л и по большей части лежал на лавке, кутаясь в козьи и медвежьи меха, или грелся у камина, огонь в котором день и ночь поддерживал Ясько из Подлясья. Генрих, прохаживаясь по келье, слушал, что ему говорил тамплиер. Джорик любил порассуждать, от него Генрих узнал многое, о чем в свое время Бертран де Тремелаи не удосужился ему сообщить. Правда, и Джорик, философствуя о всякой всячине, кое о чем умалчивал. Генрих отлично понимал, к чему он клонит, но не подавал виду. То, что тамплиеры называли своими "внутренними делами", некая весьма туманно очерченная цель, к которой рыцарям надлежало стремиться, Генриха по сути не интересовало. И то, что тамплиеры в Святой земле частенько вступали в сговор с асасинами и в замыслах своих шли вразрез с замыслами папы, также было для князя сандомирского делом второстепенным. Ему прежде всего была важна непосредственная выгода, которую он мог бы получить от пребывания орденских рыцарей в Опатове. Только об этом заботясь, он осторожно выведывал у Джорика, что, собственно, привлекает тамплиеров в Польше, и про себя прикидывал, каким образом использовать их ратное искусство в своих целях. Мысль об объединении польских земель под своим скипетром Генрих пока оставил и снова приказал Виппо" копить побольше серебряных монет и червленых щитов. Все же он подумывал о том, что в случае если затеет поход на Краков, неплохо бы иметь в своем распоряжении отряд тамплиеров, отважных и искушенных в борьбе с сарацинами воинов. Они умели сражаться восточным строем, разделяясь на шеренги, которые по очереди вступали в бой и нападали на неприятеля то с правого, то с левого фланга. Надо было убедить тамплиеров, чтобы они обучили такому строю своих крестьян и воинственных лесовиков. Генрих заговаривал об этом с Вальтером и с Джориком. Но те были поглощены своими делами - корчеванием леса и сбором дани с лесовиков, разбойников и бортников. Тем временем наступила дождливая пора, зелень на деревьях начала быстро желтеть. Лиственницы, наряженные в убор из золотых иголок, стояли, будто пальмы, вышитые на сицилийских и аскалонских плащах. Генрих почти не выходил из своей кельи, все лежал на лавке, покрытой козьими шкурами. Он часто ловил себя на том, что голова его занята пустыми, бесполезными мечтами. Ему очень не хватало Казимира, этого простодушного, хлопотливого хозяина, который умел мягко и незаметно подчинять себе окружающих. Якса уехал домой и вскоре возвратился, будто бы проведать князя, но по тому, как он увивался за Генрихом, было ясно, что он намерен о чем-то просить. Генрих делал вид, что ни о чем не догадывается и что ему, поглощенному высокими думами, нет дела до житейских забот Яксы. Долго ждать не пришлось, Якса вскоре ему все выложил. Однажды к вечеру из-за сплошной серой пелены туч проглянула на западе полоска зеленовато-голубого неба. Солнце, достигнув этой полоски, стало красным. Дождь прекратился, и Генрих, натянув высокие сафьяновые сапоги, закинул за плечи лук. Вместе с Яксой они направились к строящемуся костелу, потом, пробираясь по камням через лужи, вышли за околицу и пошагали по свежевспаханным полям: тамплиеры, по французскому обычаю, пахали осенью. На верхушках деревьев алели отблески заходящего солнца. На мокрых соснах и дубах не шевелилась ни одна ветка. Генриху вспомнился вечер, когда он, подъезжая к Константинополю, очутился у моря. С берега был виден островок с высокими скалами, а на скалах и прилегавших к ним лугах скакали козы и, подпрыгивая не хуже коз, плясали пастухи и пышнобедрые девушки в свете заходящего солнца, на фоне голубого неба. Вот и теперь небо, омытое дождями, было таким же голубым; оно и привело Генриху на память тот остров. Вдруг Якса завел речь о какой-то княжеской земле поблизости от епископии и стал упрашивать Генриха отдать ее меховским тамплиерам - она-де им приглянулась. Назойливость Яксы была понятна - те места славились липовыми рощами, в которых бортники добывали отменный воск для княжеских покоев, и доход с этого воска шел немалый. Якса уже давно стал раздражать Генриха. Еще в Святой земле он все норовил держаться с князем сандомирским на равной ноге, в Кжишкове, препоручая своего сына Владиславу Чешскому, сказал, что в его жилах течет княжеская кровь, и вообще задирал нос. С просьбой своей он обратился в самое неподходящее время, князь вначале будто и не слушал его, потом нахмурился. - А ведь ты, Якса, и так не в меру богат, - сказал Генрих, с неприязнью взглянув на него своими холодными голубыми глазами. - Почему же ты просишь у меня землю для твоих рыцарей? - Земли у меня достаточно, - ответил Якса, - да не такой. - Потому ты и хочешь забрать ее у меня? - Не для себя, а для божьих рыцарей. Генрих опять взглянул на него и процедил сквозь зубы, не отдавая себе отчета, зачем он это говорит: - Ну, а зачем ты привел этих божьих рыцарей в Мехов? Якса неожиданно заволновался, побагровел. - Да ведь мы еще в Иерусалиме договорились! - Это верно, - согласился Генрих. - Но и тогда ты не объяснил мне, зачем тебе тамплиеры. - А ваша светлость разве не пригласили к себе рыцарей? Вам-то они для чего? - У меня есть свои планы, - сказал Генрих, пристально глядя на Яксу. - Может, и у тебя такие же? Якса прикусил ус и со злостью буркнул: - Конечно, только людей у меня побольше. - Странные вещи ты говоришь! - усмехнулся Генрих. - Между нами не такая уж большая разница, - вскипел Якса, сверкая глазами. - Пожалуй, ты прав, - спокойно сказал Генрих. - Особенно теперь, когда я все отдал Болеславу для защиты от кесаря, а у тебя в Мехове остались в целости и казна твоя, и войско. - Я отдал кесарю сына! - вскричал Якса. - А я - брата. Ничего, им будет не вредно пожить среди немцев. Но, как бы там ни было, ты теперь сильнее меня. Так ты как - сперва на Сандомир пойдешь или сразу на Краков? Якса понял, что сболтнул лишнее, и предпочел не ответить. Они прошли несколько шагов молча, потом Генрих медленно заговорил: - Я знаю, что твоя теща в родстве с византийской императрицей и что ты - зять славного Петра. Год знаменитый, ничего не скажешь. Если бы ты захотел, то, верно, смог бы сесть на вроцлавский престол, а не ты, так шурин твой Святополк, у которого на это побольше прав. Но вы не сидите там. И не будете сидеть! - заключил он грозным голосом. В ходе разговора с Яксой у Генриха постепенно открывались глаза на многие поступки старого товарища по странствиям. Князь прекрасно понимал Яксу - он достаточно повидал свет, чтобы не понять такого человека. Чего уж тут дивиться или огорчаться? Скорее он дивился самому себе - как это он, обдумывая свои планы, не брал в расчет Яксу, Святополка и других им подобных. Он мысленно перебирал знатнейших панов в Кракове, в Великой Польше (*115), в Силезии, в Плоцком княжестве - сколько же их, не перечесть! И разве они захотят покориться его воле? - Не дам я тебе этой земли, - сказал он, кладя Яксе руку на плечо. - Ни тебе, ни твоим меховским рыцарям. Она моя, княжеская, собственность, и мне собирать с нее воск и мед. А ежели тебе это не по нраву, бунтуй - ничего другого тебе не остается. Но помни, ты - мой ленник, а ведь ты видел в королевстве Иерусалимском, как приносят ленную присягу. Против тебя я - гора, на которую тебе надо подыматься по ступеням, - заключил он шепотом. - Но и перед тобой гора великая, - упрямо глядя в сторону мрачным взором, молвил Якса. Генрих не слушал, завороженный багряным сиянием заката над Опатовом, - они как раз выходили из-под сени высоких деревьев и приближались к городку. Он уже не думал о требованиях Яксы - куда важней были другие трудности, встававшие перед ним. "Дед мой и прадед кое-что смыслили в этом, - проносилось у него в уме. - Теперь Польша раздроблена, вот и развелось своевольников, как крыс короля Попеля" (*116). Однако Якса не сдавался. Он начал осыпать Генриха безосновательными гневными упреками, грозить карой небесной и иными бедами, не объясняя, какими именно. Впрочем, дело тут было не в словах - каждый знал, о чем думает и чего жаждет другой, каждый хотел попытать свои силы, хотел победить во что бы то ни стало. Но оба знали также, что Генрих - продолжатель великой, пусть устаревшей, традиции, тогда как Якса попросту бунтовщик. И Генриху вспомнилось то, что говорила ему Агнесса о Петре Влостовиче. Да, расправились с ним зверски, хотя, вероятно, это было необходимо. Убийство великого Петра не имело никакого нравственного оправдания, даже если его жизнь была, как сказала Агнесса, "горой злодеяний". Но ведь и у него, Генриха, нет нравственного права поступать по их примеру, а собственно говоря, ему следовало бы тотчас по возвращении в монастырь тамплиеров приказать, чтобы Яксу схватили, учинили над ним скорый суд и по меньшей мере ослепили. При этой мысли Генрих усмехнулся - придет же такое в голову! Нет, он этого не может сделать, и не только потому, что некому приказать. Если отдаешь приказ с убежденностью в своей правоте, исполнители всегда найдутся. Но у него не было этой убежденности, более того, он понимал, что ход событий теперь направлен в другую сторону и что, уничтожив одного Яксу, он ничего не достигнет. Яксу надо впрячь в колесницу истории, убедить, увлечь, использовать, сделать его своей опорой. Пусть эта опора ненадежна, но пренебрегать ею нельзя. И когда они подходили к костелу, Генрих сказал: - Все это так, Якса, но если бы когда-нибудь ты мне помог, я бы тебя отблагодарил, и не только землей, о которой ты просишь. - Весьма признателен вашей княжеской милости, - буркнул Якса. Пока они дошли до монастыря, стемнело. В монастыре Яксу ждал гонец из Мехова: получено известие, что сын Яксы внезапно скончался в Праге от лихорадки. Это был у Яксы единственный сын. Тамплиеры собрались в трапезной помолиться о душе усопшего, но Якса велел седлать коней, чтобы немедленно мчаться в Мехов, хотя стояла непроглядная осенняя ночь. Генрих спросил гонца, нет ли вестей о Казимире, тот ответил, что нет. На Яксу страшно было смотреть - так изменилось его лицо. Тамплиеры пели заунывные молитвы, а Генрих, выйдя во двор, прощался с несчастным отцом. У конюшни стояли слуги с факелами, красноватое пламя освещало часть двора, дальше все тонуло во мраке, словно страшная, черная стена внезапно встала вокруг Опатова. Генрих положил руки на плечи меховского пана, расцеловал его в обе щеки, от души сочувствуя его горю. Якса и его люди вскочили в седла, пришпорили коней и вмиг исчезли в непроницаемой тьме, как призраки в черной стене. И зачем Якса поехал? Нет уже его сына ни в Мехове, ни в Праге - нигде. Куда спешить? Что нового он узнает? Генрих вернулся к тамплиерам и тоже начал молиться - торжественно и скорбно звучали их голоса, скромная трапезная как будто превратилась в храм. Князь сандомирский пел вместе со всеми заупокойные молитвы, но мысли его были не о покойнике. Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Пусть бы его постигло какое-нибудь несчастье, настоящее, глубокое горе, только бы жить, как все люди, только бы не стыла душа от холода, которым его леденит орденский плащ и бремя взятой на себя задачи. Но, увы, тепло простой человеческой жизни - недостижимая для него мечта! И он вспоминал песню, которую пел один из датских рыцарей, поселившихся в Сандомире: холодно и пусто в доме, где нет женщины; тоскливо рыцарю, если в долгую осеннюю ночь не может он склонить голову на женскую грудь. Эта песня все звучала в ушах Генриха, когда он шел в свою келью с глиняным полом. Он попросил Джорика провести с ним ночь и приказал слугам поддерживать огонь в камине. Однако заснул он не скоро и все время просыпался - будили петухи. Их пронзительное кукареканье врезалось в ночную тишину, как вопль тревоги. Генрих всякий раз просыпался, дрожа, и начинал прислушиваться, как все дальше, все глуше отзываются опатовские петухи. И страшно становилось Генриху от их крика, от холодного, сырого мрака, обступавшего его со всех сторон. Утром он велел своим людям собираться в Сандомир. Там его встретила сиявшая от радости Гертруда - ей очень нравилось хозяйничать в таком богатом замке. Генрих несколько дней просидел дома, потом Ясько из Подлясья вдруг напал на него и кинжалом нанес легкую рану в спину. Никто не мог понять этого поступка, сам Ясько не проронил ни слова, выдержав жесточайшие пытки. Его казнили на городской площади, так ничего и не узнав. Генрих был в недоумении, но не захотел принимать никаких мер предосторожности. Он только повторял про себя слова Салах-ад-дина, поэта и вождя сарацин: "Их руки настигнут тебя и в далеком Сандомире". У Ясько и впрямь был такой вид, как будто его долгое время опаивали каким-то зельем - не гашишем ли? И снова жизнь в Сандомире пошла, как обычно. 