ра. Далеко-о... -- протянул Панака и покачал головой. Агада затревожилась. Панака заметил: -- Славный Саранчо кочует у Щучьего озера. -- А это далеко, дедушка? -- Далеко, Агада, далеко! Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна -- все смеются: "Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!" Панака шел впереди -- острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились. Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар. Всех посеребрил мороз. Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку: -- Терна, Терна, угу! Терна, угу! Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги. Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад -- рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды. Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала: -- След олений... Терна, угу! Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала, лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить. Самое страшное в пути -- если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну. ...Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: "Скоро остановка". Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам: -- Вот здесь ставьте чум! -- Тыкыльмо нет! -- испуганно сказала Агада. Панака ответил: -- Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо. Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны: -- Орон ору! (Олени устали!) Эхо прокатилось по тайге: ...у-у-у!.. Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо -- она устала, часто охала. Панака сердился: -- Слаба девка, молода -- сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда.. Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья -- это дело женщин. Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и, багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь. -- Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица. -- Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, -- спокойно ответил Панака. Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла. -- Вставай, мать! -- сказал Одой. Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: "Почему смерть не придет?" Обращаясь к Одою, спросила: -- Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал? -- Я не один, -- ответил Одой, -- рядом стоит Чалык. Он первый увидел. -- Острый глаз у Чалыка! -- обрадовалась мать. -- Скорее иди, мать, -- торопил Чалык. -- Не могут поставить чум Агада с Талачи. Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: "Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!.." -- и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги. Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул: -- Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала? Тыкыльмо не ответила. Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила: -- С какой стороны солнце? -- С правой, -- ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз. -- Неладно поставила -- ветром уронит чум. Снег надо утоптать. Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам. Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним -- Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась: -- Ставили чум -- от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме. Тыкыльмо промолчала. С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать. Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал -- ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул: -- Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет! Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах. Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки. Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой. В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: "Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать". Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык. -- Плохо мужичок шагает -- устал, -- сказал Панака. Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь. -- Волки! -- тихо прошептал Чалык. -- Где? -- встревожились Панака и Одой. -- Близко. Без отдыха можно дойти, -- едва шевелил губами Чалык. -- Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья... Олени!.. -- заторопился Панака. Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума. Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул. Оленей пригнали к чуму. Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи -- по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума. На другой день кочевали дальше. Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку: -- Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны. Панака рассердился. -- Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте! Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо. -- Мама, -- сказал он, -- будет ли счастье на новом месте? -- Счастье? Счастье, сынок, -- маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, -- всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется. На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума. На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места. Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары. Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла. -- Стукнуло! -- в страхе шепнула Агада. -- Страшно мне! -- Стукнуло, -- спокойно ответила слепая. -- Что это? -- Земля. -- Как земля? -- Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет. Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат -- все! В это время залаяли собаки. -- Пришли! -- сказала Агада. Вслушались -- никого, только ветер выл в дымоходе. Собаки вновь залаяли. Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи. Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку: -- Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня. Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала. Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было. -- Заночевали, -- решила Тыкыльмо. Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился: -- Спите, как мыши в норе... Тыкыльмо схватила за руку Одоя: -- Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына. Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум. Тыкыльмо вздыхала: -- Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка! Слепой никто не ответил. x x x Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом -- тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица. Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву: -- Панака уехал. Откуда у бедняка олени? Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой: -- Ставьте чум! На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом -- три чума поменьше. Ночью плохо спал Саранчо и думал: "Как Панака ушел, где взял оленей?" Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою -- любимицу Агаду. Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров -- Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя -- никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина. Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком -- сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: "Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?" -- Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны. -- Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, -- сказал Саранчо сыновьям. Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума. Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились. Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие -- тоньше ниточки -- брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой. ...Саранчо из своего стада убил лучшего оленя. Горячее сердце, от которого поднималась тонкая струйка пара, он разрезал на две части -- одну взял себе, другую подал Панаке. Печенку разделили сыновья между собой. За едой говорили мало. Вкусная еда отняла у всех язык. Чалык ел плохо, поглядывал то на храброго Саранчо, то на остроглазую Агаду. Саранчо заговорил первый: -- Славный друг Панака, ты спас мне дочь. Чем благодарить тебя буду? -- Храбрый друг Саранчо, -- ответил Панака, -- благодари моего младшего сына Чалыка -- он спас тебе дочь, он вернул мне моих оленей. Саранчо скривил рот, гордо вскинул голову: -- Этот мужичок еще молод для благодарностей, пусть подрастет. Пушистые ресницы Агады сомкнулись. Чалык сдвинул брови, но, встретив грозный взгляд Панаки, потупил глаза. Все молчали, только чмокали губами -- тянули дым из трубок и пускали его над головами синими клочьями. Панака обиженно сказал: -- Женщины в моей семье нет. У Тыкыльмо глаза -- дупла. Талачи для Одоя плохая хозяйка, совсем стала хворая, едва ноги носит. Нет женщин -- некому ставить чум. -- Славный друг Панака, не много ли ты с меня просишь? Панака обиделся: -- Панака стар, волосы его белее снега, ему не нужна молодая жена. Но у Панаки есть старший сын, славный Одой. Чем он плох, скажи, Саранчо? Агада, сидя на корточках, спрятала голову в воротник своей парки, плечи ее вздрагивали. Чалык вышел из чума и без оглядки побежал в тайгу. На пригорке он наткнулся на оленей, отыскал серого с пятнышками, на котором ехала Агада, и обхватил его за шею. Умное животное испуганно смотрело большими круглыми глазами, мотало головой. Чалык шептал: -- Никто не видит моего сердца. Может, добрый олень поймет мое горе... -- и целовал серого в мягкую морду. Панака и Саранчо долго сидели, молчали, потом поменялись своими охотничьими ножами и табакерками. Наконец Саранчо кивнул головой: -- Пусть Агада будет второй женой Одоя.   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я КАЗАКИ В ТАЙГЕ Егорка Ветродуй сидел на вершине лиственницы и, пугливо озираясь по сторонам, бормотал заикающимся языком что-то нескладное и непонятное. Внизу, под деревом, стоял Пронька Зарубин. Глаза его метали искры, он бил по стволу толстой дубинкой, сердито орал, потрясая огромной, черной, как смоль, нечесаной бородой: -- Слазь, дохлый, слазь! Убью! Поодаль сидели на земле понурые, ободранные, усталые казаки. Егорка сбился с пути и завел казачий отряд в такую глушь, что целую неделю бродил отряд вокруг одной и той же горы, а выбраться из каменистых россыпей и буреломов не мог. Половина лошадей сдохла, а пеший казак -- не казак! Запасов еды давно не было. Кормились казаки кто как мог. Да и людей поубавилось. Вместе с лошадью скатился со скалы бравый казак, весельчак Ивашка Певчий. Ни Ивашки, ни его гнедка не могли отыскать казаки -- проглотило Ивашку зеленое ущелье. Во время бури насмерть убило стволом сухой ели казака Саньку. Утонули в кипучей реке торопливые Пашка и Лука Зонины. Да разве всех пересчитаешь! Тайга -- она словно зверь ненасытный! Егорка Ветродуй не слезал с дерева, словно его веревками накрепко прикрутили к смолистому стволу. Видно было, что не по добру очутился казачий поводырь на вершине дерева. Осмотревшись по сторонам, Егорка закричал: -- Братики, никак река? -- Где? Егорка ткнул грязным пальцем в сторону запада. -- Слазь! -- гремел Пронька Зарубин. -- Слазь, треклятый! -- Засекете... -- бормотал Егорка. -- Чую, ей-бо засекете!.. -- Не трону, слазь! -- уговаривал Пронька. -- Чтой-то не верю... -- голосил Егорка. -- Слазь! А то дерево срублю! -- Побожитесь, казачки! -- вопил Егорка не своим голосом. -- Вот те крест! -- подскочил к дереву юркий