" Хвать себя за темя - и впрямь рога! Проснулся в поту. Но и пробуждение оказалось не лучшим. Под мерцающей красной лампадой в позе человека стоял козел. Да, да, святая Варвара, гонительница призраков, - натуральный козел! Балдуин хотел вскочить, затопать, однако ноги словно усохли. Он отчаянно крестил козла, а тот и не думал исчезать, проваливаться - тряс себе бородой. - Ай, ай, ваше совершенство, так-то вы принимаете гостя? И голос-то у козла был детский, странно знакомый. Приор закатил глаза и прошептал: - Чего ты хочешь? - Ключи от Забывайки. - О, только не это! Возьми лучше душу. - Кому нужна этакая пакость... - Козел наставил крутые рога и стал надвигаться. - А-а-а! Заступники преподобные! Бери что хочешь, бери! Через некоторое время караульные монахи у костра увидели приора, который приближался к ним, странно подскакивая. Очевидцев сразу поразило то, что шнурки сандалий приора были развязаны и недостойно хлобыстали. Но - смертный ужас! - за Балдуином следовал сам Владыка Тьмы в образе хоть и небольшого, но самого настоящего мохнатого козла с блестящим клинком в руке. Стражи торопливо положили оружие, а Балдуин швырнул им ключи: - Отпирайте, да побыстрее, не видите - я еле жив! И вот Эд, незнакомый, неузнаваемый, бородатый, весь какой-то заскорузлый и от этого еще более страшный, появился на пороге, щурясь от рассвета и снежного раздолья. Азарика, скинув козлиную шкуру, кинулась к нему. Ах, ей было все равно теперь, что жить, что умереть! Стража на коленях глядела исподлобья. Эд метнул на них раскаленный взгляд, но затем усмехнулся и ушел в караульню. Там хранилась его одежда и рог Датчанка, который приор мечтал оставить в монастыре в виде реликвии. Эд поднес Датчанку к губам, и раздался рев такой мощи, что галки, обезумев, взлетели в небеса. Из келий побежали монахи, гадая, не началось ли светопреставление. Бережно вывели каноника Фортуната. Смертельно усталый старик улыбался разгорающейся зимней заре. - Эй, рожа! - сказал Эд начальнику караула. - Чего пасть раскрыл? Разувайся, отдай меховые сапоги старцу. Приор же Балдуин нашелся к вечеру. Монахини святой Колумбы пошли на прорубь полоскать белье и увидели в воде его худые синие пятки. 3 Тогда, в ту страшную ночь исчезновения Эда, Азарика, готовая кричать до потери сил, выбежала на безлюдную площадь у плахи. В каждом закоулке мерещились ей враждебные острия, так к какой же душе припасть за помощью? Из-за выщербленного кирпичного угла кто-то манил ее тонкой рукой. Это был Нанус, рыночный мим, еле различимый в тени. Она последовала за ним - куда же еще податься? В таверне внизу у реки, в путанице развешанных сетей и причаленных лодок, толпа оборванцев у дымящего очага метала кости, сопровождая ходы визгом и гоготом. Нанус завел Азарику в каморку, отгороженную дерюгой. Помог смыть пятна крови, дал напиться. Под утро в таверну словно седой вихрь ворвалась Заячья Губа. - Эйя! - приветствовали ее бражники. - Это ты, повелительница уродов? Какие нынче виды на урожай? Но все же сильна была ее магическая сила. Заячья Губа каждому пристально заглянула в глаза. И каждый после этого срывался, выбегая в дверь. Бежал и хозяин, бросив пригорающего каплуна. Таверна опустела. Заячья Губа вцепилась в Азарику: - Ах ты неудавшийся оборотень, плевок сатаны! Ты же была с Эдом, как же ты не могла его уберечь? Азарика рассказывала со всеми подробностями, не в силах удержаться от всхлипываний, а волшебницу трясло от злобы и нетерпения действовать. - Я знала, что все этим кончится! - заключила старуха. - Нечего было тебе за ним гнаться, не по тебе этот кусок. Разразившись новым потоком брани, она велела ждать ее дальнейших распоряжений и унеслась. Азарика осталась жить в каморке за дерюгой под бдительным надзором неразговорчивого Нануса, у которого ручки-тростинки были тверже щипцов кузнеца. Через неделю пришло первое известие от Заячьей Губы. Эд, по всей видимости, жив, его жизнь еще кому-то нужна. Ходят слухи, что он в каменном мешке одного из нейстрийских монастырей. Слова "каменный мешок" для Азарики означали только их Забывайку, где их с Робертом испытывал господь или, вернее, приор Балдуин. Теперь ей явственно воображался Эд, как гнетет его там ледяная сырость и мучает голод... И пусть он где-то, когда-то, в чем-то был виновен, но до каких же пределов можно страдать человеку? Не было сил оставаться без дела, дожидаясь решений Заячьей Губы. Да и неизвестно еще, для чего злобная ведьма ее стережет! И однажды в полночь, видя, что утомленного Нануса все же сморил сон, Азарика перетащила из таверны одного из упившихся гуляк, положила вместо себя - и была такова. Теперь? Теперь она была счастлива. Перед ней мерно колыхался мускулистый круп серого с подпалиной жеребца, лучшего, которого Эд выбрал в монастырской конюшне. Сам Эд ехал весело, подбоченясь, нет-нет да и оглянется на едущую следом Азарику и на отряд вооруженных монахов, которых они взяли с собой. Голые леса, красноватые от не успевшей опасть листвы, сменялись лбами холмов, где ветры выдули снег в бороздах виноградников. У пруда ветлы с черными комлями устремляли к небу веера прутьев. Гуси, поджимая красные лапы, шествовали к дымящейся полынье. Лаяли собаки, и деревня, спрятавшая за холмом прелые тростниковые крыши, выдавала себя дымом на фоне холодного неба. Преодолевали толщу очередного леса и попадали в какую-нибудь деревню, как в самостоятельный мир, где и говорили-то на таком наречии, что, кроме слов "бог", "хлеб" и "плетка", ничего нельзя было разобрать. Да ее жители и не нуждались в большем количестве слов. Похожие на одичавших сурков, они жили в вонючих норах, где топилось по-курному, где голая детвора ютилась вперемежку с ягнятами и телятами. Развлекались игрой на мычащей волынке, а в знак особой нежности искали друг у друга вшей. Когда до них доходило, что отряд Эда прибыл к ним из такого же селения за лесом, они смеялись и не верили. Когда же Эд, теряя терпение, спросил, откуда же к ним тогда ежегодно приезжает за данью их сеньор, они без шуток отвечали - от самого господа бога. В другой деревне Эд отбил у разъяренных мужиков женщину, которую они вовсе мозжили дубинами. "За что?" - "Ваша милость, она вредит нашим женам". - "Каким же образом?" - "Какую встретит, той и норовит на тень наступить..." Азарика содрогнулась, вспомнив себя в Туронском лесу. До сих пор ей казалось, что