23 Зима в том году выдалась мягкая, Висла не стала ни в январе, ни в феврале, морозы ударили только в марте. На полях лежал тонкий слой снега, но вода в реке потемнела и текла стремительно и бурливо. Тэли каждый день уходил или уезжал "на виноградник" - повидаться с Юдкой. Она теперь носила на голове длинное покрывало, белое в голубую полоску, прихваченное медным обручиком, - ну, точно ангел на иерусалимских иконах! И Тэли подолгу глядел с нежностью в ее прозрачные глаза. Князь не узнавал своего пажа. Впрочем, не только ему, но всему княжескому двору, всему Сандомиру было известно, что Тэли влюблен. В тот вечер, когда Юдка рассказывала в замке перед рыцарями свои истории, Генрих ее почти не запомнил. Да и сейчас он знал только то, что она еврейка и что преподобный Гумбальд кривится, когда ее изредка пускают в замок. Эти ханжеские причуды смешили Генриха - в Иерусалиме он ко всему привык. Но ему сильно недоставало Бартоломея и было больно, что паж отдалился от него. А Тэли всякую свободную минуту проводил в обществе Виппо и его подопечных. Генрих начал и на Виппо поглядывать косо. Обо всем этом Генрих размышлял, прогуливаясь в одиночестве за городской стеной по холмам, которые тянулись вдоль Вислы. Один из холмов уже облюбовали себе монахи: они хотели поставить там костел в новом вкусе, из кирпича, по поводу чего было немало разговоров. Генрих мысленно делал смотр своим людям, той небольшой горсточке, которой он собирался доверить самые трудные поручения. Итог был неутешительный. Прежде всего Лестко; он цепляется за юбку жены, в бой не спешит, детей куча, да и разжирел; сам еле ходит, а сядет на коня, у того ноги подгибаются. Потом Герхо... Герхо все такой же: внимательный, расторопный, знает, чего хочет Генрих, и сам хочет того же, но в последнее время напала на него какая-то меланхолия, глядит разочарованно, недоверчиво, будто сомневается в возможностях князя. Тэли? Этот теперь ни на что не годен, любовь совсем вскружила ему голову. Кто мог ожидать такой перемены! И князь вспоминал их первую встречу на дороге под Зальцбургом - славный был паренек! Правда, он и в то время почти мгновенно влюбился в Рихенцу. Потом Виппо - это основа. Виппо, конечно, человек деятельный, но уж очень поверхностный. Ему только бы побольше добра в кладовых, а что копит, не глядит: оружие покупает дрянное, меха берет от данников без разбору, что хорошие, что линялые. К тому же с годами он становится несносен; сделаешь ему замечание, побагровеет и сразу умолкнет, слова от него не добьешься - обижается, видите ли, когда князь его журит. Кругом все над ним посмеиваются. Казимира нет, он в Германии. Только Висла не меняется, или, вернее, она всегда разная и всегда та же. И князь смотрел на реку. Черные стволы деревьев четко выделялись на фоне прозрачной, темно-зеленой воды. На земле белел снег, как будто ее покрыли тонким слоем белой краски, чтобы лучше оттенить рисунок стволов и ветвей. Внизу ехала от реки к деревянным городским воротам группа рыцарей; их желтые кафтаны и черные сафьяновые сапоги красиво дополняли спокойные цвета картины. Над лесом, над рекой, над воротами Сандомира кружили черные стаи птиц, слышались в белесом небе крики галок и ворон. Из леса вышли навстречу князю Юдка и Бартоломей. Тэли был в фиолетовом полушубке, Юдка - в лисьем салопе. Увидев Генриха, они в Смущении остановились. Юдка потупила глаза, Тэли поклонился князю. Генрих смерил парочку неприязненным взглядом и сказал: - Так вот где ты пропадаешь целыми днями! Тэли молчал. Тогда князь с улыбкой обратился к Юдке: - Что ж ты забираешь моего певца? Без него в замке скучно. Тэли густо покраснел по самые уши и сказал звонким голосом: - Князь изволил меня искать? - Я всегда тебя ищу, - ответил Генрих, - и вот только теперь нашел. - Я к услугам князя, - сказал Тэли. Генриха рассмешила такая учтивость. Присмотревшись к Тэли, он заметил, что тот одет щеголем и сапоги на нем из зеленого сафьяна! Князь невольно оглядел себя - да, его плащ уже износился, и, кажется, из-за всех этих хлопот и гнетущих дум он уже несколько дней не мылся и два дня ходит небритый. Вспомнив, о чем он сейчас думал, и сравнив себя с Тэли, Генрих пришел к выводу, что он постарел, опустился, перестал следить за собой, что, поглощенный единой своей мечтой, утратил интерес к жизни. Втроем они направились в город. Генрих шел впереди и все оглядывался на "детей". Оробевшие, притихшие, они следовали за ним, держась за кончики пальцев. Юдка смотрела в землю. В городе их встретил Готлоб и начал выговаривать князю, что тот выходит за городскую стену один - какая неосторожность, князь, видно, уже забыл о покушении! Готлоб вел за руку своего маленького сына, которого назвал на французский лад Винцентием. Премилый был ребенок! Гертруды они в замке не застали. Вскоре после своего приезда она как-то отправилась ко второму брату Казимиру, - приглядеть за дворовыми девками, за коровами да за курами. Вислица понравилась ей больше, чем Сандомир, - что ни говори, сандомирский замок кажется после цвифальтенской обители развалиной. А в новом, только выстроенном вислицком замке покои просторные, светлые, удобные, не хуже, чем на западе, и отапливать их легко. Так что Гертруду тянуло в Вислицу, и она пользовалась любым предлогом, чтобы туда заглянуть. С Казимировой Насткой, которая никуда из Вислицы не выезжала, Гертруда очень сдружилась и прямо-таки тосковала по ней в Сандомире, - Настка же, разумеется, не могла к ней туда приехать. Гертруда без конца рассказывала о житье-бытье Генриха; Настка только диву давалась, как это князь обходится без женщины, и пророчила ему неминуемые беды. Да и во всем княжестве, во всей Польше народ недоумевал, что за причина, что у князя нет ни жены, ни любовницы - вроде бы он природой не обижен и никаких противоестественных склонностей за ним не примечают. Многие слыхали о прежней его любви к жене Болеслава, кое-кто знал и о Рихенце. Но то, что произошло между ним и королевой Мелисандой, почти никому не было известно. Сам Генрих с отвращением вспоминал ночь после морского сражения под Аскалоном. Спрятавшись за кустами, он тогда невольно подслушал упреки, которыми Герхо осыпал королеву. Он был соперником собственного оруженосца! И, быть может, это тень Мелисанды вставала между ними, когда Герхо, подавая ему шубу, склонялся перед ним с истинно немецкой придворной учтивостью и с непроницаемым лицом. Быть может, от тех аскалонских ночей ложится на глаза Герхо туман, за которым прячется его взгляд, меж тем как ноздри широко раздуваются, словно почуяв запах киннамона? Сколько лет прошло с того времени? Герхо забыл, и Генрих забыл. О женщинах он вовсе не думал. Благочестивые упражнения, посты, коленопреклоненные молитвы... Духовники князя знали, что тело его непорочно. В ту пору многие рыцари соблюдали чистоту, ратное ремесло располагает к строгости нравов. А Генрих к тому же носил плащ монашеского ордена, белый плащ с осьмиконечным крестом. Сбросив с себя этот плащ, он прохаживался по горнице, глядя на красные языки пламени, плясавшие среди раскаленных угольев. Лишь теперь он подумал о том, что за всю дорогу от леса до городских ворот Юдка не проронила ни слова. Когда встретили Готлоба, Тэли откланялся и пошел проводить ее домой. Генрих не мог обернуться им вслед, счел это неприличным; он почему-то стеснялся Готлоба, хотя тот был неизменно почтителен и закрывал глаза на частые нарушения этикета, которые допускал Генрих. Насмотревшись на церемониал кесарского, палермского и иерусалимского дворов, Генрих в душе посмеивался над Готлобом - трудненько бы ему пришлось, очутись он при каком-нибудь из этих знаменитых дворов! Но в ту минуту Генриху не хотелось огорчать Готлоба, тем более что крошка Винцентий шествовал перед ними, не оглядываясь по сторонам, важно и чинно, как маленький святой. И Генрих тоже шел с таким торжественным видом, что Офка и Гертрудка, дочурки Лестко, не посмели, как обычно, кинуться ему на шею. Шагая из угла в угол, он все представлял себе Юдку, ее белое покрывало в голубую полоску, лисий салоп, волосы цвета темной меди, которые двумя локонами выбивались на меховой воротник, ее потупленные глаза. Он слышал за своей спиной ее шаги, мягкие, будто пританцовывающие, - наверно, ноги сгибаются у нее в коленях легко, как прутья орешины. Глаза у Юдки были все время опущены, он даже не приметил, какого они цвета, но чувствовал, что она на него не смотрит. А Тэли держал ее за кончики пальцев! Разумеется, тут не было никакого желания выставить напоказ свое чувство, они держались за руки просто так, по-дружески, но все равно Генриха раздражало, что они идут за ним, соединенные этим легким касанием пальцев. По их поведению нельзя было угадать, стали они уже любовниками или нет. "Конечно, стали!" - говорил себе князь, но оснований для этого у него не было. В скромно опущенных глазах Юдки он ничего такого не прочитал, да и не стремился прочитать, он не хотел смотреть в эти глаза, ни разу не обернулся, когда Тэли и Юдка почтительно следовали за ним. Только слышал шорох ее шагов по снегу и решительную, мужественную поступь Тэли. Несколько дней спустя Генрих велел позвать Юдку в замок - пусть потешит рыцарей своими историями. Собралась вся сандомирская знать. Никогда еще не казался Генриху его двор таким чуждым. Он всматривался в этих людей и все больше огорчался. Старый воевода, наевшись до отвала, дремал. Загорелый, темнолицый Смил из Бжезя громко разговаривал - бравый вояка, но умом недалек. Аббат Гереон, - хранитель княжеской печати и придворный капеллан, - проныра, думает только о своей выгоде и метит в краковские епископы. Молодые чуть лучше, но и то лишь благодаря своей молодости, в которой скрыто столько возможностей; потом все почки и бутоны вянут, опадают, остается скучный, во всем определившийся характер. Вот Говорек - юный, толковый, преданный; пожалуй, он слишком дружен с Дунинами и не в меру - как и его друг, князь Казимир, - привержен к сельской жизни и русским потехам. Ему можно доверять, однако с ним не потолкуешь о европейских делах - не поймет, испугается. Рядом с ним Влодек Святополкович - красивый парень, но жаден и за свою родню горой стоит. Генрих переводил взгляд с одного лица на другое и с досадой хмурил брови. Юдка, как обычно, рассказывала о Тристане и Изольде, затем начала историю о короле Артуре и о Граале. Князю вспомнилась чаша, которая хранится в Газе, вспомнились его удивительные, на грани были и сказки, приключения, огромные звезды над осьмиугольной крепостью тамплиеров и речи Бертрана. Внезапно он прервал Юдку, сказал, что ее история - кощунство. Все одобрительно закивали - история и впрямь нечестивая, зачем только пустили в замок эту безбожницу! Наступило гнетущее молчание. Юдка, недоумевая, вернулась на свое место, потом тихонько выскользнула из залы. Гости сидели за столом с мрачными лицами, не слышно было ни шуток, ни смеха, Виппо дремал в углу. Да, в прежние времена все было по-другому! Однажды, уже ранней весною, Генрих отправился к Виппо. Проезжая по виноградникам, он вспоминал тот день, когда впервые прибыл в Сандомир. Теперь, как и тогда, в воздухе стояла голубоватая дымка, от полей шел пар, звонко пели жаворонки. Временами дождило: крупные капли метили дорожную пыль темными, круглыми пятнами, похожими на горошины, в колеях поблескивала вода. Бревенчатый дом Виппо состоял как бы из двух, образовывавших прямой угол строений, и между ними высилось большое дерево. Генрих издали увидел, что под деревом сидят домочадцы Виппо, греясь на солнце, которое показывалось в небе, как только дождь переставал кропить землю. Кто-то поспешно поднялся и вошел в дом. Это был Тэли. Остальные, встав с мест, почтительно приветствовали князя - сам Виппо, отец Юдки, ее долговязый муж и плясунья Пура. Князь с равнодушным лицом проехал мимо, едва удостоив их взглядом и небрежно кивнув. Никому и в голову не пришло, что князь явился