казачок Петрован и перекрестился. Егорка несмело стал спускаться с дерева. Едва его ноги коснулись земли, как спину резанула боль. Егорка, увертываясь от свистящей плети, вопил: -- Ай-ай-ай! Креста на вас нет, клятвонарушители! Бог-то, бог, он ведь все видит! Все видит! -- Веди, не мешкай, веди к реке, -- торопил Пронька. -- Коли реки не окажется -- не сносить тебе головы, Егорка! Лошади с трудом переходили каменистые преграды, падали, разбивались в кровь, жалобно ржали. Густые заросли колючего кустарника хлестали казаков по лицу, как плетьми. Крики, вопли, брань нарушали тишину тайги, и она отвечала несмолкаемым эхом. Отряд добрался до реки. Все вздохнули с облегчением. Дул резкий, колючий ветер. Уходила осень. Стали казаки жилье ставить, к зиме готовиться. Выбрали место, но не успели и оглянуться, как ударила снежная пурга. Потонула тайга в снежных заносах, закружилась в белых вихрях. Лошади без корма падали одна за другой. Сковало реку льдом, лишь черные полыньи дымились серым туманом. Пришла таежная зима. Лютый мороз крепчал с каждым днем. На лету замерзала птица. Земля трескалась, охала и громыхала. Деревья, одетые в кружевные узоры, скрипели протяжно. Тайга шумела беспокойно, тоскливо. Повесили головы казаки, сидя в землянках, жались к очагу, кутались в рваную одежонку. С трудом добывали еду. На реке в прорубях ловили окуней, щук, тайменей. Оравой загоняли таежных зверей; делали снежные завалы, густые заломы, ставили ловушки, а потом гнали с гиканьем одуревшего зверя к снежным наносам. Обессиленного зверя били из пищалей, рубили саблями, кололи ножами. Перебивались кое-как, коротая длинные зловещие ночи. Сколько сказок, прибауток да загадок, былей и небылиц порассказали, тому и счета нет. Зима свирепела. Свирепели и казаки. Чаще и чаще метали злобные взгляды на атамана своего Проньку Зарубина. Егорка Ветродуй от страха не вылезал из темного угла, шепотом читал молитвы о спасении своей души. Куда ни кинешь взгляд -- без конца, без края тайга да горы, снежные бугры, валежины столетние, коряжины да каменья -- глыбы оледеневшие. Страшные места, глухие, нехоженые и неезженые. Глушь таежная -- родина зверя лютого, ветра буйного да птицы вольной. Загоревал Пронька Зарубин. Сидя на грязных нарах, тер он кулаком распухшие от едкого дыма глаза и день и ночь думал, как от беды избавиться. Однажды атаман вышел из землянки. Буря рвалась и металась в бешеных вихрях, с ног сбрасывала. Долго ждали атамана казаки, так и не дождались. Наутро шапку атаманову в сугробе подобрали да волчьи следы на снегу разглядели. Утащили волки атамана, утащили от самой землянки. Мало горевали казаки, выбрали в атаманы Терешкина. Собрал новый атаман весь казачий отряд в одну землянку и мрачно сказал: -- Тайга люта. Головы свои ломайте, что делать будем. Казаки мы теперь пешие, бывалого человека, умельца подорожного не имеем. Не сгинуть бы в лютой тайге, не лечь бы костьми на каменья острые. Егорка Ветродуй и дышать боялся -- ждал расправы; забился он под нары, чтоб и на глаза казакам не попадаться. -- Ну и зима! Жгуча, да и свирепа. Не только роду человеческому, а даже деревам вековечным жизни нет: трещат, лопаются, стонут от боли... Земля охает под снегом... Река подо льдом беснуется... Сплошная лютость! Говорил атаман да на казаков посматривал: кто, мол, помирать собрался -- помирай скорее, ждать нечего. -- Ведомо ли вам, вольны казаки, -- продолжал атаман, -- что с позором в Иркутск пойдем, с пустыми руками? Вот как есть, с пустыми руками. -- Пойдем ли? -- не вытерпел Ивашка Стрепетов. -- Може, к весне все перемрем до единого. -- На все воля божья, -- вздохнул кто-то в темном углу. -- Бог-то бог, да сам не будь плох! -- засмеялся атаман. -- Спросить бы надо с тебя, коли ты есть атаман! -- горячился Ивашка. -- Помолчал бы ты, Ивашка! Не тебя ли в атаманы выбрать? -- зашумели казаки. -- Прокормимся, ведь не безрукие! Встал казак Никита Малый. Разгладил жиденькую бородку, шапкой об пол ударил: -- Не гоже казакам горюниться, мы не бабы! Зима от лютости своей вот-вот отойдет, обмякнет. Примечаю это по солнцу да по деревам. А там и весна, распалится река, и поплыли казачки, поплыли! Загремели голоса: -- Поплыли! -- Река -- воля казачья!.. Порешили рекой плыть. Плыть на север, без подарка царю не возвращаться. И опять потекли злые ночи. Дымились землянки из-под снега, бились люди с буйными ветрами, гонялись, как бешеные, за зверем, тонули в синих снегах. Добычу тащили в один котел: заяц так заяц, щука так щука, белка так белка -- все едино в варево. Если неудача и нет ничего -- и то ладно: подтянут казаки потуже пояски, поглотают слюну -- и в дрему. Так и жили. Летели короткие дни, тянулись длинные-предлинные ночи, а там, глянь, весна пришла. Пришла нежданно-негаданно. Только вчера свирепела буря, с ног сшибала казаков, деревья скрипели и стонали жалобно, и вдруг блеснуло яркое солнце, размякли снега, посерели. Снег с деревьев начал падать хлопьями. Дни стали теплее -- мороз спадал. -- Ого, -- радовались казаки, -- никак, зимушка сдавать начинает! А там и лед на реке почернел, и у берегов блеснули весенние воды. Забили с гор ключи, проснулись, зашумели, забуянили таежные речки, на солнцепеках совсем растаял снег. -- Дощаники сплавные надо мастерить, -- распоряжался атаман. -- Нельзя мешкать! Застучали топоры. Казаки у самых берегов рубили гладкоствольный лес, кололи смолистые стволы клиньями на доски, выравнивали топорами. Казак Тимошка Ловкий ходил за главного: поучал, суетился, ругался. Прыгало эхо по реке и тонуло в синих далях. Целые дни слышны были приказы Тимошки Ловкого: -- Егорке Ветродую да Лукашке Кривому рубить пни сосновые, копать яму и курить смолу! Ивашке Стрепетову, Никишке Косому да Кузьке Левше, да братьям Петровану с Прокопкой Елкиным идти по засолнечной стороне и сыскать лиственницы с вывертами, чтобы из тех вывертов носы для дощаников поделать можно было! День и ночь горели костры на берегу. Казаки торопились -- плыть думали по первой воде за льдами, уходящими на север. Но река уже вскрылась, засверкала изумрудной гладью, быстро понеслись белые глыбы вниз по течению, а лодки-дощаники еще не были готовы. Тимошка Ловкий торопил, палкой учил нерадивых да ленивых. Запах свежей смолы пьянил. На воду спустили три плоскодонных дощаника. Лодки с виду были неказисты, но течи не дали и сидели на реке мелко. Взыграло сердце казачье от радости. Бросали казаки вверх свои шапки, орали так, что земля дрожала. -- Грузи! -- скомандовал атаман. Погрузили казаки свои скудные запасы вяленой рыбы и мяса, что наготовили в путь, побросали в дощаники немудрящие пожитки и поплыли. Понесла красавица Синяя река кораблики, покатилась казацкая вольная песня. Поплыли казаки медленно. Берега высматривали зорко. Однажды дневали казаки у зеленого мыса. Чинили дощаники, за птицей, за зверем гонялись по тайге. У кипящего ключика лег на живот Егорка Ветродуй -- лег, чтобы воды напиться, и закричал: -- След вижу! Тунгусишек след! Сбежались казаки -- атаман впереди, -- припали к земле. Чья-то нога оставила свежие следы на желтом песке у ключа. След оставлен ногой в кожаном мягком унте, с ровненьким рубчиком-швом по краям. -- Отойди, -- сердился атаман, -- отойди! Затопчете, черти, след! Атаман пошел, сгибаясь, по следу. Четкие вначале, следы стали едва заметны и наконец совсем исчезли. Вот они опять появились на примятой сухой траве, вот опять четко отпечатались на звериной тропке, но дальше пошли мхи, и следы потерялись. -- Чтоб до захода солнца юрты отыскать! -- приказал атаман. Рассыпались казаки по тайге, каждый кустик высматривали да вынюхивали. Кружились по тайге целый день и к дощаникам пришли ни с чем. -- Неуспех, -- сказали казаки. -- Неуспех, -- мотнул головой атаман. На рассвете казаки недалеко от места своего ночлега обнаружили остовы двух эвенкийских чумов. Озлился атаман: -- Проглядел, из-под носа убежали! Плыли дальше с опаской, с оглядкой. Казаки колючим словом травили Егорку Ветродуя: Наш Егорка - Парень верткий, На весла -- больной, На корму -- слепой, У котла -- первой! Парень удалой! Наказал атаман Егорке-бездельнику сидеть на мачте первого дощаника, берега обозревать, эвенкийские юрты высматривать. Плыли, рассекая крутые волны, плыли без песен... Солнце поднялось над рекой. Золотыми пятнами искрились гребни волн. Дул тихий утренний ветерок. С Синей реки круто повернули, направились вверх по гладкому устью неведомой реки. Предутренний туман редел и медленно поднимался в поднебесье. Всматриваясь в даль, Егорка заметил серую полоску. "Дым!" -- екнуло сердце у Егорки. Но он молчал. Дощаники повернули к берегу и плавно скользили по тихому плесу. -- Юрты! -- закричал Егорка и мешком скатился с мачты. Атаман кулаком с одного удара сшиб с ног непутевого крикуна: -- Что козлом орешь?? Не слепые -- видим! Вытер Егорка рукавом нос, умолк. -- Ну смехота! -- смеялись придушенно казаки. -- Уморил! Атаман махнул рукой, и лодки тихо подошли к крутому берегу. Вышли казаки из дощаников и осторожно поползли по сыпучему яру. Высунули головы казаки из-за кустарника, увидели у берега на зеленом пригорке четыре эвенкийских чума. Остроконечные чумы стояли поодаль один от другого. Ветер слегка колыхал кожаные покрышки. Тихо вокруг, даже чуткие собаки молчали, будто вымерли. Все потонуло в сладкой предутренней дреме. Лишь в одном чуме слышался слабый детский крик да сонное баюканье; лишь над этим чумом взвивалась жиденькая струйка серого дыма. Видимо, этот чум и хранил для всего стойбища золотое пламя семейного очага; видимо, в этом чуме заботливая рука поддерживала огонь и день и ночь. Крадучись, бесшумно поползли казаки в обход, чтобы захватить все чумы враз. -- Добыча! -- затрепетал атаман. -- Этих не упустим! Спят, видно, даже собаки не тявкают... с нами бог! Сняв шапку, он размашисто перекрестился. То же сделали казаки. -- С богом! -- махнул шапкой атаман. Казаки вновь, припадая к земле, без шороха и шума поползли. Первая почуяла врагов Терна. Она ощетинилась, разразилась диким лаем. За ней зарычали, залаяли и все остальные собаки. На стойбище поднялся сплошной собачий гвалт. Атаман тревожно махнул рукой. Казаки -- кто куда: кто за валежину, кто в лощину, кто за кочку. Притихли, припали к самой земле, не дышат, ждут атаманова слова. Из ближнего чума вышел Панака, из другого выглянул Одой. -- Отец, что видят твои глаза? -- тревожно спросил Одой. -- Кроме горя, сын, ничего не видят мои глаза... Смерть тише змеи подползла к нашему стойбищу, -- упавшим голосом ответил Панака. Из большого чума выглянул Саранчо: -- Лючи!.. Он выхватил из колчана вой-стрелу и пустил ее ввысь. Стрела взвилась и пронеслась над головами казаков с пронзительным, зловещим воем. Казаки припали еще плотнее к земле. Собаки бешено лаяли. Панака, Одой, Чалык, Саранчо с двумя сыновьями отбежали от чумов и, укрываясь за деревьями, приготовились к защите родного стойбища. Атаман махнул рукой, и казаки поползли, окружая кольцом стойбище. Атаман поднял голову и тут же, обливаясь кровью, упал. Меткая стрела Саранчо попала ему в плечо. Казаки опешили. Стрелы с визгом метались над их головами. Ивашка Стрепетов не успел подняться на четвереньки, как