утренней жизнью, прежде скрытой от нас. Так и Генрих увидел сущность тех людей, которых встречал повседневно, и с горечью убедился в их ничтожестве и ограниченности. Один лишь Герхо, как всегда почтительный, но теперь уже всегда глядевший на князя с усмешкой, казалось, был закован в непроницаемую броню. Усмешка Герхо была верным свидетельством нравственного поражения Генриха. То, в чем Генрих видел государственную необходимость, погубило его и лишило уважения близких. Он постиг призрачность своей власти. Как не мог он в пении тягаться с Бартоломеем, так не под силу было ему сравниться в величии с Храбрым. Он знал, куда и ради чего вести людей, но не мог их вести. Не было у него людей, никто не верил в его величие, да и само это величие меркло тем сильней, чем больше Генрих старался его поддержать. Вынося Юдке смертный приговор, Генрих полагал, что поступает свободно, мужественно, по велению совести. По сути же у него просто не хватило сил воспротивиться, восстать одному против всех - и этот поступок стал для него проклятием, которое истощило его душевные силы. Окружающие были для него понятней, чем прежде, но самого себя он понимал все хуже. Теряясь в бесплодных мечтаниях, он утрачивал способность к действию. Разложение началось незаметно, изнутри, но уже через несколько месяцев признаки его стали явными. Князь перестал ходить в баню, вызывать цирюльника, перестал совещаться с Виппо и объезжать границы и крепости. Сам он этого не замечал, ему казалось, что он очень деятелен, что жизнь его заполнена до предела, что он лихорадочно готовится к борьбе. Но проходили недели, месяцы, годы - и ничто не менялось. Кипучая деятельность, борьба - были самообманом, существовали только в воображении Генриха, который не видел язвительных усмешек воинов, разочаровавшихся в своем вожде. 27 Потом пришли страшные дни, непроглядный мрак обступил Генриха, словно он очутился на дне пропасти, куда не доходил дневной свет, не доходил шум повседневной жизни, заботы и волнения, которыми жил княжеский двор. Князь никого не принимал; тщетно добивались к нему доступа подскарбий Виппо, княжеский ловчий Смил из Бжезя, майордом Готлоб; духовных особ он тоже не хотел видеть - ни Гумбальда, ни придворного капеллана, почтенного аббата Гереона, ведавшего канцелярскими делами и порядком богослужений. В покоях князя бывал только Герхо, но Генрих даже не смотрел на него, все ходил из угла в угол, глядя перед собой мутным, невидящим взором. Но вот однажды князь призвал к себе Гереона и спросил его, можно ли молиться за души осужденных на вечные муки, за язычников, евреев или же за приверженцев Магомета. Благочестивый аббат, весьма удивившись, объяснил, что церковь лишь один раз в году дозволяет служить молебен за нехристей, а именно в день, когда не свершается возношение святых даров - в страстную пятницу. - Но это молебен за живых, - возразил князь, - а как быть с умершими? Гереон задумался. Конечно, за упокой души нехристей молиться не положено, ибо они осуждены на вечные муки, равно как и самоубийцы, казненные и те, кого мать наша церковь отринула от своего лона, однако князю вряд ли будет приятно это слышать. - Сие одному господу ведомо, - сказал он наконец. - Возможно, в страстную пятницу не грешно и за них помолиться. Но Генрих понял, что Гереон просто боится его прогневить. Перед его глазами неотступно стояла одна картина: в огромной зале толпа народу, собравшиеся на вече светские и духовные особы, опора княжества, и все, затаив дыхание, слушают его речь, а посреди залы маленькая, жалкая фигурка в лохмотьях. Эта женщина была его любовницей, и ему пришлось вынести ей смертный приговор. Все желали, чтобы она осталась жива, даже священники, возмущавшиеся ее кощунственным поступком, - ведь им было известно, что она любовница князя, а прежде они осуждали его за то, что у него нет женщины. Они осыпали Юдку проклятьями, негодовали, потрясали руками, однако в душе надеялись, что князь оправдает ее или хотя бы прикажет тайком вывести из подвала и отправить в какой-нибудь отдаленный монастырь или в крепость на границе. Только она одна знала, что иначе не может быть, и он это знал. Они смотрели друг на друга через всю залу, и страх исчезал из ее глаз, когда они встречали его спокойный, холодный взгляд. Иного выхода не было, она чувствовала себя уже мертвой, и Генрих это видел. Выслушав приговор, она даже не вскрикнула; она поникла, когда Генрих от нее отвернулся, и упала наземь лишь потому, что князь отвратил от нее свой взор. Потом она умерла, а когда - Генрих так и не знал. Перед казнью она пожелала принять христианство, но никто не решился окрестить колдунью. Душу ее ввергли в кромешную тьму, и Гереон теперь запрещает молиться за нее. Генриху вспомнилось, что ему однажды рассказывал Лестко. Простой народ, мол, верит, что покойник в течение трех лет и трех месяцев возвращается в свой дом, и надо ему ставить еду, чтобы приходил еще. А иные вдовы уверяют, будто к ним каждую ночь приходит муж и спит с ними, надо лишь оставить покойнику молока в миске, маковую головку да наперсток меду. Когда Кривоустый в лохмотьях явился княгине Саломее во сне, он не молитв просил - этого добра ему хватало, - а еды. Но благочестивая княгиня не дала ему поесть, потому что не знала, чего он хочет, - одно слово, немка. Лестко говорил это совершенно серьезно. Князь только диву давался - ведь Лестко, парень рослый и сильный, как Ахиллес, повсюду с ним ездил, под Аскалоном бился, повидал вместе с князем Бамберг, Рим, Палермо, Иерусалим и Константинополь. А вернулся на родину, женился и снова стал верить во все эти бредни, которые запрещены церковью и противны не только религии, но и здравому смыслу. Однако князь с содроганием думал об этой маковой головке и наперстке меду - неужто ими можно приманить покойницу! Однажды к Генриху пришел воевода Вшебор доложить о том, что в сандомирском замке не все благополучно. Старик многое помнил из прошлого, не одного князя пережил. А дед Вшебора - тот еще знал короля Мешко и королеву Рихенцу. И старый воевода вспомнил рассказы деда о том, как королева перешла на сторону Безприма, вместе с ним увезла в Германию польскую корону и отдала ее кесарю, чтобы от королевства польского даже следа не осталось, - та корона, мол, и была доподлинная. Только это удержалось в памяти Генриха из долгой их беседы, хотя воевода немало еще говорил о том, что князь завел у себя чужеземные обычаи, которых в старой Польше не знали, да о том, что князю не подобает уединяться в своих покоях, а надобно объезжать со свитой границы княжества, осматривать крепости и допускать к себе всех, у кого есть к нему дело, дабы люди чувствовали власть князя и верили в его могущество. Мало-помалу в пелене мрака, из которого глядели на Генриха полные предсмертного ужаса синие глаза, забрезжили проблески света. Князь начал тяготиться одиночеством, но допускал к себе одного Лестко - Герхо становился ему все более неприятен: чем-то чужим, враждебным веяло от молчаливого немца. Лестко же был душа нараспашку; хохотал он, правда, чересчур громко и бесцеремонно, но в этом грубоватом парне Генриху чудилось что-то родное. Их объединяло происхождение, язык и все, что они вместе пережили. Генрих охотно беседовал с Лестко; говорил, впрочем, больше Лестко, а Генрих слушал его болтовню, не очень вникая в ее суть, но с интересом наблюдая за Лестко и стараясь понять его характер. Прошла зима, прошло лето, и снова настала зима. Генрих, следуя советам Вшебора, изменил образ жизни, а старик тем временем умер, и весной его похоронили, соблюдая все старинные обряды. Насыпали высокий курган, на него поднялась вдова, простоволосая, и княжеский мечник приблизился к ней, делая вид, будто хочет ее убить. Но тут подошел к ним Гумбальд, отобрал у мечника его меч и, накинув на вдову плащ, подвел к настоятельнице бенедиктинок, которая приняла вдову из его рук, дабы приютить ее в своем монастыре. Это был очень древний, уже исчезавший обычай, он произвел на Генриха большое впечатление. Предстояло назначить нового воеводу. Генрих решил не собирать вече и, неожиданно для всех, пожаловал сан воеводы молодому Говореку, которому еще и тридцати лет не было. Как советовал покойный Вшебор, князь объезжал с Говореком границы, навещал кастелянов в отдаленных крепостях, спорил с ними о том, что положено епископу, а что князю, и забирал свою долю - расторопный Говорек стал его правой рукой. Но больше всего нравилось Генриху отделяться от своей дружины и уезжать одному в глубь лесов или останавливаться в глухих деревушках, в слободах, на хуторах. Там его сразу обступала толпа. Высмотрит Генрих самых старых, убеленных сединами дедов и ведет их в корчму, которую арендует какой-нибудь еврей или крестьянин, или на пасеку, где хозяйничает искусный пасечник. Напоит их там свежим медом, молодым пивом и велит рассказывать о жизни в прошлые времена. Много любопытного услышал он от этих дедов. В лесах его особенно привлекали места, где стояли вековые священные дубы, под которыми в старину совершали постриги. Генриха тоже в младенчестве постригли, но произошло это в ленчицком замке, в присутствии священников, и остриженную головку маленького князя помазали миром. Крестьяне же, остригши своих малышей под дубом, сжигали их волосы вместе с ветками омелы и разным зельем, а пепел разбрасывали на три стороны света. Случалось Генриху встречать в лесных чащах колдуний, Лестко даже убеждал его, чтобы попросил их показать кого-нибудь из умерших, - они-де все могут. Но князь не пожелал воспользоваться их дьявольским искусством. В народе больше всего вспоминали Маслава и его времена. Маслав, говорили люди, поступал как свентокжиские разбойники, равнял горы с долинами: что отбирал у князей и епископов, то раздавал беднякам. Только однажды услышал Генрих иные речи от крестьянина, приписанного к епископским землям и проживавшего на самой границе, под Люблином. Там, в лесу, стояла его хибарка, занимался он тем, что смолу курил и уголь жег для краковского епископа. Когда Лестко спросил у него про Маслава, он стал того проклинать. - Все они князья одинаковы, - сказал смолокур. - Сукины дети! Было время, деды наши гнали их в шею (*117), все они удирали к Маславу, только пыль из-под коней летела, а мы за ними с деревянными вилами. Увлекшись, он говорил "мы", будто сам вместе со своими дедами принимал участие в резне и в грабежах, о которых говорил с явным восхищением: - Зимою мы панов рыцарей по льду гнали, дубинами молотили да головой в прорубь окунали, а морозы тогда стояли, каких и старики не упомнят. Насадишь косу стоймя - и коли, не робей! - Ну, а теперь пошли бы вы бить панов? - спросил Лестко. - А чего ж нет? Пусть только знак подадут. Я-то прежде жил возле Бодзентова, так у нас там вроде артель собралась. Каждый принес оружие, что у кого было: луки, ножи, мечи, все в одну кучу. Хотели мы идти на князя, в Сандомир. Да епископ дознался про наши разговоры, схватили нас и в разные стороны раскидали, кого под Вроцлав, кого в Любуши или в Будишин, а кого под Люблин. Всюду у него, подлеца, поместья есть. И с дьяволом он запанибрата. Сказывал тут один человек, что епископу в краковском костеле сам дьявол прислуживает. Лестко хохотал, а Генрих слушал молча. И вдруг, будто очнувшись от сна, сказал себе: "Скорей за работу, за работу надо браться". Но и после этого разговора он ничего не предпринял. Каждый раз, возвращаясь в Сандомир, он замечал, что дела там идут все хуже: хозяйство словно паутиной зарастает, священники сторонятся князя как зачумленного. Замок опустел, и если кто являлся к Генриху, то непременно с какой-нибудь просьбой, как тогда, в Опатове, Якса. Виппо после смерти Юдки ходил печальный; служил он исправно, но, видимо, старался побольше откладывать в свои закрома; шли слухи, будто он хочет вернуться в Германию. Гертруда сетовала, что не в силах уследить за хозяйством в замке, - челядь ее не слушается, все знают, что князю ни до чего дела нет. Всякий раз, когда Генрих появлялся во дворе замка верхом на нечищенном коне, кутаясь в измятый с дороги плащ, Гертруда встречала его одними и теми же словами: хочет, мол, обратно в свой