выплыли стружки  остроносые.  Ветер
трепал паруса,  взлетали весла, и  резали  стружки  синюю гладь, оставляя за
собой бугры волн да снежно-белую пену.
     Гремели людские голоса:

      А были у вольницы
     Три пушечки медные
     Да ружья долгомерные...
     Три пушечки...

     Дрогнуло сердце Чалыка, он сжал в руках лук храброго Саранчо. В  страхе
перекосилось лицо:
     -- Лючи!..
     С криком Чалык пустился бежать в тайгу. За ним кинулся и Артамошка.
     Стружки повернули круто к берегу. Грохнули выстрелы, черные клочья дыма
повисли над рекой.  Артамошка и Чалык притаились  в прибрежных зарослях.  Со
стружков бросились люди в воду и кинулись на берег.
     -- Лови лесных!
     Артамошку  схватили  за ворот  чьи-то  руки-клещи  и подняли на воздух.
Слетел  малахай, и рыжие Артамошкины волосы  вздыбились копной. Перепуганные
глаза  его встретились со злыми  глазами  разъяренного  человека.  Артамошка
глянул человеку  в  лицо, голубые глаза человека расширились, руки бессильно
опустились, и, пятясь назад, он закрестился. Артамошка вытянулся и  смущенно
сказал:
     -- Тот... Тот и есть!
     Артамошка ближе подошел к незнакомцу, пристально всмотрелся:
     -- В Иркутском городке бывал?
     -- Бывал.
     -- Не тебя ль били смертоносно купцы Парамоновы?
     -- Били, били... Но какие купцы, мне то неведомо.
     -- Сенька! -- надрывался чей-то охрипший голос. -- Хватай!
     -- Хватай! -- орали со всех сторон.
     Артамошка увидел, как волокут перепуганного Чалыка, и бросился к нему:
     -- Пустите, то мой брат!
     Опешили люди, остановились. Сенька Косой вылетел вперед, ударил себя  в
грудь, сорвал с головы рваную шапчонку:
     -- Люди вольные! Парень -- Иркутского городка беглец. Крещеная душа!
     -- Брешешь! -- раздались голоса.
     Сенька кричал:
     -- От его птичьего уменья жив я остался!..
     Тут же, на кругу, поведал Сенька своим товарищам о том, как спас его от
смерти птичьим пеньем Артамошка.
     -- Чей будешь и откуда? -- спросил Артамошку высокий широкоскулый мужик
с живыми, умными глазами и глубоким красным шрамом через весь лоб.
     Артамошка подумал: "Однако, сам атаман".
     -- Артамон я, сын Лузинов, Иркутского городка жилец.
     -- Чей? -- удивленно переспросил мужик.
     -- Лузинов!.
     -- Лузи-инов?  --  нараспев  протянул мужик  и топнул  ногой.  --  Люди
вольные, слыхали? А?
     -- Слыхали!
     -- Тятеньки  моего изделье!  --  обрадовался  Артамошка  и  показал  на
рукоятку ножа, который висел на пояске мужика.
     --  Этот  парень либо  оборотень, либо обманщик:  сыном нашего  атамана
Филимона прикинулся.
     --  Единым разом  дух вырву! --  схватил за шиворот  Артамошку  высокий
мужик. -- Крещен?
     -- Крещен! -- прохрипел Артамошка.
     -- Кажи крест!
     Артамошка  с трудом засунул  руку  за  ворот,  вытащил  крест, показал.
Вокруг послышалось:
     -- Крещена душа!
     -- А тот крещен? -- указал мужик на свернувшегося в клубок,  связанного
Чалыка.
     Артамошка осмелел:
     --  Лесной  тоже крещен,  --  и, подскочив  к  Чалыку, быстро  и  ловко
выдернул из-за пазухи Чалыка медный крест.
     -- И этот крещен! -- удивились мужики.
     Никто не заметил, что ловкий Артамошка из-за пазухи Чалыка вытащил свой
же крест, который он до этого мигом сорвал со своей шеи и зажал в кулаке.
     Артамошку  и Чалыка привели к  стружку  с  крутым  носом  и размашистым
парусом. На высоком помосте возле кормчего стоял сам атаман вольной ватаги и
сердито торопил людей. Атаман стоял без шапки, ветер трепал русые с проседью
волосы,  из-под  расстегнутого  ворота   серой  домотканной  рубахи  чернела
волосатая грудь.
     Филимон узнал сына; они обнялись.
     -- Артамошка,  сынок!.. Эй,  люди, дивитесь, какова  встреча! В  темной
тайге  сына повстречал! Не зря сполохи поздние горели  на небе, сны в голову
мне лезли приметные...
     -- Поздние сполохи,  атаман,  завсегда  примета добрая:  то к удаче, --
сказал Сенька.
     --  Удача  моя,  ватажники, тут, на груди.  -- Филимон прижимал  к себе
Артамошку, шершавыми пальцами трепал его кудлатую голову.
     -- Артамоном прозывается сын-то? Добрый мужичок! --  шумели  ватажники,
собравшись в круг.
     --  А  эта душа  лесная  откуда?  --  скосил  глаза  Филимон на Чалыка,
сидевшего на земле возле сухой валежины.
     --  То,  тятя,  Чалык  прозывается,  мой  кровный  дружок,  тунгусенок,
воеводских казаков пленник...
     Филимон оглядел Чалыка. Артамошка засуетился:
     -- Чалык, друг, подь-ка сюда! Не страшись, то мой тятя...
     Смущенный Чалык прижимался к валежине, испуганно прятал глаза.
     -- А ну-ка, подь  сюда!  Вставай, вставай! -- Филимон поднял Чалыка  за
плечи.  -- Ишь какой нарядный,  расписной.  Ладный тунгусенок. Хорош...  Ну,
обмолвись!
     Чалык молчал. Тут  только разглядел Филимон,  что  Артамошка  наряжен в
новые  эвенкийские  одежды:  на  нем  лисья  парка,  кожаные штаны,  красиво
расшитые унты.
     --  В тайге клад  Чалык отыскал.  Лохмотья оставил, новое  взял. Это по
ихнему обычаю завсегда так делается.
     -- А дружка где нашел, сынок?
     -- Из Иркутского городка мы с ним убежали. Зоркие воеводские доглядчики
не усмотрели. От воеводского  житья  соленого  спаслись...  Тяжкое то житье,
тятя!
     -- А с мамкой что?
     Артамошка вздохнул.
     -- Аль нет в живых? -- затревожился Филимон.
     -- Померла... Хворость одолела...
     -- А брат Никанор?
     -- Убег!
     -- Куда?
     -- Не знаю, тятя...
     Филимон голову опустил, присел на краешек помоста.
     Плыли  по небу белые облака,  билась о  борт стружка мелкая волна. Река
тихо плескалась, нагоняя  печаль. А  печали у атамана и без того было много.
Обнял он Артамошку, спросил:
     -- В воеводах иркутских кто ходит?
     --  Малолеток,  а при нем  правителем  сын  боярский  Перфильев.  Суров
воевода. Малолеток-то для видимости, одна смехота с ним.
     Усмехнулся атаман, выпрямился, рукой взмахнул, будто орел-птица:
     -- Отчаливай!
     Ватажники опрометью бросились на корабли.
     -- Отчалива-ай! -- прокатилось по реке.
     Стружки  быстро  выстроились гуськом, гребцы  враз  ударяли  веслами по
воде. Попутного ветра не было, и стружки медленно плыли.
     Артамошка  долго  рассказывал  отцу о  своем  горьком  житье,  о  своих
злоключениях, о тяжком скитанье по тайге.
     Слушал Филимон сына, теребил седой ус, перебирал загорелой, обветренной
рукой взлохмаченную бороду -- думал. Артамошка спросил:
     -- Тятя, а куда плывем?
     Филимон молчал, а потом, как бы разговаривая сам с собой, сказал:
     -- В Братский острог.  Острог тот круторог,  но не такие рога ломали  и
эти сломим! На то мы и ватажники!
     -- Ватажники? -- спросил задремавший от усталости Артамошка.
     -- Спи! -- ласково погладил Филимон по щеке сына.
     Артамошка уже давно клевал носом, бормотал спросонья нелепицу.
     Над рекой плыл туман, обдавал сыростью и  холодом. Филимон прикрыл сына
шубейкой, посмотрел на Чалыка:
     -- Ты бы, браток, прилег, что сидишь!
     Чалык  не  спал, он  сидел в ногах  Артамошки,  прислушиваясь  к мерным
ударам весел, завыванью ветра, тяжелым взмахам гребцов.
     -- Чума нет... Оленя нет... Счастья нет!.. -- шептали его губы.
     Только к утру уснул Чалык. Спал  он недолго. Проснувшись, увидел, что в
стружке он один. Люди толпились на берегу у костров. Это был привал.
     У большого  костра собрались ватажники. Слушали они балагура,  человека
бывалого  Николку  Стрешнева. Николка много скитался по  свету, много видел,
многое испытал. Трижды был бит кнутом, дважды пытан на дыбе; лишился Николка
в  драке  уха,  неловко  хромал на  левую ногу. Но  нрава  он был веселого и
рассказчик такой,  что ночь  напролет  рады  ватажники слушать его  складные
речи. Вел разговор о Братском остроге, откуда убежал прошлым летом, спасаясь
от злобного приказчика. Речь начал Николка не спеша:
     --  Братский острог -- древний острог: не  считаны ему  лета, не писаны
ему года. Стоит он на высоком берегу, на крутом яру. Внизу, под яром, играет
Ангара, прозывается она Синей рекой. Поодаль, впадая в Ангару, тихо плещется
кроткая Ока. На слиянии этих  рек и поставили русские люди острожек. Лучшего
места и не  сыскать. К северу раскинулись дремучие леса, стоят седые горы, к
востоку  -- пашни черные. Места  столь для  пашен  привольны,  что  жили  бы
хлеборобы сыто  и  богато,  да грабит их  приказчик,  подлая душа, Христофор
Кафтырев, дочиста отбирает плоды тяжких  пашенных трудов. Окрестности вокруг
и лесные и травные, выгон для скота добрый...
     Николка  вздохнул,  умолк.  Ватажников  растревожили  его  рассказы   о
привольном житье.
     -- Сказывай, сказывай! -- торопили они.
     --  А в лесах живут со своими оленями и  собаками  народцы,  тунгусы --
бродячие охотники, умелые звероловы. К  югу от острожка,  по Ангаре, тянется
ангарская  Сытая долина -- родина бурят-кочевников.  По ней ставят  они свои
юрты и пасут табуны скота.
     Повелел московский царь-государь освоить ту сибирскую землицу, подвести
бурят и  тунгусов под его  сильную руку, заставить их платить ясак в царскую
казну. Снаряжал  царь в  Сибирь отряд за отрядом.  А кроме  того,  шли  сюда
искать счастья гулящие казаки, вольные  люди,  смелые открыватели  неведомых
землиц и царств.
     Выстроили  казаки  на  берегу  Ангары  острожек,   укрепились  в   нем,
зазимовали.
     Так  вырос  Братский  острог --  русская  крепость  на Ангаре. Гордился
острог высокими стенами  --  частоколом  -- да  глубокими  рвами.  Зияли  на
толстых стенах острога  оконца-бойницы для стрельбы  из пушек да из пищалей,
чернели оконца  смольные, из  которых казаки  обливали врага горячей смолой.
Имел острог  и потайной подземный выход к Ангаре, где лодки причальные могли
подходить чуть не вплотную к острожной стене.
     Только  недолго  довелось грозному острогу воевать, из  пушек и пищалей
палить. Не сладко жилось лесным людям; по  дремучей тайге прятались они, как
затравленные  зайцы: обижали их разбойные ханы со своими ватагами;  кровавые
добытчики, подобно  огню,  набегали  с  южной  стороны -- грабили,  убивали,
уводили в плен.  Сколько  пролито было крови,  сколько загублено  тунгусов и
бурят --  счету нет!  Целые  племена истреблялись начисто... Рыба  ищет, где
глубже,   а  человек  --  где   лучше.  Лесные  люди  без  опаски  пришли  к
острогу-крепости. Принесли мирные подарки -- шкуры лис, соболей, песцов -- и
встали в подданство  русского царя. За толстыми стенами острога, под крепкой
рукой русских воинов, не страшны разбойники-ханы!
     -- Чудно! Говори, Николка, да не заговаривайся. Что ж, тунгусы и буряты
тайгу бросили, пришли и работными людями стали или пашенными крестьянами? --
усомнился   старый  ватажник  Петрован  Смолин   и   сумрачно  посмотрел  на
словоохотливого рассказчика.
     А  рассказчик хитро  глаза сощурил,  молча  оглядел Петрована Смолина и
продолжал:
     --  Посмотрели  тунгусы и буряты на житье русских работных людей и диву
дивятся: сколь мудрые они  умельцы, какие мастера смышленые на все руки! Что
нам, сынам Руси,  запросто и обычно,  то для тунгусов и  бурят -- невиданные
диковинки.  Смотрят  они  на избы  русские,  на  бревенчатые  строения и  от
удивления  будто громом оглушены. Памятно мне: один старый, столетний тунгус
подошел,  ощупал мою  избенку,  походил вокруг, расхохотался:  "Совсем  лючи
глупые  люди!  Зачем  такой  чум ставят?  Как  кочевать,  его  на  оленей не
положишь, в далекую тайгу не увезешь. Век жить на одном месте? Совсем худо!"
     Ватажники громко смеялись. Николка остановил их:
     -- Тунгусы -- храбрые  охотники и  звероловы. Огневых пищалей не имеют,
со стрелами да рогатинами идут и на медведя и на кабана. Но сыскался у нас в
Братске беглый мужик Мишка  Кошкин. Пересмешник, плясун, буян, а родила  его
мать с золотыми руками.  До чего ж славно мастерит всякие  мудреные затеи --
ум  мутится! Увидел он тунгусские ловушки  на соболей, на лисиц, на волков и
давай похваляться: "Да я такие смастерю ловушки  на зверей, что  небу  будет
жарко! Вся добыча -- в моих руках, все соболи -- у меня за пазухой!"
     -- Смастерил? -- не утерпел Петрован Смолин.
     -- Смастерил на удивление всем охотникам и звероловам. Дивные самоловы!
Стали тунгусы перенимать,  а  Мишка  Кошкин --  душа  нараспашку --  кричит:
"Берите, пользуйтесь! Я еще не то  могу, мне все подручно!" Тунгусы и буряты
к хлебушку нашему приобыкли да к царскому вину. Огненной водой зовут. Только
давай!
     Ватажники зашумели, к рассказчику подскочил рыжебородый мужик.
     -- Николка, о вине помолчи! Нутро и плачет и  горит! Клянусь, бочонок с
государевым вином поставь -- до дна выпью одним духом!
     Захохотали ватажники.
     Рассказчик  закурил  трубку,  выпустил   облако   едкого  дыма,   опять
заговорил:
     --  Тунгусы  и буряты в  ум взять не могут:  откуда калачи  да  караваи
родятся? На  пашни смотрят и  разгадать  не в  силах:  зимой пашни в снегах,
весной -- в зелени, летом -- в золотых колосьях, а где же караваи да калачи?
     Ватажники удивлялись:
     -- Одно слово -- лесные!
     -- Темнота!
     -- Пашня-то не всякого кормит, а только радивого да умелого...
     -- Не кичись, Степка, -- остановил особо ретивого ватажника рассказчик.
-- Тунгусы  и буряты --  смышленый  народец, они и к пашням  приобыкнут, дай
только срок. А в тайге тунгусы  -- что  рыба в  воде: знают  каждую звериную
тропку, все горные переходы и выходы  из  дебрей,  им ведомы  все перевалы и
волоки, чуют далеко звериный топот, птичий клекот, змеиный шип... Не худо бы
в проводниках иметь  нашему  атаману старого тунгуса, меньше бы  блуждали по
буреломам, болотам да страшным кручам, зря бы не маялись.
     Ватажники притихли. Немало бед приключалось  с ними в неведомых  лесных
далях,  в нехоженых дебрях. Черная тайга --  ненасытная пасть:  зазевался --
проглотит!
     Петрован Смолин шумно вздохнул:
     -- Сладки твои речи, Николка, особливо о пашнях, о хлебушке сытном. Все
бы бросил,  сел на  землю, слезами да  потом ее  напоил  -- роди,  мать сыра
земля, корми щедро!
     А Николка ему в ответ:
     -- Ненасытна  царская казна, тяжела  воеводская рука. Замучили сборщики
-- плати  воеводскому двору, неси  хлеб,  рыбу,  лесные  добычи;  тунгусы --
белку, соболя,  лисицу; буряты --  мясо, скот, сало, кожи. Жиреют воеводские
приспешники, набивают добром кладовые купцы, все богатеют именем московского
царя,  только пашенные крестьяне  да  черный народ живет  бедно, в  нужде, в
беде.
     Злобно свели брови ватажники, сбили рассказчика острым словом:
     --  Так  ли неприступна Братская крепость, сильна железная  рука злодея
Христофора Кафтырева?
     -- Не таких валил  черный народ, топтал ногами!  Сила-то вот  она! -- И
Петрован Смолин энергично замахал кулаками.
     Ватажники вскинули вверх огневые пищали,  ножи,  пики --  каждый  готов
броситься в драку.
     А   рассказчик  в   усы  улыбнулся,  лукаво  глаза  скосил,  ватажников
подзадорил:
     --  Нонче криком-то  курицу не спугнешь. Силы-то надо  множить, большой
войной идти на злодеев!
     -- Повалим! -- загремели голоса.
     Разошлись ватажники  поздно  -- уже молочная полоса пала  на  восточные
горы, звезды погасли, предутренний туман лениво плыл над рекой.
     Стоял Братский  острог во славу царя  московского,  на  страх разбойным
ханам, на беду черному, работному люду.

