. Поднялось смятение. Тотчас появились разъяренные воины и стали бить молодых людей по головам древками копий. Большинство из приглашенных решили не дожидаться худшего и побежали, за ними погналась конница. Какой-то юноша крикнул ударившему его центуриону: - Собака! Я такой же римский гражданин, как и ты! Не смей прикасаться ко мне! Очевидно, эти слова долетели до слуха императора. - Римский гражданин? Где ты получил это звание? В сражениях с врагами республики или в своей вонючей лавчонке? Центурион, ударь его мечом! Император рвал в исступлении свиток, содержавший злополучную речь о фаланге, и, видя гнев августа, центурион обнажил меч и ударил юношу. Бедняга рухнул, хватаясь руками за голову. Я заметил, что кровь обильно потекла между пальцами, и мне показалось, что я даже услышал предсмертный крик несчастного. Это убийство послужило примером для остальных воинов. Вид бегущих александрийцев возбуждал их, как псов, преследующих на охоте оленей. Солдаты с утра хлебнули вина. Началось избиение безоружных. Конные преторианцы с грохотом скакали по Канопской дороге, на которую спешили юноши, спасая свою жизнь. Я стоял с Вергилианом в центре этого замешательства, и мы не знали, что предпринять. Вдруг один из воинов подскочил к моему спутнику и замахнулся на него мечом. Еще одно мгновение - и Вергилиана не было бы в живых, однако мне удалось схватить воина за руку. Я никогда не отличался исключительной силой, но, будучи в состоянии опьянения, воин не мог оказать большого сопротивления. Без труда выхватив у него меч из рук, я толкнул пьянчужку, и он упал, задирая ноги и выкрикивая ругательства, мы же с Вергилианом побежали прочь, но не к лагерным воротам, где нас ожидала бы верная смерть, а к небольшой дверце, которую я еще раньше успел рассмотреть за каменным строением, вероятно каким-нибудь складом, и таким образом мы благополучно выскользнули из лагеря. Вергилиан тяжело дышал и держался рукой за сердце. Немного придя в себя, он произнес: - Если бы не ты, друг, все было бы кончено! Само небо надоумило позвать тебя в лагерь. Чем я смогу вознаградить твое мужество? Я смеялся. То обстоятельство, что мы только что избегли смертельной опасности, наполняло меня радостью жизни. Сияло солнце. В эти минуты я казался самому себе сильным и ловким. Теперь мы находились в пальмовой роще. Справа от нас, за лагерной стеной, бушевало человеческое море, с Канопской дороги доносился топот подков. Там столбом поднималась пыль. Крики то усиливались, то затихали. Опасаясь, что нас могут увидеть воины, мы взялись за руки и побежали через рощу. Я уже бывал в этих местах и знал, в какую сторону идти. Под пальмами мы встретили еще одного беглеца, насмерть перепуганного происходящим, и втроем пошли в том направлении, где расположена Александрия. Спустя некоторое время мы очутились около храма с колоннами из розового гранита, окруженного лавровыми деревьями. Он стоял высоко над морем. Мы возблагодарили обитавших в нем богов или богинь и спустились к песчаному побережью, спеша в сторону Лохии, никого не повстречав на своем пути. Нам уже не угрожало никакой опасности, и Вергилиан разговорился с юным александрийцем, оказавшимся, несмотря на свою молодость, обладателем весьма наблюдательного ума. Первоначально разговор вертелся около сегодняшнего события. Рассказав о том, как он едва спасся от смерти, и излив весь свой гнев на императора, юноша, которого звали Олимпием, стал более спокойно отвечать на вопросы, и скоро беседа приняла философический характер. Речь зашла о настроении умов в римском государстве. Олимпий говорил, сопровождая свои слова взволнованными жестами: - Ты говоришь, Вергилиан, - ведь тебя так зовут, поэт? - о смятении, охватывающем все более и более наши умы. Но посмотри внимательно вокруг себя. Мы все принадлежим к миру, который уже клонится к упадку. Что это так, не понимают одни глупцы. Ведь стоит только сравнить настоящее с прошедшими веками и стихи современных стихотворцев с созданиями эллинского гения. Не обижайся, Вергилиан! Я знаю, что ты прекрасный поэт. Но не только стихи. А прежнее величие римского духа и уныние нынешних дней? Или жертвенность предков и теперешнее равнодушие к государственным делам? Однако мы обвиняем во всем не свою собственную слабость, а приписываем вину христианам, или варварам, или еще кому-нибудь, чтобы отклонить от себя ответственность за наши неудачи. Мы устали и уже ничего не в состоянии создать, что оправдывало бы наше существование на земле. Где новый Аристотель? Новый Эсхил? Мы только объясняем, подсчитываем, сколько раз Сафо упомянула слово "роза" в своих стихах. - Ты прав, конечно, - перебил его Вергилиан, - но не забудь все-таки, мой юный друг, что Рим мудро управляет миром, издает равные для всех законы, строит удобные дороги и акведуки... - Все это замечательно, - рассмеялся александриец, даже не давая себе труда дослушать старшего по летам собеседника до конца, - я сам, например, недавно имел случай видеть в Сирии храм Юпитера в Гелиополе, построенный Септимием Севером. Великолепное строительство! Чудовищные столпы! Но они сделаны из цемента и скреплены железом. Между тем эллинский зодчий только незначительно увеличивал в одном известном ему месте толщину скромной по размерам мраморной колонны, и от этого она приобретала не только необыкновенную прочность, а и божественное величие. Дело ведь не в величине, а в пропорциях. Хотя речь идет даже не о колоннах... - О чем же? - Об отношении к жизни. Мы помышляем только о своем благополучии, о мягком ложе. Единственное наше устремление - золотой телец. Главная наша забота - о богатстве. Тот, кто наторгует двадцать тысяч сестерциев, умнее, а главное - более достоин уважения, чем тот, кто наторговал десять тысяч. Бедняк же достоин презрения. Но хуже всего, что мы хотим, чтобы все осталось так, как есть. Потому что такой порядок позволяет нам наживаться и даже повелевать миром. - Как ты говоришь! - Я прав. Мы только умеем рассуждать о том, что такое жизнь и смерть. А разве мы способны на страсти и дерзания? И потомки никогда не простят нам нашего равнодушия. Вергилиан опустил голову, и видно было, что эти слова понятны ему. - Ты прав, конечно, - произнес он наконец, - я сам неоднократно высказывал подобные же мысли. Но в чем же наше спасение, по-твоему? Александриец, уже окончательно успокоившийся от пережитого, блистая черными глазами, сказал с горьким смехом: - Кажется, для нас уже не может быть спасения. Для мира нужны какие-то простые и ясные истины, доступные миллионам, а мы спорим о пустяках. - Слишком поздно? - Может быть, слишком поздно. Смех в устах юноши оборвался. На какое-то мгновение Олимпий устремил взгляд вдаль, точно видел там свою гибель, а у меня опять от этих разговоров почему-то учащенно забилось сердце, хотя повсюду я видел мощь Рима, его легионы, его прекрасные дороги, мощенные камнем. Мы благополучно добрались до Лохии, как называется в Александрии царский дворец, ныне обиталище римлян, и проследовали далее в порт, где Вергилиан должен был встретиться с Аммонием Саккасом. В те дни знаменитый философ, слава о котором долетела в Рим и в отдаленные пределы Азии, уже оставил ремесло портового грузчика и посвятил себя исключительно поискам истины. У Аммония появились богатые покровительницы среди образованных женщин города, и теперь он уже не носил дырявую хламиду и избегал есть чеснок. Но мудрец по-прежнему оставался привержен к простой жизни. По старой привычке его тянуло посмотреть на пришедшие издалека корабли, побродить по набережным, заглянуть в шумные таверны, где мореходы рассказывали о посещенных ими странах и о том, что происходит в мире. Здесь был тот воздух, в котором прошла молодость Аммония: именно среди грубых окриков надсмотрщиков, площадных ругательств и изнурительного труда родились его мысли о красоте. С тех пор я встретил на своем жизненном пути немало людей и убедился, что трудная человеческая жизнь часто родит в душе потребность прекрасного. В порту все имело такой вид, точно ничего в Александрии не произошло. На спокойной воде круглой гавани, куда спускалась лестница из розового гранита, отражались прибрежные здания и колонны, корабли и гигантский мост Гептастадиона, соединяющий одним сплошным белоколонным портиком берег с островом, на котором все так же дымил маяк. Справа, около Лохии, стояло несколько боевых римских галер, черно-красных, с медными таранами. Впереди, около Фароса, большой торговый корабль с желтым четырехугольным парусом осторожно огибал мыс и храм Посейдона, чтобы бросить якорь в гавани Благополучного Прибытия, как называется торговый порт Александрии. - Александрия! Звезда Эллады, взошедшая над морями! - напыщенно произнес, подняв руку, Олимпий и снова рассмеялся. Удивительно было у этого юноши соединение разочарования и любопытства, печали и смешливости! Но здесь он распрощался с нами и удалился, чтобы поскорее добраться до дому. Отец его, как мы выяснили во время пути, был владельцем меняльной лавки. Таверна, в которой философ назначил свидание Вергилиану, находилась недалеко от Фароса и оказалась опрятнее других. Она называлась "Свидание мореходов". Когда мы вошли в это низкое помещение, чужеземные корабельщики, - может быть, приплывшие в Александрию из Понта Эвксинского, так как в их разговоре, полном варварских слов, часто упоминались Херсонес Таврический и гавань Символов, - пили вино и расспрашивали о ценах на пшеницу. Разговорами о пшенице, кораблях, благоприятных ветрах или пошлинах был наполнен весь этот торгашеский и беспокойный город. Вскоре явился Аммоний. Толстогубая служанка с серебряными серьгами в грязных ушах поставила перед нами на стол деревянную миску с оливками, блюдо с жареной рыбой, а также круглый хлеб, две головки чесноку, вино в кувшине. Потом она ушла и вернулась с тремя чашами из розоватого стекла. Я заметил, что другие посетители пили из глиняных. Но у Вергилиана был значительный вид даже в скромной хламиде, которую он легкомысленно набросил сегодня на плечи, отправляясь в лагерь, считая, что этого требуют особые обстоятельства, и хозяин харчевни решил почтить его дорогими кубками или, может быть, знал философа, которого иногда здесь разыскивали богато одетые люди. Аммоний поднял чашу, сделал один глоток с закрытыми глазами, точно принося жертву какому-то божеству. - Итак, ты скоро покидаешь нас, Вергилиан? - Но с огромной печалью. - Печаль неприлична для человека, вкусившего философии, - улыбнулся Аммоний. - Ведь каждое мгновение мы расстаемся с чем-нибудь. Следовательно, разумному человеку надо от юности привыкнуть к утратам и не скорбеть по поводу их. Не нужно, чтобы земные привязанности затемняли стремление души к божественному свету. Мне было приятно брать оливки из одного сосуда с таким прославленным философом. Масло стекало капельками с пальцев Аммония на его жалкую бороду, нечесаную и запущенную браду мудреца. Вергилиан иногда смотрел на меня с братской нежностью, может быть вспоминая утреннюю сцену в легионном лагере. У меня в тот день было хорошо на сердце. А кроме того, я снова присутствовал при волнующем разговоре. Вергилиан прежде всего рассказал Аммонию о том, что произошло на лагерном форуме, и философ сокрушенно качал головой. Потом беседа обратилась к учению платоновской школы. Поучая поэта, философ по привычке прикрывал тяжелыми веками глаза. - Начнем с того, что душа отлична от плоти. Это может послужить для нас отправной точкой. Ибо во сне она покидает тело, оставляя ему только дыхание, чтобы мы не погибли на ложе. Освободившись от телесного бремени, душа действует, ищет, обретает и приближается к вещам несказуемым и не знает преград. И как солнце изливает свой свет на вселенную, не ослабевая в силе, так и душа. Она едина и неизменна. Но не душа в теле, как в некоем сосуде, а скорее... Вергилиан перестал есть и весь обратился во внимание. - А скорее плоть в душе, в тех границах, которые она одухотворяет и не может перейти. Так, одному душа позволяет быть с огромным брюхом, а другого делает худым, ибо такова его сущность. Ведь один - чревоугодник и стремится к наслаждениям, а другой помышляет о высоком и о добродетели. - Но бывают худые люди, преисполненные злобы и зависти. - Бывают. - В