вскинул руки, охнул и вытянулся. Стрела сразила Ивашку в грудь. В страхе казаки поползли обратно. Но атаман, зажав рану, поднялся: -- Трусы! Аль стрелять разучились? Пали из пищалей! Раздался залп. За черным облаком дыма потерялись остроконечные чумы. Притихли собаки. Зарядили казаки пищали и еще раз пальнули по чумам. Кинулись на приступ. Вновь взвизгнули стрелы. Они разили без промаха. Казаки дружно вскочили и, взмахнув пиками, клинками, ринулись на чумы. Первым упал с простреленной головой старый Панака. Остальные отступили в лес. Храбрый Саранчо метал стрелы. Раздался залп, и Саранчо упал с раздробленной ногой. Казаки влетели в чумы, сорвали кожаные пологи. -- Всех в злобе порубают! -- забеспокоился атаман, охая от боли. -- Кого же повезем? Опять неуспех... Стой! -- закричал он. -- Стой, ошалелые!.. Живьем хватайте, вяжите! В это время Егорка Ветродуй волочил из чума перепуганную, растрепанную Агаду. К нему подскочил разъяренным волком Елизарка Косой. Егорка отбивался от него: -- Уйди от греха, Елизарка! Моя добыча... Ей-бо, моя! Ножом пырну! Уйди! Одой бросился на помощь Агаде. Она билась в руках Егорки подстреленной птицей. Разодранная парка слезла с плеч, черные косы волоклись по земле. Егорка впился, как коршун, и тащил свою добычу. Одой взмахивал пальмой и разил ею, как огромным мечом. Падали казаки, даже кольчуги железные не спасали. Одой подскочил к Егорке, а тот, увидев страшные, кровью налитые глаза Одоя, всклокоченные волосы и смертоносное оружие, бросил Агаду, забился от страха в кусты. Не успел Одой схватить Агаду: навстречу ему бежал растрепанный Чалык, а казаки окружали его и ловили арканом, как дикую лошадь: Чалык, отбегая, припадал на колени и успевал пускать стрелу за стрелой. Подбежав к широкоствольной сосне, он укрылся за ней, закричал: -- Терна! Усь! Усь! Собаки бросились на казаков со всех сторон, рвали нещадно, сшибали с ног, хватали за глотку. Зазевавшегося Прокопку Елкина они сбили с ног, загрызли насмерть. Побили казаки собак. Долго гонялись за Терной, но убить ее не смогли. Одой и Чалык бежали по тайге, на руках они несли полумертвую Агаду. Наперерез им неслась целая ватага казаков. Окружили кольцом. Оглянулся Одой -- всюду казаки. Скрипнул от злости зубами и взмахнул пальмой. Казаки бросились на Одоя, но от каждого взмаха пальмы шарахались, давя друг друга. Вскипел атаман. Вскинул пищаль. Грохнул выстрел -- красная струйка поползла по руке Одоя. Выпрямился Одой, тонкая усмешка скользнула по его лицу. Поднял он пальму над головой, с одного взмаха переломил ее пополам, бросил казакам под ноги. -- Аркань! -- кричали казаки. -- Погодь, оружию бросает! -- остановил атаман. Одой и Чалык бросили луки, сдернули с себя пустые колчаны и мигом кинули их под ноги казакам. Агада лежала на земле, закрыв лицо руками. Одой подошел к Чалыку и приник своей щекой к его щеке. Затем выдернул из-за пазухи красивый, расшитый руками Талачи мешочек, зубами стал рвать его в клочья и бросать под ноги. Казаки гоготали: -- Вали-мели до самой земли! -- Умора! -- Казачки, да тунгусишка-то плясун! Ей-бо, плясун! -- заливался Егорка Ветродуй. -- Взыграйте ему песню плясовую. Ей-бо, взыграйте! Егорка смешно кривлялся, мел лохмотьями землю. Не успели казаки и глазом моргнуть, как покатился Егорка, зажав живот. Он заикал, заохал, закашлял: его со всего размаху ударил Одой. Казаки смеялись, а Егорка стонал: -- Ох, казачки, ох, смерть моя... Что же глядите? Разите их!.. -- Не выживет, -- сказал казак Тришка. -- Нутро он ему отбил. Умрет. Казаки со всех сторон бросились на Одоя. Бросив вокруг взгляд, Одой взмахнул рукой и вонзил нож в сердце Агаде. Казаки опешили: -- Убил!.. Нож блеснул, и Одой, ударив себя в грудь, грузно упал на землю. Чалык бросился к Агаде, припал к ее теплым еще губам и застыл. Он схватил ее голову руками, прижал к груди, бережно прикрыл своей паркой. -- Опять неуспех! С чем возвращаться? Всех порубали, всех извели!.. Что стоите? Вяжите хоть этого! -- Атаман показал на Чалыка. С трудом оторвали Чалыка от Агады и, связав ему руки, повели. Атаман ошибся -- добыча оказалась большая. В плен попали тяжко раненный в ногу храбрый Саранчо, Чалык да Талачи с маленьким Учаном. Не заметили казаки в бою да в замешательстве дальнего чума. Он стоял в стороне, в густых зарослях ерника. Жиденькая струйка дыма чуть курилась и терялась над лесом. Чум увидел атаман. Кинулись к нему казаки. Подбежали к чуму, с опаской обошли вокруг, пищали насторожили. Никто не шелохнулся. -- Пуст, -- сказал атаман мрачно. -- Лезь головой, -- толкнул он казака. Сунул казак голову под кожаную покрышку. -- Баба!.. -- Но-о?.. Казаки ввалились в чум. У слабенького костра сидела, сгорбившись, женщина и подбрасывала в огонь мелкие ветки. Серое лицо окаменело. Женщина не поднялась, даже не разогнулась. Казаки зашумели: -- Хватай!.. -- Есть добыча! Женщину выволокли из чума. Она хватала руками воздух, натыкалась на казаков. -- Ослепшая... -- Что? -- удивился атаман. -- Ослепшая! -- Оставьте ее. ...Казаки собирались в путь. Подсчитали урон, да так и ахнули: половины казаков не досчитались -- в бою полегли. Не выжил и Егорка Ветродуй: проохал, промучился день и умер. Схоронили поспешно своих товарищей. Не успели дощаники отплыть от берега, прибежала серая собака и заметалась по прибрежному песку. Скулит, лает, в воду рвется. Тимошка Ловкий вскинул пищаль, прицелился и выстрелил. Взвыла от боли Терна и, волоча перешибленную ногу, скрылась в густых зарослях. Дощаники отплыли от берега и плавно закачались, заскользили по блестящему зеленому полотну реки. Саранчо охал от боли. Талачи испуганно моргала, оглядывалась по сторонам, крепко прижимала к груди маленького Учана. Чалык сидел на корточках, смотрел перед собой. Он хотел последний раз взглянуть на родное стойбище, но не хватило сил поднять голову. Далеко-далеко маленькой острой горкой стоял одинокий чум. Тыкыльмо сидела, низко склонясь, у погасающего костра. Высохшие руки торопливо шарили вокруг, и Тыкыльмо, нащупав сучок или сухую ветку, судорожно хватала ее и бросала в огонь, чтобы не дать ему погаснуть. Порывистый ветер рвал ветхую покрышку чума, глухо завывал. Вынырнула из-за горы луна, скользнула по вершинам деревьев, посеребрила острую макушку чума и закачалась на волнах реки. Из чума доносились глухие рыдания и вопли; они плыли над тайгой, сливаясь с ее шумом, и тонули в безбрежном темно-синем океане. Даже эхо не вторило им. Только ночной хозяин-филин, сидя на суку, бросал в вечерний сумрак отрывисто и глухо: бу-бу-бу!.. ПЛЕННИКИ У приказной избы шумели и суетились. Сбивая друг друга с ног, шмыгали служилые люди. Из уст в уста передавалось: -- Казаки вернулись! -- Неужто? -- Да-а! С превеликими потерями. Почитай, и половины не вернулось -- сгинули. -- А привезли? -- спрашивал красноносый писец попа. -- Как же! Привезли, привезли! -- О! -- удивлялся писец. -- А по вкусу ли великому государю? -- Дурень! -- оскалил зубы поп. -- Чай, я не государь, и не моего ума сие понимание. -- Ладные? -- приставал писец. -- Самые что ни на есть доподлинные лесные тунгусы! -- торопливо бросил поп и побежал. Писец покачал головой и тоже побежал. Данилка вертелся у воеводского дома. Слышал он, что привезли эвенков из самых что ни на есть дремучих лесов. Вдруг Данилка увидел Артамошку. Тот несся по двору. -- Артамошка! -- крикнул Данилка. Но Артамошка замахал руками: "Не до тебя, бегу по делам!" -- и скрылся в поварне. Вылетел из поварни и, бегом перебежав двор, скрылся в мыльне, из мыльни опять побежал в воеводскую избу. Артамошка подрос, раздался в плечах. Данилке обидно: он старше Артамошки на год и ростом Артамошка был ему только до плеча, а сейчас Артамошка выше его, да и по силе куда сильнее. Несколько раз встречал и провожал Данилка глазами Артамошку, но каждый раз вспотевший, озабоченный Артамошка отмахивался от друга. Лишь после обеда подошел он к Данилке, утирая шапкой со лба капли пота: -- Заждался? Данилка нетерпеливо суетился: -- Покажешь? -- Покажу, -- ответил Артамошка, зная, о чем спрашивал Данилка. -- Боязно? -- крутился Данилка и заглядывал в глаза Артамошке. -- Мне не боязно. Данилка позавидовал, а все же спросил: -- А ты их видел? -- Как вели, то видел. -- Почитай, страшнее аманатов? -- Страшнее! -- Одноглазы? -- Нет, -- ответил Артамошка, -- глаза два. С лица все желты, и у мужиков и у бабы косы, и баба в штанах и мужик в штанах из шкур волчьих да медвежьих. Парнишку с ними поймали, и тот в шкурах медвежьих, и тот с косичкой и так же по-ихнему лопочет. -- Ой-ей-ей!.. -- удивился Данилка. -- Пошли! -- торопил Артамошка. Мальчишки, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, шли по грязным закоулкам. Вот и изба караульная -- прошли. Вот и вторая изба, для пленников, -- тоже прошли. -- Куда? -- удивился Данилка. -- В избы их не взяли, -- объяснил Артамошка, -- тепла они не терпят. Живут в углу двора под караулом. -- И в дождь сидят? -- Сидят. Караульный казак дерюгой накрывается, а они так сидят. -- Дрожат? -- Нет... Страсть подарков сколь навезли казаки нашему воеводе. -- Много? -- удивился Данилка. -- Шкур лис, белок, медведей, волков -- целая гора! -- хвастал Артамошка. -- А самому правителю подарил атаман Терешкин лук со стрелами. Вот это лук! Все диву дивятся. Огонь, а не лук, десять пищалей заменит! Атаман сказывал, что стрела из этого лука пять деревов зараз прошибает. Данилка так и застыл от удивления. Артамошка ткнул его в бок: -- Ложись! Они легли и приникли к щелке в заборе. На земле, прижавшись друг к другу, сидели на корточках пленники. Саранчо уставил потухшие глаза в землю, ветер трепал его серые космы, скуластое лицо отливало синевой. Талачи дремала, свесив голову на грудь, крепко сжимая в руках маленького Учана. Чалык смотрел в небо, встречал и провожал набегающие облака. Косичка смешно торчала на его взлохмаченной голове. Он совал в рот былинку, кусал ее и сплевывал. Данилка был недоволен: -- Такие же аманаты, как и те: лицом желты, с косичками, только в шкуры обрядились. Щелка была очень узкая. Друзья решили зайти с другой стороны. Услышав шорох, Чалык оглянулся, блеснул глазами. -- Вот черти! -- сказал Артамошка. -- Скорчились, притихли, как умерли, а вот подойди к ним, то ногу или руку живо отхватят напрочь! Данилка и Артамошка перелезли через старые бревна, обошли караульную избу, упали на животы, тихонько поползли. Теперь пленники были близко, их хорошо видно. И когда караульный казак выбил из кремня искру, закурил трубку и, лениво раскачиваясь, пошагал в противоположный угол дворика, Данилка вполголоса крикнул пленникам: -- Эй ты, мужичок с бабьей косой! Это хошь? -- и показал кулак. Чалык взглянул, опустил глаза, печальный и приниженный. Данилка не унимался: -- Эй вы, кукарлы-мукарлы! Артамошка и Данилка засмеялись. Чалык посмотрел на них в упор. -- Ага, -- обрадовался Данилка, -- видно, я на их речах молвил, понимать начинают! И опять пробормотал: -- Эй ты, кукарлы-мукарлы! -- Погодь, -- перебил его Артамошка, -- он у меня заговорит. Артамошка схватил сухой комок глины, пустил его в Чалыка. Друзья закатились приглушенным смехом, но тут же умолкли. Комок глины попал Чалыку в лицо, разлетелся