ают, что Киев защищают казаки Петра Сагайдака. Осмелятся ли неверные сразиться с такой силой? Мухамед со своим братцем Шагинем четыре года отсидел в тюрьме за участие в бунте, теперь выслуживается, опытный людолов... А дороги пан Семен, наверное, лучше меня знает. Армяне советуют обойти стороной Бар и Хмельник. А им все известно... Мелашка и Мартынко слезли с мажары, чтобы размять ноги. Когда Мартынко увидел, что Богдан направился от караван-баши к обозу Сомко, он так и рванулся к нему навстречу. Детская привязанность его к Богдану превращалась в искреннюю юношескую дружбу. Нежно, по-матерински любила Мелашка обоих ребят. Мартынко был родной, его любила, будто воскресшего из мертвых после известного их похода к Болотникову вместе с кобзарем. А Богдана поручила ей воспитывать добрейшая из матерей!.. Богдан стремился к справедливой жизни, которую так хотелось увидеть и этой женщине. Мелашка сердцем чувствовала в молодом "Хмеле" дух Наливайко, забывая о том, что сама же и прививала его юноше, как умела, более шести лет присматривая за ним, как за своим собственным ребенком. Обоз переяславских и киевских купцов двинулся от Замка по высокому мосту через ущелье, затем выехал на взгорье и свернул влево, углубляясь в чащу безграничного леса. Подолье! Сомко ехал на передней мажаре, при случае расспрашивая у встречных людей о дороге на Бар, на Умань, скрывая, что собирается ехать в Белую Церковь. Пожилые люди долго провожали глазами обоз купцов, удивляясь, почему пробирались они с товарами по таким глухим дорогам. Теплые, порой даже душные дни сменялись холодными ночами. Сомко часто разбивал лагерь днем на зеленом лугу, в безопасном месте, где лошади и волы могли свободно попастись, а люди поесть. Но зато к вечеру они выезжали на большак и почти всю короткую майскую ночь двигались на северо-восток, к Днепру. Обильно смазывали березовым дегтем колеса мажар, чтобы они не скрипели. Разговаривали шепотом, а скотину подгоняли, даже не взмахивая кнутом. Купцы заботились о том, чтобы их не услышали, и сами чутко прислушивались к тому, что творится в притихшей ночной степи. Чем дальше они удалялись от Каменца, тем настойчивее распространялись слухи о продвижении татарских и турецких орд в глубь Украины. На четвертый день путешествия встретили спасавшихся от татарского набега. Люди со своими убогими пожитками за плечами, на возку или в сумках на оседланных конях бежали в чащу леса, в топкие болота, куда не осмелятся ступить басурмане. Искренне и горячо они убеждали: - Куда вас несет нечистая сила, прости господи! Неверные тысячами снуют по дорогам, словно злой рок свалились они на наши головы. Переждали бы где-нибудь в глубине леса... А другие добавляли: - Сам пан Сагайдачный не в силах преградить путь неверным. Под Белой Церковью разгромил войска их Мухамеда Гирея, тысячи невольников отбил у них. Теперь они настолько озверели, что все Подолье заполнили, точно саранча, прости господи... Где-то будто бы Васильке Босый с могилевцами промышляет, гоняясь за татарскими отрядами по тракту Могилев - Паволочь. Да разве вырвутся хитрющие крымчаки на тракт? Этот Мухамед - змея подколодная, прости господи... Сомко был не такой человек, чтобы прийти в замешательство от вестей, нагоняющих страх. Он не повернул обоз обратно на запад - разве убежишь от конников? Челядинцам роздал оружие: кому саблю, кому копье на деревянном древке. На весь обоз было два немецких ружья, приобретенных во Львове; одно Сомко взял себе, а второе отдал сыну, самому искусному стрелку, ехавшему на мажаре, замыкавшей обоз. Он решил в случае нападения поставить все мажары в круг и отбиваться от врага. Единственной женщине в обозе, Мелашке, велел позаботиться о слепом Богуне. Богдан и Мартынко не имели никаких поручений. И впрямь, что можно было поручать бурсаку, пусть уже и с черным пушком на губе? Ведь он человек не военный, с оружием обращаться не умеет. А Мартынко - тот и вовсе мальчишка. - Хлопцам лучше всего спрятаться где-нибудь и не попадаться на глаза басурманам, - посоветовал кто-то из путников. Стало уже светать, когда слева зачернел густой лес. Сомко свернул туда и по удобной прогалине стал углубляться в чащу. Подъехали к реке и направились вдоль берега, выбирая удобную полянку для привала. Уже в лесу начало светать, когда они разбили свой лагерь. Распрягли лошадей и волов, поставили в круг мажары, приготовились варить уху из сухой рыбы. Богдан и Мартынко, не спросив разрешения старших, отошли от обоза и углубились в чащу леса. Молодого, еще не испытавшего горя Богдана все радовало и возбуждало, его совсем не беспокоила тревожная, опасная поездка. Бывалый купец Семен Сомко порадовал вестью о том, что они подъезжают к могилевскому тракту, - ну и хорошо. Ведь на этом тракте отряды пана Босого зорко следят за передвижением басурман. Богдан беззаботно цеплялся за гибкие деревца, шаловливо раскачивая их. Изредка они с Мартынком перебрасывались словами. Каждый раз Мартынко предупреждал его, чтобы он не говорил громко, но и сам смеялся над своей осторожностью, поддерживаемый бесстрашным Богданом. Они поднялись на высокий лесной курган. Но и с него были видны только густые кроны деревьев. Правда, отсюда было ближе к солнцу, вдруг выглянувшему из-за вершин дубов и сосен и позолотившему их. Над лесом стлалась туманная дымка. - Чудесно! - произнес мечтательно Богдан. - Мартынко, тебе известно, что не солнце вращается вокруг земли, а... И тут же они резко обернулись. В лесу, с той стороны, где проходила дорога, по которой совсем недавно проехал обоз Семена Сомко, под копытами вооруженных всадников зашелестели прошлогодние листья, затрещали ветки, и вдруг послышалась турецкая речь. К несчастью, турки заметили ребят, стоявших на кургане и освещенных лучами солнца, и бросились к ним. - Мартынко, беги скорей, предупреди наших!.. - крикнул Богдан, столкнув мальчика с кургана. Как поступить самому - еще не знал. Ясно было одно: должен отвлечь неверных, дав возможность Мартынку добежать до обоза и предупредить Сомко. И тут же молниеносно промелькнула мысль о слепом Богуне и Мелашке, ухаживавшей за ним. Всадники галопом мчались к кургану. Кони тяжело сопели, взбираясь по крутому подъему, обходя деревья. А Богдан стоял, словно околдованный, глядя на приближавшихся турок. Минуты ожидания казались вечностью, на устах еще звучали имена, о которых хотел рассказать Мартынку: Птоломей, Коперник... И вдруг бросился бежать прочь, в колючие заросли терновника и орешника. Не добежав до подножия кургана, он ловко стал взбираться по стволу ветвистой сосны. Турки свирепо кричали. Богдан отчетливо слышал отдельные бранные слова. Чем выше он взбирался, тем гуще были ветви, и ему легче было подниматься, цепляясь за них. Взглянув туда, где он впервые заметил врага, увидел, как один из всадников поскакал с кургана вниз, объезжая кусты терна и ореха, за ним последовали и другие, опережая друг друга. Турки были уверены, что паренек побежит от кургана к реке. До их ушей донесся шум боя. Всадники осадили коней и повернули в сторону завязавшейся около обоза сечи. У них уже не было времени гнаться за парнем, убежавшим с кургана. Там, в долине, в камышах, росших на берегу реки, они надеялись захватить богатый ясырь. Гул схватки прорезал выстрел из ружья, следом за ним второй. Смертельный крик сраженного, топот коней и снова беспорядочная свалка, крики, звон сабель. Богдан весь дрожал, Прижимаясь к колючим ветвям сосны. Но юношеская любознательность была сильнее страха. Он пробовал развести ветви и посмотреть туда, где люди боролись за свою жизнь. Наверное, будут убитые с обеих сторон. Врагов было в два раза больше, к тому же они нападали, а это тоже увеличивало их силы, как мудро говорил Александр Македонский... Но что будет делать слепой, спасет ли его тетя Мелашка, озабоченная судьбой ребят?.. Успел ли добежать туда Мартынко?.. После третьего, в этот раз одиночного, выстрела бой стал утихать. Теперь доносились победные возгласы турок, захватывавших добычу. Вопли, призывы о помощи, стоны. И весь этот шум, словно мечом, прорезал душераздирающий женский крик. - Мелашка!.. Тетя Мелашка в опасности... Нашу матушку бесчестят неверные... - вырвалось, словно стон, из груди Богдана. Не теряя времени, юноша оставил спасительные ветки и быстро спустился на землю. Он пробирался сквозь колючий кустарник, не обращая внимания на царапины, думая только об одном: "Нашу матушку бесчестят басурмане!.." Несколько оседланных коней без всадников, запутавшись в поводьях, поворачивали назад по собственному следу. Между деревьями, прямо на Богдана, скакал рыжий конь, неся в своем седле смертельно раненного турка. От резкого поворота коня, обходившего большой старый дуб, всадник потерял равновесие. С разгона он ударился грудью о ствол, болезненно крякнул, выплевывая сгусток крови, и упал на землю. Нога его еще держалась в стремени, одна рука держала окровавленную саблю, а вторая запуталась в длинных свисавших поводьях. Конь встал на дыбы и попятился назад, таща за собой безжизненное тело турка. Потом остановился, тяжело дыша, как человек. Богдану казалось, что животное, глядя на него своими умными глазами, умоляло освободить от умирающего и взять его в свои крепкие, твердые руки. Богдан, словно одержимый, подскочил к турку, нагнулся над ним, схватился за рукоятку его сабли. - Гит вердан! Кюпак огли... Гит, гяур!.. [Прочь поди! Щенок неверный!.. (турецк.)] - закричал раненый враг. Метким выстрелом он был ранен в голову, с виска стекала густая кровь. Рука с саблей беспомощно тащилась по земле, ноги судорожно корчились, у поверженного уже не было сил вытащить их из куста ежевики. - Юзинь гяур, дюзак юлсин сана!.. [Сам ты неверный, иди в пекло!.. (турецк.)] - невольно по-турецки выругался сквозь зубы и Богдан. Быстро наступил ногой на правую руку врага, державшую саблю. - Отдай, нечисть паршивая! - свирепо закричал юноша. Вырвал саблю, не раздумывая замахнулся ею и в то же мгновение понял, что это лишнее... - Вот тебе и ясырь, мерзавец, - словно оправдывался перед мертвым Богдан, взбираясь на его рыжего коня. И какой бы горькой ни была эта минута, оказавшись в седле, на резвом турецком коне, юноша прежде всего с детской радостью вспомнил о своих поездках в окрестностях Чигирина. Так и хотелось поскакать между деревьев, крикнув Мартынку: "Агов, догоняй!.." Однако Мартынко, Мелашка, кобзарь, Сомко... Сидя на коне, он видел, как вдали, отдаленные от него несколькими рядами деревьев, суетились захватчики, грабившие купеческое добро. Нескольких мужчин, привязанных друг к другу на аркане, всадники выводили из лесу прямо на дорогу. Другие грабители привязывали к седлам товары, имущество... Богдан стоял, натягивая правой рукой поводья, левой сжимая опущенную саблю. Он задумался, настойчиво ища ответа, как ему лучше всего поступить в такой сложной обстановке. Впервые в жизни он не бросился вперед сломя голову, поддавшись настроению. Нет, он должен действовать сейчас рассудительно, наверняка. 