        ЯРМАРКА

     Третий  год не давала земля урожая. Смачивали люди землю обильным своим
потом, горбились  низко, работая  день-деньской,  падали  в  муках,  к  небу
обращали молящие  взоры, косились  на сытую Обираловку, где  жили приказчик,
служилые люди да купцы.
     Разгневалось небо, жаром полыхало солнце. От жары земля лопалась, пылью
разлеталась по ветру. Умирали на корню хлебные злаки, а с ними падал, хватая
землю костлявыми пальцами, мужик  пашенный. Заглохли девичьи  песни, нависло
над дымными избами горе, придавило оно мужика к земле, придавило крепко.
     Подтянули мужики животы, закусили сухие губы до крови, шапки  надвинули
на глаза да  всем народом и пошли  к  приказчику за государевой  милостынью.
Стояли у ворот, долго ждали  приказчика. Он не  вышел,  а  послал подьячего.
Объявил тот твердое слово: приказчик, мол, в гневе от ваших разбойных слов и
повелел не досаждать и  рваной ногой на государев двор не ступать. Нет хлеба
-- все  от  бога, не  жалуйтесь. Широка земля сибирская, нехожены  ее  леса,
неезжены ее реки. Идите, добывайте зверя, птицу, рыбу; не ленитесь на пашнях
-- работайте, кормитесь кто как может.
     Не дал досказать подьячему озорной мужик Никита Седой. Двинул он бровью
и шагнул вперед:
     --  Пошто  приказчик  Христофор  Кафтырев  к  народу  не  вышел   --  в
государевых хоромах прячется? От мирского гнева не спрячется, на дне морском
сыщем!
     А вокруг и понеслось:
     -- Кликай Христофора Кафтырева, ублюдок!
     -- Не нужна нам твоя рожа!
     -- Амбары хлебные от зерна лопаются -- наши спинушки гнулись!
     -- Хлеба!..
     Убежал в страхе подьячий.
     На  высокий  помост  взошел  приказчик  Христофор   Кафтырев,   оглядел
собравшихся, грозно крикнул:
     -- За измену великим государям кнутом и огнем поучать буду! Дурь из вас
выбью! Уймитесь, ослушники!
     А ему в ответ:
     -- Мы  государям послушны. Мы  тебе,  душегубу и мучителю не  послушны,
гоним тебя!
     Приказчик и того больше озлобился:
     -- Бунт! Разбой! Горько вам, ворам подлым, станет! Ой, горько!
     Никита Седой шапкой взмахнул, на приказчика с угрозой пошел:
     -- Слазь! Коль народ голкнет* -- ты, казнитель наш, смолкнешь!
_______________
     * Г о л к н у т ь -- крикнуть.
     И приказчик с помоста убежал, спрятался в государевых хоромах  острога.
Выбежали острожные казаки  с  пищалями,  пиками да саблями, народ разогнали.
Отошли мужики, затаили злобу и молча разошлись по избам.
     Праздновал приказчик-лиходей Христофор Кафтырев победу.  Точили  мужики
ножи  да топоры,  направляли тугие луки, острые  рогатины,  а  кто  и пищали
огневые снаряжал -- кто что мог.
     Готовили острог  к  ярмарке,  к торгу великому. Быстро вырастали  лавки
купеческие вокруг острожной площади.  Гремела Обираловка, в цветные узоры, в
ленты  да кумачи разукрашивалась.  А  Нахаловка насупилась,  гневно сдвинули
брови мужики.