она, прожив за два года даже не две, а двадцать две жизни, испытала все, что только суждено испытать смертному человеку. И вдруг перед ней открылся мир, о котором она не имела представления: "косматая" страна франков и ее вечный труженик - земляной мужик. Сердобольный Фортунат писал о нем в своей Хронике: "У него огромные руки, массивные ноги. Расстояние между глаз шириной в ладонь, плечи как колоды, обширная грудь. Волосы свалялись, будто шерсть, а лицо черно, как уголь, оно не знало иной воды, кроме дождевой. Радуйся, червь с душою человека, будь счастлив! Ибо это за счет твоей вечной нужды поставлены златые палаты твоих блестящих господ!" Наталкиваясь на эти строки, Азарика, бывало, думала, что это риторические упражнения ученого старца, аи оказалось - это жизнь! Ей было любопытно, как все эти мрачные картины воспринимает ее сюзерен. Сострадает ли, возмущается, хочет ли все изменить? Освободив его из Забывайки, она с гордостью чувствовала себя ответственной за его дальнейшую жизнь... Но он ко всему увиденному в пути относился или равнодушно, или с презрительной усмешкой. Одна дума жгла его, не давая покоя. Как только он вышел из Забывайки и отдыхал с Фортунатом в его свеженатопленной келье, Азарика достала из седельных сумок Байона и поднесла ему с поклоном вырученный ею из парижской башни его Санктиль - отцовский меч с мощами из святой земли. Эд молча принял его, целуя золотую рукоять. А когда он поднял глаза, Азарика была вознаграждена за все - такая волна благодарности, такая живая теплота была в его светлом взгляде. Теперь в пути иной раз, чтобы размять руку, он поднимал на дыбы серого, выдергивал клинок и рассекал им воздух, при каждом выдохе вскрикивая: "Вот это Фульку голову прочь! А это Кривого Локтя от плеча до паха!" - Ничему-то ты, видать, не научился, граф Парижский! - сказала она, не вытерпев, и задохнулась от волнения. Граф придержал серого, пока с ним не поравнялся Байон. - Что ты этим хочешь сказать, мой умница Озрик? - Вернешься в Париж, молю тебя, делай вид, что ничего не произошло. Будто ты только вчера выехал, ну, скажем, на богомолье к святому Эриберту и вот вернулся. Ни слова о мести! Эд молчал, кусая губы. Азарика, боясь, что он ее не понял, положила руку ему на сгиб локтя. - Напомню, как однажды тебя напутствовал в бой наш общий учитель Фортунат: "Если ты поднял знамя, забудь лично о себе". Тебе предстоит такая война! Зови же под свое знамя и недругов своих, и друзей. Эд хлестнул серого и ускакал вперед. Азарике стало его жаль, она уж ругала себя за свой укор. Но, когда он вернулся, она приготовила новую выдумку, чтобы утешить его: - Хочешь по-настоящему всем им отомстить? - Ну? - Чей профиль на этом серебряном денарии? - Как - чей? Конечно, Карла Третьего, императора франков. - А где чеканится этот денарий? - У меня в Париже, на монетном дворе. Азарика подкинула звонкий денарий и многозначительно передала его Эду. Тот хмыкнул, рассматривая чеканку, потом хлопнул Азарику по плечу и захохотал: - Змей-искуситель! Ну, Озрик, быть тебе когда-нибудь канцлером, видит бог! Как и подобает оруженосцу, она ухаживала за сеньором. На стоянках спешно раздувала костер, рубила тростник и, вытряхнув из него снег, настилала возле огня, покрывала медвежьей шкурой ложе для господина. Завела особый котелок, готовила графу отдельно. Стирала ему и штопала, уже не заботясь о том, примут ли ее за женщину. И все это доставляло ей никогда не испытанную радость. После доброй недели пути Эд взял за повод Байона и указал что-то за сизым от мороза лесом: - Веррин! Верринский замок! Помнишь, кто такой сеньор Верринский? Это же тутор, ваш бывший староста в школе! На плоском холме, окруженная пнями свежей вырубки, высилась грузная башня из еле обтесанных валунов. Вокруг виднелись разные дощатые пристройки и службы. Эд поднял свою Датчанку и затрубил, учиняя вороний переполох. Меж зубцами башни показалось множество женских лиц в белых чепцах. Под навесом прекратился звон наковальни, и, озаряемый сполохами горна, оттуда вышел молодой мужчина. Снимал кожаный фартук, тревожно вглядываясь в подъехавших всадников. - Не норманны, не бретонцы! - смеясь, крикнул ему Эд. - Твой собственный сюзерен жалует, прикажи ставить пирог. Гисла кланялась, приглашая в замок. Она уже успела ради гостей надеть накрахмаленный фартук. За нею кормилица держала спеленатую двойню, а еще один годовалый сеньор Верринский в вязаных башмачках выглядывал из-за ее широченной юбки. Невзрачная снаружи башня оказалась, однако, четырехэтажной. Самый верхний служил боевой площадкой, а в мирное время сукновальней. В момент приезда гостей Гисла там как раз работала с крестьянками. Самый же нижний занимали подвалы для припасов, был там родник на случай осады и прочее. Что касается двух средних, то повыше располагались комнаты господ, а пониже - общая, во всю окружность, низкая палата, где над неугасающим очагом висела медная посуда. - Тесновато... - смущался сеньор Верринский. - Слушай, - сказал Эд, когда Азарика сняла с него оружие и он расположился напротив огня, где уже шипел, поворачиваясь, баран, - ведь, помнится, покойный сеньор Верринский был богатый человек? - Был! - вздохнул тутор, вычищая острием кинжала кузнечную гарь из-под ногтей. - Да что не разорили норманны, то у него выманили попы или оттягали соседи. Мне пришлось все заново строить. Гисла поднесла Эду рог с сидром, поклонилась. Эд встал, осушил рог и на правах сюзерена поцеловал хозяйку в губы так, что у ней дух перехватило, а Азарика опечалилась - нельзя ли было обойтись без этого? - А все-таки, брат, - сказал Эд, отпуская Гислу, - лучше бы ты женился на знатной, а не на монастырской сироте. Да не из-за приданого, нет! Знатная была бы белоручкой, лежебокой. Сама не стала бы с мужичками сукно валять, да и тебя бы в кузню не пустила. Ты сеньор! Твое дело рыскать по лесам, искать супостата, а случится набег - мужика защищать. А уж он, тот мужик, пусть на тебя и кует, и пашет, и сукно валяет, и еще деньги тебе платит. - Они у меня совсем нищие... - смущенно возразил тутор. Гисла, вся пунцовая, наклонилась над столом, расставляя плошки. - Как это - нищие? - воскликнул Эд. - Собери-ка с каждого мужика по ребенку да и запри в подвал без хлеба, без воды. Назначь с родителей за них дань, да побольше. Увидишь, какие они нищие! - Граф! - с упреком воскликнула