й, замер, слившись с листвой похожей мастью, и стал почти незаметен. Омар видел сверху, как у него от нетерпения извивается хвост. Две вороны в бассейне продолжали увлеченно рыться в отбросах. За ними следила с голой чинары стая ворон, серых и черных, которые то прилетали, то улетали. Сунниты, шииты, исмаилиты. "И немало еще всяких прочих... Все они шумят в одной и той же стране. И все хотят навязать другим свое "единственно верное в мире учение". Силой, конечно. Никого не заботит, нуждается кто или нет в такой их сомнительной "правде"... Ох! Терпи, голова! Такую муть хлебнуть - и суметь в себе провернуть. Поразительно, какую изворотливость, сколько домыслов и ухищрений рождает одна предпосылка, в основе которой - ложь. То есть религия. Э, ну их всех! Омар устал от размышлений и почувствовал отвращение к этому бесплодному занятию. В алгебре, при всей ее сложности, все ясно. И, решая любую задачу, всегда находишь четкий ответ. Тут же - расплывчатость, бездоказательность. Неразбериха! В голове от нее туман. Один человек не может охватить сразу то, в чем веками никак не разберутся миллионы. Он налил полную чашу вина и выпил до дна. Вино! Нет лучше средства отбросить хлам земной И семьдесят две секты с бессмысленной возней, Алхимии вершина и жизни эликсир, Оно врачует сердце от раны в нем сквозной. Человек должен быть свободен! Душой и телом. Вот наша правда. Все, что дано человеку природой, нравственно. Нравственны разум и чувства. Опять мы вернулись к Эпикуру. Безнравственно то, что придумано людьми для устрашения и угнетения других людей. То есть запрет на разум и чувства. Но все же, раз уж ты взялся, дело следует довести до конца. Тем более, что султан ждет от тебя каких-то откровений. К чему же сводится учение исмаилитов? Чем оно отличается от прорвы других, не менее замысловатых? Прежде всего верой в переселение душ. Омар долго листал "Книгу счастья" знаменитого исмаилитского проповедника Насире Хосрова, который упорно насаждал свою веру в Балхе, Нишапуре, Мазан-деране, Сеистане и Хутгаляне. Ее, в числе прочих книг, оставшихся от казненного хашишина, принес визирь Сад аль-Мульк. Ученый давно знал об этой книге, но до сих пор у него не возникало нужды в нее заглядывать. Поэт-математик читал совсем другие книги... После смерти человека душа отнюдь не сразу находит место в загробном мире. Ей предстоит немало испытаний. Выйдя из тела, она поднимается вверх, к небу, в виде ветерка, дыхания. Там она примешивается к облакам, к дождевой воде, скопившейся в них, и вместе с дождем падает на землю, входя вместе с водою в какое-нибудь растение. Животное-самка съедает растение, куда вошла душа, и родит детеныша, в которого эта душа и переходит. Человек закалывает животное в пищу, и тогда душа, вместе со съеденным мясом, входит в тело беременной женщины и становится душой рожденного ею ребенка. Все, впрочем, зависит от поведения души. Если она ведет себя плохо, при следующем перевоплощении она может быть наказана переходом из человека только в животное или из высшего животного в низшее. В виде тягчайшего наказания она может угодить в безмолвный камень. И остаться в нем навсегда... Ну, что ж. В этом есть хоть какой-то смысл, намекающий на единство материи и круговорот веществ в природе. По всему видать, учение исмаилитов сложилось под воздействием индийских и древних персидских верований. Которые самым странным образом наслоились на "правоверный" ислам. В конце концов, после долгих мытарств, душа попадает все в тот же рай или ад, смотря по заслугам... Эх! И стоило такой минарет возводить, если вы все равно не способны уйти дальше пресловутых ада и рая? Вера в ад и рай - самый вредный и, пожалуй, самый страшный миф, придуманный людьми. Ибо сводит насмарку единственно подлинное счастье, которое перепадает человеку, - земную жизнь. То есть жизнь вообще, - ведь на самом-то деле ее нет иной, кроме земной. Прожив ее кое-как, в туманной надежде на загробное воздаяние, скомкав и скоротав как придется, словно бы торопясь отделаться от нее, человек после смерти ничего - совершенно ничего! - не получает взамен. Нуль. Пустота. Ни малейшей искры сознания. Не было в мире лжи более гнусной. Скажешь - непременно кого-то обидишь, но все же выходит, что религия служит не жизни, а смерти... Усталый Омар - вновь у окна... Одноглазый кот исподволь подобрался по груде жухлой листвы к двум воронам, затеявшим ссору в мраморном бассейне, который с недавних пор превратился в мусорную свалку. И едва зверь взметнулся в прыжке и схватил одну из ворон, как на беднягу с гнусавым карканьем ринулась сверху, с голой чинары, вся стая ворон, серых и черных. Застучали тяжелые клювы. Рыжий кот выпустил жертву, задрал хвост и с раздирающим визгом заметался под чинарой. Кажется, ему выклевали второй глаз. Омар вернулся к столу... Вот мы и подошли к учению Хасана Сабаха. Сквозь дикие дебри пришлось пробиваться к нему... Легкий стук в дверь. Омар спрятал стекло, встал, открыл. А, это визирь. Вот почему Басар не рычал. Он раньше видел их вместе, мирно беседующими. Визирь - единственный, кто ходит по дворцу без целой оравы грозных телохранителей. Его сопровождает лишь слуга - незаметный, тихий человечек. Басар спокойно пропустил визиря, но едва слуга сделал шаг вслед хозяину, пес свирепо зарычал и встал на пороге. Сад аль-Мульк быстрым движением пальцев отдал слуге какое-то приказание. Тот послушно отошел к противоположной стене коридора и уселся под нею напротив открытой двери, так, чтобы видеть, что происходит в комнате. Пес улегся на пороге, - не поперек входа, а наискось, прижавшись к косяку, - он мог так держать под присмотром и визиря и его слугу. - Раб глух и нем, - сказал визирь. - Не помешает нашей беседе. - Как же вы объясняетесь с ним? - Делаю знаки. Его взгляд всегда прикован ко мне. Зрение - отличное. Может, метнув острый нож, попасть в яблоко за сорок шагов... И вспомнился тут Омару язык знаков - тайный язык хашишинов. - Есть что-нибудь интересное? - кивнул визирь на столик с книгами, оставаясь в поле зрения раба. - Много интересного, - вздохнул Омар. Присутствие визиря, при всей его внешней доброте, угнетало поэта. Он без особой охоты подвинул к нему подушки. - Извольте присесть. Визирь сел, опять же так, чтобы слуга мог его видеть. - "Саадат-намэ", - зевнул