монастырь. Генрих слушал ее жалобы, сочувственно кивая. Однажды пришел к нему Виппо и сказал, что без Князева брата в Сандомире не обойтись. Казимир должен вернуться из Германии, иначе он, Виппо, бросит все и уедет. Лишь теперь Генриху стало ясно, что за эти несколько лет произошли большие перемены, что сам он постарел и уже не способен держать в повиновении своих подданных. - Ах, Виппо! - вздохнул он. - Как бы я хотел поехать с тобой в Рим! - Что до меня, ваше преподобие, - возразил Виппо с натянутой улыбкой, - я предпочел бы, чтобы мы оба остались в Сандомире. - А в Краков не хочешь? - Э, нет! - качая головой, сказал Виппо. - В Кракове меня съедят тамошние богачи. Мне лучше в Сандомире. А зачем, собственно, отдали в заклад Казимира? - спросил он, путая политику с торговлей. - Ведь князь Болеслав и так обещал вернуть Силезию князю Владиславу. Только что я получил известие: князь Владислав умер. - Что ты говоришь? Откуда ты это знаешь? - Уж я-то знаю. Теперь надо отдать Силезию его сыну, а князь Казимир вернется к нам, пособит в хозяйстве. Генрих рассмеялся, но подумал, что Виппо прав: притязаний кесаря уже нечего опасаться, Казимир может вернуться на родину. Они тут же решили, что князь Генрих поедет в Гнезно, к князю Мешко, и вместе с ним предложит Болеславу начать переговоры об этом деле. Но когда Генрих приехал в Познань, - Мешко в это время был там, - оказалось, что братья успели договориться без него и, как только кесарь прислал к ним своих послов, уступили Силезию сыновьям Владислава, опасаясь, как бы кесарь опять не двинулся на Польшу. Насчет возвращения Казимира тоже все было улажено до приезда Генриха. Оба они, Болек и Мешко, уже подумывали о том, как бы вытеснить из Силезии сыновей Владислава - Болек не мыслил себе жизни без своего Вроцлава. Итак, все устроилось, и Генрих возвращался в Сандомир, радуясь скорому приезду брата, но, в общем-то, на душе у него было невесело. Ехали они через Мазовию, по раскисшим от дождей дорогам. Свита, сопровождавшая его в Познань, отстала в пути. Генрих не хотел задерживаться и поехал вперед, взяв Говорека, Герхо и еще нескольких человек. Но даже это немногочисленное общество раздражало его. Говорек в Познани вел себя как дурак, со всеми задирался, требовал почестей, ссорился из-за места за столом, - словом, сумел нажить себе и князю уйму врагов в Великой Польше. И Герхо, преданный, почтительный Герхо, который следует за ним, как тень, - чего это он всегда смотрит на Генриха с упреком, как будто хочет ему внушить, что, несмотря на все, не держит на него зла? Приятней уж видеть рядом с собой Владимира Святополковича, хоть он и не похож на деда, а может, именно поэтому Генрих с любопытством вглядывался в лицо Владимира, так как узнал от Мешко прежде неизвестную ему сплетню: будто Петр Дунин был в сговоре с Агнессой, настраивал ее против мужа, и они вдвоем собирались захватить власть в свои руки, а князя Владислава бросить в темницу и задушить. Тогда бы они завладели Польшей, и Владимир мог бы стать третьим польским королем из новой династии. С усмешкой смотрел Генрих на учтивого, приветливого, веселого Влодека. Да, кабы не измена Добеша, слуги Агнессы, на челе этого потомка византийских императоров сияла бы корона. А она была бы ему к лицу! Кроме этой сплетни, Генрих мало что узнал от Метко; им почти не пришлось говорить без свидетелей. Мешко, как всегда, ужасно важничал, был окружен толпой приближенных; он завел при своем дворе множество каких-то непонятных должностей, титулов, к нему все обращались "ваше величество". "Ваше величество!" Генрих чуть не свалился со стула, когда в первый раз услыхал этот титул в светлице познанского замка. Но, приглядевшись к Мешко, к тому, как важно он восседает со своей женой и с сестрой жены, окруженный кучей сыновей, которые потихоньку грызутся за его спиной, Генрих почувствовал, что Мешко действительно сидит в своем кресле, как на троне. Непонятно, как это ему удается без особых усилий держать крепко в руках свое, впрочем, небольшое княжество! Все при дворе кланяются ему в пояс. Не иначе как Мешко подумывает о короне! О Болеславе он отзывается с пренебрежением, хоть и весьма осторожно. А Генриха, видимо, вовсе ни во что не ставит, считает его не то священником, не то монахом; все спрашивал, каждый ли день служит Генрих обедню, и удивлялся, что Генриха еще не рукоположили. На Поморье Мешко обделывает свои дела очень ловко, правда, с оглядкой на могучую Данию и на тамошнего короля Вальдемара (*118), однако не препятствует поморским князьям вступать в сношения с Барбароссой. Оба эти монарха были в глазах Мешко воплощением величайшего могущества, а Польшу он ставил очень низко. - Куда нам до них! - повторял он. - Разве у нас найдешь человека с такой крепкой рукой, как у короля Вальдемара? - И все его разглагольствования вертелись вокруг Поморья - без моря он-де существовать не может. Он сплавлял по Одеру до Щецина соль, которую ему за бесценок присылал из Кракова Болеслав, да еще вывозил из вроцлавских рудников разные руды и минералы, которые зачем-то были нужны французам и англичанам. И все у него шло так удачно, слава его, бог весть почему, с каждым днем росла, хотя был он всего лишь непомерно чванливый и очень глупый человек, вдобавок беспамятный. "Зато прирожденный князь, - думал Генрих. - Ему будут повиноваться". Сколько раз доводилось Генриху сталкиваться с деятельными и умными людьми, которые расстраивали его замыслы, - казалось, он уже близок к цели, но вдруг все рушилось, и он чувствовал, что не в состоянии исполнить свои клятвы и обеты. Так может ли он помышлять о короне, если на его пути стоит вот такой Мешко? Убить его? Но ведь это брат, родной брат, и стань Мешко королем, он, наверно, правил бы куда лучше и разумней, чем Генрих. Он знает, что надо опасаться Вальдемара и платить установленную дань кесарю, потому что кесарь, по праву или не по праву, считает себя властителем польских земель. И только когда ублажишь этих двоих, можно подумать о своем хозяйстве - женить сыновей, выдавать замуж дочерей, скреплять грамоты большой княжеской печатью да при случае умножать свою казну с помощью евреев-монетчиков. Так размышлял Генрих, проезжая по лесу, похожему на лес под Цвифальтеном, где он любил бывать с Герхо и Бартоломеем - да хранит бог беднягу Тэли! - где Лок рассказывал ему свои истории и где на него, как дух святой, как огнь небесный, снизошло благословение, мысль о подвиге. Нет, он не будет предаваться унынию, надо попробовать еще раз начать все сначала. Казимир ему поможет. Весенний день подходил к концу. Полнеба пылало багрянцем, как орифламма короля Балдуина, и на фоне заката четко вырисовывались черные ветви деревьев. Поблизости от дороги князь увидел поляну с невысоким пригорком, напоминавшим круглый щит. В лесу журчали весенние ручьи, но пригорок уже просох. "Грудь матери-земли!" - подумалось Генриху. Держась за руки, девушки водили вокруг пригорка хоровод и пели веснянки. Они всегда собирались в эту пору, когда березы еще не налились соком. Остановив коня у края поляны, князь смотрел на плавную поступь девушек и вслушивался в звучанье их задумчивых, мягких голосов, то усиливавшееся, то стихавшее, как шум прибоя. Мазовия была краем язычников, это они ходили с вилами на панов, сжигали ксендзов. Отголоски мятежного духа слышались и в этой непонятной песне, и еще было в ней что-то колдовское, русалочье. Генриху казалось, что силы покидают его; сладкая истома сковывала тело, он тихо покачивался в стременах в такт движениям девушек. И виделись ему иные края, в душу проникало светлое чувство, словно причастился он святых тайн, и мысли о грядущем величии проносились в его уме. Быть может, если бы он стремился к совершенству, ему бы удалось скорее достичь святости и могущества? Но в чем совершенство для христианина? В самоотречении? Однако оно обессиливает человека. Не стать же ему каким-нибудь Каликстом Бьярне, над которым потешались даже генуэзские галерники! И разве мог бы он, как Маслав, пойти против королей и кесарей во имя Святовита? (*119) Кто последует за ним? Где найти таких людей? Вот перед ним пригорок, пуп земли польской, а дальше леса, поля и снова непроходимые леса, раскинувшиеся на равнине, а там болота, пустоши, за ними города, крепости, и где-то уже совсем далеко - моря, а если идти в противоположную сторону - горы. И в каждом уголке этого обширного края, его, Генриха, величают князем. Как отыскать ключ к этой земле, как ее охватить единым взглядом, как научиться ее любить? Кому поведать о том, что она существует? И как постигнуть ее затаенный смысл, ее душу - подобно тому, как душа Сицилии открылась ему в песне сицилийского пастуха? Быть может, душа Польши звучит в пении вот этих девушек, убаюкивающем, усыпляющем, но полном скрытой силы, словно тугие девичьи бедра налиты березовым соком? - Ишь, нечисть языческая! - ухмыльнулся Говорек. - Только прикажи, князь, и я вмиг разгоню этих негодниц. - А они прехорошенькие, - заметил Герхо. - Каждый молится как умеет, - задумчиво сказал Генрих. - Пришла весна и в наши леса. И они поехали дальше, в Плоцк. Генриху хотелось еще раз увидеть на дверях собора хрупкую фигурку Верхославы. 28 Наступило очень жаркое лето, приехал наконец Казимир. Явился он с несколькими панами, со слугой-немцем, исхудавший, осунувшийся - никакого лоску не набрался при императорском дворе. Увидав, что творится у брата в замке, он за голову схватился, позвал на совет Говорека и Виппо и не мешкая принялся за дело. Генрих смотрел на него во все глаза - ни капельки Казимир не изменился; каким выехал на поле под Кжишковом, таким и вернулся. Говорил он только о том, что видел, проезжая через Вроцлав и Краков, и о том, как живет брат Болеслав. О Германии, о кесаре - ни слова. Позже Генрих случайно узнал, что Казимир ездил с кесарем в Италию, посетил ломбардские города и побывал в Турине на свадьбе свояченицы кесаря. Какой свояченицы? Оказалось, то была Рихенца; еще раз овдовев, она выходила замуж за тулузского графа. Генрих, услыхав ее имя, обрадовался, стал расспрашивать, как выглядит Рихенца, по-прежнему ли хороша? Казимир удивился: на свадьбе была скука смертная, а Рихенца - старая, некрасивая баба, и вообще в Италии такая жарища, что в доспехах не усидеть на коне и копье из рук валится. Прочили там ему в жены какую-то княжну, но об этом Казимир даже вспоминать не хотел. Вот и все, что удалось узнать Генриху о пятилетнем пребывании брата в Германии. Зато в Польше Казимир сразу ожил, повеселел: помчался в Вислицу, спугнул оттуда Гертруду, потом ускакал в Люблин, к своим русским князькам, затеял с ними тайные переговоры, - гонцы так и носились взад-вперед. В Сандомир он возвращался в отличном настроении, с таинственной миной. У немцев Казимир научился одному - здорово пить. И по вечерам он бражничал, чаще всего в компании с Лестко, которого насильно стаскивал с мягких жениных перин. Днем совещался с Виппо, деловито и успешно наводил порядок в сандомирской вотчине, а для отдыха ходил купаться на Вислу. Купанье он любил до страсти и, спасаясь от невыносимой жары, целыми часами сидел в воде. Люди предостерегали его, как бы не случилось беды - водяницы могут сглазить, а то еще помажут ему кое-где черным корнем, и будет он бесплоден. Но Казимиру хоть бы что, плещется в воде, как рыба, плавает с парнями наперегонки - кто быстрей Вислу переплывет, - а течение там сильное, на полмили в сторону сносит. Вскоре все стали замечать, что Казимир бывает в Сандомире больше, чем у себя в Вислице. Гертруда, качая головой, частенько напоминала ему, что, мол, надо бы проведать Настку, но Казимир только смеялся в ответ и к любовнице своей не спешил. Почтенная монахиня от души сокрушалась, она за эти годы крепко полюбила-домовитую Настку. С первых же дней Казимир занялся княжеской дружиной и пополнением запасов оружия. Все у него получалось само собой: еще не успел он, кажется, проехать через замковые ворота, а уж алебардник, стоящий на страже, приосанился, подтянулся, даже подъемный мост и тот как-то по-иному стал опускаться. Видно, Казимиру, как и Мешко, дарован талант повелевать людьми, думал Генрих, но все