Юрий Маслов. Белогвардейцы (Сканировано с издания Юрий Маслов "Белогвардейцы" Москва, Издательсто "Тантра", 1993 год. OCR, spellcheck: Александр Николаевич Васильев А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь на тех и за других. М. Волошин При подходе белых город мгновенно ощерился ледяным холодом штыков, тупыми рылами пулеметов, выкатил на огневые позиции батареи. И началось... Первым пошел и атаку офицерский Корниловский ударный полк. Шел молча, чеканным строевым шагом, как на параде, подхлестываемый лютой ненавистью и сухим треском барабанных палочек. В лучах еще тусклого зимнего солнца зловеще посверкивали серебряные, с черно-красным просветом и вензелем К погоны и белые черепа со скрещенными костями - на фуражках и у левого плеча па фоне голубого щита. Чуть ниже - два скрещенных меча и граната. И надпись: "Корниловцы". Жуткое зрелище. Кажется, сама смерть топает тебе навстречу... Большевистская цепь не выдержала, дрогнула, смешалась со второй. По ним тотчас ударили шрапнелью с флангов пушки, и корниловцы бросились в штыковую. Их поддержали марковцы... Добровольческая армия охватила город кольцом - не вырваться. Но именно это обстоятельство и отрезвило красных. За ночь они произвели перегруппировку сил и нанесли мощный контрудар... Пять дней беспрерывно ухала артиллерия, трещали пулеметы, хлопали винтовки, пять дней дрались и, матерясь, сходились в штыковую обе стороны, и неизвестно, кто бы одержал верх, если бы к вечеру пятого дня не зашелестел, не пополз по офицерским ротам и батальонам встревоженный, схватывающий сердце страхом и болью слушок: "Корнилов... Корнилов убит!" Да, исход этого небывалого по жестокости сражения, в котором красные и белые потеряли более чем по три тысячи человек, решила смерть генерала Корнилова. Красные обнаружили его штаб, пристрелялись, и один из снарядов угодил в комнату, где работал генерал. Белые запаниковали и отступили на исходные позиции - к станице Елизаветинской. Но и здесь не удержались. На следующий день их прямо с марша атаковал подоспевший на помощь красным Дербентский полк, с флангов прижала конница Сорокина. И генерал Деникин, который после смерти генерала Корнилова принял командование Добровольческой армией, боясь окружения и полного разгрома, решил отступать. ГЛАВА I - Господа, а ведь нас бросили! - сказал прапорщик Колышкин, приподнимаясь на локте и пытливо вглядываясь в лица сотоварищей, которые, как и он, лежали на полу грязной, задымленной хаты и с бессмысленным, тупым упорством рассматривали давно не беленный, в нескольких местах протекший потолок. Периной всем служила солома, одеялом - шинель. - Или вы по согласны? Сомневаетесь? - Он закашлялся (пуля пробила ему грудь навылет), повалился на спину, прижал к еще по-детски пухлым губам окровавленный платок. - Ну что вы молчите, господа? Ему никто не ответил. Офицеры продолжали разглядывать узорчатые потеки на потолке. Взглянуть друг на друга боялись, нет, скорее стыдились, ибо только вчера каждый из них утверждал: "Мы - люди долга и чести, мы - рыцари, мы верны себе, Родине и друзьям до последнего вздоха, мы никогда не бросим товарища на поле брани..." А вот бросили! Выкинули, как отслужившие свой срок сапоги! За окнами, поскрипывая давно не смазанными колесами, протарахтели подводы, прошел на рысях отряд конников. И в хате сразу же повисла жуткая, гремящая тишина, перестал даже стонать валявшийся без сознания вторые сутки корнет Егоров - всех придавила, словно могильная плита, мысль о правоте прапорщика, о неумолимо приближающейся смерти, ибо каждый сообразил, что подводы - это обоз отступающей армии, конный отряд - его прикрытие, арьергард. - Ушли! - уже не скрывая слез, выдавил прапорщик Колышкин. - Плюнули и ушли! - И заворочался, заскрежетал зубами, забил кулаками по полу, неумело матерясь, проклиная своих собратьев по оружию, их красивые речи и обещания. - Прекратите истерику! - вдруг гаркнул поручик Дольников. - Вы офицерского звания недостойны! - Дрожащими от злости пальцами он сунул в рот папироску и уже тише добавил: - Возьмите себя в руки! - Не горячитесь, поручик, - урезонил его лежавший рядом ротмистр Строев. - Надо уметь смотреть правде в глаза... Нас бросили? Бросили. И это факт. И отрицать это бессмысленно. - У них не было другого