сюда не случайно. Генрих подхлестнул коня, вслед за ним мчались двое слуг, только комья земли из-под копыт летели. Генрих смотрел на протекавшую за виноградниками реку и обширные луга, покрытые нежной молодой зеленью. Князя рассердило, что Тэли, заметив его, спрятался. И что себе думает этот сопляк? Но отругать Тэли или хотя бы сказать ему, что он его видел, Генриху не пришлось. Тэли в тот день попросту не показывался ему на глаза. Генриху не нравилось, что под кровом Виппо поселились чужие люди, - зачем они притащились сюда, что им здесь нужно? Вечером он все это высказал Виппо, когда тот явился за распоряжениями. Виппо был в прекрасном настроении, защищал, как мог, семейство жонглеров и все старался перевести разговор на то, как много денег собрал он в пограничных крепостях да сколько шкурок прислал ему вместо серебра любельский кастелян. В последующие дни Генрих занимался тем, что собирал на лугу за городом своих и наемных ратников и учил их военному строю, которым сражаются рыцари в Святой земле. Он выстраивал всех в одну колонну, приказывал скакать за ним, потом, по его знаку, колонна вдруг расступалась, разворачивалась, воины из тыла вырывались вперед, и колонна превращалась в длинную цепь, которая могла легко окружить неприятеля. А иногда, вспоминая, как король Балдуин штурмовал Аскалон, Генрих разделял свое войско на шесть отрядов и вел их с разных сторон на Сандомир. Но ратные упражнения, в которых ему усердно помогал Лестко, лишь на короткое время отвлекали мысли Генриха от дома среди виноградников. Немало его огорчал Тэли своей нерадивостью к службе; князь несколько раз имел с ним продолжительные беседы, журил, вразумлял. Юноша стоял перед ним опустив глаза, ни слова не отвечая на попреки. Речи князя ничуть его не трогали, и по выражению его лица было заметно, что думает он о другом. Порой Генрих призывал к себе Говорека и Владимира, часами рассказывал им об искусстве ведения осады. Но они мало что понимали и, слушая его описания стен Палермо, могучей Антиохии или башни Давидовой, как будто даже сомневались в правдивости его слов. Много времени князь проводил у Лестко. Этот здоровенный детина обычно сидел дома и что-нибудь мастерил для своей жены, у которой постоянно ломались то кросна, то гребень, то толкушка. Девочки нисколько не боялись князя, сразу лезли к нему на колени. Да, совсем обабился Лестко, а ведь еще не стар! Вспоминает путешествия и битвы, словно у него ничего уже нет впереди и только остается, как старику, ворошить прошлое. Мало радости доставляли Генриху эти посещения. И вот, однажды вечером, когда ему стало особенно одиноко в холодных покоях замка, Генрих приказал отпереть городские ворота. Привратник в страхе осенил себя крестным знамением - князь собирался выехать через те самые ворота, у которых на него совсем недавно напал Ясько из Подлясья. Генрих взял с собой только любимого пса, лохматого Рушека. Ночь была теплая, весенняя, мерин Генриха громко фыркал, над Вислой поднимался туман, луна еще не всходила. Генрих погнал меринка по знакомой дороге, туда, где он еще надеялся увидеть чужое счастье, сам не сознавая, что за этим едет. Привязав коня во дворе, он подошел к дому с задов. Окна были открыты настежь. В одной из комнат горел огонь в камине, шипели в медных подсвечниках восковые свечи. Все обитатели дома сидели вокруг стола неподвижно, будто нарисованные на иконе. Во главе стола, широко разложив локти, Виппо; справа от него старый Гедали; слева муж Юдки Борух Гуля, опустив голову с орлиным носом и прищурив черные глаза, разглядывал узоры на дубовой столешнице. Пура и Юдка, прижавшись друг к другу, сидели напротив Гули и задумчиво смотрели в окно. Казалось, широко раскрытые глаза девушек притягивают к себе мрак весенней ночи, наполнявший их бархатной чернотой, словно то были пустые глазницы. Спускавшиеся на лоб кудри и золотые кольца блестели в колеблющемся свете камина и свеч. Спиной к окну сидел Тэли, положив руки перед собой и склонив голову набок. Все молчали, - вероятно, о чем-то думали. Князь Генрих совсем недолго смотрел на эту картину, но она запечатлелась в его памяти навсегда. Сердце у него болезненно сжалось. Нет, то, что он видел в окне, не было картиной счастья, а всего лишь неким призраком, предчувствием иного, высшего счастья, которое, кажется тебе, можно увидеть во мраке, если хорошенько раскроешь глаза. Вдруг Рушек пролаял два раза; кто-то встал, подошел к окну. Генрих ударил собаку по голове и спрятался за оградой. Оттуда он увидел, что Тэли медленно, сонно поднимается из-за стола и идет во двор. Ночная тьма скрыла его от глаз Генриха, только слышно было, как он посвистывает. Через мгновение он вынырнул из мрака с другой стороны ограды - перед Генрихом внезапно возник темный его силуэт со светлым пятном лица. - А, это князь! - почти шепотом сказал Тэли. - Я сразу узнал лай Рушека. Генрих с минуту молча всматривался в лицо Бартоломея, голос которого прозвучал так тихо и мягко, как если бы то был один из таинственных ночных шорохов. - Как поживаешь? - спросил наконец Генрих, протягивая ему руку. Тэли взял руку князя и задержал ее в своей - ведь он не мог здесь стать на колени или хотя бы наклониться, чтобы ее поцеловать. Поэтому он только подержал руку Генриха дольше, чем полагалось. - Ты счастлив? - спросил князь. - Да что там... - неопределенно протянул Тэли и выпустил руку Генриха. Они немного помолчали. Рушек радостно колотил хвостом по ограде и обнюхивал сапоги Тэли. - Сегодня в Сандомир не вернешься? - опять спросил Генрих, чувствуя, что сердце у него заныло. - Нет, - тихо ответил Тэли. - А как же муж? - еще тише спросил Генрих. - Да ведь между нами ничего нет, - отчетливо и твердо сказал Тэли. - Правда? - удивился Генрих и хотел еще о чем-то спросить, но тут Юдка выглянула в окно и громко, протяжно позвала: - Тэли, Тэли!.. - Я здесь, сейчас приду, - обычным своим голосом ответил юноша и шепотом прибавил: - Они могут вас узнать. - Ну и что за беда? Снова наступило минутное молчание. - И как это они не боятся! - заметил Генрих. - А кто их тут тронет! - возразил Тэли. Рушек ткнулся в кусты, зашуршали листья. - Ну что ж, я ухожу, - сказал Генрих, но не двинулся с места. Тэли тоже стоял неподвижно. Вдруг он протянул руку и схватил Генриха за полу плаща. Видно, он хотел что-то сказать, но не находил слов. - Пусть князь из-за этого не тревожится, - прошептал он наконец. - Не стоит. Ничего такого меж нами нет... Генрих наклонился и молча обнял его за плечи. Юдка опять позвала. Князь резко повернулся и пошел туда, где был привязан его мерин. Он еще услыхал, как Юдка спросила: - Кто тут был? Кто? Спокойный мужской голос ответил: - Никого не было. Генрих отвязал коня и повел его под уздцы - спешить некуда! Ночь была тихая, безветренная. На востоке серебрились облака - там всходила луна. Мерин лениво брел, Рушек бежал рядом с Генрихом. Все было объято мраком и покоем. Возвратившись в замок, Генрих долго не ложился, все шагал по своим покоям, расположенным наверху, - днем из них была видна Висла, а ночью, такой вот теплой, весенней ночью, во тьме маячили лишь очертания деревьев, росших у замка. Генрих думал о том, что счастье в этом мире невозможно, что отраду дает только молитва. И он простерся ниц, раскинув руки крестом; так он лежал, а проникавший в окно легкий ветерок шевелил на его голове прядь тонких русых волос. 24 Юдка приметила князя Генриха еще в Бамберге; его статная фигура и особенно походка, неторопливая, но по-юношески упругая, врезалась ей в память. В долгие годы странствий, которые предшествовали приезду в Сандомир, Юдка ни на день не забывала, что когда-нибудь должна побывать в этом городе, как обещала маленькому певцу князя сандомирского. За это время произошло много перемен: вышла замуж Пура, потом и она сама нашла себе искусного жонглера, который приносил немалый доход их бродячей труппе. Муж Пуры утонул, переправляясь через Рейн; течением отнесло паром со всеми их пожитками, а они стояли на берегу и смотрели, как паром погружается в воду. Долго они странствовали из города в город, останавливались в корчмах, где их пугали разбойниками, и в замках, где рыцари либо собирались на войну, либо возвращались с войны, а если сидели без дела, то пили до умопомрачения и гонялись за женщинами по чердакам и чуланам. Побывали они в веселой Бургундии, видели грязные французские города с узкими улочками, немецкие крепости, больше похожие на деревушки, порой приставали в пути к другим бродячим жонглерам и певцам - и у Юдки всегда было легко на сердце. Может, и не всегда, но в печальные минуты она утешала себя мыслью, что впереди Сандомир. Где бы они ни находились - в Бамберге, в Праге или уже в Польше, во Вроцлаве, - Юдка воображала себе сандомирский замок, узкое окно в глубокой нише, к которой ведут ступеньки; там, на ступеньках, сидит Бартоломей Турно и поет красивым мужественным басом, а повыше, у окна, - его господин, князь в серебристом плаще. Встреча с Тэли на речном обрыве сильно разочаровала Юдку. Пригожий парень, и глаза у него большие, грустные, и стоял он тогда перед ней, точно рыцарь из тех историй, которые она рассказывает, а все ж, увидав его, Юдка почувствовала в сердце томительную пустоту. Стало быть, не о нем мечтала она все эти годы? Но о князе Юдка даже думать не смела - непроходимая пропасть разделяла их. Она не раз встречала Генриха, он проезжал мимо нее на своем кастильском коне, глядя в пространство, поверх ее головы. Взгляд у него всегда такой холодный, и мысли, должно быть, витают где-то далеко-далеко. А глаза, как воды Рейна, в котором утонул муж Пуры, - зелено-голубые, прозрачные. Обычно он ездил без шлема, и светлые его волосы падали на плечи; лишь изредка он надевал легкий кольчужный шлем, скрепленный золотым обручем. Шлем был без забрала, но с очень небольшим отверстием для лица - виски, скулы и лоб были закрыты; от этого еще приметней становились зеленоватые холодные глаза и вздернутый нос, пожалуй, не вполне княжеский. Сидел Генрих на коне небрежно, держа поводья в правой руке и наклонясь в бок, как будто собирался соскочить на землю. Но держался в седле крепко. Порою за его спиной развевался плащ с красным осьмиконечным крестом, но чаще он бывал без плаща, в узком цветном кафтане. Юдка заглядывалась на князя, как заглядывались все сандомирские женщины. Семейство жонглеров время от времени покидало дом Виппо, чтобы поездить по ярмаркам. Старик отец закупал лошадей для княжеского хозяйства или выводил на продажу жеребят из несметных княжеских табунов. Муж Юдки, жонглер Борух Гуля, вел счета, записывая цифры на пергаментных листах или раскладывая камушки, - Виппо нашел в нем толкового помощника. Дом княжеского любимца всегда был полон всяких просителей, постоянно надо было улаживать какие-то дела, и для смекалистых мужчин, знакомых с искусством счета, работы хватало. Тем скучней было женщинам, Пуре и Юдке; они чувствовали себя заброшенными, не знали, куда деваться. Летом было веселей, но потом пришла зима с длинными тоскливыми вечерами, да и днем солнце почти не показывалось. Юдка много хлопотала по хозяйству, хотя Гуля и Виппо противились этому. Она отбирала у невольников жернова и принималась сама их крутить или толочь крупу в ступе. Физический труд доставлял ей больше радости, чем выступления за деньги на ярмарках. Постепенно она и ее родные отвыкали от жонглерского ремесла, становились оседлыми людьми и все больше привязывались к земле, на которой жили. Похоже было, что Юдке в особенности пришлась по нраву эта жизнь. Но и Виппо уже вполне ополячился, перенял все здешние обычаи, а бранился - только послушать! - поминая и пса и Велеса. Его усадьба представляла собой нечто среднее между рыцарским поместьем и банкирским домом. Рыцарские обычаи, которых Виппо придерживался в Германии, соблюдались и здесь. Потом, под влиянием Гедали, к ним присоединились обряды еврейской религии. Все это сочеталось с польским укладом жизни. Как и в прежние годы, Виппо питал страсть к лошадям; продавал их и покупал как заправский барышник. Лошадей поставляли ему цыгане, мадьяры, чехи и даже австрийцы, которые вели торговлю западными породами. На конюшне у Виппо всегда стояло несколько этих благородных животных; уход был отличный, корм давали им отборный, чистили, холили. Никому