равно он ничего не достигнет, нет у него высоких стремлений, нет честолюбия. Ему довольно того, что он - князь вислицкий, что он не хуже своих приятелей, этих князьков луцких, дубенских, свирских, и что после смерти Генриха ему достанется Сандомир. А покамест он барахтается в реке, дурачится, как мальчишка, и все вокруг, непонятно каким образом, идет на лад - и двор княжеский стал на двор похож, и в хозяйстве порядок. Прежде всего изменился вид у лошадей. Им, по немецкой моде, постригли гривы и хвосты; Виппо согнал баб шить да латать попоны и чепраки, велел шорникам починить сбрую. Теперь, когда рыцари являлись в замок, чтобы вместе с князем ехать на осмотр крепостей, на богомолье или же на суды, рыцарский отряд имел вполне приличный вид. Потом Казимир приказал получше кормить коров; в хозяйстве прибавилось молока, им стали поить поросят, и на княжеском столе появилось такое жаркое, хоть королю подавай. Гертруда распоряжалась на птичьем дворе, и для ее питомцев, по приказу Казимира, всегда выдавали из амбаров вдоволь охвостья. Привели в порядок корабли на Висле, прижали бортников, и они стали приносить куда больше меду и воску, нежели в прошлые годы. Виппо у себя на "вилле" сытил медом знаменитую малиновку - жил он теперь один, единоверцы его уехали. О Тэли Казимир даже не спросил, он, вероятно, знал, что здесь произошло. Бочки в замковых погребах наполнялись монетами, из Вроцлава везли сукна да парчу на плащи князьям и голубой, шитый золотом шелк для попон. Казимир справлял себе роскошные наряды, шубы, как будто готовился к свадьбе. Дошел наконец черед и до орденских рыцарей, проживавших в Мехове и в Загостье, Однажды Казимир задал брату вопрос, очень простой и ясный, но совершенно для Генриха неожиданный; в деловитом, хозяйском тоне Казимира ему даже почудилось что-то кощунственное. - Чего они, собственно, хотят? - спросил Казимир, и Генрих не нашелся что ответить. Сказать: "хотят познать истину" - было бы смешно; "хотят установить царство божие на земле" - тогда причем тут бобровые гоны? Разве царство божие может прийти на землю только через бобровые гоны? Разве так уж бесспорно право рыцарей угнетать окрестный люд и неволить крестьян, чтобы обрабатывали землю по их указке - осенью пахали, к зиме засевали? Генрих задал эти вопросы Казимиру, но тот даже не понял его сомнений. Казимиру просто надо было выяснить, будут ли рыцари защищать сандомирские земли или же нет, возьмутся ли они за оружие в случае чего. Он настаивал, чтобы Генрих при первой возможности побеседовал начистоту с Джориком де Белло Прато и поставил вопрос "ребром", как выражался Казимир, видимо, подхвативший это словечко у своих приятелей с востока. Генрих мог бы спросить у самого себя: "Чего он, собственно, хочет?" Чтобы его государство стало царством божиим на земле? Но тогда как быть с братьями, как их убедить, что ради всеобщего блага они должны склониться перед ним? Это невозможно, а значит, невозможно и все остальное, не так ли? Немного времени спустя Казимир вернулся из Галича в очень торжественном настроении и, став на колени перед Генрихом, попросил послать сватов в Киев, к князю Ростиславу (*120), сватать его дочь за Казимира. Роман, мол, Галицкий (*121) обо всем уже договорился через послов, Ростислав наверняка не откажет, а дочь у него в самой поре и красавица, говорят, писаная. Итак, все уже было слажено без ведома Генриха. Ему стало чуть обидно, что такие важные дела решаются за его спиной, но Казимир сказал, что он просто боялся что-либо говорить брату, пока не был уверен в успехе. С Романом-то он еще до своего отъезда в Германию уславливался. Теперь Ростислав сел на киевский престол, все так удачно складывается - чего тут ждать? "А Настка? - подумал Генрих, но спросить не решился. - Как плохо мы знаем самых близких людей! Ведь это мой брат, который вырос у меня на глазах, с которым я виделся каждый день! Послал я его в Германию, а он там только о Руси и думал". - На Руси - там степи, там воля, - сказал однажды Казимир. Более подробно о своих чувствах к этой стране он никогда не распространялся. "Там воля", и все тут. Но при этих словах Генриху казалось, что он ощущает запах степей, которым напоен воздух от Люблина до самого Киева, казалось, что он видит небесно-голубые просторы Днепра и синие купола с золотыми звездами. "Нет у нас такого города, как Киев, - думал Генрих. - Не сравнить с ним ни Краков, ни Плоцк, разве что Вроцлав с его златоверхими костелами". Колдовская сила этих слов "там степи, там воля", видно, покорила Казимира навсегда, потому он так легко отряхнул со своих ног прах кесарской земли. Вот ежели бы Казимир правил в Киеве, а я в Кракове, прикидывал Генрих, велика была бы наша сила. Но угодно ли это богу? Побывали в Киеве и Храбрый и Щедрый, а пришлось им отступить перед степью, которая оказалась сильней, нежели их войска. Зачем же они туда стремились? Разве смогли бы они придать той земле новый облик, преобразить ее? "А Настка?" - опять подумал Генрих, однако не стал о ней говорить с Казимиром. Он никогда не говорил о женщинах, стыдливо отгораживался от этих дел своим монашеским плащом. Но правильно ли он поступает? Не следует ли серьезно побеседовать с Казимиром? Он спросил совета у Гертруды, сестра только вздохнула - уж как-нибудь Казимир сам уладит! И вправду уладил. Гертруда рассказала Генриху, что Казимир разжаловал Настку - сделал ее ключницей и старшей над девками. Как она ни сопротивлялась, Казимир был неумолим, даже груб; говорят, побил Настку, когда она стала попрекать его и стыдить. Сватами в Киев поехали воевода Говорек и Влодек Святополкович Дукин. Одновременно послали гонцов к братьям с приглашением на свадьбу, которая была назначена на осень, за две недели до праздника святого Мартина. В сандомирском замке начались приготовления - давно не бывало здесь подобных торжеств. Генрих чувствовал себя так, словно он уже в своем замке не хозяин - всем заправляли Казимир и Гертруда. Из Сандомира в Вислицу и обратно сновали гонцы, Готлоб припоминал, как в прежние времена князья справляли свадьбы, и расспрашивал об этом стариков. К удивлению Генриха, Болеслав отказался приехать на свадьбу, зато Мешко явился с такой огромной свитой, что ее не удалось разместить ни в замке, ни в городе; для дворян победней поставили шатры, там они и ночевали. Длинноногий, как аист, Мешко расхаживал по горницам. Шли обильные осенние дожди, грязь была непролазная, и приезда Елены пришлось ждать долго. Мешко, просватавший почти всех своих детей и сыгравший не одну свадьбу, помогал Генриху и Готлобу советами. Виппо был в отчаянии - сколько денег, сколько припасов пойдет на эту свадьбу! - и в ответ на каждое новое требование Генриха недовольно сопел и фыркал. Казимир тоже покряхтывал, однако строго-настрого велел Настке и Гертруде смотреть, чтобы гостям всего было вдоволь. Генрих теперь впервые увидел Настку - смазливая бабенка и как-никак из княжеского рода, хоть и захудалого, отец ее княжит где-то среди лесов и болот, в Бельске, что ли. Он не одобрял поведение брата, а наложница Казимира ходила чернее тучи. Мешко ничего этого не замечал. Упиваясь звуками собственного голоса, он важно разглагольствовал, прохаживаясь по горнице, и все перед ним лебезили, никто не смел слова молвить. Хочешь не хочешь, Генриху приходилось занимать его беседой, когда они коротали время в ожидании приезда невесты. Странно было Генриху, что спесивый, недалекий Мешко умел внушить уважение к себе, и он думал, что не желал бы такого почета, какой окружает этого самоуверенного, надутого глупца. Как-то Генрих рассказал ему то, что слышал о короне Щедрого от Агнессы и Оттона фон Штуццелингена, однако умолчал о своем путешествии в Осиек. Мешко отнесся к его рассказу совершенно равнодушно. - Корона, корона! - сказал он. - Да разве в ней дело? Крепкая рука нужна и уменье держать людей в кулаке. Он немного походил по комнате, потом остановился перед Генрихом, поглаживая русую бороду. - Видишь ли, времена переменились, теперь каждому охота приказывать, повелевать, играть нами, как шахматными пешками. Надо с этим мириться и потихоньку гнуть свою линию. Времена Храброго и даже времена нашего отца уже не воротятся. В том и состоит искусство правления, что надо уметь приспосабливаться к условиям. - Нет, нет, ты не прав! - воскликнул Генрих. - Я видел Барбароссу... - Ну и что с того? А я помню нашего отца и Скарбимира... - Тут Мешко задумался. - Нет, теперь все по-иному. Мы не могли бы стать королями. - Почему? - Да потому, что у нас нет решительности, простоты, беспечности, какие были у предков. Знаешь, дорогой мой Генрих, мне иногда кажется, что мы слишком много умничаем, рассуждаем, думаем. А надо жить, как жил наш отец. Надоест ему сидеть в четырех стенах и слушать вздохи нашей матушки, закричит он: "Рассылать глашатаев!" - и помчится со своими рыцарями, куда в голову взбредет. А потом везет домой злато-серебро, датские вазы и итальянские жемчуга. Боже мой, что бы сказал Щедрый о такой политике! - Настоящий правитель должен сам создавать условия, - заметил Генрих. - Возможно. Но кто нынче на это способен? Хотя я знаю кто. Святополк, Якса и, уж конечно, епископ краковский. Но мы? Да будь мы на это способны, не сидели бы мы здесь и не чесали языки, верь мне. А Болеслав-то, знаешь, почему не приехал? - неожиданно спросил он. - Боится, как бы мы ему тут глаза не выкололи. И Мешко расхохотался, шагая взад-вперед и отшвыривая ногами ковры. - Но мы уже на это не способны, так ведь, Генрих? Генрих понял, что брат проверяет его. Видно, какие-то слухи дошли до Кракова, раз Болеслав не приехал, и до Познани, раз Мешко ведет такие речи. Криво усмехнувшись, Генрих ничего не ответил, а Мешко продолжал: - Я говорил Болеку: если бы Генрих захотел, он бы давно нас в бараний рог согнул. Неспроста ведь привез он этих рыцарей из Святой земли! Но Генрих бога боится, он на такое дело не пойдет! Мешко покосился на Генриха, который сидел на лавке у окна с самым невозмутимым видом, хотя сердце у него отчаянно билось. - Конечно, ты на такое дело не способен, - говорил Мешко, - а Казимир и подавно. Он слишком - как бы это сказать, - слишком справедливый. А когда речь идет о власти, тут не до справедливости. Казимир простоват, ему это неинтересно, он предпочитает мирить драчливых князьков на волынских болотах и строить из себя важную птицу перед русскими. Что ж, и это занятие неплохое. Может, даже самое лучшее. И, во всяком случае, самое легкое! Генрих холодно усмехнулся. "А он вовсе не глуп, пожалуй, даже умен. Считает меня дурачком, но он еще об этом пожалеет". Разговоры Мешко бесили его, он с трудом сдерживал ярость, и в эту минуту судьба старшего брата нисколько его не трогала. Напротив, он дорого дал бы за то, чтобы длинноногий Мешко почувствовал на своем хребте его тамплиерский кулак. Но тут сообщили, что княжна Елена уже недалеко от Вислицы. Надо было спешить с последними приготовлениями. Елена приходилась двоюродной сестрой Верхославе. У Генриха теплилась тайная надежда, что приедет девушка, похожая на ту, на покойницу. Ему не терпелось ее увидеть, и он все воображал себе Верхославу в белом монашеском платье. А привезли здоровую, веселую, ничуть не робкую девицу, намного старше, чем была Верхослава, когда выходила замуж. Впрочем, Елена была хороша собой: рослая, румяная, голубоглазая, с черными бровями и длинными, ниже колен, косами. Парчовое платье сверкало золотым шитьем, на ногах были красные сапожки, вся грудь до самого живота была увешана бренчащими монистами. С Еленой приехали служанки и бояре, думные дьяки и слуги, но, по совету Мешко, большинство из них поскорей спровадили обратно в Киев с письмом и подарками для Ростислава. Елена осталась одна среди чужих, но это ее нисколько не смущало. В пути она подружилась с Говореком, - пожалуй, даже слишком, - пыталась говорить по-польски, за столом вела себя очень свободно, и ее громкий голос перекрывал голоса Мешко и других князей. Но с Казимиром она держалась довольно холодно. Во время свадебных обрядов Генрих думал о Верхославе, образ ее стоял перед его глазами, и в памяти оживало все, что отделяло его от тех