мнению... ходынскую катастрофу надлежит игнорировать" (6). И в другом месте записей: "К моему удивлению, празднества не были отменены, а продолжались по программе... Все имело место так, как будто бы никакой катастрофы и не было... Решено было случившуюся ужасную катастрофу не признавать, с ней не считаться" (7). Раз "не считаться" и "не признавать" - значит, оставлены в программе все назначенные приемы, спектакли, концерты, званые обеды, в том числе, конечно, и бал у Монтебелло. Расставлены по залам и благоухают сто тысяч свежих роз, специально для этого вечера выписанные из Прованса. Ужин сервирован на серебряной посуде, по этому случаю присланной из Версаля. Под ослепляющими огнями люстр веселятся, угощаются, танцуют у посла семь тысяч званых гостей. В те самые вечерние часы, когда на Ходынском поле еще снуют пожарные и солдаты, убирая трупы при свете фонарей, на балу выходит в круг танцующих царская чета. В описании иностранного корреспондента картина выглядит так: "Люстры бросают тысячи огней на гирлянды цветов и на брызги фонтана. Всем весело... Слышится повсюду счастливый смех... А весь день эта знать видела мертвых, целые кучи мертвых, обжигаемых солнцем... Образуются на балу кружки. Теснятся к середине: там император с императрицей танцуют кадриль..." (8) Потом снова утро, и "князья, чины посольств, военные атташе получают приглашение на голубиную стрельбу. Тир находится в ста шагах от одного из кладбищ, где еще вчера хоронили погибших. И в то время как народ плачет, по улицам Москвы движется пестрый кортеж старой Европы, надушенной, разлагающейся, отживающей... Генерала Буадеффра (9) в кортеже не было. Он отклонил приглашение стрелять голубей. Он не захотел быть свидетелем того, как князья будут целиться в коршунов, привлеченных запахом мертвечины" (10). Немного было среди иностранных гостей таких, как генерал Буадефф. Веселилась, как ни в чем не бывало не только "надушенная, разлагающаяся" Европа, продефилировавшая через погруженную в траур Москву, но и почтившая нового царя своими приветствиями и поздравлениями феодально-императорская, великодержавная, богдыханская Азия. В кругу представителей в Москве выдели окруженный пышной свитой особо уполномоченный Пекина на коронации Николая II Ли Хун-чжан, по оценке Витте, "выдающийся деятель занимавший в то время в Китае наивысший пост". Не стесняясь никого из стоящих рядом с ним, Ли Хун-чжан цинично высмеивает "ходынское происшествие" как пустяк, не заслуживающий не только сожаления, но я просто внимания. Китайский вельможа советовал фон дер Палену и другим царедворцам "поспокойней", "посуше" отнестись к массовой гибели людей, к горю населения. Царедворцы слушают советчика не без интереса - он иллюстрирует свои поучения оригинальными примерами из практики "Срединной империи". Витте рассказывает: "Подъехал экипаж Ли Хун-чжана с его свитой... Он вошел в беседку и, когда я подошел к нему, он обратился ко мне через переводчика с вопросом: - Правда ли, что произошла такая большая катастрофа и что есть около двух тысяч убитых и искалеченных? Я ему нехотя ответил, что да, действительно, такое несчастье произошло. Ha это Ли Хун-чжан задал мне вопрос: - Скажите, пожалуйста, неужели об этом несчастье все будет подробно доложено государю? Я сказал, что уже доложено. Тогда Ли Хун-чжан покачал головой и сказал мне: - Ну, у вас государственные деятели неопытные. Вот когда я был генерал-губернатором Печилийской области, у меня была чума и поумирали десятки тысяч людей. Я всегда писал богдыхану, что у нас благополучно... А когда меня спрашивали, нет ли какиx-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет, население находится в полном порядке. И затем, как бы ставя точку: - Богдыхан есть богдыхан. Зачем ему знать и для чего я буду огорчать его вестью, что в его империи перемерли какие-то несколько десятков тысяч людей?" Впрочем, от того, что царю было доложено о катастрофе, ничего не изменилось. Фон дер Пален и другие высокопоставленные лица пострадали за ходынские волчьи ямы не больше, чем китайский генерал-губернатор - печилийскую чуму. Невероятно, но факт: высочайшим рескриптом, данным на месте, в Москве, была объявлена официальная благодарность "за образцовую подготовку и проведение торжеств" главному виновнику несчастья Сергею Александровичу (11). К фон дер Палену его величество отнесся как будто посуровее: приказал расследовать обстоятельства его "недосмотра". А чтобы расследование не оказалось предвзятым, во главе следственной комиссии был поставлен... тот же фон дер Пален. Как и следовало ожидать, оберцеремониймейстер, сам себя допросив, ничего в своем поведении предосудительного не нашел. В рапорте на имя царя он подчеркнул, что прибывшие из Петербурга представители министерства двора, включая и автора рапорта, обязаны были только "обеспечить увеселения и раздачу гостинцев". О порядке же на местности должна была позаботиться московская полиция. С ответным рапортом выступил московский обер-полицмейстер полковник Власовский. На поле, доложил он, хозяйничало министерство двора, им все устраивалось - и балаганчики, и сайки с леденцами - "полиция же ко всем этим приготовлениям никакого отношения не имела"; касалось полиции лишь то, "что было около поля и до поля, а там никаких историй не произошло, там обстояло все в порядке". Кончилось тем, что все же отстранили от должности Власовского как единственного будто бы виновника несчастья на Ходынке (12). Вполне удовлетворенный исходом разбирательства, Николай отбыл с супругой в середине июля из Москвы. Насколько мало угнетало его случившееся, показывает хотя бы тот факт, что сразу после Ходынки царская чета предприняла увеселительное путешествие по России и Западной Европе, длившееся пять месяцев. 17 июля Николай приезжает в Нижний Новгород, чтобы торжественно открыть всероссийскую ярмарку, а затем попировать среди дворянства и купечества. 13 августа уезжает в Вену в гости к Францу-Иосифу. 22 августа уезжает в Берлин, в гости к Вильгельму. 24 августа, сопровождаемый Вильгельмом, в Бреслау делает смотр германским войскам, после чего через Киль выезжает в Копенгаген в гости к своему деду со стороны матери, датскому королю Христиану IX. 3 сентября выезжает из Копенгагена в Лондон в гости к королеве Виктории. 23 сентября прибывает из Лондона в Шербур, где его встречает французский президент. Во Франции проводит в развлечениях и прогулках три недели. 17 октября прибывает из Парижа в Дармштадт в гости к Эрнсту Гессенскому, брату жены. И лишь 19 октября царская чета появляется у Иорданского подъезда Зимнего дворца. Встречающие находят Николая загорелым, посвежевшим и "все забывшим". А через два с половиной месяца, в канун Нового года, молодой царь, присев в Малахитовом зале, где наряжали елку, записал в дневнике: "Дай бог, чтобы следующий, 1897 год, прошел бы так же благополучно, как этот" (13). (1) Бесплатным подарком был бумажный кулек с сайкой и кусочком колбасы, одним пряником, десятью леденцами и пятью орехами. К кульку прилагалась на память эмалированная "коронационная кружка". Предполагалось выступление на Ходынском поле симфонического оркестра под управлением дирижера Сафонова. Намечалось открыть концерт кантатой, написанной Сафоновым для этого торжества. - Авт. (2) Записка министра юстиции Н. В. Муравьева о катастрофе на Ходынском поле. ЦГИАМ, ф. 540, оп. I, д. 720. (3) Там же. (4) Дневник Николая Романова. Тетради 1896 года. ЦГИАОР. (5) Robert К. Massie. Nicholas and Alexandra. New-York, 1967. (6) Витте, 11-74. (7) Там же, II-69, 70 (8) Пьер д'Альгейм (корреспондент "Temps" в России). Ходынский ужас. На русском языке: Материалы для характеристики царствования, стр.105-115. (9) Начальник французского генерального штаба, прибывший в Москву для участия в коронационных торжествах. - Авт. (10) Д'Альгейм, там же, стр.115 (11) "Он (Николай) дал великому князю Сергею рескрипт, в котором обычные казенные выражения царской милости звучали... насмешкой над народом. И долго еще спустя Сергея встречали в театрах и на улицах криками: "Князь Ходынский"".-Материалы для характеристики царствования, стр.57. (12) По характеристике Витте, "полковник Власовский, ранее служивший полицмейстером в одном из прибалтийских городов, кажется, в Риге... принадлежал к числу людей, которых достаточно видеть и поговорить с ними минут десять, чтобы усмотреть в них того рода тип, который на русском языке называется "хамом". Все свое свободное время этот человек проводил в ресторанах и в кутежах. Человек хитрый и пронырливый, он вообще имеет вид хама-держиморды; это он внедрил и укрепил в московской полиции начала всеобщего взяточничества". (13) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1896 года. Запись от 31 декабря. ТОТ, КОГО НЕ БЫЛО?.. Александр Николаевич Радищев писал: "Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние" (1). Само собою разумеется, что через сто с лишним лет после того, как это сказано было, к началу XX века, "наипротивность" самодержавия отнюдь не уменьшилась, она стала еще более очевидной. Медленно, но неотвратимо размывались в России, расшатывались развитием капиталистических отношений помещичье-дворянские устои самодержавия. Вызревали и ширились в недрах общества новые силы, распиравшие неподвижную, окостеневшую оболочку феодально-автократического режима. Его историческая обреченность была очевидна для мыслящих людей и в России, и за ее пределами - только люди, сидевшие на троне и толпившиеся подле него, не хотели это видеть и признавать. Под натиском нараставших сил прогресса и революционного обновления старая феодально-императорская система трещала по швам, но идеологами ее и администраторами, как встарь, владела одна идея, сформулированная будочником Мымрецовым, одним из героев Г. И. Успенского: "Тащить и не пущать". Предотвратить, или хотя бы отсрочить, падение самодержавия не смог бы и правитель посильнее умом и духом, чем Николай II. Но история судила царизму закруглиться по такой кривой, где деградация социально - классовая совпала с деградацией личной. Печать вырождения легла и на строй, и на династию. Дегенеративное измельчание власти совместилось с измельчанием ее носителей. Отсюда - свирепость финальных эксцессов и скандалов, какими увенчался крах династии. На годы царствования самого мелкого из Романовых пали самые крупные события. Это, однако, не значит, будто в истории предреволюционных десятилетий, как пытается в наши дни уверять г-н Хойер, роль Николая II, в силу "некоторой обыденности", "пассивности" и "неамбициозности" его натуры, была "слишком незначительной, чтобы его можно было в чем-нибудь обвинить" (2). По мнению Хойера, Николай II стал жертвой своего окружения. Оно, включая царицу и Распутина, давило на него, злоупотребляя его уступчивостью и податливостью; оно навязывало царю порочные решения, которые были ему, по крайней мере, неприятны. Слабоволие плюс склонность прислушиваться к дурным совета". - вот что, согласно этой оценке личности последнего Романова, предопределило его провалы, крушение и екатеринбургский финал. Умысел г-на Хойера достаточно прозрачный: свести причастность Николая II к событиям 1894-1917 годов до минимума, с тем чтобы легко было представить уральский приговор 1918 года как необоснованный. Будет справедливы: такого представления последнем царе придерживались свое время и люди отнюдь не злонамеренные: одни - в полемическом увлечении, другие - по недостаточной осведомленности. Давно возник - две трети века держится - и поныне эксплуатируется заинтересованной стороной миф о пассивности, незлобивости "тряпичности" Николая II, о столь полной необремененности его реальным участием в делах, что и предъявить ему, собственно говоря, нечего. Склонялся к этой мысли, например, Л. Н. Толстой. В письме к царю, посланном из Гаспры в 1902 году через посредство великого князя Николая Михайловича, Л.Н.