выхода. Нас, тяжелых, более трехсот человек... - Откуда вам это известно? - Таня сказала, сестричка наша... Так вот, с таким обозом краснопузые нас бы в два счета догнали и... Понимаете? А так нашим, может быть, еще удастся уйти. Я прав? - Возможно. - Ротмистр задумчиво провел ладонью по обросшей рыжей щетиной щеке. - Только я вот что вам скажу... Был бы жив генерал Корнилов, царствие ему небесное, мы бы сейчас с вами здесь не валялись. - И вы туда же, - вяло отмахнулся поручик. - Все они одним миром мазаны. - Сложил губы в ядовитую усмешечку, выпустил дым колечком и спросил: -У вас есть оружие? - Застрелиться желаете? - Это не для меня, - сказал поручик, стряхнув пепел в консервную банку. - Жизнь в руках божьих. Он нам ее дал, он ее и возьмет. Противиться смерти - глупо, но и шагать ей навстречу - глупо. Поэтому хочу предупредить: не палите зря. - А с чего вы вздумали, что я начну палить? - Вы человек вспыльчивый, можете не выдержать. Ротмистр надолго задумался, почесал широкую волосатую грудь и спросил: - Вы что, на их благородство рассчитываете? - Только на бога. Ротмистр расхохотался наивности собеседника и, придвинувшись к нему, прошептал на ухо: - Они безбожники, поручик. Они сделают с нами то, что мы сотворили с ними в Тихорецкой... Переколют, как свиней, и крышка! - Значит, судьба, - вздохнул поручик. - У вас чистого листа бумаги не будет? - Завещание хотите оставить? - Что-то вроде этого. Ротмистр придвинул к себе казачий баул, порылся в нем и бросил соседу тонкую ученическую тетрадь. - Валяйте, сударь. Только не думайте, что от этого вам станет легче. - Как сказать. - Поручик достал из нагрудного кармана карандаш, поразмышлял, глядя в пространство, и принялся писать: "Алеша, брат мой, я десятый день в госпитале, тяжело ранен, шансов выжить - как у сломавшего ногу скакуна. И все-таки надеюсь выбраться. Надеждой жив человек. Ну а теперь о главном, о том, что рождало между нами долгие ночные споры, а порой и разногласия... Алеша, ты прекрасно знаешь, что я с детства мечтал о карьере военного и готовил себя к ней - спал с открытым, окном, делал зарядку, занимался спортом. Ты, как старший брат, и отец были против, но я настоял на своем и пошел против вашей воли. Жалею ли я об этом? Пожалуй, нет. Защита Отечества - дело святое. И, когда началась война, я все силы отдал служению Родине - ел и спал с солдатами, ходил в штыковую, совершал глубокие рейды и маневры... И мы бы победили - русский солдат неприхотлив, в бою зол, смел, инициативен и решителен. Но именно этой инициативы его и лишили. И не только его, но и нас, младших и старших офицеров. Коми командовали бездари и безмозглые идиоты, наделенные царской властью. Чем все кончилось, ты прекрасно знаешь. В Карпатах немцы нас взяли в клещи, и вся наша стотысячная армия погибла - две трети уничтожили, остальные попали в плен, в том числе и я, лейб-гвардии поручик Семеновского полка Михаил Дольников. Плен, конечно, штука неприятная, но... Я впервые получил возможность подумать, разложить все по полочкам, привести свою жизнь к общему знаменателю... Ты прекрасно знаешь, что я всегда был противником монархии. Мой лозунг - республика, демократия, социальные реформы: передача земли крестьянам, поэтому когда я бежал из плена и после долгих мытарств вернулся на Родину, то без колебаний принял сторону генерала Алексеева, ибо девиз его Добровольческой армии - "России -демократическую конституцию" - полностью отвечал моим взглядам. Поначалу все шло хорошо. Мы занимали город за городом, брали станицу за станицей. А затем... Страшно подумать, Алеша, но мы, Белая гвардия, превратились...Язык не поворачивается сказать, во что мы превратились. Грабежи, мародерство, повальное пьянство (господи, прости нас грешных)... Мы стали мстить большевикам их же оружием - насилием и массовыми расстрелами, мы забыли, что такое честь, долг, братство... Не лучше обстояли дела и в штабе армии. Корнилов сцепился с Алексеевым (видно, власть не поделили), Деникин пока держит нейтральную сторону, поэтому разнобой полный: казаки - с Корниловым, гвардейцы - с Алексеевым. Если и дальше так будет продолжаться, то армия развалится. Впрочем, уже развалилась. Под Екатеринодаром красные всыпали нам по первое число. Корнилов убит (может быть, это и к лучшему), командование принял генерал-лейтенант Деникин и дал приказ отступать. А нас, раненых, чтобы не связывать себе руки, оставили в станице Елизаветинской. Отсюда тебе и пишу... Вот такие дела, брат мой. Разлад в душе и мыслях полнейший. На днях даже подумал: а не перейти ли на службу к большевикам?.. Все, Алеша, кончаю - уже копыта за окном стучат... Поцелуй и обними за меня отца и мать. А письмо не показывай: не стоит их расстраивать. Прощай! Твой брат М. Дольников. 