невозвратных дней. Так как свадьбу справляли в его владениях, а Болек отсутствовал, Генриху, а не Мешко, пришлось быть посаженым отцом. Посаженой матерью Казимира была Гертруда. Все собрались в вислицком замке, в рыцарской зале. Ярко пылал огонь в каминах. Стали полукругом - посредине Генрих, справа от него Гертруда, слева Мешко, а дальше паны познанские, вислицкие, сандомирские и приятели Казимира с границы - князьки бельские, луцкие, свирские и полесские, Святополк с внуком Петра, Владимиром, Якса. Явилась и депутация орденских рыцарей - эти стояли с загадочными улыбками на каменных лицах, выстроившись полумесяцем, как сарацины в ожидании атаки крестоносцев. Но вот распахнулись широкие двери, и в залу ввалилась толпа русских гостей со свечами в руках, громко распевая языческие песни. А за всеми этими дьяками, мамками и ключниками шла Елена в сверкающем наряде, который искрился в отблесках огней. Генрих смотрел на Елену, но мысли его были далеко; как легкие тени, проносились в его воображении Верхослава, высокая и могучая фигура Кривоустого, картины былого величия отцовской державы. Никогда еще так остро не ощущал он происшедших в нем перемен. Он вспоминал свои обеты и клятвы; как он намеревался собрать юных и преданных, чтобы повести их в бой и прославить свое имя. И вот он стоит в убогом вислицком замке, принадлежащем, собственно, даже не ему, - и должен встречать новую невестку, которая явилась из Киева с несметным приданым и затмевает великолепием своих уборов бедный польский двор. О, как теперь далек был от него цвифальтенский монастырь, беседа с Гертрудой и покойной Агнессой! Что ж, он тоже мог бы показать новобрачным корону, но какую! Жалкий обруч, глядящий пустыми глазницами, в которых некогда были драгоценные камни! И какой теперь в ней смысл, в этой короне? Теперь, когда каждый думает лишь о том, как бы обмануть кесаря, как бы принести ему клятву, пообещать дань и не послать ее, когда каждый готов пресмыкаться перед немцем, а за его спиною задирает нос и гордо потряхивает кудрявой головой. Стоят рядом с Генрихом, как равные, Якса, Святополк, могущественные, богатые, разжиревшие от труда невольников, которые им корчуют леса и пашут землю, - и даже в душе молодого Говорека нет преданности князю, лишь высокомерие и заносчивость. Елена медленно шла к нему меж двумя рядами гостей, и Генриху казалось, что когда она в сиянии свеч и отливающих золотом боярских нарядов пройдет свой путь до конца, он, Генрих, ожидающий ее в своем тамплиерском плаще, станет другим человеком. Наконец она опустилась перед ним на колени, и он почувствовал, что у него нет сил поднять ее и вручить брату, который уже выступил вперед из сплошной стены родичей и вельможных панов. Так откуда же взять силы для того, чтобы схватить обеими руками меч и ринуться в бой, ни о чем ином не думая, забыв все - Иерусалим, Сандомир, Палермо, Рихенцу и еврейку. Вероятно, ему мешает то, что он слишком много видел в своей жизни; потому и не может он просто взять меч и рубиться, не может задушить братьев в темнице или ослепить их так, как ослепили Збигнева. Но что, если эта слабость в нем самом, и он лишь пытается оправдать ее всякими выдуманными обстоятельствами? Посмотрим. Вот женит он Казимира, дождется, пока у брата появится потомство, "внуки", - тогда его уже ничто не удержит. Он будет вынужден действовать, необходимость заставит. Он поднял Елену за руки, обнял ее и, обернувшись к Казимиру, вручил ему невесту, после чего молодые стали перед ним на колени. Готлоб в каком-то необыкновенном фиолетовом кафтане с высоким воротником подал ему образ, привезенный из Святой земли, и Генрих, а после него Гертруда, благословили этим образом склоненные головы молодых. Казимир был растроган, он искоса поглядывал на брата, словно ища одобрения. А Генрих смотрел на стоявшую впереди вислицких служанок Пастку в зеленом платке; держалась она спокойно, просто, на Елену даже не глядела, но лицо у нее было очень красное. Потом все с большим шумом направились в костел, и хотя было это совсем близко, сели на коней. Кони были разные: великолепные польские, португальские и итальянские скакуны вперемежку с русскими меринками; среди шитых золотом голубых и красных попон виднелись холщовые чепраки. На рыцарях тамплиерах были доспехи, которых поляки обычно не носили, русские бояре красовались в шубах, надетых одна поверх другой. Генрих в простом белом плаще ехал, понурясь, посреди этой пестрой толпы. Какая-то невидимая стена отделяла его от всех этих князей, священников, вельможных панов. "Презрение мешает управлять людьми", - подумал он и окинул взором процессию, от которой шел резкий запах шкур, сала, мехов и бобровой струи... Кто знает, возможно, он был бы счастливей, если бы такая вот процессия сопровождала его на коронацию, но все равно он тосковал бы по аромату апельсинных цветов, что так сладко пахли в Палермо. И пока тянулись бесконечные варварские обряды, Генрих вспоминал аромат апельсинных цветов, лежавших перед образом Пантократора. Все шло по установленному чину, не пропустили ни одного обряда ни при венчании, ни на свадебном пиру. За соблюдением их ревниво следили старики и старухи. Когда Елена, подойдя к алтарю, начала плакать и вырываться, будто хотела убежать, подружки затянули унылую песню, как на похоронах, а старухи, шамкая беззубыми ртами, стали уговаривать ее, что не надо бояться и что иметь мужа очень даже хорошо. Казимир выполнял все, что ему полагалось. Он стоял впереди дружек с веселым, задорным лицом, он весь как-то светился изнутри, и столько было в его осанке достоинства и степенности, что Генрих диву давался. Славно брат играет свою роль! Будто он и есть тот самый королевич, о котором поется в подблюдных песнях, и для него придуманы все эти обряды, полные языческих суеверий. Громко пел хор, звякали кадильницы, запах русских мехов и русского ладана наполнял часовню. Только смолкали церковные гимны, как кумушки заводили свои песни, вполне светские и даже непристойные. Но так как пели в костеле, то похабные словечки заменяли другими, начинающимися с той же буквы, - получалась странная смесь языческой символики и бессмысленных фраз. Генриху казалось, что он перенесся во времена Маславова бунта: та же сила, что подымала тогда народ против панов, прорывалась теперь, состязаясь с могуществом католической церкви. После причитаний подружек и визга кумушек особенно торжественно звучало церковное пение, придавая таинству брака иной, высший смысл. Даже Гертруда, выросшая в монастыре и почти немка по воспитанию, должна была как посаженая мать принять участие в языческих церемониях и возглавить ораву пьяных женщин при обряде "очепин". Усталая, раскрасневшаяся Елена с удовольствием сняла огромный венец, перевитый пшеничными колосьями и нитями жемчуга, и обратила свои голубые глаза к Гертруде, державшей золотые ножницы, которые применялись при княжеских "постригах" и "очепинах". Потом были "покладины". С громким пением молодых повели в опочивальню: мужчины - Казимира, женщины - Елену; обе процессии шли с разных сторон и встретились у дверей опочивальни, где было приготовлено брачное ложе. Но тут им преградила дорогу Настка. Бледная как полотно она стала в дверях, держась за дверные косяки. - Не пущу! - закричала она. - Не пущу! Он клялся мне, что будет любить, что женится! Я ему еще сына рожу! Я такая же княжна, как и ты! Столько лет он здесь спал со мной, столько лет... Все остолбенели. Генрих потупил глаза, а Гертруда бросилась к Настке, начала ее уговаривать, от волнения путая русские, польские и немецкие слова. Но Настка ее оттолкнула. Казимир так и застыл на месте. Генрих и Говорек, которые вели его, опустили руки. Только Елену, казалось, нисколько не трогала эта сцена. Вдруг она выступила вперед и тоже закричала: - Надо было глядеть за ним получше, если хотела, чтоб он на тебе женился! Тоже мне княжна! Пани из Бельска. Недоглядела, теперь уже поздно! Однако Настка все стояла в дверях, раскинув крестом руки, и выкрикивала бессвязные проклятия. - А ну-ка, пусти! - взвизгнула Елена. Молниеносным движением она ухватила Насткины мониста и так дернула, что голова Настки мотнулась назад, а нитки порвались: градом посыпались бусины, застучали по порогу супружеской опочивальни. - Не отдам его, не отдам! - вопила Настка, отчаянно защищаясь. Генрих обернулся к стоявшим позади рыцарям, хотел им сказать, чтобы увели эту бабу, но не мог произнести ни слова. Тем временем Елена, оторвавшись от Настки, попятилась на несколько шагов и со всего размаху ударила ее по лицу. Настка покачнулась и упала в объятия Гертруды, а Елена, даже не глядя на нее, схватила мужа за руку и потащила в опочивальню. Так справили в вислицком замке "покладины" князя Казимира. 29 В Вислице царило счастье, в Сандомире - покой, год шел за годом без особых происшествий. Всюду были порядок и благоденствие. Выдалось несколько урожайных лет, из Силезии приехали купцы и закупили много воску, чтобы перепродать его в кесарских землях, потом пошли в ход лошади из княжеских табунов, меха. В Польше появилось много серебра, правда, и фальшивые монеты попадались частенько; но торговля на ярмарках шла бойко, народ жил спокойно и в достатке. Мечи ржавели в чуланах и кладовых. Крестьяне богатели, реже приходили с жалобами в Сандомир, - впрочем, они уже знали, что толку все равно не будет. Крестоносные рыцари поднимали целину вокруг Опатова, а Владимир Святополкович, беря с них пример, превратил свой Влостов в цветущий оазис, украсил небольшой замок византийскими и итальянскими коврами и потчевал гостей сладким итальянским вином, которое очень нравилось князю Генриху, говорившему, что такое же вино он пивал во время своих странствий. А странствия эти вспоминались князю сандомирскому все более смутно, как будто смотрел он вдаль сквозь густую пелену тумана. Он уже сам не знал, действительно ли видел плащ короля Рожера или это ему пригрезилось. Только детям он иногда рассказывал о том, что повидал в чужих краях. Детей он любил. У Лестко за это время родилась уже третья дочь, а потом и долгожданный сын. Приходил в княжеские покои и маленький Винцентий, сынок Готлоба, кроткий, послушный, приветливый мальчуган. Был он кругленький, как отец, и очень тщательно соблюдал все правила этикета, будто и не ребенок, а взрослый дворянин. В Вислице, что ни год, родились дети, но вскоре умирали; выжили только старшая дочка и сын Болеслав. Настка усердно ухаживала за детьми Елены, сама же княгиня больше занималась политикой, "бабской политикой", как говорил Виппо. Она ссорила русских князей, а Казимир потом выступал посредником, мирил. "Великая честь!" - язвил Виппо, недолюбливавший Елену за грубость. Генрих редко выезжал из Сандомира. Но когда увеличился спрос на лошадей (видимо, кесарь опять готовился к походу на запад или же на юг), старый Виппо предложил ему съездить вместе взглянуть на табуны, главный источник княжеских доходов. Станы табунщиков размещались в пуще между Вислицей и Поланцем, и еще на севере, у Радома, на землях богатого Шавла. Сперва поехали в Поланец. Сразу же за крепостью начинались леса с обширными лугами, где паслись табуны. Зимою лошадей держали в больших бревенчатых сараях - если хочешь выгодно продать лошадь, надо беречь ее от мороза. Такой порядок был заведен еще не везде, но Виппо, смолоду занимавшийся барышничеством, знал, как надо ходить за лошадьми. Целые селения - жили там полоненные пруссы - только и делали, что заготавливали сено, а потом, когда устанавливались зимние пути, свозили его в Поланец. Там "сенный староста" распределял сено между табунами, там же держали в амбарах зерно, которым кормили породистых лошадей. Виппо даже приказал поставить несколько каменных амбаров, за что люди его осуждали, говоря, что амбары у него как костелы или дворцы княжеские. Генрих остался доволен лошадьми, попадались настоящие красавцы. Стояла осень, четвертая после свадьбы Казимира. Генрих с удовольствием отобрал лучших лошадок в подарок брату и невестке, а десяток карих велел отправить для вислицких музыкантов. Елена, любившая музыку, завела у себя оркестр вроде половецкого: когда княгиня или князь