Сад аль-Мульк, раскрыв книгу. - "Саргузашт-э саид-на", "Дават-э джадид", - перечислил он с отвращением названия книг, лежащих на столе, всем своим видом показывая, как претит ему подобное чтиво. - И хватает у вас терпения копаться в этакой пакости... - Обязали, - пожал плечами Омар. - Если духовный владыка державы Шараф уль-ислам Садреддин Ходженти увидит у вас эти книги, он сразу вообразит, что вы сторонник Хасана Сабаха, - да будет он трижды проклят! Фразу визирь построил так, что было непонятно, кому он желает быть проклятым трижды: Хасану Сабаху или "славе ислама" Садреддину. - Не страшно, - усмехнулся Омар. - Султан объяснит ему, зачем я читаю эти книги. - Страшно! Все страшно теперь в нашей стране. О боже! - Визирь, как бы рассеянно, о чем-то забыв и стараясь вспомнить, шарил глазами по келье - стенам, нишам и сундукам. Погладил ковер, стараясь что-то нащупать под ним. Будто что-то искал. Щель какую-нибудь. Или тайный ход. - Я одного не понимаю, - уныло вздохнул Сад аль-Мульк, ничего не найдя. - Как такой человек, независимый, гордый, как вы, будучи с детских лет неоднократно обижен тюрками, может им служить? Мы оба с вами - персы, никто не мешает нам говорить откровенно. Вы должны бы их ненавидеть! Сказано: тюрки не из рода людей, они из джиннов и пери. А джинны и пери существовали еще до Адама... - Опять вы за свое! - скривился Омар. - Поймите: я, Омар Хайям, не могу ненавидеть тюрков только за то, что они тюрки. Как и евреев - за то, что они евреи, христиан - за то, что они христиане. Они люди, как все, - не лучше, но и не хуже. Тюрк Абу-Тахир Алак приютил меня в Самарканде и дал мне возможность написать мою первую книгу. Другой тюрк, простой человек Ораз, всю жизнь был моим приятелем. Он подарил мне эту собаку. - Зато тюркский бей Рысбек ограбил вашу юность! - сказал горячо Сад аль-Мульк. - Откуда вы знаете? - удивился поэт. - Мы все знаем! Тюрки Меликшах и его вдова Туркан-Хатун ограбили вашу зрелость. Тюрк султан Мохамед, в первый же день встречи с вами, в глаза назвал вас, на старости лет, собакой, - я услышал это из прихожей... Омар безотчетно взял со стола "Книгу счастья", понурил голову. Он долго глядел на черную обложку. Визирь терпеливо ждал, как поэт ответит ему. Тюрки? Да, это сложный вопрос. Особенно у нас, в Иране. В Заречье - проще: оно ближе к исходному расселению тюркских племен, они проникли в Шаш, Фергану, Хорезм, Самарканд и Бухару исподволь, мало-помалу за тысячу лет, и, поначалу крепко схватившись с местным согдийским и прочим ираноязычным населением, затем мирились с ним и постепенно оседали по соседству и вперемешку. С годами тюрки перенимали у местных жителей навыки земледелия, их быт особый, зато передавали им свой язык, так как были сильнее, больше числом и обладали властью. Это можно назвать медленным проникновением и смешением. Больших завоевательных походов не случалось, - разве что при древних каганах и позже, при Караханидах. Но и при них новые волны переселенцев без особых потуг наслаивались на прежние, родственные по языку и происхождению, и растворялись в знакомой среде. Туран велик, много воды, много земли, - всем хватит места. Словом, тюрки в Заречье - свой народ. Сюда же, в Иран, они хлынули недавно - и сразу скопом, крутой сокрушительной волной. И, приспособив страну к своему образу жизни, но больше - приспособившись сами к новым условиям, остались все же чужими. Более того, врагами, ненавистными захватчиками. Ибо отобрали у крестьян лучшую посевную землю и наложили на ремесленный люд ярмо невыносимых податей. Но будто дело только в тюрках! Мы и до них без устали резались с византийцами, с арабами. Но чаще - между собой... Омар оторвал глаза от обложки, - и черный ее прямоугольник, отпечатавшийся в зрачках, явственно отразился на лице визиря. Так бывает, если пристально смотреть на один предмет - и взглянуть на другой. Он бросил на стол "Книгу счастья". - Осмелюсь заметить, вы тоже, - резко сказал Омар, - не ромейскому кесарю служите. А тому же тюркскому султану. - Я... поневоле. - Я тоже... Разговор опять скользкий, уклончивый и потому - удручающе-тягостный. Чего хочет от него визирь? Он чего-то хочет от Омара. - Его величество изволит звать вас к столу, - сообщил Сад аль-Мульк. И только? Омар с досадой сложил книги, убрал их на полку, где перед тем спрятал стекло. Он неохотно принимал участие в этих совместных трапезах. Хлеб застревает в глотке! Не ты ешь, - султан тебя ест заодно с вареным мясом, взамен острой приправы, которой теперь не стало. Человек он невыносимый. Омар начинал понимать, почему хашишины идут на верную смерть. Им нечего терять. Они не поэты, чей удел - терпеливо сносить издевательства. Ради все той же божьей искры в душе, которую почему-то все хотят в тебе погасить. Мешает, что ли, она кому? Видно, мешает. Видно, для них нет выше чести сказать: "Слыхал о таком-то поэте? Это я его извел..." Первое, что увидел Омар, выйдя с визирем и его безмолвным слугой из дворцовых покоев (Басар, конечно, неотступно следовал за ним), - как всегда, крутой горный хребет Кухе-соффэ, грузно нависший над городом. Изломанный голый хребет без травы и деревьев. Камень сплошной. Гребень скалистой гряды увенчан цепью мощных сторожевых башен. В городе даже уютно от этого прикрытия. На самой высокой скале - крепость Шахдиз. Ее построил султан Меликшах. Отсюда, снизу, хорошо видна длинная суровая стена. Но не видно, что творится за нею. - "Семь роз"... - Я уже дал тебе "Неджефскую розу"! И амбру, и мирру. Все, что мог найти в этом скудном Шахдизе... Он стянул, после долгой борьбы, с нее платье. Впрочем, боролась она не бездумно, лишь бы отбиться, а в меру, с расчетом, чтоб не убить в нем с грубостью страсть. Никак нельзя упустить такую добычу! Голый живот с глубоким пупком. Гость, задыхаясь, целовал ей живот и острые, торчком, сосцы еще не налившихся грудей. - Ханифе, Ханифе... Прикосновение пышных усов приводило девушку в неистовство. Она едва созрела и оставалась пока что "невинной", но была уже развращена до кончиков пальцев. Ибо родилась и выросла в гареме. Гарем - не строгое глухое заведение, где, как можно подумать, чинные жены султана проводят дни в постах и молитвах. Вовсе не в постах! И не в молитвах. Многое можно б о них рассказать, да стыдно. Их