и вернуться домой. Доброга предлагал навечно завладеть ничьей рекой и построить не временную заимку, а новгородский пригород и жить в нем по Новгородской Правде, а не как лесные звери! В новый пригород не пускать старых бояр! Сами повольники сумеют быть боярами не хуже городских! Быть пригороду, и под него поставить всю реку с верховьями и низовьями! Меткие слова доходили до сердца ватажников, и им казалось, что они сами так думали. Кругом них теснился дикий Черный лес с болотами и безлюдными чащобами, поднималась безыменная река, заливая берега, а они кричали, гордясь собой: - Быть тому! Так сделаем! Доброга лелеял свою мечту в лесах долгими зимними ночами, под свист вьюги и под волчий вой. Он мечтал о новой вольности на новых землях. Наконец он открылся, и его никто не осудил. Он мечтал не о своем благе, но об общем. 3 Утренняя заря светлая и веселая. От одного слова "утрянка" на душе делается хорошо. Все птицы встречают утрянку песнями, а вечером и ночью поют редкие птицы. Но для человека все же самое сладкое время приходится на вечерние зори. И любовные песни, и речи человека звучат вечером, а не утром. Пал на огнище разбился на костры, дотлевали толстые кряжи и пни. В сумерках кучи углей рдели, как в печных жерлах. Запоздалое пламя струилось красными ручьями. Сытые огни не бегали, а ползли. Пал утомился и дремал. Одинец сидел на высоком берегу. Рядом с крупным мужиком Иля казалась ребенком. Одинец молчал. Он уперся локтем в колено и воткнул в бороду кулак. Длинные волосы упали на лоб и закрыли глаза. Иля сочиняла песню и мурлыкала, как сытая кошечка. Она ладила себе новую семью. - Слышишь, любый? Он слышал. Он чуть покачивался, идя следом за тихой песнью. На реку падали птичьи табуны. Вместе с водой плыли темные стаи гоголей, чернеди, крохалей. В сутемках, как льдины, белели пары строгих лебедей. Доброга и Заренка тоже сидели на берегу. Девушка строго спрашивала ватажного старосту: - Поклянись Землей, что ты не говорил водянице лебединых слов! Доброга смеялся: - Не было того. Я и слова-то не знаю. - А видел их? Признайся! - Видел. - Какие они? - Найдем тихое озеро, выберем лунную ночку, сама увидишь. Девушка рассердилась: - На что мне они? - и опять взялась за свое: - Поклянись! Доброга убеждал девушку, как дитя: - И что они тебе дались? Что тебе в них? Любушка моя, ты сама лучше всех водяниц. Ты и красива, и в тебе живет живое сердце, а в водяницах только видится. - Но почему же ты, как только проснулась вода, начал кашлять, точно прошлой осенью? Твоя водяница проснулась и сушит тебя. Чего не сделаешь, чтобы успокоить любимую! Уважаемый людьми ватажный староста, простому слову которого свято верил каждый повольник, торжественно поклялся девушке, что на нем нет водяного зарока. Хворь же у людей бывает. Солнышко прогреет тело, и болезнь пройдет. Глава пятая 1 Доброга увел вниз по реке почти пять десятков повольников. Они плыли на трех расшивах и в них спали. Из дернин были устроены очаги, чтобы готовить горячее на ходу. Река разлилась широко. В петлях она била и рвала берега, на которых без конца и края толпился Черный лес. На каждой расшиве сидел свой выборный староста. Парни, которые зимой шли дозорными, выбрали Одинца. Сувор и Радок не узнавали в Одинце своего былого друга. До убийства нурманна он был горяч и скор на руку, любил меряться силой и в одиночном бою и в общем, стена на стену. Каким он был прежде, не просто отдал бы он Доброге Заренку. А вот теперь согласился, сам взял себе Илю и на ватажного старосту зла не имеет. Одинец прежде всех брался за тяжелую работу и последним ее оставлял. Другие трудились с отдыхом, а он был как железный. Ватажники научились почитать его за труд и за скупое, веское слово. Его ровесников старшие звали парнями и малыми, а Одинца окликали лишь по имени. Расшивы шли вниз от Доброгиной заимки, как называли свое первое пристанище ватажники, без отдыха четыре дня. Одинец старался перенять у Доброги его мастерство чертить на бересте. Сидя на корме своей расшивы, он рисовал речные петли и отмечал притоки. Понемногу получалось. Что же, и Доброга не в один день научился. Эх, Доброга, Доброга!.. Одинец сказал себе, что у него с Заренкой не любовь была - детская забава. И все тут. Он не хотел думать другое. Ватажный староста шел на передней расшиве. Вдруг там подняли весла, а Доброга замахал шапкой, торопя задних: - Наддай! Раз! Раз! 2 Берега расходились, и на правом виднелся дымок. Из воды торчал затопленный ракитник, за ним молодой прозрачной листвой зеленел березняк. Дым был густой, как от сырых дров. Расшивы разогнались, проскочили кусты и врезались в мягкую землю. Повольники соскочили в воду и выхватили расшивы подальше, чтобы их не утащила река. Доброга приказал: - Не спеши!.. Берите щиты, надевайте шлемы. Неизвестно, что там за люди. Могут и побить, если подойти зря. Ватажники тихонько пошли берегом. Сколько там есть людей и кто они - лучше их застичь ненароком. Вдруг где-то впереди закричал человек, слов не разберешь. И в другом месте закричали. В березняке было тихо. Даже птицы молчали. Повольники переминались с ноги на ногу. Доброга потихоньку сказал: - А заметили нас... Повольники сошлись теснее и наставили рогатины. За березняком сразу открылось чистое место с широким обзором. Так вот оно что! Это же мыс. Повольники пришли по левой реке, а вправо была еще река. На конце мыса лес был сведен, деревьев почти не осталось, торчали острые, будто срезанные бобрами пеньки. Земля была утоптана, на жердях висела рыба, а дым тянулся из длинного берестяного балагана. Маленькие лодочки бежали далеко ниже мыса. В них люди махали веслами, как муравьи ножками. Лодочки бежали быстро. Скоро они превратились в точки и скрылись за поворотом. Что же это за люди и почему они так испугались? Повольники положили ненужное оружие и разбрелись по чужому стойбищу. Берестяной балаган оказался рыбной коптильней. В земле нашлись засольные ямы. И вблизи валялись кожаные мешки, шитые жильными нитками, набитые солью. Хорошая находка! На берегу лежала лодочка, такая легкая, что ее поднял один человек. Лодочка была сплетена из прутьев и обтянута просаленной кожей. Вот и гадай, что за люди здесь? Кожа на мешках и на лодочке была похожа на нерпичью. Но откуда в реке нерпа? Под березами стояли избушки бежавших хозяев, устроенные из жердей, упертых комлями в землю и сверху связанных ремнем в пучок. Одни покрывала береста, а две были обтянуты кожей, как лодка. Эти рыболовы, видно, не мастера работать топорами. Что за жилье! Одну избушку Сувор приподнял и развалил. Повольники привыкли думать, что, кроме них, в Черном лесу никого нет. Вот и нашлись другие люди, и чужие, неведомые, как река. 3 Никто не заметил, откуда среди своих оказался чужак. Он свалился как с неба. Среднего роста, крепкий, с желтоватой кожей и с редкой черной бородой, чужак ходил среди повольников. Они ему не препятствовали: хочешь не хочешь - хозяин! Его спрашивали, но он не отвечал. Трудно было понять, стар он или молод. Волосы были блестящие, со лба до темени тянулась лысина. Лицо же гладкое, без морщин и походка легкая. На чужаке были штаны из оленя и меховой кафтан, а ноги босые. Чужак начал сердиться, подобрал палку с прикрученным острым и тяжелым оленьим рогом. Повольники смеялись: - Вот так топор! - но сами расступились. Хватит по лбу, не поздоровится. Не драться же с ним. Рыболов что-то заговорил, показывая на реку рукой и грозясь оленьим рогом. Было понятно, что он хотел прогнать повольников. - Чего шумишь, когда нет силы? Надоел, - сказал Сувор и взялся за рогатину. - Сейчас я тебя укорочу! Рыболов поймал рогатину за конец и так махнул рогом, что едва не достал Сувора. Сувор озлился и хотел кольнуть рыболова, но тот увернулся с криком и угрозами. Повольники потешались и подзуживали обоих. Вмешался Доброга: - Не тронь его, не дразни! Сувор опустил рогатину; опомнился и рыболов, понимая, что силой ему не взять. Чужак бросил рог, подступил к Доброге и принялся о чем-то толковать. Староста вслушивался, но не поймал ни одного знакомого слова. Староста поманил рыболова к мешкам и попробовал соль. Она горчила, но была достаточно хороша. - Откуда берешь соль? Рыболов слушал, склонив голову набок. Чужой - что немой и глухой. С ним приходится говорить руками, и он должен понять, что его не хотят обижать. Доброга вытащил нож и показал, как он режет. Пальцами и словами староста объяснил рыболову: - Тебя не будут резать, не бойся, не будут резать. Рыболов сморщился, растолкал повольников и подобрал свой рог. Подражая Доброге, он тыкал в рог пальцем, а старосте в лоб и отмахивался: - Ты меня не будешь бить, и я тебя не буду! Повольники смеялись: - Ишь, ты! Понимает. Стало быть, не драчливый. Но тут рыболов оглянулся и показал Сувору кулак. Доброга позвал парня: - А ну. Миритесь. Сувор протянул раскрытую ладонь, но рыболов не понял. Доброга хлопнул по ладони Сувора. Рыболов улыбнулся и протянул свою руку. Вздумав показать силу, Сувор сжал руку рыболова. Но хотя ладонь чужака была меньше Суворовой, она не поддалась. После испытания силы рыболов совсем осмелел, распахнул кафтан и достал точеную кость, вроде ножа. Ручка хорошая, красивая, но клинок костяной не так режет, как железный. Чужак отдал нож Доброге. Староста поцарапал кость своим ножом, чтобы чужак видел, как жесткая кость уступает железу, и подал нож рыболову. Тот прикусил клинок зубами - что это за вещь? Староста показал, что дарит. Чужак обрадовался и погладил Доброгу по руке. На мысу назначили дневку. Повольники разложили костры и в охотку поели рыбы из ям: давно не пробовали соленого. Доброга не отпускал рыболова. Показывая на себя, староста твердил свое имя: - Доброга, Доброга, вот он. Я - Доброга, - и наконец-то добился своего. Рыболов показал на него пальцем и затараторил: - Добр-ога! Доб-ро-га! Доброга! Рыболов смеялся и был, видимо, доволен. Он гладил старосту по голове и повторял его имя. Друзья! После этого было уже легко добиться от чужака, как его зовут: Биар. Скажут "Биар", он повернется и покажет на себя, кивает и подтверждает: - Биар, Биар. Биара посадили к котлу, дали ложку и накормили. После еды Биар повел Доброгу и тех, кто из сотрапезников пришелся под рукой, в глубь березняка, мимо берестяных балаганчиков. В лесу Биар залез в берлогу под кучей валунов. Вскоре он вышел из берлоги с тремя людьми. Вот что! Здесь тайник, в который укрылись те, кто не успел убежать по реке. Из троих одна была молоденькой женщиной, чем-то похожая на Заренку, смуглая кожей, темноволосая. Только глаза у нее чуть косили и она была меньше ростом, чем Доброгина любушка. По длинному узкому ходу проползли на четвереньках в обширную, сухую пещеру с песчаным полом. Вверху, для дыма и света, в щели меж камнями были вставлены обрезки березовых дуплистых стволов. Здесь, видимо, люди зимовали, а зимуя, не одну рыбу ловили: в пещере было подвешено немало хороших свежих шкурок пушного зверья. Дорогие шкурки... Будь драка - они достались бы ватаге. А коль дело кончилось миром, так пусть каждый без помехи владеет тем своим добром, которое взял своим трудом. Глава шестая 1 С Биаром разговаривали на всех языках, какие только знали ватажники. С ним толковали и по-чудински, и по-еми, и по-веси, и по-вепси. Из этих наречий большая часть повольников знала хоть несколько слов. Нет. Будто что и похожее толковал Биар, но ни он не понимал, ни его не могли понять. А Доброге хотелось узнать многое. Зверь нерпа, из шкур которой были сшиты мешки с солью и чьей кожей были обтянуты и лодка и два балагана, не водится в реках. Нерпа живет в озере Нево и, как слыхали новгородцы, плодится также и в соленых морях далеко за озером Нево. Из разговоров с Биаром поняли, что вниз по реке живут еще такие же люди, как рыболов. Узнали, что безыменная река, на которую вышла ватага, называется по-биаровски Вагой, а та река, в которую втекла Вага у мыса, носит имя