выезжали, их всю дорогу сопровождали музыканты - били в бубны, гремели колокольцами, дудели в дудки. Но в Сандомир этой языческой музыке не было доступа, Генрих не разрешал. Озябшие после осмотра табунов Генрих и Виппо зашли погреться в избу сенного старосты. Староста, степенный крестьянин по имени Марек, поставил перед гостями жбаны с медом и пивом, прося не обессудить. Выпить, мол, есть что, а вот с едой туговато, день-деньской за табунами гоняешься, где уж тут оленя или серну убить. - Одних зайцев постреливаю, и то ежели шальной к самому дому подбежит, - сказал староста. И действительно, на столе было только заячье жаркое, самая грубая еда. Но гости ели, потому что проголодались. Говорили о лошадях. Генриху вспомнилась его первая встреча с Виппо в немецкой корчме, на границе Каринтии. Он взглянул на верного старого друга, и грустно ему стало. Тогда, в корчме, Виппо показался ему могучим воином: рост богатырский, молодец молодцом! Все его слушались, и вид у него был такой воинственный, что Генрих даже подумал, не разбойник ли это поджидает его в корчме. А теперь Генрих смотрел и глазам своим не верил. Как Виппо изменился! Куда девалась прежняя осанка, огненный взгляд? Виппо сидел за столом, в углу. Он сильно отяжелел и ссутулился, лицо обрюзгло, растрепанная борода падала на грудь седыми, черными и рыжими космами. Глаза под набрякшими красными веками стали как щелки; разговаривая, он поднимал вверх руки со скрюченными пальцами. Правильно говорить по-польски он так и не научился, до сих пор слышался в его речи не то франконский, не то какой-то иной выговор. Только нос, все больше загибавшийся книзу, делал его похожим на сильную хищную птицу, и порой, когда упоминали о ценах на лошадей, в глазах вспыхивали искорки. Староста пошел присмотреть, как связывают лошадей. Генрих и Виппо остались одни в тесной, дымной горнице. Генрих смотрел на огонь в очаге, Виппо сидел, облокотясь на стол и сгорбившись, как глубокий старик. - Послушай, - вдруг сказал Генрих, - куда девался Бруно? Виппо кашлянул и смущенно заморгал, - видно, не сразу понял, о ком речь. - Бруно? - Ну да, Бруно. Ты что, Бруно не помнишь? Он у цыган лошадей принял и в Зеленый Дуб погнал, когда ты с нами в Осиек отправился. Помнишь? - Ах, да, - словно просыпаясь, сказал Виппо. - Бруно. Славный был парень. Но когда я вернулся из Италии, куда ездил с вашей милостью, Бруно уже не было в моем замке. Забрал он всех моих лошадей и удрал в Венгрию. Там его и убили. А мне только десять лошадок вернули. Виппо говорил как сквозь сон, медленно и тягуче, - казалось, он с трудом вспоминает те далекие времена. - Давно это было, - сказал Генрих. - С тех пор ты сильно изменился, Виппо. - Ох, правда! - ответил Виппо. - Тогда я был рыцарем, замки у меня были, сам Барбаросса у меня гостил. А теперь кто я? Старый еврей. - Как же это получилось? - Сам не знаю. Приехал тот человек, у которого я десять лет замки арендовал, потом и другие из Святой земли вернулись. Еще подали жалобу кесарю, что я не хочу отдавать замков. Пришлось отдать, и не стало замков. - Вот как! Выходит, замки были не твои? - Разве у еврея может быть замок? Имеешь домишко, и на том спасибо... - Так чего ж ты впутался в это дело? - А дело было неплохое, очень даже хорошее дело. Со времен святого Бернара не попадалось мне такое выгодное дело, как эти замки. И Гедали там жил у меня, и его семья... И все считали меня рыцарем. - Ха, ха, ха! - засмеялся Генрих. - А помнишь, как тебя в Осиеке монах узнал? Виппо вздохнул. - А потом еще просил у меня прощения. Оба улыбнулись. - Ну, а зачем ты сюда приехал? Только состарился здесь, а добра не нажил. - Добра не нажил? Что ж, зато живу. Каждому человеку надо как-то жить. Вот и привела меня судьба на Вислу... - А на Рейн тебя не тянет? Не хочешь на родину? - На родину? Что это значит - на родину? Где моя родина? Мне лучше всего здесь, в моей "вилле", на виноградниках, которые я сам велел посадить. Гедали все меня уговаривал: "Уезжай, мол, и ты, Виппо, из этого поганого края". И Пуру хотел дать мне в жены, а я крепко ее любил, эту Пуру. Но я ему сказал: "Эх, Гедали, и в других краях не лучше, и там, если еврейка войдет в храм, ее побьют камнями. Так заведено повсюду. Храм не для евреев". Генрих молча слушал и дивился, что речи Виппо его не волнуют. Неужто так скоро все забылось? А Виппо продолжал, словно причитая над покойником. - "А ты думаешь, - сказал я Гедали, - легко было князю, когда он приказал нашу Юдку побить камнями? Думаешь, не плакал он потом, не заперся в своих покоях? Думаешь, он ел, пил, веселился? Но князь в себе не волен, князю судьба назначила делать, что положено и что ему господь бог велит. Нет у него своей воли, а должен он подчиняться воле божьей и законам божьим. Князь есть князь. И ежели господь бог прикажет ему убить родных братьев, он должен их убить". Генрих отвернулся от огня, бросил быстрый взгляд на Виппо. Но тот прикрыл глаза и начал раскачиваться, как на молитве. - Виппо, - шепнул Генрих, желая пробудить его. - "Я остаюсь, - сказал я Гедали, - остаюсь здесь, потому что мой князь - великий князь. А слуге, который служит великому князю, тоже честь немалая. Я для князя обо всем позабочусь, похлопочу, а он меня поведет к славе. Вот Урия сражался за Давида, даром что царь забрал у него жену; сражался и победил врагов Давидовых, и славен стал в памяти людской, хотя ненавидел Давида за несправедливость". - Ты веришь в меня? - спросил Генрих. - Верю и всегда верил, - ответил Виппо уже обычным своим голосом. - А для кого я трудился? Для кого копил серебро и монеты менял? Меха собирал, лошадей растил, красные щиты готовил? Для себя? Нет, не для себя, а для князя. Потому что я знал - так надо, и теперь опять надо это делать. Кесарь думает, что он тут правит, но правит не он. И ежели бы тогда Болеслав поднатужился, еще неизвестно, что бы теперь здесь было... - Послушай, Виппо, а если мне это не удастся? - Может быть, и не удастся. Ведь нынче каждый в свою сторону тянет, все вразброд пошло, глядишь, и у нас разведется видимо-невидимо этих престолов, княжеств, земель... А тебя, князь, никто здесь не понимает. Разве Герхо, но этого мало. Говорек задирает нос, а князь Казимир... Князю Казимиру и в Вислице хорошо, человек он, конечно, хозяйственный, но нет у него великих замыслов. Он-то не доставал корону из гроба Щедрого... - Что толку в этой короне? Надо иметь силу надеть ее. - Да, князь, может быть, и не удастся. Но все равно пора начинать, - сказал Виппо и сразу умолк, будто испугавшись собственных слов. Но Генрих выслушал их равнодушно, - он и сам давно это знает, ничего нового старик ему не сообщил. Под окном хибарки топали лошади, фыркали и терлись друг о дружку боками. Лошадей у него достаточно, рыцарей тоже, и обучены они по всем правилам иерусалимской ратной науки. Князь, не отрываясь, смотрел на огонь в очаге, - казалось, он засыпает. - Пора начинать, - повторил Виппо. - Сам знаю, Виппо, - молвил Генрих и, резко поднявшись, распахнул двери. В туманном осеннем воздухе темнели крупы лошадей, за ними виднелся одетый в золото лес вокруг хибарки. Марек громко бранил работников-пруссов. - Тамплиеры подговаривают меня идти на пруссов, - сказал Генрих, стоя в дверях и потягиваясь. - Слишком много меду я выпил! - прибавил он вдруг. - На пруссов? А зачем это им? - Распространять веру христианскую. - И пригнать еще невольников, чтоб землю им обрабатывали. Богатства им захотелось. - Может, и так, - сказал Генрих. - Но предлог хороший. - Только предлог. Иначе они бы и шагу не сделали. - Я тоже хотел бы окрестить пруссов. - Ох, князь! Сперва надо бы окрестить самих тамплиеров! Генрих испытующе взглянул на Виппо, но тот снова прикрыл глаза. - Что-то нынче ты разговорился! - заметил Генрих, отворачиваясь к дверям. - Если старый еврей тебе это не скажет, так кто же скажет"? - А разве обязательно надо об этом говорить? - Иной раз надо, князь, особенно вот в такой глуши, когда вокруг одни лошади. - Благодарю тебя, Виппо, ты мой друг. - Я - слуга. - Но если я потерплю неудачу... - Мне уже ничего не надо от жизни. - Состарился ты. - Да и ты, князь, тоже состарился. Только мир всегда молод. - Состарится и он. - Аминь. 30 Весной следующего года Генрих часто ходил на холм над Вислой, расположенный среди поля, как раз за тем холмом, который он отдал монахам, чтобы поставили там в честь святого Иакова костел в новом вкусе. Оба эти холма пользовались дурной славой у сандомирских горожан и у духовенства, особенно же холм, на котором был выложен круг из камней. То было место, где когда-то побили камнями колдунью. Но с тех пор прошло много лет, о ней уже складывали легенды, как о короле Попеле, и странно было Генриху слышать эти россказни, представлявшие в невероятном, искаженном виде то, в чем он сам принимал участие. Юдку изображали уродливой дьяволицей, а Генрих, слушая это, все думал о той минуте, когда еврейка переступила порог костела. Что погнало ее туда? Жажда познать истинного бога или только желание стать равной ему, своему любовнику? Летом Генрих ездил на лодке в ту сторону, где с реки был виден холм смерти. Юдка, маленькая Юдка некогда стояла над такой же рекой - рассказывал ему Тэли - и, воздев руки, восклицала: "И когда Тристан покинул Изольду..." Вода в Висле была лиловая, а конусообразный холмик, на котором погибла Юдка, казался горой изумрудов. Изумрудное ожерелье, купленное ценой измены и греха, видел Генрих у королевы иерусалимской. Ему хотелось поставить на этом холме крест, хотя бы деревянный, но стыдно было кому-нибудь признаться в этом, - да никто не понял бы его чувств. Преданного, почтительного Герхо с его иронической усмешкой Генрих просто побаивался. Лестко под башмаком жены, а больше никого нет. Не может же он приказать, чтобы крест поставил Виппо! Однажды, уже осенью, когда Генрих вышел из лодки на сандомирский берег, его известили, что в замок примчался из Вислицы князь Казимир. Генриха это не встревожило: Казимир всегда так, свалится как снег на голову - то по хозяйственным делам, то по охотничьим. И Генрих только спросил: - А что, князь уже виделся с Виппо? - Пан Виппо сейчас в замке. - Ну и прекрасно, - сказал Генрих. Привязав собственноручно свою любимую лодку и пригладив волосы, он не спеша направился к замку. Чувствовал он себя уставшим, на душе было тяжело. И как же он удивился, когда увидел, что Казимир чрезвычайно возбужден: налитое кровью лицо пышет огнем, даже уши и шея стали багровыми. Покусывая короткие усы, Казимир бегал по горнице и стучал об пол мечом. Генрих догадался - что-то случилось. Виппо, однако, сидел с равнодушным видом, расставив ноги и упершись ладонями в колени. Казимир был разъярен, Генрих никогда еще не видел его в таком состоянии. - Убей их! Забери их! - кричал он брату. - Вели сейчас же отрубить им голову! - Что стряслось? - спросил Генрих, остановившись на пороге. - Как? Ты ничего не знаешь? Никто тебе не сказал? Да об этом, наверно, уже по всей Польше слух пошел! Где Говорек? Где Готлоб? Гумбальд? Гереон? И ты, Виппо, не сказал? - Я ничего не знал. - Ведь тебе грозила неминуемая смерть, если б они захватили Сандомир! - Но что стряслось? - Якса... Якса и Святополк! Созвали всех своих рыцарей, наняли тьму пращников, Святополк половцев привел, лучников, целое войско у Яксы под Меховом собрали. А вчера они оба ко мне нагрянули - иди, мол, с нами на Сандомир. Хотели, чтобы я руку на тебя поднял, чтобы я сел на сандомирский престол. Вот подлецы! Кто мог ожидать такого предательства! Теперь они оба сидят у меня в темнице, Елена там за ними присматривает, чтобы к своим половцам не улизнули. Отруби им руки, Генрих, вели побить их камнями, повесить, обезглавить! Герхо и Лестко тоже присутствовали при разговоре. Они стояли по обе стороны открытого окна, не смея взглянуть на князя. Генрих слушал брата с невозмутимым спокойствием, и это, видимо, еще больше бесило Казимира. - Да, подлый замысел! - заметил Виппо. - Зачем это им понадобилось? И, помолчав, спросил: - А крестоносцы тоже идут за Яксой? Но Казимир ему не ответил. Возмущенный изменой мятежных панов, он кричал брату, что надо поскорей собрать войско и вести