не жилось у Виппо так хорошо, как его лошадям. Юдка часто заглядывала в конюшню; мало-помалу она научилась выводить лошадей, взнуздывать, седлать. К весне, когда дни стали длиннее, она начала выезжать верхом на часок-другой. Тэли не всегда сопровождал ее, и если ему удавалось догнать Юдку на прогулке, она над ним подсмеивалась. Тэли же смотрел на нее с благоговением, повторял каждое ее слово. Песни он пел только те, которые она хоть раз похвалила, а тех, что ей не нравились, никогда не заводил. Так он почти забыл веселые, плясовые песенки, которым научил его в Зальцбурге Турольд. Да, эта женщина умела привлекать сердца, и чары ее безошибочно действовали на молодого слугу князя. Он просто не мог жить без Юдки. А она подшучивала над ним, хотя его верность и восхищенный взгляд трогали ее. Тэли говорил мало, он только ходил за Юдкой по пятам, считая это вполне естественным и не понимая, как может быть иначе. Юдка, оставаясь наедине с мужем, расхваливала ему Тэли: славный парень, она ведь давно его знает, и всегда он такой услужливый, такой спокойный, лишнего слова не скажет, ничего не требует. Гуля глубоко вздыхал, делая вид, что верит в ее искренность, - голова его была в это время занята подсчетами. Виппо, чем дальше, доверял ему все более сложные поручения. Борух то ездил на ярмарки менять деньги, то высчитывал налоги, которые сандомирцы должны были платить за русскую соль, то прикидывал для Виппо его доходы от арендуемых корчем и городских лавок. Да и о себе надо было не забывать. Временами, обнаружив в счетах ошибку, Виппо приходил в ярость, старик и Гуля начинали оправдываться, Пура вступалась за отца - и в бревенчатом доме вдруг подымался адский шум, градом сыпались брань и проклятия. А Тэли с Юдкой, словно отделенные ото всех стеной отчужденности, только переглядывались, усмехаясь. Но бывало и так: семья усядется за стол, Тэли или Юдка запоют вполголоса, кто-нибудь возьмет в руки гусли или виолу, остальные притихнут, задумаются. Для Тэли это было непривычно. Сперва он с удивлением смотрел на застывшие в задумчивости лица своих друзей: опустив головы, они сидели неподвижно, как бы внимая какому-то голосу, не тому, который звучал в комнате, а другому, внутреннему, который в их сердцах вторил песне. В конце концов Тэли тоже приучился сидеть вот так вместе со всеми, сосредоточенно слушая голос сердца. В такую минуту и увидел их князь Генрих через окно. Юдка тогда вскочила с места вслед за Бартоломеем. Потом она звала: "Тэли, Тэли!" В темноте мелькнул рыцарский плащ; она поняла, что здесь был чужой, и даже догадалась кто. Виппо рассердился, кликнул слугу, стал его распекать за то, что он плохо охраняет дом, и велел на ночь спускать собак с цепи. Юдка, испугавшись, заметила, что собаки могут кого-нибудь покусать. Но Тэли она не расспрашивала, старалась не смотреть на него - ей не хотелось знать правду. Вскоре все отправились на покой. Юдка с мужем в свою комнату, Тэли - в чулан, где он располагался на сене. Поздно ночью взошла луна, она мешала Юдке спать, яркий свет бил прямо в глаза. Юдка ежеминутно просыпалась и слышала, как в соседней комнате храпит Виппо и как ворочается Пура на своем скрипучем одиноком ложе. Несколько дней спустя все зазеленело, теплые ночи и теплые дожди согрели землю, деревья оделись листьями, ожили луга. Когда Юдка выезжала из лесу, ее конь то и дело пригибал голову, чтобы ущипнуть свежей травки. Однажды на опушке леса она повстречала князя. Он тоже ехал один. Было около полудня, ярко светило солнце. Юдка сидела на коне по-мужски и без седла. Она смущенно смотрела на князя, не зная, что ей делать, как его приветствовать в таком положении. Лицо у князя было суровое, он даже не улыбнулся. Но, видимо, в то утро он приглашал к себе цирюльника и в бане побывал. Рукава его короткого кожаного кафтана доходили только до локтей, и мускулистые руки были после бани белые-белые, будто обтянуты белым атласом. Он приветствовал Юдку по-рыцарски, плавным взмахом руки. Она совсем растерялась, хотела повернуть обратно. Но князь преградил ей дорогу. - Что ж это ты одна? А где мой певец? - спросил он. Юдка молчала. - Не хочешь со мной разговаривать? Почему ты всегда молчишь, когда встречаешь меня? - строго прибавил князь. Юдка подняла на него расширенные от удивления глаза. Только теперь она заметила, как он красив. - Я не смею, - сказала она. Но ее тон и лукавый огонек в глазах противоречили ее словам. Генрих почувствовал это и повернул коня. Немного отъехав, он помахал ей, и она снова подивилась на белизну его руки, как бы сиявшей в солнечных лучах. Вернувшись домой, Юдка принялась за работу: стала сматывать в клубки шерстяную пряжу. От шерсти пахло осенью, а за окном были солнце и зелень. Звонко распевали птицы в лесу, который начинался сразу же за виноградником. После полудня Юдка отправилась пешком в дальнюю прогулку. Выйдя на луг над Вислой, она углубилась в густые вербовые заросли. В просветах между ветвями ослепительно сверкала подернутая мелкой рябью река. Пастухи гнали по вербняку коров, молодые листья блестели на солнце, от них шел сильный, приятный запах. Юдка улеглась под кустами, сорвала веточку и начала ее грызть. У ветки был горьковатый запах и терпкий вкус, похожий на вкус слез. Юдка лежала, ни о чем не думая: в уме проносились обрывки воспоминаний о прежней бродячей жизни, она чувствовала, как кровь горячей волной кружит по ее жилам. Было это в пятницу. Вечером отец, прочитав положенные молитвы и посыпав стол хмелем, долго говорил о боге. Тэли в этот день, к счастью, был в Сандомире. Юдифь думала о боге, но он казался ей совсем другим, не таким, как тот бог, о котором рассказывал отец. И ей вдруг пришло в голову, что она никогда не была в христианском храме и не знает, как христиане представляют себе бога. Весна быстро пролетела. Наступил конец июня, пора сенокоса. Бортники понесли из пущи первый мед, который пока брали у диких пчел. Князь ездил через лесные чащи в Ожаров - наблюдать за тем, как отнимают у кобыл жеребят, чтобы их сосчитать и поставить тавро; лучших тут же отделяли, а остальных пускали обратно в табун резвиться на приволье. Кроме того, Генрих продолжал обучать свое войско на лугу у городских ворот, в чем ему помогали крестоносные рыцари, приезжавшие из Опатова, из Загостья и из Мехова. Якса, примирясь с князем, тоже заглядывал в Сандомир. В окрестностях города и на княжеском подворье было шумно и многолюдно, бабы часами выстаивали у ограды замка, дивясь на пышно разодетых панов, все глаза проглядели, дурехи! Юдка с возмущением рассказывала об этом Виппо и мужу. Да и то сказать, сандомирские бабы ничего на свете не видали - ведь они не бывали ни в Бамберге, ни в Аахене, ни в Льеже, ни в Лане, где рыцарей этих как собак, и все в блестящих доспехах, один другого нарядней. Юдка часто ходила на то место в лесу, где встретила Генриха, но он туда больше не приезжал. А может, и приезжал, только в другое время: Юдке никак не удавалось снова его увидать. Тэли по вечерам выходил из дому, садился под деревом, где их когда-то застал князь, и играл на виоле разные песни. Иногда он пел ту, иерусалимскую песенку "О, милый друг!". Но милый друг все не появлялся. Ах, как любила Юдка эту песню, как нравился ей голос Тэли, звучавший так мягко и нежно в ночном сумраке! Казалось, голос этот отливает золотом, подобно локонам князя. Он манил так властно, что устоять перед его призывом было невозможно. Тэли пел те самые слова, которые хотелось петь Юдке, но у него это получалось куда лучше. Пока он играл и пел, Юдка подходила к ограде; она стояла, положив руки на покрытые холодной росою жерди, и мокрая высокая трава щекотала ей ноги. Она все ждала - вдруг раздастся лай Рушека - и до глубокой ночи не позволяла спускать собак с цепи. Но никто не появлялся. В ту пору Юдка начала интересоваться христианским богослужением, костелами. Она расспрашивала Виппо о христианских праздниках, а в праздничные утра, одевшись понарядней, ходила в город и чинно прогуливалась, глядя на людей, шествовавших в костелы. Но больше всего нравилось ей подниматься вечером на пригорок, где стоял костел пресвятой девы Марии, такой высокий и красивый, окруженный деревьями, на которых гнездились птицы. Отсюда она смотрела на реку и на луга, где любила гулять, на стада, пасшиеся в долине, на темные крыши домов. Костел по вечерам был открыт, и Юдка знала, что там внутри никого нет, но войти боялась. Евреям, переступившим порог христианского храма, грозила жестокая кара. Юдка только бродила вокруг величественного костела и возвращалась домой в темноте, крадучись, прижимаясь к стенам, словно совершила преступление. Наступил один из летних праздников. В Сандомир съехалось со всей округи монастырское духовенство, орденские рыцари, местная знать, ибо князь Генрих созвал всех на вече, объявив, что будет раздавать пожалования и какие-то грамоты. В канун праздника господа бодрствовали, как по обычаю положено, и совещались о своих делах, а утром, уже с самого рассвета, в костеле было полным-полно. Юдка впервые в жизни взбунтовалась: она заявила отцу, что не будет выступать в балагане, который по случаю праздника Гедали поставил на большой рыночной площади. Отец решил, что дочь зазналась, и хорошенько ее отругал. К вечеру Юдка сбежала, а куда - никто не знал. Пришлось удовольствоваться плясками Пуры и фокусами Гули. Старик, стоя у входа в балаган, просил народ не скупиться. Но подавали ему мало: сандомирцы успели предупредить приезжих, что старый еврей притесняет здешний люд, последние гроши отбирает и несет их Виппо, у которого в подвалах замка уже и так горы серебра. Юдка же тем временем, забившись в лесную чащу, притаилась в зарослях папоротника. После знойного дня настал тихий, ясный вечер. В прозрачном небе мерцали зеленоватые звезды. Ночной ветерок разносил поднимавшуюся от земли прохладу и запах гнили. Юдка лежала под папоротниками, будто под сенью роскошного шатра, и слушала приглушенные шумы, которые доносились до нее из города, как музыка из костела. На пролегавших поблизости дорогах скрипели повозки, медленно двигавшиеся к Сандомиру, а в лесу была такая тишина, что Юдке чудилось - все вокруг и она сама погружается в безмолвие сна. Но Юдка не спала. Она неотступно думала о князе и о его боге. Гедали не слишком подробно посвящал дочь в тайны еврейской религии, по сути Юдка жила без веры. Но христианский бог казался ей бесконечно прекрасным. Она думала о нем и пыталась представить себе, как молится ему князь Генрих. Утром Юдка вместе с толпой отправилась смотреть, как князь будет проезжать из замка в костел. В своих привычках Генрих был скромен, однако великолепие дворов, которые ему довелось посетить, оставило в его душе неизгладимое впечатление. Соблюдая старосветский этикет польского княжеского двора с его полукрестьянским благочинием, Генрих стремился, быть может, не вполне отдавая себе в этом отчет, придать своему двору некий блеск - хотя бы потому, что надеялся когда-нибудь стать королем. Впрочем, он уже при жизни был окружен легендами и ореолом таинственности, который сообщал ему в глазах народа особое величие. Князь появился в белом плаще, верхом на белом коне, покрытом длинной бело-голубой сеткой; следом ехали паны, воеводы, кастеляны - всех не перечесть, не запомнить имен и титулов! Герхо в атласном костюме и Лестко в шитом серебром кафтане вели коня под уздцы, а впереди шел слуга, который бросал в толпу монеты. Сандомирцы были настолько увлечены зрелищем, что никто даже не нагибался - горожане жили богато. И лишь когда процессия проехала, голытьба кинулась выгребать монеты из пыли. Перед костелом выстроились двенадцать крестоносных всадников - шесть тамплиеров и шесть иоаннитов; на их длинных копьях развевались прапорцы. Юдка видела все это будто сквозь туман - так сказочно неправдоподобны были рыцари в сверкающих доспехах. Потом началась праздничная служба: толпа теснилась у входа в костел, внутри которого звучало торжественное пение. Наконец из костела вышла процессия. Престарелый Гумбальд нес дароносицу; его поддерживали под руки Вальтер фон Ширах и старший из иоаннитов; а за ним, под роскошным балдахином, который несли самые знатные паны, шествовал князь. Поверх тамплиерского плаща на нем была теперь еще мантия из золотой