        x x x
     Писец,  высокий, узкоплечий малый,  рыжеволосый, бледный,  самый низший
служка в остроге, стоял на крутом яру, драл  горло, встречая корабли, лодки,
дощаники, доверху груженные товарами. Не успеет  корабль либо лодка ткнуться
о берег носом, уже писец-служка орет:
     -- Соленая!
     -- Рыбная!
     -- С воском!
     -- Хлебная!
     И так целый день.
     Подьячий часто прибегает к писцу, заносит  в длинный лист счет кораблей
и  лодок, потом бежит к  приказчику.  Тот щурит  свои желтые  глаза-огневки,
хмурит лоб,  в уме приумножает щедрые доходы. Стоит он в  своей светелке,  у
резного  окна,  на  реку смотрит, чтоб не  пропустить кораблики  или  лодки,
успевает  посмотреть  через  плечо  подьячего  в приходную  запись и  строго
поучает:
     -- За соленые товары набавь! Стереги деньгу, Степка!
     -- Можно, -- отвечает подьячий.
     -- За хлебные -- и того больше. Сам знаешь, недород.
     -- Опасно, -- кряхтит подьячий и виновато моргает глазами.
     -- Не твоему разуму судить! Набавь!
     -- Народ зол, с голоду лют. Не было б...
     Приказчик дерзко перебивает:
     --  Пиши,  Степка!  Знаю,  что говорю.  Государеву службу  несу,  казну
царскую приумножаю!
     Подьячий чешет гусиным пером за ухом и молча ставит в записи цифры.
     Приказчик недовольно спрашивает:
     -- Степка, что-то  подарков ноне купцы несут мне  мало? Аль  бедны? Аль
скупы да жадны? Давно не ходил мой посох по их спинам!
     -- Не гневайся, батюшка, -- испуганно верещит подьячий.
     Людской  гам сливается с конским  топотом и ржаньем. Острожная  площадь
гудит, наполняется  калеками, босяками, юродивыми  и  прочим  гулящим людом.
Откуда он берется, на каких кораблях он приплыл -- никому это неизвестно.
     Не успеет солнце бросить  свой первый утренний луч,  как  взлетают  над
площадью гул, брань, крики. И расцветает она пестротой цветистых кофт, юбок,
ярких платков, долгополых кафтанов, красных рубах, рубах, выжженных солнцем,
побитых  дождем и  ветрами.  У лавок толпятся эвенки. На них  шапки беличьи,
волчьи, лисьи  и  прочего лесного зверя, куртки  из  тонкого оленьего  меха,
опушенные серебристыми хвостами белок.
     Плывет  густой пеленой  вонь  рыбная,  квасная,  шубная,  дегтярная.  В
обжорных рядах варится в котлах похлебка, на раскаленных углях жарятся мясо,
рыба,  пироги,  пышки.  Чад  и перегар масла  смешиваются  с запахом ситного
хлеба, лука, чеснока. Звонко кричат торговки, лоточники, зазывалы:
     -- Пироги с жару, пятак за пару!
     -- Купи калач -- будешь силач!
     -- Не жалей грош -- товар хорош!
     У  царского кабака  да  харчовок  толпится народ: пьют с горя,  пьют от
счастья,  пьют  с торга, пьют так!  Бросают пропойцы-питухи за жгучую  чарку
денежку; нет денежки -- летят шапки, пояски, рубахи,  кофты, штаны. Коль нет
и этого,  а болтается лишь крест на груди, --  уходит мужик в кабалу на год,
на два, на всю жизнь. Кому какая выпадет доля.
     За обжорными  рядами,  на  пригорке,  стоят  вкривь  и  вкось балаганы,
наскоро  срубленные избы, лачуги дымные.  Тут  спозаранку гром и  гул:  куют
кузнецы,  сбивают  бочки  бондари,  чинят  обувь  сапожники,  лепят   горшки
горшечники,  сколачивают столяры из тяжелых лиственных досок столы,  скамьи,
ящики. Ремесленный люд трудится от белой зари до темной ночи.
     ...В  самый   разгар  ярмарки  случилась  на   острожном   дворе  беда:
просчитался  подьячий.  Просчет  велик  --  завалили  купцы  двор подарками,
государевой торговой  пошлиной. Все амбары заняли,  некуда добро  прятать --
сгибнет. Забеспокоился жадный приказчик Христофор Кафтырев, ходит сумрачный,
злой. Шарахаются от него острожные служилые людишки: неровен час -- убьет!
     Подьячий сбежал и бродил за околицей. Ходил он  в  испуге, опечаленный,
голову  свою  давил, чтобы придумать, как беду лихую  миновать, как от казни
спастись: или в бега пуститься в леса темные, или с повинной прийти, во всем
повиниться и кару принять.  Вдруг вскочил он, ударил  себя по лбу, побежал к
приказчику. Толкнул дверь -- и тут же на колени:
     -- Батюшка Христофор Юрьич, смилуйся!
     --  Злодей!  Губитель  государевой  казны! -- набросился  на  подьячего
приказчик. -- Ну!
     -- В  два  дня могу амбар  поставить... новый,  большой... -- извивался
подьячий и лукаво щурился.
     -- Брехун! -- перебил его приказчик. -- Слова твои -- ветер!
     -- Вот те крест! -- клялся подьячий.
     -- Сказывай, как и что, -- приглушенно заговорил приказчик  и уставился
на подьячего сверлящим взглядом.
     Вскочил подьячий и забормотал над самым ухом приказчика.
     -- Ну замолол,  ну зачастил, один гуд от твоих  слов  в  ушах стоит! --
отмахивался от него приказчик. -- Говори толком.
     Подьячий замолчал.
     -- Ну! -- озлился приказчик. -- На язык тебе медведь наступил, что ль?
     Подьячий открыл оконце, в избу ворвался людской гам.
     -- Глянь, народу гулящего тьма! За малую деньгу гору свалить рады.
     -- То дело! Но смотри, Степка, нраву  я, сам знаешь... Чтоб все было  в
толк. Понял?
     -- Понял.
     -- Беги!
     Завертелся, закружился подьячий -- во все концы послал зазывал. Рыскали
зазывалы по площади, по Нахаловке, сновали из избы в избу.
     А  с подьячим  случилось неладное: исхудал он, осунулся и, как  шептали
злые  языки,  умом обеднел. Забьется в темный угол,  дергает  из  бороды  по
волоску и невнятно шепчет: "Амбар, амбар, амбар..." Долетел слух об этом  до
попа. Подумал поп, покрутил головой.
     -- Борода  у Степки большая,  кудлатая -- хватит волосьев. Не тревожьте
его.
     Решил поп  приказчику об этом рассказать, но забоялся: больно уж злобен
был Христофор Кафтырев.
     А тем временем поравнялись с острогом корабли -- крутые носы. К острогу
те  корабли не  причалили, а  повернули на  бой-струю  и  пронеслись быстрым
плавом. Удивленно разинул рот писец, поковырял в  носу, почесал под шапкой и
гадать начал, какие то корабли: не то соляные, не то рыбные, не то  хлебные,
не  то еще  какие.  Пока  думал да прикидывал,  корабли  изчезли  за  крутой
излучиной реки. Махнул воеводский служка рукой, с досадой пробормотал:
     -- Не нашей ярмарки корабли.
     Корабли  миновали  излучину,  стали носы к берегу  направлять, шаркнули
днищами о прибрежный  песок и остановились. Первым вылез Филимон Лузин, а за
ним и все остальные. Сошлись  ватажники вокруг и стали думать: как быть и за
какие   дела  приниматься?  Порешили  в  дозор  послать  лазутчиков  умелых,
толковых, чтоб те в тонкости все разузнали, а к ночи сообщили в стан.
     Филимон сказал:
     -- Пусть идут Артамошка с Чалыком. Кто о них худое подумает!
     -- И то верно, -- согласились атамановы помощники.
     Отвел Филимон Артамошку и Чалыка в сторону, долго говорил:
     -- Не  запамятуй, Артамошка, то не дай бог!  Никиту Седого сыщи. Ему  и
передай  мои  слова,  только  на ухо.  Смотри, на ухо! Ему  только! Мужик он
приметный. Как  встретишь, то  молви  тайные слова. -- Филимон  наклонился к
самому уху Артамошки. -- Те слова такие:  "Сизые голубки прилетели, Никита!"
Коль переспросит, добавь: "Атаманы молодцы".
     Артамошка и Чалык побежали.
     На  площади торг был  в самом  разгаре. Друзья спустились  с  пригорка,
обежали длинный тын, очутились на узкой улице, свернули за угол и потонули в
шумливой и пестрой толпе.
     Артамошка  торопливо  пробрался  в  купеческие  ряды,  пробивая  дорогу
локтями.  Чалык боязливо  держался  за  руку  Артамошки и до  смерти  боялся
оторваться  от него и затеряться  в  толпе. Друзья  попали в  обжорные ряды.
Сильно пахло конопляным  маслом,  жареной рыбой,  пирогами, мясом, чесноком,
кислой  капустой.  Артамошка  невольно остановился  и  уставился глазами  на
жирный  кусок.  Торговка  заметила,  как бегают  у парня глаза, нахмурилась,
погрозила кулаком. Чалык бросился в сторону, но Артамошка его удержал.
     Вскоре  они  попали в сладкие ряды.  Леденцы переливались  разноцветным
бисером, медовые  лепешки, пастила  ягодная,  крашеные узорчатые пряники  --
кони, рыбы, птицы -- лежали грудами. Чалык не мог оторвать глаз.
     Артамошка  позабыл все наказы отца: страсть  хотелось поесть  самому, а
главное -- угостить Чалыка. Он беспрерывно толкал в  карман  руку, но карман
был пуст. Какой-то мужик-насмешник гаркнул ему:
     -- Ищи, ищи!
     Артамошка очень обиделся, но сдержался.
     Долго  крутились  они  с Чалыком у сладких  рядов.  Видя, как уставился
Чалык на пряники, Артамошка готов был зверем броситься и схватить добычу. Но
толстый купчина давно заметил их и не спускал с них зоркого глаза.
     Артамошка постоял, подумал, твердо шагнул:
     -- Сейчас деньгу будем добывать.
     Чалык не понял.
     В  это время к  торговцу подошла баба в пышном  сарафане,  в ярком, как
жар, платке; за юбку ее держался мальчонка и пальцем показывал на пряники. К
удивлению Чалыка,  баба  подала купцу что  то совсем маленькое, кругленькое,
будто желтую гальку  с реки, и купец,  извиваясь  и  лебезя, подал  ей целую
пригоршню леденцов. Чалык спросил Артамошку:
     -- Какой камешек дала?
     -- То грош, -- ответил Артамошка и с  грустью добавил: -- У нас и гроша
нет.
     Опять Чалык не понял.
     Артамошка остановился в раздумье,  потом хитро улыбнулся и быстро вышел
из толпы.  За ним  побежал и Чалык.  Артамошка привел друга  к  берегу реки.
Желтой глиной разрисовал  он ему  лицо,  то же сделал и себе, затем вывернул
шапку кверху шерстью, нахлобучил ее на глаза, и они пошли. Не успели  отойти
и  трех шагов от  берега,  как за  ними  с  криком  и  улюлюканьем  побежали
ребятишки. Они прыгали, хохотали, дергали Артамошку и Чалыка за одежду:
     -- Смех идет!
     -- Хохот бредет!
     -- Улю-лю-лю!
     -- Фью-фью!
     Чалык  пугливо прижимался к Артамошке,  а тот шел уверенно, подбадривая
друга.
     На  базаре Артамошка  выбрал  место, где больше всего  суетился  народ.
Вместе с Чалыком они сели, подобрав под себя ноги, Артамошка звонко крикнул:
     -- Эй, подходи! Чудо! Человек-птица! Дешево! Всего один грош! Нет гроша
-- давай что хошь!
     Быстро скопилась  кучка ротозеев.  Они толпились, и  хотя еще  никакого
человека птицы не было, многие ахали, удивлялись, а чему -- и сами не знали.
Артамошка решил,  что  время настало.  Он  встал,  вытянул губы трубочкой  и
пронзительно засвистел,  потом пустил  трели, защелкал и наконец перешел  на
переливы  нежные да грустные. Щуплый  мужичонка  в  синей поддевке,  высокой
бараньей шапке не вытерпел:
     -- Птица, лесная птица!..
     -- Чудо! -- удивлялась баба.
     Артамошка вдруг резко оборвал и неожиданно закричал:
     -- Кар-кар! Ку-ка-ре-ку!..
     Толпа лопалась от смеха.
     -- Ну и парень! -- неслось со всех сторон.
     Артамошка сорвал с головы шапку и протянул ее к стоявшим впереди:
     -- Грош! Грош!
     Кто-то  бросил первый грош. Звякнули еще  два-три, а больше, сколько ни
надрывался Артамошка,  никто ничего не давал. Чалык  взял у  Артамошки грош,
вертел его в руках, пробовал на зуб.
     Сбоку крикнул пьяный мужик:
     -- Петухом! Страсть люблю петухову песню!
     -- Давай грош!
     Мужик  долго рылся за  пазухой, пыхтел,  сопел, наконец  бросил  грош в
шапку Артамошке. Тот кинул вверх шапку, ловко поймал ее и крикнул:
     -- Райская птица! Доподлинно райская птица!
     -- Батюшки! -- верещали со всех сторон бабы.
     -- Обман!  -- говорил мужичок с жиденькой бородкой. -- Птицы  той никто
не видел, голос ее богу лишь слышен.
     -- Дурень,  -- перебил  его рыжий парень, -- не  лезь!  Пусть поет,  он
умелец!
     Артамошка надрывался:
     -- За рай -- грош давай!
     В  шапку  сыпались монеты.  Толпа напирала. Артамошка  совал монеты  за
пазуху,  толкнул  ногой  Чалыка,  выпрямился.  Кто-то  приглушенно  крикнул,
сдерживая толпу:
     -- Тише! Духу набирает!
     Толпа затихла, ждала. Артамошка оглянулся, потом потряс головой, громко
заржал  по-лошадиному,  толкнул  зазевавшегося  ротозея  в  бок,  шмыгнул  в
сторону, а за ним -- и Чалык.
     Толпа тряслась от смеха. Бабы плевались, голосили:
     -- Озорник!
     -- Безбожный дурень!
     -- Лови, лови его! -- раздалось со всех сторон.
     И  завязалась  свалка.  Артамошка воспользовался этим, и они с  Чалыком
юркнули за угол лавки и скрылись.
     -- Вот те и райская птица! -- хохотал рыжий парень.
     -- Райская-то, она ржет! -- усмехнулся высокий мужик.
     Бабы бросились на мужика:
     -- Чтоб у тебя язык вывалился, старый гриб!
     Вокруг хохотали.
     Артамошка и Чалык на реке смыли глину. Надели  шапки и пошли  на базар.
Чем только не  угощал Артамошка своего друга! Тот ел, чмокал губами и о всех
кушаньях отзывался одинаково:
     -- Хорошо, сладко, но, однако, печенка оленя лучше.
     Артамошка даже сердиться начал.
     Они  подошли к  обжорным рядам, где на раскаленных углях кипели котлы с
мясом.  Толстая  торговка  в  засаленной кацавейке мешала  деревянной ложкой
варево. Густой пар клубился над котлами. Мясной  запах  пьянил. Чалык впился
глазами  в  жирный кусок,  который держала  торговка  на  острие палки.  Она
выкрикивала:
     -- Баранина! Свежеубойная баранина!
     Артамошка  быстро  сунул монеты, и  они  с  Чалыком получили  по  куску
горячей баранины.
     Когда съели мясо, Артамошка спросил Чалыка:
     -- Сладко?
     -- Шибко сладко, однако печенка оленя лучше.
     -- Тьфу! -- сплюнул Артамошка. -- Затвердил: печенка да печенка!
     И только сейчас он вспомнил наказы отца, засуетился.
     Над толпой гремел голос зазывалы:
     -- На острожный двор берем! На сытое дело берем!
     Кто погорластее, тот спрашивал:
     -- А кормежка какая?
     -- Кормим! -- отвечал зазывала.
     -- А чарка?
     -- Не обидим!
     -- А деньга?
     -- Платим!
     Зазывала шел, а за ним  валили гурьбой  бродяжки бездомные,  беднота --
босой народ, поодаль  шли степенно  люди с  топорами за поясом  -- плотники,
конопатчики, столяры.
     -- Никита Седой, шагай! Ты за старшину! -- шумели мужики.
     Артамошка рванулся  в ту  сторону, где выкрикивали  имя  Никиты Седого.
Кое-как  пробился он  к Никите,  а  тот не разобрал, кто и  зачем; видит  --
вьется непутевый  парнишка, озорует видимо, да как  стукнет ногой Артамошку.
Не взвидел тот света и зажал бок. Как ветер прожжужало над ухом:
     -- Не вертись меж ног! Не мешай мужикам!
     Едва  вынес  Артамошка удар, но  вновь  забежал  вперед, догнал  Никиту
Седого, стал  подходить  с опаской да с  оглядкой. Видит Никита,  что тот же
озорник. Зверем метнулся он, сжал кулаки. "Ну, -- думает, -- я ж его проучу,
этого  озорника! Ишь, нашел  над  кем потешаться!"  Никита  был  одноглаз, и
мальчишки  часто досаждали ему: возьмут  зажмурят по одному  глазу, идут  за
Никитой следом -- мы тоже одноглазы, что сердиться!
     Артамошка набрался смелости и, не доходя до Никиты, сказал:
     -- Сизые голуби прилетели!
     -- Что? -- переспросил Никита.
     -- Атаманы молодцы... -- ответил Артамошка.
     Никита понял. Они с Артамошкой отошли в сторону.
     -- А это кто? -- устремил на Чалыка свой единственный глаз Никита.
     -- То мой дружок, -- успокоил Артамошка Никиту и зашептал.
     Глаз Никиты  то  расширялся, то  суживался,  на скулах  играли  круглые
желваки,  вздрагивала широкая  борода.  Артамошка  передал  все. Никита взял
Артамошку за руку:
     -- Я ж думал, ты озорной! Я в сердцах крут!
     Артамошка потирал бок и молчал. Никита нагнулся к его уху:
     -- Передай Филимону: будет Никита в стане к ночи.
     Артамошка и Чалык шмыгнули в толпу и скрылись.
     Чалык всю  дорогу приставал к Артамошке с расспросами. Тот едва успевал
отвечать. Чалык спрашивал:
     -- Где те люди еды так много набрали?
     -- То они на кораблях привезли.
     -- А в корабли кто положил?
     -- То они купили в дальних местах.
     Чалык не понял, обиделся:
     -- Они в сайбах чужих все брали? Худо это.
     Артамошка усмехнулся:
     -- У них  сайбы больше той  горы, --  и  показал на огромный  скалистый
выступ.
     Чалык от удивления даже остановился, уставился глазами на скалу:
     -- Кто им такие сайбы ставил?
     -- То людишки прохожие, топорных дел умельцы.
     Опять  Чалык ничего не  понял.  В голове его все перепуталось. Дружба с
Артамошкой,   плавание  на  стружках  с  ватажниками  Филимона  окончательно
уничтожили в сердце гордого  Чалыка страх и презрение к  лючам. Не раз, лежа
на  грязных лохмотьях,  не  спал он,  следил  за мерцанием звезд на небе, за
белым,  как  молоко,  месяцем  и думал: "Олени разные по тайге бродят:  один
белый, другой пестрый, один добрый, другой злой. Однако, и лючи разные..."
     И когда кто-либо из ватажников шутил над ним, дергая его за косичку, он
сердился: "Однако, этот  лючи от  злого стада отбился". И тогда  брал  он из
колчана тонкую точеную стрелу, ставил на ней какой-то значок и откладывал ее
в сторону.
     Немало было ватажников, которые любили Чалыка.  Радовался своевольный и
гордый Чалык: "Однако, эти от самого доброго  стада". И за  каждого из таких
лючей завязывал он на своей косичке узелок счастья, чтоб жили те лючи долго.
     Артамошка толкнул притихшего Чалыка:
     -- Что умолк?
     Чалык поглядел на друга:
     -- У нас нет большой сайбы и оленя нет. Как жить будем?
     Артамошка рассмеялся, вспомнил слова отца:
     -- Вольному -- воля. Сегодня нет -- завтра будет!
     Чалык  не  сводил  глаз  с Артамошки,  а  тот,  припоминая  слова отца,
горячился:
     -- Вольны  мы,  как  птицы...  Все  лавки побьем, купцов  оголодим!  --
Артамошка воинственно выпятил грудь.
     -- Война? -- заискрились глаза у Чалыка.
     -- Война! -- сжал кулаки Артамошка.
     Невдалеке показался стан вольницы.