6 Это событие произошло неподалеку от тракта, который пересекал известный Черный шлях, шедший из Могилев-Подольска на Паволочь, на Белую Церковь. Отряд турецкой гвардии, во главе со своим энергичным беем, отбившись от распыленных, разгромленных под Белой Церковью крымских орд, прорываясь к Днестру, намеревался укрыться на молдавской земле. Турки благополучно обошли Паволочь, Бар, оторвавшись от преследовавших их казаков, добрались в Приднестровье и здесь успокоились. По многолетнему опыту, после ряда нападений на этот богатый край, где можно было добыть ясырь, так высоко ценившийся на рынках Кафы и Стамбула, они знали, что и здесь за ними охотятся казаки, что нельзя им, беглецам, появляться на большаке. Однако они решили захватить хоть какую-нибудь добычу. Заметив свежие следы возов, они на какое-то время забыли об опасности и без колебаний ринулись в густой лес. Жадность затуманила разум хищников. Туркам нужно было торопиться. От казаков им не было пощады - в этом казаки не уступали своим врагам, уничтожая их до последнего. И захватчики беспокоились не напрасно. В этот же день по тракту двигался хорошо вооруженный отряд казаков из Могилева, предполагавших соединиться с отрядом Василия Босого. Однако к ним дошли слухи о том, что здесь поблизости рыщут небольшие группы головорезов. Казаки, выставив дозоры вдоль небольших дорог, отходивших от тракта, и выследив таким образом, куда направились турки, бросились за ними в погоню. Богдан не видел, кого из их людей турки взяли в неволю. Живых, наверное, пленили всех, а о том, что взяли Мелашку, можно было судить по отчаянному ее крику. Безоружных и женщин турки забирают в неволю, но не убивают. Подумав об этом, Богдан стал спускаться к реке, чтобы окольным путем, незаметно пробраться к месту вооруженной схватки, узнать, что произошло: кто остался жив, а кто лежит мертв. Затем вдруг у него мелькнула мысль - раненые! Ясно, что остались беспомощные раненые... Стреноженный конь Семена Сомко испуганно бился в камыше на берегу реки. Богдан остановился, прислушиваясь. Доносился лишь отдаленный шум и редкие возгласы, стоны пленных. Турки торопливо удалялись, подгоняя свой ясырь. Богдан подъехал к разгромленному обозу. Вокруг валялись опрокинутые мажары, разбросанные пожитки. Даже котлы на треногах были перевернуты, дымился залитый ухой костер. Семен Сомко... Весь окровавленный, с ружьем в левой руке, висел на оглобле перевернутой мажары. Голова была рассечена, и вместо правой руки болтался пустой рукав сорочки. Возле каждой перевернутой мажары лежало по мертвому турку. У одного из них в животе торчало копье, насквозь пронзившее его; враг еще успел, очевидно спасаясь, схватиться рукой за древко, да так и валялся с ним, скорчившись. Между возами, уткнувшись лицом в землю, лежал еще один слуга Сомко с разрубленной головой. И все. Ни одного живого свидетеля. Богдан не обнаружил среди убитых ни кобзаря, ни Мартынка с Мелашкой, - это было страшнее смерти. Он попытался представить себе Богуна, прикованного цепями к веслам на турецкой галере. Хотя он и слепой, но сильный и гребцом может быть. Своими незрячими глазами он смотрит в безграничное небо. И только слезы, наверное, поведают палачам да соседям, как страдает этот человек, уже познавший радость свободы. А Мартынко, Мелашка... - Матушка ты моя, золотая!.. - закричал Богдан сквозь слезы, сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, как ребенок. Вдруг он заметил возле мертвого турка длинную, не турецкого образца саблю. Как искусный фехтовальщик, молниеносно оценил ее преимущества перед своей карабелей [род сабли]. Осторожно соскочил с коня, взял длинный европейский палаш, даже взмахнул им, примеряясь. И в тот же миг вскочил в седло, ударил клинком плашмя резвого коня и стрелой полетел догонять захватчиков. Приученный к быстрой езде, конь с места понесся вскачь; вытянув вперед освобожденную от поводьев голову, он словно нырял между деревьями. У Богдана была единственная цель - догнать! - Матушка моя!.. - шептали его губы. Выскочив на дорогу и оказавшись между двумя полосами леса, казалось слившимися вдали в один массив, Богдан посмотрел вокруг. Турки тотчас заметили всадника, сидевшего на рыжем коне их синопского богатыря, убитого из ружья во время стычки с обозом. Навстречу Богдану ринулись Ахмет-бей с двумя всадниками, за которыми понеслись еще несколько человек, свободных от ясыря и добычи. С дикими возгласами "Алла!" они мчались навстречу растерявшемуся в первое мгновение юноше, судорожно сжимавшему длинную саблю. Но тут же Богдана осенила мысль: на тракт!.. Скакать на тракт, искать помощи и... увлечь за собой захватчиков вместе с ясырем, задержать их! Ведь они торопятся оттого, что их преследуют казаки!.. Богдан повернул коня в противоположную сторону, на дорогу, выходящую на большой Могилевский тракт. Из разговора Сомко с Богуном, перед этим роковым привалом, он знал об этом обычно оживленном пути. Турецкому коню не раз приходилось и догонять противника, и убегать от него. Он как ветер понесся туда, куда направляли его поводья в руках умелого всадника. До тракта, как говорил Семен, было самое большее три мили. Догнать Богдана на таком коне могли только самые ловкие наездники. Конь поднимался на взгорье. Богдан совсем отпустил поводья. Благодарное животное еще больше вытянуло вперед голову, ускорило бег. Недалеко уже и до конца подъема, скоро начнется спуск. Богдан сможет придержать коня, дать ему отдохнуть после бешеной скачки, покуда преследователи взберутся на вершину холма. Оглянулся. На холм выскочил только один, отлично одетый турок. Увидев Богдана, еще быстрее погнал коня, угрожающе размахивая саблей. Юноша даже заметил, как заискрились лучи солнца на поднятом вверх стальном клинке. Он натянул поводья, соскочил наземь. Когда турок, собиравшийся было с ходу схватить юношу в черном бурсацком кунтуше, резко приостановил своего разгоряченного буланого жеребца, тот несколько раз подряд упал на передние ноги. Турок теперь уже не думал о ясыре, даже о сабле. Он вцепился руками в гриву коня, чтобы самому не перелететь через его голову и не распластаться на земле. Богдана подстерегала опасность. На холм уже выскочили остальные турецкие всадники. Правда, теперь они уже не торопились. К Богдану доносились подбадривающие возгласы турок: - Салдир, Ахмет-бей, са-ал!.. [Руби, Ахмет-бей, руби! (турецк.)] Рассвирепевший турок наконец соскочил с буланого, отпустил из рук поводья и бросился к Богдану, как зверь, с налитыми кровью глазами, с пеной на губах, окаймленных тонкими длинными усами. Он сыпал проклятья шайтану и совсем не ожидал, что юноша осмелится защищаться, видя такое неравенство сил. Моложавый, закаленный в боях Ахмет-бей шел на противника, ослепленный уверенностью в своем превосходстве. Богдан, как на ковре в фехтовальном зале, стал в стойку, заслонив себя сзади конем. Своей длинной саблей он отразил два сильных удара турка и тут же молниеносным взмахом выбил из его рук оружие. То ли по инерции, то ли со злости, словно обезумев, разъяренный турок бросился на юношу с голыми руками. В тот же миг Богдан стремительным ударом сабли пронзил ему горло и, как сверлом, разворотил его... Но, уже отскочив от сраженного противника, Богдан почувствовал, как молниеносно кто-то прижал к голове его приподнятую руку с саблей. Аркан дернулся с такой силой, что Богдан упал, точно сбитый с коня. Саблю он выпустил из руки, - его потащили на аркане, от ударов о землю все его тело пронизывала страшная боль, и он, теряя сознание, крикнул: "Матушка!.." Юноша и не видел, как со стороны Могилевского тракта мчались к месту баталии вооруженные всадники. Не заметили их и турки. Неожиданная смерть прославленного богатыря потрясла их. Они окружили место поединка, спешились, пытаясь спасти правоверного героя. Подняли его, поставили на ноги, поворачивая ему голову в сторону ветра, всячески стараясь оживить его. И вдруг на них налетели казаки. - Руби нехристей, Максим, этого сам догоню!.. - услыхали турки возгласы и топот копыт. Они оставили мертвого Ахмет-бея и бросились спасаться. - Рубаю, Силантий, гони! - откликнулся сильный голос казака, и тут же послышался свист занесенной им сабли. Захватчикам теперь не было пощады. Они даже сабель но успели выхватить из ножен. В мгновение ока шестеро турок упали, зарубленные казаками, пронесшимися дальше, как ветер. Они мчались за своим молодым атаманом Силантием Дроздом, который, наклонившись в седле, взмахнул саблей и перерубил волосяной аркан, сжимавший плечи Богдана. 7 Возле мажары, под ветвистой елью, неподвижно лежал молодой Хмельницкий. Однако когда его окатили холодной водой, он пришел в сознание. Голова, гудела, как пустая бочка, тело ныло от тупой, давящей боли. Спустя некоторое время он раскрыл глаза. Сквозь ветви ели увидел совсем незнакомое, улыбающееся, но суровое лицо с крупным носом с горбинкой и густыми черными усами. Он ужаснулся, решив, что это турок доглядывает на него. - Ким вар сен?.. Нере... еде вар булунбиз? [Кто ты?.. Где мы?.. (турецк.)] - сбиваясь, спросил Богдан по-турецки. Чернявый суровый парень захохотал, но глаза его были по-прежнему суровы. - Живой, пани Мелашка! Наш бурсак по-турецки заговорил. Что, брат, голомозые и родной язык выдавили из тебя арканом?.. Ну, а ты молодец, козаче! Такого турка уложил, да еще и весь отряд помог нам уничтожить... Молодец, храбрый он, пани Мелашка! Богдан от нового приступа боли закрыл глаза. Это, наверное, страшный бред. Его душили слезы. И, не в силах сдерживать себя, он зарыдал, как дитя. - Богдась, дитятко мое!.. - услыхал он ласковый, такой родной голос Мелашки. - Тебе больно? Вот я... мы... - Нет, да нет же... не больно, тетя Мелашка!.. Кто этот суровый рыцарь, назвавший меня братом? И снова человек с турецким лицом показался из-за еловых ветвей, с той же приветливой улыбкой на устах и суровым взглядом из-под широких кустистых бровей. - Максим я. Максим из Могилева. Перебейносом, собственно Кривоносом, прозывают меня из-за этой посудины. - И он потрогал себя за нос. - С детства был кузнецом, а это... с мельничного колеса прыгал в пруд, да и зацепился... - За мельничное колесо? - преодолевая боль, улыбнулся Богдан. - Ну да... Да ты еще, козаче, полежи. Самое лучшее оружие и твоего турецкого коня мои хлопцы держат для тебя. А пан Горленко сейчас привезет тебе и наш казацкий жупан. Сбросить надо вот эту иезуитскую свитку, - говорил Максим. - Пан Горленко? Так это он из Чигирина приехал за мной? - спросил Богдан, порывисто поднимаясь. Максим поддержал его, помог встать на ноги. Ободранное плечо юноши горело огнем, на нем лежала белая повязка. А все-таки поднялся на ноги! С другой стороны Богдана поддерживал белобрысый с удивительно добрым лицом мужчина. Неужели это воин?.. - А я - Силантий, паря... Аркан твой рубил... - тихо, даже как-то робко произнес русский человек. - Силантий Дрозд? Рязанец "мама Силантий"? - вдруг припомнил Богдан львовские рассказы кобзаря и Мартынка о походе Болотникова. Все громко захохотали. - Да, Богдась, тот самый Силантий! - воскликнул Мартынко откуда-то из-за еловых ветвей. Богдан теперь уже стоял совсем твердо. - Не сердись... Я тоже буду называть тебя, Кривонос, братом, а вас... отцом, Силантий... Такая встреча. - Будем называться братьями, ведь одна мать в беде нас родила... А знаешь, тут и твои крестники уже более двух недель в моем отряде... - Крестники? Кто такие? Ведь я не поп, хотя и одет в эту христовобратскую сутану. И он стал осматриваться вокруг. Увидел мажары, Мелашку, вытиравшую слезы. - Ганджа, пан студент. Иван Ганджа... - Да Юркевич Базилий, проше пана... Оба львовских смертника, по турецкому обычаю приложив руку к груди, поклонились Богдану. Мартынко тоже подошел к нему вплотную. От счастья и боли Богдан закрыл глаза. Кривонос и Силантий осторожно положили его на расстеленную под елью одежду. - Крестники... - сквозь стон произнес Богдан. - Хотел бы я вот так всех людей сделать крестниками, освободив их от ярма неравенства и от кровопролития... ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАУТИНА ДЛЯ МУХ 1 Летний день - как полная чаша тепла. На правом берегу Днестра от июньского солнцепека стали выгорать поля и луга. По прибрежным холмам, покрытым сухой колючей травой, проносились ветры-суховеи, поднимавшие в открытой степи столбы пыли. Лето было в разгаре. На голый холм крутого берега выезжал отряд вооруженных всадников. Пустые колчаны за плечами, силуэты изогнутых луков. Грустные воины на изнуренных конях, словно траурная процессия, медленно двигались за своим вожаком Мухамедом Гиреем. Властный полководец, возглавлявший десять тысяч хорошо вооруженных всадников и в два раза большее пешее войско, с вьючными лошадьми, арбами для перевозки трофеев, известный своей смелостью и отвагой, опытный воин, происходящий из крымского ханского рода, Мухамед Гирей ехал впереди с опущенной на грудь головой, сдвинувшимся набок малахаем, с нагайкой в руке. Наконец он остановился. Своего сивого красавца коня в темных яблоках в последние дни печальных неудач и позора, видимо, хозяин не особенно баловал. Конь стоял, прядая ушами, и кровавая пена стекала с его подвижных губ. Ему словно передавалось невыносимо тяжкое настроение хозяина-всадника. Мухамед Гирей обернулся к Днестру и взглядом затравленного волка посмотрел на противоположный берег, принадлежавший казакам. В Турции этот берег обычно называют польским. Но непокорный военачальник крымского хана, так же как, впрочем, и некоторые турки, считал, что Заднестровье - казацкая сторона. Мухамед Гирей на собственной шкуре убедился в этом, столкнувшись с казаками в нынешнем, таком исключительно неудачном для него походе. Мухамед Гирей, истый мусульманин и убежденный сторонник воинственных традиций Османского государства, рвал и метал от злости: вместо того чтобы задобрить черствую душу султана Ахмета, войти в доверие дивана, он потерпел непоправимое поражение. У пего оставалась единственная надежда - ждать катастрофического упадка могущества Турции, который, несомненно, уже начинался, и добиваться независимости Крыма. Однако крымские татары уже привыкли к опеке над ними могущественной Турции и ее султанов, ставших властелинами всего мусульманского мира от Средней Азии до Египта! И потому Мухамед Гирей не только добивался власти над Крымским ханством, но и стремился закрепить свое положение в Анатолии, стать" полноправным турецким пашой! Так размышлял ошеломленный неудачей строптивый претендент на ханский престол, нетерпеливо ожидая вестей с казацкой стороны. Позор, словно тугой аркан, душил его. Что теперь скажет султан Ахмет, пред "пресветлые очи" которого Мухамед Гирей должен был явиться после завершения этого похода, с тем чтобы снова просить для себя Крымское ханство? Ведь... "пресветлые очи" были против этого рискованного похода, даже и под предводительством такого "искателя приключений", как прощенный бунтарь Мухамед Гирей. Только настойчивость лукавой, влиятельной султанши сломила волю Высокого Порога. А сделав уступку в одном, султан не мог отказать любимой жене и в ее просьбе - отправить в поход также новую гвардию. Здесь имелись в виду несколько целей: и поддержание султанского престижа на Днепре, и боевая закалка гвардейцев, и надежная охрана красавца, наследника крымского хана, которому симпатизировала султанша. И вот теперь на высоком берегу Днестра стоял сивый в яблоках конь, грыз железную уздечку, брызгая окровавленной слюной, а в седле неподвижно, точно тесанный из гранита, сидел Мухамед Гирей, в будущем правая рука султана на утихомиренном Крымском полуострове. Он смотрел на казацкую сторону реки, а представлял себе хмурое лицо недовольного султана с тяжелым бунчуком в руке, разочарованную его неудачей султаншу Мах-Пейкер - "Лицо месяца", злорадство хана Джаны-Бек Гирея. Он даже вздрогнул от таких дум. Ему хотелось пришпорить коня, ринуться в степь и мчаться до самого Аккермана, спрятаться там от людей и забыть обо всем. Забыть султаншу, уверенную в его победе, забыть ее очаровательную улыбку, вселяющую надежду на получение ханства. Он глядел бы не нагляделся на Мах-Пейкер, если бы не другая, еще более очаровательная юная синопская красавица Фатих-хоне, младшая сестра Ахмет-бея. Неужели наследнику гордого, прославленного хана Менгли Гирея так и не придется жениться на мусульманке и он останется без благородного ханского наследника, лишь довольствуясь мимолетным счастьем случайной любви с невольницей молдаванкой?.. В решающий момент боя под Белой Церковью Мухамед Гирей получил от разведки Ахмет-бея сведения о том, что Сагайдачный успел перебросить большие силы запорожцев из-под Канева к Паволочи, с намерением окружить войска Мухамеда Гирея и... взять в плен их вожака, будущего крымского хана. Ахмет-бей через своего гонца передал Мухамеду Гирею, что он со своей гвардией попытается задержать казаков. Но - на каких-нибудь полдня, от силы - на день. Мухамед должен воспользоваться этим... Он и воспользовался. Во время смертельного боя Ахмет-бея с Сагайдачным Мухамед Гирей не стал рисковать своей жизнью и укрылся на противоположном берегу Днестра. Отсюда безопаснее добраться до Аккермана. Но... вот уже несколько дней прошло в тревожном ожидании, а от Ахмет-бея никаких вестей. Пускай молодой хан был и в полной безопасности, но это тревожило его. Каждый день он посылал новых разведчиков на противоположный берег Днестра. "Ахмет-бей, ты моя надежда при султанском дворе!.." Накануне похода на Украину он успел заручиться согласием родителей его сестры, синопской красавицы Фатих-хоне, на брак с ней. День свадьбы должна была назначить сама султанша по возвращении Мухамеда Гирея из счастливого похода на казаков. Поход обещал богатый ясырь, а значит, и подарки для султанши, и, кроме того, должен был закрепить за Крымским ханством владения на нижнем Днепре вплоть до Киева. Это значительно усилило бы Турцию в борьбе с Россией и Польшей. Пусть Ахмет первый вынашивает свои миролюбивые намерения и мечты, зато захватнические планы всех султанов, потомков прославленного завоевателя Баязеда, горячо поддерживает влиятельная султанша - эта восточная звезда! Северное побережье Черного моря перестанет быть границей Турецкого государства, она будет отодвинута до ненавистных Сарыкамыш - Желтых вод, казацкого плацдарма... Мухамед Гирей, привыкший к победам еще в войсках бунтовщика Кара-Язиджи и его брата Дели-Хасана, видел себя верховным визирем турецких войск, одним из верных приближенных султана, занявшим почетное место в диване! И вдруг такое позорное поражение, да еще и от кого? От казаков, которыми пугал его султан, возражая против этого похода!.. Все погибло: завоевания, диван, симпатии султанши, дружба с ее фаворитом, родным братом Фатих-хоне, надежды на женитьбу на богатой синопской красавице... Самоуверенный бунтарь, наследник хана едва спас свою жизнь. У Мухамеда Гирея, благополучно, хотя и не без трудностей, переправившегося через реку Днестр, была последняя надежда на брата Фатих-хоне, боевого командира порученной ему султанской гвардии, героя багдадских сражений с персами, Ахмет-бея. В страшный час разгрома казаками крымских войск, когда речь шла о жизни самого военачальника и о судьбе султанской гвардии, - искал себе оправдание Мухамед Гирей, - не мог же он уговаривать Ахмет-бея, чтобы тот отказался от самопожертвования во имя спасения оставшихся войск. "Судьба султанской гвардии..." - вертелось в голове встревоженного молодого хана. Султанша выдвигает своего фаворита Ахмет-бея, возлагая на него большие надежды в очередной дворцовой интриге. Болезненный султан Ахмет заметно теряет свой авторитет среди воинственных кругов дивана, а старший, любимый его брат по своему уму был неспособен к управлению государством. Молодая жена султана мечтает о султанском престоле для своего юного сына Османа. Мухамед Гирей вспомнил об одном обычном для султанского двора скандале. Красивая невольница албанка, которую из собственного гарема султан подарил молодой жене в день бракосочетания, как-то ухитрилась шепнуть султану, что юный Осман мог родиться и... от месяца. Недаром молодая султанша в первый год своего замужества очень любила по ночам при свете месяца гулять в роскошном саду гарема. Недаром она и прозвище получила "Лицо месяца"... - Но ведь дочери синопского мурзы, утехе ясных очей султана, красавице Мах-Пейкер, наверно, страшно было ночью выходить одной в сад? - не понял султан намеков бывшей своей наложницы, которая тоже родила султану сына, умерщвленного в ту же ночь. - Разумеется, страшно... - вздохнула невольница. - Но я всегда находилась при ней, мой мудрый из мудрейших повелитель. Да и охрана гарема... Ахмет-эфенди-бей тоже из Синопа... На следующий день невольницы албанки не стало при дворе султана. А молодой Ахмет-бей, в это время уже чауш султанши, по-прежнему возглавлял один из отборных отрядов султанской гвардии. Только султан еще больше охладел к своему сыну, юному Осману. Ахмет-бей безусловно мужественный воин. Всего лишь каких-нибудь семь лет тому назад, во время войны с персами, во главе отряда синопских аскеров Ахмет удачно преградил путь коннице шаха Аббаса, пытавшегося захватить Багдад. Только мужество Ахмета спасло тогда султанскую конницу от неминуемой гибели. Раненый Ахмет стал примером для всей турецкой армии, героем войны с шахом Аббасом. Не только султанша, заботившаяся о будущем наследнике султанского трона, по и диван, да и сам султан радовались назначению такого храброго сына Турции на пост начальника нового отряда султанской гвардии. Янычары - старое войско, охранявшее трон, - не раз тревожили Ахмета Первого своими распрями и бунтами, поэтому он, по примеру европейских дворов, создал свою собственную гвардию, чтобы в критическую минуту было на кого опереться султану во время грозных волнений в стране. Но и молодая султанша рассчитывала на поддержку гвардии, подбирая себе фаворитов-командиров. Мухамед Гирей понимал, что такой воин, как Ахмет-бей, не удовлетворится службой в гвардии султана. Он может занять подобающее ему место одного из столпов государства, в управлении которым столь важную роль играет молодая султанша. Но Ахмет-бей до сих пор еще не вернулся после боя в Наволочи... Порой Мухамед Гирей ловил себя на мысли, что было бы неплохо, если бы тот и вовсе не вернулся с поля боя. Ахмет-бей не только живой свидетель его позорного поражения, но и претендент на ханство в Золото ордынском независимом Крыму, о котором так мечтает сам Мухамед Гирей!.. Но, с другой стороны, Мухамед Гирей - пока что только великодушно помилованный султаном бунтовщик, благодаря стараниям Ахмет-бея приближенный к энергичной султанше. Погибнет Ахмет-бей - и перед Мухамедом Гиреем закроются двери Высокого Порога. Султанша, Фатих-хоне, взлелеянное в мечтах ханство, степные просторы, выход к Волге... ой-ой, как далеко ты, золотое счастье Чингисхана!.. Начинало смеркаться. И, хотя еще было душно, Мухамед Гирей почувствовал, как по телу пробежала холодная дрожь. Как-то он проведет эту ночь, в напряженном ожидании бесследно пропавшего Ахмета? Ни один из посланных им разведывательных отрядов не возвратился с казацкой стороны. Неужели все разведчики захвачены казаками или изменили ему? А Селим? Больше всего он надеялся именно на этого отуреченного грека, который долгое время жил в Запорожье, казаковал. Взятый в плен грек, желая избежать тяжестей невольничьей жизни, принял ислам, получил правоверное имя Селим и некоторое время помогал Ахмету охранять сперва гарем, а затем - старинную Черную башню. Несколько лет закалял свой характер, сторожа приговоренных к казни. Слыхал он здесь, в башне, передававшийся из уст в уста рассказ о стойком узнике казаке Байде, который, уже вися на крюке, перед смертью потребовал, чтобы ему дали покурить, но не просил помилования у султана. Отуреченный грек Захар-Селим, считавший уже себя настоящим мусульманином, немилосердно издевался над невольниками, сидевшими в башне, особенно над славянами, - он изменил их православной вере и добивался от них того же. Знание языка, казацких обычаев, духа края обеспечивало Селиму полный успех в разведке... 