константинопольской парчи с пурпурной подкладкой - хоть самому королю впору. Длинный подол этой не то княжеской, не то епископской мантии волочился по земле. После того как процессия трижды обошла вокруг костела, князя Генриха повели на высокий деревянный помост под вековыми липами, которые в эту пору цвели. Князь преклонил колени, обернувшись лицом к толпе, и молитвенно сложил руки; позади него стали на колени двенадцать рыцарей - каждый опирался правой рукой на меч, а левой поддерживал край мантии. И тогда аббат Гереон, которому прислуживали другие священники, поднес князю Генриху святые дары. Толпа, упав на колени, громко молилась за своего князя, всенародно соединившегося с богом. В следующий раз Юдка увидела князя Генриха несколько дней спустя и совсем по-другому. Она отправилась на луга, где были вербовые заросли, и, пробравшись между кустами, очутилась на самом берегу Вислы. Вода спала, на середине реки белели песчаные отмели. У берега купались. Двое мужчин стояли на песке и весело кричали что-то, двое других плыли взапуски против течения. Все они смеялись, окликали друг друга, потом те, что плыли, выскочили на берег и принялись бегать по траве, - видно, озябли в воде и хотели согреться. Это были Говорек, Миколай, Герхо и князь Генрих. Юдка никогда еще не видала князя таким веселым: казалось, что вместе с княжеским облачением он сбросил с себя всю свою важность и неприступность; волосы у него намокли, вода с них капала на нос, а он фыркал, хохотал и хлопал себя руками по бедрам, как возчик на морозе. Потом Юдка наткнулась на него в лесу. Это был тяжелый день. Тэли с самого утра дулся; он ночевал у Виппо и ночью пытался войти в спальню к Юдке. Гуля притворился, будто спит и не слышит - не прогонишь же из дому княжеского оруженосца! Юдка хорошенько отчитала Тэли, но тот словно взбесился - ничего слушать не хочет, глаза горят как у безумного. Она убежала от него в лес и тут, на поляне, внезапно увидела князя. Юдка так и застыла на месте, потупила глаза, а он пошел к ней напрямик через поляну. Она смотрела, как он приближается, весь озаренный солнцем, как протягивает к ней руку и улыбается. Уголки его рта подрагивали, верхняя губа чуть приподнялась, обнажая белые зубы. Он молча взял ее за руку, и Юдку проняла дрожь, подкосились ноги - она едва не упала. Они пошли по лесу. Князь привел ее к ручейку, протекавшему среди зарослей папоротника. Оба погрузили руки в воду, а потом по очереди пили из ручейка, как из чаши с любовным напитком. Наклонясь над водой, Юдка видела в ее зеленом зеркале свои синие, глубокие, как бездонная пропасть, глаза и над ними округлые брови. Вдруг она почувствовала, что руки князя - она помнила, какие они белые, эти руки! - обвивают ее стан и сжимают его в крепком объятии. Юдка подняла голову, прижалась лицом, покрытым холодными каплями, к лицу князя, мягкому, нежному, как замша, и пахнущему лесом, к этому лицу, в котором было что-то чужое, пугающее и величественное, как в божьем лике. С тех пор они встречались очень часто, хоть никогда не условливались о встрече. Просто бродили, поджидая один другого, по тем местам, где могли свидеться, могли вдоволь наглядеться друг на друга и насытиться любовью. Они почти не разговаривали - не находили слов. В то лето они еще несколько раз сходились у ручья, потом - в вербняке над Вислой. В ночной тьме раздавалось кваканье лягушек, окрики рыбаков, над головою был шатер из папоротника или звездное небо. Встречались они и в полях, и в винограднике Виппо. Как-то они довольно долго не виделись. Тэли стал приставать к Юдке, что она-де от него убегает, что исхудала, что ходит грустная. Она - грустная! Но Юдка все же решила побольше сидеть дома. Своими нежными точеными пальчиками она раздирала льняную кудель, готовила еду. И вот однажды, когда она как раз нажарила целый горшок гренков с подливой из меда и лесной малины, прибежал слуга с вестью, что к Виппо приехал князь. В доме поднялась суматоха: князь прежде никогда не посещал Виппо. Тэли с изумлением смотрел, как заволновалась Юдка - при виде князя она даже побледнела. Но Генрих, не обращая на нее внимания, сел за стол и очень спокойно повел с Виппо беседу: как бы, мол, сделать так, чтобы русскую соль не провозили мимо Сандомира. Князь сетовал на то, что казна его опять оскудела, что доходы уменьшаются, что Казимир лучше него разбирался в этих делах. Виппо слушал с озабоченным лицом, - видно, дело и впрямь важное, если сам князь изволил к нему пожаловать! Верно князь говорит, при Казимире вроде получше было! Но тут Юдка с поклоном поставила перед князем миску гренков и жбан с пивом. Генрих улыбнулся, приказал Юдке и Тэли сесть за стол и отведал угощения. Он с удовольствием смотрел на пригожую молодую пару, но во взгляде его холодных глаз было что-то мрачное. - А не думаешь ли ты, Виппо, - сказал он, - окрестить свою воспитанницу? - Упаси меня бог! - возмутился Виппо, а Тэли покраснел как рак. Генрих нахмурился; отхлебнув темного пива и не заводя больше речи о государственных делах, он большими шагами вышел из горницы и поехал обратно, захватив с собой Тэли. Теперь на чело князя все чаще набегали тучи. Юдка замечала это при каждом расставании. Нет, то не была истинная любовь! Юдка знала, о чем думает князь, сжимая ее в объятьях. Каждый час, проведенный с нею наедине, был для него нравственным падением, грехом. Юдка знала это, ощущала всем своим естеством, но что она могла сделать? Она тоже чувствовала себя грешницей и, возвращаясь ночью домой, боялась подниматься на крыльцо и проходить через залу, где ее встречали усталые глаза Виппо и спокойные черные глаза мужа, на миг отрывавшегося от своих счетов. Одной только Пуре было известно об их любви, и она в тревоге предсказывала Юдке, что все это плохо кончится - как можно быть такой безрассудной! Генрих держался спокойно, ровно, был чуть суров и молчалив. Он казался Юдке совсем особым существом. непохожим на других людей, чужим, но безмерно прекрасным, и, глядя на него, она забывала обо всем на свете. Как музыку, слушала она его низкий, мужественный голос, и в скупых, отрывистых речах Генриха ей чудилась бездна нежности. Лежа ночью в своей горнице, она с тоской смотрела в потолок. Душа ее в страстной молитве устремлялась к христианскому богу. Она не обманывала себя, она знала, что князь, спрашивая о крещении, заботился вовсе не о ней. Он заботился о Тэли, он хотел, чтобы она оставила Гулю и стала женой Тэли. Для чего? Чтобы приблизить ее к себе или, напротив, чтобы отдалить? Она не верила, что князь ее любит. Просто он нашел в ней женщину, которая ему уже давно была нужна. И горько было ей сознавать, что она - пятно на его белом плаще, что он ее стыдится перед самим собой. Он так старательно все скрывал, никто вокруг ни о чем не догадывался. Однако когда она перестала приходить к нему, он пренебрег осторожностью, явился в дом Виппо. Может, это все же была любовь? О нет! Смешно даже подумать такое. Юдка молилась христианскому богу и жаждала познать его. Тэли часами толковал ей о том, что слышал в церковных проповедях и что осталось у него в памяти из бесед в монастырях. Он рассказывал ей о богослужениях, о причастии, описывал Святую землю, где повидал места, прославленные муками спасителя, и где когда-то жили ее предки. Уже то было ему отрадно, что он может сидеть с ней рядом и говорить, что она его слушает, широко раскрыв глаза, и, только он умолкнет, нетерпеливо спрашивает: - Ну, а дальше, дальше что? Все чаще бродила она вокруг костелов - то пойдет к святому Михаилу, то к Магдалине, то к пресвятой Деве. Тайны, заключенные в алтарях, влекли ее неодолимо, словно они могли открыть для нее сердце Генриха и развеять ту холодную тучу, которая отделяла ее от него. Когда она была одна, стоило ей взглянуть на небо, и невыразимая тоска по богу наполняла ее сердце. Жгучая боль заставляла отвести взор, Юдка приникала лицом к земле, на которой шуршали засохшие, безжизненные листья, целые поколения листьев, ставшие добычей смерти. И слезы струились у нее из глаз, непонятная скорбь томила душу. О, как тосковала Юдка по истинному богу! Королевич Генрих, как она его называла, раз от разу становился все мрачней; небо, на которое она, лежа в лесу, смотрела сквозь переплетение ветвей, уходило все дальше; оно, как балдахин, поднималось выше и выше, бог скрывал от нее свой лик за непроницаемой завесой, он не желал подать ей хоть какой-нибудь знак, что она будет жить вечно. Смерть подстерегала ее повсюду, и жизнь была горше смерти. Однажды, уже в конце лета, она бродила у костела словно безумная. Той ночью бог явился ей в образе рыцаря в белом плаще и сказал: - Приди ко мне! Смеркалось. Юдка приблизилась к порогу храма и, не колеблясь, толкнула дверь. Внутри было темно. Она сделала шаг, другой - дальше было еще темней. Вдруг она заметила, что над алтарем теплится лампада. Поспешно подойдя к алтарю, она пала ниц пред лампадой и горько заплакала. Она видела, как архангел с мечом в руках стал у врат рая, чтобы не пустить ее на небо. Ах, как она рыдала, как горевала, что князь не любит ее по-настоящему и что она бессильна это изменить! Неприязнь черной тучей стояла меж ним и ею. Юдка всем телом ощущала сырой леденящий холод этой тучи. Ну что ж, она найдет бога здесь, в его собственном доме! Она встала, подошла к алтарю, решительным движением открыла дарохранительницу и вынула ларчик. Опустившись на колени, она взяла из ларчика облатку, проглотила. Но тут отчаянный крик молившегося поблизости монаха вернул Юдку к действительности. Прежде чем ее схватили, она лишилась чувств. 25 Поздно вечером Герхо прискакал в дом на винограднике. Тэли ночевал у Виппо. Герхо был бледен как покойник и выкрикивал что-то бессвязное, невразумительное. Юдку, мол, поймали и потащили к ратуше, в подвал; в городе переполох, народ рвется на виноградник громить дом Виппо, но кастелян удвоил стражу у ворот и никого не выпускает из города, - может, к утру народ угомонится. Сам он, Герхо, выехал из Сандомира через Вислянские ворота, пришлось дать круг, но страж у этих ворот обещал впустить его обратно в город. Тэли сидел на соломенном тюфяке у камина и, почесывая икры, смотрел на Герхо ошалелыми глазами. - Где поймали Юдку? - стуча зубами, спрашивал старый Гедали. - Не знаю, не знаю, - твердил Герхо, искоса поглядывая на сонного Тэли. - Не знаю, - повторил он еще раз. - Говорят, вроде бы в костеле. - В костеле? - ахнула Пура. - Ну-ка, Тэли, собирайся! - крикнул Герхо. - Ты ведь поедешь со мной в город? - Не надо ему ехать, не надо! - простонал Гедали. - Собирайся и поезжай! - приказал Виппо, сразу оценив положение. - Гедали, Борух, Пура! Мигом на коней, и в лес, в сторону Завихостья. Мельник, что живет возле Струги, приютит вас и спрячет. Может, еще обойдется. Князь... Виппо запнулся и вопросительно посмотрел на Герхо. Тот опустил глаза. Все робко повторили вслед за Виппо: "Князь..." Но слово это замерло на устах и сникло. Герхо стиснул зубы - на князя тут рассчитывать нечего. Тэли будто лишь теперь понял, что произошло. Он вскочил с места и принялся натягивать высокие сапоги. Слабо мерцавшая лучина освещала всю эту сцену. - Только потише, не разбудите слуг! - предупредил Виппо. Он сам пошел на конюшню и вывел для Тэли карего фламандского коня. Тэли вспрыгнул на спину фламандца и, пригнувшись к холке, положил руку на плечо Виппо. - Ты как думаешь, дело серьезное? - шепотом спросил он. Виппо поднял обе руки и мягко отстранил Тэли. - Возможно, - ответил он неуверенным тоном и прибавил: - Вероятно, серьезное. Герхо торопил - пора ехать. Гуля и Гедали выводили из конюшни лошадей для себя и для Пуры. Когда оба друга были уже на дороге в Сандомир, они услыхали позади топот трех лошадей, удалявшихся в противоположном направлении. Стояла теплая, безветренная ночь, кони мчались галопом. С Вислы доносились протяжные окрики сплавщиков леса. Все было объято тишиной и покоем - в конце лета такие ночи нередки; прозрачная дымка застилала звездное небо. Герхо и Тэли ехали молча, только раз Тэли спросил: - Что бы это могло быть? - Понятия не имею, - пробурчал Герхо, воюя со своей норовистой кобылой. Им долго не открывали Вислянские ворота, и до замка они добрались уже далеко за полночь. Оба полагали, что застанут в замке большое смятение, однако