        СТРЕЛА-ВОЙНА

     Острожный подьячий Степка бегал  по двору, кричал, ругался, торопил. За
эти дни его черная борода подернулась сединой, будто инеем ее  осыпало. Люди
торопливо  таскали  бревна. Стучали  топоры,  летели смолистые  щепы, горели
костры. Быстро  вырастал  новый  амбар. Радовался приказчик, глядя в оконце,
шептал: "Стучат...  Стучат..." Даже  спать  не мог.  Ляжет на  лежанку, чуть
вздремнет, вскочит --  да к оконцу. Послушает, стучат  ли топорики, горят ли
костры. Так всю ночь.
     Наконец  построили.  К  коньку  сам  приказчик прибил  петуха:  то была
примета  счастья. Дом не дом,  амбар не  амбар,  изба не изба,  коль нет  на
коньке приметы -- петуха, искусно вырезанного из дерева или белого железа.
     На  следующий день цены на  ярмарке поднялись: соль в два раза, к хлебу
не  подойдешь, так он дорог, гнилая рыба  и та  в цену  вошла.  Заволновался
народ:
     -- Оголодимся вконец!
     -- Разорение и погибель!
     -- Помрем худой смертью!
     Поплыли  слушки:  приказчик указ  от  государя получил,  и в нем пишут:
"Скупай, холоп, и  соль, и хлеб, и другую еду -- большой будет голод. Десять
лет не упадет дождя, и все посохнет, все спалит жгучее солнце".
     У лавки купца Развозжаева судачили вполголоса бабы:
     --  Так, так и  есть. Звезда по небу летела, а за  ней, за той звездой,
волочился длинный кровавый хвост!
     -- Да но-о?
     -- Да-а!
     -- Бабоньки!..
     -- Афоня-юродивый в той звезде  тайные  знаки разглядел, --  прошептала
таинственно Марфа Сутулая.
     -- Какие? -- спросили несколько приглушенных бабьих голосов.
     -- Все понял, все разгадал! Божий человек -- ясновидец!
     -- Говори, касатка, говори! -- шипели бабы.
     Они склонили  головы, затаили дыхание, а Марфа,  неторопливо растягивая
слова, говорила:
     -- Быть голоду! И звезда та на  погибель. Повелел государь все хлебные,
соляные, рыбные и прочие запасы у купцов силком отобрать, запереть накрепко.
     -- А народ? Лютая смерть? -- заволновались бабы.
     --  Народ... --  растянула  Марфа.  --  О  народе Афоня-юродивый  такое
говорил  --  сказать  страшусь.  --  Она  стала оглядываться  с  опаской  по
сторонам.
     Бабы наступали.
     --  Наушников  боюсь,  не  миновать  мне  воеводского  палача.  Тесней,
бабоньки, лепитесь, тесней! Слушайте тайное и про себя то держите...
     Бабы сбились в тесный круг. Марфа опять огляделась по сторонам:
     -- Афоня-юродивый так сказал: "Червь оглодает народишко начисто".
     -- Ай! -- всхлипнула какая-то баба.
     -- Тише! -- зашипели на нее со всех сторон.
     Марфа продолжала:
     -- Государь-батюшка махнул, махнул на все четыре сторонушки: "Людишек у
меня  --  что мух на  навозе. И не  справиться  мне  и  не  управиться  мне.
Многое-многое у меня народу  множество,  всех не накормить, не напоить:  еды
столь и на  земле не сыщется. А тут от бога весть -- не  упадет  ни  росинки
дождя десять лет. Мор, голод, смерть"...
     Бабы  всхлипывали,  терли  глаза  кулаками.   Вперед   вырвалась  вдова
Рязаниха:
     -- Бабы,  смерть никому  не  мила! Скотину  и  ту  бог  пасет.  Надобно
государю-батюшке  грамоту отписать. Сыскать мужика исправного  умом и ногами
быстрого, чтоб тот мужик дошел  до  царя и, упав на  колени, просил милости,
пощады да спасения...
     -- До государя далече, -- угрюмо опустили головы бабы.
     -- Государь в Москве сидит, а Москва -- на самом краю света.
     -- Аль в гроб ложиться? -- заревела Рязаниха.
     В  это  время прошел рядом мужик в  высокой шапке и новенькой поддевке.
Бабы умолкли.
     Мужик скосил глаза, подозрительно  посмотрел на баб, остановился. Бабы,
как вспугнутые воробьи, разлетелись в разные стороны. Мужик зашагал прочь.
     Ярмарка  замирала, многие купцы закрыли лавки, остатки товара волокли к
берегу, грузили в лодки. Но их хватали приказные людишки, товары отбирали, а
к приказчику с жалобами не допускали.
     Купцы собрались  на сход. Вышел  на середину купец Тарасов. Богател  он
рыбным торгом.
     -- Приказчик Христофор Кафтырев обобрал нас как есть дочиста...
     -- Раздел! -- перебил его купец Пронин.
     -- Доподлинно раздел! -- понеслись голоса.
     -- Подарки  дорогие принял,  --  продолжал Тарасов,  --  почести  взял,
пошлину непомерную собрал, а все орет:  "Мало!"  -- и угрожает  нам, купцам.
Как так?
     Выбрали  купцы  старейших  и  почтеннейших посланцев  и отправили  их к
приказчику  уговаривать его  сбавить пошлины. Пошли выборные купцы,  понесли
подарки  дорогие: деньги,  соболей, лисиц,  бочку меду, воску, кусок  товара
красного и многое другое.
     Издали увидел приказчик приближение купцов, приказал распахнуть широкие
ворота  острога.  Принял  гостей с честью, обласкал,  подарки принял. Чаркой
водки обнес и даже, к удивлению всех, облобызал купца  Тарасова. От умиления
купец прослезился, все  склонили низко головы, достав бородами до  полу,  и,
довольные,  ушли. Так  уладили свои  дела  купцы  и  мирно  стали отплывать,
подсчитывая прибыли.
     Приказчик  тоже   считал   по  ночам  свои  доходы,  небывало  большие,
радовался.
     ...А тем временем в  стане Филимон вел крутой разговор с Никитой Седым.
Плакался Никита на тяжкую долю:
     -- Пухнет  народишко с голодухи и сил  не имеет  спихнуть приказчика --
лиходея и вора.
     Филимон молчал, шумно дышал, сходились у переносья густые брови. Никита
Седой горячился:
     -- До ярмарки амбары лопались от зерна, под крышу оно подпирало.  Ходил
я с  народом  за милостью. Выслал приказчик казаков с  саблями, казаки народ
разогнали, многих покалечили...
     --  Вот те и милость! А  велика  ль сила в остроге? -- спросил Филимон,
пронизывая Никиту пытливыми глазами.
     -- Велика! Острог -- крепость  неприступная, сидит  в ней  приказчик за
стеной высокой, и терпит от него  народ разорение и лютости. Палач топора из
рук не выпускает.
     Никита склонился к уху Филимона, дыханием горячим обжег:
     -- О тебе, Филимон, и о твоей вольнице прослышал приказчик от наушников
и отписал государям на Москву. В той грамоте всяко тебя поносил и потешался.
"Я, --  говорит,  -- верный  государев слуга, со  мной этому голышу, атаману
рваному, Филимошке, не тягаться. Изловлю я его, беспременно изловлю, забью в
железо. Известно мне: Филимошка и кузнец и  плотник, заставлю его  новенькую
виселицу поставить, крепкий железный  крюк сковать, чтоб не  сорвалась тугая
петля. На ней и повешу воровского атамана".
     Скулы  Филимона  заходили,  забегали  глаза,  блеснули  жгучей  искрой.
Заскрежетал он зубами так, что даже у Никиты мороз по спине пробежал.
     -- Не столь  ты  грозен, государев приказчик Христофор  Кафтырев!  Коль
задумал  мне  подарочек -- два столба  с перекладиной да  тугую петельку  на
крепком крюке, я  смастерю тебе отдарочек  -- диковинную вещицу,  век будешь
помнить!
     Филимон к ватаге вышел, зычным голосом ее окликнул:
     -- Атаманы-молодцы,  острогу Братскому не стоять -- повалим! Приказчику
государеву, мучителю Христофору Кафтыреву, не жить -- убьем!
     В ответ ватага всполошилась, разбуянилась:
     -- Не стоять!
     -- Повалим!
     -- Лиходея-приказчика спихнем, ногами раздавим!
     Слышался Артамошкин голос:
     -- Воля!
     К ночи ватага Филимона стала пополняться. Приходили крестьяне пашенные,
босяки острожные, беглецы и прочий гулявый  и бездомный народ. Шли кто с чем
мог: с пищалями, вилами, рогатинами, кольями,  а кто и просто с дубьем. Рать
собралась  не малая. Трясли  мужики  широкими бородами, скалили злобно зубы,
рвались в неравный бой с ненавистным острогом.
     Рано  утром ватага  выступила.  Вмиг  повалили и разнесли по  бревешкам
несколько лавок, разгромили казенную избу -- ту, что стояла на площади.
     Покатилась ватага горячей лавиной на острог.  Ощетинился острог, принял
бунтовщиков  огнем  из пищалей, тучей  стрел  и градом камней. Бунтовщики то
отступали,  то  вновь бешено бросались на острожные  стены, падая и  истекая
кровью.
     Чалык  стоял  за  раскидистой  сосной и пускал меткие стрелы. Артамошка
палил из пищали.
     Целую  неделю безуспешно нападала  ватага  на  острог, много ватажников
полегло замертво, много  было  поранено,  покалечено,  а острог стоял  серой
неприступной  скалой,  и,  казалось,  никакая  сила  не могла  его  свалить.
Отступила  ватага,   разбросалась  лагерем  поодаль.  Затревожился  Филимон.
"Крепок острог! Велика острожная сила!"
     Среди ватаги шел ропот:  на исходе были запасы, немного осталось пороху
и свинца, да и живая сила поубавилась.
     На рассвете ватажники вновь ринулись на острог. Хотел Филимон взять его
приступом, коль  не удастся  взять -- сжечь. Вновь отбился острог,  и  вновь
понесли ватажники большой урон. Малодушные тут же разбежались неведомо куда.
     Собрал  Филимон круг. Зло смотрели  на  него ватажники.  Взошел  он  на
высокий помост, шапку снял:
     -- Люди вольные! Пусты наши хлебные мешки. Как жить будем? Нет у нас ни
пороху,  ни  свинца. Как  воевать  будем?  Прогневили  мы царя  и бога.  Как
спастись от лютой казни нам? Может, разбредемся по лесам?
     --  Ого-го-го! --  загудела  толпа. -- Обломали зубы  да хвост поджали!
Негоже, атаман!
     Вылетел вперед Никита Седой, багровый от злости, сумрачно огляделся:
     -- Не дело сказал, атаман! Нам ли, вольным, на плаху голову класть! Нам
ли, вольным, слезы пускать! То негоже!
     Ватажники бушевали:
     -- Острог крепок! Зубов не хватит!
     -- Острог -- сила!
     -- Ослабели люди!
     -- Приказчик всех побьет!
     "Мала сила,  -- подумал  Филимон,  --  мала!"  И  сам  устыдился своего
малодушия. Вскинул голову, в усы улыбнулся, в глазах искры вспыхнули. Шагнул
он, грозный, неустрашимый, на край помоста, чтоб слышны были его слова:
     -- Не отдадим волю!
     -- Не отдадим! -- подхватила толпа и заколыхалась, как волны в бурю.
     Филимон горячился, далеко слышался его голос:
     -- Вокруг нас силы людские превеликие: крестьяне окрестные, юрты бурят,
стойбища тунгусов. У всех горькая доля, всем приказчик -- вор и лиходей! Все
пойдут под наше знамя!
     -- Дело говоришь! Дело!
     -- Говори, Филимон! За сердце берет!
     -- Шли лазутчиков! Шли умельцев! Пусть скликают людишек лесных!
     ...Разослал  Филимон людей на все четыре стороны. А сам остался держать
острог в осаде малой.
     Никита Седой вызвался  стойбища эвенков всполошить,  поднять эвенков на
войну  с  лютым  казнителем -- приказчиком. Взял Никита  с собой  лазутчиком
Чалыка.  Лучшего и не сыщешь:  и глазом остер и умом не обижен, а главное --
речи эвенкийские разумеет.
     Вызвался ватажник Степан  Громов  всполошить бурятские юрты, поднять на
войну все бурятские улусы*. Взял он в лазутчики себе Артамошку.
_______________
     * У л у с -- селение у бурят.
     Рыскали по тайге, по лесам дремучим, по бурятским  улусам, по стойбищам
эвенков Филимоновы  посланцы. Наполнялась тайга людским гамом,  забушевала в
ней невиданная буря.
     Чалык  и Никита  Седой  вихрем метались по  тайге.  Чалык  подъезжал  к
стойбищу  и, не  слезая с усталого  оленя,  пускал  стрелу-войну. Взвивалась
стрела ястребом, схватывал ее старейший чума и тут же садился на оленя и без
оглядки летел с нею  по  чумам своего рода. В  одном  стойбище зашли Чалык и
Никита в чум, чтоб передохнуть и рассказать эвенкам тайну Филимонова похода.
Эвенки приняли их за изменников, схватили Никиту и, связав, бросили в яму, а
Чалык успел вырваться и убежать.
     Быстро стрелу-войну донесли до самого Чапчагира -- вожака эвенков. Стар
был  Чапчагир,  но крепок,  крутонрав.  Схватил  он стрелу из рук  посланца,
повернул ее к огню очага.
     -- Стар я и глазам своим  плохо  верю. Калтача, -- обратился он к сыну,
-- взгляни-ка ты!
     Сын взял стрелу, посмотрел и от неожиданности уронил ее у самого очага.
Чапчагир спросил:
     -- Почему молчишь, сын, что увидели твои острые глаза?
     Сын торопливо ответил:
     -- На мои глаза  туман пал, не верю я им...  Не позвать  ли  нам нашего
малыша Еремчу? Глаз у него острее лисьего.
     -- Зови!
     В  чум  вошел  младший  сын  Чапчагира, Еремча. Поглядел он на  стрелу,
забегал по чуму:
     -- Это стрела-война. Что ж вы ждете! Война! Война!
     -- Молод ты еще, Еремча, чтоб  отца своего учить.  Стрелу-войну я и без
тебя вижу. Ты посмотри, хорошо посмотри; чьего рода знак на стреле.
     Взглянул Еремча:
     --  На стреле видят мои глаза два знака: один  -- Лебедь-Панаки, второй
-- славного Саранчо.
     -- Не залетел ли в твою голову худой ветер? Посмотри еще!
     Еремча вновь ответил то же.
     -- Кто принес стрелу? -- вскочил Чапчагир.
     -- Стрелу принес нашего рода эвенк Левкай, -- враз ответили сыновья.
     -- Левка-ай? -- испуганно протянул Чапчагир и задумался.
     Калтача склонился к очагу, долго рассматривал значки на стреле:
     -- Отец, помню я, эти знаки были на стреле, оставленной в нашей сайбе.
     --  Бросьте  стрелу  через  плечо  в темное место, бегите  к Меч-скале,
зовите старшего шамана!* -- закричал Чапчагир.
_______________
     * Ш а м а н -- колдун.
     Сыновья мигом выбежали из чума, скрылись в тайге.
     К вечеру пришел  в чум старый шаман. Белые космы закрывали ему глаза, и
брел он, как слепой. Привязанные  к его одежде кости и зубы зверей, железные
и  медные погремушки, деревянные  божки звенели, стучали, щелкали. Беличьи и
соболиные  хвосты  раздувались на ветру. Шаман хватал воздух сухим  беззубым
ртом, как рыба, только что выброшенная на берег. Высохшими, желтыми пальцами
он держал бубен и колотушку.
     Чапчагир подбежал к шаману, но  тот рукой сделал знак, и Чапчагир молча
отошел. Шаман  приказал привести ему белую собаку.  Когда собаку привели, он
вцепился  в  нее и  в  одно  мгновение  всадил ей  под  лопатку нож.  Собака
беззвучно  повалилась  к  ногам шамана,  дергаясь в предсмертных  судорогах.
Горячей  кровью  собаки  шаман  вымазал  себе   лицо,  густо  намазал   губы
деревянному божку, бубен и колотушку и  пустился  с  диким воем вокруг  чума
Чапчагира.
     Долго  визжал,  прыгал  и кружился шаман, в исступлении упал, с  трудом
поднялся  на ноги и знаком  попросил развести костер. В пылающий  костер  он
бросил убитую собаку и закружился вокруг костра. Остановился, закатил мутные
глаза под лоб, оторвал от своего пояса пушистый хвост лисицы и  бросил его в
костер. Чапчагир и его сыновья принесли из чума по шкуре чернобурой лисицы и
тоже бросили их в костер. Пламя вмиг сожрало добычу.
     Шаман выл и кружился. Едкий дым стлался низко по земле, разъедая глаза.
Шаман упал и  забормотал.  Чапчагир и его сыновья старались не пропустить ни
одного слова шамана.