2 Неожиданный шум, донесшийся со стороны холма, будто разбудил Мухамеда Гирея от тревожного сна. Откинувшись назад в седле, он напряг свое зрение, стараясь разглядеть в вечерних сумерках, что происходит в долине. Может быть, там скачет разведка, возвращения которой он ждет с таким нетерпением? - Разведка вернулась? Немедленно ко мне! - крикнул он джурам, которые дремали, сидя в седлах. И, повернувшись, стал всматриваться в противоположный берег реки, хотя там не мог увидеть ничего, кроме черного силуэта безграничного леса, окутанного вечерней мглой. - Чауши от Высокого Порога святейшего его милости султана, - издали скороговоркой доложил всадник, галопом выскочив на холм. Мухамед Гирей всегда недолюбливал чаушей султана, постоянно наблюдавших за ним - отпрыском непокорного ханского рода. Во время этого похода он оторвался было от чаушей и совсем не ждал их появления в такой тревожный момент. Ведь он не визирь турецких войск, а свободный вожак, потомок Чингисхана. Зачем нужны на молдавской земле эти султанские чауши? Прибыли они случайно или уже кто-нибудь успел сообщить султану о позорном поражении Мухамеда Гирея? Кто бы это мог, кто посмел это сделать? Мухамед Гирей натянул поводья, и усталый конь, послушно повернувшись, тронулся с места. Позор поражения не затуманил разума молодого хана, понимавшего, что он всего лишь наказанный и помилованный султаном бунтовщик. А чауш обладает здесь полнотой власти, предоставленной ему султаном, милость которого безгранична. Пусть вразумит меня аллах всемогущий: как вести себя с этими чаушами? Повернуть коня в степь, перейти к казакам, обмануть их бдительность и убежать за Волгу? Но Мухамед Гирей не повернул коня и, как кролик в пасть удава, двинулся навстречу приехавшим. Два чауша в роскошном одеянии, украшенном золотом, на лошадях с дорогой сбруей рысью поднимались на холм. Пышность их нарядов скрадывалась в вечерних сумерках, но ее ясно представлял себе человек, так сильно жаждавший быть в числе приближенных султана. Послов сопровождал отряд воинственных янычар, которые на своих свежих конях легко выскочили на взгорье. Мухамед Гирей, подчинившись воле Высокого Порога, соскочил с лошади и пешком пошел им навстречу. Вытащив из ножен изогнутую саблю - ее, так же как и сивого коня, подарила султанша перед походом, - он почтительно приложил горячую от жары сталь ко лбу. Идти в таком неудобном положении было трудно, но зато этим проявлялось уважение к султану в лице его послов. Мухамед Гирей хотя не привык подчиняться чьей-либо власти, но покоряться силе султана был вынужден. "Скорее бы уже стемнело!.." - нервничая, прошептал он, идя навстречу чаушам. Оба чауша тоже остановились, заметив достойное похвалы проявление уважения к ним со стороны мятежного сына хана. Мухамед Гирей, остановившись в нескольких шагах от них, низко поклонился, приложив руку с саблей к сердцу. - Слава всевышнему аллаху и его правой руке на земле, святейшему среди мусульман, солнцу очей наших, Высокому Порогу в преддверии будущего правоверных, великому султану боевой салем! - не раздумывая, не подыскивая выражений, сплетал Мухамед Гирей словесный венок покорности и уважения к султану. Потом он выпрямился, взмахнул саблей перед Искандер-беем, опередившим своего товарища Али-бея, чауша жены султана. По обычаю, как равные с равным, обнялись чауши с сыном хана и, как принято было в таких случаях, наговорили ему много лестных слов. Однако Мухамед Гирей почувствовал леденящий холодок в словах Искандер-бея, подчеркнутую сдержанность посла султанши. Как хозяин степного стана, он пригласил гостей в свой шатер, стоявший в лощине. Никому из них не хотелось начинать серьезный разговор на холме, тем более в ночное время. Медленно спускались они в лощину, изредка перебрасываясь словами, расспрашивая друг друга о здоровье родственников и знакомых. Вошли в шатер, освещенный четырьмя сальными плошками, разливавшими неровный свет. Следуя примеру хозяина, чауши совершили омовение рук, словно воздавали хвалу Магомету, перед началом такой важной беседы. Мухамед Гирей обратил внимание на то, что Искандер-бей внимательно осматривает убогую обстановку его шатра: потертые ковры, смятые подушки, старый медный чайник, таз для мытья рук. В шатре не было богатой добычи, которая свидетельствовала бы об удачном походе султанского визиря, и это для опытного чауша было свидетельством поражения крымских войск на казацкой земле. Впрочем, о Том же говорил и облик хозяина шатра. Обычно оживленный, с наглыми искорками в глазах, развязный и самонадеянный, Мухамед Гирей сидел сейчас словно с креста снятый: бледный, осунувшийся, будто даже постаревший, с дряблым лицом, сухой, как азовский лещ. Глаза поблекли, черные веки покрылись пылью, губы потрескались. Даже усы гордого Мухамеда Гирея были растрепаны, не свисали черными серпами на редкую, давно не бритую бороду. Малахай был надвинут на уши, бобровый мех его свалялся от пыли и дождей. Да, не сладко пришлось воину!.. Один только внешний вид был для Искандер-бея подтверждением правдивости страшных вестей о поражении зазнавшегося авантюриста. Беседа началась сразу: Искандер-бей почувствовал, что ему представляется возможность удовлетворить свое оскорбленное самолюбие, так глубоко уязвленное благосклонностью, которую оказывала молодая влиятельная султанша этому блудному сыну угасающей славной династии крымских ханов. - Надежда мусульманского мира султан Ахмет Первый обеспокоен и встревожен длительным отсутствием вестей от гордости славного крымского рода Мухамеда Гирея о его походе на псов-гяуров с целью присоединения прадедовских земель Орды, лежащих за Сарыкамышем. Что случилось, аллагуакбар? [молитвенное восклицание (турецк.)] Среди войск - ропот, в шатре визиря - убогость, а среди гвардейцев - гордости султана - ходят какие-то слухи о неудачном поединке мужественного богатыря Мухамеда Гирея... - начал льстивый и хитрый Искандер-бей. - Велю вырвать языки этим болтунам... Нам действительно не удалось дойти... до Киева. Эти днепровские собаки, возглавляемые самим шайтаном, только услышав, что идет Орда, убежали с острова! А оказывается, все это было хитростью, обманом, ялан... [ложью (турецк.)] Нас завлекали в глубь Украины, и казаки беспрерывно и неожиданно нападали на нас из лесов и днепровских оврагов. - Всех ли врагов назвал краса воинственного Крыма Мухамед Гирей? - вмешался в разговор чауш молодой султанши Али-бей. Мухамед Гирей даже вздрогнул от неожиданности, уловив в этом вопросе поддержку. - Казацкие ватаги бежали от такого большого крымского войска, усиленного султанской гвардией! Поэтому нет ничего удивительного в том, что сам гетман Жолкевский торопился им на помощь со своими наемными жолнерами, вооруженными пороховыми ружьями. Жолкевский напал с севера, поддержав своими жолнерами казаков, которые получили возможность перейти в наступление. Хитрые поляки скрывают свое предательское участие в войне с войсками султана. Это старая их привычка нарушать свои же торжественные миролюбивые трактаты [здесь - договоры, обязательства]. Намек Али-бея был для Мухамеда Гирея неожиданным лучом света, прорезавшим густой мрак. За эту спасительную мысль молодой хан тотчас ухватился: - А, аллагуакбар! Конечно, польские жолнеры, Жолкевский. Разве я не сказал об этом? - с благодарностью, не теряя, однако же, достоинства, посмотрел Мухамед Гирей на Али-бея. - Ведь это коварное предательство, совершенное Короной. Верный слуга, глаза и уши святейшего султана, чауш Искандер-бей слышал одни только вопли перепуганных трусов. Гяур Жолкевский совсем неожиданно напал на нас со своими жолнерами, когда мы уже собирались окончательно расправиться с днепровскими гяурами-казаками. Пять тысяч отборных невольников, ясырь, который мы вели для нашей надежды, падишаха, отбил у нас Жолкевский и вернул Сагайдачному. Перебил моих самых лучших воинов!.. - И до Стамбула дошли слухи, что отважный Мухамед Гирей потерпел поражение от казаков Сагайдачного, - напомнил о себе Искандер-бей. - Вполне возможно. Однако мудрый слуга султана Искандер-бей напрасно верит злонамеренным слухам. Ведь давно известно, и об этом уведомляли Высокий Порог, что казаки на Днепре, точно нарыв на северных границах султанских владений, постоянно будут беспокоить надежду всесильной Турции, святейшего султана, который двенадцатью тысячами пророков от Адама до Магомета поклялся не причинять зла подданным Речи Посполитой... - Крым давно имеет своими соседями казаков, отважное отражение султанского чела Мухамед Гирей. А кроме святой клятвы падишаха, Турция подписала с поляками еще и трактат о мире и дружбе. Султан может и не поверить слухам о нападении Жолкевского, - снова возразил Искандер-бей, глянув искоса на Али-бея. - Польской шляхте верить нельзя! - вскочил с подушки теперь уже уверенный в своей правоте и силе Мухамед Гирей. Нервно подергивая усы, он доказывал спокойному чаушу: - Все королевские трактаты и письменные заверения, обещания ликвидировать казачество на Днепре - это лишь коварный маневр католиков... Наш святой долг сказать об этом повелителю великой Турции, могучей отчизны, прославленной Баязедовыми победами! Египет, Балканы, весь мусульманский юг покорился Порогу семи священных писаний... А какое-то собачье племя казаков будет угрожать нашему покою и преграждать путь великому могучему султану к овладению русскими просторами, еще не покоренными исламом!.. Полякам вместе с их казаками на Днепре нужно повторить Косово поле... [страшное поражение, нанесенное сербам турецкими полчищами на Косовом поле в 1389 году] Мухамед Гирей чем далее, тем с большей ненавистью говорил о польской Короне, вдруг поверив в то, что и впрямь он потерпел поражение не от войск Сагайдачного, а от жолнеров гетмана Жолкевского. То, что именно Сагайдачный, а не Жолкевский руководил сражением под Белой Церковью, что казаки, а не жолнеры разгромили его войско под Каневом и Паволочью, теперь словно степным ветром выветрилось из головы Мухамеда Гирея. Неожиданно для себя самого он увенчал громкой победной славой поседевшего гетмана Жолкевского, его жолнеров, о бунте которых Мухамед Гирей узнал еще в Стамбуле. Именно возмущение жолнеров и рассчитывали использовать наследник хана и его вдохновители, готовя свой авантюристический поход. А о том, что украинские казаки могли оказать им сопротивление, они даже не подумали. - Что же мы скажем святейшему среди правоверных?.. - начиная верить своему собеседнику, спросил Искандер-бей. Мухамед Гирей прекрасно понимал душевное состояние чауша, нелюбимого султаншей. Именно наследник хана встал на пути Искандер-бея в его стремлении занять важный пост при дворе. Если бы не султанша с окружавшими ее родовитыми вельможами, если бы не ее фаворит Ахмет-бей, не пришлось бы Мухамеду Гирею возглавить турецкие войска в нескольких, пусть даже и нетрудных, но принесших богатую добычу походах на Балканы. Не разрешил бы миролюбивый султан и этого похода на казаков, стараясь укрепить мир с польской Короной, так старательно подготовляемый Искандер-беем. О, Мухамед Гирей прекрасно понимает, о чем думает сейчас Искандер-бей, и поэтому решительно говорит ему: - Вы должны посоветовать дивану объявить истребительную войну полякам, а не играть с ними в жмурки!.. - Правильно советует Мухамед Гирей, - поддержал Али-бей наследника хана, почувствовав, что тому сейчас очень нужна помощь. - Это заигрывание с Короной привело нас к поражению в борьбе с венграми. Потоцкие и Вишневецкие как хотят, так и хозяйничают во дворце молдавского пашалика [пашалик - воеводство (турецк.)] нашего государства! Во всей Европе сейчас говорят о том, что османы боятся поляков, что османов можно бить!.. Святые слова изрекают благородные уста правоверного: немедленно бросить надежные войска против Короны Речи Посполитой... - Может быть, мужественный наследник отважного ханского рода Мухамед Гирей осмелится подать такой совет? Мы ведь только чауши его светлости султана и должны рассказать ему о нынешнем положении дел, - чем дальше, тем мягче, но все еще упорно настаивал на своем Искандер-бей. Вдруг до ушей сидевших в шатре донесся шум. Они умолкли, повернувшись к входу. Слепой на один глаз татарин, стоявший на страже, стремительно просунул голову в отверстие и, не испросив разрешения, прошипел: - Гордость гвардии высокого султана, храбрейший воин Турции Ахмет-бей убит возле Днестра!.. Вернулся разведчик Селим... - Селима ко мне!.. - с трудом выдавил Мухамед Гирей, чувствуя, как из его рук ускользает Крымское ханство. Селим поджидал возле шатра. Ни переодеться, ни привести себя в порядок после такой рискованной разведки он не имел времени. За эти несколько дней он похудел, как после тяжелой болезни. Большой, с горбинкой нос, похожий на клюв хищника, как будто изогнулся еще сильнее. Заросшее лицо, взлохмаченные усы, глубоко запавшие, черные, словно налитые кровью глаза говорили каждому, что этот раб недаром ест хлеб с султанского стола. Его втолкнули в шатер. От этого толчка грек зашатался и, мягко упав на колени, пополз по ковру. Прикладывая правую руку то к сердцу, то к челу, Селим чуть ли не до земли склонил свою голову в почтительном поклоне. - Великий батырь, гордость мужественного Крыма! Разреши... - низким охрипшим басом обратился Селим к Мухамеду Гирею. - Разрешаю, говори об Ахмет-бее... - перебил его хозяин шатра, опершись локтем на саблю. Ему нравилось, что этот верный раб, омусульманенный грек, и в таком положении не растерялся, не утратил достоинства воина, искусно придерживая левой рукой кривую турецкую саблю. - Гордость гвардии его милости султана Ахмет-бей... лежал убитым на дороге за Могилев-Подольском... За двести пиастров его прах перенесли к кургану в лесу и предали земле, ло иллах илалла... - тяжело вздохнув, закончил Селим свое печальное сообщение. - Ла иллах ил аллаг... - будто поправляя грека, повторил Искандер-бей вступительную