пылью, оставив на щеке багрово-грязное пятно. Чалык слегка вздрогнул, но спокойно поднял голову, печальные глаза его встретились с озорными, смеющимися глазами Артамошки. Артамошка съежился, отвел глаза. Чалык не сводил глаз с обидчика. "Крепкий, другой бы взвыл", -- подумал Артамошка. Взглянув искоса, будто украдкой, на Чалыка, Артамошка вздохнул -- ему показалось, что мальчик низко склонился к земле и плачет. Данилка горячился: -- Дай-ка я, у меня, небось, запляшет! -- Он схватил огромный комок отвердевшей, как камень, глины и замахнулся. Артамошка рывком остановил руку Данилки: -- Не трожь! -- О, испужался! Трус! Трус! Артамошка выбил комок из рук Данилки. Комок упал к ногам. Узкие щелки глаз Чалыка расширились, брови вздрогнули, и светлые бисеринки посыпались одна за другой, оставляя на измученном, грязном лице его светлую дорожку. Птицей встрепенулось сердце Артамошки. Дергая за рукав опешившего Данилку, Артамошка торопливо шептал: -- Не надо, Данилка, пошли, пошли... Смотри, караульный схватит! -- Да-да! -- загромыхал чей-то раскатистый бас чуть не над самым ухом Артамошки. Данилка и Артамошка едва успели отскочить в сторону и припали к земле. К пленникам, опираясь на посох, важно шагал сам правитель городка. Рядом с ним шли две женщины, письменный голова и воеводский поп. Молоденькая женщина, с острой, как у мышки, мордочкой, густо нарумяненной и набеленной, в шелковом кафтане, расшитом золотой парчой, в мягких сафьяновых, татарской работы сапожках, высокая и стройная, шла рядом с правителем. Она весело смеялась. А рядом тащилась, кряхтя и охая, старуха. Она строго поглядывала на молодую женщину: -- Не гоже молодке на зверье лютое засматривать, не гоже! Куда сладше сидеть в светлой горенке... Молодая, капризно вздернув плечиком, ответила: -- И нисколь не страшусь! Нисколь! Подошли к пленникам. Никто из них не поднял головы, никто не пошелохнулся. Правитель ткнул посохом Саранчо в грудь: -- А ну, покажись молодке, пусть подивится! Покажись! -- Страшенное обличье, не богово творение... -- забормотал поп и, отвернувшись, украдкой закрестился. -- Государю подарочек. Вот-то удивится! -- рассмеялся правитель. Письменный голова слегка склонил голову. Молодая женщина быстро повернулась на каблучке и носком своего сафьянового сапога ткнула Учана: -- Ребеночек? Пусть покажет! Пленница судорожно сжала руки и, дрожа, изогнулась, прикрывая всем своим телом ребенка. Когда молодая женщина отошла, пленница подняла голову, открыла рот, высунула язык и положила на него палец. -- Еды требует, -- объяснил письменный голова. Молодая женщина с притворной добротой вздохнула: -- Дай, дай, посмотрим. Это так забавно. Правитель, повернувшись, крикнул: -- Артамошка! Артамошка! -- Нету его! -- донесся голос. Правитель сдвинул брови. Артамошку колотило от страха. Правитель послал казака. Казак принес большой кусок мяса. -- Дай ей, -- показал правитель на Талачи. Данилка ткнул Артамошку в бок: -- Смотри, мяса дали! Талачи с жадностью смотрела на кусок, хотела вцепиться в него зубами. -- Сколь алчны! -- забормотал поп. Все напряженно ждали. Но пленники не прикасались к мясу. -- Ну, ешь! -- крикнул правитель, слегка ткнув посохом Талачи. Ждали, ждали, так и не могли дождаться почетные гости, как лесные люди на их глазах будут есть мясо. Талачи тяжело дышала, от запаха мяса темнело в глазах. Она оглянулась, сверкнула глазами, потянула рукой кусок. Вскочил Саранчо, вырвал мясо из рук Талачи и бросил под ноги самому правителю. Попятился тот, вытаращил глаза, застыл, багровея от злости: -- Отобрать, бросить псам! -- Вот это да! -- шепнул Данилка и закрыл лицо руками. Почетные гости ушли. По-прежнему сгорбившись, сидели пленники. -- Бежим! -- дернул за рукав Данилку Артамошка. -- Куда? -- Нет, я один сбегаю, -- передумал Артамошка. -- Сиди здесь, -- и скрылся. Недолго ждал Данилка, Артамошка вернулся быстро. Грязная рубаха его оттопыривалась большим пузырем. Артамошка снял свою засаленную шапку и стал выкладывать из-под рубахи куски хлеба, плохо обглоданные кости. Всю эту еду достал он в поварне, на отвальном столе. После ухода правителя караульный казак присел на бревно и прислонился спиной к стене. Его одолевала дремота. Куда убегут пленники! Забор высок, собаки злы. Когда у караульного казака низко опустилась голова, Артамошка подполз к Чалыку, высыпал из шапки все куски на кожаную подстилку и осторожно отполз в сторону. Чалык поднял голову и с удивлением посмотрел на Артамошку. -- Ешь, ешь! -- шептал Артамошка и показывал на рот. Чалык улыбнулся. Артамошка обрадовался. Чалык взял корочку хлеба, быстро ее проглотил. Прижавшись друг к другу, пленники склонили низко головы. -- Едят! -- радостно забилось сердце у Артамошки. -- Едят? -- удивился Данилка. -- А может, старый все побросает. -- Нет, -- уверенно сказал Артамошка и облегченно вздохнул. В это время послышался шум и чьи-то шаги. Казак вскочил. Артамошка и Данилка юркнули за бревна, скрылись в вечерней полумгле. x x x Моросил дождь. Стояла весенняя распутица. Летели дни, недели. Пленников все не отправляли в Москву. Их перевели под дощатый навес: боялся правитель, что погниют под дождем на них одежды меховые, не в чем им будет предстать перед великим государем. Артамошка каждый вечер бегал к пленникам и крадучись, как вор, носил им скудные объедки из воеводской поварни. Сам не зная почему, полюбил Артамошка Чалыка. Быстро они сдружились. Ходит сонный казак, сопит себе под нос, глядит по сторонам. Артамошка без труда лазит под навес, а там забьются они с Чалыком в темный уголок и сидят. Чалык молча прижимается к Артамошке, гладит рукой его руку. От этой ласки Артамошке не по себе, и он пытается заговорить с Чалыком, но тот ничего не понимает. Артамошка вертится, размахивает руками, тычет пальцем себя в грудь. Чалык улыбается, но видит Артамошка, что не понимает он его теплых слов. "Плохо, -- думает Артамошка, -- быть лесным человеком, простых речей и тех не понимает". И заглядывает он с тоской в глаза Чалыку и мотает безнадежно головой. Чалык скалит белые зубы, щурит узенькие глаза, шепчет какие-то совсем незнакомые слова, лишь изредка вставляя одно-два русских слова. Артамошка понимает их и тогда мгновенно вскакивает, хлопает Чалыка по плечу: -- Молодец, по-нашему разуметь начинаешь! -- И тут же с большим рвением начинает учить Чалыка русским словам. Летят дни -- белыми птицами мелькают, а пленники по-прежнему живут на воеводском дворе. И каждый раз, уходя от Чалыка, Артамошка радуется: "Понятливый! Даром что лесной, а понятливый..." Но вместе с радостью гложет душу Артамошки, как червяк, грызет его грудь-что-то непонятное, тревожное. "Эх! нет дядьки Никанора! Его б спросить, -- думал Артамошка. -- Он все знает". Однажды, дожидаясь, когда отвернется караульный казак, Артамошка задумался: "Как так! Он меня не зовет по имени, и я не знаю, как его зовут. Имени-то у него, однако, нет -- он ведь не крещен". Потупил голову Артамошка, постоял, подумал и повернул обратно. Дойдя до резного воеводского крыльца, остановился, покачал головой: "Эх, дядя Никанор, дядя Никанор. Поведал бы ты..." И тут Артамошке, как наяву, послышались слова дяди Никанора: "Крещеный али некрещеный, все едино человеческая душа". Круто повернулся Артамошка и побежал. Свернул в переулок, взглянул на дремлющего казака и скрылся под темным навесом. Чалык вскочил, сказал Артамошке по-русски: -- Друга, драсту... Удивился Артамошка, ответил: -- Здравствуй! Чалык повторил это слово несколько раз, но выговорить так, как Артамошка, не сумел. Артамошка не обратил на это внимания и, заикаясь, спросил: -- Звать как? Чалык не понял и закачал головой. -- Эх, -- вздохнул Артамошка, -- плохо тебе некрещеному -- даже имени нет... Ай-яй-яй!.. -- Чалык! -- тихо окликнул его Саранчо. Чалык отозвался. Они заговорили между собой. Несколько раз Артамошка слышал в этом разговоре слово "Чалык" и потом неожиданно для себя громко сказал: -- Чалык! Чалык засмеялся, ответил: -- Я -- Чалык! Ты? -- И он тыкал пальцем в грудь Артамошку. Артамошка захлебывался, довольный и повеселевший: -- Я -- Артамон, Артамошка! Понял? С тех пор и стал Чалык звать Артамошку по имени. Шел Артамошка и разговаривал сам с собой: -- Чудно: не крещен, а имя есть... Ну чудно!.. У погнивших и покосившихся набок ворот стояли писец и казачий старшина. Артамошка услышал: -- К полдню завтра. -- Завтра? -- Как отслужит поп молебен, то и в дорогу. -- Дальний путь! -- Чай, до Москвы, что до неба, далеко... -- Десять казаков велено отрядить. -- Оно и правильно. Убежать могут, одно слово -- лесные. Артамошка понял, затревожился. Наутро он узнал, что настало время отправлять пленников в Москву. Утром служили молебен. Поп читал подорожную. Перед самой отправкой в приказную избу вбежал взлохмаченный лекарь: -- Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась. -- Как? -- прошипел правитель. -- А ты ж, дурак, лечил! -- Не велено было! -- Кем не велено? -- Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось! -- Лечи! -- приказал правитель. Отъезд отложили. Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге. Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом. Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел. -- Озорник! -- схватил его за волосы казак Степан Долин. -- За вихры его, озорника! За вихры! -- закричали со всех сторон. -- Богохул! -- прошипел поп. Артамошка едва вывернулся и убежал. Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот: -- Артамошки нет! Поклоны в церкви отбивает! Это сказал Данилка и тут же нырнул в темноту, скрылся. Чалык понял только одно -- Артамошки нет. Чалык не спал ночи. Высунувшись из-под старых шкур, он всматривался в звездное небо и думал: "Почему так: парнишка -- лючи, а сердце доброе?" Вспоминалась взлохмаченная русая голова Артамошки, добрые синие глаза. Чалык кутался в шкуры и вновь думал, отгоняя от себя сон. Тяжело стонал Саранчо. Вздрагивала во сне Талачи. -- Славный Саранчо, не спишь? -- окликнул Чалык его. -- Нет. Не могу уснуть. Чалык вздохнул и спросил о том, что тревожило его: -- Славный Саранчо, скажи, почему парнишка -- лючи, а сердце доброе? -- У лючей сердца нет -- у них камень! -- ответил Саранчо и застонал от боли. Чалык умолк. Саранчо ругался: -- Пусть всесильный хозяин тайги пронзит лючей отравленной стрелой!.. Пусть дух огня сожжет их чумы!.. -- Славный Саранчо, парнишка-лючи нам худое не делал. Ты сам ел еду, принесенную им. А сейчас лючи спрятали его от нас. Они убьют его. -- Убьют? -- удивился Саранчо. -- Это не злой лючи, это добрый, -- стонал Чалык. -- Я стар, -- ответил Саранчо, -- я много видел. Всегда бойся лючей -- вот мое слово! Оба задумались. Саранчо взял за руку Чалыка. -- Самые злые лючи те, у которых красные бороды и огненный крест на груди. Их особенно бойся! -- Парнишка -- не злой лючи, -- опять прошептал с обидой Чалык. Саранчо озлился: -- Ты молод и забыл, что волчонок не страшен, пока он не стал взрослым волком! Волк не станет мышью, лиса не поплывет по реке щукой. Молодой лючи не вырастет эвенком! Он умолк и больше не сказал ни слова. Прошло несколько дней. Артамошка не приходил. Чалык ловил глухие шорохи, всматривался