     Стрела человека.
     Хо-о-хо-хои...
     Стрелу ловите,
     Человека ловите.
     Хо-о-хо-хой...
     Война... война!
     Пейте кровь.
     Хо-о-хо-хой...

     Шаман умолк и заснул. Чапчагир закрыл его желтое лицо ветками пихты.
     -- Калтача, принеси стрелу -- та стрела человека.
     Калтача принес стрелу-войну. Чапчагир взял ее в руки:
     -- Надо хозяина искать. Чапчагир хочет знать, с кем война.
     Лишь на другой день  люди Чапчагира отыскали в  тайге Чалыка.  Чапчагир
встретил его  в  своем чуме. Он долго вертел лук храброго Саранчо. И гость и
хозяин молчали. Чалык озабоченно и виновато посмотрел на Чапчагира:
     -- Я должник твоей сайбы. Чем отдавать долг буду?
     Чапчагир ответил:
     -- Эвенк отдает то, что брал.
     --  Взятого  отдать не могу, -- опустил  глаза Чалык: -- чума своего не
имею.
     --  Сайба моя  может  обождать,  -- с достоинством ответил Чапчагир  и,
раскуривая трубку, выпустил серое облако дыма.
     Чалык оживился, глаза его забегали, блеснули радостью. Чапчагир заметил
это:
     -- Почему горят глаза у тебя, как у рыси, а молчишь ты, как рыба?
     Чалык сделал знак рукой:
     -- Война!
     -- С кем?
     -- С лючами!
     --  Смерть лючам!  --  вскочили сыновья  Чапчагира,  потрясая в воздухе
ножами.
     Чапчагир  сдвинул  узкие брови,  сощурил  глаза  и, задыхаясь от злобы,
грозно замахал кулаками:
     --  Лючи  большого  деревянного  чума сделали меня, старого  Чапчагира,
мальчишкой. Они обманули старого Чапчагира, эвенков побили, пограбили, землю
отобрали... Зверь -- и  тот из лесов  наших сбежал, птица улетела... Умирают
эвенки...
     Вокруг чума Чапчагира собрались эвенки. Чапчагир за руку вывел Чалыка к
эвенкам:
     -- Стрела твоя легкой птицей облетела  наши  стойбища.  Говори  эвенкам
правду.
     Чапчагир протянул Чалыку лук Саранчо, который он до этого  не  выпускал
из своих рук. Чапчагир  с  сыновьями и  Чалык шли впереди, а за ними большой
толпой двигались вооруженные эвенки. Шли к старому священному  месту: только
там могло решиться большое дело.  Пройдя перелесок, вышли на широкую поляну.
Трава на этой  поляне была начисто вытоптана,  вокруг  белели  груды обмытых
дождями, изглоданных ветром костей, черепов птиц и зверей. Валялись высохшие
оленьи головы с раскидистыми рогами,  шкуры зверей,  исклеванные воронами. В
конце поляны стояла огромная  сосна,  сплошь  унизанная  ремешками, шкурками
зверей, хвостами  белок, лисиц,  волков,  перьями  птиц, костями животных  и
людей. На середине поляны стоял высокий шест, с вершины которого  смотрел на
землю глазами-дырами широкоротый деревянный божок.
     Шаман  ударил  в  бубен. Собаки  жалобно  заскулили и  поджали  хвосты.
Чапчагир поднял вверх пику, на конце которой развевался хвост волка:
     -- Эвенки, война!
     -- Кто идет на эвенков? -- спросил старый охотник Латогир.
     -- Эвенки идут войной, -- с гордостью ответил Чапчагир, храбро потрясая
пикой.
     -- На кого эвенки идут войной? -- вновь раздался голос Латогира.
     -- На лючей! -- с еще большей гордостью ответил Чапчагир.
     -- А кто этот молодой эвенк, какого он рода? -- указал Латогир пикой на
Чалыка.
     -- Этот эвенк из рода Лебедь-Панаки.
     -- Изменник! Он продался лючам! Убейте его -- он обманщик!
     --  В  его  руках  лук  храброго Саранчо!  --  грозно  блеснул  глазами
Чапчагир.
     -- Он пришел  в  наше  стойбище с краснобородым  лючей. Лючу мы связали
веревками, бросили в яму.
     Чалык рванулся вперед:
     -- Эвенки!  Вот  лук Саранчо,  он  передал его  мне умирая!  Злые  лючи
замучили его. Я убежал от них. Я  клянусь солнцем,  луной  и  звездами:  все
стрелы моего колчана я воткну в сердца злых лючей!
     -- Изменник!
     -- Смерть ему!
     -- Он продался лючам! Они его прислали за нашей смертью!
     Чалык выпрямился, выхватил из колчана родовую материнскую стрелу, самую
дорогую  -- ту,  которую  обычно вкладывает в колчан  мать, омывая  ее своей
слезой. Он приложил ее к глазам, потом переломил о свою голову:
     -- Эвенки! Я -- один, вас -- море. Убейте меня, если я изменник!
     Толпа остановилась.
     -- Я пришел  от других лючей. Те лючи добрые, те лючи за  эвенков.  Они
идут войной против страшного деревянного чума, который пожирает вашу добычу!
     -- Чум тот огорожен крепкой стеной, его нам не взять! -- крикнул кто-то
из толпы.
     Вновь заговорил старый охотник Латогир:
     -- Из черных  дыр того чума вылетает страшный огонь  и  гром. Ты хочешь
нашей смерти, изменник!
     Чапчагир поднял пику:
     -- Война!
     -- А кто ответит за нашу смерть? -- дерзко бросился на вожака Латогир.
     -- Я! -- гневно ответил Чапчагир.
     --  Эвенки  уйдут  на  войну, кто  будет кормить их  жен и детей? -- не
унимался Латогир.
     -- Я! -- опять ответил Чапчагир и шагнул вперед.
     Глаза его налились кровью, сухие губы тряслись, дергалась седая  бровь.
Чапчагир вскинул копье и пронзил им труса и крикуна Латогира.
     Все притихли. У Чапчагира дергалась бровь, злобно кривился рот:
     --  Я не изменник! Я пойду впереди вас, вместе с ним! -- Он показал  на
Чалыка. -- Если  я  изменник, проткните  мое  сердце  пикой!  Если  я  трус,
выколите мне глаза стрелой!
     -- Эвенки -- не трусы! -- ответили ему.
     --  Ведите лючу, -- стукнул пикой о землю Чапчагир,  -- пусть он скажет
нам правду!
     Привели Никиту Седого. Он снял шапку, поклонился:
     -- Помогайте приказчика, вора и разбойника, спихнуть!  Он и для  вас  и
для нас лиходей, мучитель!
     Чалык пересказал эвенкам слова Никиты.
     -- Кто ты? -- спросил Чапчагир Никиту.
     Все напряженно слушали.
     --  От  вольных мужиков я, -- ответил  Никита.  -- Прижал нас проклятый
приказчик, в кровь, в грязь втоптал! Помогайте!
     Чалык долго  пересказывал  эвенкам слова Никиты.  Но  видно  было,  что
эвенки ничего не понимают. Они недоуменно качали  головами,  глядели  из-под
шапок косо, недоверчиво.
     Молчание прервал  седой,  как  снег,  эвенк.  Он подошел  к  Никите  и,
опершись на лук, спросил дряхлым голосом:
     -- А что же эвенки от войны получат?
     Чапчагир одобрительно кивнул головой старику.
     -- Волю!
     Чалык по-эвенкийски сказал:
     -- Волю!
     Все переглянулись и еще более недоверчиво стали всматриваться в Никиту.
     -- Кочевать станете -- где пожелаете, зверя бить -- где пожелаете, рыбу
ловить -- где пожелаете. Ясак платить царю московскому будете малый.
     Когда рассказал об этом Чалык, все заволновались.  Над  толпой пронесся
одобрительный  гул. Повеселел  и  Никита.  Маленький,  вертлявый эвенк, весь
увешанный беличьими хвостами, пробился вперед:
     -- А жен наших лючи ловить будут?
     -- Нет, -- ответил Никита.
     -- А детей в плен схватят?
     -- Нет! То царского приказчика худые дела. Смерть злодею!
     Загудела толпа, поднялась густая  щетина пик, рогатин, луков.  Чапчагир
поднял пику над головой:
     -- Война!
     -- Смерть большому люче! -- Эвенки подняли вверх пики, луки, ножи.
     Опустели стойбища, остались в  чумах  лишь женщины  да дети. Остальные,
кто  способен  метать из  лука  стрелы, колоть пикой и  рогатиной, пошли  за
Чапчагиром войной на Братский острог.
     <IMG src="artluz43.gif">

        x x x
     Однажды  вышел  Филимон  из  шатра.  Падало  солнце за  черные горы, на
востоке зажглась первая звезда.  Стоял атаман на  пригорке, смотрел на серую
громаду  острога. Одолевали горькие мысли: "Крепки башни, толсты стены, люты
государевы казаки". Ушел в шатер  поздно. Плохо спал. Чуть  посветлел восход
-- вскочил с лежанки, поднял близких дружков и собрал малый ватажный круг:
     --  Сна  лишился,  мужики, замучила  неотступная  думка, жалит  сердце,
словно оса-огневка...
     -- Говори, атаман, не таись.
     -- Кузницу надо ставить. Надумал я сготовить злодею-приказчику смертный
подарочек.
     Переглянулись дружки и понять  атамана не могут. А  Филимон выпрямился,
расправил грудь, голос у него зычный, слово крепкое, атаманово слово:
     -- Стены острога крепки, голыми руками  не взять. Развалим по бревнышку
осадным стенобойным рушителем!
     -- Говори, говори, по сердцу нам твоя затея! -- обрадовались дружки.
     Филимон на круг  вышел. Заискрились глаза,  красные пятна  зажглись  на
острых скулах. Долго рассказывал, как будет строить.
     Жадно слушали его  ватажники,  но плохо  верили.  Петрован  Смолин тихо
спросил:
     -- В какие это  времена было, чтобы  мышь столкнула гору?  Век доживаю,
такого не помню.
     Опустили головы  ватажники, молчали. Слышно  было, как  трещит огонь  в
камельке. Так молча и разошлись.
     Отыскал  Филимон и  плотников и кузнецов, радивых и горячих помощников.
Закипела работа:  стучали топоры, гремели молоты. Трудился Филимон со своими
помощниками  с  восхода солнца и  до той поры, как  скроется оно  за  острым
зубцом западной горы.
     Через три недели осадное сооружение  на толстых колесах-катках  стояло,
готовое к штурму.
     Дивились  люди,  сколь  мудрено  и  просто  было строение  Филимона.  С
плотниками поставил он  на колеса помост,  на нем укрепили кузнецы железными
скобами  высокие  стропила, под  ними  на  цепях подвесили  толстое бревно с
железным  кованым  носом.  Острый  нос  ковал   сам  Филимон,  приговаривая:

     Бревно-коряжина
     Железом обряжено -
     Лихому приказчику
     По волчьей голове!