Вин-о, стало быть - Двина. У Биара не нашлось ни одной железной вещи, и это очень занимало ватажников. И оружие, и снасти, и весь ловецкий припас были костяные и каменные, из кремня. Ничего не скажешь, все сделано хорошо, добротно: и крючки, и шилья, и ножи, и гарпунные насадки для крупной рыбы. Но разве же сравнишь с железом! Биар рубил каменным топором березу. Тяпал, тяпал, тяпал - без конца. А Сувор такую же березку снес в два удара. И еще одному ватажники дивились: Биар знал, что такое кремень, а что кремень огненный камень, было Биару невдомек. Доброга велел плыть дальше. Биар вместе с молодой девушкой, ее звали Бэва и она была дочерью Биара, погрузился на расшиву старосты. Бэва принесла с собой корзинку, обмазанную глиной, и запас угольков, чтобы кормить огонь. И верно, без железного огнива из кремня не выбьешь искру на трут. Река Двина оказалась большой, полноводной, не как Вага, хотя и Вага в половодье казалась не меньше, чем Волхов. Биар знал Двину и показывал, как лучше срезать петли и держаться на стрежне. Ночевали в местах, которые указывал новый друг. Встречали вежи, подобные тем, что были на мысу, но людей не видели. На третий день повольники отошли от ночлега и заметили, что снизу поднимается целое войско. Не менее двух десятков больших лодей заняли стрежень, а вблизи берегов, по слабому течению, бежали, как утки, вереницы малых лодок. Повольники затабанили веслами и поставили расшивы рядом. Они спешили вооружиться, хватались за шлемы, у кого они были, напяливали кольчуги. Нежданно получилось - и никто не мог сразу найти нужное, вдвоем и втроем хватались за одно. Кто успел натянуть спущенную тетиву, у того нет стрел. Другой искал щит, а сам на нем топтался. На Доброгиной расшиве было больше порядка, но и на ней опоздали. Вверх по Двине забежали легкие лодочки и охватили повольников. На каждой лодке двое гребли широкими веслами, а трое или четверо натягивали луки. Доброга кричал: - Береги гребцов! Прикрывайся щитами! А стрелы уже летят!.. На крайней из трех ватажных расшив опустились сразу два весла с одной стороны - и не поднялись. Расшива повернулась, и ее, как бревно, потащило течение. Еле справились. Кто не успел вооружиться, тот присел на дно, прячась за бортами. Большие лодьи приблизились, и от них, как рои шершней, помчались стрелы. - К берегу, к берегу греби! - распоряжался Доброга. Он стоял на носу своей расшивы в шлеме и в кольчуге, а Заренка двумя щитами прикрывала его и себя. Все три расшивы повернули дружно. Одна большая лодья оказалась между повольниками и берегом. Расшива Одинца ударила в нее, пробила легкий кожаный борт. Лодья перевернулась, и расшива прошла над ней. За кормой, как гагары, из воды выскакивали головы чужаков. Ватажники с размаху выбросились на пологий бережок, выскочили кто в мелкую воду, кто на сухое, и повернули расшивы бортами к воде, чтобы укрыться. А на реке вопили и гомонили чужаки. Нестройно свистели в дудки и стучали в бубны. И большие и малые лодьи тучей нависали над берегом. На твердой земле повольники опомнились, взялись за луки, начали выцеливать по-охотничьи и, выпустив десятка три стрел, отогнали чужаков от берега. А и много же чужаков! Обойдут лесом, набросятся разом с воды и суши, тут и конец. Ватажники бросились рубить деревья для засеки. Валили деревья и злились с каждым сбитым деревом, кляли друг друга за беспорядок, за растерянность. Расшивы захламили, многие только на берегу добрались до своего оружия! У четырех ватажников были прострелены шеи, у пятерых стрелы засели между ребер, а трое были ранены в живот. Эти плохи, выживут или нет - неизвестно. На счастье, чужаки имели легкие стрелы - не с железными, а с костяными насадками. Чужаки-лучники били метко и часто, но их стрелы не могли пробить голову или застревали в теплой одежде. Повольники устроили засеку, но их гнев не утихал. Тот, кто под тучей стрел только что прощался с жизнью, теперь сосал ладонь, проколотую стрелой, и требовал боя. Чужаки издали посылали стрелы, которые без силы падали около ватажников. Одинец зашел в воду по колено и до плеча растянул длинный двухаршинный лук, подарок Изяслава. Тяжелая полуторааршинная стрела пролетела над водой, до перьев вошла в кожаный щит, и пораженный чужак упал в воду с большой лодьи. Одинец послал вторую смертельную стрелу. Чужаки отгреблись еще дальше от берега. Мужик хотел еще посчитаться за товарищей и за свое разорванное ухо, но Доброга позвал его: - Будет. Не мечи стрел, береги. 2 Из леса потянуло дымком, за засекой кто-то ходил. Два десятка повольников обошли засеку по воде, бросились в лес и заметили чужих. Сувор настиг одного из них и уложил краем щита. За остальными не погнались, из страха попасть в засаду в незнакомом месте. Подобрали оружие, брошенное убежавшими чужаками: гладкую, как цепилка от цепа, палку со вставленным в толстый конец моржовым зубом, еще дубинку с прикрученным жилами большим острым кремнем, и олений рог на палке, похожий на тот, с которым Биар вышел к повольникам на мысу. Нашлась мазанная глиной корзинка с горячими углями, тоже похожая на биаровскую. Только тут хватились повольники: а где же сам Биар с девушкой Бэвой? Их не было, они убежали, а как и когда, того в общей суматохе никто не видел. Повольники рассматривали оружие чужаков. Плохое. От него достаточно одной кожаной подкольчужной рубахи, не то что кольчуги. Сделано хорошо, прочно, но против железного ничего не стоит. Чужаки не выдержат рукопашного боя. А чтобы укрыться от стрел, Доброга придумал на борта расшив набить еще по две доски, для весел прорубить дыры и сверху прикрыться плетнями из веток. Раненых уложили на хвойные постели и залили раны топленым жиром. Заренка держала на коленях голову своего двоюродного брата Радока. Радоку стрела угодила в бок. Вырвали ее. Парню плохо. Едва слышным голосом он просил, чтобы сестра спела любимую и грустную новгородскую песнь: Ты скажи, расскажи, расскажи, не забудь, передай, повести всему людству. От отца не скрывай, от братьев не таи, матке слово снеси. Что пропал я не зря, не сглупа потонул, не в болоте загряз, не в гульбе я пропал. Сговорился я сам с Черным лесом глухим, обженился я сам на широкой реке. Доброй волей пошел, доброй волей гулял, доброй волей все взял. Радок смотрел в вольное небо и шевелил губами. Ему казалось, что он тоже что-то поет. Но ему мнилось, что кругом не товарищи, что он лежит не на мягкой хвое и не воздухом дышит. Его колыхала прозрачная, мягкая, теплая волна, и он опускался в подводное царство. К нему склонялись и его ласкали водяные розы. Он уходил глубже. Из чашечек роз выплывали красавицы, обнимали парня белыми руками, и он не мог насытиться счастьем... Сговорился я сам с Черным лесом глухим, обженился я сам на широкой реке. Доброй волей пошел, своей волей гулял, я сам долю нашел, сам ее я и взял... Вода холодела и темнела. Радок затрепетал, искал и прижимал к себе невиданную красавицу, чтобы согреть сердце о сердце, приподнялся, глядел не мигая, но более не видел. Сестра прикоснулась к спокойному лицу и смежила брату веки. Роняет теплые женские слезы. На руках Или другой повольник прощался с жизнью. 3 Повольники трудились без отдыха всю короткую ночь, нарастили борта расшив и наготовили плетней. Теперь и настоящей стрелой не пробьешь, не то что слабой костяной. Можно сталкиваться на воду и считаться с чужаками за своих покойников. Из раненых семеро уже похолодели, а двое выходятся или нет - кто скажет. В лесу за засекой, где стоял дозор повольников, было спокойно, и река против случайного стана опустела. Но чужаки не ушли. На том берегу над деревьями и кустами поднимались дымки от костров. Бубны стучали и там и в лесу этого берега. Пересвистывались дудки. Чужаки переговаривались. Доброга на одной расшиве выплыл на стрежень. В излучине ниже стана были причалены большие лодьи чужаков. Доброгу заметили. Чужаки бежали по берегу и лезли в лодьи, готовясь отчаливать. Часто и тревожно били бубны. Выше стана прямо на реке стояли на якорях пять больших лодей. Около них, как собаки на поводках, держалось десятка два маленьких лодок. Двину берегли с обеих сторон и держали повольников в осаде. Доброга вернулся на стан. Повольники обсуждали, как им быть. Выждать, чтобы дело само показало? Чужаки дождутся, когда ветер потянет с берега, зажгут лес и выкурят на воду... И кто же знает, не послали ли они еще за своими? Лучше тотчас, первыми напасть, не теряя времени попусту. И так и так - драться. Да, быть бою. Три расшивы, укрытые от стрел, смогут смять и потопить большие лодьи чужаков. Одну уже разбили. А о малых лодочках и судить не приходится. На воде верх будет за повольниками, хотя их осталось лишь четыре десятка, а чужаков будет несколько сотен. Повольники судили правильно, и Доброга соглашался сначала напасть на верхние лодьи, потом смять нижние. Чужаки сами разделились. Побить - побьем. А дальше что? Некоторые товарищи предлагали вернуться на свою реку, как привыкли называть Вагу. На ней места много и нет чужаков. Другие настаивали побить и покорить чужаков, взять выкуп и обложить погодной данью. Как случалось и на больших и на малых вечах, повольники разбились почти поровну и, отстаивая свое мнение, бранились и грозились. В увлечении одного столкнули в реку - хорошо, что на мелкое место. А бубны чужаков, будто принимая участие в споре, били часто и тревожно. Доброга крикнул: - Чужаки налетают! Чужаки! Горячие головы опомнились. А не вернуться ли к товарищам и не решать ли всей ватагой, как дальше поступать с чужаками? - Не любо с чужаками драться для драки, - сказал Одинец. Он до сих пор молчал. Его кафтан был в крови, разорванное стрелой ухо распухло, как гриб. - Мы здесь не для того, чтобы, как на льду, тешиться кулаками. Уж если драться, так чтобы был толк... Одинец не кончил - в лесу раздался чей-то крик. Прислушались. - Доброг-га! Доброга! Что же там за чудо? Кто зовет старосту? - Э-гей? Кто ревет? - Доброга! Доброга! А ведь это голос Биара! Староста перебрался через засеку и позвал рыболова. Тот выскочил из-за дерева и спрятался. Боится. Доброга бросил рогатину и меч и пошел безоружный. Биар выбежал навстречу. 