сейчас, кстати, нет, - они внизу, в Исфахане. Султан не боится хранить в Шахдизе арсенал и казну, но юных жен своих он держит под рукой, верней - под замком, во дворце. Здесь - плясуньи, певицы, девицы для услуг и развлечений. Злых султанш сейчас нет, зато есть старуха-опекунша. Она ходит с тяжелой клюкой, которой с холодным бешенством, стиснув черные зубы, бьет непослушных. Говорят, она служила в гареме еще при дурной царице Туркан-Хатун... Самых красивых, с отменным телосложением, она готовит для султана и его приближенных, кому там из них государь пожелает сделать приятный подарок, и с глубоким знанием дела обучает их тонкому и безумному искусству любви. Здесь своя придворная жизнь - с ложью, враждой и предательством, завистью, вечной грызней и соперничеством. Самое смешное или, скорей, самое страшное, в том и состоит, что гарем, созданный вроде бы для того, чтобы ограничить женскую распущенность, как раз и является ее питомником. Каждая знает, для чего предназначена, и стремится продать себя подороже. - "Неджефскую розу"? - фыркнула Ханифе, упрямо вывертываясь из его могучих рук. - У кого нет "Неджефской розы"? Она в четыре раза дешевле "Семи роз"... Речь шла о дорогих знаменитых духах. - Где я их возьму? - Где хочешь... - Эх, дура. - Он устал, остыл - и оставил ее в покое. - На стоимость пузырька "Семи роз" иной бедняк может безбедно прожить с детьми тридцать дней. - Тебе-то что до них? - Она испугалась: он больше к ней не придет. И уязвила его тщеславие: - А еще зовешься Алтунташ, "самородок", "золотой камень", - кажется, так по-тюркски, по-вашему? - Пожалуй! - вскричал Алтунташ. И вновь набросился на девушку. - "Семь роз", - брыкалась она. - Я найду тебе их целую бутыль! - Когда найдешь... Он мог бы одним ударом своего огромного кулака оглушить ее - и овладеть любым изощренным способом, как делал с другими, если не поддавались. Но что-то в его звериной душе не позволяло ему сейчас так поступить. Уж очень она, - э-э, как бы сказать, - мила, свежа и пригожа. Сама юность. Варан в пустыне - и тот нежно пыхтит от любви... - Ладно. - Он отпустил ее, встал. Подобрал, кинул ей платье. И ушел, оскорбленный и злой. Ей даже стало жаль его, такого огромного и беспомощного. И обидно - из-за того, что он не взял ее силой. Вот и пойми их, женщин. Душа Ханифе плакала ему вслед. Но "Семь роз"! Уж очень хотелось ей пахнуть ими. Чтобы подружки скрежетали зубами от зависти, а мужчины трепетали от вожделения. И впрямь дура. Не понимает, что нет в мире аромата тоньше, привлекательнее и соблазнительнее, чем трепетный запах свежевымытой девичьей кожи... Его перехватила старуха: - Ну что? - "Семь роз"! - прорычал Алтунташ, готовый ее разорвать. - Постой-ка, молодой, красивый, - с усмешкой взглянула она на его корявую кожу. - И, хихикнув, прильнула к нему. Нет ничего отвратительнее молодящейся дряхлой старухи. - Постой-ка, постой, - произнесла она вкрадчивым шепотом, когда он ее оттолкнул. - Пошли человека к визирю. Девушки, мол, обносились, ни у кого не осталось целой чадры, приличных штанов, ходят босые. В гареме - визг. Нас, как ты знаешь, перевезли сюда поспешно, перед боем у стен Исфахана, - кто в чем был, в том и ходит до сих пор. Пусть визирь найдет и пошлет в крепость кого-нибудь из дельных торговцев. Нужен женский товар. Через него ты и достанешь свои "Семь роз". И сорвешь за них одну розу... - Хм-м, - промычал Алтунташ. Он прошел, не взглянув, мимо подкупленных евнухов. Внизу, во дворе, раздался его властный голос: - Эй, Какабай! И не нашлось во всей крепости человека сказать распаленному тюрку. "Стой! Остынь. Образумься, начальник Шахдиза. Ханифе - обворожительна, да, но что, если прихоть этой, по сути, ничтожной козявки, ее пустая гордыня решат судьбу неприступной твердыни и многих-многих людей, в том числе и твою?" Нет, не нашлось такого человека! Сам же гордый тюрк Алтунташ, по недостатку ума и воображения, и на миг не мог допустить подобного предположения. В его руках - арсенал и казна государства, и Алтунташ казался себе чуть ли не равным султану. Он сам решает судьбы людей. Судьбу Ханифе, например... Самодовольство - самоубийство. - Какабай, хваткий ты мой! - проквакала сверху, с площадки, старуха. - Перед тем, как уехать, коварный, зайди ко мне. Я расскажу тебе, хваленый, сколько чего привезти. Балбес Какабай выпятил грудь и расправил усы. Они, усы, очень нравились ему самому... Омар с опаской раскрыл "Саргузашт" - "Пережитое" Хасана Сабаха. Приготовил чистую тетрадь, записывать самое существенное. Где-то печально мяукал ослепший кот. Погибнет, бедняга. Хотя... кошкам глаза заменяют усы. Найдет пропитанье на мусорных свалках. Не пропадет. Но на ворон, серых и черных, нападать больше не будет... "С дней детства питал я любовь к разным знаниям; я хотел стать богословом и до семнадцати лет веру отцов исповедовал"... Итак, в детстве тебя одолевала любовь к разным знаниям. Похвально, похвально. Меня - тоже. И Газали. Я направил свою любознательность на изучение точных наук. Абу-Хамид Газали ударился в мистику. Как получилось, что ты, человек, по всему видать, неглупый, применил свою жажду знаний к истреблению ворон, серых и черных? Омар сам не заметил, что сравнил Хасана с тем безглазым котом. "Однажды в Рее я встретил исмаилита по имени Амирэ Зарраб..." С этой встречи и началось восхождение Хасана Сабаха к Орлиному гнезду. "В то время меня постигла опасная болезнь. Бог изменил мое тело в нечто лучшее, чем мое тело, и мою кровь в нечто лучшее, чем моя кровь. И я поправился от тяжелой болезни..." Ну, тут понятно. Болезнь есть болезнь. Поправился? Нет, дорогой, ты навсегда остался больным. Тело и кровь твои, может быть, изменились к лучшему, но твой мозг... Знай, я любуюсь заочно тобой: ты один из многих осмелился так круто взбунтоваться против царской власти. Но, как человек, далекий от всяких религиозных исканий, я не могу, извини, их приветствовать в ком бы то ни было... Жалуясь на судьбу и на суровость сельджукида Меликшаха, Хасан воскликнул с тоской: "О горе! Если б хоть два человека были со мной единодушны, я бы это царство (Иран) перевернул вверх дном". - Э, брат, а ты - хват, - усмехнулся Омар. - Не повезло тебе в жизни - ты и готов весь мир поджечь... Таковы они, пророки. Прячутся где-то в чужих краях, и затем, улучив