Толстой призывал Николай избавиться от плохих помощников, которые скрывают от него правду, сбивают его с толку, подменяют его волю своей. Причина совершавшихся в России беззаконий и преступлений, считал великий писатель, "до очевидности ясная, одна: то, что помощники Ваши уверяют Вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и Ваше спокойствие и безопасность". И далее: "Удивительно, как Вы, свободный, ни в чем не нуждающийся человек, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать, или допускать делать столько зла". Таким образом. Толстой поставил в вину царю лишь следование "ужасным советам". Бесхребетность, расслабленность иногда приписывал своему шефу Витте: "Николай II имеет женский характер... Только по игре природы, незадолго до рождения, он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины". И со страниц старой буржуазно-либеральной публицистики Николай II встает как правитель-размазня, самодержец-непротивленец, изредка - унылый кретин-неудачник, которому просто не везло. Его изображали "Антоном Горемыкой на троне", называли чеховским Епиходовым, которого преследуют несчастья. Даже в лучших образцах ранней советской публицистики он представлен столь ничтожной, почти исчезающей величиной, сии как бы вовсе и не было. Литературный блеск фельетона "Николай", написанного Михаилом Кольцовым в 1927 году, не может искупить допущенные автором преувеличения, которыми фактически снимается с Романовых ответственность за содеянное ими. Ссылаясь на М. Н. Покровского, который фамилию "Романовы" ставил в кавычки, М. Е. Кольцов писал: "Кавычки. В кавычках ничего. Пустые кавычки. Как шуба без человека. Как пустые шагающие валенки, приснившиеся Максиму Горькому". По замечанию Кольцова, "ко дню Февральской революции Романовых не было". Точнее: "Царя не было. Николая Второго не было. Вот уж подлинно: тот, кого не было". Можно ли, по крайней мере, считать бывшим царский режим? Да, "был режим. А кроме режима? Ничего. Прямо ничего. Нуль. Как у Гоголя в "Носе" - пустое, гладкое место". Эту свою мысль автор подчеркнул также уравнением последнего Романова с игрушкой "фараонова змея". Игрушка - миниатюрный конус, из которого, если поджечь его, выползает небольшая серая змея из пепла. "Лежит совсем как змея. Пока не дотронешься до пепла пальцем. Тогда вмиг рассыпается". Власть Николая, по мнению автора, и была змеей из пепла. Не удивительно, что трудовые массы России, свергнув царский режим, о нем "немедленно после февральского переворота забыли": как человек, "спросонья запустивший сапог в крысу, чтобы, подняв сапог, взяться за настоящие свои дневные дела". Но ведь после свержения царизма трудящимся массам России пришлось включить в "настоящие свои дневные дела" длительную вооруженную борьбу против Корнилова, Краснова, Каледина, Деникина, Колчака, Врангеля и других царских генералов - главарей контрреволюции и поборников монархической реставрации в России. И многие годы после гражданской войны белоэмигрантский монархический стан поставлял фашизму и международной контрреволюции самых свирепых террористов-диверсантов и убийц, таких, как мстившие за "царя-батюшку" Конради (он стрелял в Воровского в Лозанне в 1923 году) и Каверда (стрелял в Войкова в Варшаве в 1927 году). "Тот, кого не было" в действительности существовал. И был у него под руками пульт власти, у которого он двадцать три года хлопотал и орудовал. Не раз складывались острые, рискованные ситуации, тогда маленький ростом и духом самодержец терялся, проявлял нерешительность и колебания, переходя от возбуждения к апатии. Не раз подталкивали его супруга и Распутин; внушали волевое усилие сановники и царедворцы. И все же он был далек от роли пешки. Он знал, что делал, и хотел того, что делал. Под внешним покровом безразличия и пассивности таилось понимание своей определенной роли. На пути к цели он способен был проявить и энергию, и изобретательность. Эту энергию придавали ему глубоко сидевший в нем обскурантизм, его органическая и непримиримая враждебность ко всему, что шло от исторической новизны, от прогресса и свободомыслия. И дело было не только в том, что он верил в провиденциальное назначение системы самодержавия, стремясь сдержать данную отцу клятву о бескомпромиссном охранении ее устоев. Он сам, по самой сути своей личности, питал острую ненависть ко всему яркому и свежему, что несла с собой современность. Всякое движение сил, олицетворявших идею свободы и человечности, отождествлялось для него с угрозой его личной безопасности и благополучию его семьи. Коль скоро представление о полезном или вредном для самодержавия и для него лично утвердилось в нем, он мог приступить к действию с решимостью, переходившей в ожесточение. Перед лицом крамолы или либерализма, в которых прежде всего усматривалась угроза его единоличной власти, а следовательно, и его личной безопасности, он не знал ни колебаний, ни пощады. Без следа улетучивалась сентиментальность, как рукой снимало его внешнюю благовоспитанность, которую, несмотря на причиненные ему к концу службы обиды, превозносил Витте. "Император Николай II, - писал Витте, - обладает особым даром очарования. Я не знаю таких людей, которые, будучи первый раз представлены государю, не были бы им очарованы; он очаровывает как своей сердечной манерой, обхождением, так и в особенности своей удивительной воспитанностью... Мне в жизни не приходилось встречать по манере человека более воспитанного, нежели наш император". При подавлении "всякого движения жизни в народе" Николай мог проявить и силу характера, и последовательность, и неутомимость. За двадцать три года своего правления он ни одной существенной позиции в системе своего тиранического единовластия не сдал, ничем из унаследованного не поступился, ничего против своей воли не признал, ни с чем, лично им отвергаемым, не согласился. То немногое, что с перепуга отдал, при первой возможности отнял; пережив в октябре 1905 года страх и унижение чуть было не состоявшегося бегства из России, в дальнейшем мстил революционерам и демократам изощренней, чем когда-либо прежде. Но за его мстительным упорством никогда не было широты тактико-стратегического замысла; его реакция на опасность была упрощенной и односложной; в его представлениях о противнике отсутствовал кругозор. Дегенеративное измельчание династии на последнем этапе ее властвования породило невиданный в ее трехвековой истории административно-управленческий примитив. По замечанию одного публициста тех лет, у рычагов управления империей Николай II напоминал человека, который взялся решать задачи по интегральному исчислению, зная только таблицу умножения. Ни у какого другого правителя из рода Романовых личный отклик на явления государственной и общественной жизни не был столь мелким, как у Николая II. Едва ли не главная движущая пружина его побуждений - беспокойство за себя и свой престол; основная реальность, им учитываемая, - физическая сила; наиболее почитаемые им средства внутренней политики - экзекуции, травля и устрашение. Приспособиться к новым условиям исторической обстановки он не может и не хочет. Он не в состоянии приноровиться к Государственной думе, которую сам "даровал", и притерпеться хотя бы к ее буржуазно-националистическому большинству, которое высказало ему столь много верноподданнического почтения. Запуганный в детстве убийством деда, в отрочестве - деспотизмом отца, в первые месяцы царствования - нахрапом горластых фанфаронствующих дядьев, маленький последний самодержец, придя в себя, вознамерился, в свою очередь, запугать Россию, взяв ее за горло. Вдохновляемый сим идеалом царствования, с детства навеянным ему Победоносцевым, и стал Николай править стосорокамиллионной державой. Перешагнув через ходынские волчьи ямы, двинулся дальше. Из сумрачных углов Зимнего пошли один за другим во внешний мир высочайшие манифесты и указы, неизменно начинавшиеся с местоимения "Мы"... "Мы, Николай Второй..." Все сущее в империи делилось для него на "мы" и "они". Понятие "мы" включало: самого помазанника божия, его семью, великих князей и княгинь; затем - обступившую их плотную толпу сановников, жандармских начальников и фрейлин, придворных анекдотистов и собутыльников, фокусников и конюших; в этих рамках - украшение и гордость двора: немецкие советники и усмирители, которым Николай II на протяжении всей своей государственной деятельности доверял стойко и непоколебимо. К разряду же "они" относились все остальные жители империи, олицетворенные в его глазах кухаркиным сыном, которого князь Мещерский рекомендовал драть по поводу и без повода - в три темпа." Относившиеся к категории "мы", в их числе и бранденбургские полицмейстеры, воплощали собой патриотизм. Зачисленные в категорию "они" сто сорок миллионов подданных были им с первого дня правления заподозрены в государственной измене. С этой позиции, спутав новый век с эпохой испанского герцога Альбы и курляндского герцога Бирона, он сделал заявку на всесилие и величие, обнаружив при этом лишь банальность, незначительность и отсутствие воображения. По отзыву современника, Николай был "средний, не особенно сильный, не особенно интеллигентный человек, вознесенный судьбой на сверхчеловеческую высоту, выработавшийся в самоуверенного невежду, совместивший тряпичность души с упорством, а темноту свою - с нежеланием соприкасаться с жизнью и видеть жизнь" (3). (1) Примечание к переводу книги Мабли "Размышления о греческой истории" (1773 год). (2) Hanns Manfred Heuier. Die Wahrheit Uber den Mord der Zarenfamilie. Bunte Illustrierte (Offenburg- Baden). N 8-19, II-V, 1965 (3) К. Н. Успенский. Очерк царствования. Издание журнала "Голос минувшего". Москва, 1917 ТАЩИТЬ И НЕ ПУЩАТЬ В небольшом домике на берегу моря царь подписал манифест о даровании свобод. За умолкшими фонтанами и поредевшим парком, под шорох волны и осеннего ветра несколько человек спорили в прибрежном петергофском коттедже с раннего утра. Дядья наседали на Николая и переругивались между собой. Спорили, есть ли в России революция. Сошлись на том, что наступила ли она или только надвигается, надо сманеврировать, выиграть время, собраться с силами - авось удастся удушить бунт в зародыше. Горячились Николай Николаевич, прозванный Длинным, и Алексей Александрович, известный в Петербурге гурман и гуляка. Оба теснят царя к письменному столику, где на раскрытом бюваре ждет его подписи бумага с заготовленным текстом. Но он отказывается и упирается. Он на это не пойдет. Подпись свою на таком документе он не поставит. Никаких послаблений. Никаких свобод. Не просите и не уговаривайте. Напрасная трата времени. Снова, в который раз, выступает вперед и нависает над племянником Длинный. Бегает по кабинету, рассыпая на ходу не совсем деликатную словесность, Владимир Александрович. Уступка эта ненадолго, повторяют они. Это не уступка, а уловка. Надо схитрить и извернуться, иначе все пропадет. Отказывается. Надолго ли, ненадолго - все равно. Не расположен. Папенька такого не наказывали. Напротив, они завещали не поддаваться. Ни прямой крамоле, ни юлящему либерализму. Их наказ был иной - по будочнику Мымрецову: тащить и не пущать. К полудню уговаривающие обмякли. Но прибыло из Петербурга подрепление: Витте, глава правительства, он же один из авторов проекта Манифеста. На ходу выскочив из коляски, побежал вниз по парку, по опавшей листве. Снова в коттедже уговоры. Под шум прибоя и ветра бархатно журчат круглые, настойчивые речи Сергея Юльевича Витте. - Я вам не советую, - говорит он Николаю, - ходить на ненадежном судне по открытому океану. Переждите грозу в гавани. Эту паузу выжидания дает вам манифест о свободах. Переждав в тихой гавани непогоду, вы сможете взять прежний курс. У вас снова будут развязаны руки. Ho реакция та же: нет! Ни в какую. Его желание иное: не отступать перед крамолой; навалиться на нее с силой утроенной, удесятеренной. Пойти на нее огнем и мечом. Подписи не будет. Льгот и попустительства не будет. Он не такой. Его принимают за кого-то другого. Теперь, кажется, увядает и Сергей Юльевич. Но осталась у него еще не выложенная карта: последние известия, привезенные из правительственной канцелярии. Он