Азарика. А тот раскатился смехом, совсем, однако, не весело на всех поглядывая. - Мужик таков, - добавил он. - Уж как-нибудь да исхитрится, уж что-нибудь придумает, а не даст своему детищу в подвале околеть. - Что ты говоришь! - махнула в ужасе Азарика и спустилась вниз. Стояла у притолоки, печалясь. Там и нашел ее Эд, навалился грузом своего тела, отыскал в темноте ее нос и пребольно ухватил в два пальца. - Ты, сопляк! За все, что ты мне сделал, я твой должник. И советы мне свои подавай! Но я на коротеньком твоем носу хочу тебе зарубить: при людях ни-ни! И удалился чистить своего серого с подпалинами. Коня он чистил всегда собственноручно, о чем-то даже с ним разговаривал. Конь должен знать только своего всадника, учил он. Расстроенная Азарика к ужину не пошла. Прокралась за спинами пирующих и легла на солому возле ложа, постеленного Эду. Проснулась, когда вокруг была тьма. Со всех сторон несся храп спящих. Рядом, как равномерно дышащая гора, посапывал Эд. Лежала без сна, смотрела в сквозную трубу очага, откуда вместе с инеем врывалось мерцание звезд, и казалось, что вся Вселенная вращается вокруг нее, Азарики. Наверху, у Гислы, приглушенно плакал ребенок. Азарика старалась представить себе, как у нее кто-нибудь родится, но никак не получалось. Болел нос, оттасканный Эдом. Значит, и верно, он до сих пор не подозревает, что она женщина? И это было даже обидно. И за эту его наивность ей даже стало жаль его. Сняла с себя походное овчинное одеяло и накрыла им Эда поверх медвежьей шкуры. Утро началось с рева Датчанки, с плеска холодной воды, хохота парней, топота копыт вновь прибывающих. Эд накануне разослал своих монахов к окрестным вассалам, и теперь Азарика сбилась с ног, поминутно докладывая о прибытии того или иного сеньора. - Вот это дисциплина! - сказал Эд. - Придется каждому за образцовое поведение заказать золотой ошейник. Он любезно всем подавал руку и всматривался в каждого, словно испытывая. И, видимо, был недоволен: вассалы держались вежливо, но настороженно и отчужденно. - Вот что, - решил граф, - едем-ка на охоту! Не мешает поразмяться, друг о друга пообтереться да и дичи настрелять. Охота выдалась удачной и веселой. Она уже шла к концу, как собаки подняли в самой чащобе медведя. Зверь вылез злой и сонный, насиженную берлогу покидать не хотел. Отмахнулся от надоевших собак и хотел удрать, но дорогу ему преградили всадники с рогатинами. Приходилось принимать бой, и мишка встал на дыбы. Эд выехал вперед и бросил перед медведем перчатку. - По праву сюзерена зверь принадлежит мне. Он спрыгнул с серого, приказывая отогнать собак. Никто еще не понял, что он задумал, кроме Азарики. Принимая повод коня, она шепнула: "Зачем?" - вложив в это слово всю меру своего беспокойства. Но он лишь дернул плечом, как балованный ребенок. Сняв с себя колчан, перевязь с мечом, даже кинжал, он ходил вокруг медведя, весело его рассматривая. Мишка сделал еще одну попытку дезертировать, но вновь наткнулся на чью-то рогатину. Он поднялся с ревом, ища противника. А Эд, ожидая, стоял перед ним, глядя на его свисающую клочьями, плохо облинявшую шкуру, на его брыластую шею, на его лапы, покрытые рубцами и шрамами. - Знатный противник! - сказал он, обращаясь к одной Азарике. - Не то что гадостный Фульк. Медведю надоело попусту топтаться, и он сделал рывок на Эда. Тот ловко перескочил ему за спину, и медведь замигал близоруко. И верно, как Фульк, когда тот собирается вставить в глаз свое стекло! Однако медведь сообразил, куда делся Эд. Перевернулся с неменьшей ловкостью, чем вызвал шумное одобрение публики. Шум этот ему не понравился, он решил показать, что хозяин леса все-таки он. Наскочил на Эда с такой яростью, что тот не успел уклониться. Они схватились, будто обнялись, когти зверя заскользили по стальным плашкам панциря Эда. Медведь заревел трубно, завыл в голос, а Эд будто ушел внутрь его огромной косматой туши. - Что же мы стоим? - волновалась Азарика. Но какой-то старый, видавший виды вассал ее успокоил: - Так бывает на медвежьих травлях. Не беспокойся. Эд зря рисковать не станет, мы его знаем. Между тем медведю становилось тесно в железных объятиях человека. Он стал вертеться, повизгивая, даже делал попытки оттолкнуть от себя Эда. Но человек обрек зверя на гибель, и теперь ничто не могло спасти бедного хозяина леса. Медведь прекратил вой, стал конвульсивно кашлять, содрогаясь всем телом и отпихивая от себя упорного врага. Еще через некоторое время мишка стал хлюпать, и вот уж его туша повалилась на снег волосатой горой, а над ней стоял Эд, победитель. Его панцирная спина была измазана медвежьей кровью. Ликуя, он подбросил к соснам свой железный шишак. Старый вассал рядом с Азарикой качнул головой: - Ах, сатана! Все-таки взял и удушил! Обратно ехали дружно, хохотали, наперебой вспоминали борьбу с медведем. Теперь все вассалы, даже пожилые, с обожанием поглядывали на Эда. ("Вот зачем был нужен бедный медведь!" - подумала Азарика.) Приехав в Верринский замок, стучали по столу ножами: - Медвежатинки хотим, медвежатники! Эд благодушно уселся во главе стола. Азарика повязала его полотенцем и подала таз - вымыть руки. - Позвольте спросить вас, милейшие сеньоры, - начал он, - как случилось, что город Париж в рискованнейшем положении, а каждого из вассалов мои гонцы застают чуть ли не в теплой постели? - Мы присягали не городу Парижу, - насупился старый вассал. - Мы присягали графу Парижскому. - Значит, вы намеревались дождаться, пока язычники расправятся с Парижем, а потом примутся за вас? В таком случае возвращение графа Парижского не должно вас радовать. Вот мой приказ: завтра мы выступаем, чтобы прорваться в Париж. Слышно было только жевание и треск разрываемых сухожилий. Кое-кто хотел просить хоть день отпуска, распрощаться с домашними - все-таки война! - но не посмел и залил вином свою печаль. 