удобный миг, возвращаются домой в качестве "спасителей". Омар все время ловил себя на тайной неприязни, даже глухой враждебности к Хасану Сабаху, которым, за его отвагу, талант и деловитость, следовало бы, честно сказать, восхищаться. Шутка ли: выйдя из самых низов, из мутной среды чеканщиков, шорников, плотников, задаться целью "перевернуть вверх дном" огромное царство. Человек он исключительный. - Но и ты не из ханского рода, - сказал себе Омар. - И тоже уже сто раз "перевернул" это царство. Правда, в стихах... У него, как ледышка в кипящей воде, мелькнула неприятная мысль о своей какой-то причастности к тому, что делает Хасан Сабах. Но тут же в душе, клокоча, всплеснулась волна возмущения: - Я - совсем другое... Он с детских лет не выносил ловкачей и проныр. "Недоверие"- вот самое точное слово, которым можно определить его отношение к "шейху горы". Недоверие к искренности слов и поступков. Омар же искренен до последней запятой в своих стихах. У него много сомнений, и он спрашивает: "Почему?" Не проповедует, а спрашивает. Он, точно клопов, терпеть не может всякого рода проповедников. Его не надо "просвещать". Человек с ясным, холодным умом, глубоко образованный, с огромным жизненным опытом, не нуждается в том, чтобы его вели за ручку, как ребенка. У него крепкие ноги и свое устойчивое мировоззрение. Проповедь действует на ум мало искушенный, и, выходит, всякая проповедь рассчитана на невежество. В котором она ищет опору. И находит. А невежество - первый враг Омара Хайяма. Вот в чем разница между Омаром Хайямом и Хасаном Сабахом... Далее в записках следовало горячечное перечисление многих областей, городов и селений, где Хасан со своими сподвижниками лихорадочно вербовали сторонников. Визирь Меликшаха, знаменитый Низам Аль-Мульк, покровитель Омара Хайяма, велел изловить Хасана Сабаха. И перед Хасаном отвесной и темной кручей Аламута неумолимо встала необходимость: найти укрытие, недосягаемое для сельджукидских властей. Крепость принадлежала тюрку Юрюнг-Ташу. Силой взять Орлиное гнездо Хасан не мог. И никто на свете не мог бы взять крепость силой. И шейх проник туда хитростью... Это обошлось ему в три тысячи золотых динаров - на подкуп начальника Алови Махди... Под ногами Омара, из-под ковра, - глухой трехкратный условный стук. Омар спрятал стекло, неохотно отодвинул столик, отвернул ковер, откинул тяжелую крышку лаза. Из люка - толстая рука с чадящим факелом. Поэт взял фонарь, поставил его в стороне. Показался стальной чеканный шлем. Султан, весь в глине, вылез из дыры. - Уф! Чуть не задохнулся. - Государь словно в бой снарядился, - удивленно взглянул Омар на его голубой островерхий шлем. - Чтоб не оглушили сверху, когда вылезаю, - усмехнулся султан. Неприятно Омару. - Кто здесь мог вас оглушить? - Мало ли кто! Всякое бывает. У царей - с детства война, везде и со всеми. "Эх! - Омар подал ему полотенце, отереть грязь с рук и лица. - На кой бес тебе все сокровища мира, если ты не можешь ходить свободно, распахнув рубаху на груди и заложив руки за спину, не торопясь, по цветущему лугу под нежным весенним солнцем, и должен в собственном доме лезть под землю, как мышь?" - Читаешь? - кивнул султан на столик с книгами. - Читаю. С трудом разбираю. У меня испорчено зрение. - И что же ты вычитал? - Пока ничего определенного сказать не могу. Я на середине пути. Не дошел еще до сути их учения. Он, конечно, уже составил себе какое-то, хоть примерное представление о Хасане Сабахе. Но не мог говорить ни за, ни против него, не добравшись до этой самой сути. По черному пятнышку на яблоке не скажешь, червиво оно или нет. Бывает, червь, испортив кожуру, отпадает. Или птица его склюет. Иной же, с виду совсем здоровый, золотисто-зеленый плод внутри весь червивый... - Долго! - сказал недовольный султан. - Уже сколько дней. Весна на дворе! Новый год. - Разве? Я не заметил. Но, уж если такая спешка, извольте взглянуть. - Омар взял с полки "Книгу управления" Низама аль-Мулька, нашел по закладке нужную страницу. - Может быть, государь не сочтет за труд сам прочитать это место, - у меня устали глаза, я не вижу. Тут все сказано об исмаилитах. Пусть царь сам делает выводы. Омар - всего лишь сторонний наблюдатель... "Нет ни одного... разряда людей, - прочитал государь запинаясь, - более зловещего, более преступного, чем они... Исподтишка замышляют они дело против государства, ищут порчу для веры; прислушиваются к каждому звуку, приглядываются к каждому миганию глаза. Если, упаси боже, нашу державу... постигнет какое-либо несчастье... эти псы выйдут из тайных убежищ, восстанут и произведут... разруху, споры и ересь. Они ничего не оставят..." - Я это уже читал! - Султан сердито захлопнул книгу. - Я хотел с твоей помощью узнать что-нибудь о самом Хасане Сабахе. Заглянуть ему в душу. Омар вздохнул и пожал плечами. В наступившем году хашишины зарезали Абуль-Касема Исфизари, градоначальника Рея. В Нишапуре, в мечети, убит Махамшад, суннит, предводитель керрамийцев. В Хомсе, во время богослужения, - владетель города Дженах ад-Доуле. За то, что они досадили чем-то "шейху горы". - Ой-ой! - Ахмед Атташ сдвинул шапку на брови, чтоб не упала, и, задрав красную бороду, чуть ли не с ужасом взглянул наверх. Крепость навалилась на него всей своей каменной громадой. Маленький, жалкий, торговец вскинул к лицу дрожащие руки с ногтями, окрашенными хною: - О аллах! Дай нам силу одолеть сие препятствие... Повозка в Шахдиз не пройдет. Ахмед навьючил переметные сумы с товарами на крепких мулов и повел небольшой караван по крутой тропе, соединяющей город с крепостью. Она была узкой и голой, безлюдной, без следов, без где-либо нависшего над нею кустика с невзрачными цветами. Тропа натужно всползала по неприступному, почти отвесному склону горы, у всех на виду, так что появись кто на ней, его заметили бы и снизу, из города, и сверху, с башен сторожевых. С огромным напряжением допетляв до старой промоины между скалами, тропа как бы с усталым вздохом сворачивала в нее - и обессиленно упиралась в тяжелую каменную кладку поперек прохода. И, сникнув, уползала под своды тесных ворот, закрытых толстой тяжелой решеткой. Ободрав бока и спину об ее острые зубья, змея-тропа еле тащилась далее по извилистой промоине, где навстречу ей поднимались новые стены и решетки. И всюду на