чем же тогда дело? - Я говорю об общем законе души. Но разве все можно уложить в рамки закона? Вергилиан слушал с напряженным вниманием, боялся пропустить хоть одно слово: это пропущенное слово уже мешало понять дальнейшее. - Душа покидает тело, покоящееся во сне, - горестно поучал Аммоний, - и никто не знает, где она витает. Некто спящий на улице Тритона, около ворот Луны или в гостинице на Канопской дороге говорит: "Душа моя в Египте". А она, может быть, созерцает хрустальные сферы, где обитает божество. Я слушал и наблюдал выражение лица Вергилиана, старался уразуметь эту мудрость, но, очевидно, надо родиться эллином, чтобы постигать подобное. Я же был варвар по рождению, и мне казалось, что трудно дышать на таких высотах. Мне пришлось однажды видеть в Александрии уличного фокусника. Играя тремя разноцветными шариками - красным, желтым и голубым, он подбрасывал их поочередно и ловил, и ни один шарик не упал на землю. Не такая ли игра мыслями была и в данном случае? Хотя Аммоний не походил на обманщика. Он верил в то, что проповедовал. Но верил ли его словам Вергилиан? Приносили ли ему эти слова утешение? Только теперь я стал постигать, как сложна жизнь больших городов, где каждый говорит на своем языке, где речь философа иная, чем болтовня базарной торговки, и существование людей полно противоречий. Все ждали в мире каких-то перемен. Я встречал разнообразных людей - простых рыбаков в Томах, ораторов и философов, корабельщиков и рабов; теперь судьба забросила меня в Александрию, где сталкивались Африка и веяния Индии, платоновские идеи и вера в древних египетских богов, торговля и томление души по небесам. Вергилиан с осторожностью коснулся тонкими пальцами жилистой руки философа: - Позволь мне спросить тебя. - Спрашивай. - Некоторые утверждают, что тело подлежит ежеминутному изменению, способно делиться на мельчайшие частицы и в конце концов превращается в прах... - По-видимому, это так. И нужно какое-то начало, чтобы соединить атомы в одно целое. Жалкую храмину плоти объединяет душа. - Но для чего она хлопочет над телом, тратит время на его жалкие потребности, а не остается в музыке небесных пространств, в лоне божества? К чему ей земное пребывание и грубая материя? Аммоний нахмурил брови и не донес до рта кусок хлеба, на который положил свою часть рыбы. Вергилиан вопросительно смотрел на философа и ждал ответа. - Этого никто тебе не откроет, - опять вздохнул Аммоний, с таким трудом произнося слова, точно ворочал тяжелые камни. - Но ведь это же самое важное. - Христиане утверждают, что человеческая душа должна испытывать земные превратности, чтобы быть достойной блаженства. - А если человек не верит в загробную жизнь? - Такие, как ты, не верят. Я знаю. Но думаю, что мы оба согласимся в следующем. Человек должен стремиться к прекрасному, иначе его жизнь будет прозябанием бесплодного растения, уготованного в пищу скотам. - В этом я согласен с тобой, - тихо ответил Вергилиан, и я тоже закивал головой, хотя никто не спрашивал моего одобрения. В таверну приходили новые посетители, садились за столы, заказывали кувшин вина или жареную рыбу. Многие из них уже знали, что произошло в лагере на Канопской дороге, и обсуждали событие. Другие, подвыпив, затягивали нестройным хором мореходские песенки. Неподалеку от нас три приятеля, три косматые головы, обнявшись в трогательном единении, пели нескладными голосами: Мы плыли в Понт и в Геллеспонт среди опасностей и страшных бурь... Самый пьяный из корабельщиков, закрыв глаза от умиления перед собственным сладкогласием, повторил: и страшных бурь... Они продолжали уже все вместе: Но морехода волчица ждет, набухли млеком ее сосцы. Все тот же пьянчужка, растолкав приятелей, встал и, поднимая заскорузлые руки, козлиным голосом затянул: набухли млеком ее сосцы. Среди этого нелепого рева беседа Аммония и Вергилиана казалась разговором богов. Что же отличало поэта от грубого корабельщика? Еще утром Вергилиан едва не лишился жизни, а сейчас как ни в чем не бывало рассуждал о ценности человеческого существования. Философия давала ему возможность отличить главное от второстепенного, вечное от преходящего. Вдруг в таверну ворвались крайне взволнованные люди и завопили, что в городе происходит человекоубийство. Оказалось, что утренние кровавые сцены превратились в настоящий разгром прекрасной Александрии. Прибежавшие перебивая друг друга, рассказывали о событиях. Воины захватили город, разбивали лавки и совершали всяческие насилия, упившись вином. Какой-то одноглазый человек уверял: - Август отдал Александрию на разграбление! Клянусь бараном! Аммоний и Вергилиан переглянулись. Александрийцы давно вызывали неудовольствие императора, и теперь он нашел предлог излить свое раздражение. Вместе с прочими посетителями мы поспешили на улицу. Само собой разумеется, некоторые воспользовались суматохой, чтобы уйти, не уплатив за выпитое и съеденное, и хозяин таверны изрыгал проклятия, упоминая имена Сераписа, Исиды и других, более мелких богов, но никто не обращал на него внимания. Всех охватило необыкновенное волнение. Со стороны главных улиц доносился глухой гул человеческих голосов. "Можно сказать, что эти люди не просвещены светом философии, если поступают так", - подумал я. Не желая подвергать свои жизни опасности, но в крайней тревоге за судьбы города, мы вышли на набережную и стали слушать. Оттуда было видно, что за мраморными колоннами Гептастадиона по-прежнему обильно дымил маяк. Смотритель его отвечал за непрерывное поддержание огня, от которого зависела участь кораблей, находящихся в море, и не мог считаться ни с какими событиями в городе. Все так же поднимались по винтовой лестнице нагруженные амфорами ослы. Подъемные механизмы уже не действовали сто лет. Мы стояли на набережной, не решаясь пойти в город. Начинало смеркаться. От морской воды сильнее запахло свежестью. Теперь можно было видеть, что над иудейской частью города разгорается зарево пожара. На маяке тоже вспыхнул огонь, и языки пламени стали метаться на ветру, и от этого на земле сразу наступила ночь. - А я ищу тебя повсюду, - раздался в темноте знакомый голос. Это был тот самый Олимпий, с которым мы спасались из римского лагеря. Философ даже при виде его растерзанной одежды старался сохранить спокойствие. - Что с тобою, Олимпий? Почему разорвана твоя туника? - Римляне бесчинствуют в городе. Академия охвачена огнем. Горят книги! - Горят книги? - переспросил Аммоний. - Не огорчайся, они могут сгореть в огне, как все бренное, но заключенные в них зерна истины воскреснут вновь из пепла! Вергилиан, не согласишься ли ты пойти со мною, чтобы посмотреть на академию? - Я не оставлю тебя, - поспешил уверить учителя поэт. - Тогда поспешим. Конечно, я тоже увязался за ними. Олимпию эта разведка не доставляла большого удовольствия, но он присоединился к нам, тревожно оглядываясь по сторонам. Мы бежали с быстротой, на какую был только способен немолодой уже философ. Недалеко от Музея находилась его академия, где он учил под сенью портика. Там же хранили собрание ценных рукописей и астрономические инструменты для наблюдения за небесными светилами. По пути нам попадались бегущие во всех направлениях люди. Матери звали детей, готовых улизнуть из дому ради любого уличного происшествия. Повсюду слышались душераздирающие вопли. Когда мы пересекли знаменитую Канопскую улицу, то собственными глазами удостоверились, что солдаты громили торговые предприятия. Некоторые были в полном вооружении, в шлемах, другие - только в коротких туниках, даже без мечей. Откуда-то доносились крики женщины, умолявшей насильников о пощаде. Из окон соседнего здания стали вырываться клубы черного дыма и блеснул яркий огонь. - Император! - с ненавистью произнес сквозь зубы Олимпий. Мы повернули головы в ту сторону, куда юноша показывал рукой, и увидели Каракаллу. Окруженный пьяной германской стражей, август сидел на белом коне. Его красный плащ озаряли смоляные факелы, высоко поднятые руками конных телохранителей. Все происходило недалеко от Сомы, как называется огромная площадь с гробницей Александра. Мы находились совсем близко от императора и, прижимаясь к стене, смотрели на тирана со страхом, смешанным с непоборимым любопытством. Лицо его стало совсем страшным. Можно было догадаться, что он тяжело дышал. Я видел, как август взял дрожащими руками чашу из рук воина и жадно припал к ней. Снова послышались мольбы о помощи. Пьяный голоногий солдат пробегал мимо с охапкой разноцветных одежд. Увидев императора, он завопил: - Смерть врагам! Но, не сохранив равновесия, растянулся на каменной мостовой и выкрикивал площадные ругательства, невзирая на присутствие высокой особы. Белый каппадокийский жеребец танцевал под августейшим всадником. Император, повернув голову к друзьям, стоявшим за его спиной, что-то говорил им, - может быть, грозил новыми карами мятежникам и подрывателям основ. Прячась за углами домов, мы удалились подальше от этого места и побежали к Музею. Олимпий был прав. Когда мы добрались до академии, пожар в ней уже приходил к концу. Белые стены были в копоти, а книги, очевидно, погибли в огне. Среди лавровых деревьев и безжалостно растоптанных цветов бродили какие-то подозрительные люди, - вероятно, воры, искавшие, чем бы поживиться на пожарище. Появились другие ученики Аммония, которых знал Вергилиан, вступивший с ними в беседу. Один из них, круглолицый юноша с очень румяными щеками, рассказывал, что только что был на площади Сомы и видел Каракаллу. - С ним совещался Адвент. - Почему же старый военачальник не прекратит своеволия легионеров?! - возмущался Вергилиан. - Он смотрел на все равнодушно. Столько видел крови на своем веку! А император говорил, что воины могут называть его товарищем, но александрийцы должны взирать с благоговением. - С благоговением! - усмехнулся горько Аммоний. - Именно так сказал Каракалла. И даже поощрял грабителей к насилиям. - И подумать только, - покачал головой Вергилиан, - что ребенком он плакал при виде людей, разрываемых зверями в цирке! Так по крайней мере мне рассказывал один сенатор. Эти слова напомнили мне, что нет на земле более жестокого народа, чем римляне. Они приносят богам жертвы, рассуждают лицемерно о добродетели. И в то же время истребляют для своего удовольствия тысячи людей, наслаждаясь их муками; они распинают рабов на крестах или отрубают им головы, а вечером умиляются над книгой Сенеки, называвшего людей рабского сословия своими братьями. Варвары же лишь изгоняют провинившегося из своей среды, если кто-нибудь в порыве гнева совершит убийство, а за менее важные преступления взимают пени в пользу пострадавшего... Еще многое другое мог бы я рассказать о своем пребывании в Египте, о полном чудес путешествии по мутным водам Нила, заросшего тростниками и белыми лотосами. Мы поднялись далеко вверх по реке на барке с косым парусом. Там в зарослях прячутся гиппопотамы и летают розово-черные фламинго. Целые страницы заняло бы описание покрытых иероглифами пирамид с остатками еще сохранившейся кое-где позолоты. Мы с Вергилианом испытали большое волнение, когда в одно прекрасное утро увидели вдали эти памятники человеческого упорства. Хотя поэт, ко всему относившийся свысока и насмешливо, заметил, что такие усилия достойны более разумной цели. Не буду рассказывать и о посещении пирамид, когда мы с Вергилианом читали горделивые надписи, нацарапанные на мягком камне путешественниками, пожелавшими обессмертить свои имена. Один из них начертал: "Сию пирамиду посетил Кай Теренций Арион и премного удивлялся ее величине". Рядом некий вояка оставил не очень грамотную надпись: "Тут пребывал центурион IV когорты Марк Публий". Дальше мы нашли стихи, которые Вергилиан не мог читать без смеха. Они гласили: Величье пирамиды воздвиг нам фараон, но жизнь - одно мгновенье, где же ныне он? Под стихами стояла подпись поэтессы: "Юлия Бальбилла". Можно было бы написать еще об аписах, или священных быках, которых особые жрецы кормят отборной пшеницей и умащивают благовониями, о храмах Исиды, где египетские легкомысленные женщины назначают свидания своим любовникам, или о безболезненной казни через ужаление ехидны. Но это замедлило бы повествование, а между тем в Италии меня ждали новые приключения. Разгром Александрии продолжался три дня. Опасаясь за участь товаров на "Фортуне", Вергилиан покинул город, и мы поплыли на запад. С этого дня я не разлучался с поэтом. Уже в Риме мы узнали, что после расправы Каракаллы с александрийцами за их эпиграммы и статуэтки, изображавшие императора в виде продавца яблок и тем намекавшие на его темное происхождение из рода торговцев, сенат и по поводу этого пролития крови постановил выбить памятную медаль. На ней император попирал ногою крокодила, символа вечной африканской смуты, а прекрасная женщина в длинной льняной одежде, олицетворявшая плодородие Египта, подносила ему пшеничный колос. Когда мы поднялись на корабль, я спросил Вергилиана: - А как же твоя танцовщица? Так и не разыскал ее? Поэт с удивлением посмотрел на меня. - Какая танцовщица? - Та женщина, что мы встретили на пальмирской дороге. - Я искал, но не нашел. Я подумал тогда, что душа моего друга отличается большим непостоянством. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. XV ЛЕГИОН, АПОЛЛОНИЕВ И ВЕРНЫЙ, РАЗОРИТЕЛЬ АРБЕЛЫ 1 Торговый корабль "Фортуна Кальпурния" приближался к берегам Италии. Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и от вида беспредельного морского пространства у меня закружилась голова. Утреннее море сияло! Оно как бы улыбалось мириадами улыбок и было прекрасно, как в дни "Одиссеи". Но измученные продолжительным плаванием на неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в нетерпении искал глазами землю. Слева виднелся лиловатый остров. Когда мы приплыли к нему на расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах совсем розовый, и это напомнило мне о другом, книжном, побережье, на котором Навсикая играла с прислужницами в мяч. Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился ко мне. Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со мной как с учеником, товарищем, братом. - Я видел странный сон, сармат. - Так он называл меня порой в шутку. - Странный сок? Что же тебе приснилось? - Мне снилась страна, похожая на те холмы, среди которых прошло мое детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол. Потом мне показалось, что я иду по улицам Рима и на мраморных ступеньках портика стоит Дион Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его белую тогу. Губы сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились воины, однообразно вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула вода широкой реки... Потом все исчезло. Я проснулся. - Что же это значит? Поэт пожал плечами: - Вероятно, ничего не означает. Или ты думаешь, что сон - это весть из другого мира? - Мне приходилось читать о вещих снах. - Никогда они ничего не возвещали мне. Море сияло! Туманы снов рассеялись, и мы с Вергилианом еще раз испытали блаженство, какое переживает человек, когда на него вдруг пахнет солоноватой морской свежестью, смешанной с запахом корабельной смолы. Этого никогда не узнает писец, просидевший всю жизнь в библиотеке. В снастях шумел ветер. Все было как вчера - овчина, служившая мне ночным ложем, копия "Тимея", которую читал вслух Вергилиан, пользуясь тихой погодой. На помосте слышались грубые голоса корабельщиков, деливших утреннюю еду. На широком парусе "Фортуны Кальпурнии" была изображена волчица, в знак того, что корабль принадлежит римскому гражданину. На мачте поблескивала позолоченная статуэтка богини, ступившей легкой стопою на колесо жизненных удач. Кормчие, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в мироздании стихии, крепко держали в мозолистых руках рулевые весла и двигали ими по мере надобности. Море переливалось вокруг корабля, ни на одно мгновение не оставаясь без движения, и время от времени, напоминая о мраморных Кипридах, лупоглазые дельфины кувыркались грациозно в воздухе. Наш наварх, как называют водителя корабля, по имени Трифон, чернобородый, обветренный бурями и еще не старый человек, стоял на помосте и улыбался племяннику патрона. - Радуйся! Боги посылают нам благоприятный ветер. Смотри - Италия! Вергилиан и я за ним вслед посмотрели на горизонт, но ничего там не увидели. Надо обладать пронзительным зрением мореходов, чтобы различать в далекой утренней дымке узкую полоску земли. Но я волновался при одной мысли, что скоро увижу Рим. Вергилиан угадал мои мысли: - Да, мой друг, скоро ты будешь ходить по форумам Рима. Мы посетим с тобой любезных моему сердцу Скрибония и Феликса. Вероятно, они по-прежнему собираются в книжной лавке Прокопия, недалеко от храма Мира. Едва ли изменилось что-либо там за время моего отсутствия. Поэт еще раз посмотрел на море. Видно было, что ветер прогнал у него последние следы сна. Он улыбнулся. - Каждое пробуждение, сармат, можно сравнить с рождением новой жизни. Вдруг поднимается завеса над миром, и все в нем кажется новым, ярким, точно листва, омытая весенним дождем. Мне пришло в голову, что поэт точно передал мое собственное ощущение, хотя я не мог бы выразить его такими красивыми словами, и впервые почувствовал, что у нас с ним было нечто общее, роднившее меня с этим странным человеком, несмотря на разницу в летах и общественном положении. В течение нескольких дней корабль был разлучен с землей, хотя кормчие и старались не упускать из виду далекие острова. Тем самым мы отделили себя от того мира, где кипели страсти и все стало непрочным, а человеческая жизнь подвергалась теперь большим опасностям, чем в открытом море. Ведь достаточно было одного неосторожного слова о пурпуре, увиденном во сне, что император считал предвестием соперничества с ним, и мирное существование с супругой, с домочадцами и общественными занятиями могло разбиться, как хрупкое произведение горшечника. На корабле же все люди равны перед гневом бури и благожелательны друг к другу. Корабельщики стали закреплять парус, заполоскавший при перемене ветра, и Трифон обругал неловкого: - Ослица! Ты не мореход, а свинопас! - Великолепный корабль! - произнес Вергилиан, желая доставить удовольствие наварху. Поэт был в хорошем настроении и радовался возвращению к пенатам. Трифон просиял, окинул хозяйственным взором судно. Так люди смотрят на близких их сердцу предметы. - Да, корабль построен, как строятся быстроходные либурны. Из отборных кипарисов и сосен, срубленных в осеннее равноденствие. Весь он на бронзовых гвоздях. Такие лучше сопротивляются ржавчине, чем железные. Снасти его сплетены из скифской конопли и выдержат любой борей. Трифон возил на "Фортуне" в Херсон Таврический амфоры, в Азию - железные изделия, в Лаодикею Приморскую - кожи, а в Остию - пряности, оливковое масло и многие другие товары, которые посылают в Европу Восток и Африка. Но были и другие плавания. Из Массилии "Фортуна" доставляла в Италию вино, из Иллирии - шерсть и живых баранов, из Сицилии - пшеницу и великолепных, спокойных, как изваяния волов. Сенатор Кальпурний, дядя Вергилиана, приписанный к сенатскому сословию императором Септимием Севером, которому он ссудил значительные средства во время трагической борьбы с Песцением Нигером, получил также большие земельные владения в Кампании, где рабы и колоны [земледельцы, прикрепленные к земле] возделывали его поля, пасли стада овец и разводили оливковые плантации. Но Кальпурний был сыном банкира, и старика всегда привлекали денежные операции, хотя их приходилось вести через подставных лиц. Во всяком случае, сенатор умудрялся соединять государственные дела с коммерческими предприятиями, и его "Фортуна" была в море много месяцев в году. Водил ее неизменно Трифон. Некогда наварх служил в равеннском флоте и дважды плавал в страшном океане: один раз ходил с военными машинами для британских легионов, другой - за свинцом каледонских рудников. Прослужив положенное число лет, он получил в окрестностях Аквилеи участок земли и решил заняться на старости лет выращиванием овощей. Огурцы и капуста находят хороший сбыт на аквилейском базаре. Но мореход не выдержал разлуки с морем и поступил на службу к сенатору. Трифон любил перемены, разговоры в портовых кабачках и все то, что корабельщики видят в чужих странах, - города и храмы, шумные торжища, маяки, пристани, веселых женщин с ожерельями на смуглых шеях, верблюдов и огромных слонов. Вергилиан уже не в первый раз плавал вместе с ним, выполняя различные поручения сенатора. Ныне стало небезопасно доверять золото даже преданным вольноотпущенникам. Не желая лишить себя значительного наследства, Вергилиан не отказывался от таких трудов. Дядя был бездетным, и мой друг со временем мог получить все его богатство, а пока совершал заманчивые путешествия на Восток. В такие поездки Вергилиан обычно брал с собою раба Теофраста. Как я уже сказал, этот каппадокиец был большим плутом, но весьма расторопным слугой, умевшим предоставить своему господину в пути все необходимое. Теперь Вергилиан требовал, чтобы он с одинаковым рвением прислуживал и мне. Удостоверившись, что мы проснулись, Теофраст зачерпнул спущенным на веревке глиняным сосудом воды для утреннего омовения. Затем принес еду. В то утро она состояла из двух черствых круглых хлебцев, трещины на которых невольно заставили вспомнить то место в "Размышлениях", где Марк Аврелий говорит об аппетитности потрескавшегося в печи хлеба. Кроме того, мы съели по горсти жирных черных оливок и выпили немного вина, разбавленного водой, уже отдававшей затхлостью амфоры. В пути Вергилиан каждый день делил со мной по-братски трапезу. Теперь он поверял мне самые свои сокровенные мысли, рассказывал о детстве и планах на будущее, и я тщательно записывал эти разговоры на навощенных табличках, чтобы при благоприятных обстоятельствах составить жизнеописание поэта, так как мысли и жизнь этого человека, по моему мнению, представляют интерес для потомков. Тиберий Кальпурний Вергилиан родился в Оливии, на небольшой вилле около Путеол, вскоре после того, как в тревожные дни маркоманской войны умер от чумы в Виндобоне благочестивый император Марк Аврелий. Отец Вергилиана, отличавшийся слабым здоровьем, обладал достаточными средствами, чтобы чувствовать себя независимым человеком, и всю свою жизнь провел в тихом сельском доме на берегу Тирренского моря, среди оливковых деревьев и виноградников. Мать поэта, Петиция Тацита, предком которой, возможно, был знаменитый историк, скончалась, когда Вергилиану исполнилось пять лет. Он только смутно помнил склоненное над ним материнское лицо, ее кроткую улыбку и теплый голос, но у него навсегда осталось воспоминание об огромном горе, когда отец в последний раз показал ему лежавшую на смертном ложе молодую мать с миртами в руках, пронзительно холодных. Даже пятилетнему ребенку казалось, что все это невозможно пережить и что ничего нет горше на земле вечной разлуки с той, которая дала тебе жизнь. Мальчик слышал, как отец в вечер погребения читал вслух в таблинуме какую-то книгу. Потом он нашел эти строки у Марка Аврелия и много раз перечитывал их: "Смерть не зло для человека, ибо она не есть нечто порочное, не зависит от нашего выбора и не наносит ущерб общему благу. Напротив, она - добро, так как служит обновлению природы... Неужели тебя страшит эта перемена? Ведь ничего на свете не совершается без изменений. Самая сущность вещей есть перемена. Поэтому не кляни смерть, а приветствуй ее как одно из явлений, выражающих непреложный закон природы. Необходимо приучить себя мыслить и действовать так, как будто конец жизни уже наступает..." Вергилиан рассказывал, что в те дни его отец пытался найти утешение в философии, однако не мог забыть ушедшую и часто, опустив развернутый свиток на колени, смотрел куда-то в пространство ничего не видящими глазами. В доме еще витал образ покойной матери, и слова философа казались несчастному вдовцу пустыми и бесплодными. Мне тоже приходилось читать книгу Марка Аврелия и удивляться тому, как спокойно говорит этот император о смерти. Вот еще несколько строк из его сочинения: "Окинь мысленным взором хотя бы отдаленные времена Веспасиана, и ты увидишь все то же самое, что происходит и теперь: люди вступают в брак, воспитывают детей, болеют, умирают в ужасных страданиях, ведут войны, справляют празднества, путешествуют, обрабатывают землю, предаются высокомерию, подозревают друг друга, злоумышляют на ближнего, желают