всех рыцарей на Мехов, стереть в порошок эту банду, без главарей она не устоит, а потом обоих клятвопреступников судить, приговорить к смерти. Генрих слушал все так же спокойно и не двигался с места. Но когда Казимир упомянул о суде, Генрих тихо произнес: - А не хочешь ли заодно и меня судить, и к смерти приговорить? Лестко и Герхо с недоумением уставились на князя - что-то странное было в его тоне. Генрих почувствовал, что ему трудно говорить, и умолк. Казимир тоже молчал, приоткрыв рот от удивления. - Так не хочешь ли и меня судить? Я как раз собираюсь идти на Краков. Все замерли. Казимир не пошевельнулся. - Мне сообщили, что Болеслав теперь в Кракове и Мешко ему не поможет. Давай, Казимир, двинемся на Болеслава! Надеюсь, ты не откажешься меня поддержать? - О, Генрих! - всего лишь сказал Казимир. - Ничего страшного тут нет. В нашем роду младшие братья не раз выступали против старших, и всегда это было на благо Польше. Надо только сделать все с умом. - Ладно, придет время, сделаем, - сказал Казимир. - Но сейчас о другом надо думать. - Всему когда-нибудь приходит время. Идешь со мной на Краков? Казимир попытался что-то сказать, но Генрих его прервал: - Так идешь ты со мной на Краков? Казимир ничего не ответил, и Генрих холодно приказал: - Герхо, Лестко! Взять князя Казимира! Казимир оглянулся - с этими двумя ему не справиться: Лестко - богатырь, Герхо тоже парень крепкий. И он мгновенно принял решение: надо уступить. Однако он, видно, до конца не разгадал замыслы Генриха. Казимир стоял, опустив голову. - Ты будешь моим наследником, - внезапно сказал Генрих. - Сядешь на трон... Королем будешь... - Эх, зачем это! - простодушно махнул рукой Казимир. - Мне это не нужно. - Корона не нужна? - Ей-богу, не нужна, - сказал Казимир. - Все это пустые мечты. Надо сделать так, чтобы всем было хорошо. - Не может быть хорошо всем, - возразил Генрих. - К тому же есть вещи поважней, чем благо каждого отдельного человека, - надо стремиться ко всеобщему благу и к той цели, которую ставит пред нами господь бог. - Но все же, как мы поступим с Яксой и Святополком? - перешел Казимир к более насущным делам, уже не пытаясь противоречить брату. - Ты вернешься в Вислицу и скажешь им, что, если они отдадут свое войско в мое распоряжение и двинутся со мной на Краков, ты их отпустишь на свободу и ничего худого им не сделаешь. - Я должен подбивать их на измену? Отпустить на свободу? - Ты поедешь и сделаешь так, как я сказал. Где Говорек? Виппо замахал руками. - Бога ради, не связывайтесь с Говореком! Он не захочет идти на Краков. - Почему? - Не пойдет он, ему это невыгодно. Он знает, что в Кракове ему уже не быть важной персоной. - Добро, - сказал Генрих. - О походе на Краков знаем только мы пятеро, а завтра узнают еще Якса и Святополк. Больше никому ни слова. Герхо поедет со мной в Опатов, к крестоносцам. Казимир переговорит с мятежниками и тоже приедет туда. Надо разослать шесты с приказом об ополчении по всему княжеству и в Свентокжиские горы. Лестко съездит к тамошним разбойникам, к лесовикам и к бортникам. Всем собираться через десять дней на лугу за Вислой. Такова моя воля. Виппо взглянул на Генриха с удивлением - подобных речей он от князя еще не слыхал. Казимир молча преклонил перед братом колено, потом вышел во двор, приказал подать свежих лошадей и вместе со своими телохранителями выехал из города. Генрих распорядился собрать небольшой конный отряд для поездки в Опатов. Надвигался дождь, всадников сопровождала темно-лиловая туча, которая распласталась над дорогой, идущей из Сандомира в Опатов по узкому нагорью. По обе ее стороны тянулся лес, застывший, угрюмый, подернутый синей дымкой. Туча медленно разбухала, спускалась все ниже над дорогой и холмами. На миг выглянуло багровое солнце, и вскоре стены Сандомира скрылись за лесом. Мерин Генриха, недавно взятый из табуна, вел себя беспокойно, прядал ушами и грыз удила, позвякивая бубенчиками. Карей, скорее даже каре-гнедой масти, он был очень хорош в красной попоне, на которой бренчали золотые бляхи и подвески - они-то, видно, и тревожили мерина. Генрих начал вспоминать, на каких конях ему приходилось ездить. "Женщина вспоминает платья, рыцарь - коней", - сказал ему когда-то старый воевода Вшебор. И, перебирая в памяти своих уже околевших скакунов, Генрих почувствовал, что он стареет. Вспомнился ему конь, на котором он сломя голову мчался в Осиек, сам не зная зачем; и конь, присланный ему королем Рожером, когда они вместе выезжали на соколиную охоту; и еще один конь, стоявший в стойле на палубе корабля, который вез Генриха по морю. Рядом фыркали кони его спутников, сумерки сгущались, а дождь так и не пошел. Уже затемно приехали они в Опатов и постучались в ворота тамплиерской обители. Башни костела святого Мартина чернели во мраке и, казалось, упирались верхушками в самое небо. "Это память обо мне, - подумал Генрих, - она пребудет вечно. Может, меня и похоронят здесь, среди крестоносцев?" Тамплиеры не удивились гостю: Генрих часто их навещал и, случалось, приезжал поздно ночью. Было их двенадцать человек вместе с Вальтером фон Ширахом, их неизменным главой. Джорик де Белло Прато в это время тоже находился в обители, и еще здесь появились два новых рыцаря, соперничавших между собой: Гансберт фон Руммель и франконец Эгидий. Оба были присланы своими магистрами (Бертран уже давно скончался и был погребен в Газе) с поручением присмотреться к польским делам и сразу же принялись весьма рьяно пополнять орденскую казну и кладовые. Генриху запомнился разговор с Казимиром о тамплиерах. Собственно, разговор-то весь свелся к одному вопросу, который возникал перед Генрихом и прежде. Генрих понимал, что у него и у тамплиеров цели разные; это стало ему ясно еще из беседы с великим магистром на крепостной башне в Газе, когда они смотрели на руины греческих храмов, дремавшие в зеленовато-синем лунном свете. И все чаще спрашивал он себя, почему Храброму всегда сопутствовала удача. Не потому ли, что Храбрый не знал, сколь сложен и непостижим ход истории? Или же он просто не желал этого знать? Как проникнуть в душу человека, который жил сто сорок лет назад и, возможно, чувствовал и мыслил совсем не так, как мы? Инстинкт побуждает кошку прятать своих детенышей, вероятно, так же и Храбрый, не мудрствуя лукаво, вел Польшу по нужному пути. Итак, тамплиеры, несмотря на поздний час, приняли их радушно и ни о чем не спрашивали. Генрих оставил при себе только Герхо, прочих своих спутников, взятых для приличия, он сразу же отправил спать. Вальтер велел принести в трапезную вина, четыре рыцаря-монаха и Генрих сели за стол, а Герхо примостился на лавке у дверей. В окна глядела теплая летняя ночь, грозовые тучи прошли мимо, не пролив дождя, но над скаржискими лесами поблескивали молнии. В трапезной тускло светили лучины. - Полагаю, брат Вальтер, - сказал Генрих, - пришла пора обсудить нам вместе то, что каждый из нас таит в мыслях и в сердце своем. Слова эти прозвучали в тишине очень внушительно и веско. Четыре рыцаря-немца, догадавшись, видимо, о чем пойдет речь, переглянулись. Лицо Генриха было спокойно, но все почувствовали, что разговор будет важный. Кто-то кашлянул, а Эгидий наклонил жестяной жбан и налил себе вина, словно в горле у него пересохло. Однако хозяева не спешили с ответными речами. - Сердца человеческого еще никто не постиг, - молвил наконец Вальтер и тоже налил себе вина. - Когда-то я знавал вашего магистра, - заговорил Генрих не спеша, будто рассказывая сказку. - С тех пор минуло семнадцать лет. И ты, Вальтер, знал его - ведь нам обоим пришлось вместе исходить немало дорог на этом свете. И вот однажды, в Газе, магистр Бертран де Тремелаи повел меня на высокую башню, в недрах которой хранилась зеленая чаша Грааля. Не было на той башне креста, только ночное небо осеняло ее и звезды сияли с нею рядом. Там, на башне, поведал мне магистр великие тайны, и стали они моими тайнами. Да будет благословенна роза! - И крест! - хором отозвались четыре рыцаря, поднявшись на ноги. - И свет! - заключил Генрих. Все снова сели. - И сказал мне тогда Бертран, чтобы я призвал вас в свою землю, поселил здесь и помог вам трудиться во славу ордена. Так я и сделал... - Орден будет вечно благодарен тебе, - ответил Эгидий серьезным, проникновенным тоном. - Какова цель ваша? - задал Генрих прямой и явно неожиданный для рыцарей вопрос. - Сам знаешь, труд во имя господа, - ответил Джорик, обменявшись взглядами со своими товарищами. Те одобрительно закивали. - Да, знаю, - согласился Генрих. - Вы трудитесь ради того, чтобы исполнились предначертания господни. Тогда настанет мир между людьми, и свет воссияет и снизойдет на землю. - Так гласит Святое писание, - молвил Джорик. - Но как вы его толкуете? - Тебе это известно, князь. - Не все известно. О многом я лишь догадываюсь. Но ежели суждено, чтобы наступил на земле мир, то придет ли он через раздробление или через объединение? - Про то ведает бог. - И как понять, что рыцари Святого Креста призывают на помощь Горного Старца? - Не говори об этом, - спокойно сказал Гансберт, кладя меч на стол. - Здесь не все посвящены. - Я тоже не посвящен, - сказал Генрих, - но знаю. Каждый ребенок в Иерусалиме это знал. - Но стоило ему вымолвить это вслух, как стилет сверкал над его головой. - Где пределы власти Креста? - Где пределы власти господа, Генрих? - По какому пути вы идете? - То, что ты нам дал, тебе зачтется. А отбирать негоже. - Я не намерен что-либо отбирать у вас, - возразил князь. - Я только хочу, чтобы вы расплатились со мной. Могущество Польши будет вашим могуществом. Вы возьмете все, что пожелаете, но я хочу, чтобы вы пошли со мной. - Ты немного ошибся в расчетах, - сказал Джорик. - Наши цели иные. - Какие же? - Нам не дано знать. Ухо человеческое того не слышало. - И глаз человеческий не видел. Воцарилась минутная тишина. Герхо, желая привлечь к себе внимание, громко закашлял. Но никто на него даже не взглянул, и Генриху стало страшно; он понял, что подвергает опасности жизнь самого верного слуги. - Ясько из Подлясья! - прошептал Генрих. Все молчали. Наконец Джорик сказал: - Он погиб как изменник. Но не подумай, что это мы его подослали. Мы не убиваем без надобности. - Но при надобности не останавливаетесь ни перед чем. - Храм Соломонов уже воздвигнут. - Но храм мира еще предстоит воздвигнуть. - Да приидет царство Твое! - Да придет истина предвечная! - Да приидет власть единая! - Однако до того, как придет единая власть, помогите мне. Я дал вам все, что мог; благодаря мне вы сильны и богаты. Я предоставил вам земли, воздвиг для вас храм. Я стремлюсь к тому же, к чему стремитесь вы. - Это правда. - Так помогите мне. - Не можем. На пруссов пойдешь? - На пруссов не пойду. Я пойду на братьев. - Мы это знали. - Нет, не знали, я сам не знал. - Но мы знали. - Вы служите кесарю? - Мы служим Храму. - Вы служите Гробу Господню? - Мы служим Храму. - С кем вы? - Мы сами по себе. Кто с нами - пусть идет с нами. - Помогите мне. - Чего ты хочешь? - Корону. Трое рыцарей вскочили с мест, гремя мечами. Только Вальтер фон Ширах остался сидеть за столом, подперев кулаками подбородок и глядя перед собой, словно не видел ни своих соратников-тамплиеров, ни князя сандомирского. Глаза его были задумчивы, рыжеватая окладистая борода, отпущенная по новой моде, золотилась в свете лучин. Время от времени он покашливал. - А помнишь, князь Генрих, - сказал он погодя, - как ты приносил клятву Бертраму де Тремелаи? Разве ты клялся на короне? - Нет, я клялся на мече. - Так обнажи меч и ударь на нас! - Не могу. Я клялся в верности ордену. Кроме того, вы мне понадобитесь. - Но не теперь. - Значит, я должен идти один? - Да, князь. - Я вам это не прошу. - И мы не простим. - Ну что ж, обещаю: я пойду на пруссов! - Обещаешь. Но пойдешь ли? - Увидите. Не вам упрекать меня в малодушии! - Послушай, князь, - сказал Эгидий. - И мысли твои, и речи весьма для нас обидны. Мы оскорблены. Ты знаешь, мы здесь трудимся не для кесаря, не для папы. И над кесарем и над папой стоит тот, кому подчиняются и кесарь и папа: бог! Мы трудимся ради мира божьего и ради братьев наших. Нам безразлично, кто сядет на краковский престол. Даже если это будешь ты, наш благодетель. - Но ведь вам это выгодно! - Неизвестно, что для нас важней и в чем наша выгода. Пребудь с господом, князь сандомирскнй! Все встали. - Я не останусь тут на ночь, - сказал Генрих. - Герхо, вели подать коней! Они вышли во двор. Темень стояла, хоть глаз выколи. И вдруг где-то далеко за опатовскими полями вспыхнул огонек. Он разгорался, сверкал, обрастая алыми языками. За ним второй, третий. И в стороне Свентокжиских гор что-то загудело, будто ветер буйный, - это били в бубны. Потом послышались крики, вспыхивая и угасая, как искры. И по всей опатовской округе, на горах, в лесах, в рощах, загорелись костры. Коралловыми ожерельями окружили они поля, а в лесах все громче, все напористей рокотали бубны. И отдаленный гул людских голосов надвигался все ближе в ночном мраке. По сандомирской дороге мчались всадники с факелами, стрелой пролетая мимо темных опатовских строений. Ни один огонек не зажегся им в ответ, тамплиеры велели погасить даже лучины. Генрих придержал коня у паперти храма, - казалось, то стоит бамбергская конная статуя святого Георгия, которому мастер придал лицо князя сандомирского. Долго смотрел Генрих, как подымается вся округа, как несутся гонцы с вестью, возможно, сулящей ему славу, осуществление его мечты. Генрих пробуждался от долгого сна, теперь он мог сказать: - Наконец-то! Белые плащи крестоносцев скрылись в обители. Только Вальтер фон Ширах, старый товарищ, немного постоял во дворе. Но вот и он направился к двери, с грустью молвив: - Делай, что задумал! Бог в помощь, Генрих! 