в темноту, но, кроме легкого ветра, сонливого лая собак да ленивой поступи караульного казака, ничего не слышал. Артамошку жестоко наказал воеводский поп. Его увели в церковь и сдали строгой монашке. Монашка поставила Артамошку на колени перед иконой и велела бить поклоны. Артамошка торопливо взмахивал рукой, крестился и повторял молитву. Думал он о другом, поэтому путал слова, заикался -- и за каждую такую ошибку получал от монашки щипок. Пятый день Артамошка постился: ел кислую капусту, запивая водой. Пятый день отбивал старательно поклоны и ничего обидного не сказал ни попу, ни монашке. И поп и монашка остались довольны раскаявшимся грешником. Монахиня даже прослезилась, поцеловала его в лоб. Артамошка подумал: "Ведьма, всего исщипала, а еще лоб лижет!" Но стерпел и не вымолвил ни слова. На вечернюю молитву пришел поп. Растерянно размахивая широкими рукавами своей черной рясы, он тряс бородой и, наклонившись к самому уху монахини, что-то шептал. Время от времени он метал на Артамошку косые, недовольные взгляды. "Обо мне", -- подумал Артамошка и стал вслушиваться. Поп горячился, багровел и орал в ухо перепуганной монахине: -- К пленным тунгусишкам бегал, к царским пленникам; душу христианскую осквернил, жалеючи их; слезно выл и всячески поносил воеводу, и казаков, и меня. -- Поп задыхался от злобы. -- Вчера доподлинно мною проведано: малец воровского рода, отец его в Работных рядах проживал, кузнечным да плотничьим ремеслом кормился. Не худо жил, но все бросил, в разбой пустился, в леса сбежал. Вор! -- Врешь! -- вскочил Артамошка. -- На колени! -- взвизгнула монашка. -- В железы его надобно забить, -- затрясся поп, -- в железы! Разбойное отродье! Окаянная душа. Тьфу! Тьфу! Прости господи! Решено было выгнать с воеводского двора Артамошку-озорника и отдать в пригородный Знаменский монастырь в послушники. Забеспокоился Артамошка лежа в темном углу на прогнившей соломе. Вспомнил отца и дядю Никанора. И казалось Артамошке: вот сидит отец за столом, положил голову на кулаки, и поет свою любимую песенку: Пусть леса дремучие шумят, В синем небе лебеди летят. Там, где ветры плачут и поют, Я найду и долюшку свою. Скрипнула дверь, завизжал ключ в замке. Артамошка бросился к оконцу, увидел: монахиня шла, как утка, вразвалку, по грязной площадке воеводского двора. Тут и родилось в голове у Артамошки горячее слово: воля! Будто упало это слово с бревенчатого потолка. Артамошка даже оглянулся по сторонам. Темнело. В углу красной бусинкой теплилась лампада. Артамошка с силой толкнул слюдяное оконце и высунул голову. Кругом тишина, слышен лишь отрывистый лай собак да далекие пьяные голоса. Он выпрыгнул в оконце и, прижимаясь к бревенчатой стене старой церкви, мелькнул черной тенью. Умирала вечерняя заря, на востоке мерцали звезды, луна заливала землю серебристым светом. Артамошка потянул в себя воздух, сладко зевнул, огляделся и промелькнул мимо приказной избы, ползком пролез между бревен, обошел караульного казака. В груди кольнуло: "Може, его уже и нет, на Москву отправили?" Друзья встретились молча. С трудом рассказал Артамошка о своем горе. Чалык морщил лоб, моргал глазами, но понял только: у друга очень большое горе. Внезапно Чалык выпрямился, припал к уху Артамошки: -- Тайга бежим! Артамошка вздрогнул, не успел вымолвить слово, как Чалык схватил его за рукав, торопил: -- Тайга бежим! Тайга бежим! Они решили бежать глубокой ночью. Саранчо узнал от Чалыка о его намерении, встрепенулся; улыбка слабой тенью пробежала по измученному лицу храброго охотника: -- У молодого, как у птицы, -- всегда хорошие крылья! Лети, Чалык, лети в родные стойбища, скажи эвенкам горькие слова, пусть плачут эвенки, как плачет храбрый Саранчо. Лети белой птицей, Чалык, скажи эвенкам: пусть снимают чумы, сгоняют стада оленей, забирают жен и детей и бегут в самую далекую тайгу, за Страшный камень. Там не найдет их никто! Саранчо закашлялся, схватился руками за грудь и застонал, острые плечи его вздрагивали. Талачи, закрыв лицо руками, тоже плакала. Чалык и Артамошка горячо перешептывались. Потом Артамошка встал и быстро скрылся в густой темноте. Он пробрался на поварню и чуть слышно постучал в оконце. -- Родной ты мой! -- по-матерински ласково сказала повариха Лукерья, увидев Артамошку. -- Сгинул ты, малец... Артамошка перебил: -- Помоги, тетка... Помоги ради... Лукерья перебила: -- Голоден? -- Нет. -- А что надобно? -- Бегу я. -- В уме ль ты? Куда же? -- Може, долю свою найду, -- прошептал Артамошка. -- Эх ты, горемыка! -- вздохнула Лукерья. -- В монастырь, слышала, отдают тебя. -- Не бывать этому! Убегу! Собери, тетка, еды, положи в котомку, в ту, что под нарами валяется. Лукерья скрылась. Артамошка ждал. Лукерья вернулась быстро, открыла оконце и подала Артамошке туго набитую холщовую котомку, рваную шубенку и закоптелый котелок: -- С богом! Они простились. Пробравшись к пленникам, Артамошка увидел сгорбленную фигуру Чалыка. Чалык ощупал котомку и молча отодвинул ее. "Раздумал, -- мелькнуло в голове у Артамошки, -- забоялся". У Чалыка горели глаза: -- Тайга зверь много, злой зверь много!.. "Забоялся, знамо, забоялся!" -- огорченно подумал Артамошка и вздохнул. Но Чалык встал, расставил ноги и взмахнул руками, будто целится из лука. "Ага, пищаль надо!" -- обрадовался Артамошка, но тут же задумался. -- Нож надо, пальма надо, лук надо... -- на пальцах отсчитал Чалык, и в шепоте его слышались безнадежность, горькая тоска. Артамошка вскочил и опять скрылся в темноте. Он подкрался к казачьей избе, скользнул мимо крыльца и, вытянувшись на цыпочках, заглянул в маленькое оконце. В избе теплилась восковая свечка, казаки азартно бились в зернь*, утопая в густом табачном дыму. Они спорили и ругались. _______________ * З е р н ь -- азартная игра в кости или зерна. Долго вертелся около оконца Артамошка, но придумать ничего не мог. Разбитый, озлобленный, побрел он от казачьей избы. Вдруг вспомнил о подарках, которые сделал правителю казачий атаман после возвращения из тайги. Артамошка подкрался к приказной избе, заглянул в одно оконце, в другое -- темь. Пробрался к двери -- дверь на потайной щеколде. Артамошка знал тайны этой щеколды. Ее ставил деревянных дел мастер Сомов-младший, что живет в далекой избушке Работных рядов. Артамошка бегал за ним не однажды, а потому и знал тайны этой щеколды. Он нажал клинышек в правой стороне толстой двери -- щеколда тихо скрипнула и поднялась. Артамошка приоткрыл дверь и ощупью пробрался в воеводскую канцелярию. На стене висели лук Саранчо, колчан со стрелами, несколько ножей, пальма и эвенкийские сумки. Артамошка торопливо схватил лук, колчан со стрелами и два ножа. Послышались чьи-то шаги. Артамошка замер. Шаги приближались. Артамошка подбежал к двери и закрыл ее на щеколду, быстро открыл оконце, пролез через него и спрыгнул на землю. Долго крутился он около навеса, но попасть не мог: караульный казак ходил близко и зорко доглядывал за пленниками. "Обождать надо", -- думал Артамошка. Выждал минутку и скользнул в черный угол. Саранчо ощупал лук и задрожал; он прижимал его к щеке, потом обнял Чалыка: -- Ты хозяин моего лука... Мой лук весь в зарубках. Сосчитай, сколько я убил из него медведей, лосей, белок и лисиц... Больше ни слова не мог сказать Саранчо и бессильно опустился. Чалык крепко сжал драгоценный подарок и поклялся: -- Пока видят мои глаза, слышат мои уши, пока цепки мои руки и быстры ноги, лук твой будет бросать меткие стрелы... Пусть это слово слышат и солнце, и звезды, и луна! Артамошка торопил. Саранчо с трудом приподнялся: -- Славный Чалык, Саранчо видит, что смотришь ты на звезды и спрашиваешь их, где наша земля... Чалык мотнул в темноте головой. -- Наша сторона там, -- показал Саранчо на север. -- Днем иди так: как только солнце встанет -- держи его светлый луч на правой щеке, в полдень -- сзади, на макушке своей шапки, а к вечеру -- на левом плече... Он умолк, передохнул и снова зашептал: -- Ночью, Чалык, не ходи: тайга не любит ночных людей. Ночью сиди у костра и думай, куда пойдешь, когда настанет утро. Низко склонились три головы, плотно прижались тела. Луна бросила белый луч, и пленники попятились в тень. Чалык торопливо прощался с Саранчо и Талачи. В темноте блеснул нож. Саранчо отрезал от своей косички пучок седых волос, послюнил их, скатал в комочек, который привязал на тесемку кожаного нагрудника парки Чалыка; то же сделала и Талачи. Залаяли воеводские собаки, поднял голову караульный казак. Артамошка подполз к выходу. Потом Саранчо торопливо вытащил из-за пазухи маленького божка. Надрезал слегка себе ладонь, смазал кровью божку широкий рот; то же сделали Талачи и Чалык. Божка Саранчо подал Чалыку; он быстро сунул его в свою походную сумку. Саранчо вытащил из-под кожаного нагрудника маленький мешочек, выделенный из зоба утки, и подал Чалыку: -- Береги, как лук и стрелы. Храни под нагрудником, у самого сердца: это огонь... В мешочке лежали кремень, трут и огниво. Во дворе было тихо. Чалык и Артамошка приникли к земле и поползли к частоколу. -- Чалык, Чалык, -- приглушенно шептал Саранчо, -- огонь-то береги, без огня в тайге смерть! Хорошо ли спрятал его? Артамошка долго искал лаз в прогнившей стене воеводского двора. Данилка всегда через него легко пробирался. Где-то злобно залаяла собака. Саранчо опустился на землю. Талачи забилась под шкуры. Звездное небо сияло россыпями огоньков, густая синева бледнела на востоке, лесная тишина предвещала скорый рассвет. Беглецы были уже далеко. Чалык шел быстро, беззвучно шагая. Артамошка едва поспевал за ним. Сухие ветви хрустели под его ногами, он неловко задевал стволы деревьев, и они осыпали его каплями холодной росы. Артамошка ежился и, пригибаясь, спешил за Чалыком. СТРАШНЫЕ ГОСТИ Спускались на тайгу темные тени -- надвигалась таежная ночь. Лил проливной дождь. Косые струи воды с силой били по веткам, шлепали по стволам столетних сосен и лиственниц. Бурные потоки бешено неслись по склонам гор, пенились и бурлили, падали с огромной высоты, клубились грязной пеной и пропадали в оврагах, рытвинах, промоинах. Тучи плыли низко, и, казалось, вот они, эти громады, упадут грозной силой на землю и придавят и лес, и горы, и реки, и весь мир. Горы-великаны исчезли -- черные тучи спрятали их белоснежные гордые вершины. И стояли покоренные великаны, как обезглавленные богатыри. Артамошка, промокший и разбитый, шлепал разбухшими сапогами по узенькой скользкой звериной тропе. Он закрывал лицо от сильных ударов дождя, с трудом продирался по густым зарослям. Чалык шел впереди. Он легко шагал через поваленные бурей стволы деревьев, ловко нырял в густые кустарники, умело карабкался по склону гор. Артамошка с трудом тянулся за ним. Чалык оглядывался, улыбался, показывал рукой на небо. Артамошка понимал, что Чалык спешит до темноты выбраться из зарослей и буреломов и найти хорошее место для ночлега. Он напрягал все силы и бежал за Чалыком. Когда Чалык оглядывался и, улыбаясь, скалил свои белые зубы, веселее становилось Артамошке, даже усталость пропадала. Дождь усиливался. Чалык остановился: -- Солнца нет -- мало-мало плохо, когда дождь -- совсем плохо... -- Боязно! -- пробормотал посиневшими губами Артамошка. -- Ночью