его смерти, ропщут на судьбу, добиваются почестей или даже пурпура. Но что сталось с ними всеми? Они исчезли как дым. Так и мы исчезнем, и в этом нет ничего необычайного..." Однако довольно о смерти! Читая такие полные обреченности строки, я каждый раз особенно сильно ощущал, что на земле сладко и увлекательно жить. Во всяком случае, тогда я считал, что мне еще рано думать о подобных вещах. Вергилиан, когда он был еще ребенком, тем более не мог постичь утешительные слова философа и плакал детскими слезами, пока не засыпал под песенку старой няньки про Воробья, подслушавшего разговор двух мальчуганов, что на базаре рассыпали большой мешок овса. Из рассказов поэта о его детстве я узнал также, что имение не могло приносить больших доходов, что работавшие на винограднике и у точил рабы отличались нерадивостью, небрежно обращались с сельскими орудиями, опасаясь только палки надсмотрщика. Однажды отец Вергилиана сказал рабу, провинившемуся в том, что плохо вскопал грядки для салата: - Почему ты не выполняешь работы? У тебя есть кров и одежда, чтобы прикрыть тело от холода. Ты сыт и даже получаешь в умеренном количестве вино. Чего же тебе еще надо? Даже Вергилиан покачивал головой, рассказывая мне об этом случае, доказывавшем, по его мнению, непонимание рабом самых простых вещей. Вдруг этот нерадивый слуга, мрачно глядя себе под ноги, стал проклинать тот день, когда мать родила его! Отец, по словам Вергилиана мягкий и рассудительный человек, не наказал раба, но развел руками, обращаясь к гостям, которые в тот день посетили Оливий: - Вот изволь доказывать, что и раб участвует своим трудом в мировой гармонии... Позднее Вергилиан понял, что рабы смотрят на мир с отчаянием, равного которому ничего нет на земле. Однако в детстве, среди игр и прогулок, мальчику некогда было думать о мировой справедливости. Недалеко простиралось море, и Вергилиан часто видел в рыбацком селении, как в ладьях трепетали только что пойманные сетями рыбы. Мой друг любил вспоминать эти италийские утра, полные солнца и пения цикад, когда они с отцом ходили покупать рыбу свежего улова, спускались мимо посаженных в порядке лоз по склону холма, с которого открывался сладостный вид на море и на плывущие из Африки корабли с красными парусами. - Отец, скажи, куда они плывут? - настойчиво спрашивал он. Кальпурний смотрел на сына и поглаживал выбритый подбородок. - Они плывут в Рим, сын мой. Когда ты подрастешь, тоже поедешь в этот город. Нехорошо для человека умереть, не увидев Рима. На лозах осенью поспевали пурпурные, пахнущие солнцем гроздья. Ветер приносил морские запахи. Сельский розовый дом стоял в тени олив, в нем жила и умерла Летиция Тацита. Поблизости находился деревенский храм, посвященный Диане, его четыре колонны белели в кипарисовой роще. Под храмовой крышей шумел ветер, и среди балок вили свои гнезда голуби, наполняя храм хлопаньем крыльев; весь фронтон был в голубином помете. Иногда отец приходил сюда в сопровождении раба и приводил маленького сына. Служитель нес в жаровне пылающие угли и мешочек с зернами фимиама для воскурения. Богиня стояла посредине храма, розовоногая, в короткой голубоватой тунике. Сквозь краску уже давно просвечивал мрамор, и храм был в полном запустении. Небожительница вынимала стрелу из колчана за плечом. Рядом с богиней, добродушно глядя на нее и высунув язык, бежала мраморная собака. Диана едва-едва улыбалась и смотрела в пространство пустыми глазами. Ее острый локоток запомнился Вергилиану на всю жизнь. Отец бросал на алтарь несколько крупиц аравийского фимиама, и маленький храм застилал благовонный дым. - Отец, она правит миром? Поражает злых людей стрелами? - шепотом спрашивал мальчик, цепляясь за тогу родителя. Отец, старый безбожник, вздыхал. - Миром правят принципы, вечные и неизменные. Миром управляет гармония. Людей же поражают пороки... Вергилиан не понимал, о чем говорит отец, но смутно чувствовал, что присутствует при чем-то очень важном. Когда настал час умереть и отцу, Вергилиана увезли в крытой повозке, запряженной парой серых мулов, в Рим. Всю дорогу животные хлопали ушами в такт шагам, а вторично осиротевший ребенок плакал горькими слезами, тоскуя по отцу, и его не развлекали даже дорожные виды, незнакомые селения, розовые города на возвышенностях и встречные путники и повозки. Он не знал, что ждет его в Риме, куда они ехали с посланцем сенатора, но этот услужливый человек всячески утешал его и рассказывал, что патрон богат, как Крез, и живет в доме, украшенном мрамором. Показался Рим, поразивший мальчика своими размерами и множеством домов, колонн и людей, а он все еще не мог успокоиться и вспоминал оливковые рощи Оливия и прогулки с отцом. Мальчик понимал, что никогда уже не вернется беззаботная детская радость и не будет поездок в соседний городок, где отец покупал у пирожника медовые печенья. Сенатор, приходившийся близким родственником, оказался добрым покровителем. К тому же он был бездетным и приласкал мальчика, а супруга его, достопочтенная Максимилиана, закормила ребенка сластями. Мало-помалу Вергилиан привык к новой жизни, к шуму Рима и плакал только по ночам, когда никто не видел его слез. Впрочем, весь день с утра был посвящен учению. Грамматику он изучал у Геронтия, а риторику - у известного софиста Порфириона, прославленного в те дни комментатора Горация. В Риме происходило много событий, но Вергилиан и его сверстники не задумывались об этом. Их больше привлекали пирушки, писания стишков и юные прелести какой-нибудь канатной плясуньи. Дядя, человек расчетливый, однако не скряга, не жалел средств для воспитания Вергилиана, и обучение у Порфириона, стоившее не одну тысячу сестерциев, продолжалось и в последующие годы, хотя сам сенатор больше ценил хорошо приготовленное блюдо, чем со вкусом подобранную метафору, и утверждал, что люди говорят слишком много и без всякой пользы для себя. Сенатор вел торговые дела с Востоком и с городом Карнунтом на Дунае, где его закупщики приобретали огромное количество бычьих кож. Кальпурний не мог пожаловаться на плохие дела и неизменно пользовался покровительством императора Септимия Севера, а позднее его сына, и единственное, что угнетало сенатора, были тяжкие налоги и постоянная опасность конфискации имущества. Снова наступили тревожные времена, и никто не мог поручиться за завтрашний день. Это случилось в юности Вергилиана: он впервые увидел благодетеля их фамилии. Дело происходило на загородной императорской вилле. Септимий Север медленно шел по каменной дороге. Одну руку он положил на плечо сына, названного Антонином, чтобы осенить его славой угасшей династии, а другою ласкал завитки пышной бороды. Он что-то говорил юноше. Цезарь слушал, выпятив нижнюю губу. Позади, на почтительном расстоянии, в торжественных тогах, шли консулы и сенаторы. Они переговаривались между собой шепотом, прикрывая рот рукой, чтобы не потревожить августа. Вергилиану показалось, что было нечто монументальное в этом шествии, в складках тог, в жестах сенаторов, в их гордо поднятых головах, - и в то же время обреченное на гибель. Ему стало жаль этого молодого человека, который уже не мог уклониться от своей судьбы, какой бы страшной она ни была. 2 Корабль величественно шел вдоль италийского берега, а я не переставал записывать взволновавшую меня беседу с поэтом. Вергилиан видел потом Антонина в цирке, когда цезарь, ставший соправителем отца и влюбленный в конские ристания, как простой возница, правил квадригой голубых. Соперником его на арене был брат, и они оба однажды едва не погибли, когда их колесницы сцепились на повороте, огибая цирковую мету - каменный столб, где квадригам положено поворачивать на полном бегу, чтобы снова нестись по арене под грохот рукоплесканий. Встречал поэт Антонина также в Этрурии, где цезарь предпринимал охоты на лисиц, вредительниц виноградников, и в тот памятный день, когда он вместе с сенатором Дионом Кассием посетил дворец Юлии Домны. Вергилиан был тогда молодым поэтом. На это собрание он попал благодаря покровительству, которое оказывал ему прославленный историограф. Медлительный Кассий замешкался по обыкновению, и они явились во дворец с некоторым опозданием, когда в зале Минервы уже было немало приглашенных. Только что кончил читать свою дидактическую поэму юный Оппиан, грек родом из Анасарбы Киликийской, надежда эллинской поэзии, двадцатилетний чернокудрый красавец. Оппиан стоял среди зала, уже увенчанный, по повелению Юлии Домны, лавровым венком, смущенный и взволнованный успехом, а на возвышении, куда вели три или четыре ступени, покрытые красным ковром, возлежала на позолоченном ложе, изголовье которое поддерживали два грифона, императрица. Она скрестила маленькие ноги в пурпуровых башмаках с жемчужными украшениями и, подперев рукой голову с гладко зачесанными назад волосами, смотрела, улыбаясь, на молодого поэта, и ее черные глаза изливали на него сияние сирийской ночи. На голове у Юлии Домны была диадема с драгоценными камеями. Вергилиан рассказывал, как он с трепетом вступил в этот незнакомый для него мир, но немного успокоился, когда присмотрелся к окружающей обстановке и увидел, что люди держат себя здесь непринужденно, как и подобает философам и поэтам. Зал, освещенный многочисленными светильниками на высоких бронзовых треножниках, имел круглую форму и был покрыт еще свежей росписью на олимпийские сюжеты. На потолке художник изобразил Минерву в высоком шлеме. Про это изображение говорили, что лик богини списан художником с самой императрицы. Вергилиан смотрел и убеждался: те же широко раскрытые черные глаза, чувственный рот с несколько полной нижней губой, низковатый лоб, орлиный нос, крупный, но нежный подбородок. Тяжеловатая восточная красота. Обращала на себя внимание также стройная шея Юлии Домны. Голова была посажена на нее как некое произведение искусства... Около августы сидел в кресле из слоновой кости цезарь Антонин и с особым усердием хлопал Оппиану, потому что в стихах на этот раз шла речь о подвигах охотника. Рядом с цезарем стояла печальная, строгого вида женщина, несколько увядшая. Как Вергилиан узнал впоследствии, то была Аррия, посвятившая всю свою одинокую жизнь изучению Платона и ради этой цели отказавшаяся от радостей семейной жизни. По другую сторону стоял Антипатр из Гиерополя, софист, учитель Антонина, ведающий с некоторого времени императорскими письменными делами, известный тем, что с необыкновенным искусством составлял послания и декреты. Он также прославился жестокостью, с какой правил Вифинией, когда был там проконсулом. Все остальные стояли ниже ступеней, в белых или желтых тогах, некоторые со свитками в руках. Рукоплескания наконец умолкли. - Прекрасно, Оппиан! - крикнул Антонин. - Поистине в тебе таится море очарования! Но Вергилиан слышал, как стоявший рядом с ним человек в поношенной тоге, - это был поэт Скрибоний Флорин, с которым и состоялось тогда у него знакомство, - бормотал в неопрятную бороду: - Однако это слишком цветисто. Сафо, по-моему, писала лучше... - Сафо! - поддержал его сосед, маленький старичок с выразительными глазами и дрожащими худыми руками. - Сафо неповторима! Вообще Вергилиан, по его словам, хорошо запомнил, что поэма особого восторга у слушателей не вызывала и похвалы были умеренными, - может быть, из зависти или потому, что не все присутствующие могли оценить прелесть греческого стиха; хлопали же люди из опасения разгневать цезаря, с таким пылом хвалившего стихи об охоте. Хотя Антонин был еще очень молод, но все уже знали о его вспыльчивом и не терпящем противоречий характере. Вергилиан слышал, как кто-то шептал не без удовольствия: - Приятные стихи, но незначительные... - Битва быков во второй песне написана не без таланта, - сказал старичок с выразительными глазами, - но, во всяком случае, это не Гесиод. Хи-хи! - При чем здесь Гесиод? - удивился собеседник. - Слишком много цветов... - брюзжал Скрибоний. До стихотворца эти суждения не долетали. Он стоял перед августой, которая милостиво расспрашивала, как он чувствует себя в Риме и что намерен теперь писать, после поэмы об охоте. Растроганный Оппиан взирал на Юлию Домну преданными и даже влюбленными глазами. Однако поэму он поднес с поклоном не ей, а цезарю, как посоветовали