этих перемычках над ней, опершись о копья, каменно дремала стража, косматые горцы-дейлемиты. Лишь одолев преграды, вся в рубцах и ссадинах, горе-тропа, окончательно выдохшись, медленно подбиралась по темной расщелине к исполинской стене Шахдиза... Войти сюда Ахмеду Атташу позволила бумага с печатью визиря. - Нет в мире войска, нет в мире осадного приспособления, что сокрушит эту крепость, - поучал Ахмед, отирая платком потную шею и грудь, находившихся при нем двух слуг. Они как сели на камни, так и вытянули со стоном ноги в толстых цветных чулках и открытых чувяках из сыромятной кожи. Караван остановился передохнуть перед последним подъемом. - Видите эти огромные глыбы? - озирал он, ошеломленный их мощью, грубо обтесанные камни, скрепленные алебастровым раствором. - Их не пробить, не расплавить, не сдвинуть. Но у нас есть оружие страшнее любого тарана: флакон духов "Семь роз"... Так что же, в конце концов, представляет собой "Дават-э джадид" - "Новое учение" Хасана Сабаха, будь оно проклято? Омар изрядно устал от суннитских, шиитских, исмаилитских нелепостей. Мысли его заходили в тупик. Но дело есть дело. К удивлению Омара, оно оказалось до смешного несложным... "Только бог имеет абсолютное бытие. Всякая вещь, которая отделяется от него, падает в абсолютное небытие. Физический мир, управляемый его законами от высших сфер до центра земли, существует только через существование бога..." Эх-хе-хе! Все то же. Что же тут нового по сравнению с основным положением о боге как творце мира? Та же вера в пророческую миссию Мохамеда, уважение к "нерукотворному" корану и шариату... Дальше: "Познание бога разумом... невозможно". Хм. А я-то, бедный, всю жизнь выше всего на свете ставил разум и воображал, тупой человек, что для него нет ничего недоступного. Но, коль скоро это не так, то как вы советуете нам, почтенный, познать божество? Хасан Сабах: "Познание бога возможно только поучением имама и изучением его поучения". Вот оно! Вот оно, самое главное: верь имаму, и больше тебе ничего не нужно для счастья. Это и есть краеугольный камень всего учения Хасана Сабаха. Придет "скрытый" имам-учитель, и все на свете встанет на место... Под имамом-учителем, похоже, Хасан подразумевает себя. Хотя и не говорит об этом прямо. Но, господа, сколько их приходило и уходило, славных имамов! И каждый выдавал себя за "настоящего". А на земле все осталось, как было... Омар, докопавшись до сути, утратил к Хасановой книге всякий интерес. Сколько ухищрений, чтобы обосновать свое "право" на власть! А суть проста: скинуть тюрков и создать в Иране исмаилитское государство. Конечно, "свободное" и "справедливое". И сделаться, может быть, основателем новой царской династии. Со штатом своих придворных, гаремом и той же раздачей наград угодникам. Только и всего. Это уже не раз случалось... Первый вопрос: - Привез "Семь роз"? - Семь роз? - удивился Ахмед Атташ. - Какие розы в эту пору? Они еще не распустились. Разговор - сквозь раскрытую низкую калитку, врезанную в тяжелый створ высоких ворот. - Я... о духах... Тюрк Алтунташ, выжидательно наклонившийся через калитку к Атташу, разочарованно выпрямился. Оттолкнулся рукой от косяка, на который опирался, обиженно ею махнул, отвернулся и сплюнул. Ничего не выходит. Он отступил и взялся за большое медное кольцо. Пусть глупый торгаш убирается прочь со своей дурацкой бумагой: "Предъявителю сего дозволено торговать, где и чем он пожелает". Сам тюрк Алтунташ читать не умеет, - бумагу ему прочитал дабир - перс-письмоводитель. Алтунташу, конечно, знакома печать визиря, но визирь ему не указчик. - Вот и торгуй там, внизу, на скалах... - А! О духах... - Ахмед, испугавшись, что начальник сейчас закроет перед ним калитку, скинул на порог с плеча тяжелую суму. Ишь, какой нетерпеливый. Погоди, ты получишь свое. Я больно ударил тебя, оглушил, - сейчас нежно поглажу, и станешь ты мягким, как пух... - "Исфахан - ярым джахан". Кажется, так говорится по-тюркски? Исфахан - половина мира. Но исфаханский торговец, особенно такой, как я, Ахмед Атташ, не половина - он сам целый мир. "Семь роз?" Тьфу! Хоть "Семнадцать". Я привез, - доверительно прошептал Ахмед Атташ, - и кое-что получше. Душистый отвар из рога индийского носорога. - Это зачем? - Как зачем?! - Ахмед оглянулся на слуг и, поманив начальника пальцем, объяснил ему, давясь от смеха, чуть слышным шепотом, какими достоинствами обладает волшебный отвар. - У-у, - густо загудел багровый Алтунташ. - Но - услуга за услугу! Ты позволишь мне оставаться в крепости, пока я не распродам весь свой товар. В городе нет покупателей. Ты думаешь, легко мне было карабкаться по этой круче? - Открыть ворота! - хрипло рявкнул тюрк Алтунташ. На переднем дворе, справа от ворот, - казарма, слева - конюшня. Развьюченных мулов Атташа отвели в конюшню, его самого со слугами и товарами, в казарму. Алтунташ ему выделил отдельное помещение, велев убрать из кладовой котлы со смолой, приготовленной на случай осады. - Ну? - Алтунташу не терпелось завладеть обещанным сокровищем. Ханифе! Проклятая девчонка... Атташ, покопавшись, достал из переметной сумы угловатый таинственный сверток. Развязал шелковый алый платок, вынул резную шкатулку из бледно-золотистого сандалового дерева. В шкатулке, в двух выемках в бархатной подушечке, уютно лежали два плоских стеклянных флакона. - Вот это - "Семь роз", - показал Ахмед, - а это... хе-хе... "Семь раз"... Жидкость в правом флаконе была буровато-невзрачной, во втором - маслянисто-бесцветной. - Это и есть "Семь роз"? - удивился Алтунташ. Он не верил. - Похоже на мутную водичку из канавы. - Смесь, - пожал плечами торговец. - Зато - аромат! Ты понюхай. Алтунташ осторожно откупорил флакон, поднес к увесистому носу. Недоверие на его корявом лице сменилось недоумением. Затем в глазах мелькнула искра узнавания, и за недоумением пришло изумление. Глаза увлажнились, лицо побелело. У него подкосились ноги, он сел на лежанку вдоль стены. И прошептал со скорбью: - Сколько? Ахмед - беспечно: - Дарю! Оба флакона. Ибо они нераздельны. Первый из них выражает субстанцию женскую, второй - мужскую. Принимай по тридцать капель... Алтунташ, как во сне, закупорил флакон деревянной затычкой, вложил в шкатулку, взял шкатулку вялыми руками, с печалью взглянул на купца. И пошел прочь, бледный, потерянный, как