4 Дерзнув напасть на Париж, король Сигурд взвесил все "за" и "против". Долго он, сидя в своих северных болотах, ковал впрок лезвия из знаменитой норманнской стали, смолил дракары, рассылал вербовщиков и в Норвегию, и в Ирландию, и в Англию, и в Готскую землю - всюду, где свили хищные гнезда викинги - гроза морей. На его призыв отовсюду слетались любители живого мяса. Теперь он не распылял свои флотилии по рекам, а, собрав тысячу дракаров ("Воды Сены не были видны из-под их бортов!" - сокрушались франкские летописцы), внезапно явился под стенами Парижа. Расчет Сигурда был прост: воспользовавшись замешательством в Нейстрии после смерти Гугона и таинственного исчезновения Эда, застать все ворота открытыми. Сначала так все и шло. Парижане и глазом не успели моргнуть, как в разгар большой осенней ярмарки норманны свалились им на голову. Но тут-то Сигурд и просчитался. Он не учел натуры своих воителей. Как исступленно он ни приказывал, чтобы викинги прорывались скорей к воротам предместий, они застряли в Пинциаке, где был центр ярмарки, ловя разбегавшихся купцов. И когда дракары под внушительный рев труб, хлопая полосатыми парусами и испуская тучи стрел, подошли к Парижу, их встретило напряженное молчание у запертых наглухо ворот. Пришлось начинать планомерную осаду. Пленные жители под несусветными пытками показали, что в городе войска почти нет. Карл III отослал его в Германию под предлогом отражения венгров, а на самом деле в противовес тамошнему могущественному бастарду Арнульфу Каринтийскому. Увы! Безрассудные парижане не собирались направлять к Сигурду своих послов с веревками на шее. В Городе оказались богатые склады, заготовленные в свое время Эдом. Престарелый Гоццелин, архиепископ, позабыв свои кондитерские увлечения, смущал умы парижан, призывая их сопротивляться. Он уговаривал вассалов, убеждал купцов, воспламенял юношей, бранил клириков и сумел обеспечить оборону всех стен и башен Города. И все же Сигурду удалось захватить Левый берег. Он проломил его бревенчатую стену, и бой закипел в лабиринте улочек предместья святого Михаила. Осажденные цеплялись за каждый сруб или сарай, из пожарных бочек обливали горящие строения. Сам архиепископ Гоццелин на лопоухом муле разъезжал по пылающим весям в сопровождении здоровяка Авеля, который оправился от ран, полученных в ночь исчезновения Эда. - Святой отец! - кричали Гоццелину. - Прячься, вон стрела летит! - Староват я для пернатой красавицы, - отвечал прелат. - Она молоденького ищет. В конечном счете защитники Парижа оставили Левый берег. Но при этом полегло столько доблестных жрецов грабежа, а трофеев оказалось так мало, что, подведя баланс, викинги приуныли. На Левом берегу оставалась ими не захваченной только бревенчатая Квадратная башня перед мостом через Сену. Для поднятия духа Сигурд решился на маневр, который ранее отвергал, - сжечь мост Левого берега (а он мог еще пригодиться, чтобы ворваться в Город посуху) и тем самым изолировать Квадратную башню. Так и сделали. Выше по течению Сены разорили множество селений, и из их добротных сухих бревен соорудили гигантский плот, а на него взгромоздили возы с сеном, бочки со смолой, ящики с серой. Все это запалили и пустили вниз по реке. На сей раз ополченцы Гоццелина растерялись. Норманны хохотали, глядя, как защитники моста мечутся, озаренные багровым отсветом пожара, как они пытаются шестами либо развалить пылающий плот, либо протолкнуть его между быками. Мост все-таки сгорел, а защитники Квадратной башни предпочли погибнуть, но не сдаться. Однако сжечь таким же образом мост Правого берега не удалось. Гоццелин велел натащить на мост побольше бочек и огромных керамических сосудов, в которых в Галлии любят хранить зерно. Несмотря на помехи со стороны норманнов, целый день сосуды эти наполняли водой, черпая ее ведрами на веревках. Как только приближался зажигательный плот, на него обрушивались струи, способные залить и адское пламя. Настали рождественские холода, которые в эту зиму были особенно жестоки. Норманнское же воинство явилось одетым весьма легкомысленно, рассчитывая на парижские гардеробы. Взятых осенью пленных и добычу успели распродать, деньги растранжирить. Мужики на сто миль окрест разбежались по лесам, некому стало кормить господ викингов и убирать за ними нечистоты. Пошли повальные болезни, стали ходить слухи о черной смерти. Сигурд сам сделался мрачен, как черная смерть. Из Тронхейма ему привезли двенадцать прорицателей, белобородых старцев Одина, древних настолько, что каждому, для того чтобы согнуть руку или сделать шаг, требовалось ровно столько времени, сколько часовому, чтобы обойти вокруг королевского шатра. С ними приехала вещая дева, отменно пышная и дебелая. Проходит мимо воинов, а у тех глаза делаются мутными, как у вяленой трески. Дева с утра до вечера заботилась о своей белокурой прическе. То мыла ее в ромашке или в луковичной шелухе, то утюжила гребешком. Старцы же занимались тем, что сосредоточивались для высшей прозорливости, при этом похрапывали сладко. Уверяли, что слышат, как трава растет, но, по-видимому, отчетливо слышали только, как на кухне начинали ложки звякать. В конце концов все это Сигурду так надоело, что он почти перестал бывать в своем шатре. День и ночь рыскал с конным отрядом по окрестностям Парижа. Однажды он ехал мимо Горы Мучеников, с которой непокорный Париж виден как с птичьего полета - если бы, увы, викинги могли еще и летать! На повороте отлично вымощенной дороги (трудолюбие и аккуратность парижан возбуждали в Сигурде тихую злобу) ему встретилась древняя старуха в черной каппе и с клюкой. - Остановись, Сигурд, король данов! - Ну, положим, не так трудно догадаться, что я Сигурд, король данов, - проворчал викинг, осаживая коня. Старуха объявила, что ей надо беседовать с ним с глазу на глаз. "Не ходи, король!" - советовала свита, но Сигурд подумал: а вдруг это могущественнейшая волшебница, которых, по рассказам, так много в таинственной Галлии? В пещере чадила коптилка, возвышался скелет в нелепом парчовом одеянии. Ведьма стала жечь увитые бисером свечи и оговаривала при этом, что они из человечьего сала. Сигурд снял рогатый шлем, и седой его чуб свесился словно третий длинный ус. Эта старуха с ярко накрашенным мертвенным ртом и заячьей губой, из которой выглядывал единственный зуб, внушала ему отвращение, но и почтение одновременно. Заячья Губа открыла, что ее послал канцлер Фульк. - Подумать только! - ухмыльнулся Сигурд. - Каких сановных людей канцлер ко мне посылает! Колдунья извлекла из складок юбки кусок пластины из слоновой кости, на которой были начертаны рунические письмена. Король с большим сомнением взял, повертел в руках и достал у себя другой кусок. Надлом и разделенные руны обоих кусков сошлись точь-в-точь. - А ты меня не помнишь, - сказала старуха, торжествуя. - Я лет пять назад была у тебя от покойного канцлера