сделать друзья. Антонин принял свиток, обнял Оппиана и поцеловал его в лоб. Вокруг уже говорили на другие темы. Кто-то расспрашивал Филострата: - Над чем ты размышляешь в настоящее время? Филострат не без важности гладил русую бороду, в которой тогда еще не поблескивало серебро. - Пишу небольшую работу - трактат против Аспазия из Равенны. - О чем? - О том, как надо писать послания. - Как же, по-твоему, надо их писать? - Во всяком случае, не так, как Аспазий. Высмеиваю его напыщенный стиль, путаницу, неясность. - Да, этот действительно пишет невразумительно. - Я ставлю ему в пример Антипатра. Именно так надо составлять письма. Какая ясность мыслей, меткость в выражениях, приятная краткость! - Ты прав, Антипатр - прекрасный эпистолярий. - А почему? Он входит, как актер, в роль императора, и поэтому-то его письма так естественны и благородны. Но ритора уже звали к Юлии Домне: - Филострат! Филострат! Августа желает говорить с тобой! Присутствующие не без зависти смотрели на философа, пока он пробирался, побледнев от волнения, через толпу к возвышению, где возлежала Домна. - Я здесь, госпожа! - сказал он, тяжело дыша. Августа протянула ему какой-то свиток. - Филострат, ты знаешь, как я ценю твой стиль. Просмотри! Мне прислали это из Антиохии. Филострат с недоумением взял в руки папирус. - Это записки Дамиса об Аполлонии Тианском, - продолжала августа, а голос у нее был теплый, грудной, - они написаны скверно, почти площадным языком, но ты мог бы сделать из них замечательное произведение. Пиши не так простодушно, как пишут о Христе, но все-таки с теплотой. Создай образ, который эллины смогли бы противопоставить богу христиан с его рождением в вертепе, чудесами, воскресением из мертвых и прочими трогательными событиями. Ты отлично это сделаешь. Домна побеседовала с философом некоторое время, и тот отошел, прижимая к груди драгоценный свиток, может быть суливший ему известность в веках и, во всяком случае, милость фортуны. Стоявший рядом с Вергилианом старичок с необыкновенно выразительными глазами, оказавшийся председателем "Священного сообщества странствующих риторов, почитающих Диониса", объяснял Скрибонию, продолжая разговор о театре: - Когда Лукиан произносил на просцениуме слова "великий Агамемнон", поднимаясь на кончики пальцев, я в порицание ему заметил, что он изображает не великого Агамемнона, а высокого ростом Агамемнона. Скрибоний понимающе кивал головой. - Да, я где-то читал, что знаменитый актер Пилад в данном случае только делал задумчивое лицо и тем передавал величие героя. Речь шла о последнем представлении в театре Помпея и миме Лукиане. Но стоящая рядом со Скрибонием женщина, похожая на сирийку, вероятно одна из приближенных матрон Юлии Домны, восторгалась: - Нет, ложным страданием и своей красотой он исторгает у меня каждый раз слезы, когда я гляжу на него! Вергилиан делал тогда то же самое, что и я, то есть прислушивался к разговорам, но ни на шаг не отставал от Диона Кассия. Этот сенатор искал между тем удобного предлога, чтобы представить племянника своего друга и кредитора Юлии Домне. Однако вокруг было столько людей, добивавшихся чести поговорить с августой и снискать ее расположение, что они напрасно пытались приблизиться к ней. Наконец сенатор улучил удобную минуту: - Госпожа, позволь мне поручить твоему вниманию нашего юного служителя муз! Вергилиан передавал мне, что в эту минуту ему стало трудно дышать от смущения и зал на несколько мгновений как бы закрыл туман. Он ничего не видел, кроме пронизывающих душу глаз Юлии Домны. Все так же подпирая усталую от стихов голову, августа приветливо улыбалась. - А этот тоже пишет об охоте? - грубовато спросил Диона Антонин. - Нет, цезарь, он сочиняет элегии. Антонин зевнул. Юлия Домна с улыбкой смотрела на смущавшегося Вергилиана. - Я не теряю надежды когда-нибудь услышать и твои стихи. Но сейчас я утомлена. Как твое имя? - Его имя Вергилиан, - поспешил ответить за поэта Дион. - Вергилиан? Прекрасное имя для молодого поэта. Оно много обещает. На этом и закончилась беседа. Занятая своими мыслями, августа ласковым движением головы отпустила сенатора и еще раз улыбнулась поэту. Он понравился ей бледностью лица и слегка нахмуренными бровями, как это бывает у людей, обладающих независимым характером. Юлия Домна увидела, что из тайного помещения за голубой завесой неожиданно появился Люций Септимий Север, император и супруг. Север прибыл в сопровождении Плауциана, своего любимца, префекта претория, самого расточительного из римских богачей и, кроме того, замечательного юриста. Август только что совещался с ним по поводу декрета о прелюбодеяниях. Север был встревожен. Префект намекал ему на измену Юлии и даже назвал, якобы случайно, имя любовника, ничтожного человека. Стоит остановиться несколько на судьбе Плауциана, потому что она была в те дни судьбой многих других люден, вышедших из ничтожества, но вознесенных до самых высоких должностей в государстве лишь для того, чтобы сбросить их с вершины могущества в пропасть. Этот африканец считался земляком Севера, может быть даже родственником, и, если верить сплетням, фаворитом в прежние годы. Император, взойдя на престол, сделал своего друга префектом претория и позднее женил на его дочери цезаря Антонина. Говорят, что на свадьбе прислуживали сто евнухов. Но как раз в это время произошло ужасающее извержение Везувия, лава достигла предместий Капуи, и римляне видели в событии дурное предзнаменование. Дважды Плауциан носил консульское звание. Когда он проходил по улицам Рима, люди старались не попадаться ему на глаза и поспешно сворачивали в боковые переулки или поскорее возвращались назад. Сопровождавшие своего господина рабы кричали замешкавшимся, чтобы они опускали глаза и не смели смотреть на него. Но Антонин не желал разделить ложе с ненавистной ему Плаутиллой, надменной красавицей, воспитанной в крайней роскоши, и старик, привыкший к почестям, дерзнул на борьбу с императором. Кончилось все это весьма плачевно для честолюбца. Участник заговора Сатурнин, которого префект претория подговорил убить августа и Антонина, так как этот трибун был одним из тех, кто имел доступ в императорскую опочивальню, выдал Плауциана. Север сначала не поверил донесению о предательстве со стороны любимца, осыпанного милостями. Однако Плауциан имел глупость лично явиться во дворец, когда ему обманно сообщили о смерти императора и его сына, впрочем, на всякий случай, надев под тогу панцирь. Это раскрыло намерения префекта. Антонин велел преторианцу Ксифилину убить Плауциана. Труп префекта выбросили из окна на улицу, и там прохожие надругались над ненавистным богачом, а Ксифилин вырвал из бороды убитого, тело которого еще не остыло, клок волос и со смехом принес этот подарок пораженной ужасом Плаутилле. Но в те дни, когда взошла слава Оппиана, префект еще пользовался доверием Севера, и никому и в голову не приходило, что его возвышение закончится так трагически. Вергилиан смотрел на него как на баловня судьбы. Благостно улыбаясь, август приблизился среди наступившей тишины к своей возлюбленной супруге и пристойно облобызал ее, приятно пощекотав нежное лицо пушистой бородой. Юлия осталась на ложе и закрыла на мгновение глаза. Во всем, от этой елейной улыбки до манеры носить раздвоенную седеющую бороду, якобы запущенную, а в действительности лелеемую как некое сокровище, август подражал великим императорам из династии Антонинов и в их честь назвал этим именем своего сына. Даже в улыбке августа было что-то от Марка Аврелия. Присутствующие раболепно склонились перед владыкой мира. Император дружелюбно оглядел собравшихся. - Продолжайте вашу беседу, друзья! Надеюсь, я не помешал вам? В ответ раздался сдержанный гул голосов: - Да хранят тебя боги! Мы жаждали увидеть тебя! Север опустился в кресло из слоновой кости, тотчас уступленное ему Антонином, и с большой осторожностью вытянул ноги, искривленные подагрой. Вергилиан рассказывал мне, что он не без страха смотрел на императора. О нем столько ходило рассказов, начиная с истории, в которой якобы огромную роль сыграла тога Марка Аврелия, одолжившего ее Септимию Северу, когда тот, будучи еще легатом, явился однажды на императорский пир прямо с дороги в плаще. По мнению многих, этот подарок и предопределил судьбу будущего императора. Известна была всем и сплетня о женитьбе Севера на Юлии Домне, на которой выбор честолюбца остановился только потому, что в ее гороскопе существовало указание звезд на замужество с человеком, облеченным в пурпур. Септимий Север сам изучал науку халдеев и верил в подобные предсказания. Но этот добродушно улыбающийся человек все-таки побаивался немного всяких болтунов и стихоплетов, которые всегда могли сочинить какой-нибудь памфлет или пустить гулять по Риму ядовитый стишок. Септимий Север не постеснялся умертвить Лета, спасшего ему жизнь в битве под Лугдунумом, предал смерти тысячи людей, виновных только в том, что их гороскопы намекали на блестящую судьбу, или увидевших во сне пурпур и имевших несчастье рассказать об этом болтливым друзьям. Однако даже император был бессилен против яда короткой, как пчелиное жало, эпиграммы. Септимий Север являлся типичным представителем новой римской знати. Из Африки или из Сирии стекались в Рим подобные честолюбцы, люди без стыда и без совести, умеющие произносить красивые слова и неутомимые в снискании общественных почестей и богатства, деятельные, как торгаши, хитрые, как змеи. Они проникали в магистратуру, в сенат и иногда кончали свою жизнь консульским званием. Септимию Северу особенно благоприятствовала фортуна, и он добился императорского пурпура. Август обводил собрание ласковым, "антониновским" взглядом: - О чем вы беседовали, друзья мои? - Оппиан читал нам свои стихи, - ответил Антонин. - Уверен, что они полны таланта... - Отличные! И я хочу просить тебя, отец, чтобы ты обратил внимание на поэта. - О чем ты говоришь, мой сын? - Север повернул к своему наследнику пышную бороду, ожидая очередного ходатайства. - Сжалься над бедным стихотворцем... - пролепетал Оппиан. Юноша прибыл в Рим с острова Мелита, где добровольно разделял ссылку отца, на которого обрушился гнев господина в связи с каким-то глупым доносом. У старика отняли все имущество и дом, вытащили ночью из постели и на военной галере доставили на отдаленный остров. Теперь сын явился ходатайствовать о помиловании. Антонин вполголоса разговаривал с отцом, объясняя ему дело Оппиана. Император, слегка морщась, слушал сына. Потом потрепал его по щеке. - Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать, друг мой? Щеки у цезаря были еще круглые и румяные, как у здоровой деревенской девушки. - Антипатр, - обратился император к своему секретарию, - ты здесь? Напиши распоряжение об отмене ссылки отца стихотворца. Как его зовут? Оппиан? И вели выдать поэту двадцать... двадцать пять золотых. Присутствующие изумились. Этот самый скаредный человек в Риме подарил двадцать пять золотых! Было чему удивляться. И тотчас на Оппиана посыпались как из рога изобилия похвалы. - Описание слона тебе удалось замечательно! Как ты сказал? Облако, несущее в своем чреве страшную для смертных грозу? Великолепно! - Да, это образно и поэтично. Только Скрибоний пожимал плечами: - Грозу в чреве? Какие же звуки поэт сравнивает с грозой? - Ты придираешься, Скрибонии, - остановил его старичок с выразительными глазами, видимо всю жизнь добивавшийся подачек, льстец и лизоблюд. Рабы в белых туниках с золотыми украшениями стали разносить на серебряных блюдах сласти, доставленные из далеких стран, орехи, великолепные плоды из императорских садов. Другие принесли в узких амфорах вино, сваренное со специями, от которых приятно кружилась голова. Пить чистое вино здесь считалось предосудительным. Император милостиво побеседовал с Филостратом. На ритора в тот вечер боги положительно изливали свое благоволение! Септимий Север сам был не чужд литературе и в свободное от государственных трудов время, может быть и в этом подражая Марку Аврелию, составлял свое "Жизнеописание". Слог ему выправлял Антипатр, подделываясь под Плутарха. Теперь все кому-нибудь подражали, и секретарий выбрал совсем не плохой образец. Все так же благосклонно улыбаясь, но исподтишка