4 Оказалось, что чужаки хотели говорить с повольниками, так Доброга понял Биара. Как говорить, не хитрят ли? Повольники приготовились к бою. Биар принес бубен, обтянутый с обеих сторон кожей, разрисованной фигурками медведей, оленей и собак. На стук биаровского бубна снизу выплыла большая лодья, полная людей. С нее Биару отвечали на бубне же, а остальные бубны замолкли, и на реке сделалось тихо. Чужаки были безоружные. Их лодья медленно и наискосок правила к стану. Гребцы стоя работали тонкими веслами с широкими лопастями, обтянутыми кожей. Лодья подошла так близко, что сделались видны жильные швы на кожаных бортах и лица чужаков. Они были смуглокожие, черноволосые, как Биар, с редкими бородами. Несмотря на теплый день, чужаки были одеты тяжело. У одних с плеч свисали плащи из мехов, собранных хвостами вниз, другие носили шитые собольи шубы. Блестели кафтаны из рыбьей кожи, узорчато расшитые цветными ремешками. Старшины. Они махали руками и показывали повольникам пустые ладони. В дымокурах потрескивали ветки, в лесу одиноко каркал ворон. Над рекой с писком вверх-вниз, вниз-вверх летали чайки. Около кожаной лодьи выскочила большая рыбина. Седой высокий старик, опираясь на длинную бело-желтую кость, переговаривался с Биаром. Биар, показывая на свои пустые руки и на лодью, старался объяснить, что не надо оружия. - Чужаки не боятся, и мы не трусливее их. - Повольники побросали топоры, луки, рогатины, выбросили ножи из сапогов. Кто был в шлеме, тот снял железную шапку. Доброга стащил с себя и кольчугу и вместе с Биаром звал чужаков руками и голосом. Лодья причалила, и люди попрыгали на берег. На борту остались гребцы и старик с костяным посохом. Один из чужаков заговорил. Чудно: Доброга понимал его слова. Он говорил по-вепси и внятно, хотя ломал слова. Те из ватажников, которые знали вепсинскую речь, тоже слушали. - Какие вы суть люди, - спрашивал чужак, - и зачем вы к нам пришли? Он разговаривал с Доброгой, а знавшие вепсинское наречие, переводили для остальных. - Вот оно какое дело. Он говорит, что чужаки узнали о нас от рыболовов, которые бежали с мыса. Дескать, неведомые люди тех рыболовов, которые не успели бежать, побили. Понимай, что мы убили Биара с Бэвой и еще тех двух. Вот и собрались чужаки, чтоб нас наказать и прогнать... - Когда они узнали от Биара, что мы никому худого не сделали, они его, Биара, послали к нам. - Говорят: напрасно мы у вас, а вы у нас людей побили сгоряча... - Говорят: не нужно убивать людей. А нужно ловить зверя и рыбу. В лесу и в воде для всех припасено много зверя и рыбы. - Говорят: хотите, будем еще биться. Не хотите, будем мириться. У вас горе, у нас горе. - Человек от бури гибнет, от мороза гибнет, от хворости гибнет, от старости гибнет. А один другого люди не должны губить... Кончилась речь вепсина. Доброга со светлым лицом повернулся к ватажникам: - Что же, други? Будем судить вечем или сразу решим общим голосом? Я так считаю: дело простое, нечего головы ломать! Одинец первым ответил, со всей силой отрубив рукой: - Чего же нам?! Мы и не хотели входить в чужую часть! На всех хватит и без того. Быть миру! - Быть миру? Быть миру и дружбе! Толмач что-то сказал старику в лодке, и тот махнул костяным посохом. Чужаки вытолкнули к Доброге какого-то человека, с ног до головы закрытого черными соболиными шкурками. Толмач пояснил: - Мы первые пролили вашу кровь. Мы даем вам женщину, чтобы она вам рожала новых людей. Из соболиных шкурок высунулась знакомая голова - это же Бэва! Доброга положил девушке на плечо руку и усмехнулся: - Девушка добрая, и ее должно принять. У меня есть жена. Пусть же она сама выбирает из холостых ребят, кого захочет. Толмач перевел. Путаясь в собольих хвостах, Бэва подошла к Сувору. Парень ее обнял. Мир закреплен! Чужаки побежали к повольникам и пустились обниматься. Старик в лодье поднял костяной посох и потряс им. Повсюду на берегах ударили бубны, и к стану ватажников побежали кожаные лодьи и лодочки. Кричат чужаки, радостно кричат, надо думать, одно кричат все люди, которые избавились от мысли о войне: - Не будет крови, не будет! Мир! Новые друзья натащили в стан повольников свежей рыбы, битой дикой птицы, икры в берестяных и лубяных туесах, угощали, не отставая, совали прямо в рот. Толмач рассказывал, что он, сам от рода вепсин, уже давно забрел в эти места и в них прижился. Народ здесь добрый, живет в низовьях Двины и на берегах того соленого моря, в которое впадает Двина. Этот народ зовет себя биарами. Слово же биар значит - человек. Биары - дети Великой Воды, богини Йомалы. Вверх по реке на нерест шли сильные косяки рыбы. Гладь Двины рябила несчетными спинами. В воде было тесно. Часть четвертая. У МОРЯ Глава первая 1 Новгородцы любили лес и, слыша о землях, где нет леса, не понимали, как может там жить человек. Лес давал зверей и птиц, деревья для изб, расшив, для оружия и снасти и пламя для очага, священного очага рода. Лес давал великую красоту, без него земля казалась бы плешивой, как темя хилого старца. Лес - сын Земли, так же как сами новгородцы. Они любили Землю, щедрую и добрую мать, она не отказывала в хлебе человеку, который умел полить ее своим потом. Все происходило от Земли, все рождалось в ее лоне. Земля держала на себе реки, озера и моря, зачинала и сладкие и горькие ключи, из воды которых выпаривали дорогую соль. Земля родила камень для очагов и дарила огненный камень - кремень. В своей заботе о человеке Земля собирала в болотах железо. Сотворяя человека, Земля дала ему крепкие кости от камня, мясо - от плодородной почвы и кровь - от воды. Вода в теле человека - соленая кровь сердца, вода в морях - кровь Земли. Далеко, за Черным лесом, за реками и озерами остался Новгород. Повольники плыли вниз по Двине к соленому морю. Вскоре еще одна река не меньше Ваги втекла в Двину, но с правого берега, и Двина расширилась, покрылась лесистыми островами. Обиармившийся вепсин Анг, который толмачил при заключении мира с биармами, показывал повольникам удобные протоки и рассказывал о биармах. У биармов нет города, они не нуждаются в городах. Они живут родами и малыми починками по морю. С весной многие поднимаются за рыбой по Двине, но далеко не ходят. И зимуют у моря. Редко кто остается так далеко на Двине ловить зверей зимой, как отец Бэвы Тшудд, которого ватажники по ошибке назвали Биаром. Тот же Анг объяснил новгородцам значение имени реки: Вин-о, освоенное новгородцами как Двина, значит Нежная, Тихая. Двина была широка и многоводна, куда больше Волхова. Встречались хорошие луга, а леса были хвойные, с березой, ольхой, ивняком. Дуб и клен, как под Новгородом, здесь не росли. Много речек и рек Доброга и Одинец наносили на свои берестяные листы, запоминая и изучая новый путь, а жилье встречалось редко и только вежи биармов. Расшивы повольников отошли от мирного стана, окруженные лодьями и лодками биарминов. Час от часу биармины отставали, оставались на местах, излюбленных для рыбной ловли. Через два дня не осталось никого, кроме нескольких человек на расшивах повольников. Они оповещали других биарминов, чтобы не вышло чего. Плыли свободно и мирно. На четвертый день Двина расширилась еще больше, еще больше рассыпалась на рукава. Течение почти не чувствовалось. Ватажники узнали еще одно значение имени реки Вин-о: Морской залив или Широкое речное устье. Расшивы прошли за последние острова, и повольники увидели, как берега загнулись и вправо и влево, а прямо, на полночь, более не было ничего, кроме чистой воды до самого края неба. Так они, первые из всех новгородцев, вплыли в новое море. 2 Ватажники черпали воду и пробовали: сладкая, как в озере. Но вода была не такая, как в озере Нево, где видно дно на страшной глубине. Здесь было так же мутно, как на Волхове. Даже Доброга никогда не видел морей, и сердца повольников волновались странным и необычным чувством. Морская даль манила и тянула. По воде катилась круглая добрая зыбь, море дышало, как грудью, и покачивало расшивы. Повольники отгреблись подальше от берега и вновь попробовали воду. Соленая вода, море! Над морем стояло чистое белое небо, и само море казалось белым. Кто-то бежал из моря навстречу ватажникам и резал воду высоким черным плавником, пряча тело в море. Кто же это? Не спешило ли морское чудо, чтобы напасть на людей? Биармины заволновались и показывали руками, что не нужно биться. И вепсин приказал, чтобы повольники не трогали морское чудовище, а поворачивали к берегу. Бежать? Да и не убежишь, вот оно. Чудовище отвернуло и мчалось между расшивами, чуть выставив черную спину с плавником. Одинец что есть силы метнул тяжелую боевую рогатину. И другие не опоздали: кто ударил рогатиной, а кто зазубренной острогой. Чудовище взметнулось и взбило кровавую пену. Широкий хвост рубанул по борту ближайшей расшивы, но доски уцелели, а железо пересилило. Зверь показал толстое серое брюхо, лег на бок и замер. Его подтянули за веревку, привязанную к остроге. Доброга вгляделся б свирепую морду со страшными зубами в пасти и пошутил: - Вот так касатушка-касатка! Слово-издевка, сказанное любимым старостой, понравилось повольникам. И прозвище "касатка", данное чудовищу в насмешку, навсегда пристало к злобному морскому зверю. Расшивы потащили касатку к берегу. Вдали же виднелись какие-то большие рыбы, над ними взлетали тонкие струи. Вепсин объяснил, что это тоже морские чудовища, которые бывают и в десять, и в двадцать, и в тридцать раз больше касаток. Уж не киты ли это, о которых повольникам приходилось слышать сказки? 3 У берега расшивы заскребли по камешкам днищами. Повольники выскочили в мелкую воду и выхватили расшивы. Стало быть, прибыли. А куда?.. Солнце белило небо и море. С земли подступал Черный лес, а между ним и морем оставалось ничейное место; голый каменистый берег подходил к земле со мхами и травами, которые покрывали первые древесные корни. В заливе обнимались море и земля и земля струила из леса ручей сладкой воды. Море ворожило, колдовски тянуло повольников. На опушке стояли две вежи биарминов, обтянутые кожей. Хозяева моря подошли к гостям. Повольники с моря не заметили жилья на берегах, а вблизи, как видно, жило немало биарминов: в залив вбегали лодка за лодкой. Биарминовский народ валом валил поглядеть на пришельцев. Давно ли засыпали стрелами? Добрые люди. Повольники кое-как вытащили на сушу касатку; биармины не помогали. Даже к мертвому зверю не каждый биармин решался подойти и на сухом берегу: водяные люди считали касатку воплощением зла. Самые храбрые мялись, мялись, а все же подошли. Они повытаскивали рогатины из жесткого тела и кое-как вырезали остроги костяными ножами. Они с громадным любопытством рассматривали железные насадки и щупали острые рожны. Поговорив между собой, биармины начали тыкать мертвую тушу и дивиться легкости, с которой железо вспарывало твердую шкуру. Они смеялись и махали тем, кто еще не осмелился подойти. Один биармин взял рогатину Одинца и просил руками, чтобы ему позволили метнуть. Что же, для хорошего человека не жалко, мечи. Биармин отступил шагов на сорок и сбросил меховой кафтан. Сутуловат, тело смуглое, чистое, руки длинные. Сильный мужик. Примеряясь, он взвесил в руке тяжелую рогатину и метнул в тушу. Хороший охотник, он всадил рогатину чуть ли не как Одинец. Будто не веря своим глазам, биармин подошел поближе - и охнул. Он поднял свое копье с костяным рожном и ощупал его. Тут-то и поняли самые медленные умом повольники очевидную истину: биармины никогда не видали железа! Доброга подозвал Одинца, Отеню, Сувора, Вечерку, Карислава, Игнача и Яншу и уселся с ними на опушке. Они за дорогу выделились умом и ухваткой, и староста хотел поговорить с ними. Чуть гудели сосны, биармины и повольники возились у расшив и около касатки. И белое море лежало без края, без конца, до самого неба. Нашелся конец Черному лесу, Земле и ватажной дороге. Доброге было и радостно и горестно. Теплый день, а его знобило. Он закашлялся, взявшись за грудь, а отдохнув, жарко заговорил с товарищами: - Богатые места, народ простой и добрый, с ним прожить без спора легко. Что же, браты, думаю, что не искать нам больше добра от добра. Смотрите, биармины совсем не знают железа. Мы им железо, они нам отплатят. Они богатые и своего богатства сами всего не соберут, нам позволят пользоваться всем. Думайте, думайте. Они со своим костяным оружием и припасом сколько зверя и рыбы берут, а сколько возьмут с железным! А мы и того больше наловим. Будем здесь садиться, по морю. Повольники глядели в бескрайное море и принимали все, что клал им в души умный староста. - Наш долг боярину Ставру мы легко отдадим. Но ватажникам зря не меняться с биарминами. Пока не рассчитаемся с боярином, всю мену будет вести ватага от себя. Эх, мало у нас железа! Не снимешь же с себя последнее. - Надобно домой в зиму погнать, - весело сказал Отеня, бывалый охотник. Он не хуже Доброги понимал великую удачу ватаги. - Чего же? Дорожка пробита, - поддержал Карислав, молодой повольник, который был лета на три старше Одинца и схож с ним силой тела и упорством души. - Поперву и собака плутает, а по затескам и глупый не собьется. Знакомый путик в Город, каждый дойдет, - подтвердил Вечерко. Доброга было закашлял, но, заметив Заренку, удержался. Она села рядом, и староста обнял одной рукой жену. А она положила мужу голову на плечо. - Ума, ума, браты, приложим ко всему, - продолжал Доброга. - Я так смотрю, что мы сюда налетели не коршунами и не воронами, чтобы выбить добычу и - долой. Нужно следить, чтобы кто из нас сглупа не обидел биарминов. Медведя рогатиной, соболя силком, птицу стрелой, землю сохой, а соседа бери сердечной лаской. - Верно говоришь. Мы будем