человек, внезапно ощутивший дурноту. Обернувшись, тихо спросил: - Прислать покупателей? - Нет, сегодня торговать не буду. Устал. Буду отдыхать. Пошли сюда моих слуг, они во дворе, пусть разберут товары. Приходи к ужину, - сказал он шепотом, - я привез бурдюк хорошего вина. - Вина? - Тюрк огляделся, как помешанный. - Дай сейчас. Налей мне чашу. - Изволь. - Ахмед отыскал меж тюков тугой бурдюк, из переметной же сумы извлек расписную чашу. - Тридцать капель? - раскрыл начальник шкатулку... Омара позвали делать султану очередное кровопускание. - Эх, весна! - Молодой туркмен, пришедший за ним, остановился на ступенях широкой лестницы, задрал голову к небу. - Сейчас бы в степь... Даже Басар нетерпеливо взвизгивал и все срывался с места бежать куда-то. Но бежать было некуда. - Что, Басар? Тоже хочется в степь? Ты бы сейчас пустился стрелой по зеленым холмам... - Вы, персы, народ городской, - вздохнул молодой туркмен. - Не понимаете, какая это радость - зеленый простор... - Отчего же не понимаем? Отдаленные предки наши, древние огнепоклонники, тоже были кочевым народом. Веками скитались между Дунаем и Обью. Бродяжничество у нас в крови. Я бы тоже рад сейчас уйти в голубой и зеленый простор. Надоело сидеть в тесной келье, дышать вонью мусорных свалок. Но, увы, посадили нас с Басаром на цепь... В сторожке больной государь вяло возился с годовалым ребенком в синей бархатной одежде, увешанной предохранительными амулетами. Казалось, царь ворочает в руках китайскую фарфоровую вазу в желтых треугольниках цветов. - Мой сын Махмуд, - бледно улыбнулся Мохамед. Он хотел бы сказать с гордостью, но для гордости царь был сейчас слишком слаб. Да и нечем пока что гордиться. И в дальнейшем вряд ли будет чем. Хиреет род Сельджукидов... Мальчик, весь в золотушных болячках, гладил отца по рябому лицу и с радостным смехом дергал его за усы. - Унесите ребенка, - распорядился Омар, доставая из сумки инструменты. Тюркский дядька взял мальчишку на руки. - Зачем? - воспротивился Мохамед. - Пусть остается. Он тюрк. Пусть привыкает... Ничего уже тюркского внешне ни у отца, ни у сына не сохранилось. Разве что в рисунке глаз отдаленным намеком удержался еле заметный восточный разрез. Впрочем, тюрки, в массе своей, никогда и не были чисто алтайским народом. В их алтайскую кровь с древних скифских времен и позже, в эпоху согдийских переселений в Кашгар, примешалась европейско-индийская кровь восточной ветви иранских племен. - Ладно... - Омар завернул султану рукав. - Если б государь дозволил, - вздохнул Омар, - я бы осмелился сделать несколько замечаний относительно его образа жизни. - Делай, - разрешил государь. - Вино, конечно, полезно, - я сам всю жизнь был его сторонником, из-за чего претерпел немало неприятностей, но полезно оно отнюдь не всякому. При ваших горячности и полнокровии надо бы пить его чуть поменьше. То же и с питанием. Вы едите много жирного мяса. Это вредно для вас. Переходите на фрукты и овощи. - Что вредно для персов, полезно для тюрков, - возразил султан высокомерно. - Траву у нас едят бараны. Мы - баранов едим. - Как знаете. Мое дело - сказать. Я врач. Что вредно, то вредно. Вредно сидеть безвылазно в этой сторожке. Вам следует чаще бывать на свежем воздухе. Перед воротами Исфахана - уютная степь Деште-Гур. Она, наверно, сейчас вся в тюльпанах... - А хашишины? - испугался султан. - Ну, с таким могучим, преданным войском, как ваше... - Я никому не верю! - взвизгнул султан. Омар взял повелителя за руку, окунул ланцет в чашу с чистым вином. И уронил его... - Не могу, государь, - сказал он глухо. - Я не вижу. От упорных занятий последнего времени у меня совсем ослабло зрение. Боюсь поранить... Он видел! Не видел он того, что находилось прямо перед глазами, а на расстоянии вытянутой руки он видел все достаточно хорошо. Каждую вену, каждую жилку. Каждую складку на ладони султана... Омар не выносил вида крови. Вот в чем дело. Это началось с тех пор, как Светозар убил в Нишапуре визиря Абуль-Фатха Дехестани. Вернее, гораздо раньше, в детстве, когда туркмен Ораз зарезал их работника Ахмеда. Но до времени терпел. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, вид крови стал внушать ему страх и отвращение... - Не могу, государь. Боюсь поранить. Пусть лучше позовут вашего брадобрея. - Сумеет ли он? - спросил огорченный султан. - Сумеет. Любой брадобрей это умеет. - Хорошо. Но ты - наблюдай! Глаз не спускай. Омар отвернулся. Зато за действиями брадобрея с интересом следил визирь Сад аль-Мульк... Снаружи уже давно слышалась какая-то недобрая возня. Шум нарастал; доносились собачий визг и лай, возбужденные голоса людей. У Омара уши похолодели. - Выйду, взгляну, что происходит. - Э, воины устроили собачью драку, - беспечно сказал брадобрей. - Чей-то пес там отличается. Лихой. Один загрыз шестерых... В цветнике, превращенном в пустырь, с рычаньем, воем и лаем копошилась стая огромных степных волкодавов. Азарт зрителей: - Так его! - Ату его! - За глотку, за глотку! Давешний воин, молодой туркмен, широко улыбнулся Омару: - Мы поспорили на вашего пса: сколько противников он одолеет. Славный пес! Три своры спустили на него. Отбивается... Омар вырвал у дурака копье, кинулся в гущу кровавой свалки. Возмущенные крики: - Эй, не мешай! - Не порть забаву... Собаки, свирепо огрызаясь, разбежались. Басар, весь окровавленный, с разорванной глоткой, захрипел при виде хозяина, пополз к нему. В угасающих глазах - упрек. Он задрожал от бессилия. Дрожь перешла в судорожные рывки от ушей до хвоста. Скорчился пес, будто чьи-то железные руки скрутили его, и затих. - Твоя собака? - К Омару вышел султан, бледный после кровопускания. - Моя. - Омар страдальчески сморщил лоб, потер его тыльной стороной руки. - В поединке честном не было равных Басару. Ни волки его не могли одолеть, ни убийцы ночные, - свои собаки загрызли. Из любопытства... - Стая, - понуро сказал султан. Он с тоской взглянул Омару в глаза. - Кто одолеет стаю? Омар, стиснув зубы, взял Басара на руки, взошел на огромную кучу прошлогодней прелой листвы. И положил собаку на самой верхушке этой унылой "Башни молчания". - Клюйте, вороны! Серые и черные... Между тем Ахмед Атташ, отдохнув, с любопытством обходил передний двор Шахдиза, узкий, глубокий, точно бассейн, четко вырубленный в скалах