14. IY.1918 г.". Поручик вложил письмо в конверт, написал адрес и спрятал его в карман шинели. И вовремя. На улице грохнул выстрел, второй, третий, донеслось ржание лошадей, топот ног, дверь распахнулась, вернее, чуть не слетела с петель - так по ней приложились сапогом, - и в хату ввалился комиссар. Именно комиссар, ибо представление о том, как выглядят комиссары, белогвардейцы уже имели, и сложилось оно у них в стереотип: офицерская фуражка, кожаная тужурка, сапоги. А у бедра - парабеллум на ремешке. Да и взгляд у вошедшего был комиссарский - колючий, вызывающе-дерзкий, беспощадный, взгляд человека, убежденного, что мир должен быть переделан именно так, а не иначе. И переделывать его не кому-то, а именно ому. бывшему путиловскому рабочему Фёдору Сырцову. Следом за комиссаром в избу протиснулись три красноармейца в коротких шинелях без погон и грубых солдатских ботинках. У каждого - винтовка наперевес с угрюмо посверкивающим жалом штыка, на боку - шашка. Вошли и встали как вкопанные, с любопытством озираясь, рассматривая, кто и что перед ними лежит. Первым открыл рот комиссар. - Ну что затихли, вашблагородь? В штаны, что ль, от страха наложили? - Он сделал шаг вперед, блуждающий взгляд наткнулся на рыжеусого ротмистра. - Ты кто? - Конного генерала Маркова офицерского дивизиона ротмистр Строев. - Много наших положил? - Хватит - Откровенный дядя. - Взгляд переметнулся на поручика, выделил на груди два Георгиевских креста. - Где отличился, господин поручик? - На германском фронте. - Где именно? - Под Кржешовом и у Новой Александрии. - За Россию, значит, воевал? - За Россию. - А сейчас за кого? - Тоже за Россию. - Единую и неделимую? - Единую и неделимую. - А мы... - Комиссар хватил себя кулаком в грудь. - За единую, неделимую, советскую! Понял? - Если вы хотите продолжать со мной разговор, то обращайтесь, пожалуйста, ко мне на "вы", - спокойно процедил поручик. Ни один мускул не дрогнул на его бледном чеканного профиля лице. - На "вы"?! - Комиссар сплюнул и завертелся волчком, ища, на ком бы сорвать злость. И нашел. Взгляд упал на юного прапорщика. - А ты куда, сопляк, лез? Славы захотел? - Прошу на меня не кричать, - тихо, но достаточно твердо ответил безусый мальчик. - У вас свои убеждения, у меня - свои. - Так... - Комиссар озадаченно изогнул бронь, рука непроизвольно легла на эфес шашки. Вытащив на треть клинок, он задумался и с треском загнал его обратно. - Ну и подыхайте за ваши убеждения! - Выругался и пошел прочь. - Господин комиссар! Комиссар будто на столб налетел - замер, медленно повернулся, рыская взбешенными глазами в поисках обидчика. - Кто? - Не горячитесь, комиссар. Слово "товарищ" для меня столь же чуждо, как для вас "господин", - вежливо проговорил поручик. - У меня к вам просьба... - Он вытащил из кармана шинели конверт. - Бросьте где-нибудь в почтовый ящик, авось дойдёт... Комиссар долго молчал, пристально, не мигая рассматривая протянутую руку, наконец решился, взял конверт, подошел к окну, где было посветлее, вскрыл, и глаза быстро забегали по бумаге. Поручик дёрнулся, лицо превратилось в маску презрения. - Вам разве не говорили, что читать чужие письма - занятие непристойное для порядочного человека? Комиссар не обратил на его слова ни малейшего внимания. Но от письма всё-таки оторвался: его вывела из себя жужжавшая на стекле муха. Он щелкнул по ней пальцем, убедился, что цель поражена, и продолжил чтение. Закончив, вонзил в поручика острый, как лезвие клинка, взгляд карих, с любопытной усмешечкой глаз. - Здесь всё правда? - Перед смертью врать бессмысленно, - не поворачивая головы, ответил поручик. - Вы какое училище кончали? - Московское Александровское. Комиссар кивнул и направился к выходу. Вслед за ним высыпали на свежий воздух красноармейцы. - В овраг? - спросил первый. У него было широкое лицо с плоским