считает своим долгом довести до сведения его величества: а) что общее число бастующих по империи перевалило за миллион, а бунтующих в деревне - за три миллиона; б) что число разгромленных крестьянами помещичьих имений достигло двух тысяч; в) что отмечены первые бунты в армейских корпусах, возвращающихся с Дальнего Востока; г) что если выступления мастеровых, мужиков и возвращающихся из Маньчжурии солдат сольются воедино, а маневр с манифестом не состоится, его величеству с семьей, возможно, придется эмигрировать из России; д) о последнем свидетельствует поступивший из Берлина запрос: не желает ли его величество, чтобы на случай необходимости выезда был послан к Петергофу в его распоряжение германский эскадренный миноносец? Пауза. Молчание. Пять минут. Десять. Кажется, попадание. Дошло. Он что-то понял. Похоже, он уловил, каков выбор: манифест - или германский крейсер. Пожалуй, лучше манифест. С миноносцем подождем. "Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, и подписал... Не у стола, стоящего на возвышенности, где он принимает доклады, а у стола, стоящего в середине комнаты, за которым он занимается" (1)... Такого в его практике еще не бывало. Подумать только, какое унижение. Ему пришлось собственной подписью скрепить грамоту о предоставлении прав своим подданным - конечно, "ранее вставши, чтобы перекреститься". До сих пор его обычаем были иного рода санкции, резолюции и повеления. Они засвидетельствовали перед современниками и потомками, что в Российской империи самым последовательным, упорным и бескомпромиссным стражем царизма был сам царь. В таком упорстве тихий и почти застенчивый Николай превзошел всех в своем окружении: премьера и министров, генералов и казначеев, дядьев и кузенов, сенаторов и священнослужителей, и даже самых ревностных из своих слуг - кудрявых молодцов из "Палаты Михаила Архангела". Таков он был до 17 октября и после; в начале царствования и в конце; в препирательствах на петергофском взморье и несколькими годами раньше, когда с другого взморья, крымского, в порядке своей "социальной педагогики", принялся поучать царя здравомыслию и благоразумию Л. Н. Толстой. Случалось и прежде в истории России: писатели пытались "оздоровляюще" повлиять на царей - достаточно вспомнить А. И. Герцена и Александра II. Толстовское обличение в адрес последнего самодержца стоит рядом с герценовскими обличительными обращениями к "царю-освободителю". Сколь иллюзорной ни казалась бы там и здесь преследуемая цель повернуть, изменить образ мыслей и действий самодержца, - меньше всего было в этих действиях наивности, диктовались они только болью за терзаемый царизмом народ. Движимые жгучим к нему состраданием, авторы этих обращений готовы были добиваться облегчения его участи пусть даже путем ходатайства за него перед царем. И Герцену, и Толстому хотелось думать и верить, что царь, если его уговорить, сможет и пожелает что-нибудь сделать для простых людей. С трудом писал Толстой свое послание к Николаю II. В Гаспре тяжело болел, чувствовал себя умирающим. Напрягая последние силы, отдавал себя захватившему его делу, о котором его старший сын Сергей впоследствии писал: "Несмотря на свои страдания и слабость, отец... даже диктовал. В конце декабря (1901 года) он написал письмо Николаю II с призывом уничтожить тот гнет, который мешает народу "высказать свои желания и нужды"... уничтожить земельную собственность... 16 января была закончена последняя редакция этого письма и отослана через великого князя Николая Михайловича. 28 января Николай Михайлович телеграфировал, что письмо его передано царю". (С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, 1965 г.). Вероятно, адресата ошеломили уже первые два слова, которыми начиналось письмо. "Любезный брат!"-такую, на первый взгляд, странную форму обращения к Николаю II избрал Толстой. И сразу вслед за этим пояснение: "Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку-брату... Мне не хотелось бы умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о том... какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь". Из дальнейших строк адресат мог без труда уяснить себе, что именно думают в Гаспре как о его теперешней деятельности, так и о видах на продолжение чинимого им зла. Толстой говорит самодержцу о бессмыслице самодержавия вообще, о несправедливости привилегий и самоуправства поддерживающих самодержавие паразитических классов - в частности. Он советует царю, во-первых, отказаться от единоличной власти; во-вторых, провести отчуждение помещичьей земли и передачу ее крестьянам. "Самодержавие, - поучает Лев Николаевич царя, - есть форма отжившая"; в ее основе лежит идея "такого неисполнимого намерения, как остановка вечного движения человечества". Лгут те охранители царского строя, которые в оправдание свое заверяют, будто "останавливая всякое движение жизни в народе, они обеспечивают благоденствие этого народа". Каково благоденствие, могли бы засвидетельствовать "те сто миллионов, на которых зиждется могущество России", но которые "нищают с каждым годом" и доведены до того, что "голод стал нормальным явлением" Берегитесь взрыва, предостерегает царя Толстой, подумайте и о своей личной безопасности: не дожидайтесь чтобы накатывающийся воз ударил по ногам. Не следует поддаваться и иллюзии обожания, которым как будто окружают самодержца толпы верноподданных, - это самообман. "Эти люди, которых Вы принимаете за выразителей народной любви к Вам суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный Вам народ, как, например, это было с Вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа, но весь народ состоял из переодетых городовых". Ответить "Льву Великому" Николай маленький счел ниже своего достоинства. Призывы Толстого оказались адресованными глухонемому. Позднее, когда писатель окончательно убедится в безрезультатности своих обращений к царю и его помощникам (Витте, Столыпину), он скажет в домашнем кругу: "По крайней мере я все сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно". Правда, потом Николай принял для частной беседы сына писателя. Льва Львовича. Тщетно пытался тот завязать диалог на темы, затронутые в гаспринском письме. Николай разговора не поддержал. Он угрюмо, почти раздраженно сослался на свое обещание, данное в Ливадии умирающему отцу, и на присягу, принесенную в московском кремлевском Успенском соборе в день коронации. Льву Толстому-младшему ничего не оставалось, как посвятить остаток времени популяризации других призывов своего родителя: не курить, не пить и не убивать животных. Пояснения по этим тезисам Николай выслушал спокойнее, с любопытством и даже не без видимого удовольствия, хотя потом не бросил ни пить, ни курить, ни стрелять животных и птиц - например, ворон, пальба по которым была едва ли не главным его развлечением. Кончилась эта толстовская попытка "просвещения разбойников" тем, чем она только и могла закончиться, то есть ничем. Убедившись в таком результате, Толстой, вопреки всем своим проповедям о всепрощении и безотчетной любви, проникается острым чувством гнева и личной враждебности к Николаю. Тот, кого он назвал "любезным братом", впредь в беседах и письмах клеймится как "малоумный гусарский офицер", а под конец назван "палачом" и "убийцей". Охотно воспроизводит Лев Николаевич перед своими друзьями самые резкие оценки деятельности царя, доносящиеся из низов народных: "Софья Андреева, - рассказывает он однажды, - имела счастье встретить оборванца, который ей сказал: "То был царь Николай Палкин, а теперь у нас Николай Веревкин. Ну, да мы до него доберемся"". Об этих настроениях Толстого царь знал (от охранки, агенты которой таились даже среди домашней прислуги писателя). И, узнавая, выше своего мелкокалиберного рефлекса на масштабные явления так и не поднялся. Не смог выше приподняться ни при жизни яснополянского гиганта, ни после того, как в астаповском пристанционном домике перестало биться великое сердце. На докладной Столыпина о смерти Толстого царь надписал: "Господь бог будет ему милостивым судьею". "Накатывающийся воз" бьет по ногам все сильней. Стачки в городах, нападения крестьян на помещичьи усадьбы все чаще перерастают в вооруженные столкновения с властями. Боясь потерять все, помещичьи лидеры призадумались, не пожертвовать ли частью. К концу 1905 года в их кругу родился проект закона об отчуждении некоторой части помещичьих и государственных земель для распределения (за компенсацию) среди крестьян. Основным автором проекта был главноуправляющий земледелием и землеустройством Кутлер, соавторами - профессор-экономист Кауфман и директор департамента государственных имуществ Риттих. Это немецко-петербургское трио наметило к изъятию и передаче двадцать пять миллионов десятин пахотных земель. Исходило оно не из интересов крестьянства, а из стремления экономики укрепить крупные латифундии, более усваивавшие капиталистический способ сельскохозяйственного производства. Маневр вполне благонамеренный, но необычный по заходу и масштабу, и именно поэтому он показался царю подозрительным. Несмотря на то, что Кутлер и его коллеги спланировали взыскание огромных выкупных платежей, общей суммой превосходивших даже те платежи, какие были взяты с крестьянства после реформы 18G1 года; несмотря на то, что к передаче крестьянству намечены были преимущественно "земли, впусте лежащие, а также земли, обычно сдаваемые владельцами в аренду", - Николай, несмотря на все это, проект отклонил. На докладе Витте по этому делу он начертал: "Частная собственность должна оставаться неприкосновенной". Вслед за чем (на другом документе) появилась вторая резолюция: "Кутлера с должности главноуправляющего сместить". 5 декабря 1908 года председатель Совета министров П. А. Столыпин произнес с трибуны Государственной думы речь в защиту аграрной реформы, направленной на укрепление в деревне позиций помещиков и кулаков. Отвечая на утверждения думской оппозиции, что разработанная и осуществляемая им реформа ведет к дальнейшему разорению и закабалению трудового крестьянства, Столыпин заявил: "Когда мы пишем закон для всей страны, необходимо иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых". И далее - снова: "Мы ставим ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных". По данным Столыпина "таковых (то есть "разумных и сильных") насчитывается в России около полумиллиона домохозяев". Прогрессивная и либеральная пресса тогда отметила, что под "разумными и сильными" Столыпин подразумевает не полмиллиона крестьян, а "сто тридцать тысяч бар", которых он хочет защитить от крестьянства. Результат не заставил долго ждать себя. Из общин выделились на отруба только двадцать пять процентов дворов. Половина всей земли, переданной этой части крестьянства (одна и три десятых миллиона хозяйств), так или иначе ушла в руки того же кулачества. Относительная доля неимущих и безземельных в сельском населении после реформы еще больше возросла: к 1910 году она составляла две трети всего крестьянства. Не получилось, таким образом, ни расширения собственнической базы помещичье-кулацкого господства в деревне, ни отвлечения массы крестьянства от революционной борьбы. Когда к царю попала докладная записка Кривошеина с некоторыми из этих итоговых данных, он надписал на ней: "Не слишком ли много льгот и удобств? Боюсь, все это только балует и развращает". Разоренную помещиками и кулаками деревню периодически постигает тяжкое бедствие - голод. В пораженных голодом губерниях мучаются миллионы бедняков, многие погибают. "От просящих хлеба ни в деревне, ни в усадьбе нет прохода. Окружают толпой. Картина душераздирающая... Развились в сильной степени болезни: оспа, тиф и цинга" (2). Это пишет в своем дневнике В. Н. Ламздорф. Конечно, царь-батюшка удручен, не спит ночами, ему стыдно и больно? Как бы не так. Наблюдающий его с ближней дистанции сановник "в ужасе от того, как относятся к бедствию государь и интимный круг императорской семьи. Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу он говорит о нем почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеется над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь... Эта точка зрения, по-видимому, разделяется всей семьей..." "Ужас" впечатления, вынесенного из царского дворца, Ламздорф приписывает своему тогдашнему начальнику, министру иностранных дел Гирсу. На первый взгляд может показаться, что вместе с Гирсом "ужасается" и его заместитель Ламздорф. В действительности последний вторит августейшему шефу обоих - царю, считая, как и он, что спасение умирающих с голоду "деморализует" умирающих. Ламздорф записывает: они, то есть "громадное большинство крестьян и рабочих", гоняются за пособием и получают его даром, "вместо того, чтобы работать и пособие это заслужить". Такой непорядок, по мнению автора, страшнее самого голода: "Благотворительность такого рода может в конечном счете привести к более значительным и еще более непоправимым бедствиям, чем сами последствия неурожая, от которого пострадала большая часть России". Со всех концов страны идут в Петербург просьбы: наладить организованную помощь голодающим. Царь и правительство ссылаются на нехватку средств в казне. Возникает проект: за шестьдесят миллионов рублей наличными продать зарубежным банкам права на военную контрибуцию, взыскиваемую с Турции, и вырученные деньги обратить на закупку хлеба для голодающих. Ни один банк на сделку не согласился. Выдвигается новая идея: открыть по империи широкую благотворительную кампанию. Петербургский "Правительственный вестник" публикует призыв к пожертвованиям. Далеко не все и в сановных кругах уверены, что эта кампания сколько-нибудь серьезно облегчит положение. "Слухи, будто бы пожертвованы миллионы рублей государем из удельных сумм в пользу голодающих, ложны... Устроена благотворительная лотерея... Применение такого крайнего средства, чтобы добыть мизерную сумму в пять миллионов, подвергается всеобщей критике... Если такого рода лотереи обыкновенно имеют деморализующее влияние, то что будет с этой, с купонами в один рубль?.. При этом нет никакого контроля над расходованием собранных сумм, и в разных местах уже совершены значительные растраты" (Ламздорф, Дневник, стр. 207-208). Все же силами общественности кое-что существенное было сделано Добровольцы и активисты из самого народа собирали по стране деньги, закупали и отправляли в бедствующие районы хлеб, открывали на местах столовые (много хлопотал, душевно страдая, Л. Н. Толстой). Но и общественности вставляли палки в колеса те же чиновники, которые сами в помощь голодающим ничего сделать не хотели и не сделали. Отличился по этой части некий полковник фон Вендрих, приближенный царя, в то время инспектор министерства путей сообщения (позднее - заместитель министра путей сообщения). Посланный особоуполномоченным в пострадавшие районы, он дезорганизовал грузовое движение на центральных железнодорожных магистралях, загнал в тупики одиннадцать тысяч вагонов с зерном; на загроможденных путях намокли и стали загнивать шесть с половиной миллионов пудов ржи и пшеницы. Когда о поведении фон Вендриха доложили царю, он раздраженно возразил: "Не говорите о нем вздора, это достойный офицер". И добавил: "Всяких побирающих всегда будет много, а таких верных людей, как Вендрих, раз, два - и обчелся". Мало было обречь на нищету и голод сто миллионов - их надо было еще удержать в невежестве и темноте. Пока крестьянин темен и плохо разбирается в причинах своих бедствий рассчитывали его эксплуататоры, oн даже погибая с голоду, будет кланяться им в ноги. Ему, утверждали они, исторически свойственно поддерживать, подпирать основы консерватизма и монархической старозаветности, и он таким останется, если держать его подальше от школы и грамоты, не давать ему в руки простого букваря. За несколько месяцев до бурных сцен в приморском коттедже, с 19 по 26 июля 1905 года, в Большом Петергофском дворце проходит "Особое совещание" с участием высшей царской элиты, главных сановников империи (3). Обсуждаются планы учреждения Государственной думы, разработанные С.Ю. Витте, А. А. Будбергом и А. Г, Булыгиным. Суть и смысл намечаемого: попытаться отвести от самодержавия грозовые разряды нарастающей революционной бури, приоткрыв клапан в виде "народного представительства". В зале второго этажа, обращенном настежь распахнутыми окнами к фонтанам и взморью, разместились пять великих князей и сорок четыре сановника, вызванные из Петербурга по списку, составленному царем. Прямо перед ним сидят в креслах самые доверенные его лица: обер-прокурор синода К. П. Победоносцев; старейшинa Государственного совета статс-секретарь Эдуард Фриш; член Государственного совета Оттон Рихтер; статс-секретарь барон Юлиус Икскуль фон Гильденбрандт; главноуправляющий Императорской канцелярией барон А. Будберг; министр иностранных дел граф В. Н. Ламздорф; военный министр А. Ф. Редигер; министр двора и уделов барон Б. В. Фредерикс; главноуправляющий землеустройством и земледелием П. X. Шванебах; управяющий делами Комитета министров статс-секретарь барон Э. Ю. Нольде; член Государственного совета статс-секретарь А. Г. Тимрот; председатель департамента Государственного совета Н. Герард. Несколько поодаль за ними - братья Треповы; министр внутренних дел гофмейстер А.Г.Булыгин; сенатор и гофмейстер граф Бобринский; князь А.А.Ширский-Шахматов; статс-секратарь Танеев (отец пресловутой фрейлины А.А. Вырубовой); член Государственного совета генерал граф А. П. Игнатьев; член Государственного совета и председатель Совета объединенного дворянства сенатор А. А. Нарышкин; сановники В. Н. Коковцев, А.С. Стишинский, Н. М. Павлов, В.В.Верховский и другие. Председательствует Николай II. Открыв первое заседание, он предупреждает участников о необходимости хранить "абсолютную и строгую тайну" осуждения от начала его до конца (4). Председательствующего интересует вопрос: будет ли у проектируемой Думы возможность покушаться на его единовластие? Просит слова Шванебах. Он приводит теологический аргумент. "Ваше величество, - обращается к председательствующему, - сам господь бог подчиняется законам, которыми его же премудрость управляет вселенной... Ваш закон, вы его и истолкуете. Мы не допустим, чтобы Дума вас ограничила". Царь заключает: "Хорошо, мое самодержавие остается как встарь". Следующий вопрос: куда должен быть включен тезис о незыблемости Самодержавия - в манифест, которым царь известит страну об учреждении Думы, или в конституционный закон, на основе которого она будет создана? Выступающие считают, что это все равно. Николай заявляет: "Нет, не все равно. Манифест прочтется и забудется, а закон о Думе будет действовать постоянно". И указывает: включить соответствующую формулу не в манифест, а в закон. Затем он хочет знать: упоминает ли о его особе формула ответственности депутата Думы за свою деятельность? "Прочитайте мне проект текста присяги депутата". Читают. Проект гласит: "Обещаем перед всемогущим богом исполнять возложенные на нас обязанности, как верноподданные самодержавного нашего государя". Достаточно ли крепко завинчено? Чтобы не оставалось сомнений на этот счет, он хочет сравнить запроектированную присягу депутата Думы с действующей присягой члена Государственного совета. Зачитали ему и эту. Минута раздумья, потом он заключает: "Эта формула (первая) мне нравится больше. Она короче и гораздо яснее". И указывает: "Считать принятым первый текст". Теперь, когда уточнено главное, то есть касающееся его божественной личности, можно перейти к сути дела. Ставится на обсуждение вопрос: кто может избирать и быть избираемым в Думу? А. С. Стишинский напоминает участникам совещания, что статья 54-я будущего закона преграждает доступ в Думу лицам, "не знающим русской грамоты". Поскольку подавляющее большинство жителей империи неграмотно, а особенно мало грамотных среди крестьян, возникает соображение: как, по каким нормам и на каких условиях предоставлять им активное и пассивное избирательное право? Завязывается дискуссия, в центре которой оказывается проблема народного просвещения вообще. Стишинский заявляет: - Понятие грамотности слишком условно и допускает весьма противоречивые толкования. Среди деревенских стариков весьма мало грамотных, а они-то, наиболее почтенные и опытные люди, не будут иметь возможности явиться в Думу представителями своего сословия. Стишинского поддерживают Шванебах, Будберг, Нарышкин и Павлов. Нарышкин: - Ваше величество, господа, я вынес глубокое убеждение в том, что неграмотные мужики, будь то старики или молодежь, обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые из них проникнуты охранительным духом, обладают эпической речью. Грамотные же увлекаются проповедуемыми газетными теориями и сбиваются с истинного пути. Булыгин: Нельзя допускать в Думу таких членов, которые не в состоянии прочесть печатные материалы по тому или иному вопросу, рассматриваемому в Думе. Коковцев: - Всем известно, что деревенские старики "судят по душам". Но ведь не для этого крестьяне будут призваны в Думу, и не следует чересчур увлекаться желанием выслушать в ней эпические речи неграмотных стариков. Члены Думы должны уметь разобраться, по возможности самостоятельно, в предлагаемых на их обсуждение делах и бюджетных вопросах. Иначе они будут только пересказывать эпическим слогом то, что им расскажут и подскажут другие. Верховский: - Члены Думы при своем вступлении в нее должны подписывать присягу. Значит, они должны, по крайней мере, уметь написать свою фамилию. Нарышкин: - Они будут ставить три креста, или за них будут подписывать присягу другие сочлены... Неграмотность не мешает совершению крестьянами гражданских актов. Неграмотные старшины гораздо лучше справляются со своим сложным делом, нежели знающие грамоту. Николай: - Я согласен с тем, что такие крестьяне с цельным мировоззрением внесут в дело больше здравого смысла и житейской опытности. Павлов: - Грамотных следует считать нравственно испорченными и совращенными с пути истинного. Это плевелы. Ибо что такое сама по себе грамота? Среди чтимых православной церковью святых есть один пустынник, не знавший грамоты. Слава о нем разошлась по всему миру и достигла Афин. Два мудреца спросили святого: "Неужели ты неграмотен?" А он им ответствовал: "Скажите мне: человек для грамоты или грамота для человека?" И мудрецы поклонились ему в ноги. Вот вы и отвертывайтесь от такого человека, не допускайте его в члены Думы. Царь выносит решение, о котором в протоколах Петергофского совещания гласят строки: "Его императорское величество: Может быть, и в самом деле лучше исключить статью 54 на первое, по крайней мере, время. Пойдем далее". Итак, насчет вредоносности грамотеев все ясно. А как по части других сомнительных элементов - например, интеллигенции, которая оное зло грамотности распространяет? А как быть с рабочими? С инородцами? От имени группы членов Государственного совета, включающей Будберга, Бобринского, Нейгардта, Герарда и Рихтера, делает заявление Нарышкин: - Председатель Комитета министров высказался за дарование избирательных прав довольно многочисленному классу фабрично-заводских рабочих. Он... выставляет мотивом признаки серьезного брожения между рабочими... Не могу не указать, что есть еще не коренной слой населения, преимущественно городского, который однако, облекается (по проекту закона) упомянутыми правами. Это интеллигенция, не владеющая имущественным цензом, а платящая только налоги, промысловый и квартирный. Я возражаю против допущения к выборам этих квартиронанимателей, опасаясь, что таким путем проникнут Думу весьма нежелательные элементы. Решение принимается царем в согласии с мнением этой группы. Утвержденный им вскоре после петергофских дискуссий избирательный закон от 6 августа 1905 года рассортировал население империи по трем равным куриям: землевладельческой, городской и крестьянской. Последней в виде милости было заранее отведено в Думе пятьдесят одно из четырехсот двенадцати депутатских мест. Рабочие, батраки и ремесленники лишались избирательных прав. Не допускались к выборам все женщины, все мужчины моложе двадцати пяти лет, а также учащиеся, военнослужащие и "бродячие инородцы". Под давлением событий пришлось вскоре перестроиться на ходу. В дeкабре того же года Николай утвердил разработанный Витте новый избирательный закон, который в основном оставлял в силе положения старого, добавив пункт: учреждение 4-й, рабочей курии, при многостепенном голосовании, при условии проживания избирателя (рабочего) в определенной местности не менее шести месяцев. По этому закону один выборщик приходился на пятьдесят тысяч рабочих, на тридцать тысяч крестьян, на семь тысяч буржуа и на две тысячи помещиков; или, в другом пересчете, один голос помещика значил столько же, сколько три голоса буржуа, пятнадцать голосов крестьян или сорок пять голосов рабочих. Но и это соотношение не удовлетворило Николая. Избранная и на такой основе первая Дума оказалась для него слишком левой, а вторая - левее первой. 