там не заметно было и тени тревоги. В сенях стояли у камина два стражника; они очень удивились, когда Герхо спросил, есть ли кто у князя. Князь спит, никого у него нет; был, правда, кастелян Грот, приходит и Готлоб, как обычно, за распоряжениями, но они давно ушли. Герхо повел Тэли к себе, они сели на лавку, не зная, что думать. Наступило краткое, счастливое мгновение, когда человеку кажется, что все его беды - только сон, что они уже отошли в прошлое, канули в вечность. Если ты можешь сидеть на той же постели, на которой сидишь всегда, если под тобою та же овчина, что всегда, значит, и все прочее должно быть, как всегда. И оба приятеля, успокоившись, принялись толковать о том, что вот Смил из Бжезя может всадить за двадцать шагов стрелу в мишень, а князь Генрих, тот, пожалуй, стреляет еще лучше, нежели Смил. В замке царила тишина, слышалось, как стражи у ворот и на городской стене перекликаются своим монотонным "Слушай!". И все же стоило друзьям на минуту умолкнуть, как сердце начинало бешено колотиться, - страшное бремя вновь угнетало душу. Юдку, если верить слухам, заперли в подвале ратуши; из костела ее повели к алебардникам, охраняющим княжеский замок, - духовные власти передали преступницу властям светским. - А судить ее будет князь? - с надеждой в голосе спросил Тэли. - Кто знает! Может, суда и вовсе не будет, - ответил Герхо, и трудно было понять, хорошо это или плохо. - Послушай, Герхо, - с жаром сказал вдруг Тэли. - Сходи утром пораньше к князю и скажи ему - пусть судит ее как хочет, только чтобы судил он, он... - А ее здесь судить больше некому. К епископу ее не повезут. - Ну да, ну да! - подхватил Тэли. - К епископу ее везти нельзя. Пусть судят здесь. - Разве это лучше? - Да как же! Князь ведь ее знает... князь ее знает... Он недавно был у Виппо и видел ее... Еще спрашивал, когда она примет крещение... Герхо нетерпеливо заворочался. - Много ты понимаешь" - Нет, понимаю, - сказал Тэли и повторил уже, менее уверенно: - Понимаю... А может, ты и прав, ничего я не понимаю, одно мне ясно - надо с утра пораньше пойти к князю. Но это им не удалось. Оба так крепко уснули на лавке, что, когда проснулись, было уже поздно. В этот день в Сандомире собиралось вече. На рынке и вокруг замка глашатаи стучали в доски, созывая народ. Герхо и Тэли вскочили как полоумные, кинулись к княжеским покоям. По дороге им попался Лестко; он был очень бледен и утирал платком пот со лба. На заре, сказал Лестко, он одел князя, и князь сразу пошел в костел, где все утро идет богослужение, молят господа о прощении грешников. Лишь теперь они узнали от Лестко об истории со святыми дарами, о том, что Юдка совершила неслыханное святотатство. Герхо побелел как полотно и в бешенстве схватился за кинжал, висевший у него на поясе. Тэли слушал, ровно ничего не понимая; он продолжал твердить, что Герхо должен идти к князю, просить о помиловании для Юдки, и подталкивал его вперед. Все трое будто обезумели. Наконец, слыша, что стук досок не смолкает, Тэли покинул друзей и помчался на рынок. Народ толпой шел за глашатаем, - должно быть, от ратуши. У входа в ратушу стояла стража, но возле деревянной пристройки на задах никого не было. Тэли крадучись стал пробираться вдоль стены, с отчаянием вглядываясь в решетчатые оконца подвалов. В третьем подвале он увидел женщину, сидевшую на охапке соломы. - Юдка! - крикнул Тэли в окно. - Юдка! Она повернула к нему измученное лицо. Тэли отпрянул - таким мертвенно-бледным было это лицо. Под широко раскрытыми глазами темнели круги, глаза казались черными и горели лихорадочным огнем. - Юдка... - повторил Тэли, просунув через решетку свои беспомощные руки, слишком белые, какие-то чужие в студеной тьме подвала. Юдка замерла, замер и Тэли. Пальцы у него окоченели, будто мотыльки, залетевшие в холодное помещение. Юдка прикрыла лицо руками и горько зарыдала. - Тэли! - повторяла она, всхлипывая. - О, Тэли! В бессилии своем они только и могли, что называть друг друга по имени. О чем тут было разговаривать! Но вот Юдка подползла к окну - подвал был низкий, не выпрямиться - и полулежа прикоснулась ледяными пальцами к рукам Тэли. - Что ты натворила. Юдка? - с ужасом спросил Тэли. Она неожиданно скривила рот и сказала: - Уходи, уходи поскорей! - Что случилось, Юдка? - снова спросил он. Но она молча отвернулась, и лицо ее скрыла тень. Медленно опустились красивые руки, на которых Тэли заметил следы побоев и ссадины. Видно, ее били, пытали. Юдка сидела неподвижно, будто окаменев. - Уходи, уходи! - вдруг крикнула она. - Сам видишь, нечего тебе со мной возиться. Ступай прочь! Теперь меня убьют. - Юдка, что ты? Это же я, Тэли, я всегда тебя любил. Она обратила к нему свои огромные глаза. - А я тебя не любила. Я была нехорошая. Тэли обеими руками уцепился за прутья решетки. - Юдка, Юдка, не говори так! - Я всегда любила князя, - усмехнувшись, сказала Юдка. - Ради князя я приехала, князя ждала, князю была любовницей. Никто об этом не знал, одна Пура. Спроси у Пуры. Еще, может, Герхо знал... - Герхо? Тэли сжимал решетку и чувствовал только обжигавший руки холод прутьев, больше ничего. В ушах шумело, стучало, словно там колотили в тысячи досок. Он слышал, Юдка что-то говорит об отце, о муже, о Виппо и о Пуре, но не понимал, чего она хочет, и бессмысленно повторял: "Да, да!", ощущая только холод решетки. Потом она опять коснулась его рук, он их отдернул, отшатнулся от окна, но сразу же пожалел об этом - ему захотелось опять почувствовать прикосновение ее пальцев, он протянул к ней руки, но было уже поздно. Как раненое животное, Юдка отползла в глубь подвала, упираясь руками в пол и подтягивая ноги. Она упала на солому в углу и больше не оборачивалась; Тэли видел лишь ее спину, прикрытую синим кафтаном. Тут ему дал пинка стражник да еще выругал. Тэли, отскочив в сторону, хотел ударить грубияна. Стражник узнал Князева любимца, испугался, упал к его ногам. Тэли замахнулся, но потом опустил руку - не до того, надо поскорей в замок. Герхо был в своей боковушке, князь еще не вернулся из костела. Преподобный Гумбальд правил там службу, призывал к покаянию, - ах, как страшно было Тэли! Он схватил Герхо за руки, засыпал его вопросами, но Герхо упорно молчал. - Что с нею сделают? Разве она когда спала с князем в замке? Где же князь с нею встречался? Но если она любовница князя, он должен избавить ее от кары! Может, ничего ей не будет? - Ничего не будет! - повторил Герхо, качая головой и усмехаясь. - Камнями ее побьют, вот что! - вдруг произнес он со злобой. Тэли сперва не понял. Но прошла минута, другая, и он понял все. А на следующий день увидел собственными глазами. Преступницу должны были на заре вывести из подвала. Накануне Тэли весь день не мог пробиться к князю, а к вечеру уже не хотел его видеть. Ночь Тэли провел, прислонясь к бревенчатой стене ратуши и прислушиваясь к тому, что там делалось внутри. Но ему почти ничего не было слышно. На заре Юдку со связанными веревкой руками повели за городскую стену. Там, по дороге в горы, есть поле, а посреди поля выложен круг из камней. Совсем небольшой круг - здоровый мужик мог бы перекинуть через него молот. А дальше по всему полю разбросаны камни поменьше, привезенные сюда в прадедовские времена; гладкие кругляши, такие, чтобы удобно было взрослому человеку в руку взять. К этому кругу и повели Юдку. Кастеляновы холуи подталкивали ее, пинали, когда она, теряя силы, начинала волочить ноги, будто раненая. Волосы падали ей на лоб, на щеки, она шла понурясь, но шла, и зря ее подгоняли - она еще тащила за собой этих болванов, уцепившихся за веревки, которыми у нее были скручены руки за спиной, тащила их, как вепрь тащит на себе гончих. Она шла, раскачиваясь из стороны в сторону, словно врезаясь в толщу воздуха. Толпа следовала за ней, глухо, настороженно гудя, готовая, как свора собак, по первому знаку накинуться на жертву. Духовенство проводило Юдку лишь до городской стены, у ворот все священники остановились, махая кропилами ей вслед. В толпе то и дело вспыхивали смешки и тут же гасли, как скрип окованных железом колес по песку. Тэли оборачивался, смотрел - кто там смеется, но не мог различить ни одного лица. В глазах у него туманилось. Дорога шла под уклон, и он все время видел Юдку, которая тащила за собой челядинцев и копейщиков, видел, как ее подгоняют древками копий, как все идут по дороге меж двумя рядами верб к страшному кругу, выложенному из камней. Оттуда видна река, а если обернуться - город, над которым сейчас подымаются розоватые облачка дыма. И вот дошли. Юдку развязали и грубо толкнули на середину круга. Она приподняла руки, машинально посмотрела на красные следы от веревки, потом сильным движением обеих рук откинула со лба каштановые кудри, глянула вперед. И словно сейчас только увидала она толпу, которая неотступно следовала за ней из города, толпу, сплошной стеной стоявшую у границы круга, обозначенной камнями. Глянула и изумилась: взор ее переходил с одного лица на другое, она видела всех этих людей - женщин, мужчин, подростков; у всех нижняя губа поджата, хищно поблескивают белые зубы, все не спускают с нее глаз, сжимая в руках камни. Звериный страх наполнил ее сапфировые очи, расширил темные зрачки. В изнеможении обернулась она назад - там, далеко внизу, струились зеленые холодные воды Вислы. Когда Юдка отвела взор от реки, в нем уже не было страха; скользнув поверх многоголовой толпы, он остановился на Сандомире. Тэли невольно посмотрел туда же и увидел объятый покоем город на высокой горе. Вставал погожий летний день, легкая дымка была пронизана светом, и белые стены замка, высившегося против костела, купались в лучах солнца. Тэли опять взглянул на Юдку - теперь на ее лице светилась улыбка, как в прежние времена. Она плавно подняла вверх обе руки, будто начиная торжественную пляску. И тут метко брошенный камень с силой ударил ее в грудь. Она еще выше вскинула руки и издала один лишь звук, резкое, пронзительное "И-и!", которое, как стрела, вонзилось в утренний воздух. Глаза ее подернулись томной поволокой, высоко поднятые брови поползли вниз, потом опустились веки, в страдальческом изломе поникли уголки рта, словно крылья птицы, и улыбка исчезла с лица. Медленно согнувшись, Юдка упала ничком на землю, и град камней обрушился на нее, превращая ее тело в кровавое месиво. Ужасающий рев прокатился по толпе, и вскоре над Юдкой вырос холмик из камней. Тэли молча поворотил к городу, пересек его из конца в конец, глядя перед собой невидящими глазами, и, выйдя через противоположные ворота, зашагал по курившейся пылью дороге. Он сам не помнил, когда и как переправился через Вислу. Ровным твердым шагом шел он к Кракову, нигде не сворачивая. День был великолепный. Солнце стояло еще невысоко, но припекало изрядно, по лицу Тэли струился пот. За выкорчеванными участками начинались поля. Их теперь вспахивали с осени. Бабье лето застилало черные борозды тучных паров, отливая под солнцем голубизною, как будто небо спустилось на землю. Кое-где голый до пояса смерд понукал малорослую русскую лошадку, налегая на рукояти сохи, которая раздирала стерню, а порою вгрызалась сошником в еще не тронутую целину. По обочинам веками исхоженной дороги тянулись густые заросли бурьянов, торчали высокие зеленые стебли и лопухи, достигшие к осени исполинских размеров. После утреннего тумана на листьях осели серебристые капельки; когда Тэли случайно задевал за лопухи рукою, капельки дождем сыпались на землю, но он этого не замечал. Он часто останавливался и смотрел на высокое, ярко-синее небо. После полудня он присел на краю дороги, у пня, на котором сидел старый крестьянин и грыз ломоть черного, как земля, хлеба. В ответ на приветствие крестьянин что-то пробурчал, не переставая жевать. Тэли даже не смотрел на него, но вдруг с удивлением отметил, что испытывает обычное человеческое чувство - голод. Он не понимал, как это возможно и как вообще возможно, что мир еще существует. Ему казалось, весь мир и он сам исчезли, потонули в красном тумане, стоявшем перед его глазами. Тэли двинулся дальше, уже более медленным шагом. К вечеру он услыхал позади себя топот лошадей. Солнце теперь светило ему прямо в лицо, и длинная тень скользила у его ног, ложась темной полосой на поле. Вдруг он заметил близ своей тени другую тень, такую же