утиным носом и вялые, бесформенные губы - простодушное лицо. Зверя в нём выдавали лишь глаза - бесцветные, немигающе-пустые. - В овраг, - сказал комиссар. - А поручика - в обоз. Влейте в него стакан самогонки, и пусть храпит. Я с ним потом разберусь. - Он спрятал конверт во внутренний карман кожанки, кашлянул в кулак и зашагал к следующей хате. Шифротелеграмма. Совершенно секретно. Ставка В. С. Ю. Р. *. Часть разведывательная. Настоящим докладываю: 1. После неудачи августовского наступления советское командование изменило план операции. К началу октября в штабе армии под руководством Троцкого закончена подготовка для нового, решительного контрудара. Образованы две группы: первая - из резерва главкома и части 14-й армии к северо-западу от Орла для действия на Курско-Орловскую железную дорогу; вторая - к востоку от Воронежа, из конного корпуса Буденного, который должен разбить противника под Воронежем и ударить в тыл Орловской группе в направлении на Касторную. Цель операции: разъединить - стратегически и политически - Добровольческую и Донскую армии. 2. На нашей стороне сочувствие подавляющего большинства населения и, в частности, всего, или почти всего, крестьянства. Против Красного террора восстало Поволжье - около 100 тысяч крестьян; поднялись на борьбу казаки верхнедонских станиц - 30 тысяч; в Орловской, Курской, Воронежской и Тверской губерниях по сводкам ПУРа РККА зарегистрировано 238 восстаний крестьян. Причины восстаний - непосильная тяжесть многочисленных повинностей, произвол, насилие, массовые расстрелы, бесчинства и использование служебного положения советскими и партийными работниками в корыстных целях. Этим надо незамедлительно воспользоваться... Ангел. ---------- * Вооруженные силы Юга России. ГЛАВА II Дорога шла лесом, была узка, беспрерывно петляла, но хорошо накатана, и ординарец командира полка Федор Машков, которого за услужливую исполнительность все звали просто Феденька, высказал предположение, что где то поблизости село, и повеселел, хватил плетью своего рыжего, с белой отметиной на лбу дончака, не желавшего бежать рысью, беззлобно проворчал; - Потерпи, милый! Сегодня в тепле заночуем, водички колодезной попьем, овса поедим... Насыплю - не пожалею! - А если там красные? - поддел его второй ординарец вахмистр Нестеренко. В отличие от Машкова, который больше занимался хозяйственными делами - добывал провиант, кашеварил, бегал в поисках ночлега, - Нестеренко был, так сказать, полевым адъютантом командира полка, его телохранителем, поэтому чувствовал себя рангом выше и частенько подтрунивал над коллегой. Но не зло: в бешенстве Машков доходил до точки и мог люто расправиться с любым обидчиком - шашкой он тоже владел неплохо. - А мы их порубаем, - улыбнулся в заиндевевшие усы Машков. - Пущай они блины на морозе трескают. - Порубаем... - скептически вздохнул Нестеренко. - Мы их уже два года рубаем, а они... Ты про Змея Горыныча сказку знаешь? - Бабка рассказывала. - Так вот, ему одну башку снесешь, а вместо нее три новые вырастают. А красные, в рот им печень, той же породы. - Порода у них змеиная, - согласился Машков. -- Плодятся здорово! - Он задумался, потрепал по холке коня. - А при чем здесь Змей Горыныч? Это бабы, сучье вымя, во всем виноваты - рожают да рожают! - Красненьких? - И красненьких, и беленьких, и зелененьких, - загоготал Машков. - А не уследишь - так она тебе и черненького подкинет. - А у тебя какой? Машков враз помрачнел, сдвинул брови, и Нестеренко, сообразив, что наступил па больную мозоль (жена Машкова умерла во время родов), мгновенно переменил тему разговора. - Однако темнеет, - сказал он, достав из нагрудного кармана вороненые часы с боем. - И мороз... Градусов двадцать будет? Ему никто не ответил. Машков сворачивал самокрутку, а полковник, положив руки в теплых кожаных перчатках на луку седла, дремал - сказалась усталость и предыдущая бессонная ночь. - Будет, - убежденно проговорил Нестеренко. - У меня пальцы на левой ноге совсем занемели. - Они у тебя что, заместо градусника? - спросил Машков. - Подметка отлетела. Нестеренко взглянул на крепкие, офицерские, смазанные салом полковничьи сапоги и отвернулся. Мечта, а не сапоги! Через два часа они выехали на опушку леса. Дончак под Машковым навострил уши и радостно заржал. Машков хватил его