3 июня 1907 года правящая группа, в нарушение ею же установленного закона, разогнала Думу. Помеченный тем же числом новый избирательный закон ввел еще более вопиющее соотношение: один голос помещика =четырем голосам буржуа=шестидесяти пяти голосам мелкой буржуазии=двумстам шестидесяти голосам крестьян=пятистам пятидесяти голосам рабочих. В ходе последовавших на этой основе выборов две трети избирательных бюллетеней получили помещики и крупные буржуа, насчитывавшие (в европейской части страны) меньше одного процента населения; в результате подавляющее большинство мест в Думе оказалось захваченным группами крайней реакции, в том числе обширной фракцией монархистов-черносотенцев. Событиям 3 июня 1907 года предшествовала провокация, организованная Столыпиным. Примерно месяцем раньше (7 мая) он объявил в Государственной думе и Государственном совете, будто располагает данными о заговоре с целью убийства царя, великого князя Николая Николаевича и его, Столыпина, и что террористы задержаны полицией. Через три недели (1 июня), рассчитывая отвлечь внимание от начавшихся дебатов по аграрному вопросу, Столыпин на закрытом заседании Думы повторил свое измышление, обвинил социал-демократическую фракцию в причастности к заговору, потребовал лишить шестьдесят пять ее членов мандатов, а шестнадцать депутатов арестовать. Кадетское большинство Думы, боясь возражать, приняло трусливое решение: образовать комиссию для рассмотрения этих требований. Столыпин не стал ждать разбирательства в комиссии. В ночь на 3 июня были арестованы социал-демократические депутаты (впоследствии отправленные на каторгу и в ссылку). 3 июня Дума была распущена, объявлено о новом избирательном законе. Фактически совершился государственный переворот, ознаменовавший окончательное удушение первой русской революции, наступление мрачной полосы столыпинской реакции. Ни большого, ни малого повода не упускал Николай, чтобы укрепить дух самодержавия. Екатеринославский губернатор в очередном отчете о своей деятельности запрашивает: обоснованно ли предположение, что административные органы на местах будут лишены прав судебной власти, то есть - что они не смогут и далее пользоваться правом по собственному усмотрению преследовать и карать? Резолюция Николая: "Об этом и речи быть не может". Полтавский губернатор в одном из своих годовых отчетов замечает, что, хотя существует разница между программами церковно-приходских и земских школ, его, губернатора, тщанием обеспечено единство, так сказать, идейной базы: "и там и здесь преподавание ведется на одной общей основе православия и преданности царю". Николай пишет на полях: "В сохранении этих начал, присущих каждому русскому сердцу, зиждется залог настоящего развития у нас народных масс". Тамбовский губернатор в годовом отчете ставит вопрос, не пришло ли время сузить его контроль за содержанием преподавания в школах, во всех ли школах такой полицейский присмотр нужен? Резолюция Николая: "Не сужать, а еще больше расширить права губернаторов по наблюдению за средними учебными заведениями всех ведомств". Олонецкий губернатор в годовом отчете сообщает, что стараниями земств в подведомственных ему районах "открыты еще сто семнадцать народных школ". Подчеркнув эти слова, Николай надписывает: "Излишняя торопливость в этом направлении совсем нежелательна". Вологодский губернатор в отчете сообщает, что готовится открытие в губернии новой гимназии. Резолюция царя: "Ни в каком случае не гимназию, а разве что техническое училище". Тот же губернатор сообщает, что земства стремятся сократить кредиты на содержание церковно-приходских школ, добиваясь перераспределения средств в пользу школ народных. Резолюция Николая: "Это мне сильно не нравится". Школ поменьше, церквей побольше; не парламент (хотя бы буржуазный), а филиал черной сотни; не Лев Толстой, а фон Вендрих; не помощь голодным, а защита обжирающихся от мрущих с голоду - это и был путь императора всероссийского "к каждому русскому сердцу". Личность в общем скудная и шаткая, он в острые периоды борьбы с собственными подданными обнаруживал и неутомимость, и инициативу. Сквозь внешнюю оболочку благовоспитанной деликатности и мягкости проступала унылая и вязкая злоба, нудная незатейливая жестокость. И если таков он был, осуществляя с помощью немецких подручных управление империей, вдвойне становился он таким, когда их же руками пытался сломить отказ народа от повиновения этому управлению. (1) Витте, III-48. Свои мемуары Витте писал за границей, после увольнения и фактического изгнания. Опасаясь похищения рукописей царской охранкой, он сдал их на хранение в банковский сейф в Байонне (Франция). После революции вдова Витте и кадетский лидер И. Гессен опубликовали рукопись в берлинском эмигрантском издательстве "Слово". Книга переиздана в Москве в 1960 году "Соцэкгизом". Все цитаты из воспоминаний Витте в данной работе даются по изданию "Соцэкгиза", с обозначением тома римской цифрой и страницы - арабской. (2) Рукопись дневника В. Н. Ламздорфа, цитируемого в данной книге, хранится в Историческом архиве СССР. Большая часть записей в 7 объемистых тетрадях - на французском языке, меньшая - на русском. В сериях мемуаров отдельными частями публиковались в Москве. (3) Секретные протоколы Петергофского совещания, состоявшегося в июле 1905 года. Стенографические записи. В сб. "Материалы для характеристики царствования". Издание журнала "Голос минувшего", Москва, 1917 (4) Он еще спросил у присутствующих: ввиду исключительной секретности обсуждения - следует ли, на их взгляд, вести протокол? Мнения разделились. Николай отдал распоряжение фон Гильденбрандту: обеспечить ведение стенографической записи в двух экземплярах. Спустя два месяца после совещания полный текст его стенограмм был опубликован в Германии издательством "Нейнаст". -. Авт. РУЛЕТКА СМЕРТИ Сломить сопротивление подданных, однако, оказалось делом несколько более трудным, нежели это представлялось Николаю. Трудным - потому что, как уже втолковывал ему яснополянский педагог, "скорее можно остановить течение реки, чем всегдашнее движение вперед человечества". Поскольку же Николай и его свита вознамерились "всегдашнее движение вперед" приостановить, понадобилось им для этого пустить в ход и соответственные средства, то есть - преградить движению путь "посредством всякого рода насилий, усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещений книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел" (Из того же письма Л. Н. Толстого к Николаю II). Что подразумевал автор гаспринского письма под "всякого рода дурными и жестокими делами" - детализировано так: "Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона. Армия полицейских, явных и тайных, все увеличивается и увеличивается... Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития и везде готовятся, и неизбежно будут, новые и еще более жестокие". Какие пророческие слова! Ведь Толстой написал это до 9 января 1905 года; до разрушения Пресни; до подмосковных и прибалтийских рейдов фон Мина, фон Римана и фон Рихтера; до расправ в Кронштадте, Свеаборге и Иваново-Вознесенске; до расстрела рабочих на Лене. Ныне "Ди вельт" и "Бунте иллюстрирте" особенно подчеркивают, что и до высылки, и в Тобольске Николай самолично давал уроки истории своему сыну. Да, уроки сыну царь давал, историю в какой-то степени знал (он состоял даже почетным председателем Всероссийского исторического общества). Однако г-н Хойер не рассказал нам, что же поучительного для сына извлек Николай из истории собственного царствования? Рассказал ли он своему наследнику, например, как посылал Ренненкампфа на усмирение Забайкалья, Колчака - в бунтующий Черноморский флот, фон Мина - на покорение Москвы, а фон дер Лауница - на завоевание площади под самыми окнами Зимнего дворца? Если тобольские лекции преподавателя Н. А. Романова содержали хотя бы краткое упоминание о 9 января, они, несомненно, могли заинтересовать хоть и не очень прилежного, но неглупого мальчика Алексея. В тот день, за тринадцать с половиной лет до екатеринбургского финала, царь позволяет своим немецким генералам учинить побоище на улицах столицы и на площади перед дворцом. Для этой цели вводятся в центральные и окраинные кварталы города сорок тысяч солдат и жандармов, в том числе два батальона Преображенского полка, где царь в свое время проходил офицерскую практику под начальством своего дяди Сергей Александровича и в обществе Нейгардта и Ренненкампфа. Войска и жандармерия напали на шествие рабочих (вместе с женами и детьми - до ста сорока тысяч человек), которых полицейский провокатор Гапон подговорил пойти к царю-батюшке за помощью и защитой. Первые выстрелы раздались в 12 часов у Нарвских ворот. К 2 часам дня преображенцы и семеновцы открывают огонь у Зимнего дворца, куда подошла главная колонна - огромная толпа вполне наивно, благонамеренно и даже богомольно настроенных простых людей. Солдаты и полицейские стреляют по хоругвям и иконам, поднятым над толпой; конные рубят женщин и детей шашками, топчут лошадьми, добивают раненых. Дворцовая площадь и прилегающие улицы усеяны убитыми и ранеными. Солдаты ведут огонь по верхушкам деревьев Александровского сада - туда из любопытства забрались мальчишки, чтобы лучше видеть демонстрацию; дети, расстрелянные в ветвях, падают на заснеженные клумбы... Потом идет истязание на Невском проспекте, у Казанского собора, на Морской и Гороховой улицах, за заставами Нарвской, Невской, на Выборгской. К концу дня в реестре Кровавого воскресенья значатся тысячи убитых и раненых. Николай записывает: "9 января. Воскресенье. Тяжелый день. В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных частях города: было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело". Кто разрешил, кто приказал стрелять? Запись в дневнике оставляет эти вопросы без ответа. Когда при Толстом однажды кто-то рассказал, что царь подавлен событиями 9 января, писатель усмехнулся: "Я этому не верю, потому что он лгун". И в самом деле. После слов "много убитых и раненых" он записывает через несколько строк: "Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишой (?)". И далее: "Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гуляли. Пили чай у мамы". В феврале 1912 года семейство Романовых узнает, что вспыхнули волнения на берегах Лены. В таежной глухомани, в двух тысячах верст от железной дороги, забастовали, доведенные до отчаяния жестокостями администрации, рабочие Андреевского прииска общества "Лензолото". Главные акционеры общества - царь, его мать, четыре великих князя, министры и сенаторы. К середине марта волнения распространились и на другие прииски: забастовка на Лена стала всеобщей. "Навести порядок" поручено было жандармскому ротмистру Трещенкову, памятному своими садистскими выходками еще с 1905 года, когда он участвовал в карательных набегах на Сормово и другие рабочие районы. 