крепки биарминовской дружбой, - за всех согласился Одинец. - А железо бы здесь поискать. Болот много. - Поставим избу, и ты отдохнешь от дороги, - тихо сказала мужу Заренка. Кончилась дальняя дорога. Пора рубить жилье, трудом брать землю и трудом овладевать новым морем. Глава вторая 1 В устье реки Тихой-Двины берега и острова лесисты. А на правом от устья берегу моря, который тянется на восход солнца, лес слабеет. На бугристых холмах березняк не растет ввысь, а кустится. В низменностях расползлись травяные и моховые болотистые луга, здесь биармины пасут свою остророгую скотину. В своем хозяйстве биармины не держали лошадей коров, овец, коз и свиней, к которым привыкли новгородцы. Для всего у биарминов была одна домашняя скотина - олень. Такие же олени водились в приильменских лесах, по Нево, Онеге и Свири. Новгородцы считали оленей диким зверем, а биармины сумели на диво приручить их пуще собак. Биармины и ездили на оленях, и доили, и брали с них мясо и шкуру. Повольники облюбовали удобное место на правом берегу Двины около самого устья, на большой протоке, рубили лес для изб и для тына, - хотелось прикрыться хоть небольшим острожком. Соседи-биармины ни на минуту не оставляли своих новых друзей. Закончив свои весенние ловли по Двине, биармины сотнями возвращались к морю и не сидели в покое. Они шныряли и на больших кожаных лодьях и на маленьких лодочках по всем извилистым протокам устья и по морю. Простой и добрый народ, честный. Каждая вещь из обихода повольников побывала в руках любопытных биарминов, но ничего не пропало. Вначале все же иной раз повольникам становилось боязно от многолюдства биарминов. Надобны или не надобны и острожек, и тын, кто же скажет наперед? А будет спокойнее. Строились с помощью биарминов. Карислав намашется топором и разогнет спину, а биармин тянется - Попортишь железо, мужик. Оставь. Мало-помалу биармины и новгородцы начинали понимать друг друга в простых делах, и приятель биармин твердил Кариславу: - Нет. Не попортишь. Нет, не попортишь. - То-то! Гляди у меня! Биармин смеялся, показывал на свои глаза и кричал: - Гляди меня, гляди меня! - Эх, да не так ты тяпаешь. Смотри, как нужно! Карислав показывал, как держать топор и как бить, чтобы щепа кололась крупно и железо не мяло, а резало древесину. А биармин вертелся около, припрыгивал в увлечении и крякал под удары: - Ах-а! Топ-пор! Ему не терпелось: - Давай топ-пор. Я! Я! У всех заводились друзья, звали по именам. Отеня сидел на бревне верхом и ошкурял стругом кору, а оба его приятеля, Киик и Дак, пристраивались рядом и не могли дождаться своей очереди. Бревно поспевало вмиг. Вечерко вырубал, паз в стеновом бревне, и мелкая пахучая щепа летела в глаза Рубцу. Вечеркиного приятеля прозвали так за борозду, которую медвежий коготь пропахал от виска до подбородка биармина. Рубец мигал от щепы, отдувал губы, но не слезал с бревна. Вечерко передавал приятелю топор, Рубец плевал в ладони по-новгородски. Приходила Вечеркина очередь щуриться и мигать от щепы. Биармины пригнали оленей и своими руками помогали вытаскивать бревна из леса и волочить из болота мох для конопатки избяных пазов. Не будь биарминов - и не поспели бы с такой дивной скоростью избы и острожек. По всему было видно, что биармины не знали злобы и вражды. Они привыкли к ватажникам, но к железу не могли привыкнуть. Они научились водить пилой, скрести стругом, тесать теслом и резать ножом, а все же твердое железо оставалось чудом, как в первый день. Уже давно оголел очищенный чайками костяк от первой убитой касатки. Биармины вытащили кости подальше на берег и обвели их низкой стенкой из белых голышей. Меж пустых ребер они натыкали острых жердей, чтобы показать, как разило железо страшного злого зверя. Биармины выменяли Одинцову рогатину на три сорока соболей, но никто из них не взял себе чудесное могучее оружие. Они поставили в каменном кругу кожаную вежу перед зубастым касаточьим черепом и в ней утвердили рогатину рожном вверх. Биармины намазывали рогатину топленым жиром, кормили железо: - Чтобы все касатки знали, что на них есть сила и управа. Ладно. Дайте срок! У вас будет железа вволю. А пока терпите и молитесь на рогатину. 2 Повольники справились со стройкой, и Доброга послал одну расшиву с десятком людей вверх по Двине на Вагу, чтобы дать о себе вести товарищам и узнать, как у них идет жизнь. В острожке от семейных стаек тянуло теплым женским духом. Биарминка Бэва принесла новгородцу Сувору в приданое не одни собольи меха. Что меха: их Су вор отдал в общую добычу ватаги в погашение долга Ставру. Бэва училась от Заренки и Или хозяйству, перенимала навыки и равнялась ухваткой, теша мужа заботой. Сувор привык к черным глазам, к смуглой коже и к косе цвета воронова крыла молодой жены, будто других не бывает. Ему первому пришлось дать вместе с биарминкой новгородский росток на берегу крайнего Белого моря. Будет дитя. Кругом молодой пары не переводились Бэвины сродичи. Сколько же их? Не весь ли каменистый берег моря? Биармины умели и любили считаться родством. Они находили свояков в самых дальних коленах и на досугах длинных зимних ночей, перебирая имена и прозвища, поднимались до двух первых людей, которых сотворила богиня Воды Йомала. Рубец сосватал Вечерке свою сестру. Дак отдал за Отеню дочь. Браки скреплялись общими торжествами. То ли биарминам было любо родниться с железными людьми, то ли они стремились к закреплению союза, - об этом мало кто думал, кроме Доброги, но все брали жен с охотой. Одинец же остался один. Его скорый брак был короток и нерадостен. Иля ушла к Кариславу, она не сжилась с Одинцом. На прощанье она сказала бывшему мужу: - Ты скучный, все молчишь и молчишь. И слава о тебе идет, и тебя почитают, а ты как холодянка-лягушка. Мне с тобой холодно. Как огонь не берет залитую головню, так и тебя не зажечь. Баба ушла к другому, а Одинцу все нипочем, будто ничего и не было. В одном Иля была права: с ней Одинец пусть был холоден, но другие не знали его холода. Верно говорится, что жене труднее угодить, чем миру. Одинец завладел кузнечной снастью, которую ватаги всегда берут с собой для нужных починок, и ему некогда было скучать за любимым делом. К нему приросли четыре биармина так прочно, что их не разлить бы водой и не оторвать клещами. Поглядел бы теперь Изяслав на подмастерье, которого он не раз хулил за небреженье к мастерству! Не пропали уроки зря. Одинцу наука пошла впрок. Вместе с помощниками-биарминами он нажег угля, построил кузничку и наладил горновые мехи. Он работал в охоту и без устали. Отпускал выщербленные пилы, зубрил и наново закаливал. Сваривал и наново перековывал треснувшие топоры, прямил и отгибал струги, острил долотья, правил ножи и делал любую работу. У повольников нашелся небольшой запас сырого кричного железа. Из него кузнец изготовлял самое нужное для биарминов - гарпунные и острожные насадки. Много другого наковал бы кузнец, который не забыл ни одного слова из умельческих наговоров при ковке и закалке всякой снасти. А где взять железо? Не пустить ли в горн ненужные железные шлемы, бронь, кольчуги, мечи и боевые топоры? Нет, нельзя! Ватажники решили сохранить дорогое оружие. Неровен час... А новгородец без оружия - что медведь без когтей и зубов. Своих биарминов Одинец учил ремеслу строго, как его самого натаскивал суровый Изяслав. У Одинца всякая вина была виновата, и его подмастерья-ученики не получали потачек. Среди мастеров строгость никогда не считалась обидой. Попались ли Одинцу особенно понятливые биармины, или каждый человек может хорошо учиться, когда всей душой тянется к знанию, но биармины делали быстрые успехи. Наука шла без лишних слов. Одинец не умел и не любил многословить. Каждое его слово гвоздем влезало в головы биарминов. Сходясь на общей работе, кузнечные подмастерья, которых звали Расту, Тролл, Онг и Болту, скорее друзей других ватажников осваивали новгородскую речь. И Одинец первым из повольников начинал все лучше понимать по-биарминовски. ...Ватажному старосте не пошли впрок дальние дороги, повольничья жизнь и морской берег. Не было здоровья Доброге. Его не оставлял кашель, его знобило. Он слабел телом и уже не примером, а одним ясным разумом держал ватажников в руках. Бывалый охотник боролся с болезнью, не хотел лечь в новой избе на скамью и забыться на мягкой медвежьей шкуре. Доброга и с повольниками и с биарминами на расшивах и на кожаных лодьях рыскал по Двине и по морю. А что дальше, там, за морем? Биармины рассказывали, что морские берега от двинского устья сначала расходятся, а потом поворачивают на сивер. У биарминов было предание о месте где от одного морского берега на другой, с восхода на закат, можно переплыть дня за два. Биармины не ходили в море далеко. А что же за тем, за узким местом? Говорят, что берега опять расходятся. Поплыть бы туда, поискать настоящий край Земли... А не другому ли придется рыскать в море? Доброга никому не признается, но все чаще задумывается: другие до него уходили из жизни, и ему припасена та же судьба. Никогда не бывало таких мыслей. Теперь-то только и жить с молодой женой, которую Доброга любил всей душой, как никогда никого не любил. Заренка же забыла ревнивые девические мысли о водяницах, ходит за мужем, ждет, что болезнь пройдет с зимними холодами, как было прошлым летом, и ни о чем дурном не думает. Она видит, что любый весел и счастлив, бодр духом. У него на щеках играет румянец, глаза ясней, чем у молодых. Да и не старый муж у нее. О конце помышляет тот, кто чувствует его приближение. И никому другому его не понять. Так лучше. Всему свое время, свой час. 3 Доброга любил зайти в кузницу, поглядеть как в горне горит яркое пламя и как яро рдеет железо. С наковальни, из-под большого молота, которым бьет подручный, сыплются звездочки искр, гаснут, за ними спешат новые. Малый молоток ходит указчиком. Мастер звякнет им по наковальне, - подручный понимает. На кузнецов хорошо смотреть. Биармины позавесили грудь и ноги кожей, волосы стянули ремешками, руки голые, черные от угля и окалины. Заправские кузнецы! Научаются железному делу и не в шутку, будут мастерами. Новгородской земли прибыло, новгородцы имеют в биарминах верных союзников, друзей и опору. Эх, подольше бы пожить! Здесь тоже будет пригород. Мал острожек, но дорог почин. Доброга подозвал Одинца. Они сидели рядом на сосновой плахе. Ватажный староста рассказывал, как он сызмальства бродил по Черному лесу, сколько троп топтал. Всякое бывало. Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться, - делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймешь. Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям. - Не так делаешь! - крикнул Одинец подмастерью. Показав Расту, что и как нужно, он вернулся к Доброге. А у того новое слово: - Мы с тобой хотели смешать кровь. - Смешаем. Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле между черными корнями выкопали ямку. Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной руки на другую царапнули одним взмахом. Братья опустились на колени и вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и закапала в землю. Товарищи накрыли братьям головы дерном, и оба громко клялись Небом и Ветром, Солнцем и Месяцем, Лесом и Водой, Стрелой и Мечом, Сохой и Серпом быть верными, поровну делить горе и радость, труды и добычу и все, что или в руки придет, или навалится, на спину. Сырая земля приняла братскую клятву вместе с кровью и навечно ее сохранит. Не вставая, Доброга сказал тихим голосом для одного Одинца: - Тебе оставляю все. Все и всех. Прими. - Приму. - Не разумом, сердцем прими. Не по клятве, возьми по любви. - Возьму, - шепнул брат брату. Вслед за Доброгой и Одинцом другие совершали священный и чтимый обряд побратимства. И парами, как Доброга с Одинцом, и по четверо вытягивали наперекрест руки над общей ямкой. Ватага слеплялась братской кровью и скреплялась торжественной клятвой. Ямку засыпали и обратно уложили дерн. Сверху полили сладкой водой, чтобы поскорее срослись травяные корешки, кругом поставили оградку из живых ивовых черенков. Глава третья 1 Оводы, пауты, слепни и хищная строка нестерпимо резали звериную шкуру. Мошка-гнус жгла губы, глаза и нежное вымя оленух. От муки мученической олени забежали в реки, и речные воды охладели. Поднялись толстые ночные и знобкие утренние туманы. Мошка ослабела, комар отяжелел, спрятались слепни-оводы. День укоротился. Окрепли свечи на сосновых ветках, хвоя потемнела. На Черный лес нашла Дрема. Лесная птица молча кормилась на зрелых богатых ягодниках Птенцы заматерели, равняются со старыми. Озерная и морская птица оторвалась от гнездовий, рыскала повсюду, жировала и сбивалась в стаи. Волчьи выводки учились выть вечерними зорями. С Ваги, от Доброгиной заимки, с вестями от братьев-повольников прибежала расшива: "На новом огнище не пропали хлебные семена. Из трубки выкинули сильный колос, и сильно наливает зерно. Быть урожаю, а нам быть с хлебушком". "Те товарищи, кто ходил вверх по реке от заимки, вернулись живы и здоровы. Они добрались до истока реки. Там, в озерах и болотах, среди сильных бобровых гонов, зачинается река. Там живет дикая весь. Весины с повольниками драться не дрались, но и дружбу не завязали. Повольники не стали ломать весинов и спустились назад по реке, а на реке весинов нет. Идя обратно, на хороших местах ставили избушки для охотничьих зимовок. Пушного зверя много". "По зимнему первопутку пошлют в Город обоз. С ним приказчик боярина Ставра повезет все, что дадут в счет долга. Обозу накажут вернуться назад до весны". Вестники привезли гостинец - сладкого лесного темного меда в липовых долбленках. Ватажники поспешили собрать все пушные меха, которые выменяли у биарминов и сами добыли. И скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя строгими наказами: "Чтобы обозные в Новгороде повестили весь народ: шли бы охочие люди на новые богатые земли, на свободные широкие реки. Шли бы смело люди всякого рода и племени, кто живет дедовским обычаем и по. Новгородской Правде". "Зимнему обозу привезти побольше железа. Железо брать сырое, в крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами". "Самим же посыльным вместе с расшивами на Доброгиной заимке не застревать, а возвращаться поскорее, чтобы не попасть в ледостав. И здесь богатые ловли, и здесь не хватает рук". Вверх по Двине пошли обе расшивы, высоко груженные пышным "мягким золотом". Они повезли еще один груз, самый дорогой, хотя гребцам не прибавилось работы: поясные поклоны друзьям-товарищам, а родным - земно-любовные: Поминая Радока, плакали Заренка и Сувор. Еще горше Заренка плакала, вымаливая теплое родительское прощение девичьего самовольства. А вытерев слезы, она просила передать отцу и матери, что их дочь счастлива с нечаянным и негаданным мужем, с ватажным старостой Доброгой, и не желает себе никакого иного счастья... 2 И Доброга не желает другого счастья. Если бы человек мог заставить реки течь назад и сумел сам жить сначала, Доброга своей волей выбрал бы и повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости. Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой алой кровушкой лесные мхи и речные пески! Ничуть не страшно ложиться для вечного сна, но горько, мучительно-тягостно расставаться с любимой. И Доброга борол свою болезнь, как никогда не борол никакого недруга. Тшудд, отец Суворовой жены Бэвы, заметил, что хиреет его сердечный друг Доброга, и призвал на помощь биарминовских колдунов-кудесников. Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо. Первый, самый молодой, молча два раза обежал пустое место на берегу Двины перед острожком и ватажником. Другой вылез на берег и вместе с первым три раза то же место окружил ногами. Высадился третий, старый. Они проделали втроем тот же обряд, но не бежали, а шли шагом. И на ходу они носами шумно вынюхивали Зло и отпугивали его руками. Покончив со своим делом, три колдуна вытащили из лодьи четвертого - старого старика, ветхого старца. У него было сухое тело, на плечах еле держалась большая, как котел, голова с голым черепом. От старости на бороде росло считанных три волоса. Колдуны подтащили старца к острожку под руки, всех повольников поставили ниткой и велели не сходить с места, а Доброге приказали идти за собой. Колдуны останавливались перед каждым повольником и поднимали за подбородок бессильную тяжелую голову старца. Древний кудесник всматривался в человека: - ...а не этот ли самый по вражде, по черной зависти или просто от злобы дурного, гнилого сердца навел порчу на Доброгу? У старца были блестящие, черные, совсем молодые глаза в морщинистых, как кора, веках. В них, как уголек в золе, теплился красный огонь. Посмотрит, хлопнет темными веками: нет, не этот! - и дернется: дальше ведите. Кудесник чуть задержался перед Одинцом, а добравшись до Заренки, совсем остановился. Он долго-долго вглядывался в женские глаза, будто нашел в них что-то, а что нашел - не понимал. Спросил: - Женщина чья? - Доброгина. Кудесник уронил голову: не та... Так и не нашлось среди повольников Доброгина врага. Пока кудесники смотрели повольников, начало смеркаться. Они взяли старосту на близкий морской берег, а остальным повольникам велели стать поодаль. Кудесники положили Доброгу ничком на одеяло, сшитое из белых с голубой подпушью песцов, и обвели вокруг старосты костяными копьями четверной круг, которым его заперли от лихой силы. А между морем и Доброгой набросали горку сухого мха. Чтобы зажечь костер, кудесники не стали высекать искру огнивом, которое биармины уже заимствовали у новгородцев, и не воспользовались угольками. Они добыли живого огня от липового полена лучком из твердого соснового корневища. За делом на морской берег насела черная густая ночь. Кудесники запалили моховой костер и набросали на него наговоренной морской травы. В огне затрещало. Запрыгали синие, желтые, красные звездочки. Младший кудесник залез в сшитую нерпичью шкуру, а на шею нацепил ожерелье из восьми моржовых зубов. Невиданные зубы, каждый длиной в руку от плеча и до конца пальцев! Еще младший кудесник навертел на себя побрякушек и бубенцов из рыбьих черепов и побежал к морю. Темно. Плохо видно. Но слышно, как кудесник пыхтел и топтался в мелкой воде. В костер еще метнули травы, и берег озарился. Тащит кого-то младший колдун, тащит, гляди-ка!.. Не видно кого, не разберешь, но кого-то большого волочил на сушу колдун! В шею вцепился ему. Борет. Кудесник свалил Морское Лихо подножкой, прижал коленом и без пощады резал его иззубренным костяным ножом. Запилил насмерть и отпихнул в темноту ногами. Морское Лихо исчезло, будто и не было его. Младший колдун переступил зачарованный круг и положил рядом с Доброгой костяной нож-пилу. Пока нож будет при старосте, ему не страшно Морское Лихо. Второй и третий кудесники надели медвежьи шкуры и бросились в лес. Первый колдун бился молча, потому что Морское Лихо немо по-рыбьи. А эти так рычали, что по лесу стон пошел. Они вызвали Лесное Лихо, закололи его костяными копьями и подарили Доброге священное оружие. Покончив свое дело, трое колдунов уселись рядом и дико забили в бубны - старшему кудеснику собираться на бой против Главного, Общего Зла-Лиха. Старый, бессильный старец расправлялся и надувался неведомой силой. Сила поднимала его от земли и он рос, рос! Он сделался высоким, прямым и поднял могучие руки. Великий кудесник топнул и высоко подпрыгнул. Часто-часто ударили бубны, и волшебный старец помчался кругом Доброги саженными прыжками. Он несся, будто летел по воздуху, и звал мощным, страшным голосом. Тшудд и все другие биармины повалились и закрыли головы руками. Костер вспыхнул и погас. Повольники слушали, как во мраке рокотали бубны и великий кудесник вопил голосом, какого у человека не бывает. Взревет раз, взревет другой, а ему сверху откликается другой голос. Это пришло на бой Главное Общее Лихо. Мороз драл по коже самых храбрых ватажников, волосы сами шевелились. Кудесник рявкал, приказывая Лиху не трогать Доброгу. Лихо задыхалось, слабело, слабело. Вот и совсем смолкло. Еще раз дико и страшно взвопил кудесник - и сделалось тихо... Раздули огонь. Старший кудесник сидел около Доброги и ласково гладил новгородца по голове сухой костяной рукой. Доброга встал, потянулся и промолвил звучным голосом: - Будто я спал... Младшие кудесники потащили старшего к лодье, как мешок с костями. Диво! И откуда в дряхлом старце нашлась такая сила! - Дары им поднести, отблагодарить надобно, - сказал Доброга жене. Вмешался Тшудд. Биармин объяснил, сколько умел, что нельзя давать дары, что кудесники потрудились для Доброги как для доброго и родного человека. 3 Повольники не забыли ожерелья из моржовых зубов на шее младшего кудесника, который победил Морское Лихо. В ватаге никто, даже Доброга, не видывал живых моржей. Но знали, что моржи видом похожи на нерп и живут только в соленых морях, а в озерах и в реках моржей не бывает. Для всех костяных изделий, для рукояток самых дорогих мечей и ножей нет ничего лучше моржовых зубов. Сколько ни привозят в Новгород крепких белых зубов моржей, купцы забирают все и везут к грекам и к болгарам. Из всей ватаги лишь у одного Доброги был любимый кривой нож с ручкой из малого зуба моржа. За него арабский купец взял с охотника пяток соболей "высокой головки" - черных шкурок, пяток "меньшей головки" - черно-бурых, и пяток светлых "подголовков" - темно-бурых. А к соболям пришлось, чтобы получить нож, добавить еще десяток куниц "мягких", с желтым клинышком между передними лапками. Отеня допытывался у Киика и Дака, Вечерко у Рубца, Сувор у Бэвы и ее сродичей, Одинец у своих подмастерьев о том, где и как биармины достают моржовые зубы. Узнали, что зимами много моржей бывает на льду в море, у полыней и продушин, как нерпы. Но биармины редко били моржей на зимних охотах. У моржей кожа еще тверже, чем у касаток, и костяным гарпунам трудно достать до сердца. А откуда же берут зуб? Биармины обещали показать. Повольники поплыли на расшиве вдоль морского берега на восход солнца. Вместе с другими пошел и Доброга: ему стало куда лучше после помощи биарминовских кудесников. По рекам в любую пору и погоду плавать одинаково. Но в море в осенние дни трудно ходить. Бегут крутые волны с пенными гребнями, а по берегу в камнях кипят буруны. Туда попадешь и разобьешь расшиву в щепки. В открытое море тоже опасно отходить: как бы не утащило ветром и течением в нелюдимую холодную даль. На Ильмене случается высокая волна. Озера Нево и Онега не балуют пловцов, в их пучинах лежит много костей. Новгородцы не боялись ходить по широким водам, но не на таких расшивах, сколоченных наспех из сырого леса. В море нужна бы озерная лодья с выгнутыми боками, которая не валится, а поднимается на волнах. На море выручали биармины-проводники. И хорошо же они умеют управляться, вправду водяные люди! И этому делу стоит новгородцам поучиться у новых друзей. Насилу вошли в устье ручья, где Киик и Расту велели причаливать. Отсюда пошли пешком, будто бы удаляясь от моря. Поднимались вверх среди голых камней, зализанных морскими ветрами. Пролезли на гряду - и замерли: круча обрывалась стеной, и вниз с горы было страшно взглянуть. Внизу от суши в море врезался гладкий берег, забросанный камнями и валунами. Было слышно, как шумели волны. А где же моржи? Биармины показывали. Среди больших камней лежали меньшие. Некоторые шевелились. Из моря плыл морж. Он скрылся в прибойной волне и остался на песке. Издали и сверху моржи казались маленькими, как бобрята. С обеих сторон моржовое жилище замыкалось кручами, которые запирали берег дикими мысами. Перед лежбищем моржей из воды выставлялись жадные черные рога подводных скал. Налетая на камни, табуны волн взметывались горами и падали пенными водопадами. Сюда не подойдешь берегом, не подплывешь водой. В моржовый город был лишь один проход: спуск с кручи, похожий на богатырскую лестницу с поломанными ступенями. Спускались с помощью канатов. Слезли вниз повольники и оглянулись: коль моржи нападут на людей, то деваться некуда. И много же здесь жило морских великанов! Вся галька между валунами была распахана. Вот лежит большой, как безрогий бычина, рядом с ним маленький. Детеныш, что ли? Близко не лезь, бросится. Новгородцы никогда не били моржей и не знали их повадок. Повольники поглядывали на биарминов: что те будут делать, то и мы... Киик, Расту и Рубец смело подошли к большому моржу. Зверь приподнялся. Прыгнет? Нет, только задрал голову и ударил в гальку аршинными зубами. Камешки брызнули, как вода, и морж заревел грубым голосом. Видно, у моржей на сухом месте нет ходу, им бы плавать нерпой, а на берегу они ленивы. Быть моржам под новгородскими рогатинами!.. Биармины объяснили: - Не надо, не надо обижать моржей. Клыки лежат в другом месте. - Где, где? Показывай! Тут открылось невиданное и неслыханное. В левом крыле моржового города, там, где крутые скалы высокой грядой ушли далеко в море, лежал высокий берег. Сюда в самые сильные бури не могла забежать волна. Между валунами были навалены кости, выбеленные ветром дочиста. Повольники приблизились, и от костей с клекотом поднялся морской орел. Могильник, общее кладбище моржей. Чуя смерть, они сами приходили сюда. Они не хотели, чтобы волна мозжила о камни бессильное тело, не хотели, чтобы море мочалило кости на гальке и раньше часа душило последний вздох соленой водой. Морской морж не рыба. И он ходит умирать на Мать Сырую Землю. Повольники примолкли. И вдруг услышали тяжкий вздох. Среди костей лежал морж, большой, как валун. Он редко раздувал бока и со стоном выпускал дыхание. Была видна дорога, которую он проломил через кости, чтобы подальше уйти на Землю. Осторожно, не нарушая покоя смертного часа, повольники подобрались к умирающему. Но он узнал их чутьем, шевельнул головой с седыми усищами и взглянул на людей. Один клык в полсажени длиной, другой наполовину сломан. Морж смотрел, но видел ли он? Глаза уже затянула темная вода. Он уронил голову, вздохнул и больше не поднял бока. Черная кожа исполосована шрамами. Богатырь немало побился на своем веку, да не сладил с последним врагом... Сколько ни собирали биармины мертвого моржового зуба, но его много осталось. Везде лежали длинные, больше лошадиных, лобастые черепа с могучими зубами. - Ныне мы, браты, не только рассчитались с боярином Ставром. На нас больше нет долга, и нам самим много останется, - сказал Доброга и закашлялся. От натуги в груди старосты порвалась жила, и кровь пошла горлом. Глава четвертая 1 Обратный путь повольников был нерадостен, гребли без песен и без говора. Лишь бы поскорее вернуть домой живым любимого старосту. Они внесли Доброгу в острожек на руках. Заренка вся сжалась, увидев ослабевшего мужа, который ушел из избы на своих ногах, а вернулся на чужих. Но не уронила слезы и виду не подала. Она уложила Доброгу на мягкие шкуры, голубила - не себя, а его утешала: - Тебе и в прошлом лете было с осени плохо. Зимой же вся хворость пройдет, как уже проходила. Заренка звала Зиму, и Морена слушалась, наступала тяжелым железным шагом. Ветер без устали выл в дымовых продухах, небо хлестало косыми, студеными дождями. Уныло свистели избяные пазы. Не становилось лучше больному Доброге, он таял как восковая свеча. В иной час Заренка пряталась от чужих глаз. Сжавшись, в безысходном отчаянии, она давала волю рыданьям. Она бросала проклятье злой судьбе и клялась уйти вместе с любимым, бросить как помеху, как бремя, свое ненужное тело. Успокоившись, она ложилась рядом с мужем и почти прижавшись к его губам своими, дышала вместе с ним. Всей волей она стремилась передать любимому тайную теплую силу жизни, скрытую в груди человека хотела отдать цвет бесполезной молодости, свою жизнь. Однажды, творя над спящим святое колдовство любви, Заренка вдруг почувствовала, как в ней самой глубоко, томительно и чудесно-тревожно, шевельнулось что-то живое, но не ее. Затаившись, женщина прислушивалась к великому совершению: это, витая в дыхании душа любимого проникла в ее сердце и оживила плод, которому назначено быть продолжением и возрождением Доброги... И Заренка лежала, прислушивалась к себе, к тому, кто появился в ней, и к гремящему морю. ...А море бесилось напоследок. Не то что вздумать плыть в расшиве, к нему и подойти-то было нехорошо. Оно все залилось рваной белой пеной, злобно металось на землю, завладело бережками и норовило ворваться в лес, кусало деревья за корни, пускало туман соленой пылью. Задавая свой последний праздник, морские водяные до дна мутили море и бушевали всей своей дурной силой. Они мчались в дикой погоне, сами черные, а гривы седые. Наскакивая, они топили один другого и выталкивали воду. Им тесно, им жутко. У них нет души, как у человека, который утоляет свой страх любовью и трудом. Пришла пора, пока не начался ледостав, покидать острожек тем из повольников, кто будет зимовать на двинских берегах и заниматься ловлями пушного зверя в Черном лесу. Зимовщики навещали больного Доброгу, чтобы получить от старосты советы и наставления на зимний труд и проститься с ним. Отправились они, и опустел острожек в двинских устьях за лесистыми островами, притихло на зиму новгородское зернышко. Доброге было душно, он не мог больше выносить привычного избяного дыма и запаха сажи. Его вынесли в холодную клеть, но и здесь ему плохо. Тогда во дворе срубили навес, чтобы под ним гулял вольный ветер, а дождями не захлестывало постель больного. Биарминовские колдуны наведались вновь, но кудесничать не стали. Древний старец, старший кудесник, погладил лицо Доброги тонкими темными пальцами, посидел около, глядя на больного, прошептал про себя какие-то слова, и только. Потом биармины принесли от него для Доброги спинки красной рыбы мягкого копчения и туес медвежьего жира, топленного на душистых травах. Староста не мог есть надоевшую рыбу, не мог пить густой, пахучий жир. Ему бы родного хлебушка с кислым квасом. И горького ячменного пива... После посещения кудесников другие биармины, и знакомые и незнакомые, принялись навещать Доброгу. Придут, молча посидят у постели больного и простятся. Иной раз весь день они тянулись один за другим, будто сговорились сменяться в очередь. А все длинные ночи Доброгу не оставляли Заренка и Одинец - ложились по бокам больного и не отходили от него до утра. 2 Зима волком подкралась к Черному лесу и к Белому морю, дохнула на водные истоки, подсушила землю. Воды посветлели и замедлили свой ход. На малых ручьях Зима натянула ледяную корочку и пустила в двинские низовья первые льдинки. Морена понеслась над морем, растолкала мокрые осенние тучи и расчистила небо. Выглянуло Солнышко. Увидев, что нет ходу теплым лучам, родное спрятало их до весны и смотрело не грея. Доброга приподнялся и попросился на волю. Ему стало душно и тесно уже во дворе острожка. Одинец на руках вынес брата на двинский берег. Доброга посидел около стылой воды и попросился к морю. У соленой воды он стоял, опираясь на Одинца, и долго глядел в пустые дали. Морские водяные уснули. Из глубины без ветра шли круглые валы. Чинно, по ряду, море дышало спокойными тяжелыми волнами. Они катились не спеша не гоняясь, каждая сама по себе. Перед берегом в очередь изгибались, одевались снежными гребнями и ухали тяжелыми ударами, все как будто одинаковые, но каждая по-своему. Не зря, не праздной шуточной забавой шумело море. Так шумит народ на Новгородском вече. Все люди равны перед Правдой, но у каждого свое лицо, свой голос, своя душа. Тихо - громкой речи у него уж не было - старший брат спросил у младшего: - А что там-то? За морем? - Не знаю. - И биармины не знают. А ты узнай. - Узнаю. - Большие лодьи нужны. - Построим. Придет время. И они опять смотрели на море. На него можно вечно смотреть. Подошли трое ватажников и встали рядом. Еще несколько человек подошли, глядели вдаль. Доброга постарался сказать погромче: - Стройте большие лодьи. Зовите умельцев и сами учитесь. В море, поднимаясь на круглых волнах и скрываясь между ними, мелькали темные точки. По морю бежали биармины в своих легких кожаных лодочках, часто махали двухлопастными веслами и правили к берегу. Водяные люди ничего не боятся. Прыгнули на гребень, а гребень взметнуло над берегом. Волна ломается. Могучая сила, как же с ней справиться? Биармин летит над пеной, как на крыльях, на него страшно смотреть. А он уж выскочил! За биармином гонится могучее море, а смельчак бежит по обледенелым камням, не споткнется, и лодочку несет, как перо. Минуты не прошло, и все биармины высадились на берег, к повольникам прибыли в гости. - Пригород ставьте вместе с биарминами и берегите его, - сказал Доброга и оглянулся, будто его кто-то позвал голосом. Подходила Заренка. Тихо, одному Одинцу, Доброга шепнул: - Она меня держит. А то - ушел бы уже... 3 Доброга попросился в лес. Бывалый охотник иссох от болезни, и Одинец легко нес его. Тянет не больше ребенка. Таких не одного, а троих снес бы Одинец. Шагая по мерзлым мхам, он обходил деревья. Вдали затих тяжкий гром морских волн. На еловых лапах висели бахромчатые лишайники, вековечные сосны мачтами лезли в небо. Доброга молча, как в знакомое лицо, вглядывался в каждое дерево, касался веток слабой рукой. На вырубке, откуда повольники брали лес для острога, староста затосковал, заскучал: - Домой, домой... Перед тыном поторопил брата: - Скорее. Во дворе Доброга захотел, чтобы его постель вынесли из-под навеса под открытое небо. С моря надвинулась лохматая тучка. Доброга смотрел вверх, а кругом него стеснились товарищи и биармины, ожидая чего-то. - Не обижайте их никогда, братья, - сказал Доброга про биарминов. - С ними всегда живите по нашей Новгородской Правде... Передохнув, он продолжал: - Для них не скупитесь на железо, делитесь всем... Он начал задыхаться. Одинец приподнял старосту. - Помни: ты мне обещал принять... - начал Доброга речь к брату и кашлянул. Изо рта потекла алая кровь. Одинец осторожно опустил брата на меховое изголовье. Доброга хотел говорить еще, но не мог. Одни глаза говорили. Он протянул руки, обнял жену и брата и отошел далеко-далеко, куда уходят все, кто честно прожил свой век, смело брал все, припасенное Матерью-Землей для человека, кто зря не чинил обиды и врагу, а за друга себя не щадил. Застонали повольники, прощаясь со своим первым старостой, горестно завыли биармины, поминая доброго, мудрого человека. С серого неба посыпались снежинки. Тихо-тихо каждая слетала в поисках места, где бы лечь поудобнее на всю долгую темную зиму. ...