сунну из Корана, молясь за упокой души погибшего. Как и все присутствующие, он провел ладонями по лицу. Только теперь Селим поднялся на ноги и выпрямился так, что захрустели кости его стройного, занемевшего в поклоне тела. Он стоял, ожидая вопросов или приказаний... - Как и где ты наскочил на след? Кто из неверных собак посмел поднять руку на правоверного? Рассказывай все, что видел, о чем узнал... За хорошую службу получишь награду, назначаю тебя старшим разведчиком, - торопливо произнес Мухамед Гирей, словно боялся, что Искандер-бей поведет допрос в ином направлении. Селим еще выше поднял голову, будто целился своим горбатым носом в будущего властелина Крыма. А тот стоял, расправив грудь, ожидая ответа подчиненного. - Под Паволочью, где произошел бой Ахмет-бея с казаками... - Ты видел во время боя казаков, а не жолнеров гетмана Жолкевского? - грозно перебил Мухамед Гирей разведчика, шагнув к нему со свирепым видом. Что сие значит - знал каждый аскер [солдат (турецк.)] их войска. Ничего хорошего не жди от рассвирепевшего Мухамеда Гирея. - Ни тех, ни других я уже не увидел на месте боя, наша мудрость и повелитель... Я только расспрашивал у людей, прикинувшись мирным путником. А местные... мужики, а может, и казаки... Они недовольны своеволием жолнеров, да-да. Вероятнее всего, что именно Жолкевский наскочил близ Паволочи на отряд светлейшего нашего батыря... - Ахмет-бея... - Разумеется: на отряд гвардейцев Ахмет-бея. Наш арслан [лев (турецк.)], гордость султанской гвардии, прорвался из окружения врага и с остатками храбрых синопцев вышел к Днестру. Они, наверное, возвращались сюда, когда по пути встретили обоз львовских купцов. Очевидцы из числа неверных видели на дороге и в лесу следы побоища, но кто на кого напал - божились, что не знают. Видел несколько десятков трупов правоверных, а в лесу трупы гяуров... - Ахмет-бей?.. - Неверные рассказывали, что в тот лес бежали купцы. Синопцы, естественно, не разрешили им бежать... Женщину, юркого мальчишку и нескольких мужчин, взятых в ясырь, синопцы уже заарканили, как вдруг словно с неба или из ада налетел вооруженный отряд... Среди них был известный мне Горленко из Чигиринского староства и какой-то Силантий, гяур из русских... - Из Чигиринского староства? Так это же и есть королевские вооруженные силы Речи Посполитой!.. Ну вот вам и доказательство, светлый разум и глаза Высокого Порога уважаемый Искандер-бей! - Мухамед Гирей вдруг почувствовал себя победителем. Он выдернул саблю из ножен и взмахнул ею так, что казалось, искры посыпались. - Вооруженные отряды Чигиринского староства преследовали отважного Ахмет-бея вплоть до турецкой границы! Король подписывает соглашения с султаном, а его гетманы ловят по дорогам и убивают правоверных, удовлетворяя звериную жажду мщения гяуров... Обескураженный чауш повернулся к Селиму и спросил: - Это правда, что известный тебе Горленко служит в коронных войсках Чигиринского староства? Ты можешь доказать, что этот королевский воин Речи Посполитой уничтожал правоверных на турецкой границе?.. - Пусть на это будет воля нашего вождя, ясного солнышка Крыма, нашего мужественного повелителя... Неверный, говорю же вам, побожился на кресте, глядя на солнце, что буланый конь Ахмет-бея, родной брат султанского араба, был привязан к мажаре, на которой ехали раненые чигиринцы. А я хорошо знаю обычаи... этого края - конь убитого врага становится собственностью победителя. Наверное, тот раненый гяур, убийца правоверного батыря, и был владельцем трофея... жолнер или реестровый казак, - возможно, шляхтич, который командовал чигиринцами. Не будет же сам Жолкевский водить небольшие отряды. - Кровь за кровь! - провозгласил после минуты напряженного молчания окончательно овладевший собой Мухамед Гирей. Посмотрел на вытянувшегося Селима и снова поднял саблю, словно шел в бой. Селим в тот же миг вытащил и свой палаш. - Кровь за кровь! - как эхо, один за другим произнесли присутствующие. Мухамед Гирей подошел к Селиму, вытянув клинок в сторону Днестра, приказал: - На рассвете выедешь в казацкой одежде в Белую Церковь и в Чигирин. Будешь находиться среди казаков и жолнеров до тех пор, покуда не разведаешь, кто убийца правоверного, кому достался буланый конь. Ври им, как можешь, клянись, чем хочешь, что ты снова возвращаешься к казакам, если понадобится, даже примешь веру гяуров... Но непременно узнай, кто он, где живет... и мне лично сообщи об этом. Надо до единого уничтожить род этого убийцы! Как смел поднять од руку на моего названого брата?.. Кровь за кровь!.. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ДАЙ МНЕ СОВЕТ, МАМА... 1 ...Порадь мэни, маты, дэ щастя шукаты? Най витры попутни вэдуть у той край. Чы маю женытысь, чы йты воюваты?.. Порадь мэни, маты, розраду ми дай!.. Не выходила из головы у Богдана песня, которую по дороге пел Максим. Он, собственно, и не пел ее, а мурлыкал, словно вдумываясь в ее смысл, не заботясь о мелодии. Раненый Богдан, лежа на возу, прислушивался: а что же дальше будет - посоветовала ли мать, подули ли попутные ветры? Кривонос так и не доводил песню до конца. Обрывал на высокой ноте: "розра-аду ми да-ай!.." - и умолкал, пока снова у него не появлялось желание петь. Хотелось спросить у него, чем же кончается песня. Мажара раскачивалась на неровной дороге, поскрипывали колеса, клонило ко сну, но и во сне песнь Кривоноса мерещилась впечатлительному Богдану-Зиновию. Он порой и сам в одиночестве пел, играл на лютне, прислушивался к пению Мелашки, аккомпанировал ей. А эта песня Кривоноса трогала своим мудрым содержанием, укрепляла в поисках жизненных дорог... Посоветуй, посоветуй, матушка... Но Максим был неразговорчив, у такого не многое узнаешь. Насупив брови, он всю дорогу ехал, углубившись в свои мысли. Его пение тоже было выражением напряженной душевной жизни. Уже по тому, как пришлись по душе Максиму слова этой песни, Богдан мог судить о настроении своего старшего побратима. Ему все стало ясным: и скупость Кривоноса на слова, и проклятья врагу, имени которого он не называл, и даже следы оспы на лице - все это складывалось воедино. Впервые Максим стал браниться, когда Мусий Горленко рассказал о жестокости шляхты, о смерти невинного Галайды на колу в Звенигородке. Вторично Максим выругался, когда Иван Ганджа вспомнил о том, как он бескорыстно оказал услугу Потоцкому, за что его потом шляхта чуть не лишила жизни. Богдан уже понял, в ком видит своего смертельного врага Максим, и огорчился. Разве можно жить на свете, когда душа переполнена ядом, когда сердце горит ненавистью? Богдан не думал о неисчислимых страданиях людей, о горе, которое за свой долгий век причинил украинскому народу прославленный седой гетман Станислав Жолкевский. Юноша не мог простить ему убийства Наливайко, но уважал в нем Храброго и талантливого воина и человека, покровительствовавшего семье Хмельницких. А Жолкевский после короля является первым шляхтичем Речи Посполитой! Хмелевский, да и Андрей Мокрский - тоже шляхтичи. Могут же и среди шляхтичей быть люди с добрым сердцем, заслуживающие уважения! Вон отец уже сколько лет хлопочет о восстановлении шляхетства Хмельницких с гербом "Абданк", затерявшимся в сложных, счастливых и несчастливых судьбах их рода. Может быть, уже восстановил?.. Знает ли и что думает об этом Максим? Спросить бы у Мусия, ведь он старший в их отряде. Ганджа и Базилий тоже остались в отряде. Отмену приговора они рассматривали как попытку магистрата заманить их во Львов. А им не хотелось снова попасть в руки магистратского правосудия. Путь их длился недолго. В Киеве, благодаря неустанным заботам Максима, раненого Богдана приняли в госпиталь при школе Богоявленского братства, что на Подоле, и поместили в одну из самых светлых, уютных палат. Ректор школы братства, настоятель Воскресенской церкви Нов Борецкий, оказался знакомым Богдана по Львову. Учительствуя в школе львовских братчиков, он встречался с любознательным юношей во время бесед у преподобного Кирилла Лукариса. Борецкий сразу узнал Богдана и тепло принял его. Монахи братства разными бальзамами лечили раны Богдана. Мелашка целыми днями просиживала в палате, подавая ему еду, развлекая больного. Максим три дня подряд навещал Богдана, беспокоясь о его здоровье. Он позаботился также и о Богуне и Мартынке, поместил их в кельях Печерской лавры, подальше от всевидящего ока королевских держиморд. Перед отъездом из Киева он забежал попрощаться с Богданом, обещая ему вскоре возвратиться с новостями. Он собирался выехать вместе с переяславцами, направляясь на Низ и к Сагайдачному в Терехтемиров. - Дела, брат Богданко! Живем не горюем: в родной стране озираемся да на саблю опираемся... Поправляйся, а я вскоре наведаюсь к тебе, - поцеловал он в лоб лежавшего в кровати Богдана и ушел. 2 Богдан постепенно поправлялся. Тайком от Мелашки он начал подниматься с постели, прохаживаться по комнате. Единственное окно выходило во двор, посредине которого рос высокий кудрявый ясень. Поодаль стояли, тесно прижавшись друг к другу, одноэтажные каменные дома. За ними росли еще ясени, а дальше, сколько можно было охватить взглядом, темнел сизоватый лес. Со второго этажа госпиталя, где лечился Богдан, можно было видеть как на ладони весь Киев. Каждое утро, во время приема лекарств, когда Мелашка открывала окно, Богдан слышал не только крики бурсаков, что толпились вокруг ясеня, во и громкий шум, доносившийся со стороны рынка, находившегося на площади позади дома. Однажды утром Мелашка застала Богдана возле окна. Юноша не слыхал, когда она вошла в комнату, и начал смущенно оправдываться, говоря, что он, дескать, просто наблюдал за бурсаками, ибо соскучился уже по белому свету. Женщина сочувствовала ему, но что поделаешь? Пока болен, должен терпеть. И тут же рассказала ему о неприятном происшествии: администрация воеводства задержала на рынке Богуна. Пристали к нему: мол, признавайся, ты тот самый осужденный Карпо, "сподвижник изменника Наливайко"? - Могут потащить на суд пана Федора, - горевала женщина. - На суд? А Мартынко? - забеспокоился Богдан. - Почему они так придираются к нашим людям? - Мартынко в это время покупал бублики с паном Максимом... Конечно, взяли бы, если бы не находчивый Максим да не казаки киевского полка. Это, мол, наш человек, полковой кобзарь, ищите другого... и взяли его с собой. А вскоре и полковник откуда-то появился, стал интересоваться: кто да что? Он посоветовал пану Федору признаться, просить прощения у короля, который, наверное, простит слепого... - Полковник узнал, кто такой пан Федор? - Так ведь при нем находится Максим, который не станет же обманывать и полковника... Дай бог здоровья казаку, за словом в карман не полезет, - как отрезал полковнику: "Пускай прощают, пока человек свободно гуляет. А уж когда на ноги кандалы наденут - будет поздно. Мир еще никогда не слыхал, чтобы Корона человека из кандалов освободила. Не позволю я вам взять кобзаря, людей призову на помощь, но не позволю! Благодаря ему по нашей святой земле разносится слава о доблести народной, не дам, пан Михайло, его в обиду, пану Петру жаловаться буду!.." - А кто такие паны Михайло и Петр, матушка? - Да Михайло это, наверное, Дорошенко, известный среди казаков полковник из Запорожья. И Петра не знаешь? Он Сагайдачным называется, гетманом у них... Люди говорят - монахом бы человеку быть. Святое писание, как наше, благочестивое, так и католическое, знает лучше батюшек, ходит в церковь, поет на клиросе, читает часослов... Ну настоящий монах, да и только, а не казацкий гетман... - Так теперь уже не поймают нашего пана Федора? - не унимался юноша, прерывая рассказ Мелашки. - Нет, Богдась, Максим и к тебе, видишь, не зашел, уходя вчера из Киева вместе с кобзарем и Мартынком. - Значит, Мартынко тоже ушел из Киева? - озабоченно спросил Богдан. - Почему же он ко мне на зашел перед уходом? - Некогда было! Так спешили... Уж если ляхи нащупали осужденного, то, как кот сало, обязательно выкрадут, не уследишь. Ведь за голову кобзаря Объявлена награда. Он обреченный... Максим обещал довести Богуна с Мартынком до Переяслава. Может быть, удастся укрыть их где-нибудь на Низу. Полковник-то как будто смилостивился, велел отпустить их. Но в воеводстве свои порядки. Хотя Сагайдачного сам король уважает, да