4 апреля, когда стачечники мирной толпой пошли к Надеждинскому прииску, чтобы еще раз поговорить с администрацией об улучшении условий труда (а заодно добиться освобождения арестованных членов забастовочного комитета), Трещенков со своим отрядом преградил им дорогу и скомандовал открыть огонь. Солдаты стреляли в толпу в упор с короткого расстояния. Двести семьдесят человек были убиты, двести семьдесят ранены. Зверское преступление взбудоражило Россию. На запрос социал-демократической фракции в Думе министр внутренних дел Макаров заявил с трибуны: "Так было, так будет". Царь не допустил предания Трещенкова суду, демонстративно распорядился выдать ему денежную награду, повысил в звании и послал на должность начальника жандармерии в Ташкент. В промежутке между этими двумя экзекуциями - на Неве и на Лене - протянулась полоса полицейско-жандармского разгула. После того как в сентябре 1905 года был подписан русско-японский (Портсмутский) мирный договор, завершивший девятнадцатимесячную войну, царское правительство поставило перед собой две задачи: а) оттянуть возвращение с Дальнего Востока войск, охваченных революционным брожением; б) оттуда же перебросить в центр страны казачьи части, пригодные для участия в усмирительных рейдах. Вторая операция оказалась почти неосуществимой: сибирская магистраль в восточной ее части была захвачена революционно настроенными солдатами и фактически вышла из-под контроля правительства. Возникает в окружении Николая II план: снарядить два отряда, которые согласованными ударами с двух противоположных сторон проломили бы заслон на дороге и дали бы возможность казачьим полкам прорваться в центральные губернии. В первых числах января вышли навстречу друг другу по железной дороге две группы: одна под командованием генерала Ренненкампфа - с запада на восток; другая, генерала Меллера (он же Закомельский), - с востока на запад. Эшелонам было задано встретиться в Чите. Ренненкампф в своем поезде отвел вагон под военно-полевой суд. Приговоры о казнях выносились на ходу эшелона. Арестованные, загнанные в вагон на одной станции, прибывали смертниками на следующую. Только первые десять заседаний суда, состоявшихся в поезде, дали семьдесят семь смертных приговоров (тут же приведенных в исполнение) и тридцать три приговора к пожизненному заключению. Такую же машину смерти на колесах вел из Харбина навстречу Ренненкампфу Меллер. Впрочем, этот зачастую предпочитал вешать и расстреливать без всякого суда. Вовсю практиковал Меллер и истязания: порол нагайками, шомполами, кнутами, розгами. Витте засвидетельствовал, что Меллер на пути своего продвижения к Чите "драл" даже железнодорожных служащих. Например, он "выдрал за ослушание несколько телеграфистов". По словам того же автора, "дранье генерала Меллера-Закомельского наверху очень понравилось", почему после этой экспедиции и "назначили его генерал-губернатором прибалтийских губерний". В конце концов заслон с дороги сбили, дорвались с обеих сторон до Читы. Опричнина в центральных губерниях получила подкрепление. С помощью казачьих частей, переброшенных из Маньчжурии, были подавлены очаги вооруженного сопротивления рабочих в важнейших промышленных районах страны. В частности, были сокрушены опорные пункты восстания в Московском промышленном районе, где с осени 1905 года свирепствовала другая команда усмирителей: фон Мина, фон Римана и Дубасова. Образчики той же практики в центре империи. Полковник Г. А. Мин, с 1904 года командир лейб-гвардейского Преображенского полка, в 1905 году неоднократно выводивший солдат на улицы Петербурга для разгона демонстраций и избиения рабочих и студентов, в конце 1905 года был послан с полком на подавление вооруженного восстания в Москве. Даже Витте, в то время глава правительства, отметил, что Мин в карательном походе на Москву проявил "поистине животную жестокость". Им же, Мином, в декабре 1905 года была послана на Казанскую железную дорогу кровавая экспедиция полковника Римана. Пресловутая инструкция - "пленных не брать, пощады не давать" - исходила от Мина. По его же приказу 17 декабря 1905 года был открыт артиллерийский огонь по Прохоровской мануфактуре - району сосредоточения боевых групп московского пролетариата. С садистским озверением громили Мин и Дубасов на рабочих окраинах Москвы квартал за кварталом, улицу за улицей в уверенности, что испепеление "первопрестольной" отвечает желаниям самого царя. На представления правительства о волнениях в Москве и о необходимости отправки туда войск Николай, по свидетельству Витте, ответил: "Да, Москва ведет себя еще хуже Петербурга. Ее следовало бы наказать. Но что касается войск - посмотрим, что будет дальше". Скрытую мысль царя разъяснил премьеру великий князь Николай Николаевич: "При теперешнем положении вещей задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывают государь и его августейшая семья... Что же касается Москвы, то пусть она пропадает. Это ей будет урок. Когда-то Москва была действительно сердцем и разумом России, теперь это центр, откуда исходят все антимонархические и революционные идеи. Никакой беды для России от того, если Москву разгромят, не будет" (Витте, III-175). Награды за усердие Мину пришлось ждать недолго: в марте он был произведен в генерал-майоры, в апреле получил денежную премию "с присовокуплением царского поцелуя". Впрочем, попользоваться заработанным он не успел, так как не заставил себя ждать расчет по заслугам и с противоположной стороны: летом 1906 года на перроне вокзала в Новом Петергофе убийцу поразила пуля 3.В. Коноплянниковой. Та же участь постигла фон дер Лауница. В бытность свою тамбовским губернатором он ввел в практику поголовную порку в "беспокойных" деревнях; "по ошибке", как сам доложил в одном из отчетов царю, "выпорол и несколько спокойных". В Тамбове Лауниц устроил суд над группой крестьян - участников аграрных волнений; допустив к выступлениям на процессе адвокатов, схватил и выпорол также адвокатов. Выдающийся истязатель был и незаурядным вором. Посвятив часть своей энергии скупке и перепродаже земель, он шантажом и жульническими махинациями восстановил против себя в Тамбовской губернии даже собственных приспешников; местное дворянство возбудило в Петербурге ходатайство о лишении его дворянского звания. Кончились тамбовские похождения гусарского генерала тем, что царь, отозвав его в Петербург, зачислил в свою свиту, затем назначил столичным градоначальником. В этой должности он и нашел свою смерть. 22 декабря 1905 года в Петербургском медицинском институте состоялась церемония открытия нового (дерматологического) отделения. По просьбе принца Ольденбургского, покровительствовавшего институту, церемонию почтил своим присутствием градоначальник фон дер Лауниц. В тот момент, когда закончился молебен и Лауниц спускался по лестнице к выходу, неизвестный выстрелил в него и убил наповал. Полицейские набросились на покушавшегося и затоптали его насмерть. Когда свыше потребовали сведений о неизвестном, а она оказалась неспособной установить его личность, был применен беспрецедентный способ опознания: убитому отрезали голову, положили в стеклянный сосуд со спиртом и выставили напоказ перед фасадом института. Однокашником фон дер Лауница по кадетскому корпусу и его компаньоном по пирушкам в Царском Селе был генерал Курлов. Оба стоили друг друга. Получив назначение в Курск на должность вице-губернатора. Курлов одним махом завоевывает себе всероссийскую известность: на второй день после выхода царского манифеста об отмене телесных наказаний он приказывает выпороть восемьдесят шесть крестьян, арестованных за неповиновение. Перемещенный вскоре после этого на равную должность в Минск, он и здесь вписывает в свой послужной список достойное деяние: с жандармским отрядом окружил на привокзальной площади большую толпу рабочих, проводивших митинг, и приказал стрелять в них. Площадь усеяна убитыми и ранеными. Царь отзывает Курлова из Минска и назначает его товарищем министра внутренних дел. Образчики той же практики на юге империи: На подавление крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях послан карательный отряд под начальством генерала Клейгельса; в помощь ему прикомандирован князь Оболенский. Оба открывают, по выражению Витте, "сплошное триумфальное сечение бунтующих и неспокойных крестьян". Порют мужчин и женщин, старух и девушек, даже детей. Общественность страны охвачена гневом. Царь же посылает Клейгельсу орден и денежную премию, объявляет ему благодарность, а Оболенского, прежде харьковского генерал-губернатора, производит в сенаторы. Оным способом "дранья" добывали себе у царя аттестаты на государственную зрелость и другие высшие администраторы. Пока на севере Украины ("Малороссии") бесчинствовали Клейгельс и Оболенский, на юге, в Причерноморье, бесновались генерал Каульбарс (командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский градоначальник), генерал Толмачев (сменивший Нейгардта) и граф Коновницын (сменивший Толмачева). Многие честные люди пали жертвами террора, развязанного в Одессе и прилегающих районах этими прямыми ставленниками петербургского двора. Они убивали граждан - на улицах и в тюрьмах, вымогали у населения дань, расхищали денежные фонды и имущество города. Когда же группа представителей общественности опротестовала в центре произвол одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию (где проводил лето), обласкал его, одарил и посадил за свой семейный стол. Все газеты сообщали тогда, как о сенсации, что "граф Коновницын приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение многих поразило, ибо обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын" (Витте, Ш-479). В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин, по просьбе Каульбарса, разработал проект указа о переводе Одессы на режим так называемого исключительного положения. Почему-то, однако, не решился представить проект на подпись царю. Узнав об этом, Николай сказал: "Я не понимаю, почему Столыпин думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на исключительное положение. Впрочем, Каульбарс и Толмачев такие градоначальники, что им никакого исключительного положения не нужно. Они и без всяких исключительных положений сделают то, что сделать надлежит, не стесняясь существующими законами". В его устах это была высшая из похвал. После него в архивах осталось множество бумаг-докладов, отчетов, рапортов и донесений, на которых начертаны его резолюции. Они как нельзя лучше характеризуют образ мышления Николая. Министерство внутренних дел представило ему доклад о забастовочном движении в промышленных центрах страны. В докладе указано, где и сколько стачек сорвано с помощью штрейкбрехеров, сколько подавлено силой. Николай надписывает: "И впредь действовать без послаблений". Владимирский губернатор сообщает о волнениях в рабочих районах, просит разрешения организовать фабричную полицию "с определением ее численного состава сообразно числу рабочих". Царь пишет резолюцию: "Скорейшее создание такой полиции - настоятельная необходимость". (Последние два слова им подчеркнуты). Командующий Киевским военным округом доносит, что революционные настроения рабочих передаются солдатам; соприкосновение войск с населением, считает он, грозит армии разложением. Предлагает: оградить гарнизоны от населения, для чего построить вокруг казарм высокие дощатые заборы. Царь пишет на полях: "Насчет ограждения правильно. Истина безусловная". Забор хорош, но розги - лучше. По действовавшему в империи "Положению о телесных наказаниях" местный полицейский начальник мог по своему усмотрению выпороть любого крестьянина. За отмену "Положения", как позорного, выступил Государственный совет. Получив отчет о дискуссии в совете, Николай ставит на нем надпись: "Когда захочу, тогда отменю". Петербургский градоначальник предлагает: наиболее "строптивых" стачечников в административном порядке приговаривать к заключению в "рабочие дома с особо строгим режимом". То есть рекомендует еще одну внесудебную, полицейскую форму принудительного труда. Резолюция царя на докладной: "Да, или розги, как сделано в Дании". (Он не раз ездил в Данию в гости к родителям матери; из тамошних достопримечательностей ему особенно