шибко боязно... -- Ночь -- хорошо, -- ответил Чалык: -- злой зверь спит. Последние светлые пятна на небе стали теряться. Дождь не переставал. Чалык остановился: -- Огонь надо делать! -- Огонь? -- радостно вздрогнул Артамошка. -- Огонь! -- твердо сказал Чалык. Он быстро сбросил лук, колчан со стрелами и сумку. Сбросил шапку, длинные мокрые волосы подобрал в пучок и завязал на макушке. Взял свой охотничий нож и, жмурясь от дождя, поднял голову. Чалык всматривался в деревья. Он подошел к лиственнице, которая стояла на пригорке, и слегка ударил по ней ножом. Артамошка подумал: "Ножом такую деревину надумал свалить! Чудно!" Чалык подошел к другой лиственнице и тоже ударил по ней ножом. Раздался глухой гул, будто Чалык ударил не по дереву, а по пустой бочке. Быстро замелькал нож, умелые руки Чалыка ловко наносили удар за ударом, и вскоре дерево, с шумом рассекая воздух, рухнуло на землю. Эхо грохнуло и мгновенно умолкло. Удивился Артамошка: дерево оказалось пустое и держалось только на тоненькой кромочке. Чалык засунул руку в пустое отверстие пня, вытащил большой пучок темно-желтой массы и сказал: -- Это сульта -- сухой мох, огонь ее хватает шибко. Чалык вытащил из-за пазухи трут и огниво. От удара огнивом по кремню летели золотистые искры-звездочки, но отсыревший трут не загорался. Чалык ударял чаще, но все безуспешно. Артамошка потерял терпение, и если вначале золотые искры радостью наполняли его грудь, то теперь они назойливо вертелись перед глазами, как злые мухи. Наконец Чалык изловчился и так ударил, что брызнул пучок зеленоватых искр, показалась белая струйка дыма -- трут загорелся. Артамошка вскочил: -- Дыхом!.. Раздувай дыхом!.. -- Первый белка охотник дает хозяину тайги, первый огонь тоже -- тогда у хозяина доброе сердце будет, -- спокойно сказал Чалык и бросил загоревшийся трут через плечо в сторону. -- Дыхом бы... один раз дыхом бы -- и огонь... -- захлебывался Артамошка. Он больше не мог сказать ни одного слова; лицо его скривилось, губы судорожно дрожали. Чалык взглянул на Артамошку, старательнее принялся добывать огонь. Взметнулась искра, потянулась длинная полоска дыма. -- Огонь! -- встрепенулся Артамошка. Чалык торопливо бросал веточки в маленькое пламя огня, осторожно прикрывая его ладонями. Вскоре горел большой, яркий костер. Желтые пятна прыгали по стволам деревьев, костер бросал над тайгой кровавые отблески, черный дым плыл низко над землей. Чалык это заметил: -- Ночь будет тепло, а как солнцу вставать, холод придет большой. Надо чум ставить. Вместе с Артамошкой Чалык нарубил еловых веток и тонких, длинных палок -- шестов. Шесты поставили шатром над самым пламенем. -- Сгорим! -- засуетился Артамошка. -- Ставь подальше, сгорим! Чалык ничего не сказал. Он набросал на костер побольше веток, пламя бросило жаркие языки. Шесты, поставленные над огнем, начали дымиться и трещать. От одежды валил густой пар, от жары у огня нельзя было стоять. -- Большой огонь! -- сказал Артамошка. -- Большой огонь спать не даст, -- ответил Чалык, -- огонь будем толкать, -- и подал Артамошке большой сучок. -- Как толкать? -- удивился Артамошка. Но, увидев, как Чалык раздвигает горящие головешки, стал ему помогать. Они быстро сдвинули костер в сторону. Ветками пихты Чалык чисто вымел место, где только что пылал костер. Потом сел на корточки и ладонью пощупал землю: -- Тепло будет в нашем чуме. Шесты Чалык плотно закрыл ветками. Скоро вырос остроконечный чум. Друзья забились в него. Там пахло смолой, земля дышала теплом, и по телу потекла сладкая истома. Артамошка крепко обнял Чалыка. Довольный Чалык улыбался, теснее прижимался к Артамошке: -- Мой друга... друга... самый большой друга!.. Усталые друзья быстро уснули. Ночь повисла над тайгой густой чернотой. Костер медленно умирал. Вскоре тучи рассеялись, и звездное небо сверкнуло синевой. Луна плыла по небу и серебрила белые гребни гор. На востоке появились первые светлые полоски. Дунул резкий предутренний ветерок, зашептались деревья. Неподалеку от чума хрустнула сухая ветка, и послышался легкий шорох. К чуму крались страшные гости -- лесные волки. Чуя добычу, звери осторожно приближались. Первым проснулся Чалык. Он высунул голову из чума и вздрогнул. Со всех сторон горели зеленые огоньки. Чалык вскочил и сильно толкнул в бок Артамошку. Тот не мог пробудиться: ему снилась родная изба. Вот он лежит на печи; пышет печь жаром, а на дворе снег, завывает пурга, наметая под оконцем белые сугробы, а ему так тепло, так сладко. Вдруг удар в бок, и Артамошке спросонья мерещится, что заплакала Палашка, а он неловко спрыгнул с печи и ударился больно о лавку. Над ухом Артамошки слышался приглушенный голос Чалыка: -- Беда! Артамошка вскочил. Чалык, припадая к самой земле, раздувал угасающий костер. Вспыхнуло пламя и осветило испуганное лицо Чалыка. Он шептал: -- Зверь страшный в гости пришел... Оглянулся Артамошка, задрожал: в темноте -- как звезды зеленые рассыпаны. Чалык схватил стрелу и быстро обмотал острый конец ее сухой травой; стрелу и лук положил на землю у самого костра. Волки приближались. Чуя добычу, они лязгали зубами, отрывисто взвывали и бросались друг на друга. Чалык схватил горящую головешку и бросил. Волки с диким воем шарахнулись в стороны. Но как только опасность миновала, они опять сомкнулись тесным кольцом и приготовились к нападению. Артамошка увидел, что Чалык пополз по земле в сторону от чума. Страшно испугался Артамошка: -- Лук, лук забыл! Но Чалык его не слушал и тихо уползал в темноту. Волки, тесня друг друга, кинулись в сторону Чалыка. -- Огонь, огонь! Бросай! -- хрипло кричал Чалык. Артамошка бросал горящие головешки. Испуганные звери шарахались с шумом в стороны, но не так далеко, как вначале. Отскочив в темноту, они тут же вновь подбегали и злобно лязгали зубами. Чалык вернулся; он держал в руках толстую палку. Артамошке он шепнул: -- Тишину надо делать: у зверя сердце злое -- надо мягчить. Он подошел к костру и золой загреб пламя, оставив только маленький огонек. Потом уполз к тому дереву, которое срубил вечером. И Чалык и Артамошка притаили дыхание. Стало тихо, будто толстой шубой прикрыли тайгу. Чуткие звери притихли, насторожились. Нюхая воздух, озираясь, волк-вожак бесшумно шагнул вперед, за ним осторожно потянулись и все остальные. Чалык тихонько поднял голову. Волки были близко. Он слышал приглушенный храп и легкие шаги. Подняв палку, Чалык со всей силой ударил по пустому стволу огромной лиственницы. Тишину разорвал такой оглушительный гул, словно Чалык выстрелил из пушки. Даже Артамошка от страха зажал голову, забился в чум. Обезумевшие от неожиданного страшного гула, звери в диком страхе бросились во все стороны. Они дико рычали, рвали друг друга, бешено неслись по тайге, не чуя под собой ног. Чалык молнией бросился к костру и, схватив лук, поджег обмотанный травой конец стрелы и пустил ее вслед и без того до смерти перепуганным зверям. Стрела, ярко разгораясь на лету, описала красивую огненную дугу и упала где-то далеко. Недолго слышался топот, вой и дикое рычанье зверей. Потом все замерло, и тайга потонула в тишине. Чалык подбросил в костер сухих сучьев. -- Спать надо. Зверь сильно пугался, насмерть пугался. Это место больше не придет. Артамошка все еще дрожал. Чалык уже крепко спал. Артамошка прижался к нему, но уснуть не мог. Лишь когда лучи солнца начали золотить белые вершины далеких гор, он уснул. Чалык проснулся от ярких лучей солнца и, не тревожа друга, встал. В костре еще тлели головешки, и он без труда увеличил пламя. Взяв лук и колчан со стрелами, Чалык отправился на охоту. Он спустился к озеру. В зарослях камыша копошились и крякали утки. Чалык подкрался и пустил первую стрелу. Горячая обида резанула сердце охотника: и первая и вторая, и третья стрелы скользнули мимо и неловко шлепнулись в воду. Опечалился Чалык, долго вертел и рассматривал лук славного Саранчо, гладил шлифованную кость, зубами пробовал тетиву, торопливо перебирал стрелы. С шумом поднялись испуганные утки. Злой и недовольный, пошел Чалык от озера. Вспомнил Саранчо. Опять взглянул на расписной лук, выбрал большую гладкоствольную лиственницу, срезал ножом кору в виде четырехугольника, отошел и пустил в цель первую стрелу. Взвилась стрела, пролетела мимо. Чалык изловчился и уже с третьей стрелы стал попадать в ствол дерева. Стрелы втыкались то выше, то ниже белого затеса. Глаза Чалыка бегали, лицо горело, из-под шапки выбились черные пряди волос. Но вот стрела за стрелой стали метко втыкаться в белый затес. Чалык прижимал лук к груди, тяжело дышал. Переполненный радостью, со слезами на глазах, бормотал он горячие слова, прославляя хозяина чудесного лука, храброго охотника Саранчо. Чалык спустился к озеру. Прошло немного времени, и он возвратился к чуму с добычей. Артамошка заждался. Увидев Чалыка, он повеселел, подскочил к другу, дрожащими руками потрепал добычу: -- Уточки!.. -- Еда человеку силу дает, -- сказал Чалык и печально добавил: -- Славный Саранчо мяса не видит, живот его всегда пустой... Эту утку ему дадим. -- Он взял большого селезня и бросил в огонь. Артамошка удивленно смотрел, как пламя пожирало добычу. Заметив это, Чалык пояснил: -- Надо так, чтоб худо не было... Артамошка сидел неподвижно и молчал, а Чалык ловко работал своим охотничьим ножом. Он быстро отрубил уткам головки, каждую головку бережно завернул в широкий листок лопуха и отнес в кусты. Он твердо помнил слова отца: "Голову добычи в лес прячь, из головы новая добыча вырастет". Чалык верил в эти слова и всегда строго выполнял охотничий обычай. Он разрезал задки уткам и выбросил потроха. Потом подошел к старой сосне, поковырял ногой около корней, взял в руки горсть золотистой глины: -- Это, однако, ладная будет... Он сделал тут же небольшую ямку, в которой намесил глину. Вязкой глиной густо облепил всех уток. Артамошка удивленно моргал глазами. Когда все утки были облеплены глиной, Чалык закопал их в раскаленную золу костра, а сверху-набросал сухих веток и, поджав под себя ноги, сел у костра. Яркое утреннее солнце светило над тайгой. Птицы чиликали и перекликались, деревья качали своими зелеными вершинами. Тайга проснулась от тяжелого сна и, сияющая, нарядная, цвела пестрым ковром. Чалык мерно раскачивался и пел тоненьким голосом. Артамошка тихо спросил: -- Про кого такая песня? Чалык удивился: -- Глаза мои видят -- я пою; уши мои слышат -- я пою; руки мои делают -- я пою. Все так поют! Чалык пел: Утреннее солнце греет, Тело мое говорит: спасибо. Огонь горит, еду вкусную готовя. Отдам перья огню, кости выброшу, Мясо уток в животе спрячу. Чалык взял палочку, разрыл золу, постучал по глиняным уткам. Звук был глухой. Он подбросил в огонь дров. Посмотрев на Артамошку, заговорил: -- Этот день тропу большую искать будем, следы оленя найдем. Следы оленя всегда к чуму ведут. Артамошка спросил: -- Далеко это будет? -- Однако, далеко. Однако, близко. Оба вздохнули. Артамошка не находил места: от запаха жареной утки кружилась голова. Чалык вновь постучал палочкой по глиняным уткам. Звук был резкий, звонкий. Он разрыл золу и вытащил четыре темно-серых слитка. Обухом ножа он ловко расколол один слиток пополам. Разлился сладко-душистый запах