длинную. Тэли обернулся. Рядом с ним шел князь Генрих и что-то говорил. Видно, князь уже несколько минут шел так и говорил, потому что Тэли уловил конец какой-то фразы. Позади них Герхо вел под уздцы двух коней. Тэли подумал, что Герхо похож на ангела, сопровождавшего Товию, - руки подняты в стороны, как крылья, бледное лицо в желтоватом закатном свете кажется вылепленным из воска. Словно очнувшись ото сна, Тэли взглянул на своего господина - постаревшее лицо князя выражало тревогу и смущение. Заметив, что взгляд Тэли стал более осмысленным, Генрих снова заговорил. - Тэли, - кротко спросил он, - Тэли, куда ты идешь? Тэли ничего не ответил, но остановился и повернул лицо к князю. Тот положил руки ему на плечи, потом схватил его за локти. - Тэли, бога ради, отвечай, куда ты идешь? В памяти Тэли вдруг возникло зеленое, холодное Королевское озеро, и он сказал: - На родину. - Что ж так вдруг, никому не сказавшись? Вернемся в замок, - соберешься, поедешь с рыцарями. Ты даже коня не взял. - Не надо мне коня. Тэли смотрел мимо князя, куда-то вдаль, где синела полоска леса. Лицо у него было застывшее, будто покрытое ледяной коркой. Князь тряхнул его за руки. - Тэли, Тэли, проснись! - Я не сплю, - сказал Тэли. - Я возвращаюсь на родину. - Подумай, до Зальцбурга так далеко... - Далеко, но я дойду. - У тебя ни коня, ни денег. - В дороге разживусь. - Ты не знаешь дороги. - У людей спрошу. Пойду в Краков... - Тэли, молю тебя, подожди день-два. Подумай, как я одинок... - Знаю, - сказал Тэли, - ты одинок... Генрих резко отвернулся, опустил руки. Оба постояли молча. Потом Генрих опять повернулся к нему, заключил его в объятья и, склонив голову ему на плечо, горько заплакал. Кони нетерпеливо стучали копытами. Герхо не говорил ни слова. Тэли тоже молчал. Он только обнял князя. - Что ж, князь, - сказал он наконец, - мне надо идти, солнце уже заходит. Генрих молча отстранился. - Дай ему коня. Нам одного хватит, - приказал он Герхо. Но Тэли не взял коня. Он взял лишь немного мелких денег у Герхо, поцеловал его, и пошел по дороге не оглядываясь. Он знал, что Герхо и князь стоят и смотрят ему вслед, но вскоре забыл о них и снова погрузился в состояние душевного оцепенения, которое владело им с самого утра. Твердым, ровным шагом он шел все вперед и вперед. Много дней и много ночей провел Тэли в пути - замки, деревни, хутора, города оставались позади. Платье его превратилось в лохмотья, и в одном силезском монастыре ему дали какую-то сермягу. Обросший, с лохматой бородой, добрался он глубокой осенью до Зальцбурга, и там никто его не узнал. Некому было узнавать. Из людей, знавших его, почти никого не осталось в живых, да и тех он избегал. Город лежал в развалинах, недавно здесь был пожар. Дом его дяди стоял пустой. Тэли провел там несколько ночей, но тоскливый вой собак не давал спать, душа не находила покоя. Лишь теперь, после многих дней пути и лишений, Тэли начали вспоминаться глаза Юдки, синие, широко раскрытые глаза. Они будили его ночью, отгоняя сон своим вопрошающим взглядом, и каждый раз, увидев их, он невольно издавал этот резкий стон, напоминавший звук "и" или шипенье жарящегося на вертеле мяса. В канцелярии епископа Тэли сказали, что дом за Менхсбергом перешел в его владение. Тэли отправился на погост при храме святого Петра, отыскал там могилы, в которых были похоронены дядя и его жена, помолился за усопших. Дом он пожертвовал монастырю, а сам уже зимой, под рождество, пошел в монастырь святого Бартоломея. Снег лежал на горах, на пожелтевших буках и лиственницах. Но вода в озере, как и прежде, была зеленая, спокойная. Она напомнила. Тэли платье королевы Мелисанды. И еще пришли ему на память широко раскрытые Юдкины глаза. Монахи приняли, Тэли радушно, помня о заслугах старого Турно, сложившего голову за епископа. Где-то здесь, в окрестностях монастыря, и погиб отец Тэли, многие из монахов знавали его. Словоохотливый Крезус обстоятельно рассказывал о былых сражениях - кто и где наступал, кто с кем сшибался. Тэли было жаль, что монах не записал это, как записывал Оттон фон Штуццелинген или надменный епископ фрейзингенский, которого он видел когда-то в Бамберге голым в парной бане. Оттон фон Штуццелинген как раз находился в монастыре; он все расспрашивал Тэли о Польше и о детях княгини Саломеи. Однако Тэли неохотно отвечал на его вопросы. Зима проходила быстро. Временами монастырь заносило снегом, потом в лазурном небе опять сияло солнце. Тэли, как и все монастырские служки, вставал затемно и мог любоваться яркими звездами. Он трудился с утра до ночи: рубил в лесу деревья, свозил бревна в долину на ручных салазках, мастерил лыжи для монастырской братии, а во время богослужений пел на хорах вместе с почтенными и весьма учеными монахами. Всякий раз, когда он начинал петь, сердце у него сильно билось, и лишь здесь, на хорах, он разрешал себе вспоминать прошлое. Впереди него обычно стоял монах, уже давно живший в монастыре, - его в окрестностях хорошо знали. Тэли притворялся, что не узнает его, и он притворялся, что не узнал Тэли. Высокий, дородный, краснолицый, он пел зычным голосом и слыл знатоком ученой музыки. А был это не кто иной, как чертов сын Турольд, тот самый бродячий певец, что когда-то соблазнил Тэли покинуть Зальцбург. Немало грехов отягощало его душу, но теперь он, видно, исправился: устав монастырский исполнял строго, в молитвах был усерден, пива вовсе не пил, даже на пасху. Следом за зимой пришла весна. Перемена эта совершилась тихо, незаметно; и еще много-много лет предстояло иноку Бартоломею вот так же наблюдать постепенное чередование времен года в долине у зеленого озера. Весенним солнечным днем Тэли сидел на берегу озера. Громко кричали чайки, время от времени слышался глухой шум оползней, дикие утки парами плыли по воде. Тэли вспоминал тот день, когда он вместе с князем Генрихом и Лестко сидел здесь и слушал разговор Крезуса с князем. Вспоминал он и взгляд Генриха, устремленный поверх озера, куда-то вдаль, и таивший столько загадок. Смотрит ли теперь князь на свинцовые воды Вислы? Пастухи уже перегоняли стада на горные пастбища. Звенели бубенчиками коровы, и звон этот был так же нежен, как запах молодой листвы. Пастухи протяжно покрикивали: "Тра-ля, ля-ля-ля-рики!" - эхо подхватывало их возгласы, как в тот день, как сотни лет назад, как подхватывает и ныне. Весна расцветила все вокруг новыми красками, из года в год она кладет их, повторяя извечный образец, из года в год несокрушимые, вечные скалы становятся серо-голубыми. Тэли словно бы увидел воочию таинственный бег времени; он вынул из-под плаща виолу, к которой давно не притрагивался, и начал играть. Подошел Турольд, сел рядом с ним. Тэли играл долго, и Турольд слушал его. Потом он перестал играть, и оба они смотрели на зеленую воду и голубоватые вершины гор. - Это еще та виола, которую я тебе дал? - тихо спросил Турольд. - Она самая, - без всякого удивления ответил Тэли. - Где же ты был столько лет? - спросил Турольд. - В Польше. - Красиво там? - Красиво, но очень грустно, - ответил бывший паж князя Генриха. - А здесь тебе не грустно? - спросил Турольд и накрыл своей ладонью руку Тэли. Тэли ничего не ответил, и они снова стали молча смотреть на воду. Крики пастухов раздавались все выше в горах. - Нам, поэтам, всюду грустно, - молвил Турольд и крепко прижал руку юноши к холодному камню. 26 В тот вечер, когда Юдку схватили в костеле, Генрих, ни о чем не подозревая, сидел у себя наверху и толковал с Лестко. Они подсчитывали, какое войско можно было бы собрать в случае чего, а также обсуждали, сколько времени потребуется, чтобы разослать шесты с указом об ополчении, поднять удалых лесовиков, полудиких люблинцев и подляшцев, осевших на княжеских землях, да созвать панов меховских, хрубешовских и своекорыстных орденских рыцарей. Вечер был тихий, чем-то напоминавший весну, хотя стоял конец лета; через открытые окна слышалось кваканье лягушек в речных заводях - совсем как весной. Разлитый в воздухе покой, казалось Генриху, предвещал наступление важных и решающих событий. Лето прошло отлично. Тучи на челе князя, которые смущали Юдку, были вызваны мыслями и заботами об осуществлении его ближайших планов. Поглощенный окончательной подготовкой войска и подсчетами средств в казне, Генрих почти не замечал настроений своей любовницы. Часы, которые он с нею проводил, словно были еще одной мелодией, вплетавшейся в музыку этого волнующего лета, когда он особенно остро чувствовал свою власть, силу своего тела и весомость своих приказов. Точно так же, как ранние зори, когда он выходил из шатра к рыцарям; как вечера, когда охотники считали убитую дичь; как унылое кукованье в мокрой листве деревьев, звон золотых монет в казне, стук копий о щиты, громкие окрики военной команды и занятия испанским и французским языками с аббатом Гереоном - так и встречи с Юдкой в тихие, теплые ночи были неотъемлемой частью минувшего лета. Эта женщина укрепляла в Генрихе волю к жизни, веру в свои силы и возможности. После свидания с Юдкой он мог многие дни, совершенно о ней не думая, заниматься государственными делами, но вряд ли сознавал, что именно благодаря ей освободился от ощущения тщеты и пустоты, которое преследовало его прежде. Все догадывались, что Генрих намерен осенью начать решительные действия и что, собрав воедино свои отряды, окружив себя невиданным в Сандомире блеском и великолепием, он пожелает увековечить свое имя каким-нибудь славным походом и поведет доблестные войска по зеленым равнинам милой его сердцу Польши. Тэли, занятый своими делами, почти не показывался, но у Генриха были другие музыканты; в то лето они играли ему веселые песни, бодрившие, как хмельное вино, которое присылали князю из Венгрии. Все это Генрих пытался в немногих словах объяснить Лестко, стоя у широкого окна, к которому вело несколько ступенек. Говорил он очень просто, серьезно, и в его голосе звучала непоколебимая решимость. Но тут в горницу вбежал преподобный Гумбальд; с трудом переводя дух, он сообщил об ужасном происшествии. Юдку уже отвели в ратушу, а рыцари, которые съехались со всей округи на завтрашнее вече, стоят во дворе и в великом волнении стучат мечами. Генрих, быстро овладев собой, приказал позвать престарелого воеводу Вшебора, а также распорядился, чтобы во всех костелах читали покаянные молитвы. Возмущенное духовенство стекалось в замок, но князь велел всем идти в костелы и остался наедине с Гумбальдом. Голова у него шла кругом, он не мог понять, почему Юдка это сделала, но в то же время невольно восхищался ею. Что-то героическое чудилось ему в этом поступке. Генрих видел в нем выражение великой любви, естественного для человека стремления к счастью, и в душе чуть ли не одобрял совершенное Юдкой святотатство. Вскоре тревога в замке и в городе улеглась, все погрузилось в сон. Кастелян Грот предусмотрительно удвоил стражу. Мрак окутал городские стены, вдали шумела Висла, в окно тянуло речной прохладой. Гумбальд сидел на табурете и тяжело дышал. Генрих, облокотившись на стол, смотрел в пространство. В горнице стало темно. После шума и беготни внезапно наступила торжественная тишина, как будто между Генрихом и Гумбальдом встал ангел. - Любовь ее погубила, - сказал князь. Маленькие черные глаза Гумбальда, едва заметные под припухшими веками, с любопытством уставились на бледное лицо князя, брови удивленно округлились, морщинистый лоб еще больше наморщился. Однако взгляд этих глаз был тревожен и печален; Гумбальд знал, что творится в сердце князя. - Бедная душа! - молвил наконец Гумбальд и опять опустил голову. А Генриху казалось, что это она, Юдифь, стала ангелом и вошла в горницу своей плавной походкой, переступая гибкими, как прутья орешника, ногами. Четкие пружинистые шаги громом отдались в ушах Генриха, будто удары металла по камню, - и он постиг всю безмерность ее любви. Он закрыл глаза, и перед ним возникли ее прекрасное тело и синие лучистые глаза, смотревшие на него так, как тогда, у ручья. Генрих встал, перекрестился и предложил Гумбальду пойти в костел. Слова покаянных псалмов, как зловещие птицы, взлетали к темным сводам. Вокруг горели сотни восковых свечей, но их свет не мог озарить непроницаемый мрак, скопившийся под сводами дома господня. В костеле было много народу, все молились молча, слышалось