что из этого уважения, если шляхтичи, словно гончие псы, снова схватят пана Богуна и будут пытать его? Виданное ли дело? В субботу, накануне большого праздника, ректор Борецкий утром пришел проведать больного. Побеседовал с ним, вспомнил Львов, встречи с преподобным Лукарисом. И наконец разрешил Богдану выйти на улицу. Он обещал пани Меланже прислать двух самых крепких в школе юношей для сопровождения Богдана на прогулке. По каким соображениям почтенный батюшка именно этим двум бурсакам порекомендовал поближе познакомиться с прославленным воспитанником львовской иезуитской коллегии, Мелашке трудно было понять. Но казалось, батюшка заботился о том, чтобы будущие друзья Богдана подходили ему по возрасту. Юноше совсем неинтересно проводить время в обществе малышей. Станислав Кречовский прежде тоже учился в виленской иезуитской коллегии, но его родители - православные белорусские шляхтичи - в награду за верную королевскую службу получили несколько селений на границе реки Буг и переехали на постоянное жительство в Киев. Они отдали сына на воспитание благочестивому, строгому батюшке Борецкому, в школу Богоявленского братства. Стась был живой, разбитной юноша, прозванный в школе непоседой. Он первым узнавал обо всех скандальных историях в Киеве и тут же подробно рассказывал о них своим друзьям, упорно стараясь говорить на мягком киевском диалекте, ломая белорусский акцент. Второй юноша был сыном киевского шляхтича Остафия Выговского. Отец наставлял его водить дружбу только с детьми знатных шляхтичей. Стася Кречовского он подкупил своим на удивление любезным обхождением. Правда, в разговоре нередко приходилось сбивать его с гордого шляхетского тона, отучивать от витиеватых польских выражений. Наслушавшись рассказов о храбрости сына чигиринского подстаросты, вступившего в поединок с турецким беем и вышедшего победителем, оба юноши с большим удовольствием приняли предложение ректора поближе познакомиться с львовянином. Предупрежденная батюшкой Борецким, Мелашка повела их в комнату Богдана. За несколько недель своего пребывания в школе братства она уже знала их как примерных учеников бурсы. А Богдан в это время стоял у окна и любовался могучими ясенями. Где-то за ними" должен быть Днепр, на который Богдану так хотелось посмотреть сейчас, в эту пору мелководья. Ощутив прилив юношеской энергии, он подумал и о том, что было бы неплохо помериться силами хотя бы даже с обмелевшим во время летнего зноя Днепром. Да и вообще он видел эту реку только один раз, в детстве, когда они переезжали из Терехтемирова. Почти семь лет прошло с тех пор, и река представлялась ему какой-то священной границей. Дальше, за Днепром, существует совсем иной мир, где до сих пор еще гремит в народе слава Ивана Болотникова, о котором он слышал незабываемые рассказы ослепленного побратима Наливайко - Карпа Богуна и его поводыря Мартынка... Богдан даже не слыхал, как открылась тяжелая дубовая дверь, и обернулся только тогда, когда Мелашка ласково обратилась к нему. - Спасибо пану ректору, Богдась, он прислал хлопцев, чтобы тебе не было скучно, - сказала она. Казалось, что юноши в новых бурсацких кунтушах не вошли в комнату, а внезапно появились как в сказке. Впереди стоял с поярковой шляпой в руке высокий бурсак, с большим крючковатым носом на худощавом скуластом лице, словно одолженным у какого-то грека. Второй был значительно ниже ростом, пропорционально, как девушка, сложен, краснощекий маменькин сыночек, который, казалось, гнался за своим другом, но не решался опередить его. Когда Богдан обернулся, оба пошли ему навстречу. Краснощекий все-таки опередил другого, вежливо и слишком торжественно здороваясь с Богданом, словно заискивая перед ним: - Челом зацному спудею львовской коллегии!.. - Славному победителю, пану Хмельницкому из Чигирина, Богдану, - пробасил высокий юноша с орлиным носом, не скрывая своего белорусского акцента. - Я сабе бурсак Станислав Кречовский. В старших классах богоявленской школы изучаем риторику и богословие так, что враги наши даже стонут от зависти. - Рад вас видеть, хлопцы, именно такими... веселыми, - отозвался Богдан, тронутый шутливым тоном белоруса. А второй еще больше покраснел, совсем как девица, смущенно оглянулся на пани Мелашку, вытащил из бездонного кармана бурсацкого кунтуша большой платок и вытер пот со лба, словно после тяжелой работы. - Естем сын городского чиновника Остафия Выговского, Иван, прошу пана... молодой спудей риторики и римского права на одном курсе со Стасем... Богдан вдруг припомнил одну из хрупких дочерей львовского чиновника католической канцелярии, которая на визите у пана бискупа Соликовского, где присутствовали и ученики коллегии, демонстрировала свое европейское воспитание, по всякому поводу делая изысканные модные реверансы. Казалось, вот-вот и этот смущенный бурсак, закончив свою изысканную речь, по-девичьи присядет на одно колено перед хозяином комнаты. Но непринужденная, дружеская улыбка Богдана привела бурсака в равновесие, он тоже улыбнулся и облегченно вздохнул полной грудью. - Да вы такие молодцы! Как хорошо, что вы пришли ко мне. Большое спасибо батюшке Борецкому за внимание. - Преподобный батюшка ректор просил уведомить пана... - Ну вот, уже и "пана"... Давайте будем друзьями, - перебил Станислава Богдан. - Буду называть вас просто Станиславом и Иваном, а меня, если вам угодно, зовите... Богданом. - Вот это хорошо. Ни к чему вам величать друг друга, дети мои. Уважение и преданность доказывают не словами, а делом, - поучительно сказала Мелашка. Юноши оживились. - Согласны, согласны... Богдан! В бурсе меня называют Кречовским, потому что по виду я кажусь старшим. Но буду стоять на том, чтобы вы называли меня по имени, яко свои, яко друзья. Очень рад... Нас послал наш ректор пригласить прославленного победителя... - А чтоб наше знакомство было крепким и сердечным, советую и это случайное событие в моей незначительной жизни помянуть лишь в летописях для сведения любопытным потомкам. Ведь каждый из вас на своем месте может и должен быть победителем. Теперь скажите, куда имеем честь быть приглашенными? - В Софиевский собор на богослужение. Его наконец отвоевали... да, да, прошу, отвоевали в борьбе с униатами! Да еще какие перепалки выдерживал наш батюшка Нов с униатами за этот собор, ого, это была настоящая война! Завтра очистят собор от униатов и митрополит освятит престол. - Я-то с удовольствием... да вот только разрешат ли мае... - Богдан посмотрел на Мелашку, которая молча кивнула головой в знак согласия. - Конечно, вместе и пойдем? Наверное, на празднестве будут выстроены казацкие сотни, чтобы поддерживать порядок, если уж войне конец. - А как же, понятно, конец! - осмелел сын Выговского. - Сам Пиотро Конашевич с полковниками перед алтарем будут зажигать свечи. - Чудесно!.. А возле Днепра вы бываете, то есть разрешается бурсакам гулять на берегу Днепра? - Изредка. Ведь там, кроме белорусских плотов и барж с зерном, никаких чудес не бывает. - Но ведь белорусские плоты и купеческие баржи с зерном и есть чудо городской жизни! Эх, Иванушка, могучий Днепр сам является чудом природы! Ведь это наша отечественная река, друзья мои! Я жажду посмотреть на нее, хоть и покрытую плотами и баржами, если даже они так огромны, полюбоваться седыми водами казацкого Славуты. Я люблю природную стихию. Кто из вас бывал в поле во время страшной грозы? От рождения не могу вдоволь налюбоваться этой силой небесной... Юноши недоуменно переглянулись. - Нет, мне не приходилось бывать в поле во время грозы, - признался Кречовский. - Айв самом деле, огненные стрелы рассекают небо, гром потрясает твердь земную... Давай, что ли, отпросимся, Иван, да и махнем к твоим родителям в веску [село (белорусок.)] Гоголево. Шляхи, леса, широкие нивы. Красота! - Ведь молния, молвил наставник, появляется по велению божьему... - Тоже сказал... Будто всевышнему, кроме забавы с огнем, больше и делать нечего, Ванюша. Ветры сталкивают тучи, и получается гром. А разорвутся облака на клочки, небесный простор разрезают молнии. Вот кресалом только ударь по кремню... А здесь - вселенная! Наши наставники только в страхе божьем представляют нам будущее, ибо сами, наверное, уже видят только прошлое. А какая радость в прошлом?! Да, признаюсь вам, друзья, я и не стал бы обращать внимание на всякие святые веления перепуганных наставников, лишь бы пойти с вами... на Днепр, в степь, даже в грозу!.. Так завтра во время торжеств в Софии и договоримся? Новые друзья Богдана хотя и не без колебаний, но приняли его предложение. 3 Преподобный батюшка Иов Борецкий настоял на том, чтобы на торжественной праздничной литургии пели два хора: мужской - из Михайловского монастыря - и женский - из Иорданской обители, под руководством матушки Надежды, белорусской княгини. Девушек-хористок с "божественными" голосами поставили на левом клиросе. Наставники Богоявленского братства позже покаянием искупали свою неосмотрительность, выразившуюся в том, что своих бурсаков, в том числе и старших возрастов, разместили на левом крыле собора, на женской половине, у клироса. Хористы здесь стояли, возвышаясь над головами молящихся, точно островок лилий над заросшей водорослями поверхности озера. Они все время глазели на стройных послушниц-хористок. Моление превратилось в настоящее мучение для наставников, которым были вверены молодые бурсацкие души... Богдану никто бы не помешал стать в любом месте празднично убранного собора. Он пришел сюда вместе с бурсаками богоявленской школы, находящейся под пристальным надзором наставников, но это было сделано по его собственной воле. Он подружился с бурсаками старших классов Кречовским и Иваном Выговским, которых окружали еще несколько взрослых учеников, - наверное, тоже шляхетского происхождения. Вполне естественно, в церкви они стояли вместе, возле женского клироса. Бурсаки были одеты в полумонашеские, черные, словно подрясники, кунтуши и такие же черные поярковые шляпы. Богдан же пришел в казацком ярком жупане, в серой смушковой шапке с малиновым шлыком, которую он снял при входе в храм. В таком наряде, да еще с кривой турецкой саблей на боку, он казался старше своих лет и резко выделялся среди бурсаков. Его малиновый жупан, черные, как вороново крыло, кудрявые волосы привлекали взоры девушек. Задорный пушок на верхней губе подчеркивал опасную для девичьего сердца зрелость казака. Торжественную литургию служили старый, изгнанный в свое время униатами епископ Свято-Софиевской кафедры отец Лукиан, шесть архимандритов во главе с Елисеем Плетенецким и четыре протодиакона и архидиакона из Печерской лавры с чудесными голосами. Золотые ризы на священниках, бряцание полдюжины неугасающих кадильниц и могучие, торжественные басы диаконов вначале ошеломили Богдана. Он так растерялся, что не мог думать ни о чем постороннем, ему и в голову не приходило переброситься словом с друзьями, которые - особенно Кречовский - украдкой от наставников что-то шептали, поглядывая в сторону Богдана. Величавое священнодействие, яркие огни свечей в паникадилах и угар от смирненского ладана в диаконских кадильницах туманили голову юноше. Во всем этом он усматривал что-то неприятное, не присущее повседневному человеческому бытию, дикарское идолопоклонение, даже пугавшее его... Все это угнетало Богдана. Даже потрясающий своды мужской хор, сопровождавший литургийную ектенью, не пробуждал его былой детской веры. Вдруг он вспомнил слова пани Мелашки о том, что наставники братства до сих пор не верят, будто иезуитам не удалось в течение шести лет обратить Хмельницкого в католика и что он не изменил православию! Мысль об этом принудила его несколько раз усердно осенить себя крестным знамением. При этом он наклонял голову и его буйные волнистые волосы низко спадали на грудь. Максим Кривонос советовал ему побрить голову по казацкому обычаю, но пани Мелашка не разрешила этого делать, не посоветовавшись с матерью. - Покаяния дверь отверзи ми, пречистая и всеблагая дева! - раздался бас архидиакона. Казалось, даже пол зашатался под ногами. Но к этому грому уже привык Богдан за время литургии. Даже высокий голос солиста - тенора из мужского хора, звучавший на весь собор, не тронул юношу, не взволновал его. - Пока-яания... - пронесся возглас солиста и замер, отражаясь эхом в дальнем уголке алтаря. Наступила краткая, едва уловимая пауза. И вдруг... у юноши захватило дух, все его существо затрепетало. Он лихорадочно вздрогнул, и все предстало перед ним в ином свете. Ни пламя свечей, ни золотые ризы, ни даже страдальческий образ усекновенной главы, стоявшей перед самыми его глазами, - ничто сейчас не могло сдержать неожиданный трепет сердца. Вмиг померкла вся торжественность богослужения, исчезли мысли об униатах с их гнусными попытками захватить главенство в религиозном мире Киева. - Отве-ерзи ми... пречистая... - вырвалась мольба девушки, нежным крылом задела сердце юноши, улетела под купол, унося с собой частицу его сердца. Оба хора откликнулись на чистую девичью мольбу громким стоголосым величанием: - И всеблагая дева!.. А тот же девичий голос неудержимо прорывался сквозь стоголосое пение, как потоки водопада сквозь щели могучих скал, и, словно вызов, проносился над головами молящихся, не находя выхода на простор. - ...