оглядывая собрание, Север расспрашивал Филострата о том, как он намерен поступить с записями Дамиса, о которых слышал от своей просвещенной супруги. Но даже в улыбке императора чувствовалось что-то неуверенное в себе, почти растерянность звучала в его нарочито громких словах, сопровождаемых величественными жестами. Казалось, все удалось ему на жизненном пути. Какие победы, какие достижения и постройки! Родной Лептис, провинциальный и ничем не примечательный город, превратился по его воле в столицу африканской провинции; легионы повиновались одному его слову и обожали своего повелителя; гордость сената и всех этих выродков патрицианских семей была укрощена на вечные времена. Сотни тысяч солдат, земледельцев, получивших землю и волов, римских ремесленников, уносивших домой хлеб, вино и елей во время бесплатных раздач, взирали на него как на своего благодетеля. Хлебных запасов в императорских житницах было собрано на семь лет. Теперь уже не пышная эпитафия на гробнице, предел всех желаний честолюбивого человека, а апофеоз, обожествление и храмы в Риме и Лептисе должны завершить его земное существование! Однако непреодолимая усталость все чаще и чаще сковывала сердце. Сколько разочарований и огорчений! Сколько обманутых надежд! Что сделают с его наследием - плодами неустанного труда - сыновья? И не только труда, но и злодеяний. Север ненавидел мрачной своей душой соперников и презирал тех, кто пытался стать на его пути, произнося лицемерные речи о справедливости и свободе. За эти годы, что он носил пурпур на плечах, император уже привык считать себя отмеченным перстом гения и стоящим выше простых смертных, участь которых - преклоняться пред его волей. Почему же Юлия не желает понять этого? Почему она изменяла? Уничтожить ее любовника, простого центуриона с челюстью крокодила? Но ведь его заменит другой. Предать Юлию смерти? Но он не мог без нежности и скорби думать об этой женщине. Кроме того, разве она не пользуется влиянием среди населения Антиохии и Афин, не считается "матерью лагерей"? К ней тянутся философы. А в этой страшной игре, в какой ставкою была жизнь, так легко проиграть! Лишь неимоверным напряжением воли и жестокими мерами возможно сохранить римский порядок. Однако Септимий Север, как и все его сподвижники, не отличался дальновидностью. Опьяненный властью и жадностью, он не был способен построить новый мир. Золотой век не желал наступать на измученной земле. Для большей живости я записал все так, как мне рассказывал это Вергилиан, как будто бы я сам являлся свидетелем событий. Но приходилось сложить таблички, потому что мы приближались к Остии и все находившиеся на корабле проявляли большое волнение по поводу прибытия. Берег подплывал все ближе и ближе и вместе с ним - залитый солнцем спускающийся к морю город. Я впился глазами в открывшуюся картину. На каменном портовом возвышении стояла огромная квадрига слонов, воздвигнутая каким-нибудь африканцем из Феццаны, разбогатевшим на торговле клыками. У пристаней замерли корабли, и происходила обычная в таких местах человеческая суета. Видно было, как под арками ближайшей улицы толпились торговцы и совершали сделки, пересыпая зерно с ладони на ладонь, пробуя его качество на зуб. Менялы разложили на мраморных прилавках серебряные монеты. Грузчики, только с жалкой тряпицей вокруг бедер, носили по зыбким мосткам, переброшенным с пристани на торговле корабли, амфоры. Шестерка серых волов медлительно влекла повозку с чудовищной глыбой мрамора, из которой, может быть, резец ваятеля создаст новую статую императора. Деревянные колеса повозки, сплошные, без спиц, немилосердно скрипели, и возчики поминутно хлопали бичами. На набережной тянулись кабачки, таверны, склады, канатные лавки, и повсюду толпился народ. Над лесом голых мачт, над колоннадой храма Нептуна и над квадригой бронзовых слонов кружились чайки. Мы поспешили с Вергилианом сойти на берег. Так я ступил на священную землю Италии. Но прошло три дня прежде, чем нам удалось нанять повозку, чтобы отправиться в Рим, так как слишком много людей желали попасть в столицу мира, и, воспользовавшись невольной задержкой, я бродил по Остии, удивляясь ее торговому оживлению. Товары стекаются в этот город со всех концов земли. Италия свозит сюда тонкие вина и благоухающие плоды, многочисленные корабли доставляют из Египта пшеницу и дорогой моему сердцу папирус, из Эллады - мрамор, статуи и оливковое масло, из Сирии - тонкое стекло, из Аравии - благовония, из Индии - пряности и кораллы, из далекой Серики - шелк, а из африканского города Сабрата - огромных слонов. Несколько раз я отправлялся на форум, среди которого стоит храм Аноны Августы, а вокруг высятся колоннады и раскрывают широкие двери таверны с черно-белым мозаичным полом. В них не торгуют вином, а помещаются коллегии конопатчиков, изготовителей веревок, измерителей зерна, выделывателей снастей и прочих ремесленников, имеющих отношение к корабельному делу. Дальше, насколько хватает глаз, тянутся склады пшеницы, воска, папируса и других товаров... 3 В конце концов остийская суета мне надоела, и я был рад, когда очутился в Риме. Отдохнув после морского путешествия и представив сенатору подробный отчет о выполненных денежных операциях, Вергилиан поспешил окунуться в городскую жизнь. Дядюшка остался доволен деятельностью племянника и не только намекнул о своем благожелательном отношении к нему в завещании, но даже вручил значительную сумму, которую поэт тут же решил потратить на книги и всякие развлечения. Прежде всего Вергилиан поспешил к Скрибонию. Ему сообщили, что сатирический поэт проживает теперь где-то в Субурре, на улице Дельфина, в гостинице иудея Симона. Вскоре мы отправились туда, и я был в восторге, что познакомлюсь с таким замечательным человеком. За несколько дней до этого в Субурре, на той же улице Дельфина, названной так по общественному фонтану, где местные хозяйки и водоносы берут воду, с ужасным грохотом рухнул шестиэтажный доходный дом, принадлежавший квартирной компании, одним из пайщиков которой был куратор антониновских бань Нестор. Во время катастрофы погибло немало бедняков, ютившихся в вонючих каморках этого мрачного здания, но едва ли обвал очень взволновал куратора, так как дом был застрахован в Тибуртинском банке и, кроме того, кирпичи и балки могли пойти на новое строительство. По дороге к Скрибонию мы остановились у развалин, под которыми, как мы поняли из замечаний случайных зевак, еще оставались трупы погибших. О них мало кто беспокоился, но мы спрашивали себя, не в этом ли доме жил Скрибоний. Наступил полдень. Поденщики, разбиравшие на месте катастрофы строительные материалы; прекратили работу, чтобы подкрепиться пищей. Двое из них, сидя на огромной гнилой доске, беседовали между собой. Выяснилось, что одного из них звали Лукан, другого - Квинт, а их разговор напомнил мне о Томах и нашей простой жизни. Квинт, со щетиной неопределенного цвета на провалившихся щеках и с морщинистым, низким лбом, старательно жевал черствую ячменную лепешку, рассказывая приятелю о своей жизни: - Был у меня участок земли в три югера, друг Лукан, и пара волов. Лукан мало чем отличался своей наружностью от Квинта. - Сицилийских? - Сицилийских, мой друг. Серых, как мыши! Вергилиан перешел через улицу, направляясь к соседнему шерстобитному заведению, у дверей которого стоял большой глиняный сосуд, чтобы прохожие могли удовлетворить естественную нужду и в то же время оказать услугу владельцу предприятия, так как всем известно, что человеческая моча с успехом применяется при обработке шерсти. Я остался слушать рассказ про волов. - С черными мордами? - С черными мордами. Но уже вернулся Вергилиан и спросил у каменщиков: - Не знаете ли, любезные, где здесь гостиница иудея Симона? Задрав неопрятные бороды приятели посмотрели с любопытством на незнакомца в дорогой тунике. Квинт был разговорчив и любопытен. - Гостиница Симона? А тебе кого там надобно? - Поэта. Его зовут Скрибоний. - Скрибоний? Такого не знаю. Но гостиницу найти нетрудно. Заверни за угол и иди прямо к рыбной лавке. А напротив будет гостиница. На ее стене изображена оливковая ветвь. Гостиница называется "Под оливой". Почему ее так называют, мне не известно. Но говорят, что там всегда можно найти приют за сравнительно недорогую плату... Вергилиан поблагодарил каменщика, и мы пошли в указанном направлении. Квинт крикнул нам вдогонку: - Красный кирпичный дом! Действительно, за углом помещалась рыбная лавка, которую нетрудно было найти по ужасающей вони. Видимо, здешние щуки и угри особой свежестью не отличались. Зажимая носы, мы проследовали дальше и увидели на другой стороне улицы зеленую оливковую ветвь на мозаичной вывеске. Народу вокруг нас в этот жаркий час было мало. Продавец гранатовых яблок тщетно призывал громкими криками покупателей. Среди развешанного через улицу жалкого тряпья после недавней стирки две старухи переговаривались из окна в окно под самым небом. Осел тащил на многострадальной спине охапку соломы, такую огромную, что она оцарапала нам лица. Мальчишки бросали в погонщика камнями, и он, похожий на Харона, шамкал беззубым ртом: - Ослиный помет! Мы вошли в неприветливую дверь гостиницы, и там нас встретил привратник или, может быть, сам владелец, человек с обросшим черными волосами лицом и огромным носом. Вергилиан спросил его о Скрибонии. - Скрибонии? Стихотворец? Найти этого бездельника нетрудно. Поднимитесь по лестнице на самый верх. Имя его написано мелом на двери. - Дома ли он? Подниматься напрасно на такую высоту... - Служитель муз дома. И, кажется, еще не успел упиться вином. Но лучше было бы, если бы он вовремя платил за ночлег. Горница отличная! Много воздуха и света. Если вы и пожелаете остановиться у нас, то вам всегда будет предоставлено самое лучшее помещение. Останетесь довольны. Можно и с девочкой... Не слушая еще более заманчивых предложений, мы стали подниматься по скрипучей лестнице, где пахло кошками и отхожим местом. Так нам пришлось преодолеть около ста ступенек. Затем мы очутились на террасе с ветхими перилами, на которую выходило несколько дверей. На одной из них было начертано мелом: "Здесь проживает Тит Скрибонии и берет заказы на эпиграммы и эпитафии". Вергилиан без стука отворил дверь, и мы очутились в низенькой полутемной каморке, наполненной светом и воздухом только в воображении хозяина гостиницы. Поэт лежал на простом деревянном ложе, на неопрятной подстилке, вероятно набитой гнилой соломой, и ноги у него были прикрыты дырявой хламидой. Возле стоял трехногий стол, а на нем я разглядел глиняную чернильницу и прочие несложные принадлежности для письменных занятий. Если прибавить к этому, что на каменном полу валялся на боку пустой кувшин из-под вина, то это было все, чем обладал поэт. Несколько мгновений Скрибонии смотрел на нас и, судя по выражению его лица, считал, что наш приход всего лишь сонное видение; потом убедился, что это явь, но не находил слов выразить свою радость. Вергилиан, надушенный, в нарядной тунике из белоснежного шелка, казался в этой обстановке Аполлоном. - Не узнаешь? - Клянусь Геркулесом! Вергилиан! Друзья обнялись и рассматривали друг друга в поисках перемен. Я скромно остался стоять в дверях. - А ты все такой же лысый! - Кто этот юноша? - указал на меня Скрибонии. - Мой друг. Он спас мне жизнь однажды. Родом из Том, что на Понте. Я тебе расскажу обо всем. Скрибонии произнес дружелюбным тоном: - Почему же ты не войдешь, юноша? Дружеская беседа завязалась легко. Вопросы сыпались с обеих сторон. - Давно ли в Риме? - Всего три дня. - Клянусь Геркулесом, ты все такой же! А я пришел в окончательное ничтожество, как старая собака. - Как ты живешь? - Как я живу? Разные недуги одолевают и бедность. Даже нет денария на вино. А главное - скука. Пробую иногда писать и не могу. Вергилиан вынул мешочек с монетами и высыпал горсть денариев на стол. Скрибонии не протестовал, взял один из них, побежал к двери и стал звать какого-то Исидора. Ему ответил снизу бодрый голос. Тогда поэт вернулся и сел на ложе рядом с Вергилианом. - Почему же ты не можешь писать стихи? Объясни нам... - Не уверен в надобности того, что пишу. Достал у Прокопия чернил и немного папируса, начал сочинять сатиру. Думал, что