только пенье монахов. Князь спокойно прошел через толпу и простерся ниц пред главным алтарем. Когда он коснулся щекою холодного пола, что-то оборвалось у него внутри. Не в силах молиться, Генрих дал волю своим мыслям, и они понеслись беспорядочной гурьбой, как преследуемая загонщиками дичь. Постепенно все эти голоса, запахи, ощущение холода смешались в его сознании; слова псалмов, дым кадил и мысль о преступлении, которое совершила любимая женщина, слились в единое гнетущее впечатление. Измученный недавней встряской организм покорился мерному, убаюкивающему ритму музыки; она словно подсказывала ему путь бегства от страшной действительности: заснуть. И Генрих - о ужас! - заснул в костеле. Утро встало в одеждах из пурпура и золота. Князь с вечера заснул сразу, но спал плохо - глаза Юдки, эти огромные лучистые глаза, являлись ему во сне, он то и дело просыпался. На заре в опочивальню вошел Лестко - одеть князя. На его обрюзгшем лице застыло выражение усталости и страха. Лестко сказал, что Тэли хотел повидать князя, но потом побежал к ратуше. Генрих поспешно накинул плащ и отправился пешком в костел, где монахи бодрствовали всю ночь и с самой полуночи непрерывно шли богослужения. В застекленных окнах костела - единственных во всем Сандомире - горели розовые лучи рассвета, и это ощутимое, радостное явление дня, казалось, отрицало самую возможность какого-либо горя. Генрих подумал, что такое же чувство, наверное, испытал Ясек из Подлясья, когда готовился пронзить князя восточным кинжалом, - не иначе как Ясеку дали колдовского зелья. Кто дал? А кто дал Генриху испить того дурманящего вина, которое вчера его усыпило под звуки церковного пения, а нынче наполнило душу ребяческой радостью, когда он увидел алтарь и розовый свет в окнах? Словно он был пьян, словно летел куда-то в пропасть, а меж тем он стоял неподвижно посреди костела в своем серебристом плаще и смотрел на освещенную утренним солнцем облатку в дарохранительнице, облатку, которую осквернила его любовница. Когда пришло время идти на вече, Генрих собрал все свои силы - сейчас должен был начаться суд. И он решил во что бы то ни стало настоять на своем, спасти любимую женщину вопреки всем законам божеским и человеческим. При появлении князя в низкой, темной рыцарской зале все, кто сидел на лавках, расставленных вдоль стен и на середине, почтительно поднялись. Солнечные лучи нагрели низкое помещение, от собравшихся в зале людей исходил резкий запах, ударивший в нос Генриху, запах человеческого пота и грязи. Незадолго до того Генрих приказал построить в глубине залы возвышение, к которому, будто к алтарю, вели ступени. Там стоял привезенный из Аравии трон слоновой кости, - полукруглая резная спинка и подлокотники были испещрены золотыми гвоздиками, на спинке сидела высеченная из камня птица, сложный узор, изображавший ветви и листья, покрывал боковые стенки. Справа от трона три рыцаря держали огромное княжеское знамя с белым орлом. Генрих поднялся на возвышение, и тогда на середину залы вышло духовенство: начались молитвы и песнопения. Генрих рассеянно прислушивался к словам молитв. Он знал, что народу не по душе это западное новшество - трон. Прежде князь, как и его подданные, сидел на дубовой лавке, устланной овчинами. Стоя на возвышении, как на некоем алтаре, отделявшем его от простонародья, Генрих смотрел на собравшихся. Поднялся он по ступеням твердым шагом и теперь стоял, широко расставив ноги в белых сафьяновых сапогах, переводя быстрый взгляд с одного лица на другое. И, присматриваясь к дюжим крестьянам, священникам, рыцарям, он с удивлением почувствовал, что они ни в чем не уступают ему, все эти люди, которые здесь стоят с оружием в руках и глядят на него горящими глазами. Что же возвысило его над ними? Власть, данная богом. И вот ныне женщина, которую он любил больше всего на свете, совершила преступление, хоть никому не причинившее зла, но страшное и непонятное. Все свидетельствует против нее, ей не на что надеяться, разве лишь на то, что судить ее будет ее любовник, которому она дороже жизни. Наконец молитвы смолкли. Генрих уверенной походкой приблизился к резному трону и сел. Подошел слуга с серебряным тазиком, подал ему воду для омовения рук. Князь машинально выполнил этот обряд, а так как вода была освященная, то он перекрестился до и после омовения. Потом подошел другой слуга со свежесрезанной дубовой ветвью. Генрих взял ее в руку как знак своей судейской власти, которая столь же крепка, как могучий зеленый дуб. Потом все съехавшиеся в Сандомир паны подходили к князю по очереди, согласно своему сану и заслугам, и, с поклоном став на колени, лобызали ему руку, которую он им протягивал усталым, небрежным жестом. Это продолжалось немало времени. Генрих мог не спеша вглядеться в лицо каждого подходившего на поклон, припомнить, кто это, что известно о его прошлом, о его силе и влиянии. Глядя на всех этих панов, старых и молодых, Генрих ощущал не только свою власть над ними, но также общность с ними, словно и он и они - деревья, выросшие в одном лесу. И его охватило чувство ответственности за тех, кто доверил ему высшее право распоряжаться их судьбами. Когда все снова уселись на лавки, он несколько минут помедлил, прежде чем дать знак голубым платком, который уже держал наготове в левой руке. Оглядывая суровые, морщинистые лица, он с тревогой думал, что люди эти почему-то вручили ему дубовую ветвь судьи и готовы исполнить то, что решит он, такой же человек, как они. Да, он обладает властью. Но власть эту дали ему они - Вшебор, Смил из Бжезя, Говорек, Гумбальд, Гереон, - все, кто сидит вокруг его трона и по доброй воле согласился ему повиноваться. Быть может, они-теперь замышляют бунт, восстание, чтобы отнять у него эту власть? Кем он станет тогда? Беспомощной пешкой... И ему вспомнилась снедаемая честолюбием, гордая и жалкая Агнесса, вспомнился ее муж, родной его брат, который теперь в одиночестве умирает в чужом Альтенбурге. Что же сталось бы с ним, с Генрихом, лишись он власти? Он махнул платком, в залу ввели Юдку, и служитель, трижды стукнув посохом в пол, возвестил открытие суда. Стало очень тихо. Гумбальд поднялся со своего места и, поклонившись князю, начал говорить. С той минуты, как в залу вошла Юдка, Генрих почувствовал, что наступила какая-то перемена. Что-то стало по-иному в зале, среди вечников, а главное, в нем самом. Одетую в лохмотья еврейку посадили на табурет, и тотчас ее большие синие глаза обернулись к нему, но надежды в них не было. Вся уверенность Генриха, что он сможет ее спасти, в единый миг пропала, растаяла, как дым. Юдка не ждала спасения, она была уже мертва. Он не мог ее спасти, как не мог бы воскресить покойника. Он смотрел на окружавшие его лица и не мог уловить в них и тени волнения. То были невозмутимые лица чиновников, исполняющих свои обязанности. Утром кое-кто из молодых умолял его не отдавать судьбу Юдки в руки краковского епископа, и он решил судить ее сам. Да, судить ее должен он. Но, сравнивая дело Юдки и дело Ясека из Подлясья, Генрих не мог не обнаружить огромную разницу. Ясека казнили по его приговору, и он считал это вполне понятным и естественным, логически необходимым. Между тем в предстоявшей казни Юдки он такой необходимости не видел. Он хотел бы спасти Юдку, этого требовала его любовь, но тогда рушилась справедливость! Генрих вспомнил, что говорил ему Барбаросса об иерархии законов и о необходимости высшего закона - такой закон стоит над всякой властью. Перед Генрихом были его подданные - рыцари, священники, горожане, - каждый из них желал навязать ему свою волю, повести по выгодному для себя пути. Вот поднялся дряхлый старец, священник Гумбальд. Он рассказывает князю и всем собравшимся об ужасном злодеянии еврейки. Его воздетые кверху руки трясутся, по щекам струятся слезы, когда он говорит о поругании, которому подверглась величайшая святыня алтаря. Ни встреча с папой, ехавшим на белом муле, ни молитва у Гроба Господня, ни обряд посвящения в орден Храма не произвели на Генриха такого глубокого впечатления, как заплаканное лицо старого священнослужителя. Он почувствовал, что попраны извечные, священные законы и что ему надлежит своим приговором восстановить их чистоту, иначе весь мир пойдет прахом. Он внимательно посмотрел на Юдку, орудие дьявольского соблазна. Она сидела, опустив голову и не глядя на князя. Бронзовые кудри рассыпались по плечам и закрыли часть лица, в прорехах платья, изодранного на груди и на плечах, белело нежное тело. Ссутулившаяся, поникшая, сломленная, Юдка словно отдалялась от Генриха, словно уплывала от него на плоту по бескрайнему синему бурному морю. Волны захлестывали ее, она погружалась в кипучую бездну горя, и чудилось князю, он уже видит Юдку как сквозь туман - все меньше она, все дальше, все бесплотней. Зато сам он, казалось Генриху, в сравнении с нею растет, возносится ввысь на своем троне из слоновой кости, как на облаке, и холодный туман закрывает от него эту женщину, ее тело, заглушает ее речи, ее голос. Слова Гумбальда, который призывал Генриха быть судией, производили в нем перемер ну, подобную той, что свершается в облатке при произнесении священником слов Христовых - в облатке, оскверненной прикосновением Юдки, - они освящали Генриха, преображали его. Он уже не был Генрихом, нежным любовником, хранящим в памяти каждое прикосновение к этому жалкому истерзанному телу, которое отдалялось от него, как несомый волнами труп потерпевшего кораблекрушение. Не человеком был он теперь, но машиной, орудием стоящего над людьми закона, и ему надлежало восстановить естественный порядок вещей, нарушенный святотатством Юдки. В эти минуты его власть была призрачной, он должен был поступить, как велит закон. А закон этот, установленный издревле, изложил, насилу поднявшись с места, другой старик, воевода Вшебор, сам уже почти покойник. Вшебор объяснил, что ежели кто совершит преступление против церкви, то святотатца, как величайшего злодея, должно побить камнями. Ни один мускул не дрогнул в лице Вшебора при этих словах, и Генрих тоже с каменным лицом взирал на Юдифь. Она сидела неподвижно на табурете меж двумя стражами, скрючившись, подобно зверьку, припадающему к земле. Но когда раздался голос Вшебора, она медленно подняла голову и глянула прямо в глаза Генриху спокойным, безбоязненным взором; видно, ей просто хотелось полюбоваться князем, восседающим на троне в серебристо-белом плаще. В последний раз она упивалась его красотой, своей любовью к нему и, изнемогая от любви, уходила из жизни. Князь встал, а она все смотрела на него с восторгом и обожанием. - Пусть будет так, как сказал Вшебор! - твердо молвил князь и снова взмахнул голубым платком. Все склонились, Генрих отвернулся от Юдки, и она, как подстреленная птица, пала наземь. Генрих начал спускаться по ступеням, Вшебор и Грот пытались удержать его - надо, мол, решить и другие дела, - но он не стал их слушать и удалился в свои покои. Протяжно и уныло затрубили трубы, оповещая, что вече закончилось. И этот трубный глас обозначил границу между прошлой жизнью Генриха и тон, что началась отныне. Едва он смолкнул, весь пройденный Генрихом жизненный путь предстал перед ним, как нечто бесконечно далекое и чуждое. Нарядный, блистательный рыцарь, благочестивый князь Генрих Сандомирский - то, чем был он до сих пор, - мнился ему нелепым фигляром. Теперь он совсем одинок. Будущее простирается как бескрайняя пустыня, а то, что он видит вокруг, - бессмысленный фарс. После неудачной попытки удержать Тэли князь вместе с Герхо вернулся в замок, и жизнь его потекла без видимых перемен. Он не избегал общества, не затворился в своих покоях; напротив, давал пиры, ездил на охоту, шутил, смеялся, часто толковал с постаревшим Виппо. Все как бы забыли о страшном происшествии, и вскоре оно отошло в область преданий. Однако Генрих ничего не забыл, он хранил в памяти те дни до мельчайших подробностей. И в ее свете характеры окружающих людей стали для него намного понятней. Как одинокое облако в ясном небе, рассеялось самообольщение, и он увидел истинные очертания действительности. Кому не случалось, лежа в постели, уже засыпая, прищурить глаза и с удивлением обнаружить, что все, на что падает ваш взгляд, все предметы в комнате обретают новый облик, наполняются сложной вн