Отве-ерзи ми... - замирало постепенно, как вздох. Головы молящихся обернулись в сторону женского хора. Неведомая и властная сила заставила и Богдана посмотреть на хористок. - О боже, какое диво! - пролепетал Богдан. - Чудо! Больше он ничего не мог сказать. "Чудо", - вздыхал он, а глаза впились в хористку, стоявшую возле самого парапета на клиросе. Послушница не опиралась, как другие хористки, на дубовый парапет, и ее длинная, толстая русая коса не была скрыта поручнями, как у других. В воздухе еще звучала мольба девушки: "Отверзи ми..." Но пухлые розовые губы ее уже были сомкнуты, длинные ресницы опущены. Очевидно, она была скромна и теперь смутилась, заметив, какое сильное впечатление произвело ее пение на молящихся. То ли освобождаясь от молитвенного экстаза, то ли подчиняясь голосу сердца, неожиданно забившегося быстрее, послушница приоткрыла тяжелые веки и совсем земным взглядом посмотрела на прекрасного в своей молодости юношу в малиновом жупане, стоявшего справа у клироса. Их глаза встретились, словно два стремительных потока. - Чудо души моей, чудо! - шепнули уста Богдана. Девушка с испугом посмотрела на юношу, отгоняя греховные мысли и в то же время словно прислушиваясь к его горячему шепоту. - Покаяния... - раздался снова голос солиста, точно нагайкой стегнув послушницу с длинной русой косой и с большими голубыми глазами. В их глубине светилось столько нежности и доброты, так поразивших юношеское сердце. - Отве-ерзи ми-и-и... - опомнилась девушка, с трудом отведя от казака глаза и целомудренно закрывая их. В этот раз ее голос не звучал так сильно, но еще яснее в нем чувствовалась мольба: "Отве-ер-зи!.." Богдан безошибочно понял, что у девушки горе и она хочет излить его. Он протиснулся к клиросу и так уперся плечом в точеную дубовую стойку парапета, что та заскрипела, и на покорных устах послушницы появилась мирская улыбка. Солистка еще раз робко посмотрела в пылающие глаза юноши, уголки ее пухлых губ дрогнули. В тот же миг она спохватилась, испуганно опустила веки, а нежной рукой, легко, как дуновение весеннего ветерка, поспешно осенила себя смиренным крестом. Но томный взгляд девушки и ее улыбка, идущая из глубины горячего сердца, говорили Богдану, что он понравился ей... 4 Потом всю неделю Богдан со своими друзьями вспоминал о посещении собора, делился впечатлениями, говорил о совсем новых, никогда не испытанных, так неожиданно вспыхнувших чувствах. "Любовь?.." - спрашивал он сам себя. Чувствовал, что краснеет от этой мысли, такой греховной для воспитанника почтенной коллегии. А что, если и в самом деле любовь? Но монашка, отказавшаяся от мирской любви, не захочет нарушить неумолимый обет безбрачия. Друзья заметили, что Богдан серьезно увлекся послушницей. Он все время только и говорил с ними о ней, о ее чудесном, "неповторимом", как он выражался, голосе. И им хотелось чем-нибудь помочь ему. Разбитной Стась Кречовский был вхож в дом ректора Борецкого. Там он узнал, что известную солистку Свято-Иорданской обители зовут Христиной-Доминикой и что монашеский обет она еще не приняла, пребывая второй год в послушницах. Как раз это и интересовало Богдана! В братской школе надзор за бурсаками был не таким строгим, как во львовской коллегии. Новые друзья часто рассказывали ему "о лукавых дщерях Подола", отчего львовский спудей и победитель турецкого бея краснел, как невинная девица. В ближайшую же субботу Стась сам забежал "на минутку" к Богдану и застал его за чтением. Богдан был рад другу, надеясь и на этот раз узнать от него что-нибудь об очаровательной послушнице Свято-Иорданской обители. Каждая весточка о ней была для него радостью. - Ах, Стась, как вовремя ты зашел ко мне! - обрадовался Богдан, бросившись навстречу Кречовскому. - Я все время застаю тебя за чтением. Риторику или римское право изучаешь, готовишься к государственной службе? Богдан смущенно улыбнулся, посматривая на широкий подоконник, куда в спешке положил раскрытую книгу. - Да нет, нет, Стась. Это совсем... другое, - ответил он, запинаясь. - Должно быть, Богдась, увлекаешься лирической литературой? Яном Кохановским, наверное? - любопытствовал Кречовский. Он подошел к окну, посмотрел на титульную страницу книги и по складам прочитал вслух латинское название: - "Кивитас Золис". Латинский язык, пропади он пропадом! - "Civitas Solis" - "Цивитас", а не "ки", мой Стась. Может быть, латинский язык и впрямь заслуживает проклятия, но только не эта книга. Язык тут не играет роли. Джовани Доменико, Стась! Слышал ты о таком изгнаннике - Томмазо Кампанелла? - Конечно! Осужден папой, спасается где-то у французов от гнева божьего. Слышали мы, как же! Еще в Вильно, в коллегии. Наставники уверяли нас, что он помешался. - Ложь! "Civitas Solis" - это республика, собственно "Город Солнца", Стась. Кампанелла - философ и очень мудрый мечтатель. Его книгу следовало бы перевести на разные языки, чтобы ее могли читать все. Но именно всяческие наставники, Стась, немедленно окрестят сумасшедшим, каждого, кто прочитает "Philosophia realis" Кампанеллы. - И тебя? - Обо мне паны католики пока не знают... Правда, эту книгу мне подарил тоже наставник, Андрей Гонцель Мокрский. Прекрасный человек, если подумать о его окружении. Он правдиво излагает иезуитские каноны Священного писания и, наверное, даже гордится этим. А тут вдруг: "Возьми, говорит, младший брат во Христе, сие творение высокого разума. В жизни, молвит, не все суть подобно тому, что описывает Доменико. На левую чашу весов жизни он клал только черную несправедливость, которой достаточно на грешной земле, а на правую чашу - всю свою высокую мудрость смертного. Именно ее изучай, брат, как творение вдохновенного свыше разума и неуклонного стремления к будущему..." Так и сказал - "неуклонного стремления к будущему", "Никому, говорит, не рассказывай, где взял это антихристово евангелие, но лишь думай и, главное, чувствуй!" При этом он совсем свободно на память процитировал: "Sentire est scire!.." То есть: чувствовать - значит знать! - Чувствовать - знать! А ведаешь, Богдась, и, право, мудро получается. Моя беда - я еще не силен в латыни. - Помогу! Будем читать вместе. Ведь я могу переводить с латинского прямо с листа. - Согласен! - не скрывая зависти, торопливо согласился Стась. - Возьмем и Ванюшу, бедняга тоже не в ладах с латынью. А он хлопец с сердцем. - Думаешь, он... не побоится? В книге пишется о богатых и бедных... Там один генуэзец, возвратившись из плавания в Город Солнца, с увлечением рассказывает о тамошних порядках. В Городе Солнца, мол, нет лодырей и стяжателей и все трудятся... Понравится ли сыну усердного чиновника такая дерзкая книга? Они непринужденно засмеялись. Богдан закрыл книгу и бросил ее на стол, стоявший в углу комнаты. - Понимаешь, Стась, я послал с побратимом Кривоносом весточку родителям, жду приезда отца из Чигирина. Следовало бы радоваться, а я почему-то грущу... Не скрою, понравилось мне тут у вас. Киев, Киев!.. Пока лежал здесь больной, мир был ограничен для меня вот этими четырьмя стенами. А сейчас... убежал бы отсюда на простор, к людям! - Богдан вдруг остановил свой взгляд на высоком окне и умолк, глубоко задумавшись. - Да и у нас тут всяко бывает, - неуверенно начал Кречовский. Подошел к столу и снова взял книгу, стал перелистывать ее страницы. Орлиный нос придавал его лицу суровое, сосредоточенное выражение. Взгляд карих глаз казался не только пронизывающим, но и хищным. В его облике чувствовалась решительность, обычно не уживающаяся с трусостью, и тем не менее Богдан почувствовал, что товарищ не осмеливается заговорить о том, из-за чего, по-видимому, и пришел. "Отве-ерзи ми!.." - вспомнил он чистый, как родниковый источник, голос чужой и в то же время такой желанной девушки. Длинная коса, лучистые глаза, вздрагивающие уголки губ... - Мне стало ведомо, Богдан, что она... тамтая послушница - из Свято-Иорданской обители, бялоруска, землячка моя и шляхтянка из хорошей семьи. Зовут ее Христиной, об этом я уже, кажется, говорил... - начал Стась, старательно рассматривая книгу. Слова друга вывели Богдана из задумчивости. Он улыбнулся. - А ты, Стась, и в самом деле настоящий друг. Признаюсь тебе, как на исповеди, запала мне в душу она, проклятущая дивчина... - Да такая разве не западет!.. Но зачем ты клянешь ее? - Все мысли только о ней, говорю: словно частицу своего существа оставил я там, на клиросе. Ведь она монашка и отрешилась от мирской жизни... - В мирской жизни монашки так же подвластны законам умыкания их молодыми хлопцами, как и грешные "дщери" мира... - Что? Каким законам... умыкания? - Богдан прекрасно понял немудрый намек товарища, но никак не осмеливался себе в том признаться. - Об умыкании, Стась, ты напрасно говоришь. В самом деле чувствую, что вся моя душа стремится к дружбе... Я готов вечно слушать этот... голос... - Свято-Иорданская обитель находится не так далеко отсюда - на территории Печерской лавры. Туда каждый день ходят люди молиться. Почему бы воскресенья ради завтра не петь послушнице в своем хоре, а?.. Только вот одежда у тебя... Твой яркий жупан бросается в глаза. - Так вместо казацкой можно надеть бурсацкую, ту, что в львовской коллегии носил! - покраснев, ответил Богдан и отошел к окну. Теперь Стась все сказал. Но все ли сказал ему в свою очередь его друг Богдан? Могут ли представить себе эту девушку в мирском одеянии? В самом деле - как будет выглядеть послушница Христина в мирской жизни, освобожденная от монастырских канонов? Как произносит она слова, не из катехизиса монашеского взятые, а идущие из глубины души, рожденные в минуты движения сердца? Законы умыкания!.. Продашь душу дьяволу, как торговец в погоне за наживой, за единственный миг человеческой радости, пускай и грешный в свете церковных догм... 5 В воскресенье утром пани Мелашка нарядила Богдана в бурсацкую одежду. От несдержанного Станислава Кречовского она уже узнала о послушнице с "божественным голосом". Да и Богдан не мог удержаться от того, чтобы не похвалить ее пение, даже о глазах невольно обмолвился: - Такие глаза, знаете, матушка, такие глаза у этой монахини, побей ее сила божья, даже молиться хочется, когда всматриваешься в эту небесную лазурь... - Глаза ведь самый сокровенный дар божий: они не только видят по воле божьей, Богдась, но и о Своей душе и чувствах рассказывают. Наверное, очень набожна эта послушница, коль во время пения сама с небом разговаривает, а глазами и других к этому призывает. Не удивительно... Бывают такие глаза у людей, особенно у девчат смолоду. И почитать их по грех, хотя и в монашеском подобии пребывают, несчастные... Мелашка, как мать, напутствовала юношу, который прежде безразлично относился к молитвам и церкви, а вот теперь решил пойти именно в Иорданскую обитель - послушать женский хор. Она верила в рассудительность Богдана, считала, что монастырская послушница недосягаема для мирских соблазнов и разговоров. Поэтому она и не беспокоилась, провожая его к заутрене в Печерск. Она вывела его за ворота и долго смотрела ему вслед, не теряя из виду выделявшуюся среди уличной толпы стройную фигуру юноши в черном кунтуше. Мысленно она благословила его, как на подвиг, вспоминая при этом и своего Мартынка. Она старательно, по-праздничному, убирала комнату Богдана. За