Гугона. - Как же, как же! - припомнил король. - Ты лично просила тогда за какого-то гребца, чтобы я дал ему убежать. Волшебница вернулась к цели своей миссии: - Канцлер Фульк напоминает тебе о вашем уговоре, помнишь? Как только он, Фульк, при всем народе повелит тебе - уходи, ты должен повиноваться беспрекословно. Час этот близок. - Как бы не так! - вскричал Сигурд. - Он-то чем мне помог, чтобы я закончил этот злополучный поход? Седьмой месяц топчусь под стенами строптивого городишка, да поглотит его бездна! - Во-первых, не тараторь так быстро, я не настолько сильна в норманнском языке, чтобы поспевать за извивами твоей мысли. Во-вторых, он посылает тебе доказательство своей дружбы. - Какое? - Ишь нетерпеливый! Сначала поклянись еще раз, что не нарушишь условий договора. - Викинги никогда не клянутся! - И, однако, постоянно обманывают. - Говори, исчадье зла! - Хорошо. Обернись-ка к скелету, то бишь к сеньору Мортуусу. Как раз за его спиной начинается подземный ход в две мили, который кончается в самом сердце Правой стороны... Сигурд вскочил, нахлобучивая шлем. Заячья Губа удержала его: - Не передать ли его благочестию канцлеру какие-либо заверения в благодарности? В ответ король захохотал. Он смеялся искренне, как ребенок, даже вытер слезу краешком плаща. - Пусть твой слабодушный хозяин, этот павлин с душою воробьишки, молит своего распятого бога, чтоб я не обманул его при расчете. Но Заячья Губа грустно покачала головой: - Умерь свое веселье, король. Попробуй-ка обмануть - и ты умрешь, исчезнешь, как пыль, сдутая ветром! Сигурд, не прекращая потешаться, указывал на старуху пальцем. - В доказательство того, - старуха понизила голос, поглядев на дверь, - что наши люди тебя окружают, мне разрешено предать тебе одного из них. Вот тебе теперь половинка старинного золотого аурея, на которой какой-то кесарь изображен в лавровом венке. Тот из твоих, у кого найдется другая половинка, - человек Фулька. Сигурд смолк, опасливо поглядывая на волшебницу. На прощанье просил погадать ему о судьбе. Заячья Губа бросила горсть проса в плошку с вином и, поводив по нему пальцем, объявила: - Берегись, коршун, время трясогузок и павлинов кончается. Сокол уж на воле, скоро он будет тут. - Кого ты подразумеваешь под именем сокол? - Того, кто страшен и коршунам, и павлинам. Сигурд устремился из пещеры. Теперь смеялась Заячья Губа: - О святая простота! О молот в руках ловкачей! Прискакав к своему темному шатру - старцы давно спали, устав от целодневного общенья с богами, - Сигурд запалил факел и, бросив поводья часовому, откинул полог. На его королевском золоченом седалище расположились и тихо шептались белобрысая вещая дева и самый юный из его, Сигурда, оруженосцев. Первое, что бросилось королю в глаза, - блистающая в свете факела половинка кесарской монеты на упитанной груди вещей девы. Король согнал прочь оруженосца, а деве раскроил темя утыканной шипами железной палицей. 5 Из подземного хода норманны вырвались, как потоп, никто не мог понять, что же случилось. Вот тут-то были захвачены врасплох и люди в домах, и женщины в постелях, и золото в шкатулках. Тяжелый черный дым стлался по воде от горевших хлебных складов, которые парижане жгли, чтобы не отдавать врагу. Каждое предместье пылало и сопротивлялось, оно знало: лучше смерть, чем варварский плен. Но и здесь Сигурду помешало вечное пристрастие его воинов - лишь бы дорваться до добычи. Прибывавшие из подземелья волны завоевателей растворялись по кварталам, и никакая сила не могла заставить их опомниться, пока все, что взято, не было поделено. На том берегу Гоццелин страдал, сжимая пальцами виски. - О, если б хоть сотни четыре тяжеловооруженной конницы! Враг навечно остался б в лабиринте улиц. Господи, сотвори чудо! Но господь не хотел сотворять чудо, и лишь монастыри Правого берега успели захлопнуть ворота перед самым носом норманнов, оставшись, как занозы, в их тылу. Месяц прошел для парижан в унынии и размышлениях, как теперь удержать Остров Франков, последнюю частицу надежды. Однажды к архиепископу Гоццелину, сидевшему за арифметическими расчетами, хватит ли на острове муки хоть по четверть фунта на едока, явился толстяк Авель, которого прелат любил называть не иначе, как "племянник". Авель мрачно жевал заплесневелую корку, а краснощекое, несмотря на наступившее бесхлебье, его лицо имело просительное выражение. - Сегодня в монастыре святого Германа праздник... - сказал он по своему обыкновению без предисловий. - Ну и что? - рассеянно спросил прелат. - Я туда приглашен. - Да ты понимаешь, что говоришь? - изумился Гоццелин, отрываясь от расчетов. - Монастырь святого Германа на Правом берегу и осажден. Как же ты пройдешь? - Понемножку, понемножку... И чем более Гоццелин его отговаривал и даже запрещал, тем жалобнее просил Авель. В конечном счете архиепископ решил: пусть идет, бог хранит смелых, а здесь это гороподобное дитя все равно исчахнет на четверти фунта муки ежедневно. Авелю приоткрыли створу цепных ворот моста на Правом берегу, где у франков осталось лишь предместное сооружение, звавшееся парижанами фамильярно "Башенка". Авель спокойно вышел и отправился, сопровождаемый ироническими напутствиями товарищей. Норманны же, видя его полнейшую невозмутимость, поначалу не обратили на него внимания. Так добрался он до самых стен монастыря святого Германа, а уж туда войти не мог, потому что норманны его ворота завалили огромной баррикадой. Авель деловито принялся ее разбирать, откидывая самые крупные балки в сторону. Норманнские часовые сначала недоуменно пялили на него глаза, потом подняли тревогу. На Авеля наскочили сразу несколько язычников, держа в руках веревки, - за этакого великана на рынке рабов отвалят кругленькую сумму! Эти-то веревки особенно разгневали нашего агнца. Он без труда отнял у нападавших их секиры, а самих связал и, прикрываясь ими как заслоном, продолжал свое дело. Монахи в шлемах глядели на него с высоты ворот. - Жарится баранинка? - спрашивал их Авель. - Угу! - отвечали изумленные монахи. - Не подгорела бы... - опасался Авель и удваивал усилия. Через некоторое время он снова разгибал спину и спрашивал: - С петрушкой? - И даже с сельдереем! - кричали воины святого Германа, приободрившиеся при виде такой подмоги. - У нас и свежая рыбка в садке, ты только войди, мы тебе такого окунька в соусе изобразим, пальчики оближешь! - М-м! - стонал