31 В просторных лугах на правом берегу Вислы стали лагерем рыцари и ратники, созванные Генрихом и Казимиром. Куда ни глянь, всюду шатры, повозки, костры да рогатки и заставы, ибо каждый род расположился отдельно. Из замка многолюдный лагерь был виден как на ладони. Собралась там вся сандомирская знать, и хотя объявлено было только о походе на пруссов, которые-де готовятся напасть на сандомирское княжество, однако многие подозревали, что пруссы - всего лишь предлог. А кое-кто победней с вожделением поговаривал о Кракове и о Познани, городах торговых, богатых. Находились и такие, которым мерещился Киев. Особенно хороша была дружина Вита из Тучемп, самого могущественного среди приверженцев Генриха, - уступал он только Яксе и Святополку. Но те еще не явились - выпущенные Казимиром на свободу, они отправились в Мехов, чтобы привести свое войско. Дзержко, брат Вита, привел отряд каких-то чудных воинов, вооруженных огромными луками, - по целым дням они упражнялись в меткости, стреляя на лету голубей, куропаток и даже простых ворон. Косоглазые, устрашающего вида лучники Дзержко напомнили Генриху и его друзьям свирепых обитателей Дамаска. Печенеги то или хозары? И где их Дзержко раздобыл? - спрашивали себя оба князя, с опаской поглядывая на этих дикарей. Генрих и Казимир проехали по лагерю. Вильчекосы подрались с Хоромбалами из-за каких-то сухих щепок на подпалку. И те и другие толпой окружили князя, требуя разобрать их спор. На следующий день было назначено выступление, и Генрих досадливо морщился, слушая их жалобы и взаимные попреки. Однако надо было навести в лагере порядок - у Генриха еще стояли в памяти свары иерусалимских военачальников. Розоватые дымки костров медленно плыли в безоблачном небе. Слышались крики, песни, кое-где били в бубны. Особо расположились лесовики, вооруженные пращами, дубинками и луками, ребята могучие, как медведи. Своего вождя у них не было, подчинялись они только князю, ели сырое мясо, запивая его горьковатым, хмельным медом лесных пчел, и держались в стороне от всех. Миколай Богория из Скотников тоже привел неплохой отряд, а за ним стояли сандомирцы, любимая Князева дружина, которую Генрих сам обучал мусульманскому и немецкому ратному строю еще в те времена, когда была жива Юдка. В серебряных шлемах, вооруженные до зубов, с мечами в кожаных ножнах, и кони под ними добрые, один в один из княжеских табунов отобранные. И у всех крепкие круглые щиты - гордость Генриха, - обтянутые темно-красной кожей, привезенной из Византии, и сверкающие медными гвоздиками и бляхами - любо взглянуть. Виппо не раз сердился на князя за эту прихоть, слишком уж дорого она обходилась. Но князь отвечал, что для своих воинов он скупиться не может, тем паче, что все вооружение - их собственное, только щиты от казны. Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка, небе. Генрих, Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя и кастелян Грот не спеша возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел свежий речной запах, деревья стояли в золотом уборе. - Скажу тебе откровенно, - говорил Казимир, - по-моему, давно уже пора выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши. Зачем они сюда явились - неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет. - Слишком различны наши и их пути, - возразил Генрих, - поэтому нам трудно судить, кто прав. - Во всяком случае, не они со своей трусостью! - Трусостью? - усмехнулся Генрих. - Это не трусость, это политика. - Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже не пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела. - Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?.. - Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы от них слишком далеки. - И очень жаль, - сказал Генрих, все еще усмехаясь. - Не мешало бы приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел пролезть в их общество. - А зачем нам лезть туда, где нас не хотят? - Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели. - Предпочитаю оставаться в Вислице. - Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо. - А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял корону из гроба нашего деда? Сколько лет лежит она в подвале на горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог ты уже давно захватить Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры - льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно ты поступаешь. Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир ничуть не горячился, - казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы. - Когда ты услыхал, что я хочу отнять у братьев их вотчины, ты возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше. - По-моему, это вполне понятно. - О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с Юдкой и Тэли, о нехватках в казне и о слабости нашего маленького Сандомирского княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь я человек, такой, как все. Но подумай о другом. Сказал когда-то монах Рахевин, что все пути определены господом, но пересекаются меж собой и порой противоречат один другому. Тамплиеры сооружают храм мира, куда стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает народы под сень золотой тиары, а кесарь - под сень скипетра с дубовыми листьями. Меж тем каждый народ хочет жить - и пруссы, и литвины, и ляхи. - И плевать им на скипетр с дубовыми листьями, - убежденно прибавил Казимир. - Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр. Парома пришлось долго ждать, на нем как раз переправились в Сандомир какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь с быстрым течением, а рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека. - Да не князь ли это, Болеслав? - спросил Смил из Бжезя, пока они поджидали паром. - Князь Болеслав? - встревожился Генрих. - Который же? - Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас. - Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой? Генрих старался владеть собой, но голос выдавал его беспокойство. Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ развевался на ветру, Генрих запахнул его поплотней и прикрыл капюшоном подбородок. Рыцари скрылись в воротах, паром все не подъезжал. - Что ему тут понадобилось, Болеславу? - буркнул Казимир. - Гертруда будет ему рада, - сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать. - Она-то всем рада. А ты? Генрих не ответил. Паром причалил к берегу, перевозчики поспешили сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой воинов, человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок и велели сказать князю Генриху, чтобы поторопился, потому что они голодны. Ветер гнал волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом, а вода была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все равно его бил озноб. Старый перевозчик Вида без умолку тараторил про князя Болеслава: какой на нем кафтан - зеленый, весь расшитый, и конь не какой-нибудь, а греческий. Он-то, Вида, хоть он простой перевозчик и рыбак, а точно знает, что конь - греческий. Рыцари не слушали его болтовню и не говорили ни слова. Озабоченные, помрачневшие, они не решались взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь Казимир стоял, опершись правой рукой на копье, а левой придерживая своего коня, который испуганно шарахался. Ветер раздувал попоны, отчего лошади становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный Смил из Бжезя не поддавался общему настроению - до смерти любил он всякие заварухи! Гостей застали в рыцарской зале, у камина, уже попивающими мед. У Гертруды и вправду был счастливый вид, она суетилась по хозяйству, приказывала слугам нести жбаны и бурдюки - в соседней горнице шли приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин: когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в сторону и не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь, рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих сандомирцев уж вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые, но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно поредели, на макушке, как лесная поляна меж древесных стволов, светилась лысина - поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика и щуря черные глаза, смотрел на огонь. Генрих из вежливости присоединился к кружку у камина, а Казимир с сандомирцами прошел в соседнюю горницу. Гертруда, удивленно поглядывая на братьев, продолжала хлопотать. По немецкому обычаю, она смешала вино с водой, прибавила дорогие ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и поставила вино на огонь. - Отличное питье, - сказала она, - истинно королевское! Ты, Болек, непременно должен его отведать. - И прибавила: - Нынче у нас настоящий праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир! Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее тревожное. Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу; по их лицам Генрих понял, что произошел крупный разговор. Явился майордом Готлоб Ружиц - узнать, какие покои готовить для князя Болеслава и его свиты. Казимир распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное лицо Готлоба, Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил, что в той круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в стене, - и прикусил губу. Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек все время переговаривался со своими о пустячных, малоинтересных делах. Наконец это ему наскучило, он махнул рукой и, обратившись к Генриху, вскричал: - Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове о нем говорили - ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая! Такое войско не стыдно вести! - Да уж как-то в этот раз получилось неплохо, - равнодушно отозвался Генрих. - Только что мы с Казимиром осматривали лагерь. - Ну, а ты, Казимир, как живешь? - рявкнул своим хриплым голосом Болек, поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. - Что слышно в Вислице? Елена здорова? - Благодарствуй, брат, - ответил Казимир. - Пока бог миловал. - А как там Мария, милая наша Мария? - с чувством спросила Гертруда, снимая вино с огня. - Мария? Э, что Мария! - махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. - Я и не знал, что ты ее так любишь, - прибавил он, погодя. Гертруда опешила, потом, видно, злость ее взяла - она перестала хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него. - Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? - внезапно спросил Болек, не глядя на братьев. - Тебя? Зачем же? - удивился Генрих. - Как - зачем? Драться! - Одного тебя? Что, у тебя других дел нет? - А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны, все эти Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти вельможи плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали земли, чем наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга хочет своего сукина сына посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию ему подавай, не то тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю, у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли, до конца дней в Кракове пожить! - засмеялся он. - Ну, а ты - не боишься своих? Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив руки на груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже начало на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел. - Так что ж, берете меня? - Зачем тебе туда тащиться? - уклончиво сказал Генрих. - А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять, - захихикал Болек. - Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем, посадил нам на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко архангел с мечом огненным, пошел туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии пожаловал. Глядишь еще один монастырь, еще один замок поставят - так по всей Германии, по всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там монастырь. Нет! Говорю тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности, как придет время прусские земли делить, смогу и я сказать свое слово. Нет, не отдам я тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня, в Мазовии, поселились. Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, - какая разница? Верно, ваше преподобие? - обратился он к старому Гумбальду. - Я-то знаю, какие пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали! - Чепуху мелешь, Болек! - резко перебил его Генрих. - Но если хочешь, можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы на рассвете. Ничего, ночи теперь длинные, выспишься. - Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы мчались как окаянные! Утром мне надо хоть до полудня отдохнуть, если хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил. Иначе дело не пойдет. - Ты можешь потом нас догнать. - Ты что, забыл, что я totius dux Poloniae? Пристало ли мне тащиться за вами в хвосте? - Поступай как знаешь! - сказал Генрих, поднимаясь. За ними встали Казимир и сандомирские паны. Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо; очень бледный, он только чмокал губами, не в силах слова молвить. Генрих с равнодушным видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом о ступеньки. Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали тихо, но возбужденно переговариваться. - Сейчас надо, сейчас! - шептал Смил из Бжезя, который, видимо, был посвящен во все. - Сейчас, пока он еще пьян. Какая удача, что Гертруда напоила его этим вином! - А ведь ничего не знала! - По-моему, надо отложить до утра. - Стало быть, и в поход идти не придется? - Ну как же! А Краков захватить... - Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках. - Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо! - громко захохотал Смил. - Тссс! Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в пространство, опершись обеими руками на свой большой меч крестоносца. Он не понимал, что с ним происходит, - к Болеку он чувствовал презрение, но и к себе не меньшее. - Он уже в башне? - вдруг спросил Генрих. - Нет, пока внизу. - Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и у дверей! За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу, выступлю еще до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется, напасть врасплох на его людей и всех перебить! - А князя? - Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир, Герхо и Лестко поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за городом и воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой людей. Может, за ним идет войско побольше. А сейчас - все на свои места! Когда князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне! Генрих говорил решительно, уверенно, резко. Паны, оробев, удалились. Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата. Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал холодный осенний воздух. Закукарекали петухи. Генрих вздрогнул, положил меч на изголовье и прошелся по горнице - шаги гулко отдавались в ночной тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но город был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать, чтобы завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж. Внизу, на деревянном крыльце, слышались женские шаги - Гертруда или кто другой из женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на окраинах города. Стало очень свежо. Генрих опять прошелся из угла в угол, прислушиваясь к звуку своих шагов. Потом произнес одно слово: - Брат! Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала из рук Бильгильды маленькую Юдитку, ныне русскую княгиню; как, стоя посреди комнаты, восклицала: "Болек! Ах, этот Болек! Опять убежал, а у него только полголовы завито!" Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея. А теперь, видно, слуги или жена. Не может же он на старости лет признаться, что волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в тот день, когда привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит. - Верхослава. Лишь произнес он это имя, почудилось ему, что в опочивальню вошла маленькая, худенькая девочка с большущими глазами, в длинной вуали - такая была на ней в день похорон княгини Саломеи. Чинная, застывшая, как на двери плоцкого собора; на опущенных вдоль туловища руках - красные перчатки. А за нею бежали некрасивые, болезненные малыши и жалобно кричали: "Мама! Мама!", как в тот день, когда он в последний раз видел ее в Кракове. И вновь мучительная нежность пронзила его сердце, нахлынула тоска по покойной княгине. Вот она прошла мимо него, протягивая к нему руки, как когда-то в Ленчице, где они стояли у зеленых кустов крыжовника. С лугов шел запах сена, княгиня Саломея умирала, и мир вокруг них был полон скорби, тревоги, соблазнов и манящих надежд. - А-а! - простонал Генрих, остановившись посреди опочивальни. - А-а! - повторил он уже тише. А ныне мир простирается перед ним пустынный и бессмысленный, как его жизнь. "Да еще эти тамплиеры! - поморщился он, передернув плечами. - Чего они хотят?" Все смешалось в его судьбе, он перестал ее понимать. Для кого этот пурпур, корона, скипетр? Никто этой короны не хочет, никому она не нужна, и если достанется ему, он примет ее без радости, как лишнюю заботу. А ведь все складывается так удачно! Снился княгине Саломее супруг ее Кривоустый в лохмотьях, изможденный, взыскующий молитв. Не за братоубийство ли, искупленное покаянием и для страны спасительное, не было ему покоя за гробом? Не о Збигневе ли думала княгиня Саломея, щедро отсыпая священникам золото? Детям она об этом никогда не говорила, о деяниях отца не вспоминала, но, может, в глубине души молилась за двоих? И Генрих увидел ее как живую, в богатом уборе, во вдовьем двурогом чепце, похожем на молодой месяц; шуршит ее длинное платье, она падает на колени в костеле, нет, не в костеле - перед ним стоит она на коленях и с мольбой простирает руки. Генрих попятился к окну, жадно глотая холодный воздух. - Мама! - сказал он. - Мама! Но тут постучались, в дверь проскользнул маленький Винцентий Ружиц. Он шепотом сообщил, что все уже на своих местах, и исчез, не подозревая, какую страшную весть объявили его невинные уста. Генрих спустился вниз. В сенях замка стояли Казимир и паны в бурых епанчах, готовые в путь. Ждали только Генриха, лошадей уже повели к парому. Казимир наклонился к брату, шепнул ему на ухо: - Все люди Болека пьяны. Смил говорит, чтобы сейчас... - Нет, нет! - отмахнулся Генрих. - Сделаем так, как я сказал. Казимир кого-то послал к Смилу, и они направились к реке. Бесшумно приотворились ворота, в узком проходе стоял сам кастелян Грот. - Да благословит бог вашу милость! - молвил он, и прозвучало это как издевка. Все взошли на паром, руководил переправой Вида. Было совсем темно, лагерные огни были скрыты за высоким берегом и густым вербняком. Булькала вода, всхрапывали лошади. Не видно было, кто стоит рядом. Генрих услышал, что кто-то молится. Когда выехали на середину реки, Генриху вдруг стало страшно, что сейчас свершится непоправимое, и он приказал повернуть обратно. Все молчали, один Бида зашевелился: зашумела, заплескала вода, паром тяжело повернул к сандомирскому берегу. И опять во мраке послышались удары весел. Паром уже приближался к пристани у замка, но тут Генрих почувствовал, что Казимир положил руку на его колено, как бы желая ободрить, укрепить, рассеять сомнения. Генрих сбросил с себя плащ и сказал: - Нет, Бида, поверни снова к тому берегу! Теперь зашевелились все, кто был на пароме. Двое рыцарей принялись помогать гребцам. Глаза, привыкшие к темноте, начали кое-что различать. Ночь была на исходе, ветер постепенно стихал, и река успокаивалась. Но до берега не доехали - Биде опять было ведено возвращаться в Сандомир. Еще несколько раз паром поворачивал то к одному, то к другому берегу. Сменялись люди на веслах. Генрих сидел неподвижно, даже не замечая, что Казимир обнял его за плечи и крепко прижимает к себе. Казимир был в страшной тревоге за брата. Наконец паром причалил к сандомирскому берегу. Генрих словно очнулся от сна. Светало. Взяв Казимира за руку, Генрих поднялся с ним на гору. Они прошли через ворота, где стоявший на страже Грот проводил их изумленным взглядом, и снова очутились в замке. Генрих прошел по всем помещениям и снял с постов охранявших проходы воинов. Потом самолично вошел в отведенную брату комнату в башне и, разбудив Болека, спросил, когда он хотел бы выступить в поход. Болек сказал, что отлично выспался и готов хоть сейчас. Сборы были недолгими, вскоре из замка выехала большая кавалькада рыцарей. Только Казимир испросил у Генриха дозволения остаться. Генрих охотно согласился, братья расцеловались, и Казимир на прощанье преклонил перед братом колени. Болеслав ехал во главе войска, настроение у него было великолепное, он весело смеялся и болтал со своими людьми, - вероятно, ему и в голову не приходило, какой опасности он нынче подвергался. Генрих услышал, как он, обращаясь к ворчливому немцу, снисходительно бросил: - Бедняжка Генрих, люблю я его! Шли они на север, в землю пруссов. 32 Во время всего пути настроение Болеслава не менялось, Генрих тоже был ровен. Один лишь Герхо день ото дня мрачнел - Генриха просто пугало его искаженное злобой лицо и горящие глаза. Так как Болеслав был с ними, ехали напрямую, через Мазовию. Поначалу попадались селения, обнесенные частоколом местечки, небольшие крепости, срубленные из замшелых бревен. И в дождь, и в ясную погоду Мазовия была Мазовией. По песчаным равнинам, по дорогам, больше похожим на тропы, медленно двигалось рыцарское войско. Вдоль дорог стояли совсем уже порыжевшие березы, ветер срывал желтые листья, швырял их пригоршнями в голубое небо, потом гнал по песку. Однообразный, бедный край, не на чем остановиться взгляду! Намокшие под дождем лошади брели понуро, увязая в рыхлом, влажном песке. Но вот опять пошли леса, чаще стали попадаться вековые деревья, болота и озера преграждали путь. Приходилось пользоваться услугами проводников из окраинных кастеляний - они-то и вели огромное войско известными лишь здешним старожилам переходами. Вдруг обнаружилось, что исчезли лучники Дзержко, потом отбились другие отряды. Якса и Святополк не явились на условленное место. Вит из Тучемп заболел и остался в пограничной крепости. Немецкие рыцари Болеслава брюзжали, - мол, не надо было затевать поход в такую ненастную пору! А леса становились все гуще, и казалось, обитают в них лишь волки, вепри, серны да олени. Генрих словно не замечал, что происходит в его войске. Он мог без конца смотреть на этот однообразный пейзаж, на трепетные березы, на красноватые стволы сосен, меняющих кору. Рыцари в пути развлекались охотой или коротали время охотничьими рассказами, но Генрих избегал общества и часто уединялся якобы для молитвы. Он мучительно переживал крушение