     Филимон целый месяц держал острог в малой осаде. С нетерпением  ждал он
вестей от посланцев.  Первым явился вестник от Степана Громова. Ободранный и
вспотевший, ватажник мешком свалился с коня, на ходу скороговоркой сказал:
     -- Удача, атаман! У  Седой горы большая  рать  собирается.  Та рать  из
людей русских и бурятских.
     -- А тунгусы? -- спросил сурово Филимон.
     -- От тунгусов вестей нет.
     Филимон подозвал своего подручного Ивана Ухабова:
     -- Держи  осаду! В полдень на воскресный день  мы ударим по  острогу со
всех сторон. Смотри, Ивашка, не зевай!
     -- Не дай бог,  --  забеспокоился Ухабов, -- разве  то  можно! Поставлю
надежного доглядчика. Сам глаз не сомкну.
     Филимон скрылся вместе с посланцем.
     У Седой горы  становище  раскинулось на  целые версты. Полыхали костры,
бросая желтые языки пламени  в  густую тень. Людской гомон, лязганье оружия,
ржанье  лошадей  сливались в страшный гул. Филимон  окинул глазом становище,
подумал: "Вот она, сила-силища!".
     На  рассвете  прибыли  Никита Седой и Чалык, а  за ними  -- Чапчагирово
войско. Чапчагир,  в новой  песцовой парке, с  перекинутой через левое плечо
шкурой  медведя,  увешанный беличьими хвостами, в легких лосиновых унтах,  в
шапке, опушенной красной лисицей, стоял, воинственно опираясь на  круторогий
лук. На боку у него с  правой стороны  болталась лапа медведя, а  с левой --
череп рыси. Кожаный поясок был сплошь унизан клыками кабана, зубами медведя,
волка, оленя и лисицы. Эвенки гордились своим вожаком: его доспехи означали,
что  он самый храбрый из храбрых  охотников. Чапчагир держался важно и, щуря
раскосые хитрые глаза, осматривал становище.
     Буряты  метались  на  взмыленных  лошадях.  Красные,  китайского  шелка
кисточки на их  остроконечных шапках развевались  по  ветру. Чеканная  сбруя
играла и переливалась на солнце. Острые сабли и  пики горели, как жар. Вожак
бурятской рати, молодой Хонадор,  горячил коня белоснежной  масти, покрытого
зеленой попоной  с  ярко-синей  бахромой. Хонадор нетерпеливо поглядывал  по
сторонам, и у коня и седока широко раздувались ноздри, оба рвались в бой.
     Филимон  собрал всех  вожаков  и  старшин  от  разных войсковых частей.
Говорил недолго, и решили немедля ударить по острогу со всех сторон.
     В  назначенный  час огромная  рать двинулась  к неприступному  острогу.
Буряты  ударили с  востока, эвенки  --  с  запада,  русская  вольница  пошла
напрямик.
     Дозорный  с  башни  острога увидел,  как к острогу  плыли  по земле три
огромные тучи, и кубарем скатился с башни.  Перепуганный приказчик заметался
по острогу,  как крыса в крысоловке. Сторожевые казаки, стрельцы да служилые
люди нехотя вставали  к бойницам  и башенным оконцам. Гнев приказчика им был
не страшен, коли надвигалась неминуемая смерть.
     Дрогнул острог, заметались в  нем людишки, будто  муравьи в  разоренном
муравейнике. Приказчик растерянно бегал. Он решил сам взглянуть на врагов. С
трудом  взобрался  на  шатер башни, приложил  руку  ко лбу, чтоб  солнце  не
мешало, и обомлел. Двигалась к острогу  огромная осадная машина;  разглядеть
ее  приказчик не мог  --  была она  укрыта со всех сторон зелеными сосновыми
ветками.  Перепуганного приказчика едва успели стащить с шатра. Страх  обуял
острожных людей, приготовились они к смерти.
     Филимон  на вороном  коне  вихрем  несся к  острогу,  размахивая кривой
бурятской саблей. За ним  --  кто на  коне,  кто  пешим ходом  -- торопились
ватажники. Острог окружили с трех сторон. От конского топота, людского крика
стонала земля, тучи стрел затмили солнце. Острог  молчал. Бурятские всадники
на  разъяренных конях гарцевали у  самого рва. Эвенки-лазутчики ловко метали
через  высокую стену  камни  с  привязанными к  ним  пучками горящей  травы.
Смельчаки подбегали к самой стене и с высокого бугра громко  кричали,  чтобы
сдавался враг, потрясали топорами, грозили изрубить острожную стену в щепки.
     Ватага грозной  лавиной катилась к острожным воротам. Были они двойные,
кованые.  По бокам возвышались защитные башни с бойницами. Воеводские казаки
палили из  пищалей, лили горячую смолу. Когда ватага подошла  близко, казаки
ударили из пушки-маломерки. Ватага откатилась, оставив на желтом валу убитых
и раненых.
     "Неуспех!"  -- шептал Никита  Седой.  Но  Филимон  с  кучкою  храбрецов
бросился вперед. Ударили  они  из пищалей  по просветам в  башнях, по черным
бойницам. Не ожидали этого острожные казаки, растерялись, замолчали. Филимон
командовал Никите Седому:
     -- Подкатывай ближе, ломай створы! Выше вздымай цепи!
     Ватажники кричали:
     -- Филимоново осадное чудище идет!
     -- Смерть Христофорову осиному гнезду!
     От первого  удара  застонали  ворота,  затряслись стены  и башни, упала
верхняя перекладина со щитком, на  котором искусно  вырублен зверь хвостатый
-- соболь;  государев казенный  знак.  От второго  удара  затрещали затворы,
железный нос вгрызался, рушил, кромсал  защитные  брусья, выламывал  бревна.
Никита Седой горячился:
     -- Круши под корень! Наддай с размаху!
     -- Ломай! -- кричали ватажники.
     Взлетело на  цепях  бревно --  железный нос, с огромной силой грохнуло,
как  гром  ударил,  земля задрожала.  Рухнули  острожные ворота, ринулись  в
пролом ватажники. Словно буйная река в половодье, ворвались они на острожный
двор.
     -- Бей мучителей!
     -- Круши лиходеево гнездо!
     -- Бей, чтобы не жили!
     Переловили  ватажники  приказчиковых  слуг  и казаков  острожных. Каких
побили насмерть,  каких покалечили,  чтоб рук не поднимали  против вольницы.
Вверх дном поставили двор, но злодея кровавого --  приказчика  и его близких
помощников -- палача, попа да подьячего -- так и не сыскали. Потаенным ходом
вышли они на Ангару и тайно уплыли, спаслись лиходеи от расправы.
     Хмурился Филимон, рвал зубами ус, от огорчения слова вымолвить не мог.
     Ватага громила  острог. Стучали топоры, летели  крепкие засовы. Рухнула
со  скрипом  и  скрежетом  высокая клеть; в  ней  хранилось  домашнее  добро
приказчика.  Вмиг  полетели  над  головами  шубы,  мешки,  посуда,  пушнина.
Выкатили запасы пива,  меду,  солений,  варений,  сушений,  что замуровано в
жбанах, бадьях, бочках.
     Неожиданно  появилась толпа  баб. С  визгом  и воплем рванулись и они в
острог. Разъяренные мужики кричали:
     -- Гнать баб!
     -- Какая такая война? Где баба -- там грех! Гнать!
     Бабы голосили:
     -- Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!
     Ломали  амбар. Скрипела  и плакала  амбарная дверь,  железом  кованная.
Скрежетали засовы крепкие.
     -- Хлеб! -- стонала толпа. -- Хлебушко! Корм родимый!
     -- Делить!
     -- Мерой делить, чтоб без обиды!
     Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.
     Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, -- за пазухой у них целые
склады: там  и  пряники, и  куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари,  и чего
только нет.
     Вокруг  острога горели костры, взвивалась  в поднебесье  вольная песня.
Ватажники праздновали победу, пировали до утра.