для сбора дождевой воды. Двор отсечен от внутренней, главной части крепости еще одной стеной, не такой, может быть, громоздкой, как внешняя, но достаточно высокой и крепкой, чтобы в страхе остолбенеть перед нею. Попасть на передний двор еще не значит проникнуть в крепость. Нужно пройти еще одни ворота с железной решеткой, у ворот же - стража. Но в любой, самой неприступной с виду, твердыне есть лазейка - сквозь человеческое сердце... Ахмед, прогуливаясь, мало-помалу приближался к воину, мечтательно оцепеневшему у внутренних ворот. - Не подходи, - нахмурился охранник с коротким копьем для метания и большим ярко раскрашенным щитом. - Дейлемит? - С караульным нельзя разговаривать! - По узору на чулках я вижу, что ты дейлемит. Суровый взгляд охранника смягчился. - Я бывал в Дейлеме, - продолжал Атташ дружелюбно. - Прекрасное место! Особенно - долина Аламута... Страж снова насупился. - Скучно у вас! - вздохнул Атташ. - Освободишься - приходи ко мне. Поговорим о ваших краях. Хорошо там сейчас! Весна. Женщины пашут влажную землю. Ведь у вас, дейлемитов, земледелие - занятие женское, верно? Мужчины - воины. Хлеб свой они уже который век добывают службой в наемных войсках. Потому ты и здесь. Кстати, один из моих работников - твой земляк. Охранник скупо улыбнулся... Достойный памятник Явдат Ильясов, автор нескольких хороших повестей из истории народов Средней Азии, взялся за сложную и трудную тему. Писать о Хайяме сложно не только потому, что великий ученый и незаурядный поэт жил в очень сложное историческое время, но и потому, что по оставленным им научным и художественным произведениям трудно представить его самого, выписать его облик. Впервые попытавшийся это сделать по его четверостишиям русский ученый академик В. Жуковский писал о нем следующее: "Он вольнодумец, разрушитель веры; он безбожник и материалист; он насмешник над мистицизмом и пантеист; он правоверующий мусульманин, точный философ, острый наблюдатель, ученый; он - гуляка, развратник, ханжа и лицемер. Он не просто богохульник, а воплощенное отрицание положительной религии и всякой нравственной веры; он мягкая натура, преданная более созерцанию божественных вещей, чем жизненным наслаждениям; он скептик-эпикуреец, он - персидский Абу-аль-Ала, Вольтер, Гейне. Можно ли, в самом деле, представить, - продолжает Жуковский, - человека, если только он не нравственный урод, в котором могли бы совмещаться и уживаться такая смесь и пестрота убеждений, противоположных склонностей и направлений, высоких доблестей и низменных страстей, мучительных сомнений и колебаний?" [В. Жуковский. Омар Хайям и странствующие четверостишия. 1897, с. 320.] Французский ученый, переводчик его четверостиший, Ж. Б. Никола писал: "Хайям, по природе нежный и скромный, предавался больше божественным созерцаниям, чем радостям светской жизни. Эта склонность к божественным размышлениям, а также метод изучения, делали из него мистического поэта, философа, одновременно скептика и фаталиста - одним словом, суфия, подобно большей части восточных поэтов" [Ж. Б. Никола. Четверостишия Хайяма. Париж, 1867, с. 37.]. Писать о Хайяме трудно, и трудность эта усугубляется тем, что о нем создано много научных и художественных произведений, как об одном из самых популярных поэтов мира. На различных языках написаны повести, романы, поэмы, драматические произведения, созданы кинофильмы, просто жизнеописания, научные исследования. Образ Хайяма в них выписан совершенно по-разному, потому что в четверостишиях, приписываемых Хайяму, много противоречий. Кроме того, толкование произведений Хайяма во многом зависит от мироощущения и мировоззрения авторов. Одни воспринимают рубаи Хайяма как гимн человеческой свободе, воспевание радостей земной жизни, другие толкуют их как выражение мистической любви к абсолютному божеству, суфийское обращение к богу, третьи - вместе с его идейными противниками - превращают его в вульгарного проповедника пьянства и разврата, в гедониста и скептика, являющегося отдаленным предшественником буржуазной декадентской поэзии. Современная истинная наука опровергает и то и другое. Она утверждает, что Хайям не был ни суфием, ни правоверным мусульманином, но также не был ни гедонистом, ни скептиком. Он любил земную жизнь, стремился глубже ее понять и поставить науку на службу человеку, побольше взять у жизни, побольше наслаждаться ее благами. Этическим идеалом его была личность вольная, свободомыслящая, чистой души философствующий человек. Главные черты этого человека - мудрость, любовь, жизнелюбие и бодрость. Эти качества неустанно на разный лад и воспевает Хайям в своих четверостишиях. Часто прибегая к образу вина, он превращает его в яркий символ жизнелюбия и веселья, в тайный язык жизнелюбов или же в стрелу, ранящую в самое сердце ханжей - духовенство, фанатиков и суфиев-мистиков. Он пьет, но это воспринимается читателем как протест против существующих в мире порядков, против властей, против всех видов духовного и физического угнетения, против бога, против своей эпохи, что собственно так и было. Первое и главное достоинство автора "Заклинателя змей" и "Башни молчания" в том, что он правильно разобрался в сложной душе великого Хайяма и сумел показать его ярко и убедительно. Конечно, ильясовский Хайям не живет без вина и красоток, но это отнюдь, во-первых, не цель его жизни, во-вторых, его отношение к ним совершенно не то, чтобы можно было его упрекнуть в нечистоте намерений, в подлости души или хотя бы в склонности к пустым забавам или низменным чувствам. Он, наоборот, как странная и исключительная для своего века личность, пьет, но не одобряет вино: если привязывается к девушке, даже падшей, то привязывается к ней всем сердцем, высокими помыслами, чистой любовью и остается верен до конца дней своих этой любви (Как, например, к Ферузэ, Рейхан, Экдес) или же брезгливо отвергает их - Туркан Хатун, Сорейю. И очень убедительно звучат слова в устах поэта: "Если кто-нибудь через сто или тысячу лет назовет меня беспечным гулякой, поэтом пьянчуг, пусть знает: я плюю ему в глаза! Отсюда, вот с этого места. Попадись он в наше время, посмотрели бы мы, что из него получилось". Эти слова, вложенные в уста поэта писателем Явдатом Ильясовым, убедительны после описываемых в повестях событий и звучат в унисон