запечатлелось, что наказывают розгами). Херсонский губернатор в годовом отчете сообщает, что учащаются случаи "правонарушений" в рабочих районах. На полях резолюция царя:"Розги!" Вологодский губернатор в годовом отчете сообщает, что в рабочих районах его подчиненные практикуют аресты участников "эксцессов" и заключение их в "рабочие дома", где они принуждаются "отрабатывать своим трудом причиненные убытки". Царь ставит против этих строк помету: "Да - после розог". Пороть - хорошо, но вешать - лучше. Дальневосточное командование сообщает в Петербург, будто из центра страны прибыли в армию "анархисты-агитаторы" с целью разложить ее. Не интересуясь ни следствием или судом, ни даже простым подтверждением факта, царь фактически приказывает: "Задержанных повесить" (1). Вешать хорошо, но можно и расстреливать. В Государственной думе (второй) бурно обсуждается случай расстрела заключенных в Рижской тюрьме. По требованию царя министерство внутренних дел представляет ему докладную - что произошло. Против того места записки, где изложены подробности, когда и кто стрелял в узников, Николай делает помету: "Молодцы конвойные! Не растерялись!" Прочитал донесение московских властей об исходе боев на Пресне. Отмечает в дневнике: "В Москве, слава богу, мятеж подавлен силой оружия" (2). Ярославский губернатор рапортует, что при подавлении волнений офицеры Фанагорийского полка приказали солдатам стрелять в толпу бастующих. Есть убитые и раненые. Николай пишет на рапорте: "Царское спасибо молодцам-фанагорийцам". Витте докладывает о "переизбытке усердия" капитан-лейтенанта Рихтера, командующего карательной экспедицией в прибалтийских губерниях. Его жандармы порют поголовно крестьян, расстреливают без суда и следствия, выжигают деревни. Следует высочайшая резолюция на записке: "Ай да молодец!" (3). На докладе уфимского губернатора о расстреле рабочей демонстрации и о гибели под пулями нескольких десятков человек Николай надписывает: "Жаль, что мало" (4). Генерал Казбек на личном приеме докладывает царю, что солдаты владикавказского гарнизона вышли на улицу с красным знаменем, но ему, коменданту Владикавказа, удалось демонстрацию сорвать, а солдат увести в казармы без кровопролития. Как вспоминал потом генерал, Николай остался недоволен его докладом и, выпроваживая его из кабинета, назидательно сказал: "Следовало, следовало пострелять"... (5) Можно стрелять, не худо и топить. Во время доклада Витте о положении в стране царь подошел к окну и, глядя на Неву, сказал: "Вот бы взять всех этих революционеров да утопить в заливе". Хорошо бы утопить, но неплохо бы и сжечь. В здании городского театра в Томске идет митинг демократической общественности. Извещенный охранкой, губернатор Азанчевский-Азанчеев велит полиции и черной сотне оцепить театр и поджечь его. Погибла тысяча человек. Губернатор любуется пожарищем с балкона своего дома, а архиепископ (будущий московский митрополит) Макарий с соборной паперти объявляет свое благословение поджигателям. Тот и другой получили из Петербурга благодарность и "царский поцелуй". Не слишком придирчив государь император к методам и средствам умиротворения - главное, чтобы пребывала в непрестанном круговом движении, как выразился его тогдашний главный ассистент, "рулетка смерти". Основное - конечный, то есть кладбищенский, эффект. А таким ли, этаким ли манером вертится рулетка - ему все равно. Особенно его занимает работа военно-полевых судов, введенных в действие на основе его "высочайшего повеления": они придают рулетке максимальные обороты. 26 августа 1907 года правительство закрытым циркуляром доводит до сведения властей на местах, что "государь император высочайше повелеть соизволил: безусловно и безоговорочно применять закон о военно-полевых судах". Дополнительным циркуляром запрещено тем же должностным лицам "препровождать его величеству просьбы о помиловании". Бывало, что такие просьбы все же до него доходили. Бывало, что заговаривали в его присутствии о милосердии или снисхождении. Министр юстиции Манухин во время очередного доклада о работе министерства спросил, как быть с Каляевым, приговоренным к смертной казни; проскользнул едва заметны намек, не пожелает ли царь изменить что-нибудь в участи смертника. Николай, по последующему свидетельству Манухина, "молча отошел к окну. забарабанил по стеклу пальцам. Разговаривать с министром больше не стал, выпроводил его, не прощаясь. Вдогонку министром двора Фредериксом было послано Манухину предупреждение, чтобы он впредь на аудиенциях воздерживался от "бестактных вопросов", иначе ему грозит отставка. Во время прогулки Дубасова по Таврическому саду появился в аллее молодой человек и с расстояния в десять шагов выстрелил в него из браунинга. Покушавшийся промахнулся, был схвачен. На допросе в полиции заявил, что хотел отомстить за зверства, учиненные карателями при подавлении восстания в Москве. Ссылаясь на молодость арестованного, Дубасов сам обратился к царю с просьбой пощадить его, назвал его "почти мальчиком". Николай просьбу отклонил, "почти мальчик" предстал перед военно-полевым судом и был повешен. Об этом инциденте в Таврическом саду Дубасов говорил Витте следующее: "Так передо мною и стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные тем, что он в меня выстрелил... Я написал государю, прося его, пощадить этого юношу и судить его общим порядком". Через день Дубасов рассказывает Витте об ответе царя на просьбу о помиловании: "Никто, - сказал ему Николай, - не должен умалять силу законов; законы должны действовать механически; то, что по закону должно быть, не должно зависеть ни о кого, и ни от него - государя императора". Комментарий Витте: "Точно закон, по которому этот юноша был судим и затем немедленно повешен, установлен не им - императором Николаем II... Точно его величество в то же время не миловал осужденных из шайки крайних правых... Еще чаще полиция просто не обнаруживала этих заведомых убийц и организаторов покушений и потому не привлекала их к следствию... Разве государю все это не было отлично известно?" Уже тогда, в годы первой революции, кое-кто из окружения царя призадумывался: пройдут ли даром жестокости? Гадали, кому и как в час расплаты придется отвечать; когда и где этот час грянет. Являлся соблазн отдалиться от рулетки смерти, отмежеваться от непосредственных мастеров заплечных дел, запастись на всякий случай хоть видимостью алиби. В такие моменты Витте наедине с собой упражнялся в упреках Николаю как "бессердечному правителю", царствование которого "характеризуется сплошным проливанием более или менее невинной крови" (III-70); в сетованиях в адрес Столыпина, который уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство, часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению" (III-62); что место правосудия, хотя бы только формального, заняла "мешанина правительственных убийств" (III-62). Витте саркастически спрашивал: "Интересно было бы знать, как бы теперь отнеслись анархисты к Столыпину (то есть что бы они ему сделали), теперь, после того, как он перестрелял и перевешал десятки тысяч человек, если бы он не был защищен армией сыщиков и полицейских, на что тратятся десятки тысяч рублей в год" (III-145). Понимается как бы само собой, что автор упреков никакого отношения к "мешанине" не имеет; он разглядывает ее откуда-то извне, порицает ее как посторонний; себя ограждать ему не от кого и незачем - он не навлек на себя ничьих обид. Правда, его пытались втянуть в предосудительную практику преследования и устрашения. Но он не дался. "Я себе ставлю в особую заслугу то, что за время моего премьерства в Петербурге было всего убито несколько десятков людей и никто не казнен, во всей же России за это время было казнено меньше людей, нежели теперь Столыпин казнит в несколько дней". (III-62). Какие-то там пустяки, следовательно, были, "несколько десятков людей", но что обошлось такими мелочами, это результат его стойкости и выдержки, ибо обвинения в высших сферах предъявлялись ему серьезные: "одно из главных обвинений, мне предъявленных, это то, что, будучи председателем Совета министров, я после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься".(III-272). "Говорили, что Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, мало вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты" (Там же). Даже если учесть, что многие ламентации Витте продиктованы обидой на Николая, который лишил его премьерского кресла, и ненавистью к Столыпину, который его кресло перехватил, - при самой большой скидке на эти обстоятельства очевидно, что свое "неприятие" террора граф изрядно преувеличил. Не свойственно было ему ни "смутиться", ни "перепугаться", и должность свою высокую он занял при полном соблюдении условия о способности участвовать в игре в рулетку смерти. Нетрудно заметить, что в своих заметках, относящихся к более позднему периоду (последнюю их страницу он пометил 12 марта 1912 года), экс-премьер где только можно, задним числом, "фрондирует", обличает и уличает, явно затаив обиду на Николая II и своих соперников в окружении царя. Мемуарист иногда рядится в тогу либерала, сторонника демократического развития России, противника Столыпина, Трепова и других наиболее ярых прислужников самодержавия. В действительности Витте, как и тесно связанная с царизмом русская буржуазия, никогда не выдвигал и не мог выдвинуть подлинно демократическую, прогрессивную программу. Он предлагал царю программу буржуазного развития России лишь в той степени, в какой это можно было осуществить посредством реформ с согласия дворянства и под эгидой Николая II. Последнему одинаково усердно, хоть и на разных ролях, служили и Витте, и Столыпин с Треповым, и главари черной сотни. Ленин указывал, что "царю одинаково нужны и Витте, и Трепов; Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте - для обещаний, Трепов - для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата... Витте истекает в потоках слов. Трепов истекает в потоках крови" (6). Человек был Сергей Юльевич просвещенный, а в пользе "дранья", например, сомневался столь же мало, как его соперник Столыпин, как их общий августейший шеф. В одной из своих докладных записок царю (от 16 сентября 1898 года) Витте касается вопроса, "как быть с розгами", то есть отменить их или не отменить. В общем, считает он, порка - дело нехорошее, некрасивое. Но не потому, собственно говоря, что она оскорбительна и позорна для человека, а потому, что она "оскорбляет в человеке бога". (Она еще причиняет боль и раны, но стоит ли об этом и упоминать.) В основе же Сергей Юльевич не исключает, что в порке крестьян есть какая-то своя сермяжная правда. Поэтому, замечает он, "если еще розги необходимы, то они должны даваться закономерно". Будет в порках закономерность, можно и далее пороть. Закономерность же следует понимать так, что правом на порку должны пользоваться в иерархии власти не всякий, кому вздумается, а только определенные должностные лица, достойные нести такую возвышенную миссию. Например, "крестьян секут по усмотрению - и кого же? По решению волостных судов - темных коллегий, иногда руководимых отребьем крестьянства"... Получается неувязка: мужику мужика выпороть можно, а губернатору иной раз и нельзя. "Если губернатор высечет крестьянина, то его будет судить сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит". Благородное дело должно делаться благородными руками: дабы не было каверз, чинимых "отребьем крестьянства", пусть будет передана эта функция исключительно губернаторам, а уж они по самой своей дворянской природе каверз чинить не будут; тогда будет желанная закономерность, то есть в неприкосновенности может оставаться и дранье. Сии критико-аналитические рекомендации о перестройке порки на местах давались царю его лучшим советником всего лишь за семь лет до первой революции и за девятнадцать до второй. И это еще была, можно сказать, безвинная сторона участия Сергея Юльевича в розыгрышах петербургской рулетки. Он был инициатором сибирского рейда