        НОВЫЕ ПРАВИТЕЛИ

     С  реки  дул  резкий ветер, шумела  тайга. Стоя  на пригорках,  дремали
дозорные  мужики,  кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий
из них дымился  жидкой  струйкой.  Умолк  человеческий гам,  и  повисла  над
становищем сонная глушь.
     Только в острожной  избе  теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий
табачный дым. Свесив  широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита
Седой с  товарищами. Сидели и  думали,  а  на полу, на голых досках, засунув
головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.
     Филимон говорил:
     -- Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?
     Все молчали.
     Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:
     "Государево  добро  пограбили, поделили. Не сносить нам  головы, упадет
она на плахе".
     Старый  казак  с  огнисто-рыжей  бородой, широкоплечий,  большеголовый,
сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся,
обломил  фитиль,  чтобы свеча ярче горела.  Тяжелую  руку  положил  на плечо
атаману:
     --  О  чем говорить,  Филимон!  И так от царя милости не жди: все едино
конец смертный!
     --  Отчего смертный? Кровь-то  наша лилась за что?  Не за  кривду, а за
правду  бились. Государь  за правду не казнит, --  ответил за атамана Никита
Седой.
     --  До  государя,  Никита,  сам  знаешь, что  до  белого  месяца,  путь
дальний...  Слуги государевы  правду  утаят, а нам  --  петля-удавка,  топор
казнителя, --  сказал старый казак. -- В леса, мужики,  уйдем,  в  дремучие,
нехоженые. Птицы мы  вольные,  расправим крылья,  полетим над просторами! --
звал он.
     Трещала  восковая свеча,  дрожало  желтое  пламя.  Еще ниже  склонились
взлохмаченные головы.
     Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу -- не  по  душе  ему
речи старого казака.
     Не век же по лесам прятаться -- где ночь, где день...
     Пробился в избу  белый луч: выглянуло  солнышко из-за горы. Ушли мужики
по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
     Остался Филимон  один.  Ходил  по избе,  стонали половицы, длинная тень
металась по  бревенчатым стенам.  Открыл оконце.  На реке  жалобно  свистели
кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал  бревна мужик, а
баба с двумя парнями скатывала их с горы.
     -- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! -- удивился Филимон.
     Тут  и  созрела у него дума. В полдень собрал он  вольный  круг,  чтобы
вместо лихого приказчика избрать управителя честного  и достойного, чтобы не
мучил народ казнями лютыми,  не гнул  взятками несносными,  а  правил  бы по
закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
     Наутро ударили  барабаны,  на площадь собрался народ. Полыхало  казачье
вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой
лисицы -- то было знамя  вожака эвенков Чапчагира. Поодаль,  сидя  на  коне,
Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, --
то было бурятское знамя.
     Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди
в  круг. На бревенчатый  помост  поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на
все четыре стороны:
     -- Люди вольные!  Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва
успел  он  свою душу  унести. Как жить станем?  Без управителя пойдет  у нас
раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...
     -- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где  крещеный, а где
некрещеный, -- вставил кто-то из толпы.
     -- Сгибнем!  -- испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой.  -- Даже
попа не  имеем. Господи, да  ведь звери -- и те вожака  имеют, птица,  тварь
безвинная,  и та без поводыря в путь далекий не  летит, страшится!.. А мы же
человеки!
     <IMG src="artluz44.gif">
     Филимон перебил визгливого мужика:
     --  Прикидывали  мы  своим умом  малым, держали совет  долгий, порешили
твердо:  избрать на самом кругу и управителя и помощников,  чтоб правили они
народом и с делами управлялись сносно.
     -- А государь? -- послышался чей-то гневный голос.
     -- Государь?.. -- Филимон остановился.
     Толпа заволновалась, загудела:
     -- За разбой быть на дыбе!
     -- До государя далеко! Он не услышит!
     -- А подслухи его? Они не дремлют!
     -- Говори, Филимон!
     --  Надумал  я так: умолим  великих государей  наших, подарки  в  казну
отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и
его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!
     Вокруг зашумели:
     -- Рассудят!
     -- Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!
     -- Знамо, склоним, -- сказал пашенный мужик. -- Из века в век склоняем,
все от бога!
     Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:
     -- Нового приказчика надобно у царя просить!
     -- Чтоб не вор!
     -- Чтоб не лиходей и не мучитель!
     --  Вот  те на!  -- выбежал  из толпы  мужик.  -- Приказчика  спихнули,
приказчика ж и давай!
     -- Умолкни, черт!
     Филимон спросил:
     -- Как жить будем?
     --  Своих  управителей изберем  --  пусть правят, а  государям отпишем,
государи в обиду не дадут!
     Так и решили.
     Целую  неделю  выбирали  достойных  и  надежных.  Выбрали всем  народом
управителями  острога  Филимона  Лузина  и Никиту Седого. От всего  народа в
помощники к ним: десять казаков вольных, троих из  людей посадских, четверых
от  пашенных  крестьян,  шестерых  от   бурятских   селений  и  шестерых  от
эвенкийских стойбищ.
     Бурятские  и  эвенкийские  избранники  не  согласились  жить в остроге.
Недалеко от острожной стены, на солнечной  стороне  горы, стояли две юрты --
это   поселились   бурятские  избранники.   Поодаль   от  юрт   чернели  два
остроконечных чума -- в них стали жить эвенкийские избранники.
     Поднималось над острогом черное облако  пыли:  уходила бурятская  рать.
Эвенков увел  Чапчагир рано утром.  Ватажники Филимона расселились, где  кто
умел:  кто  на посаде, кто на острожном дворе, кто с  крестьянами пашенными.
Расселились и  зажили. Так началась в Братском  остроге  жизнь без  царского
приказчика.
     Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в  десяти днях
ходу,  жители  собрали вольный  сход,  выгнали  воеводу --  мучителя  и вора
Богдана Челишева, а вместо него  посадили своего казака. Отобрали и поделили
илимцы казенный хлеб,  а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами
хлеба  в царскую казну  и содержал винную торговлю,  утопили  без жалости  в
реке.
     ...А  пока  устанавливались  в  остроге  власть  и  порядок,  приказчик
Кафтырев  с  большими  муками  добрался  до  Иркутского  острога.  Правитель
иркутский  Перфильев  немедля послал  гонца  в Енисейский острог,  а  оттуда
скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода,
что  Братский  острог  и  Илимский  захватили  подлые   разбойники,  воры  и
грабежники.  А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл  бледен и чуть
жив,  побросав  и  свое добро  и казну  царскую,  и  что  то добро  и  казна
разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой
Седым. Тех воров и самоуправцев  надо захватить,  пытать и наказать. Но силы
малы, и управиться с ними, ворами, -- труд великий.
     Царь  Петр  Первый  поспешил ответить, и через полгода  был получен его
указ. В гневе и обиде он писал: "...А приказчика того, Христофора Кафтырева,
труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем
и  острог  вместе с  казной  тем  разбойникам сдал,  велю немедля  схватить,
накрепко  заковать в колодки и  держать в тюрьме до моего на то, государева,
указу. А  тех воров, разбойников и  грабежников  подлых,  особливо Филимошку
Лузина с Никиткой  Седым, что  посмели поднять  свои  воровские руки на  мою
царскую  казну, велю  из  острога  выбить, изловить и  казнить  самой  лютой
казнью".
     С  двух  сторон  --  с Енисейского  и  с Иркутского  острогов  -- стали
готовить воеводы  поход на мятежный  Братский острог.  Никаких вестей  о том
походе до Филимона и Никиты не  доходило, и правили они  острогом привольно,
без  опаски около двух лет.  Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили
порядок, слали указы  именем царя. Эвенки и буряты  кочевали по  лесам, били
зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.
     Чалык  и Артамошка  на  воеводском  дворе  слыли за  малых  помощников,
использовали  строгие приказы Филимона и Никиты.  Парни подросли,  поумнели,
налились силой, раздались  в  плечах,  возмужали. Артамошка  теребил  жидкий
пушок  над верхней губой, чтоб росли усы побыстрее. Лих парень -- и  силен и
красив, люди любуются. Вскинет  Артамошка  шапчонку  баранью набекрень,  чуб
рыжим  пламенем  по  ветру пустит, взглянет  задорным глазом,  словно  искры
рассыплет.  На  ременном  пояске, в кожаных  ножнах  гордость  Артамошки  --
походный нож; по рукоятке видно -- нож тот заветный, отцовской работы.
     Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он
как  будто  налит  таежной силой. Брови черные, как  тонкие нити, а под ними
бегают  живые  раскосые  глаза.  Давно надумал  Чалык  срезать  косичку,  но
страшно.  Да и  как это можно!  Что скажет Чапчагир, что скажут  эвенки?  Не
простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под
высокой шапкой.  Слывет Чалык за искусного стрелка: равного  ему по стрельбе
не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.
     Славят  его эвенки, хвалят его зоркий глаз,  крепкие руки, подарки  ему
засылают и уговаривают бросить русских  и  идти  к  Чапчагиру  в  помощники.
Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.
     Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на
выступ и  смотрит  на  белые  таежные  просторы.  Хорошо кочевать  по тайге,
ставить чум в местах,  богатых зверем и  птицей, пасти  оленей на привольных
моховых кормовищах,  добывать белку, соболя, лисицу.  Закроет глаза Чалык, а
перед  ним родной  чум.  Старый отец  и мать сидят  у очага.  Дым  от трубок
тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо  Агада и  тихо поет;
голос у нее ласковый, как у таежной пташки.
     Откроет в страхе Чалык глаза: "Худой ветер залетел в  мою голову! Зачем
вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!"
     Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные
по склону  горы,  на пашни, на торговые ряды,  вспомнит Артамошку, его отца,
славного  атамана  вольницы,  Никиту  Седого и других близких  ему и дорогих
людей.  Захолонет  у  него сердце, бросит он серый уступ  и бежит в городок,
чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.
     Пойдут они  вместе к  плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят
смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают,  молотом бьют, топором тешут,
гвозди  заколачивают.  Выбьется из-под шапки косичка у  Чалыка, жарко пылает
лицо, кипит молодая  сила.  Рядом Артамошка  стоит,  улыбается, белые  искры
дождем сыплются из-под  ловкого  молота. Хороша  вольная жизнь! Суровы  руки
работных  умельцев, но  покоряются им  и железо,  и камень, и дерево.  Жадно
смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.
     Случилась в том году весна ранняя да бурная.  Не успел осесть снег, как
появились  проталины на солнцепеках и  заговорили бурливые ручьи, обнажились
пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы,  рано поднялся  из логова
медведь, заяц  вмиг  сбросил  зимнюю  шубу и  бегал с  подпаленными  боками.
Потемнела  река, синели на  ней большие полыньи, и ждал  острог, что вот-вот
лед поломается, река вскроется.
     Решил  Филимон отправить  в  Москву  первый караван с  царской казной и
покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали  так: примет
царь казну сполна, а тут  Никита и упадет на  колени, станет просить  у царя
милости и пощады.
     Не  успела река очиститься ото  льда --  готовы были  корабли сплавные.
Нагрузили  те  корабли  доверху  отборной  пушниной,  вручил Филимон  Никите
грамоту покорную. Грамоту писали три дня.
     В ней вольный острог жаловался царю:
     "В  Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики
разорителю крестьянских дворов,  мучителю  мирскому  и  душегубу  Христофору
Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его -- в больших налогах, взятках и
обидах, в мучении и разорении. Бил нас  Христофор Кафтырев батогами нещадно,
пытал  огнем,  в  цепи  и колодки  ковал. Видя  это,  Христофорово,  к  себе
разорение  и  нестерпимые,  томительные муки  смертные  и напрасные нападки,
ясачные мужики,  покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и  в
ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили  и в бегах жили долгое
время,  и  от  этого  разорились  вконец,  без остатку. Мучителя  Христофора
Кафтырева своей рукой мы боем повалили.
     Теперь в Братском остроге всякими делами  ведают, суд и расправу вершат
выборные  люди  честные,  а  тем людям  мы послушны. Просим,  царь-государь,
пощады и милости..."
     Забили  грамоту в трубку деревянную накрепко,  и спрятал  ее  Никита на
своем корабле в потайном месте.
     Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.
     Не  успели корабли отчалить от берега -- случилась беда. Прибежал Чалык
и  привел  ободранного  и окровавленного  эвенка. Это был скорый посланец от
самого Чапчагира. Гонец летел на  оленях быстрее  ветра. Сколько попадало за
дорогу  сменных оленей, тому счету нет,  а  когда упал  последний олень,  то
гонец бежал  по тайге пешим бегом и  доставил  к сроку  берестяную трубочку.
Чалык по значкам на бересте рассказал  Филимону и Никите  Чапчагировы слова.
Чапчагир сообщал, что его  люди  своими  глазами видели, как вверх по Ангаре
плывут черные  корабли,  а  на  тех кораблях людей с огненными палками  и  в
железных  панцирях  множество.  А  еще  проведали  Чапчагировы   люди  через
подслухов  и  лазутчиков,  что  плывет  это  царское  войско  для  покорения
воровского острога и казни бунтовщиков.
     И тут  же  сообщил посланец,  что  велел Чапчагир откочевать  эвенкам в
глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.
     Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.
     -- Мы -- с покорным животом, а к нам -- с острым топором? Так!
     К  полдню  на  взмыленном  коне  прилетел гонец  от  бурятского  вожака
Хонадора.  Едва  успел  он вытащить ноги  из стремян,  грохнулась  загнанная
лошадь. Гонец сообщил,  что вниз по Ангаре  летят  быстрым  ходом  корабли с
царскими казаками, и хвалится казачий атаман,  что Братский разбойный острог
он  сметет с  лица земли дочиста, воров  Филимона  Лузина да  Никиту  Седого
приведет в Иркутск на веревочке, как псов.
     Вихрем разнеслась страшная весть.
     Люди  сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его  винили.
Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:
     -- Ты,  Филимон, да твой  спарщик  Никита  Седой беду  накликали! Казну
утаили, государя разгневали -- мы в ответе!
     Мужика оттолкнул  старик в  длинной поддевке,  без  шапки; ветер  седые
волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:
     --  На  государя-батюшку  руку  подняли...  Горе  нам,  глупые  головы,
погибель!
     Филимон поднялся на крыльцо повыше:
     -- Люди вольные!..
     Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:
     --  Вольные?.. Слова твои -- пыль! Плаха да топорик палача  -- вот наша
воля.
     В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.
     Филимон  рукой  взмахнул,  гневно  оглядел старика,  громко,  чтоб  все
слышали, сказал:
     -- Приказчика  негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили
-- худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел...
     -- Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, --
ответил старик и обратился к толпе: -- Правда ли мною сказана?
     -- Правда!..
     -- Животы у всех подтянуты!..
     Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:
     -- Ты, Филимон, вожак -- ты в ответе!
     --  Царские  слуги  не  помилуют,   со  всех  полной  мерой  возьмут...
Отобьемся, острог крепок! -- призывал Филимон.
     -- Спасаться надо!
     -- Царские казаки острог по бревнышку разнесут!
     -- Огнем выжгут!
     Слово хотел  сказать Никита  Седой,  он давно порывался. Его с  крыльца
вытолкали.
     До темной ночи бушевал народ.  Утром, с восходом солнца,  сорвали  юрты
буряты и скрылись со  своими стадами, откочевали  в  тайгу  ближние стойбища
эвенков. Посадские  люди,  крестьяне пашенные побросали свои  избы  и поля и
убежали без оглядки кто куда мог.
     Опустел острог, осиротел.
     Филимон и Никита сбили  вокруг себя  ватагу  -- рать малую  из  крепких
ватажников, мужиков бесстрашных. Собралась вольница на пять кораблей, счетом
всего-навсего восемьдесят человек. В  темную ночь тайно отплыли быстроходные
корабли. Плыли  ватажники скорым ходом, торопились  попасть  на  Илим,  чтоб
соединить  силы  и  совместно  с илимцами отбить  царских  казаков.  Корабли
стрелой  неслись  вниз  по  Ангаре.  Но  не  успели  отплыть  и пяти  верст,
закрутилась  река  в бешеных водоворотах,  зарыдала,  загремела  в  порогах.
Кормчий  переднего корабля подумал: "Горяча ноне Ангара,  коль на Похмельном
пороге бьет с этакой силой". С трудом пробились корабли через  буйные пороги
-- Похмельный и Пьяный. Впереди был страшный порог Ангары -- Пьяный Бык.
     Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била
волной  по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев  водопадов гремел над
рекой. Налегали  ватажники  на  весла,  кричали  во  все горло -- кляли реку
недобрым словом:
     -- Озлилась, бешеная!
     -- Прорвало окаянную! Утопит!
     Плыли с большим боем, а бой тот  был  с непокорной  рекой  Ангарой. Чем
дальше  плыли,  тем свирепее становилась  буян-река. Черные пороги  высились
острыми пиками, зияли  на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила  зеленая
вода в страшных водоворотах.
     Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники  у одного
корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на  острый порог. Заскрежетал
корабль, заскрипели доски,  и вмиг разлетелся  он  в  щепки. Выплеснула река
черные  клочья:  ни  корабля,  ни  людей -- все проглотила  ненасытная,  все
похоронила в синей бездне.
     Дрогнули сердца ватажников:
     -- Крепость!
     -- Не пройти! Потонем!
     -- Потопим корабли! Смерть!
     Плюнул  кормчий  переднего  корабля за  борт, вытер шапкой  потный лоб,
повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.
     Судили, рядили, прикидывали --  как быть? Поняли, что до Илима на таких
кораблях не добраться, ангарские шиверы да бешеные пороги не осилить.
     Повернули назад и тихим ходом, бечевой потянулись обратно --  вверх  по
Ангаре.
     Доплыли  до острога, передохнули, перекрестились на восток и потянулись
дальше.  Берега  круты:  камни, выбоины.  По обе стороны реки  встала глухой
стеной  тайга.  Миновали тайгу, а  за  ней  потянулись  скалы.  Редкая птица
пролетит, редкий  зверь пробежит. Ни шума, ни гула, ни рокота. Синь.  Глушь.
Безлюдье. Только река меж скал бьется, ветер стонет, солнце палит.
     Артамошка и Чалык плыли на первом корабле. Велел атаман  вглядываться в
темь ночную и лазурь дневную, чтоб заметить вдалеке корабли царских казаков.
     Чалык стоял на вахте, Артамошка спал. Кормчий нет-нет, да и спросит:
     -- Глянь в ночь!
     Чалык в ответ:
     -- Небо вижу, звезды вижу, а больше ничего не вижу.
     -- А ты -- ухом, ваша порода чуткая. Ухом лови!
     Чалык послушает и скажет:
     -- Слышу в лодке храп, а за лодкой вода плачет, больше ничего не слышу.
     Замолчит кормчий.
     На утренней заре, продирая сонные глаза, увидел Чалык черные точки:
     -- Лодку страшную вижу!
     -- Где? -- отозвался кормчий.
     Ватажники, повернув головы, стали всматриваться в  синюю даль. Напрасно
они щурили глаза, с  трудом поднимали распухшие веки, всматривались -- никто
ничего не примечал. Разбудили атамана. Махнул Филимон рукой, чтоб все  весла
подняли и умолкли.  В  мертвой тишине  услышали ватажники  плеск воды, скрип
весел. Быстро свернули за желтую косу, притихли.
     Вниз  по Ангаре по  самой струе  неслись  корабли,  подгоняемые ветром.
Посчитали корабли  ватажники, да  так и ахнули: было их десять. Прикинули на
каждый по двадцать казаков -- итого две сотни.
     -- Ого, -- сказал атаман, -- сила!
     -- Силища! -- угрюмо простонали голоса.
     Проводили  корабли.  Сдернув шапки, размашисто перекрестились,  да  и в
путь.
     Нажимали ватажники  на бечеву, резала и жгла она плечи, до  крови рвала
спину. Люди ухали от восхода солнца до его захода.
     -- У-ух-да!
     -- Ра-зом!
     -- Навались!
     -- У-ух-да!
     Ухали враз, лямки сбрасывали с окровавленных плеч враз, падали на камни
и ворчали угрюмо:
     -- Будет! Хватит!
     -- Мочи нет!
     Жались друг к другу лохмотьями и, прикрывшись драной дерюгой, спали как
убитые по  двое  суток подряд. Так и плыли. Плыли к  морю, грозному Байкалу,
где  воля широка, царская рука  далека.  Места рыбные, звериные,  нехоженые,
неезженые -- живи вволю!.. Плыть тошно, а не плыть еще тошнее...
     Мрачный сидел атаман, думал.
     Выбились из  сил  ватажники. Злобно  поглядывали на атамана.  Были дни,
когда  топтались ватажники на  одном месте: корабли  не  пускала  злая  река
вперед -- то прибивала волной к берегу, то откидывала струей вспять.
     Решил  Филимон  свернуть в  неведомую  речку,  что пала тихим плесом  в
Ангару.  На  той   реке  думали  отдохнуть,  подкормиться,  побитые  корабли
починить. А как дальше плыть -- судьба покажет.