Утомившись, застыла Мать-Земля, Берегиня... Повольники справили торжественную тризну по Доброге и собрались на вече: не годится пустовать месту, оставленному славным первым старостой. Размышляли. Не на словах, не в спорах, - в мыслях примеряли на других и на себя тяжкое бремя старосты, которому должно будет, как делал Доброга, думать о других, - не о себе. Немногословно судили, и в суждениях молодые парни, пройдя от дома пути, где иной день надобно считать за десять, а иной - не за месяц ли равнялись разумом со старшими. Порешили возложить бремя на Одинца: пусть же друг и побратим Доброги идет мудрым следом усопшего и тот след не портит. Отказов Одинца не приняли. Обещаясь товарищам в верной службе, Одинец просил простить его молодость, по которой он может что-либо и не так совершить, просил у всех доброй воли на общее благо. И впервые на ледяных берегах выбеленного Зимой моря раздались слова издревле великой непреходящей русской клятвы: - Всегда, везде и во всем стоять одному за всех и всем - за одного! Земля, Небо и Вода запомнили обещание... А что за измену ждут смерть и позор, горчайший всякой смерти, о том люди не поминали. То все знали без слов... Глава пятая 1 Зимой в двинском острожке малолюдно. Меньше трети народа осталось. Отеня ушел на зимние ловли. Он не один отправился: с ним пошли дочь Дака, Отенина женушка-биарминка, и сам Дак, тесть новгородца. С ними повольник не соскучится в Черном лесу. Янша и Игнач думали вдвоем топтать снежные путики, охотничьи дорожки и с глазу на глаз коротать ночи в тесной избушке. А ушли втроем. Биармин Киик правильно рассудил, что его друг Отеня обойдется без него и не пропадет вместе с Даком. Карислав ушел вдвоем с женой Илей. Засев где-то в глухомани, молодец охотник проверяет силки и западни, настораживает сторожки и изготовляет из дерева и жилок капканчики, как прочие повольники. Вернувшись с обхода, он снимает шкурки со зверушек и распяливает дорогие меха на мерных щепочках. Для каждого зверя полагается пялка своей мерки. Кариславу во всем помогает молодая жена, которая ему и песню споет и согреет сердце мужа доброй лаской. Одинец не вспоминает об Иле, будто такой женщины и не было на белом свете. Таков уж Одинец. Его не изменишь, не переделаешь, как можно перековать топор иль пилу. Новгородец пишет гвоздем на бересте, а жизнь незримо выводит и выводит на человеческом лице свои буквицы-морщинки - их не утаишь, не переменишь. Каждое лето, каждое горе и ежедневный труд отмечаются жизнью на лице человека. На голом женском лице эти знаки читаются легко. Борода и усы мужчины прячут грамоту жизни. Пока в бороде не прорастут белые, как на спине лисовина, волосы, лишь по повадке, а не глазом узнаешь - с парнем встретился или со зрелым мужем. Сувор и тот забыл, что Одинец ему почти что ровесник. Другие повольники разговаривают с Одинцом, как со старшим. Вернее сказать, они говорят, а Одинец слушает. Новый староста не имел, как славный Доброга, дара красивой и свободной речи, которая лилась из уст Доброги подобно песне. Слово Одинца было редко. Староста-кузнец успел переделать все сырое железо, бывшее в ватажном запасе, и с началом зимы погас огонь в кузнице. Ныне горн задували лишь по случаю, для починок. Еще до своего избрания Одинец, по доверию от ватаги, вел с биарминами всю мену железных изделий на меха. Как-то кричал один из повольников, рыжий Отеня, что слишком-то дешево отдают биарминам каленые гарпунные насадки. В ватаге заспорили, но согласились, что Одинец прав. До самого жадного дошло, что если бы хотели поменяться и уйти, другое дело. А коль порешили усесться у моря навечно, так для чего же с биарминов драть десять шкур? Хватит и четверной цены против новгородского торга, как сами платили боярину Ставру. Конечно, тот человек, у которого ничего не было и нет, а сам он нагляделся на чужие достатки, бывает жаден сверх всякой меры. Такому кажется, что и есть он будет - не наестся, пить - не напьется. И голодный, дорвавшись до своего счастья, впивается в богатство, как волк в подъяремную жилу загнанного по насту сохатого. Так-то оно так, а все же сколько ни голодает человек, но он не волчьей породы. Повольники пригляделись к Черному лесу, к Двине, к морским берегам. И самая тугая ватажная голова поняла, что привела его дальняя дорожка не зверем, с оглядкой и ворчаньем поспешно глотать легкую добычу, но по-хозяйски владеть обильными угодьями. Тяжелый долг боярину Ставру сначала облегчился щедрым даром покойного старосты, а после находки клада моржовых зубов и совсем свалился с повольничьих спин. Еще не прошел полный год, а уже кончилась кабала. Не на боярина, - на себя работает ватага, сами себе хозяева. И добрым словом лишний раз поминают Доброгу за то, что он отказался платить Ставру долю во всей ватажной добыче. Оставшиеся на зиму. в острожке повольники любят, сбившись в холостую избу, посудить о будущих делах: - Надобны морские лодьи, как Доброга наказывал... - Железо всего нужнее. - К Новгороду искать пути-переволоки. - Готовить огнища под хлеб. - Налаживать кожевни. - Умельцев заманивать. - Побольше раздобыться рогатым скотом и лошадьми. - Железо в болотах найти, тебе говорят! - Не пускать купцов, не пускать бояр, все торга будем сами вести! - Пристань на Двине ставить, как в Городе! - Не всем же жениться на биарминках, девок достать бы из Новгорода. - Ишь, девушник! Люди о деле, а ты о девках. Девку себе ищи сам, ватага тебе не сват! 2 Все нужное, не обойдешься. Кричат, шумят. Разгорячившись, начинают толкаться. Одинец встанет со скамьи, задевая шапкой за потолочную матицу, пригнется, скажет: "Э-эй! Вы!" И достаточно. От рук, от голов по стенам и потолку ходят корявые черные тени. В деревянных плошках горит яркий нерпичий жир. Биармины научили новгородцев, как этот жир резать, раскладывать в плошках и зажигать. Сами биармины плетут фитили из тонкой песцовой шерсти, травы и мхов. Льняные фитили лучше. В плошках нерпичий жир растапливает сам себя и дает сильное высокое пламя. Без хорошего света у моря не прожить. И в Новгороде коротенек зимний денек, а в двинских устьях его почти совсем нет. Ночь чуть ли не сплошная. Биармины научили новгородцев добывать соль новым способом, из моря. В удобных местах на берегу надобно на приливе отрезать морскую воду забором и камнями, промазав запруду глиной. Летом приходится долго ждать, пока вода сама не сгустится, и доваривать рассол над кострами. Зимой же запертая вода быстро замерзает. И чудно: лед пресный, а под ним крепкий рассол. Морская соль горче русской... Зима жмет. Небо железное, звезды медные, белокаменный морской лед светится слабым светом. Луна сидит в дымном облаке. Небо спит. Земля спит, море спит. А живое живо - и человек и зверь. На морском берегу биармины, взяв в ученики новгородцев, настораживали капканы с деревянными и костяными пастями и брали на мороженое мясо и рыбу лисичек-песцов. Песцовый мех мягок и ценен. Он бывает темно-серый с голубизной и белый с голубой подпушью. В Черном лесу повольники охотничают за всяким зверем. Берут и пардуса-рысь в пятнистой, будто в цветах, шкуре. Радуются блестящей черной лисе, на которой один к одному отливают серебром белые пояски на длинных остях волос над густым мехом. Осторожно, чтобы не попортить, вынимают из капканов беломордых лисиц в чулочках на лапках, со снежными брюхом и ошейником. Ликуют при виде соболя "высокой головки" с почти черной шкуркой на густом голубом пухе. И, отдаваясь тяжелому труду опасной зимней охоты, мечтают о будущем вольном пригороде. В лесу темно, как в хлебной печи. Лес осветился, в небе рассвет - не верь. Приходит не день, заиграла не утрянка-заря, а пазори. По небу походят белые столбы, развернутся бахромчатые скатерти, разрастутся самоцветные луга - и увянут. И опять ночь. Борясь с Мореной, море наломалось вволю и, пока не угомонилось, нагородило льдины и навалило стены. По морским льдам трудно ходить. Биармин Онг, из кузнечных учеников, и Одинец, добравшись до отдушины, сели ждать большую нерпу. Охотники закутаны в белый медвежий мех, открыты одни глаза. У одного черные, у другого серые, а кажутся одинаковыми. Мороз сушит грудь, давит тело, а шевельнуться нельзя, не то спугнешь чуткую добычу. Целую зиму, что ли, придется сидеть у отдушины?.. Биармин может. Биармин целыми месяцами сидит и вытачивает на кости острым камнем фигурки людей и животных, черточки, глаза и разный красивый узор. Биармин трет кость, пока не наточит ее для гарпунной или другой насадки. Биармины терпеливы. "С терпением много можно взять", - думал Одинец. Есть и у него терпение. Он помнит свою жизнь во дворе доброго Изяслава, помнит каждый шаг, помнит Заренку, когда она еще бегала маленькой девчушкой... В отдушине будто плеснуло? Нет, помнилось. Вспомнился убитый нурманнский гость. Глупость была, мальчишеский задор. Да и было все это будто давно, будто не с ним. Одинец ныне вольный человек, он из своей доли зимней добычи сможет выкупить в Городе виру. Он отдаст свой долг, но в Новгород не вернется. Вода вправду плеснула. Надо льдом поднялась круглая голова. Гарпуны на ременных поводках ударили с двух сторон, и охотники вытащили тяжелую морскую нерпу. Большой зверина, куда до него невским нерпам! - С добычей! Но Онг не хочет уходить: - Мало сидели. Еще будет хорошо. - Ладно. Еще посидим. Пусть на каждого придется по целой нерпе или по две. Одинец так же терпелив, как Онг. Он может долго ждать. Он не торопится домой. А дом у него есть есть и свой очаг. У других жены, а у него сестра, завещанная братом. Как она захочет, так и будет. Ее воля. Сувор, Бэва, Заренка и Одинец живут одной семьей. Былой друг-товарищ Изяславовых детей, былой Заренкин возлюбленный без злобы сделался кровным братом Доброги. Он честно, от души соблюдает братство, и он брат молодой вдовы. С ними живет и пятый. Заренка ждет своего срока. Женщина бережно носит дитя. В нем возродится душа усопшего мужа. Глава шестая 1 После долгих ночей для человеческого сердца большая радость видеть, как нарастает солнечный день. Все выше ходит Солнышко над Черным лесом. Оно живо, как и прежде, оно не забыло людей. Все выше и длиннее солнечный размах. Снег нестерпимо блестит и режет глаза, как каленым железом. Биармины принесли новгородцам особенные подарки: черные дощечки, укрепленные ремешками, чтобы их надевать на лицо. Перед глазами остается узкая щель, через нее и смотри, не то ослепнешь от ледяного моря. Сами биармины ходят в такой снасти. Не все повольники послушались друзей. Четверо почти совсем лишились зрения, пришлось отсиживаться в избе. Наука! Еще с осени Онг и Расту обещали своему другу и наставнику Одинцу показать какое-то чудо. Они пустились в путь на низких санях в оленьих упряжках. На летних оленных пастбищах биармины отвернули от моря в глубь земли. Ехали долго, оленям давали роздых, а сами спали в меховых мешках на снегу. Биармины рассказывали, что в этих местах нет летних дорог из-за топей. Наконец добежали до холмов. Здесь. На одном из бугров заступами раскопали снег, и Одинец увидел кости, которые, как камни, торчали из мерзлой земли. Странно и дико было видеть их. Еще раздолбили землю. Открылся серой глыбой чудовищный череп, из которого торчали два загнутых зуба, по сажени длиной. Кость белая с прожелтью, не хуже моржовой. - Моржи, что ли, такие живут здесь? - Нет, не моржи, и не живут, - толковали биармины. Они, как умели, объяснили своему большому новгородскому другу, что на этих местах и летом земля оттаивает лишь четверти на три, а бугры внутри всегда мерзлые. В них спрятаны чудовища по имени Хиги. Хиги обижали древних биарминов. Йомала помогла своим детям победить Хигов. Еще отбили землю. Одинец увидел черную кожу с длинными рыжими волосами, без меха. Под ударами кожа рубилась, как кора, и показалось замороженное темное мясо. Сюда биармины иногда ездили за длинными зубами, из которых вытачивали посохи для кудесников и почетных стариков-родовичей. Расту и Онг выломали четыре длинных загнутых клыка, тяжелых, как железные. Они поклонились другу и просили принять дар. Здесь еще очень много такой кости, и они всю ее отдадут своему новгородскому другу. - Твое, все будет твое, только ты учи нас. Ой, учи делать железо, еще учи, сильно бей нас, открой все тайны! Расту снял с лица дощечки. Щурясь от снежного блеска, он говорил Одинцу: - Смотри мои глаза, сильно смотри! Видишь правду? Ты нам хорошо, мы тебе еще больше хорошо! 