этими хлопотами и застал ее чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий. Его приезда уже ждали. Богдан часто подсчитывал дни, прикидывая, когда Максим мог добраться до Чигирина, на какой день после этого мать снарядила отца в далекую дорогу. Учитывал разные неожиданности в пути, непогоду, встречи и прочее. Наконец отец приехал, но своего больного сына не застал в братстве. И он не печалился, даже радовался, что его сын Зиновий здоров!.. Комнату Богдана ему указали отцы-братчики, которые и в воскресенье оставались при школе. Они приведи Хмельницкого в покои Богдана и тут же ушли, пожелав ему радостной встречи с сыном. Юноши Кречовский и Выговский тоже почтительно сопровождали отца Богдана. Кречовский, узнав от пани Мелашки, что Богдан рано ушел к заутрене, улыбнулся и ушел, забрав с собой Ивана, догадываясь, в какую церковь отправился его набожный товарищ. - Вот это хорошо вы сделали, уважаемый пан Михайло, что приехали. Хлопец уже совсем здоров, благодаря милости божьей, лекарствам и молитвам этой святой обители. Скучать уж начал... - сказала Мелашка входившему в комнату подстаросте. - Отцовское спасибо пани Мелашке, - ответил Хмельницкий, окидывая взглядом комнату. - Дай боже доброго здоровья пани... Зиновий, наверное, вышел во двор погулять с детьми? - Вышел, прошу пана, вышел. Хлопцу захотелось послушать воскресную службу в церкви. Мы не ведали, когда вы приедете. Ждем уже несколько дней, но в воскресенье не ждали, - смущаясь, объясняла Мелашка. - Даже не верится... Мать так обрадуется этому. Ведь малышом Зиновий не любил ходить в церковь. - Помню, помню, не любил хлопец, это правда, не любил. А тут вдруг... Паи Михайло, женский хор Свято-Иорданской обители понравился Богдану. Вернее, "божественное" пение послушницы; очевидно, по душе она ему пришлась. Не отговаривала, потому что в монашек, думаю себе, не влюбляются. Если та дева Христова душу и встревожит юноше, так это не страшно - к родителям добрее будет. Вы уж не печальтесь, прошу вас, он уже не ребенок, у хлопца усы пробиваются и голос огрубел. Дело житейское. 6 Подстароста, как и полагалось солидному человеку, всемерно сдерживал волнение, слушая рассказ Мелашки о событиях, случившихся во Львове и по пути в Киев. Он не переспрашивал ее и потому, что уже слыхал об этих событиях от своих посланцев и от Максима Кривоноса, красочно рассказывавшего ему о храбрости его сына. Мелашка в душевной простоте поведала Хмельницкому и об увлечении Богдана пригожей послушницей. - Сказывают, что она файная [красивая (польск.)] девушка. Поет в хоре, и, кажется, даже сам отец Иов считает ее пение ангельским. А один бурсак, - вы, наверное, заметили его, - высокий, с орлиным носом, товарищ Богдана, говорил, что русой косой этой послушницы можно подпоясать жупан, как поясом... Богохульники эти киевские бурсаки, уважаемый пан... - Все мы люди, матушка... - промолвил подстароста, к удивлению Мелашки нисколько не осуждая поступка своего сына. Отец гордился таким сыном! - Девичья коса испокон веков была путеводной звездой для юношей в таком возрасте. Разве мы не были молоды, не знаем... И я тоже пойду, пани Мелашка, в Печерск, - может быть, встречусь с сыном... Девичьей косой жупан подпоясать, а!.. - Не разминулись бы вы, уважаемый пан. - О нет. Путь передо мною прямой! Михайло Хмельницкий не раз бывал в Киеве и в Печерской лавре. Он торопливо шел по тропинке, протоптанной богомольцами вдоль Днепра. Высокие тополя и вербы на склонах крутого днепровского берега тихо шелестели. Дважды подстароста останавливался в нерешительности, думал над тем, стоит ли отцу мешать первой любви сына. И все же, выйдя из чащи тополей, он направился к печерским церквам, расспрашивая у прохожих, как пройти к Свято-Иорданской женской обители. На горе, возвышаясь над живописными днепровскими берегами, утопая в зелени тополей и кленов, стояла деревянная, покрашенная светлой краской церковь - женский монастырь, детище преподобного батюшки Борецкого. Хмельницкий расспрашивал об этой обители попутчиков-богомольцев и особенно словоохотливых, опытных богомолок. На территории лавры он разговорился с ярой почитательницей Иорданской обители и, беседуя с пей, вскользь спросил о прославленной хористке. Вопрос этот был задан будто мимоходом, но женщина пристально посмотрела на уже немолодого, с сединой на висках, солидного богомольца. - Тяжкие грехи родителей послушницы загнали пташку в лоно богородицы. Одна она была у родителей. Росла без матери, на горе себе красивой и пригожей - прости, господи, за такое слово. И пришлось бедняжке... - Согрешила? - испуганно и тревожно вскрикнул Хмельницкий. - Да бог с вами, откуда? Ей всего-навсего восемнадцать годков, молодая и чистая душой, как ангельские ризы. Да такая красавица... Сын русского князя Трубецкого, который вместе с отцом находится в плену у короля, хотел обручиться с этой сиротой. Важных людей к ним послал, сам старый князь Трубецкой к ее отцу пожаловал... - И что же, девушка не пошла замуж за сына князя? - спросил удивленный Хмельницкий, когда умолкла богомолка. - Нет, не захотела, уважаемый пан. Заупрямилась и не пошла за него. А когда ее стали принуждать - пожелала уйти в монастырь и вместе со своей служанкой-валашкой тайком пришла из Белоруссии в Печерскую лавру... Подстаросту глубоко тронула несчастная судьба бедной сиротки, и он одобрил ее смелый поступок. Богомолка рассказывала о том, как княжич, сломив свою гордость, вместе с отцом последовал за своей любимой в Киев и почти каждый день посещал богослужение в женском монастыре. Однако Хмельницкий больше не слушал ее. Он поблагодарил словоохотливую богомолку, но в церковь не пошел. Сел на скамью под кудрявым кленом - отдохнуть и подождать конца богослужения. Занятый своими мыслями, он даже не заметил, как маленькие колокола прозвонили "достойно". И вместе с тем прислушивался к слаженному хоровому пению, доносившемуся из открытых церковных дверей. Прислушивался и никак не мог уловить "ангельского" голоска послушницы. Ему почему-то казалось, что увлечение сына мимолетное. И вдруг он вспомнил о своей юности, о первых своих увлечениях. Неужели сын в любви будет так же несчастен, как и отец? На пути одного стал прославленный и знатный вельможа, на пути другого - сам бог! Хмельницкий даже вскочил со скамьи при этой мысли. Из церкви уже выходили молящиеся. Михайло искал глазами сына, опасаясь, что не заметит его в толпе, но Богдана не было среди однообразно одетых, серых, жалких в своем смирении богомольцев. "Влюбленные, наверное, выходят последними..." - припомнилось что-то далекое, слышанное еще во времена его службы у Жолкевского. Он вспомнил волны озера, трепещущее на его руках упругое тело девушки, которую поддерживал на воде, обучая плавать... Да, "влюбленные не такие, как все...". А этот к тому же влюбился не в простую смертную - в ту, что считается невестой самого бога. Из дверей так называемого "домашнего", или служебного, входа в церковь показались две фигуры в черных подрясниках. Отец сразу не узнал сына, но обратил внимание... на девичью косу. Это действительно была необыкновенная коса, она упрямо вырывалась из-под острого клобука послушницы и тяжело спадала вниз, подчеркивая стройность невысокой фигуры. Послушница шла, смиренно склонив голову и робко озираясь. А рядом с девушкой шел Богдан и о чем-то увлеченно разговаривал с ней. Разве мог он сейчас заметить отца? Возле дверей, из которых вышли Зиновий и девушка, Хмельницкий увидел еще одну такую же молодую послушницу. Он подумал, что это и есть ее служанка, верная валашка, о которой рассказывала Мелашка. Ему приятно было отметить скромность служанки, следовавшей за молодыми людьми на расстоянии и не прислушивавшейся к разговору паненки с юношей. А разговаривали они то возбужденно, громко, то спокойно, шепотом. Отец даже отвернулся из вежливости. Он видел, как нежные девичьи губы шептали что-то, словно произносили молитву, умоляя смелого юношу. Может быть, она упрекала его в смелости или молила о спасении души... - Братом моим назвали себя монашкам, пан спудей, лишь бы только добиться этого греховного свидания со мной. Так, наверное... пускай и будем братом и сестрой в этой мирской жизни... Вы говорите страшные слова, а я ведь скоро должна принять обет монахини... - шептала она, дрожа от страха. - Прекрасное имя - Христина! - прервал послушницу очарованный юноша. И вдруг ему вспомнился совет Станислава Кречовского. - Так я... украду паненку Христину! Клянусь этой церковью, что украду! Разве можно совладать со своим сердцем, моя звездочка любимая! - тут же выпалил он. - Свят, свят... - перекрестилась девушка, то пугливо отстраняясь, то снова приближаясь к юноше. - Пан хочет украсть монастырскую послушницу? Ах, какой грех на свою молодую душу возьмет он, совершив этот безрассудный поступок... Мне не суждено испытать мирского счастья, этими днями меня должны постричь в монахини, мой хороший пан... - Отрежут косу? Такую красивую девичью косу? - Так велит закон. Красота... Подарила бы я эту косу папу на пояс, если бы встретила его раньше, в мирской жизни. А так... - И она посмотрела ему в глаза так же умоляюще, как и в церкви. - Не спеши, не спеши, Христина. Не нужно давать обета, не нужно. Я все равно добьюсь своего, клянусь, - и на том поясе свою саблю повешу. Родители дали тебе жизнь, а ты хочешь покрыть ее черной смертью, дав обет монахини. Не разрешу тебе этого сделать, звездочка моя ясная, украду, если по собственной воле не уйдешь из монастыря. Девушка с ужасом и восхищением смотрела на Богдана. То ли печаль, то ли скрытая надежда блеснула в ее затянутых слезой глазах. Так и казалось, что она вот-вот упадет на грудь юноши и своими устами закроет его уста, произносящие такие страшные и такие желанные слова. На мгновенье, лишь на мгновенье замерли оба. А на дворе стоял ясный день, вокруг было полно мирян. В этот момент дверь обители раскрылась с таким скрипом, что служанка даже вздрогнула, и властный голос матушки наставницы окликнул Христину. Валашка подошла к своей госпоже и на родном языке что-то ей сказала. Девушка отпрянула от бурсака, опустила веки на влажные глаза, точно гробовой крышкой навеки отгородила себя от мира, от любви... Смиренно попрощалась она с Богданом, как сестра, не сказав более ни слова о его святотатственном намерении. Торопливо вытащила из-за пазухи маленький серебряный крестик на шелковом шнурочке, согретый теплом ее тела, не раздумывая отдала его юноше. - На счастье, а в горе - чтобы легче было забыть эту греховную минуту! - прошептала она. - Любить - грех!.. А грех терзает мою душу. Возьми! Я вырываю его из своего сердца, освобождая место для... греха! - она повернулась и, подчиняясь зову разгневанной матушки наставницы, направилась к двери, провожаемая растерянным взглядом "брата". Богдан точно онемел на полуслове. Он держал в руке крест, который словно жег его огнем, глубоко проникал в сердце... Потом опомнился, сунул в карман талисман и, почтительно, даже с благодарностью поклонившись старшей монахине, повернулся, чтобы уйти. Богдана глубоко растрогало искреннее горькое признание Христины и огорчила разлука с пей. Он так углубился в свои мысли, что чуть было не сбил с ног отца, шедшего по дорожке ему навстречу. - О, батя! Отец и сын некоторое время молча смотрели друг другу в глаза - говорили лишь их сердца. Может быть, отец собирался пожурить его, а сын подыскивал самые выразительные, самые теплые слова привета и любви!.. - Батя?! - еще раз удивленно воскликнул Богдан, бросившись обнимать отца. По глазам его юноша определил, что тот все видел и все понял. Быть может, он и стоял вот здесь, под кленом, ожидая, покуда сын закончит свою сердечную исповедь. Хмельницкий с трудом сдерживал волнение: - Ну, здравствуй, здравствуй, сынок... Не утерпел я, не подождал дома, как советовала пани Мелашка. Пошел по велению сердца, чтобы встретиться. Это ничего, сынок, что встретил я тебя не смиренно стоящим перед алтарем... Дай бог счастья и молодой послушнице... Да не смущайся, сынок, ведь ты тоже человек. А все человеческое на этой грешной земле не было чуждо вам, и родителям, и дедам, и прадедам нашим. Чего же смущаться?.. Привет тебе и благословение от матери. Беспокоится она. - Плачет она, б