        ЛЕСНОЙ ДЕД

     На склоне крутой горы, среди вековечных сосен и лиственниц, прилепилась
черная избушка. Вросла избушка в седую гору  по самый верх, как старый гриб.
Плескалась речка, извивалась по долине черной змеей. Вокруг  -- леса да горы
крутые. К избушке тянулась узенькая тропинка, на  желтом песке темнели пятна
-- следы ног человека и лап медведя.
     Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему
с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:
     -- Глушите зверя!

     <IMG src="artluz45.gif" align="left" hspace="16" vspace="8">
     Вслед за  медведем  вышел сгорбленный  старик. Седые  космы спадали  на
плечи, желтое  лицо,  изрытое  морщинами,  сплошь  заросло бородой,  зеленые
слезящиеся глаза  бегали под торчащей щетиной седых  бровей.  Посохом старик
указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый
песок.
     -- Кто и откуда? Из каких стран? -- спросил старик тихим голосом.
     От этого голоса затрепетало сердце Филимона.
     -- Никанор, -- прошептал он, -- тебя ли вижу?
     -- Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, -- ответил старик спокойно.
     -- Признаешь ли? -- заволновался Филимон.
     -- Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал
Никанор, стар... --  Старик  сердился: --  Бросать избу надо  в этих  лесах,
бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое...
     -- Никанор, брат мой!.. -- обнимал старика Филимон.
     -- "Брат" сказал ты.  Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора
вместо брата зверь. -- И старик показал на медведя.
     -- Филимон я, брат твой кровный!
     Старик  замахал  руками,  потом  прищурил   слезящиеся  глаза,  в  упор
посмотрел на  Филимона,  и задрожала  его  седая  борода, покатились  по ней
слезы:
     -- Филимоша!..
     Братья поцеловались.
     Подошли  Чалык   и  Артамошка.   Старик  недовольным  голосом  спросил,
показывая на Артамошку:
     -- А это что за мужик, молодой да вихрастый?
     -- То Артамон. Не признал?
     -- Батюшки! -- заохал старик. -- Давно ли я ему клеста дарил...
     Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:
     -- Озорник, поет ли клест?
     -- Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, -- ответил Артамошка.
     -- Вот она, беда-то! --  от всей души пожалел старик. --  Тут моей вины
нет, клест тот из самых певчих... с подпаленной грудкой.
     Артамошка подумал: "Как старик клеста знает? Кто же он?"
     Филимон улыбался:
     -- Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?
     -- Что ж,  дядька, в отшельники пошел ты аль  как?  --  обнял Артамошка
Никанора.
     -- От людей хоронюсь, родные, от людей!
     -- Что ж они тебе, люди-то? -- спросил Филимон.
     -- Солоно, брат, от них. Каждый человек -- злой зверь! Вот и хоронюсь.
     Артамошка  впился  глазами  в  Никанора, и  поплыли перед ним  дни  его
раннего  детства, дни,  когда жива была мать, когда  Никанор ходил  к  нему,
поучал его тайнам жизни.
     -- А вот вы  рыщете по тайгам,  -- с обидой сказал Никанор. -- Не ладно
это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!
     Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:
     -- Вольные мы, что нам хорониться!
     -- Может,  и так, но со зверем сподручнее, с  птицей веселее  --  твари
божьи, а с человеком страшно... Мишка, волоки еду!
     Медведь  вскочил  и на  задних  лапах торопливо  пошел в избу, притащил
большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.
     -- Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. -- И он
ласково погладил морду медведя.
     Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.
     Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.
     -- Спим  вдвоем  -- тепло. По тайге  бродим  вдвоем  -- не  страшно! --
сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.
     Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
     -- Без хлеба проживаем, отвыкли, --  пробормотал он. --  Жуем  корешки,
соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем -- так и живем.
     Ватажники трудились  у  кораблей. Никита  Седой наводил порядки. Далеко
слышен был его резкий голос.
     Филимон, Артамошка и  Чалык сели вокруг корыта. Присел  и Никанор, взял
из корыта рыбину и дал медведю:
     -- Ешь, ноне нам с тобой работа.
     -- Что ж, в молении пребываешь, брат? -- осторожно спросил Филимон.
     -- Некогда, -- ответил старик.
     -- От каких трудов некогда?
     --  От  зари до  зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и
вас принесло...
     Артамошка вслушивался в речь старика, а  Чалык не мог оторвать  глаз от
медведя.
     Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
     -- Каков у старца труд, кроме моления богу...
     --  Ишь  ведь ты, так и норовит ужалить! Змея!  -- недовольно прошептал
Никанор. -- Богу и без моления видны мои дела.
     Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
     -- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу,
не кормил с  рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду,  а
не ладно это... -- Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: --
Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
     -- А что там? -- не утерпел Артамошка.
     -- Лечу я, милый, там, лечу.
     -- Кого ж ты, Никанор, лечишь? -- забеспокоился Филимон и  подумал: "На
людей натыкаемся -- ладно ли это?"
     -- Лисенка  лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в
кружении  пребываю -- где птица знакомая, где заяц, где  белка,  где лисица.
Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...
     Артамошка и Чалык  придвинулись к старику и  смотрели ему в рот. Старик
бормотал:
     -- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...
     -- К щуке? -- в один голос спросили Чалык и Артамошка.
     -- Целый  год с  веревочки  рыбкой-малявкой кормил,  а  сам  за  кустом
хоронился. Потом с прутика короткого  кормить начал.  А ноне  уломалась -- с
рук  кормлю. Хитра рыбка, знает  свое  время: подойдешь к реке  рано -- нет,
подойдешь поздно -- тоже  нет,  а придешь  в свое время -- пасть  ее из воды
далеко видна.
     -- Велика та щука? -- спросил Артамошка.
     -- Щука преогромная.
     -- Эх, в котел бы  ее! Вот  уха! --  не вытерпел  Артамошка  и  чмокнул
губами.
     Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
     -- Зачем сердишь старика? -- остановил сына Филимон.
     Никанор обиделся:
     -- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу,
зверя и птицу пообидели и скрылись.
     -- Кто? -- спросил Филимон.
     -- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...
     -- Что ж они бродили? -- допытывался Филимон.
     --  "Судьба,  -- говорили, -- до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую
имеем, а прочесть -- ума на то никому из нас не дано".
     -- Ну! -- торопил Филимон.
     -- Глазами-то,  брат, слеп  я стал, разобрал  ту  грамоту с  превеликим
трудом.
     -- Что ж в той грамоте?
     -- Не упомню, брат.
     -- А ты вспомни, вспомни!
     -- Горечи я помню.
     -- Какие горечи? Говори!
     Старик стал жаловаться:
     -- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка
ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече,  бахвалится:  "Во!
Каков  я  казак --  руками уток ловлю!"  Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих
глазах сырьем и  не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит
другой, пуще  первого  бахвалится:  "Мне что, палкой  зайцев бью!"  Я  так и
ахнул, сердце в груди оторвалось.  Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца,
моего  любимца.  Лечил я  его, хвор он  был,  на  ноги  разбит,  едва ходил.
Налетели  бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у
друга. И тоже не подавились...
     -- Ты не о том, -- перебил Филимон Никанора.
     -- Как не о том? -- обиделся Никанор и замолчал.
     В это время у реки испуганно загоготал гусь.
     -- Батюшки! -- сорвался старик с места. -- Убьют Петьку, убьют, злодеи!
     Старик,  размахивая посохом, вместе  с медведем бросился  на берег, где
ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
     -- Гусь!
     -- Не бей! Хватай живьем! Зажирел -- не летит!
     -- Хватай!
     -- Гусь! Гусь!
     Ватажники  оставили гуся и бросились  бежать от  разъяренного  медведя.
Грохнул выстрел -- медведь шарахнулся в сторону.
     Никанор  упал,   зажал   седую  голову.  Прибежал   Филимон,  пристыдил
ватажников.
     Гуся Петьку спасли.  Никанор схватил его и  подкинул над  головой. Гусь
взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
     Филимон тихо сказал:
     -- Гусь жив, брат. О грамотке речь веду...
     --  Вестимо, жив,  -- перебил  Никанор,  --  коль  я  отправил  его  на
Гусь-озеро.
     Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте -- щемила сердце та
тайная  грамота. Оба помолчали.  Никанор  стоял,  опираясь  на посох, нехотя
говорил:
     -- Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его разбойники,
изловили, убойно били; убив, грамоту отобрали.
     -- Отобрали? -- заторопился Филимон.
     -- Отобрали и мне на прочтение доставили,  сами уразуметь ту грамоту не
сумели.
     -- Что ж в той царской грамоте?
     Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
     -- Не сетуй, брат, запамятовал.
     -- А ты, брат, вспомни! -- горячился Филимон. -- Беспременно вспомни!
     -- На то сил  не  имею,  не  мучь, брат, -- наотрез  отказался Никанор,
тревожно посматривая на ватажников.
     Филимон понял тревогу брата.
     --  Велю я Артамошке и  Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали  в
этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
     -- Заветные, брат, доподлинно заветные! -- оживился Никанор. Слезящиеся
глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
     Филимон опять о грамоте.
     -- Грамоту? Вот не упомню, -- тряс седой головой Никанор. -- Бросили ту
грамоту.
     -- Где бросили?
     Филимон  схватил за руку Никанора,  и они направились в  избушку. В нос
ударило  прелью. Филимон с трудом разглядел  в полумраке  черное логово, где
жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая  полоска света.
По  стенам,  на  деревянных  гвоздях-колышках,  висели  пучки  сухой  травы,
корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
     -- Что это?
     -- Снадобья,  --  ответил Никанор.  --  От  всякой  хвори помогают;  от
звериной, от птичьей, от всякой иной.
     -- А то? -- показал Филимон в угол.
     -- То зелье от пчелиного и змеиного жала.
     У оконца стоял обрубок, а на обрубке  -- белый лист. Никанор  взял лист
шершавыми руками и подал его Филимону:
     -- То грамотка, в ней я корешки хранил.
     Филимон схватил ее, бросился из избушки.
     Грамоту  долго разглаживали  на  гладком  пне корявыми ладонями.  Низко
склонились  головы  к   затейливым  завитушкам.  Грамоту  читали  Никанор  с
Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист,
но  прочитать  ничего  не  мог.   Артамошка  разбирал,   но  плохо.  Филимон
подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова.
С каждым словом вспоминал Никанор написанное и  этим  помогал читать дальше.
Писал  иркутский воевода в Москву государю. Начало  грамоты  было изодрано и
потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
     -- "...Сижу я в  осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли
моя  грамота до твоих пресветлых  царских  очей. Изменники Ивашка Тайшин  да
Петрунька  Степанов  с  острогу моего сбежали, воровским путем угнали  табун
лошадей..."
     Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как
в  лихорадке.  Никита  Седой мигал  глазом часто-часто, что  случалось с ним
только в сильном гневе. Филимон торопил:
     -- Читай сын, читай, родной!
     --  Стерлось  писаное, -- вздохнул Артамошка, быстро  разгадал стертое,
усмехнулся и читал  нараспев дальше:  -- "...Разбойники те,  Ивашка Тайшин и
Петрунька Степанов, бегаючи по  улусам и становищам, собрали немалую рать и,
творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
     Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки
Иркута,  окружив жилье, где сидели те разбойники -- Ивашка с  Петрунькой, им
наши  казаки кричали,  чтоб они в  осаде не сидели,  а сдались  бы на  твою,
государеву, милость..."
     Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
     -- "...Ивашка Тайшин  начал  браниться и бахвалиться: "Али вы не знаете
Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не  дамся!" -- и начал  стрелять.
Ранил  Никиту  Белогора,  насмерть уложил Христоню  Паклина,  и  на ком были
панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили
и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но  не сдался. Жену свою с сыном
успел верхом выкинуть, и они  с Петрунькой Степановым бежали,  в дыму того и
не углядели казаки..."
     Артамошка  остановился, показал  грамоту  Филимону.  Филимон  и  Никита
переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
     -- Читай, миновав рваное! -- рассердился нетерпеливый Филимон.
     Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
     --  "...приснилось мне знамение  в виде зари кровавой, а  в  тех кровях
младенец  царский. Наутро  крикнул  я монахиню  Пелагею,  юродивого -- божья
человека  Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это
знамение  к худу, к войне. И  то  исполнилось. Лазутчики  мои принесли вести
страшные.  Пошли  на  Русь  черные  монголы.  Монгольский хан послал  рать с
вожаком-бабой,  прозывается та баба-вожак  Эрдени-Нойон. То  сделал  хан  на
посмешище и поругание твоего, государства, престола..."
     Дальше грамота обрывалась.
     Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени.
Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
     "...И тут убит был  свирепый хан  Кантайша,  напавший в черную  ночь на
русские  земли.  Сестра  его,  ханша  Эрдени-Нойон, набрав  разбойную  рать,
порешила  Иркутск  с  ближними  его  землями  пограбить, мирных людей  наших
побить... Иркутский острог сел в осаду..."
     Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
     --  Читай,  сын,  сызнова  грамотку. Зачинаю  понимать тяжкую  мудрость
написанного.
     Артамошка вновь прочитал.
     Филимон  раскраснелся,  вспотел: придавили е