2 Ночами бывало студено, а днем уже таяло. Подступала вторая ватажная весна. Море шевелило свой лед на Двине прошла первая подвижка. Морской лед не дал ходу речному. В двинских устьях вода хлынула поверху. Онг зимовал вместе с повольниками. Он говорил, что скоро оторвется морской лед и пройдет Двина. В кузнице не было дела, чтобы помогать Одинцу, и зимовавший поблизости Расту боялся надоедать своему другу. Биармин навещал острожек через день, через два. Расскажет, что видел, и попрощается. Уйдет было, но вернется, будто что-то забыл, и скажет: - А будем вместе искать железо? Или: - А скоро новое железо приплывет сверху? Надо быть, скоро. Жена Сувора Бэва нянчит маленького живулечку. Ладный живулечка, занятный. На голове темный пушок, а глазенки голубенькие, в Суворову мать Светланку, в бабушку. Тельце с желтизной, как дареные Одинцу Хиговы клыки, и личико чуть скуластое, в дедушку Тшудда. Заренка возилась и миловала маленького мужичонку не меньше матери. Скоро и Заренкин живулечка придет на свет, он близок, стучится и просится. Это будет второе дитя новгородской крови, рожденное на берегу далекого Белого моря. Бэва баюкала своего живулечку именем отца, Заренка звала Двинчиком. Ему же самому только бы поесть и поспать, у него еще нет никаких других забот. Имя сыну дается волей отца, и быть живулечке Изяславом в дедову честь. Повольники рады первому новгородскому мужику, рожденному в острожке. А не принесут ли кого жены Отени, Карислава и других? За зиму биармины дали жен еще шести повольникам... Старший биарминовский кудесник захотел взглянуть на Изяславика, для этого он приехал из недоступного святилища Йомалы. Парнишку распеленали перед очагом. Древний старец пощупал тельце, убедился, что у него есть все нужное для правильной жизни, и сказал что-то, не сразу понятое ватажниками, а для биарминов ясное: - Когда две реки слились в одну реку, их никто не может разделить, ни великая Йомала, ни боги железных людей!  * Книга вторая. КОРОЛИ ОТКРЫТЫХ МОРЕЙ *  Мир принадлежит тому, кто храбрее и сильнее. Мы населяем море и в нем ищем себе пищу. Бедный плывет за добычей, богатый - за славой. Мы не спрашиваем, когда хотим взять чью-либо жизнь и имущество. Я с колыбели обрек свою жизнь войне. Ты, трус, еще не видал человеческой крови. Мы не воруем, а отнимаем. Мы не верим ни во что, кроме силы нашего оружия и нашей храбрости. Мы всегда довольны нашей верой, и нам не на что жаловаться. Скандинавские саги Весло ли галеры средь мрака и льдин, иль винт рассекает море, - у Волн, у Времени голос один: "Горе слабейшему, горе!" Р. Киплинг Часть первая. СВОБОДНЫЙ ЯРЛ Глава первая 1 Вестфольдинги, дети фиордов и потомки бога Вотана, которых новгородцы зовут нурманнами, любят слушать песни своих скальдов, певцов-воинов. Слушай песню скальда, и ты узнаешь о вестфольдингах не всю правду, а хотя бы некоторую часть ее: "Уже до рождения богов существовало море. Боги создали твердую землю и стеснили море. Дважды в день вздымается море. Вал приходит с заката и нападает на сушу. Море помнит свою былую власть. Когда оно видит в небе Луну, оно поднимается еще выше. Оно хочет поглотить не только сушу, но и Луну. Пока живы боги, море бессильно. Но настанет неизбежный день битвы при Рагнаради, в которой падут все боги и все герои. Тогда море получит власть, поглотит сушу, и люди вместе со всеми животными погибнут. Когда это случится? Даже боги не знают рокового часа Рагнаради. Без страха они ждут. Обреченные, без надежды на победу, они будут сражаться и падут с оружием в руках, как воины. Среди детей фиордов боги любят только воинов. Боги ждут в Валгалле тех, кто умирает в битвах, Герой поднимается в Валгаллу и там ждет последнего боя, в котором он будет сражаться рядом с богами, подобный богам. В ожидании равный богам герой пьет вино из волшебной неиссякающей чаши, охотится на неистребимых оленей, медведей, кабанов. Обитатель Валгаллы падает в бесчисленных схватках и поединках и снова воскресает, чтобы бесконечно наслаждаться оружием и битвой. Такова судьба героя до часа последнего боя при Рагнаради. А пока море поднимается дважды в сутки. И отступает. В иных странах между морем и сушей лежит пространство, которое по очереди принадлежит то морю, то суше. В тех местах люди слабы, и их сердца трусливы. В стране фиордов горы и скалы сами наступают на море. Они отражают его нападения щитами берегов, рассекают острыми мечами мысов. Когда сын фиордов вонзает стрелу в бушующее море, он видит волну, которая сжимается от боли. Быть сильным и причинять Другому боль и горе - в этом высшая радость героя. Мир принадлежит тем, кто храбрее и сильнее. Вотан - отец богов и людей фиордов. Для них он открыл Валгаллу и только их ждет в ней. Люди фиордов - племя богов. Все другие рождены волей низких богов, их кровь черна, они - ничто! В начале времен Вотан победил гигантов и создал сушу. Его дети повелевают сушей, и они владетели морей. Море - дорога для драккаров, и они повсюду летят из страны фиордов и несут морских королей, ярлов - князей фиордов". Так поет скальд. Он вдохновлен богом богов, повелителем Валгаллы, отцом вестфольдингов Вотаном: так верят вестфольдинги, так верит и скальд. Вотан, отец высшей расы, освящает насилие, вдохновляет воспевание убийства и порабощения человека человеком. Это не ново, но не устарело до наших дней, хотя больше никто не верит в Вотана. Скальды нашего времени пользуются другим жаргоном, не столь откровенным и не менее опасным. Быть может, более опасным... 2 Приливной вал, разбитый и рассеченный скалистым устьем фиорда, входил вглубь, как входит в стойло укрощенная и покрытая бессильной пеной лошадь. Слепой, он ощупывал берега, чтобы найти дорогу, и послушно нес.длинный драккар, который принадлежал свободному нидаросскому ярлу Оттару, сыну Рекина, сына Гундера. Ярл стоял на короткой носовой палубке драккара. Под его цепкими ногами поднималась искусно вырезанная, позолоченная чешуистая шея чудовища. Она оканчивалась задранной головой, похожей и на голову крокодила и на голову змеи. В разинутой пасти торчали настоящие клыки, зубы моржей, а глаза из прозрачного янтаря с агатовыми зрачками мерцали живым тревожным блеском. Из далекой страны Греков, из Рима, и из еще более далеких мест иноземные купцы привозили в Скирингссал костяные и каменные фигурки. Одна из них и послужила образцом для устрашающего украшения "Дракона", лучшего драккара ярла Оттара. "Дракон" оканчивался острым хвостом чудовища. Между шеей и хвостом "Дракона" можно было сделать пятьдесят шесть шагов, а ширина драккара в средней части равнялась десяти. Его костяк был собран из толстых дубовых брусьев, правильно изогнутых опытными мастерами и навечно связанных железными болтами и плетеньем из древесных корней. От тяжелого бревна - киля с каждой стороны поднималась обшивка из шестнадцати толстых досок. Доски находили одна на другую, и пазы заполнялись просмоленными шнурами коровьей шерсти. Смолой же был щедро пропитан и окрашен весь "Дракон", кроме носового и кормового украшений. Лев, тигр, медведь и кабан имеют каждый свой собственный запах. "Дракон" повсюду нес тяжелый неизгладимый запах смолы, разлагающейся крови и прогоркшего сала. Это собственный запах детей Вотана племени фиордов. Недаром в самую темную ночь, когда ветер тянет с моря на низкие земли, чуткие псы заранее поднимают тревожный, жалобный лай. Кожаными канатами, толщиной в руку человека, "Дракон" тащил за собой пять громадных туш тупорылых кашалотов. Сплетенные из китовой кожи, эти канаты были крепче железных цепей. Они держались за толстые кольца гарпунов, глубоко всаженных в туши. За устьем, в широкой части фиорда, прилив поднимал воду спокойно, без волн. Кормчий Эстольд находился на своем месте, на короткой кормовой палубе. Двое викингов, учеников и помощников Эстольда, держали длинное правило руля, направляя драккар по кратким приказам кормчего. Перед Эстольдом в круглой железной раме висел вогнутый бронзовый диск. Из дыр в бортах высовывались лапы и плавники "Дракона", по четырнадцати длинных весел с каждого бока. Гребцы сидели на поперечных скамьях - румах в открытой средней части так низко, что их головы не были видны над бортами. Эстольд часто бил в диск. Звонко-пронзительные удары давали гребле стремительный темп. Вдруг кормчий ударил дважды подряд. Правая сторона продолжала грести, а на левой все весла, точно связанные, одновременно опустились и уперлись в воду. "Дракон" повернул на хвосте, как рыба. Тяжелые туши кашалотов, разогнанные быстрым бегом драккара, помчались к берегу. На "Драконе" освободили канаты, и громадные морские звери, теснясь, как живые, выскочили на мель. Эстольд безошибочно метко нацелился на широкую скалистую площадку, которую покрывал прилив, а отлив оставлял сухой. Это место служило для приема добычи, предназначенной для разделки. Когда отец Вотан жил на земле, что, по верованиям племени, было тому назад пятьдесят поколений, берега фиордов были ниже, чем теперь. Гордая земля племени Вотана продолжает расти над морем. На берегу ждали сто двадцать, а может быть, и сто пятьдесят траллсов, одетых в короткие грязные рубахи, с коротко остриженными головами и широкими железными обручами, заклепанными на шее. Траллсы смело бросились в воду, ловили канаты и подтаскивали кашалотов повыше. Работая все вместе, с полным единством, они разумно пользовались последним дыханием прилива, чтобы облегчить свой труд. Двуногие вещи, рабочий скот, который умеет запоминать приказания викингов, понимать слова и произносить их, - траллсы очень удобны для всех работ. Берега фиорда были завалены тысячами костяков китов и кашалотов, копившимися много лет. Громадные черепа и ребра, скрепленные с позвонками еще не отгнившими хрящами, с висящими кусками черного мяса, были лабиринтами, в которых можно и заблудиться. В фиорде стояло густое, тяжкое, удушающее зловоние. Скалы, вода и само небо - все здесь разило смертью в ее самой неприглядной, самой отталкивающей форме. Стаи обожравшихся воронов и ворон были не в силах взлететь. Пресыщенные волки, не боясь траллсов, спали внутри черепов среди гор костей. В фиорде плавали громадные раздувшиеся внутренности морских зверей. С чудовищным обилием падали не могли справиться даже рыбы: в водах Гологаланда и акулы сделались разборчивыми. Шло горячее время охоты на китов и кашалотов. Рук траллсов едва хватало, чтобы брать с добычи нужные части: кожу и лучшее сало. Сало тут же вытапливалось в огромных котлах, огонь под которыми разводился дровами, щедро политыми тем же салом. Дань моря... Киты и кашалоты плавали стадами в водах Гологаланда, Страны света. Владения Оттара носили это имя потому, что, расположенные дальше всех к северу, они больше всех пользовались бесконечными летними днями. Поблизости от владений племени фиордов нигде не было столько морских зверей, как здесь. Оттар никому не позволил бы охотиться в его водах. Первым из всех ярлов он брал дары моря и выбирал лучших животных из тех, которые паслись на его лугах или спускались к югу. На якорях, у входа в фиорд, остались еще восемь туш кашалотов и девятнадцать китов. Они ждут следующего прилива. Кожа кита лучше, и кит дает лучшее сало. Но в кашалоте есть драгоценный кашалотовый воск нежный плотный, чистый белый жир. Его жадно берут арабские и греческие купцы, которые приезжают в Скирингссал через страну русских, Гардарику, через город Хольмгард-Новгород. За кашалотовый воск купцы отдают красивые тонкие ткани, серебряные и золотые ожерелья, браслеты, кольца, застежки, подвески, пряжки. Дают также золотые круглые и овальные монеты с надписями не такими прямыми, как священные руниры, но похожими на сплетения тонких червей. Для расчетов золотая монета удобнее всего, а надпись не имеет значения. 3 Бревенчатый настил длинной пристани, сложенный из целых неошкуренных стволов, опирался на лес свай из лиственницы, которая способна долго стоять в воде, не подвергаясь гниению. Для большей устойчивости пристани, а также для защиты в случае нападения на настил были навалены кучи камней и возведены стены из бревен, образующие узлы сопротивления. У пристани чуть покачивались три других драккара, собственность Оттара. Кожаные причальные канаты были прикреплены к прикованным на столбах кольцам, величиной с колесо телеги. Другие борта заботливо оттягивались на якорях, чтобы драккары не помяло о пристань. Самое драгоценное достояние викинга - его драккары. Умело направленный кормчим Эстольдом, "Дракон" медленно и точно разворачивался правым бортом. Его ожидали три или четыре десятка викингов. Они носили полное вооружение. Одни в броне с набедренниками и поножами, другие в кольчугах с железными юбк