со следующим четверостишием самого Хайяма: Пусть пьяницей слыву, гулякой невозможным, Огнепоклонником, язычником, безбожным - Я верен лишь себе, не придаю цены Всем этим прозвищам - пусть правильным, пусть ложным. Один из художественных исследователей Хайяма художник-чеканщик Вячеслав Сидоренко создал серию чеканных работ на темы четверостиший Хайяма, которые назвал созвездием. В центре созвездия гигантская фигура - символическое изображение Омара Хайяма. Мощная корневая система намертво связала человека с землей, нижняя часть его тела одеревенела и стала похожей на корявый ствол могучего дерева. Человек зажат в узком пространстве, и тем сильнее мы ощущаем тяжкий гнет его жизненных обстоятельств. Но, неукротимый, он тянется вверх, к звезде, стремится к ней на крыльях своей мечты, невзирая ни на что. И если дотянется, обязательно подарит ее людям. Сколько звезд-жемчужин подарил человечеству Хайям! Он мечтает и стремится к самому главному - к торжеству справедливости, к счастью людей на земле, при земной жизни, к самому заветному. Когда б я властен был над этим небом злым, Я б сокрушил его и заменил другим. Чтоб не было преград стремленьям благородным И человек мог жить, тоскою не томим. В повестях Я. Ильясова четверостишия поэта рождаются в жизненных ситуациях. Суровая жизнь... Суровый холст... Чеканные композиции... И каждое из рубаи не похоже на другое, в каждом - вымученный, выношенный тяжко кусочек жизни Хайяма... Жизнь человека, его - да и не только его - эпохи. Проблема "время и Хайям" решена писателем верно. Ильясовский Хайям не правоверный мусульманин, но и не мистик. Его Хайям - оптимист и гуманист, желающий в чем-то сколько-нибудь опередить свое время. Писателем проделана огромная работа по изучению окружения Хайяма, его эпохи, различных религиозных толков и философских течений и не только это, но и уровня развития точных наук - математики, астрономии и так далее. Писатель очень умело, иногда одним штрихом, показывает целые течения, проблемы эпохи. От этого книга становится очень познавательной и приобретает, я бы сказал, двойную глубину, одну - для массового читателя, другую - для просвещенного в этих вопросах читателя или специалиста - историка, филолога-востоковеда. Так, например, вводя в действие шейха Аламута Хасана Сабаха и его исмаилитов, он ничего не разъясняет про них, и вначале для читателя как будто непонятны их цели, учение. Описанием этих подробностей писатель снизил бы художественный уровень повестей, увел бы читателя в сторону. Но специалист, читая строки об этих событиях, конечно, понимает их глубже, и получается, что Книга для массового читателя интересна, а для осведомленного - вдвойне интереснее, потому что все исторические личности знакомы сведущему в области истории Востока, они оживают под талантливым пером и надолго запоминаются. Книга написана талантливо, хорошим сочным русским языком, в меру с восточным налетом, писатель не увлекается экзотикой, однако в манере изложения достаточно и к месту пользуется восточной манерой. Автор повестей - в меру и к месту - вводит в текст цитаты из исторических и научных сочинений различных восточных и западных авторов. Особенно уместно он вставляет четверостишия самого Омара Хайяма. По правде говоря, у меня тоже когда-то была мечта написать что-то художественное о Хайяме. Когда я в 1966 году написал книгу о жизни и творчестве Хайяма, некоторое время меня не покидала мысль о том, чтобы написать книгу и показать в ней рождение если не каждого, то хотя бы отдельных рубаи в зависимости от жизненных ситуаций. И эта заветная мечта исполнилась. Ее мастерски воплотил Явдат Ильясов, и я очень этому рад. Думаю, что эта книга будет достойным памятником классику мировой литературы и науки Омару Хайяму, непревзойденные четверостишия которого пронесли через века передовые антиклерикальные, гуманистические и материалистические идеи, не говоря уже о его замечательных научных открытиях, сыгравших важную роль в развитии мировой научной мысли. Этими повестями Явдат Ильясов поставил памятник не только Омару Хайяму, но и себе. Он хотел создать трилогию о Хайяме и горячо приступил к работе над второй повестью, которую назвал "Башней молчания". Однако, к великому сожалению, она осталась не законченной. Смерть оборвала жизнь писателя в самом расцвете его творческих сил. Здесь, наверное, уместно сказать несколько слов о Явдате Хасановиче Ильясове. Родился он в 1929 году в селе Исламбахты Ермекеевского района Башкирской АССР. Учился в педагогическом и художественном училищах. Работал учителем, в редакции газеты "Комсомолец Узбекистана", заведовал отделом поэзии в журнале "Звезда Востока". С 1949 года начали появляться в печати стихи и рассказы Я. Ильясова. В 1956 году вышла первая повесть "Тропа гнева". Это определило место его в литературе как автора исторических произведений. Его книги "Согдиана", "Стрела и солнце", "Пятнистая смерть", "Черная вдова", "Золотой истукан", "Месть Анахиты" были тепло встречены читателями, высоко оценены литературной критикой. Он сумел в своих произведениях рассказать о далеких временах, создать образы сильных, честных людей, которые шли на подвиг во имя счастья своего народа, своей родины. Эти книги далеко вышли за пределы республики. Их читают во всех уголках нашей великой многонациональной страны. Большим успехом пользовался фильм "Канатоходцы", поставленный по сценарию Явдата Ильясова. Он плодотворно работал в области художественного перевода, перевел на русский язык произведения узбекских, татарских, каракалпакских поэтов и прозаиков, внося посильный вклад в развитие общей советской многонациональной литературы. Особое место занимают в творчестве Явдата Ильясова его повести о великом классике мировой литературы, поэте и ученом Омаре Хайяме. Это "Заклинатель змей" и "Башня молчания", которые вошли в данную книгу. Повесть "Заклинатель змей" переведена на многие языки народов нашей страны и за рубежом. Книга "Башня молчания" осталась не законченной, но и в таком виде она захватывает читателя, как и другие его произведения, постановкой морально-этических проблем, вечных для человечества, и заставляет задуматься над многими проблемами современности. Шаислам Шамухамедов, доктор исторических наук, лауреат международной премии имени Фердоуси 75