стихи будут петь, как соловьи, парить, как орлы, а они, точно курица, не могут даже перелететь плетень. - Покажи... - Не стоит труда. А ты что написал? - Я метался с одного конца в другой. Мне некогда было подумать о стихах. - Жаль. У тебя большой дар. А этот юноша тоже поэт? Я отрицательно покачал головой, и Скрибоний снова заговорил с Вергилианом: - Дни твои проходят среди сильных мира сего. Вероятно, видел августа? Вергилиан усмехнулся: - Имел случай. - Каков он? - Может быть, это человек, считающий, что все ему позволено. - Да, судя по рассказам. Юлия Домна... - Антонин думает, что руководит событиями, как кормчий кораблем, а в действительности события влекут его и нас вместе с ним. - Куда? - Этого никто не знает. Но корабль плывет, подгоняемый дыханием времени. Скрибоний покачал головой: - Темно. Что сие значит, твое "дыхание времени"? - А вот что. Считаю, что как в мире физическом, так и в нашем внутреннем мире должны существовать неизменные законы. Мы еще многого не знаем. Если ты возьмешь, например, весы. Та чаша перевесит, на которую ты положил более тяжкий груз. Так и в жизни. Более значительные явления побеждают незначительные, преходящие. - Что есть вечное, что преходящее? - Ты это знаешь не хуже меня. Скрибоний ничего не сказал. Я тоже понимал, о чем говорит Вергилиан, однако не мог бы выразить это словами. Так нет возможности петь у охрипшего певца. - Но все-таки, как же быть с твоим "дыханием времени"? - По-моему, оно - дыхание миллионов людей: римлян, варваров, рабов, христиан, воинов... Из их вздохов рождается тот ветер, который превращается в бури. Может быть, перед одной из таких бурь мы и живем с тобой. - А император правит государственным кораблем? - Правит, но сам закрывает порой глаза, потому что бремя власти ему не по силам. Хотя он считает себя превыше всех. - Императору полагается считать себя полубогом, - осклабился Скрибоний. Я уже не впервые с удивлением слушал подобные речи. Разве стены не имеют ушей? - Совершенно верно, - согласился Вергилиан. - Он рассуждает, что если тот, кто пасет овец, не является овцой, а принадлежит к высшей породе существ, точно так же и поставленный пасти человеческое стадо не может быть подобным другим смертным. Так он сказал однажды Маммее. - Маммее? Он по-прежнему занимается философией? - Даже с большим увлечением, чем раньше. - Ты был и в Александрии? Там все комментируют Платона? - Аммоний учит в Александрии о бессмертной душе. - Да, теперь всем до крайности понадобилось бессмертие. Впрочем, это понятно... Неудовлетворенность жизнью. Вот откуда эти помыслы о воздаянии... А стихи в Александрии пишут? - Однако нет новых Каллимахов. - Здесь тоже не видной Вергилиев и Марциалов. При одном упоминании имени беспутного поэта, своего любимца, Скрибоний просиял. В это время в каморку явился тот, кого звали Исидором. Это был, очевидно, служитель при гостинице, долговязый юноша в крайне короткой тунике, что не придавало ему красоты. В руках он держал кувшин вина. - Наверное, отпил дорой? - забеспокоился Скрибоний. Большеротый слуга стал клясться, что не выпил ни капли. Сатирический поэт с недоверием заглянул в кувшин. - А кубки? - Сейчас принесу, - ответил Исидор с глупым видом. Вергилиан смотрел на друга, на его бедность с нежностью. Как я уже знал, их связывала многолетняя дружба. Скрибоний был одинок, писал стихи на заказ, но любил все прекрасное, и его ухо безошибочно определяло неправильности в стихосложении. Он иногда бранил Вергилиана за щедрость, с какой поэт рассыпал розы в своих элегиях. Но разве сам Вергилиан не понимал, что розы выглядели в его стихах несколько старомодно? - Скрибоний горько покачал головой: - Теперь нужны не поэты, а сочинения, в которых рассказываются занятные вещи о блудливых служанках из сирийской таверны. Рим стал скучным городом, наполненным сплетнями. Вергилиан рассмеялся: - Что ты говоришь! Столько новых портиков построили за эти три года! - А к чему все это? Соберут кирпичи от разрушенных зданий и строят одно новое, хотя и более роскошное. Еще тысяча колонн... Мало красоты в этом удручающем однообразии. Вергилиан задумчиво произнес: - Да. Вот мой юный друг прибыл к нам из Том - он рассказывает, что люди живут в Сарматии, довольствуясь малым. Может быть, и нам надо бросить все и удалиться под сень варварских дубов? Скрибоний желчно скривил губы и потер то место, где давала себя знать больная печень. - Под сень варварских дубов?.. Но ведь тебе и там будет скучно. Они оба сидели на ложе, а я по-прежнему стоял, прислонившись к косяку двери. Рядом на стене был нацарапан непристойный рисунок, и кто-то написал углем: "Луций - вор". - Расскажи, что происходит в Риме, - попросил Вергилиан. - Что делает старик Порфирион? - По-прежнему сочиняет бесконечные комментарии. - А Геродиан? - Пишет историю Рима. - Этот кому подражает? Тациту? - Скорее Светонию. Многие другие изливают моря чернил. Но ни одной свежей метафоры! Один поэт поучает в стихах, как надо врачевать болезни. Разве для этого боги открыли нам гармонию? А они прячут руки в складках тоги и пересчитывают на пальцах количество слогов. Пишут о богах, потому что у нас еще спрос на благочестие. О воздержании, хотя норовят бесплатно покушать у патрона... Оппиан умер. - Я видел его гробницу в Анасарбе. - Даже в Анасарбе побывал наш неутомимый путешественник! - Слушай! Я прочту тебе надпись на его могиле. Скрибоний приставил ладонь к уху. Вергилиан стал читать, торжественно подняв правую руку: Я тот, кто был Оппиан. Бессмертную славу стяжал я, но парки ревнивы, жестокий Плутон похитил в самом расцвете стремлений глашатая муз... - Это ты сочинил? - Ты угадал. Мне пришлось видеть его однажды. Помнишь, мы встретились тогда с тобой впервые на приеме Юлии Домны? - Прекрасно помню. - Я решил, что украшу скромную гробницу Оппиана мраморной доской. Какой это был красивый юноша! И вот от него ничего не осталось, кроме горсти праха. Думал ли он, читая стихи перед августой, что в Анасарбе уже поджидает его чума?.. - О ловле птиц он писал довольно остроумно, - снисходительно похвалил Скрибоний. - Откуда у него, такого молодого, были эта точность глаза и чувство природы? - Гробница его из грубого камня, под кипарисами, - рассказывал Вергилиан. - Так и подобает лежать любимцу муз. Там охотно показывают проезжающим могилу поэта, но никто и в руках не держал поэму об охоте... Впрочем, ты обещал найти свои стихи, Скрибоний. Стихотворец порылся на столе в кусках папируса и протянул Вергилиану навощенную табличку. Тот прочел вслух: Торгаш поставляет негодное масло, погас наш светильник... Как в Скифии, хладом повеяло в термах... - А дальше? - Это все. - "Погас наш светильник..." - повторил Вергилиан. - Лучше прочти что-нибудь свое, - попросил Скрибоний. - Как это?.. Позволь... Когда нас обманет все, что мы блаженством считали в любимой, бессмертье ее, а прахом лишь оказалось... В это время на лестнице послышался смех, потом шум ссоры. Можно было догадаться, что смеется молодая женщина. Но хриплый мужской голос произнес обычные в гостинице слова: - Мы все заплатим тебе завтра сполна, акула! Вергилиан приоткрыл дверь. По ступенькам лестницы спускались какие-то люди в сопровождении Симона. Спор хозяина с постояльцами постепенно затихал. - Что это за грубияны? - спросил Вергилиан. - В гостинице остановились бродячие комедианты. Мы стали пить вино из принесенных Исидором оловянных кубков. Вергилиан морщился. Скрибоний состроил ужасную гримасу. - Вот уже третий день у меня расстроен желудок. Мне показалось, что после разговоров о стихах раздалось свиное хрюканье. - Филострат в Риме? - спросил Вергилиан. - В Риме. - Приходилось тебе видеть Минуция Феликса? - Однажды встретил его в книжной лавке Прокопия. Но поговорить с ним не удалось. Филострат был моим старым знакомцем, а о Феликсе я слышал от Вергилиана, что этот оратор, выступающий в судах, по своим убеждениям христианин, хотя и предпочитает скрывать свои христианские настроения. 4 Само собой разумеется, что в Риме мы поселились в доме сенатора, недалеко от садов Мецената. Мне отвели место в опочивальне какого-то древнего старца, бывшего педагога, доживавшего свои дни на покое. Впрочем, спальня Вергилиана немногим отличалась от нашей, и в ней тоже ничего не было, кроме узкого ложа, небольшого мраморного стола с бронзовым светильником в виде корабля и ларя для свитков. Старец будил меня на заре, требуя новых рассказов о путешествии. День в Риме вообще начинался весьма рано - криками продавцов хлеба и пастухов, доставляющих на ослах сыр и молоко с соседних гор. Потом где-то поблизости начинали греметь кузнечные молоты, и одновременно раздавался шум в соседней школе, подобный гудению пчел в улье. Но вскоре его заглушал рев толпы, собравшейся поблизости по поводу какого-нибудь скандала. С утра до позднего вечера я бродил по Риму с Вергилианом или в одиночестве, если мой покровитель был занят своими делами. После нашего скромного города и даже по сравнению с Антиохией все казалось мне здесь грандиозным. Я поднимался на Капитолий, смотрел, как пылает неугасимый огонь в круглом храме Весты, гулял в прекрасных садах, полных редких статуй, а в термах Антонина или под портиком Европы встречал тысячи праздных мужчин и благоухающих духами женщин. С утра до вечера там слышался беспрестанный шорох сандалий. Несмотря на свои болезни, вскоре нас посетил Скрибоний, видимо не без смущения вступивший в огромный дом сенатора, построенный из розового кирпича, с мраморными украшениями. Покои в сенаторском жилище были обширны и покрыты живописью. По большей части то были не особенно хорошо исполненные сцены из "Илиады". Я уже не раз рассматривал все это. Ахилл оплакивал смерть Патрокла с поднятыми к небесам очами, хотя лицо его не выражало при этом никакой печали. Гектор прощался с Андромахой, держа в руках огромный шлем с прорезями для глаз. А далее тянулись гирлянды неправдоподобных роз, летали крылатые гении, плясали девы в легких розовых и голубых одеждах, слишком красиво обрисовывающих ноги. Опираясь на посох, на них смотрел молодой пастух, а у его ног белели две овечки, симметрично повернув головы в разные стороны... Вергилиан встретил друга наверху каменной лестницы и широко раскрыл объятия, приглашая его подняться. Я видел, как Скрибоний проскользнул мимо Теофраста, наглыми глазами смотревшего на старенькую тунику поэта. Помещение, где обитал Вергилиан днем, походило на таблинум. Повсюду - на полках, полузакрытых синей завесой, на широком мраморном столе, на особых подставках из черного дерева - лежали свитки. В нише находилось мягкое волосяное ложе, тоже обитое синей материей. Здесь поэт работал и принимал друзей. Когда Скрибоний опустился в тяжелое кресло с перламутровой инкрустацией, рабы принесли, под наблюдением Теофраста, запечатанную амфору с вином и серебряные чаши. Одна из них предназначалась для меня. Мне неоднократно доказывали, что небольшое количество вина, разбавленного горячей водой, полезно для здоровья. Рабы ушли и снова вернулись с яствами. На столе оказались колбасы, пшеничные хлебцы в плетеной корзине, козий сыр на деревянном блюде, а на серебряном - жареное мясо; кроме того, нам подали блюдо смокв и три миски с похлебкой, сваренной из куриных потрохов с ароматическими травами. Перешептываясь между собой о чем-то, служители установили все это на столе. Затем Теофраст откупорил амфору и с презрением наполнил чашу гостя благоухающим вином. Соединение красного виноградного сока с серебряным сосудом полно благородной и древней красоты, и вино вдруг приобретает от позолоченной чаши янтарный оттенок. Скрибоний с видимым удовольствием отпил глоток. - Отличное вино. Такое веселит человеческое сердце. Вергилиан разбавил мою и свою чаши горячей водой из серебряного сосуда. - Но особенных причин для радости как будто бы нет, - рассмеялся он. - Не понимаю тебя, - обернулся к нему Скрибоний. - Разве ты не слышал о том, что происходит на Дунае? - Что там стряслось? - Будто бы варвары вновь угрожают римским пределам. - Ах, они угрожают римским пределам с тех пор, как я существую на свете, и даже значительно раньше! Вергилиан движением руки отослал прислуживающего раба, стремглав бросившегося к выходу. - Неужели