Авель, в голодном желудке у него урчало. Но тут на него набросились сразу десятка два врагов, подняв мечи. Нашему герою пришлось бы худо, веди он себя, как обыкновенный боец. Но он, не делая попытки сопротивляться, спокойно озирался по сторонам. И нападавшие подумали, что все-таки смогут взять его живьем. А он, разгадав их намерения вытащил из баррикады огромную жердь и метнул ее плашмя так, что она на лету снесла головы половине нападающих, а прочие бесславно бежали. Ворота монастыря наконец распахнулись, и Авель туда вступил как триумфатор. Разъяренный Сигурд приказал тех, кто бежал от Авеля, публично утопить, а к воротам монастыря подкатить таран, только что изготовленный нанятыми в Испании мастерами. Услышав его гулкие удары, монахи пали духом и стали читать отходную, а Авель, сидевший в одиночестве за столом, рассердился: - Хамы, пообедать не дадут! - Господин Авель! - прибежали за ним привратники, - Ворота наши уж прогибаются, что делать? - Лейте на наглецов смолу, - приказал Авель, догладывая ножку. Через малое время они примчались опять: - Смола кончилась! - Проклятье! - чертыхался Авель. - Только за окунька взялся! Лейте на них кипяток, а мне дайте сметаны, сметаны мне дайте! Наконец ворота затрещали, готовые рухнуть. Авель встал, с сожалением оглядывая опустошенный стол. Остатки монахи поспешили припрятать, чтобы не отвлекать доблестного защитника. Авель выдвинул запирающий ворота брус, внезапно распахнул створу. Лоб тарана, не встретив помехи, далеко въехал в арку ворот. Ухватившись за него, Авель выдернул весь ствол и вышел с ним из ворот. Испанские мастера показали пятки, а остатки тарана Авель сжег перед воротами на костре. Когда он вернулся к святому Герману, монахи, кто со сковородкой, кто с кастрюлькой, приплясывали вокруг него и пели: Он сражается без правил. Но в любом сраженье прав. Раньше был он кроткий Авель, А теперь он Голиаф! Гоццелин смеялся от души, когда ему рассказывали о подвигах его "племянника". Вдруг доложили - кто-то его спрашивает, кто - не поймешь. Ввели человека в остатках прежде роскошной шубы, худого настолько, что обтянутая кожей желтая голова качалась в облезлом воротнике. Гоццелин еле узнал его - Юдик, управляющий принцессы! - Просят... - шевелил он губами. - Помирают они... Еще в начале осады принцесса, по совету Гоццелина, покинула фамильный дворец, слишком близко от которого теперь шли бои. Нетопленный и отсыревший, он дал пристанище табору беженцев из захваченных врагом предместий. Гоццелин, ведомый под руки своими серафимами, отыскал ветхий домишко в глубине Острова. Миновал закопченные коридоры, загроможденные мебелью, и оказался в низкой и душной комнате с заметным запахом тления. На куче подушек возвышалась птичья головка с запавшим ртом и приставленным к макушке роскошным париком. - Гугон! - позвала умирающая. - Подойди, Гугон. - Я не Гугон, - приблизился архиепископ, - я Гоццелин. - Все равно... Пусть придет Конрад. "Зовет покойников!" - подумал Гоццелин. Он позвонил в колокольчик, и юные послушники внесли приготовленные святые- дары. Приживалки хныкали за дверьми. - Гугон, не уходи... - сказала принцесса, когда архиепископ приказал святые дары унести. - Я не Гугон светлейшая, - как можно мягче возразил он. - Все равно... Последи, все ли вышли. Гоццелин повиновался. За долгую церковную жизнь сколько пришлось ему выслушать предсмертных исповедей, и каких! А ведь Аделаида - родная дочь Людовика Благочестивого, значит, уходит навек последняя прямая внучка Карла Великого! - Гоццелин или кто ты есть... Посмотри, что у меня на столе? - Хлеб... Что еще? Свеча, что ли? - Черствый хлеб! Рожденная в порфире вынуждена есть черствый хлеб! Гоццелин промолчал. У множества беженцев в залах старого дворца не было и черствого хлеба! - Витибальд! - позвала принцесса, и Гоццелин вздрогнул: это было его давно забытое мирское имя. Как будто кто-то позвал его из могилы. - Витибальд... - повторила умирающая. - Помнишь, мы в детстве ловили птичек? Мазали клеем веточки... Гоццелин ощутил, как по щеке, помимо воли, крадется слеза. - Витибальд, поклянись... - еле разбирал он в шепоте старухи мертвые франкские слова. - Ни одному смертному... Эд не мой... Эд не мой сын... Я взяла его... - Зачем? - вырвалось у Гоццелина. Она закрыла совиные веки, головка выбилась из-под парика, и прелат подумал, что все кончено. Но черные ее глаза блеснули, и она отчетливо произнесла: - Глупый монах! Тебе не понять, что делает любовь! А потом, задыхаясь, бормотала уж совсем непонятные слова: - Спеши, скорей! Будет поздно... Андегавы... Забывайка... Далеко у входа происходила какая-то возня, слышались крики. Но архиепископ ничего не слышал. Погруженный в воспоминанья, он вдруг ярко увидел эту самую Аделаиду хрупкой девочкой в муслиновой фате, и он, герцогский сын, тоже юный, ведет ее к первому причастию... Какая-то, видимо, трагическая история с ней произошла! Сколько ж она унижений приняла за этого бастарда, а нате вам - он и не ее сын... И сгинул невесть где! Кто-то бежал по скрипучим коридорам, гремя шпорами. - Святейший, святейший! - Что? - спросил Гоццелин, не двигаясь с места. - Какое-то огромное войско подошло к стенам! Эд вернулся! Не иначе, наш Эд! Принцесса спала, мирно посапывая. Гоццелин, опираясь на плечо вестника, ушел, наказав серафимам - чуть что, бежать за лекарем. Послушники, светлый, как агнец, и черный, как вороненок, уселись на подстилку возле двери. - Смотри! - вдруг шепнул светлый. - Ей плохо. - Бежим за лекарем! - привстал черный. Но товарищ за руку притянул его на место. - Тш-ш! Что ей лекарь? Душа ее отходит. Наблюдай, кто за ней явится - бес или ангел? 