жареного мяса. Перья утки прилипли и запеклись на глиняной корке, а розовое, чистое мясо утки зажарилось в собственном соку и дышало свежим ароматом самого тонкого кушанья. Чалык ткнул пальцем, облизал его: -- Хой! Шибко сладко! Он подал другу горячий слиток. Никогда в жизни Артамошка не ел такого вкусного мяса, хотя оно жарилось без соли. Он обгладывал каждую косточку, торопливо совал в рот нежные горячие куски. В полдень друзья отправились в путь. Было жарко и душно. Густой пар валил от земли, пахло прелью, сыростью, травами. Артамошка на ходу схватывал огненно-красные глазки костяники и глотал их. Чалык шел, впиваясь глазами в следы звериной тропы. Вновь кончился день, упало за горы солнце. Опять на смену ему выплыла бледная луна, и снова друзья ночевали в маленьком чуме, поставленном ими у отвесной серой скалы. Много дней ходили они по тайге, но на следы человека или оленя так и не наткнулись. Одежда Артамошки превращалась в лохмотья. Острые иглы боярышника, сухие сучья лиственниц, непроходимые заросли горного кустарника изодрали его одежду, в кровь исцарапали тело, и Чалык все чаще и чаще слышал, как стонал его друг от нестерпимой боли. Старые сапоги Артамошки разлетелись в клочья, и он с большим трудом пробирался по таежным тропам, каменистым россыпям, топким болотам. Наконец, обессиленный, с окровавленными ногами, он остановился, сел на сухую валежину, тихо всхлипнул: -- Сил нету. Окровянил ноги, не могу идти... Глаза Чалыка потухли, большое горе придавило его к земле. Он в сотый раз твердил слова отца: "Сам помирай -- друга спасай..." Чалык сел рядом с Артамошкой, печально заглядывал ему в глаза: -- Обутки надо, бери мои. -- Нет, -- отказался Артамошка, -- я в тайге не гож! -- и опустил голову. Чалык задумался, дергал свою косичку, морщил лоб. Потом вытащил из кожаного мешка деревянного божка и забормотал что-то, прижимая его то к уху, то к груди, то к щеке. САЙБА Чалык внимательно осматривал местность. По солнцу, по деревьям, по течению рек умел он определять путь. Но на этот раз изменили глаза, изменила память. К полудню они зашли в непроходимые каменистые россыпи и буреломы. Серые, обросшие столетними мхами камни громоздились неприступными крепостями, где-то глубоко под землей плескался ручей, стволы повалившихся деревьев преграждали путь. -- Худое место! Даже птицы не залетают сюда -- боятся, -- сказал Чалык. Артамошка посмотрел на друга печальными глазами. Лишь к вечеру вышли друзья из каменистых россыпей и остановились на ночлег у светлого ручья. Сидя у костра, ослабевший Артамошка тяжело вздохнул: -- Только зверю да птице в тайге хорошо, а человеку... -- Он не договорил и затих. -- Хой! Зачем так! -- испугался Чалык. -- Не надо черное слово пускать. Ветер его унесет далеко, услышит хозяин тайги -- худое будет. Артамошка молчал. Он засунул руку за пазуху, отчаянно царапал почерневшее от грязи тело. На груди у него на медной цепочке болтался светлый крестик. Чалык увидел крест, смертельно побледнел, в страхе закрыл лицо руками и, съежившись, приник к земле. Перед ним, как живые, плыли родные лица. Вспомнил Чалык темный зимний день. В родном чуме вокруг костра сидит вся семья, и старый Панака рассказывает об эвенкийских богатырях: "Храбрые и сильные были богатыри: солнце могли остановить, лисицу заставить плакать, реки высушить, лес повалить. Но горе большое случилось: вывелись, на земле эти богатыри, и остался эвенкийский народ сиротой. А вывелись богатыри потому, что пришли неведомо откуда страшные люди с большими красными бородами, со светлыми, как небо, глазами и с огненными крестами на груди. Прятали краснобородые люди кресты под своими одеждами, иначе все вокруг погибало, даже реки пенились и кипели, горы стонали и все умирало. Не могли эвенкийские богатыри победить людей с огненными крестами. Даже стрела великого богатыря Аламык-Тая, которой он насквозь пробивал огромную гору, не могла сразить врага. В руках краснобородые лючи держали смертоносные палки. Палки эти рычали страшнее бешеного кабана, бросали кровавые языки огня, и густой дым покрывал лес, горные реки, как покрывают черные тучи золотое небо. Появился ручей Горячие Слезы, а появился он потому, что жена великого богатыря Аламык-Тая, увидев убитым своего мужа, тут же убила всех детей и ушла в горы. Много лет плакала жена Аламык-Тая, до дна выплакала глаза, ослепла и умерла. А из этих слез родился в горах ручей Горячие Слезы. И вот свистит и беснуется пурга, стонет лес, деревья в белые дохи оделись, реки закованы крепким льдом, звери зарылись глубоко в землю, лишь ручей Горячие Слезы течет и переливается, как летом, а вода в нем горячая и соленая, вода в нем -- слезы человеческие. Охваченные великим страхом, эвенки бросили свои родные места и побежали с юга на холодный север и стали кочевать по тайге и тундре, вплоть до Ледовитого океана. Даже бурый медведь убежал на север и от испуга побелел, лисицы золотистые, побросав свои теплые норы, тоже убежали на север и превратились в белых песцов. Пестрая лесная куропатка оставила зеленые заросли, улетела в снежную тундру и стала белой-белой, как снег". Чалык вздрогнул, от тяжких воспоминаний кровь прилила к сердцу. Он с трудом поднял голову. Артамошка дремал. Солнце падало за горы, по веткам деревьев скользили последние лучи. Из-под расстегнутого ворота Артамошки выскользнул крестик и ослепительно сверкнул на солнце. Как молнией ударило Чалыка. Он вскочил, испуганный, с расстрепанными волосами, и, не оглядываясь, пустился бежать. Не успел Артамошка приподняться, как Чалык скрылся за стволами деревьев. "Бросил!" -- кольнула Артамошку страшная мысль. Страх обуял его. "Сгину! -- подумал он. -- Лютый зверь разорвет!" Прижавшись к стволу старой сосны, Артамошка дрожал всем телом. Чалык бежал не оглядываясь: ему казалось, что за ним кто-то гонится, перед глазами вертелся огненный крест. Лишь когда наступила ночь, Чалык вспомнил об Артамошке. Зажав руками голову, он сел на корточки, вытащил из сумки божка и, качаясь плавно из стороны в сторону, что-то шептал, шевеля белыми губами. Так провел Чалык всю ночь. На рассвете он ударил божка о землю, потом приложил к уху, вновь ударил и вновь приложил к уху. Деревянный божок молчал. Тогда Чалык вытащил свой охотничий нож и кольнул себя в руку. Брызнула тонкая струйка крови. Чалык обильно смазал широкий рот божка и зашептал. Вскоре шепот стал громче и постепенно перешел в крик: Солнце большое, а ты, бог, еще больше, - Верни мне друга! Ветер силен, а ты, бог, еще сильнее, - Верни мне друга! Огненный крест страшен, Но ты, бог, еще страшнее, - Убей крест, верни мне друга! Глаза Чалыка то блуждали, то загорались ярким огоньком, то потухали, и бледное лицо застывало, как у мертвеца. Чалык вновь стал бить божка о землю и вновь подносить к уху. ...Артамошка вторую ночь отсиживался на вершине высокой сосны. Когда солнце высоко поднималось над горой, он спускался на землю. Разбитый и голодный, он едва передвигал ноги. Вскоре силы оставили его, и он впал в забытье. Очнулся Артамошка от прикосновения чего-то холодного. Открыв глаза, он увидел радостное лицо. Чалык гладил своей шершавой рукой Артамошкин лоб, прижимался к его воспаленной щеке своей щекой, совал ему в рот куски горячего полусырого мяса. -- Ешь, друг! Не помирай, друг!.. -- бормотал Чалык. Когда Артамошка поднял голову, то увидел, что лежит он на мягких пихтовых ветках, прикрытый меховой паркой Чалыка, а над пылающим костром на палке жарится дичь. Артамошка приподнялся и сел. Рука у Чалыка была туго перетянута берестой. Артамошка спросил: -- Что это? -- Руку немного резал -- бога маленько кормил: каждый вкусную еду любит. -- Почему убежал? -- простонал Артамошка. -- Сильно пугался, -- ответил тихо Чалык и с тревогой посмотрел на грудь Артамошки. Артамошка понял и вытащил крест. -- Не бойся, не бойся! -- успокаивал Артамошка. -- Совсем не страшно. На, потрогай! Но Чалык не решался. Глаза его блеснули, он, путая русские слова с родными, торопливо рассказал Артамошке про страшные дела людей с крестами. Артамошка потрогал крест, но с шеи его не снял. Чалык сдвинул брови, длинные волосы его в беспорядке падали на плечи, скуластое лицо покрылось красными пятнами, узкие глазки бегали и метались, как два перепуганных зверька. Он дернул Артамошку за рукав, ткнул пальцем в грудь и спросил: -- Это бог? -- Бог, -- ответил, не думая, Артамошка. -- Страшный? -- Нет. -- Страшный! -- не поверил Чалык. Вскочил и дрожащим голосом у самого уха Артамошки крикнул: -- Ты -- друга, я -- друга, пусть и наш бог тоже будут друга! Артамошка молча кивнул головой. Чалык быстро вытащил из сумки деревянного божка. Старательно прикрывая его руками, он задыхался от волнения и не решался положить божка на землю. Артамошка снял крест. Чалык дрожащими руками положил божка. Ничего не случилось. Чалык облегченно вздохнул. Потом он спрятал своего божка в сумку, а Артамошка надел крест на шею. Утром, когда солнце бросило первые лучи, а туман густым молоком низко плыл над землей, Чалык и Артамошка торопливо шагали по мокрой траве. Тучи комаров и мошки кружились над головами, лезли в нос, в уши, и, как огнем, жгли и без того измученных путников. Чалык шел быстро, и Артамошка едва поспевал за ним. Он часто смахивал тяжелые капли пота, отбивался от надоедливых комаров и думал: "Заторопился Чалык, даже солнца не дождался. Може, жилье чует". Солнце стало над головой. Вдруг до Артамошки донесся резкий крик Чалыка: -- Алачар! Алачар! Артамошка забыл про усталость, кинулся к Чалыку. "Жилье!" -- подумал Артамошка, и сердце его захлебнулось нежданной радостью. Чалык показывал на отвесную гранитную скалу: -- Алачар! Это Алачар -- скала! Артамошка взглянул и застыл от неожиданности. Перед ним возвышалась совершенно отвесная гранитная скала. Казалось, кто-то огромным ножом срезал часть горы. Срез был ровный, гладкий, и разноцветный гранит радугой играл и переливался на солнце. С отвеса скалы, из узкой расщелины, ровной струей била прозрачная вода. Струя падала вниз с огромной вершины. За многие годы она выточила в гранитной плите чудную чашу. Эта величественная гранитная чаша переполнялась водой, которая пенилась и расплескивалась по сторонам серебряными струями. Артамошка бросился к чаше, наклонился, хотел напиться. Но Чалык испуганно остановил его: -- Не надо!.. Это не вода -- это кровь! Удивился Артамошка и напряженно стал всматриваться в чашу. В ней плескалась и кипела прозрачная, как небо, вода. Но как только солнце спряталось и гранитная чаша осталась в тени, произошло неожиданное. Вода в чаше стала темно-красная, как кровь, а струи падали и разлетались густыми красными брызгами. Артамошка вздрогнул, попятился. -- Кровь! -- шепнул Чалык и зашагал прочь. Лишь позже, у костра, поведал Чалык Артамошке тайну этой чудной скалы. -- Буду говорить, как старая Тыкыльмо в чуме говорила. -- Говори, -- пробормотал устало Артамошка. Раскачиваясь плавно, как ветер качает вершину старой сосны, растягивая каждое слово, стал Чалык рассказывать предание своего народа: -- Жил-был сила-богатырь, славный эвенк Маклача. Равного ему по силе не было на земле. Идет по тайге Маклача и путь левой рукой расчищает. Стоит