Ренненкампфа - Меллера, о чем сам охотно рассказал (III-152); его тезис о "непролитии крови" иллюстрируется той руководящей ролью, которую он сыграл в организации похода фон Мина и Дубасова на Москву, Рихтера - на Ригу, прибалтийских и причерноморских оргий Каульбарса, Нейгардта и Толмачева; и не только этим. В 1905 году от правительства Витте исходит серия циркуляров и постановлений, предписывающих гражданским и военным властям применение самых крайних мер в борьбе с освободительным движением, включая смертную казнь без суда и следствия. Наказному атаману Войска донского председатель Совета министров по поручению царя лично телеграфирует: "Ничего не стесняясь, задушить восстание в Ростове-на-Дону". На основе решения Совета министров, принятого в заседании от 15 декабря 1905 года под председательством Витте, военный министр рассылает командующим военными округами секретный циркуляр с требованием "без всякого колебания прибегать к употреблению оружия для прекращения беспорядков". На основании того же решения министр внутренних дел рассылает органам власти на местах директиву, в которой подчеркивается, что "в настоящую минуту необходимо раз и навсегда искоренить самоуправство". Поскольку, гласила директива, "аресты теперь не достигают цели, а судить сотни и тысячи людей невозможно, властям вменяется в обязанность: немедленно истребить силой оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления - разрушать или сжигать их жилища" (7). С одной стороны, просвещенный граф напускает на себя выражение кротости и милосердия; с другой стороны, слышится его команда убивать и выжигать. Вещи, казалось бы, трудно совместимые, но граф Витте гибко их совмещал. Приводимый им самим- штрих его милосердия: "Когда Peнненкампф доехал до Читы и несколько вожаков-революционеров были осуждены к смертной казни, моя жена в тот же день получила от русских эмигрантов в Брюсселе депешу, что если сказанные революционеры будут в Чите казнены, то моя дочь и внук будут убиты. Жена пришла ко мне в слезах с этой телеграммой. Я ей сказал, что если бы они не стращали, то, может быть, я бы о них ходатайствовал, но теперь этого сделать не могу. Революционеры были казнены" (Ш-154). Одно не приходило ему в голову: что угроза разрушения может повиснуть и над его собственным жилищем. Он сделал немало тонких наблюдений над своим августейшим шефом, но не учел одной его черты: способности, в силу двойственности натуры, предать любого из своих помощников. Самое ревностное служение ему не давало ассистентам ни устойчивости, ни безопасности. Самое пылкое верноподданническое усердие никому из сановников не гарантировало неприкосновенности с того момента, как выяснилось, что этот сановник царю надоел, или вызвал его раздражение, или - что почти то же самое - навлек на себя гнев близкой царскому сердцу черной сотни. В таких случаях любой из обласканных прислужников мог внезапно очутиться на плахе, которую сам помогал устанавливать, и попасть под топор, который сам точил. Окончательное падение оказавшегося в немилости Столыпина предотвратила только его гибель от пули агента-провокатора из им же выпестованной и натренированной на подобных операциях охранки. 1 (14) сентября 1911 года в Киевском оперном театре, в помпезной обстановке, при скоплении знати, сановников, министров, в присутствии Николая II и его четырех дочерей, двумя выстрелами в упор из револьвера смертельно ранил премьер-министра Столыпина агент охранки провокатор Дмитрий Богров, которому удалось проникнуть в сильно охраняемый зрительный зал при содействии начальника местного охранного отделения полковника Кулябко. "Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки Богрова, а от руки кого-нибудь другого, но все вероятности говорили, что это так кончится... Для меня было ясно, что co Столыпиным произойдет какая-либо катастрофа, и он погибнет"... Атмосфера вокруг трона сложилась такая, рулетка смерти навинтила в системе управления империей такой полицейско-провокаторский ажиотаж, что "для всякого мало-мальски благоразумного человека было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет" (Витте, III-554, 557). Но и самого Витте едва не постиглa та же участь. В признание оказанных им услуг Николай II сначала осыпал его наградами и возвел в графское достоинство, затем, отрешив от премьерства, выдал на травлю черной сотне, и только случайность спасла от гибели и свежеиспеченного графа, и его особняк на Каменноостровском проспекте. (1) Этот факт подтвержден в воспоминаниях Витте (III-152). (2) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1905 года. Запись от 19 декабря. ЦГИАОР. (3) Этот факт подтвержден в воспоминаниях Витте (III-157). (4) Этот факт подтвержден А. М. Горьким в его письме к нижегородскому монархисту В. И. Брееву. (5) Этот факт подтвержден А. М. Горьким в том же письме. (6) В. И. Ленин. Полн. собр. соч., том XII. стр. 76-80. (7) Революция 1905-1907 гг. в России. Изд. АН СССР, М., 1955, ч.. I. Документы NoNo 90, 91, 73-108. ВЕЧЕРА В ЗАКУСОЧНЫХ БЛИЗ ТАГАНКИ Высунувшись из чердачного окна, маленький усатый человечек в горностаевой мантии кричит двум взлохмаченным субъектам, примостившимся у дымохода на крыше соседнего дома: - Эй вы, чего тянете! Сказано же вам было: заткнуть и взорвать! Такой карикатурой мюнхенский художник Раухвергер откликнулся на происшествие, случившееся в Петербурге в ночь на 29 января 1906 года. Место происшествия: угол Каменноостровского проспекта и Малой Посадской улицы. Точнее: крыша расположенного на этом углу особняка С.Ю. Витте, в то время главы правительства (1). Ночью на крышу особняка Витте по чердакам соседнего дома Лидваля пробрались некие Казанцев и Федоров, накануне утренним поездом прибывшие из Москвы с двумя самодельными "адскими машинами" в чемодане. Под покровом предутренней мглы они спустили свой груз в дымовые трубы резиденции премьер-министра, теми же чердачными ходами возвратились на улицу и из запорошенных аллей Александровского парка стали поглядывать, какой от этого получится эффект. Взрыв должен был произойти в девять утра. Но снаряды не сработали. В тот же день о случившемся узнал весь город. Стало также известно, чьих рук это дело. Покушение организовал "Союз русского народа". За игру Витте с либералами в компромиссы и уступки. Решение убить Витте было принято 16 декабря 1905 года на встрече лидеров двух филиалов "Союза русского народа" - петербургского и московского. Из соображений скрытности исполнение было возложено на московскую организацию. Последняя и отрядила в Петербург Казанцева и Федорова. 27 января Буксгевден, чиновник для особых поручений при московском генерал-губернаторе, привез обоих в Петербург и поместил их в меблированных комнатах на Староневском. Отсюда они ночью доставили адские машины к дому Лидваля. Узнав утром 29 января о неудаче, Буксгевден приказал террористам снова взобраться на крышу в следующую ночь и протолкнуть вниз снаряды, застрявшие в дымоходах. Но к этому времени прислуга Витте обнаружила в трубах странные предметы, и особняк был оцеплен полицией. Четыре месяца спустя черносотенцы повторили попытку. По указанию Буксгевдена те же двое снова приехали из Москвы, чтобы бросить бомбу под карету Витте на его пути с Каменноостровского проспекта в Мариинский дворец (на заседание Государственного совета). Но в утро намеченного покушения, 29 мая. Казанцев и Федоров поссорились в подпольной мастерской "Союза русского народа" на Пороховых из-за денег, полученных накануне от Буксгевдена, и Федоров ударом кинжала в горло убил своего компаньона... Куда же, спрашивали опытные наблюдатели, восходят нити этой операции, на которую "союзники", столь же наглые, сколь и трусливые, сами вряд ли решились бы пойти? И поскольку петербуржцы втихомолку поговаривали, что на святой чердачный подвиг черносотенцев благословили и подтолкнули из царского дворца, наблюдатели недоумевали: неужели помазанник божий может опуститься до соучастия в покушении на собственного премьер-министра? Вот что писал по этому поводу сам Витте: "Убийство в политическом смысле... затем покушения на меня - все это было сделано "Союзом русского народа" при участии и попустительстве агентов полиции и правительства вообще... Конечно, государь не принимал никакого (прямого) участия в этих кровавых делах. Но ему были если не приятны, то курьезны все эти убийства и покушения. Совершавшие их знали, что его величество будет на это реагировать по меньшей мере безразлично, а затем власть постарается все это прикрыть" (III-387). Остались запечатленными в анналах царствования и светлые обличья тех, кого служение идеалам "Союза русского народа" привело в ночь на 29 января к дымоходам на Каменноостровском. Филимон Казанцев. До 1901 года работал ассенизатором за Рогожской заставой. Потом - банщиком в Сандунах на Неглинной. За кражу в раздевалке был бит тазами и шайками, в довершение изгнан из бань взашей и навсегда. В поисках места случайно забрел во двор особняка Буксгевдена близ Таганки. Управляющий представил его графу, последнему с первого взгляда он пришелся по душе, зачислен на должность дворника, а затем отведен к трактиру на Таганской площади, где в те поры по воскресным и праздничным вечерам собиралась черносотенная братия. Здесь Казанцев быстро освоился и вошел в круг испытанных в потасовках молодцов. В последующем не бывало в центре и на окраинах "союзнического" побоища, когда впереди пьяной ватаги не виден был бы Казанцев с высоко поднятым ломом или оглоблей. С ведома и поощрения начальства постепенно перешел на "мокрые" дела, брался за такое, от чего другие отказывались. За соучастие в убийстве профессора Иоллоса, депутата Государственной думы, получил от Буксгевдена восемьдесят рублей; за содействие убийству депутата Думы Герценштейна - семьдесят пять рублей; за участие в убийстве Баумана - девяносто рублей (2); за восхождение на премьерову крышу - сто рублей. Называл себя всегда отставным солдатом, хотя в действительности в армии не служил. Афанасий Федоров. Шесть лет был ломовым извозчиком в Марьиной Роще. Потом - легковой извозчик, стоял у биржи на Ильинке. Выйдя в 1900 году из-под следствия по подозрению в убийстве и ограблении седока, бросил извоз, поступил швейцаром ("вышибалой") в ресторан "Яр". Здесь попал на глаза Грингмуту, главарю московской организации "СРН", понравился ему ростом, здоровой глоткой и диким выражением лица. Вовлечен был в таганскую группу "Союза русского народа", связался в том же трактире-закусочной с Казанцевым, с тех пор оба в нападениях и самосудах орудовали рядом. На деньги, заработанные у Буксгевдена, Федоров выбился в мелкие хозяйчики, обзавелся осенью 1906 года собственной чайной у Разгуляя, где вскоре на задворках его пришибли свои же дружки в отместку за убийство Казанцева. Из таких, как эти двое, и комплектовалась в низах своих черная сотня. По этим двум, как по витринному образцу, можно было судить о житиях и деяниях остальных рыцарей скулодробительного и великомученического черносотенного братства. Последний самодержец питал особые симпатии к черной сотне. Тонкое воспитание, теологическая философия, внушенная Победоносцевым, аристократические навыки и изысканная английская речь не помешали Николаю с удовольствием втиснуться в толпу трактирных вышибал и ломовых извозчиков, которые, по его понятиям, и представляли собой "настоящих, исконных, не подточенных грамотейством и сомнениями русских людей", к тому же "сплотившихся в любезном моему сердцу Союзе русского народа". Влечение к этому союзу было у него душевное, почти сентиментальное, нутряное - род недуга. Имелись на то причины. В опасные для него первые годы века Николай постиг, что речь идет о жизни и смерти романовской монархии. Все очевидней становилось и то, что для спасения самодержавия ни окостеневшая бюрократия, ни ослабленный военными провалами генералитет достаточными силами не располагает. Тогда-то в ведомстве В. К. Плеве, сначала - директора департамента полиции, а затем - министра внутренних дел и шефа