6 - Смотри-ка, Озрик, вон у того мыса язычники на двух барках соорудили целый понтон! На площадке башни ветер метался как безумный, сыпал снежную крупу. Эд морщился, всматриваясь, указывал Азарике на захваченный врагом берег. - Видишь, бревна таскают бедняги пленные под ударами бичей? Клянусь святым Эрибертом, они строят плавучий таран или что-нибудь вроде этого. А сколько дракаров - целый город на реке! Они спустились в Зал караулов. Азарика, подогрела вино. - Слушай, мудрец, - говорил ей Эд, грызя сухарь, - когда я через Константинополь возвращался из плена, как раз напали сарацины, а византийский флот был на войне с болгарами. Сарацины мореходы не менее ловкие, чем даны Сигурда, и я при моей тогдашней простоте подумал: конец греческой столице! Что ты скажешь? Ничего подобного. Греки сожгли сарацинский флот, и как ты думаешь? Из труб, из пасти медных химер и драконов у них лились струи жидкости, которая горела на воде, и сарацинские ладьи погибли. Эд поставил чашу и наклонился к Азарике, зрачки его блестели. - Озрик! Что, если б среди книг, гниющих, как ты рассказываешь, в старом дворце, нашлась такая, где было б описано, как этот греческий огонь приготовлять? Озрик, а? Если же там этого не найдется, то всем твоим книжкам одно место - костер! Теперь она опять целыми днями пропадала в библиотеке. Ежилась от сырости, от воспоминаний о Кочерыжке, который когда-то валялся вон там, на мозаичном полу... День за днем она перелистывала слипшиеся книги, развертывала хрусткие свитки. Августин, Григорий Богослов, папа Лев... Не то, не то! Некогда возлюбленный Боэций, грамматики, риторы, анналисты, рассказчики житий, собиратели анекдотов. Ветер выл сквозь Щели ветхой стены, крысы бегали под полом. Сторож Сиагрий, которому все было нипочем, оглушительно храпел за дверью. Она уже собиралась пойти к Эду и честно сказать - ничего нет. И вспомнила, что осталась неразобранной еще одна, самая верхняя полка. Фолианты были там набросаны как попало, видимо, уж в то время, когда некому было следить за расстановкой. - Сиагрий, мышка, достань-ка те книги. Сиагрию почему-то нравилось, когда его называли мышкой, но, прежде чем полезть на полку, он поклянчил полденария. - Спроси у Эда, - посоветовала Азарика. Сторож покорно взобрался на лесенку. Просить у графа подаяние было все равно, что самому совать спину под розгу. Первая же книга обрушилась на пол, подняв густой столб пыли. Азарика открыла крышку и прочла: "  ". На картинке был изображен пузатый корабль. Воины в пышных шлемах направляли на врагов разинутые пасти чудищ, из которых лился огонь. Сиагрий никак не мог понять, за что он внезапно заработал поцелуй в щеку и полденария в ладонь. Схватив тяжеленный фолиант, Азарика понеслась по залам, перепрыгивая через спящих беженцев. В Зале караулов при тихом свете лампад Эд, с ним Гоццелин и командиры слушали доклад о том, что из закромов выбран последний лот муки. - Люди умирают на улицах... - закачалась рогатая тень митры Гоццелина. - Больше всего младенцев жаль... Не успеваем отпевать! - Значит, что же? - Эд сдвинул брови. - Капитуляция? Вассальное ополчение, приведенное Эдом, влило свежую силу в оборону Города. Но лишь в распаленной фантазии парижан оно было огромным... Где-то в болота далекой Баварии блуждало усланное туда императором парижское регулярное войско. Феодалы в междоусобной распре двигали целые полки. А здесь Париж один на один противостоял смертельному врагу, и неоткуда было ждать протянутой руки. Впрочем, один раз рука была протянута. Сквозь вражеские посты пробрался нищий монах, доставил от Фулька только что сочиненную молитву: "De furore normannorum libera nos, domine!" - "От ужаса норманнов избави нас, боже!" - Сыны мои, - сказал Гоццелин, и все повернули к нему головы. - Боюсь, как бы мне вскоре не дезертировать от вас на небеса... Это, может быть, самая легкая доля - оставить вам, молодым, плевелы, которые насеяли мы, старики... Он перевел дух, и серафимы подали ему воды с тмином. - Чувствую на себе тяжкий груз совести, ибо ведь это я в начале осады побуждал вас и настаивал сопротивляться до конца... Но теперь! Мне много лет, и какие только страсти я не повидал на своем веку! Но не в силах смотреть я в глаза детей, умирающих с мольбой о кусочке хлебца... Сыны мои! Быть может, окаянный Сигурд согласится обещать им жизнь? Ну что ж, что цепи рабства. Ведь и спаситель был в оковах... - Старик! - прервал его Эд с горьким упреком. - Послушай! Я прожил в три раза менее тебя, но пережил достаточно... И я буду кричать тебе и им, и всем буду колотить в уши, как звон набата, - пусть дети франков лучше умрут с голоду, чем станут жить у чужеземцев в неволе! Лихие наездники, кряжистые рубаки, надменные сеньоры молча смотрели на своего старенького пастыря, украшенного нелепым венцом и сумкой для сластей на груди - давно уж без единой крохи. - Ведь я ж не для себя... - поник головой Гоццелин. - Но, может быть, ты прав, прости мою старческую слабость. Ты сумел прорваться сюда, теперь сумей вырваться отсюда. Поезжай в Лаон, кричи, вопи, будь там набатом, как ты говоришь... Когда избирали Карла Третьего, главнейшим доводом было то, что три великие страны, объединясь под одной короной, сообща отразят наконец изнуряющего врага. Вбежав с фолиантом в обнимку, Азарика еле сдержалась, чтобы не крикнуть при всех: "Нашла!" Пришлось ждать, пока все разойдутся. Когда серафимы увели Гоццелина, она торжествующе показала Эду рисунок корабля с пламенем, и он согласно кивнул - да, это и есть греческий огонь! Всю ночь, обложившись глоссариями, она при свете трескучих лучин переводила Тактикой. А Эд распорядился, чтобы часовые возле Сторожевой башни обвязали сапоги соломой. Он гордился умницей оруженосцем - сам-то он еле мог подписать свое графское имя, хотя и не любил это обнаруживать. Утром Азарика, мигая воспаленными веками, доложила: нужна селитра, сера, нужен скипидар и горное масло. Вызванные хранители подтвердили - все это найдется на складах. - А вот тебе и помощник. - Эд подвел к Азарике здоровенного детину во фламандском шишаке. Ба! Это был старый знакомый - Тьерри. Длинное его носатое лицо с усиками щеточкой и выпяченной губой вызвало в Азарике прежнюю неприязнь. Она не знала, как дать понять об этом Эду. А Эд внушительно сказал: - Он принес мне вассальную присягу. Этот закон покрепче божия. - Ну-с, Красавчик, - сказала скрепя сердце Азарика, - не боишься ручки измарать? Тьерри приложил ладонь к сердцу, даже поклонился. А попачкаться им пришлось. В окруженных караулом термах дворца они, вымазанные дегтем, со слипшимися волосами, сливали и перемешивали в разных пропорциях скверно пахнущие составы и жидкости. Хитрый грек, составитель Тактикона, указал преднамеренно неверные рецепты, и жидкость то не горела, а лишь дымила, то гасла от воды, то, наоборот, вспыхнув синим пламенем, исчезала без остатка. Сиагрий меланхолично предсказывал, что они спалят дворец. Было досадно до слез. Азарика стала прятаться от Эда, чтобы не видеть немого вопроса в его глазах. А парижане целый день толклись