тебя не беспокоит, Скрибоний, что Риму будет нанесен новый ущерб? - Если пострадают виноградники, то я возражаю. - Ты вечно шутишь. А я иногда спрашиваю себя: что будет с нами, если варвары победят Рим? - Хотел бы я посмотреть на эту любопытную картину. - Но ведь тогда все погибнет от огня и меча! Академии, храмы, библиотеки, даже твои стихи. - Пусть погибают, все равно мне от них мало пользы. - А Рим? - О Риме нам трудно с тобой говорить. - Почему? - удивился Вергилиан. - Потому, что мы с тобой кровно заинтересованы в его существовании. Уверяю тебя! Ты помогаешь дядюшке торговать кожами и надеешься получить от него наследство, а я жду случая разбогатеть, если мои стихи понравятся какой-нибудь старой вдове. Поэтому мы всегда будем утверждать, что наш порядок жизни самый справедливый, а варвары - злодеи. - Но ты замечаешь все-таки, что в воздухе чувствуется какая-то тревога? Как бы первые порывы ветра? Предчувствие бури? Римский корабль содрогается... - Поэтичное сравнение республики с кораблем несколько устарело. От подобных метафор наши стихи утеряли свежесть. Я считаю, что нет причин волноваться и все идет своим чередом. Дерево растет, жадно пьет соки из земли, приносит плод и увядает. Так и республика. О чем же нам беспокоиться? Вергилиан неожиданно спросил: - Что, по-твоему, побуждает варваров стремиться в римские провинции? - Я беседовал однажды в субуррской таверне с человеком, который неоднократно имел случай бывать за Карпатами и спускался по реке Вистуле далеко на север, до самого моря, где на песчаных побережьях находят янтарь. Он выполнял торговые поручения патрона, какого-то торговца кожами в Карнунте... Имя торговца не Грациан Виктор? - Может быть, и Грациан Виктор или что-то в этом роде. Путешественник рассказывал мне, что далеко за Карпатами передвигаются многочисленные племена, теснят соседей в поисках пастбищ и удобной для хлебопашества земли. Эти люди считают, что римская пшеница лучше северного ячменя. Или бывает так, что где-то саранча пожирает посевы, песок пустынь заносит луга - и вот целые толпы варваров двигаются на нас, побуждаемые голодом. Ведь у них множество детей, а дети требуют пищи. Мой собеседник жил среди варваров и наблюдал их нравы, видел много любопытного. Удивительнее всего, что они собирают зерно в общественную житницу и все у них общее. Вергилиан спросил: - Твой путешественник не утверждал, что и жены у варваров общие? - Нет, он, наоборот, рассказывал, что там никто не прикасается к чужой жене. Вергилиан рассмеялся. - Чему ты смеешься? - Как тебе известно, у нас прикасаются главным образом к чужим. Скрибоний с удовольствием ел мясо, яйца и пироги, а Вергилиан только пил вино. Он спросил опять, глядя на друга встревоженными глазами: - Значит, настанет время и мы покинем мировую сцену, где с таким искусством разыгрывали в продолжение тысячи лет замечательную трагедию? Скрибоний перестал обсасывать жир на пальцах. - Позволь спросить, Вергилиан: какую трагедию? - В которой происходит борьба двух начал. Организующего разума и варварского хаоса. - Вергилиан, ты рассмешил меня до слез! Во-первых, в Риме вообще уже не знают, что такое трагедия, а комедианты изощряют свое искусство в неприличных пантомимах. Для этого требуется не талант, а лишь красивые ноги. Эсхила ставят теперь только у парфян или где-нибудь в полуварварской Ольвии. Скрибоний повернулся ко мне и спросил: - В твоих прославленных Томах играют трагедии Эсхила? Мне пришлось ответить отрицательно, и я даже покраснел, точно нес ответственность за упадок театра в нашем городе. - Видишь, и там не играют... О чем я говорил? Да... Во-вторых, мой друг, то, что ты называешь организующим разумом, уже не имеет никакой другой цели, кроме сохранения существующего порядка. Но разве можно остановить неизбежное? А хаос, который так презирают эллины, может быть, таит в себе какие-нибудь новые семена. - Но что будет, когда рухнет Рим? Скрибоний брезгливо пожевал губами. - Вероятно, ничего особенного не произойдет. Низринутся с грохотом некоторые здания, будут разрушены храмы? Ну что ж! Придут новые боги. Люди будут носить варварские одежды и, возможно, точно так же рассуждать о гибели духовных ценностей. Ты ведь сам рассказывал, что в Карнунте некоторые римляне уже надели кожаные штаны. - Квинтилиан учил, как надо носить тогу, но ни слова не написал о штанах. Согласитесь, что без таких людей, как он, в мире победит дурной вкус. - Не беспокойся об этом. Варвары довольно быстро переймут не только наши пороки, но и риторику. - Завидую твоему спокойствию, Скрибоний. - А что же мне остается делать, мой друг? Самое страшное уже случилось. Теперь люди обращаются за разрешением своих сомнений не к философам, а к проходимцам. Проще верить во что-нибудь, чем читать Лукреция. Хотя бы в воскресение мертвых. Как верят в это рабы твоего дядюшки, что трудятся на его землях. Это даже хорошо для него. - Почему? - Потому, что таким образом у них будет меньше желания стремиться к переменам в сей временной жизни. А это, как ты понимаешь, вполне в интересах сенатора и ему подобных. И потом, будем говорить откровенно, - мы с тобой не городские префекты. Согласись, что новый бог, обращающийся к обремененным, ближе рабам, чем раскрашенный Юпитер с его любовными историями. Видишь, это уже шаг к иной жизни. - У христиан не только рабы, но и риторы. - Им нужна поддержка образованных людей, чтобы состязаться с философами. Но они рассчитывают на миллионы бедняков и недовольных, вот в чем тайна их успеха. Вергилиан сжимал пальцами ножку пустой чаши и некоторое время играл ею. Я знал, что он восхищался острым умом друга, перед проницательным взором которого, казалось, не существовало никаких преград. Предрассудки не стесняли разум Скрибония, и он мог спокойно взирать на течение событий и на перемены в мире. Это были даже не годы, не жизненный опыт, а особый дар мышления. Такие люди появляются, когда просвещение достигнет своего апогея и начинает уже клониться к упадку. - Что же будет с нами? - вздохнул Вергилиан. - Пока еще мы держим рабов в повиновении. Но только страхом. Лишь слепые не видят этого. - Однако Сенека учил нас, что они - братья нам. Скрибоний даже покрутил головой. - Братья? У твоего Сенеки была чувствительная душа, и подобными словами о рабах он только успокаивал самого себя. Едва ли он заглядывал в эргастулы [тюрьма для рабов в римских поместьях]. Но разве этот философ, который так пекся о спасении души, забывал о земных благах? Всем известно, что он оставил после смерти триста миллионов сестерциев, а в Британии его ростовщические проценты едва не были однажды причиной восстания. - Это я знаю. - А если знаешь, тем лучше для тебя. Я с жадностью слушал Скрибония. 5 За время двухлетнего отсутствия Вергилиана в Риме благополучно закончили возведение так называемых антониновских терм, и поэт захотел показать мне это знаменитое здание, считавшееся чудом строительного искусства. Мой друг хорошо знал куратора бань Квинта Нестора, и однажды мы отправились в этому любезному римлянину, с удовольствием оказывавшему, по словам Вергилиана, мелкие услуги людям, особенно если они обладали некоторым влиянием. Квинт Нестор даже согласился сопровождать нас во время осмотра замечательного заведения. Мы спустились в каменное подземелье, где были устроены печи. По указанию Нестора истопники открыли длинными железными крючьями раскаленные бронзовые дверцы гигантской топки. Из ее огненного чрева, как из кратера Этны, пахнуло нестерпимым зноем. Жар как бы сжигал воздух, и под низкими закопченными сводами нечем было дышать. Непереносимо для глаз пламенели уголья. Но рабы, отворачивая от огня перекошенные лица, стали вновь бросать в печь политые горным маслом куски дерева. Из топки летели мириады искр, пока опять с грохотом не захлопнулись дверцы. Тогда в каменном аду с новым бешенством заревело пламя. Истопники невольно прикрывали руками воспаленные глаза и не могли отдышаться. Кашляя от дыма, наполнившего помещение, они один за другим подходили к неказистому сосуду, стоявшему в углу, и с жадностью пили воду, подкисленную уксусом. Это была так называемая поска - питье рабов. В соседнем помещении в огромных кипятильниках клокотала вода. Порой из предохранительных отверстий вырывались струи раскаленного пара, и тогда все заволакивалось белым туманом. Квинт Нестор считал себя слишком важным человеком, чтобы спускаться в топку, но дядя Вергилиана был видным сенатором, а куратор никогда не пренебрегал полезными связями. Всем известно, что место куратора хоть и беспокойное, но доходное, и надлежало держаться за него зубами. Только проценты, взимаемые с поставщиков горючих материалов и благовонных масел для натирания, составляли тридцать тысяч сестерциев в год, не считая прочих доходов. Нестор не упускал никакого случая извлечь выгоду для себя и вечно шептался с какими-то подозрительными людьми, что-то устраивал, что-то подсчитывал, записывая имена и цифры на навощенных табличках. Хотя по своей дородности он страдал одышкой, но мужественно спускался и поднимался по каменным лестницам и объяснял любопытным посетителям устройство только что законченных бань. Мимо нас по лабиринтам темных подземных проходов двигались повозки с амфорами, полными смолы. Кое-где тускло поблескивали в водяных парах светильники. Вдоль стен скользили, как тени, полуголые люди. - По этим свинцовым трубам подается горячая вода, а по глиняным поднимается теплый воздух. Куратор очень гордился механикой водоснабжения. Я видел, как рабы вручную вертели гигантское скрипучее колесо подъемной машины. В мути пара мерно разгибались и сгибались худые обнаженные спины. На них был виден каждый позвонок. Надсмотрщик, огромный одноглазый человек, прозванный Циклопом, играл в укромном уголке с приятелем в кости, но и одним глазом неустанно наблюдал за рабами. Горе было тому, кто хоть на мгновение оставлял свою работу. Заметив неожиданное появление куратора, надсмотрщик вскочил и стал проявлять удвоенное рвение. Было слышно, как бич со свистом разрезал воздух, и кто-то ужасно вскрикнул во мраке. Диким голосом Циклоп Призывал богов в свидетели, что вертевшие колесо - ленивцы и что никто из них не получит сегодня рыбной похлебки. Рабы были прикованы к деревянным балкам железными цепями и не могли ни бежать отсюда, ни оказать сопротивление. Наверху над Римом, сияло солнце, смеялись женщины и шумели фонтаны, на холмах Кампании росли классические лозы, везде была жизнь. На морях покачивались корабли. В Египте колосилась тучная пшеница. Некий двенадцатилетний отрок по имени Плотин бродил по улицам родного Ликополя, и детские руки сжимали школьный список Гомера. В Александрии Аммоний Саккас говорил под сенью лавров о душе. В Афинах с великим прилежанием переписывались книги Эвклида, Маммея беседовала с Филостратом, а пламенный Тертулиан громил эллинов, не желавших поднять глаз от языческих книг к небесному Иерусалиму, и уже друзья Минуция Феликса собирались на прогулку вдоль остийского берега. А эти одичавшие люди, озлобленные от побоев и непосильной работы, вертели скрипучее колесо подъемной машины, и у них не было надежды еще раз увидеть солнечный свет. Надсмотрщики же уворовывали у них и без того скудную пищу. Мы снова услышали подобострастный вопрос: - Не привелось ли тебе лицезреть августа на Востоке? Вергилиан, оторванный от своих мыслей, вздрогнул. - Что ты сказал? Августа? Видел. В Александрии... - Во время этого несчастного возмущения? Какие труды предпринимает благочестивый император ради благополучия людей? Я вспомнил о сценах на Канопской улице. Снова послышалась ругань надсмотрщика, и в ответ раздались чьи-то жалкие оправдания. А наверху под сенью прохладных портиков, бродили зеваки, бездельники и прихлебатели в домах богачей. Всюду для их удовольствия обильно лилась вода. Она заливала Рим каскадами нимфеев, била струями фонтанов, изливалась в водоемы, шумела, булькала, рассыпалась в воздухе радужной пылью и наполняла свежестью знаменитые римские сады. Обилие влаги казалось римлянам таким же естественным, как окружающий их воздух, и надо отдать справедливость неутомимым строителям бань, начиная от Агриппы и кончая Антонином Каракаллой, что благодаря им всякий житель Рима