сосна столетняя. Дернет ее за вершину Маклача -- и свалится она к его ногам. Стоит гора белой шапкой, облака подпирает, каменистыми ногами в землю вросла, а Маклача подойдет, толкнет ее плечом -- и гора перед ним упадет ровной поляной. Течет река, голубой волной о берег играя, пески золотые несет по дну. Подойдет Маклача к той реке, свалит в нее скалу -- и отойдет с плачем река в сторону. Увидел однажды Маклача красавицу Алачар, и загорелись его глаза, как два солнца. Поклонился Маклача низко и сказал красавице: "Алачар, я хочу, чтоб твоя щека прильнула к моей щеке, чтоб твои ясные глаза смотрели в мои глаза, чтоб твои тонкие пальцы заплетали в тугую косичку мои черные волосы..." И сказала та красавица, равной которой на свете никто не видел: "Сила-богатырь, славный Маклача, разрежь своим ножом вот эту гору, в ней спрятано счастье эвенков". Схватил нож Маклача и вонзил его в самое сердце горы. Скрипнул нож, огненные искры метнулись злой молнией. Не мог Маклача разрезать гору, только кромку у нее срезал. И заплакала та скала слезой прозрачной, как небо. А Маклача схватил отрезанный кусок горы, поднял его над головой и бросил вниз. Ударилась скала о землю, громом охнула по тайге, и образовалась каменная чаша. Алачар сказала: "Видно, очень глубоко спрятано счастье эвенков и есть на земле богатырь сильнее тебя". Маклача побелел, как береста, схватил красавицу Алачар, прижал ее к своему сердцу и бросился вместе с ней с высокой скалы прямо в каменную чашу. С тех пор, как спрячется солнце, каменная чаша наполняется кровью Алачар и Маклача. А в зимнюю бурю стонет скала жалобным воем, как стонет раненый лось. И никто тогда к скале не решается подойти... Всю ночь снилась Артамошке чудо-скала, плыл перед глазами страшный богатырь Маклача. Рано утром встрепенулся Артамошка от радостного крика Чалыка, вскочил и бросился бежать к нему. Около ручья на желтом песке сидел Чалык, всматривался в темные кружочки: -- Олени ходили! Олени ходили! -- Ну? -- обрадовался Артамошка. -- Давно ходили, очень давно, однако, последним снегом. В этих местах сайбу надо искать, -- задумчиво говорил Чалык. -- Сайбу найдешь -- доброго человека найдешь. Чалык рассказал Артамошке о таежных обычаях своего народа. Таежные кладовые -- сайбы -- ставят кочевые эвенки в глухих местах, на зимних стойбищах. Все взять с собой во время кочевья не в силах охотник, вот и ставит в тайге он свою сайбу -- небольшую кладовую на высоких столбах, чтоб не забрался в нее зверь. В кладовую бережно складывает зимние покрышки для чумов, всю зимнюю одежду, пушнину, запасы еды: сухое мясо, сухую рыбу, сухие коренья и ягоды, искусно приготовленные руками умелой хозяйки чума. Все это хозяин бережно накрывает берестой или делает легкую покрышку. Сайбы священны. Хозяин сайбы вместе с семьей откочевывает на летнее стойбище за сотню верст. Никто не заботится о сайбе, никто не охраняет ее, потому что никогда никто, кроме хозяина, не прикоснется к ней. "Даже мышь не подходит к сайбе -- знает, что она здесь не хозяйка", -- говорится в эвенкийской пословице. Никто из сайбы не возьмет даже одной крошки чужого добра. Наоборот, если случайно набредет человек на чью-нибудь сайбу и увидит в ней непорядки, то озабоченно покачает головой и скажет: "Сгниет добро человека, к зиме вернется он к пустой сайбе, от горя большого умрет". И неизвестный человек старательно приведет сайбу в порядок. Но если в тайге случится у человека большое горе: падут олени, сгорит чум или другое несчастье обрушится на его голову, то может такого человека спасти от смерти чужая сайба. Человек возьмет в долг из сайбы самое необходимое, чтобы не умереть. Долг обязательно будет возвращен. Если человек, взявший что-либо в долг из сайбы, умрет, не успев расплатиться, то все равно его родичи долг обязательно вернут. С радостью в глазах скажет хозяин сайбы: "В сайбу мою долг вернулся!" Сайбу нашли в глухом и страшном месте, около кривой, полузасохшей лиственницы. На высоких столбиках стоял маленький бревенчатый амбарчик, сверху он был умело закрыт берестой и палками. Рядом лежало тонкое бревнышко с зарубками -- лестница. Чалык подставил лестницу и полез. Приподняв доску, раздвинув рукой берестяную покрышку, он попал рукой в мягкие оленьи шкуры. -- Чума зимняя крыша, -- сказал он. -- Старого хозяина сайба -- добра много! -- Тащи! -- торопил его снизу Артамошка. -- Тащи! Чалык молчал и глубже зарывался в мягкие шкуры... -- Мешок хозяина! -- приглушенно крикнул Чалык, и к ногам Артамошки упал огромный кожаный мешок. Потом он подал Артамошке берестяную сумку. Красивая сумка, расшитая разноцветными кусочками кожи и мехов, вызвала у Артамошки радостный трепет. Он нетерпеливо дернул за кожаные завязки. Сумка оказалась туго набитой ровненькими, темного цвета, сухими кусочками. -- В рот клади! -- смеялся Чалык. Еда вкусно хрустела на зубах, и Артамошка торопливо набивал ею рот. Чалык объяснил: -- Это кусочки сушеного мяса оленя, кусочки белого корня и ягоды. Добрая хозяйка еду хорошую готовит. Когда идет охотник на охоту, жена кладет ее в его сумку. Еды маленько -- всего горсть, а в кипяток брось -- будет много, вот сколько. -- И он показал на свою растрепанную шапку. Чалык развязал кожаный мешок. В нем лежала зимняя одежда хозяина сайбы: кожаная обувь, меховые рубахи, штаны, куртки. Артамошка снял с себя все рваное и оделся в новую одежду эвенка. Чалык сменил лишь кожаные унты. -- Ты нашего роду стал, -- усмехнулся Чалык, рассматривая Артамошку. Артамошка в мешок, а Чалык в сумку стали насыпать сушеного мяса. Артамошка хватал полными горстями и старался захватить как можно больше. -- Берем все, все сгодится! -- захлебывался от радости Артамошка. -- Даровой клад нашли... Долго искали, мучились... Что стоишь? -- спросил Артамошка. -- Худо это, -- остановил его Чалык. -- Много возьмешь -- много отдавать надо. -- Отдавать? -- засмеялся Артамошка. -- Долг всегда обратно положить надо, -- спокойно ответил Чалык. -- А кто видел, что мы брали? -- хитро подмигнул Артамошка. -- Кто? Взяли -- и бежим! А то... догонят, отберут... Умные глаза Чалыка сощурились, рот скривился, легкая усмешка скользнула по тонким губам: -- Хозяин придет к сайбе и скажет: "Добрые были люди: себе взяли и мне оставили". Чалык отсыпал из своей сумки обратно в берестяную сумку больше половины сушеного мяса. Артамошка даже сплюнул от злости. И когда Чалык взял пригоршню сушеных кусочков из его, Артамошкиного, мешка, он вырвал и, задыхаясь, отчаянно замахал руками: -- Не дам! Не дам! Чалык опустил руки, и Артамошка увидел: сдвинулись тонкие брови Чалыка. Артамошке стало стыдно, он бросился к Чалыку: -- Это я так! Так я! Бери хоть все обратно! Бери! Чалык старательно-старательно спрятал в мешок хозяина свои потрепанные унты и всю рваную одежду Артамошки. Завязал ремешки берестяной сумки. Все это уложил обратно под крышу сайбы, умело закрыл, несколько раз проверил и, когда убедился, что ни дождь, ни ветер не попадут под крышу и не попортят добро неизвестного хозяина, успокоился. Потом он взял из колчана лучшую стрелу и острием ножа вырезал на ней несколько таинственных значков, вырвал волосок из своей косички, перевязал им драгоценную стрелу и бережно засунул ее под крышу сайбы. Слез, убрал лестницу, еще раз посмотрел, все ли хорошо сделал, и отошел. Недалеко от сайбы он воткнул палочку-шест и низко наклонил ее в ту сторону, куда думал идти. Низкий наклон обозначал, что люди ушли далеко. Чалык взглянул последний раз на сайбу, задумался. Ему представился тот день, когда к сайбе подъедет ее хозяин. Сидя на олене, еще не подъехав вплотную к сайбе, старый эвенк прищурит глаза и добродушно скажет: "В сайбе моей гость был. Добрый ли человек был?" -- и поторопит оленя. Быстро соскочит с оленя, залезет в сайбу и вытащит стрелу. Волосок перегрызет зубами, подержит кончик во рту и выплюнет его в подветренную сторону. Присмотрится к стреле и увидит на ней мой рисунок. Наморщит лоб старый эвенк, еще раз внимательно посмотрим, все поймет. "Эге, были двое! Один с косичкой -- нашего рода, эвенк, другой без косички -- чужой... С косичкой идет впереди. Значит, не его ведут, а он ведет". Потом посмотрит старый эвенк на четыре продолговатые петельки, покачает головой, чмокнет губами и печально скажет: "Пешком идут, оленей у них нет. Не миновать им большой беды". А когда он увидит на стреле значок в виде птицы -- не поверит, к солнцу стрелу повернет, еще раз посмотрит и в страхе отшатнется: "Хой, хой! Так ведь это эвенк из рода Лебедь-Панаки! Как так? Ведь род Панаки умер, лючи всех убили!" Завертятся в голове старого эвенка страшные мысли, созовет он всех охотников своего рода. Старейшие скажут: "Мертвые приходили. Худо это. Надо жертву дорогую давать, скорее уходить от страшного места". Затем на большом дереве сделают засечку, а в дупло спрячут еду со словами: "Злые духи могут спрятать от тебя дорогу, приходи обратно и ешь". Торопливо соберутся люди и убегут, чтобы никогда больше не возвращаться к страшному месту... Задумался еще больше Чалык: "Как долг отдавать буду, где найду доброго хозяина?" Он тяжело вздохнул и быстро зашагал прочь от сайбы. За ним следом в легких унтах спешил Артамошка. Шли долго, шли без остановок. У реки, на золотисто-желтом песке, увидел Чалык четкие оленьи следы. Склонившись низко, обрадовался: -- Олень ходил! Чалык всматривался в каждую бороздку на песке. -- Однако, дикий олень, -- безнадежно сказал он и вновь стал внимательно смотреть на песок, чтобы найти хоть одну примету и узнать, какие же олени оставили следы на песке. Но примет таких не было.   Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я БРАТСКИЙ ОСТРОГ Синяя река гладкая, с отливом. Лижет она берега -- крутые яры, играет волна желтым песком, на солнце переливается. Тишина вокруг, лишь чайки-рыболовы, рассекая размашистыми крыльями воздух, с криком падают на гладкую равнину воды и плавают белыми цветами. Чалык и Артамошка с трудом пробираются через прибрежные заросли и осторожно шагают по авериной тропе. Первым реку увидел Артамошка. Солнечный луч отблеском брызнул по глади реки. Артамошка невольно сощурился: -- Река! -- Худая река, -- бросив беглый взгляд, мрачно ответил Чалык. -- Синяя река -- счастья на ней нет... Оба замолчали. Подошли к крутому яру, опустились на золотистый песок и сладко задремали. По реке неслась песня. Песня плыла, рвалась и терялась, утопая в бесконечной синеве. Артамошка приподнял голову. Песня приближалась. -- Что это? -- испугался Артамошка, не открывая глаз. -- Никак, сон? Ухо поймало первые неясные слова, которые принес прибрежный ветер. Ветер бросил слова, и вновь все затихло. Артамошка отрывисто дышал, рвалось и металось сердце. Он всматривался в блеск реки. Но вот наконец донеслись с реки дорогие, понятные слова: Издалече, из чистого поля, Да из раздолья ши-ро-о-ко-ого... И катилось эхо, и неслась по гладкой равнине бунтарская, раздольная, хмельная песня. Артамошка вскочил, а за ним и Чалык. С хребта Шингальского, Из-за белого камня, Из-за ручья глубокого Выкатилось знамя, Знамя вольное... Песня неслась близко, плыла над головой, а сердце Артамошкино чуяло радость. Вместе с песней из-за крутой горы