на стенах, наблюдая, как Сигурд готовится к решительному штурму. Азарика разнервничалась и несколько раз накричала на Тьерри за его нерасторопность. И Красавчик решил по-своему к ней подластиться, как подсказывала ему память и его грубый инстинкт. - Ах ты моя курочка! - пристал он однажды с глупой манерой обниматься, которая и приносила ему успех среди служанок. Азарике было досадно, и ударить его она не могла, руки были заняты: как раз после бесчисленных проб получался нужный состав. - Отстань! - оттолкнула она его. - Но почему же? - ухмыльнулся Тьерри. - Не все же тебе в ведьмах ходить. Граф тебя любит, он даст тебе роскошное приданое. - Подержи лучше эту трубку, пустомеля! - в отчаянии крикнула Азарика. Она жалела о Заячьей Губе с ее мехами и сосудами - вот с кем бы приготовлять состав! Наконец они продемонстрировали опыты Эду и Гоццелину. Наполнив водой бассейн, в трубе которого она когда-то спасалась от аббата, Азарика пустила жидкий огонь, и загасить его было нельзя. - Подумать только! - поразился архиепископ. - Тебе, Озрик, непременно надо вступить в духовное сословие. Только там ты найдешь книги, помощников, уединение для мыслей. Кстати, в монастыре святого Германа, где наш племянник Авель совершает свои подвиги, приор, мой ровесник, давно просится на покой. - Решено! - сказал Эд. - Озрику быть приором святого Германа. Но когда все вышли, она упрекнула его, вытирая паклей пальцы: - Избавиться от меня хочешь? - Помилуй бог! - засмеялся Эд. - Но ведь меня, скажем, могут убить. Что станется с тобой? - Я тоже умру, - сказала она, глядя в его потеплевшие глаза. Через две недели норманны на приготовленном понтоне соорудили высоченную бревенчатую вышку. Только ребенок мог не понять, что вышка эта предназначается для того, чтобы, причалив к прибрежной стене Острова Франков, перекинуться через нее и высадить десант. Теперь уж все население города готовилось к последнему бою, монахи поднялись на стены исповедовать и причащать бойцов. И тут покинул их старый Гоццелин. Шальная стрела на излете, когда прелат стоял на верхней площадке, перебила ему ключицу. - Вот и все, - вздохнул старик, опускаясь на руки своих серафимов. - Благодарю тебя, боже, что дал мне умереть бойцом! Рана его сама по себе была пустяковой. Но немощному старцу, изможденному голодовкой, которую он упорно переносил наравне со всеми, пришел конец. - Эда, Эда скорей! - молил он, чувствуя, как быстро жизнь отлетает. - Я не успел ему сказать... Я должен ему сказать... Господи, зачем я медлил, колебался... Граф, который был занят в другой части острова, прибыл уже, чтобы поднять в гробу его сухонькое тело и положить навек в крипту собора. А на рассвете начался штурм. Чудовищная вышка двинулась по воде от мыса и к полудню достигла острова как раз напротив дворца и Сторожевой башни. Усатые норманнские рожи смотрели оттуда, как из-под облаков. Дракары, сопровождавшие понтон, изрыгнули поток воинов, которые, словно муравьи, полезли по внутренним лестницам вышки. Лучники старались держать в небе тучу стрел. Бревенчатая громада накренилась и, подобно гигантской птице, клювом перекинулась через стену. По ее переходам устремились ревущие от нетерпения даны. Враг был всюду - и под стенами, и над стенами, а теперь уж и за стенами. - Скорей, скорей! - крикнул Эд, вбегая на закрытую площадку башни, где Азарика и Тьерри никак не могли наладить свою трубу. - Скорее, сатана вам в бок! Его палатины еле отбивали от этой площадки наседающих врагов. Втиснув одну трубу в другую, Азарика сунула их Тьерри, а сама отбежала к Сиагрию, готовившему кузнечные мехи - накачивать состав. - Сиагрий, ну что же ты, мышка! - чуть не плакала она. В бойницу влетел здоровенный камень и шлепнулся в ушат с заготовленной жидкостью, все оплескав. Побелевший от страха Сиагрий скрылся в запасной ход. Азарика одна, торопясь, срывая ногти, обливаясь, налаживала мехи. Наконец жидкость пошла! Норманны сначала приняли льющиеся сверху черные, густые, остропахучие Потоки за обыкновенную смолу. Но жидкость не обжигала, и они перестали ее опасаться. Азарика и Тьерри из бойниц усердно поливали стропила вышки, дракары, лезущих норманнов. - Пора! - сказала Азарика. Отбросив подающие трубы, они выкресали огонь. И тут же воспламенились сами - вспыхнули их измазанные составом рукава, штаны, даже панцирные бляхи на стеганках. Однако Азарика это предвидела - из заготовленного ящика сухим песком они сбили друг на друге пламя. Тогда они выглянули наружу. Огонь гудел, пожирая бревенчатый скелет вышки. Многие лестницы уже обрушились, и тела норманнов гроздьями валились в реку. Флот дракаров представлял собой море огня. Казалось, седая Сена пылает, неся гибель захватчикам. - Ну, если ты ведьма, - сказал Тьерри, - то ты гениальная ведьма. Азарика что было сил запечатлела на его щеке черную пятерню. Она сбежала вниз. Старый дворец пылал, как свеча. Норманны и беженцы вперемежку выскакивали оттуда, стараясь загасить свои тлеющие одежды. Палатины стояли вокруг, ловя и убивая врагов, но здание тушить и не пытались. Азарика кинулась внутрь, думая только о книгах. Пробежав наполненные дымом залы, она нащупала вход в библиотеку. Там было сравнительно спокойно, только дым ел глаза. Возле шкафов она заметила Сиагрия, который что-то бормотал себе под нос, укладывая свитки ровненькой кучкой. - Ты что тут делаешь? Сиагрий, даже ухом не поведя на вопрос Азарики, высек искорку и поджег свитки, которые вмиг затрещали, как солома. - Полденария не дашь за это дерьмо? Кончаются Каролинги! Азарика, отпихнув его, принялась затаптывать. В соседней зале раздался грохот, стена расселась, и сноп искр ворвался в библиотеку. Почувствовав, что одежда вновь загорается на ней, она бросилась искать выход. 7 По окончании пасхальной недели имперское войско Карла III наконец подошло к Парижу и заняло позиции на высотах Горы Мучеников. Все ожидали немедленной битвы, но ее не произошло. Сигурд как-то даже и не очень обеспокоился приближением Карла III, ограничился лишь тем, что выставил против него аванпосты. За армией франков валом валили толпы нищих я крестьян, которые были вконец разорены передвижениями различных войск, а близ армии все-таки было безопаснее и можно было подкормиться. Они с изумлением смотрели на обилие колыхавшихся парчовых, шелковых и атласных знамен, украшенных лангобардскими орлами, саксонским