кулаком по шее ("Молчи, скотина!"), вытянул вперед и влево руку, и лицо озарилось улыбкой. - Ну что я вам говорил! Полковник Вышеславцев привстал на стременах. Действительно, в двух-трех верстах (точнее определить было трудно - расстояние скрадывали сгустившиеся сумерки) виднелись тусклые, будто смазанные, огоньки большого селения. Что оно большое, догадался бы и дурак: на фоне черного, усыпанного редкими звездочками неба ясно проглядывал церковный крест. Это обстоятельство одновременно обрадовало полковника - его вконец измотавшиеся люди могли бы хорошенько отдохнуть - и огорчило, заставило задуматься: а что если Нестеренко прав - в селе красные? Год назад Вышеславцев не придал бы этому и значения, бровью бы только повел, - и его уланы в мгновение ока превратили бы противника в шинкованную капусту. Но это год назад, а сейчас... Полковник бросил взгляд за спину, и его охватил озноб. Не от холода - от чувства брезгливости и жалости: из леса выкатывалось... стадо баранов. Иначе назвать два измученных, обессиленных долгим преследованием противника эскадрона было просто нельзя. И не верилось, что это стадо не так давно с. гордостью именовали 2-м уланским полком. И что этот полк считался одним из лучших в армии Деникина. Он принимал участие в боях под Курском, Воронежем, он должен был первым ворваться в Орел, но... Под Воронежем Буденный неожиданно догнал Мамонтова и разделал, как бог черепаху. От семи дивизий осталось две, да и те при отступлении сильно поредели: донские и кубанские казаки разбежались по родным станицам и хутором. Большие потери понес и полк Вышеславцева, который бросили на помощь Мамонтову. Погибли лучшие из лучших - уланы. Позорному бегству они предпочли смерть на поле боя. Только благодаря их мужеству Вышеславцеву удалось вырваться из окружения и уйти на Харьков. Два месяца полк залечивал раны, но полностью оправиться - обрести прежнюю силу духа и уверенность в победе - так и не смог. Пополнение - а это зачастую были случайные, обиженные Советской властью люди - плевать хотело и на честь мундира, и на святая святых - знамя полка. Они пришли не сражаться за Отечество, а мстить, убивать, грабить. И вот результат: поражение под Новочеркасском, разгром под Ростовом. Дальше отступать некуда - Новороссийск. А они все драпают и драпают... Полковник поднял правую руку, и к нему тотчас подскакали командиры эскадронов - штаб-ротмистр Крымов и есаул Задорожный. Полковник глянул на их нетерпеливо подрагивающие лица и, чтобы скрыть усмешку, отвернулся. Более разнящихся между собой людей он еще не видел. Штаб-ротмистр - потомственный дворянин, безупречно владеет тремя европейскими языками, по-русски шпарит с легким акцентом. У него приятное, волевое лицо и... вызывающе-наглые манеры, естественно, приобретенные уже на фронте. И эти манеры, безупречная внешность и речь, пересыпанная отборнейшими русскими "в бога, в мать, Христа и веру", создают образ этакого обаятельного хулигана, от которого можно ожидать любой выходки. Поэтому, обнаружив неделю назад на Крымове новенький полушубок, Вышеславцев не удивился, понял: вырождение нации - это не только смена обличья, но и падение духовной нравственности. Задорожный - сын зажиточного казака, окончил Новочеркасское юнкерское училище, участвовал в русско-японской войне, прошел гражданскую, ни черта не понял и от этого непонимания и вовсе озверел - готов рубить всех и каждого. Не понимает он и Крымова, который воюет за какие-то там убеждения, вечно спорит с ним, желает возразить, но мысль не подчиняется ему, и он, чтобы хоть в чем-то отстоять свою правоту, называет эскадрон сотней: "Сотня... рысью... марш!" И при этом ехидно улыбается. Злопамятный мужик, колючий. И красных ненавидит люто. Рубит мощно, с оттягом, разваливая до самого седла. . Но сейчас полковнику требовался не только решительный и до отчаяния храбрый солдат, но и рассудительный, крайне осторожный, поэтому в разведку он назначил Крымова. Сказал: - Если в селе спокойно, дайте зеленую ракету. Желательно низом и в нашу сторону. Если обнаружите противника, то разузнайте по возможности его численность. и известите меня. Ясно? - Ясно, - сказал Крымов. - Господин полковник, разрешите и мне прогуляться? - спросил Машков. - Если ротмистр не возражает, пожалуйста. - Не возражаю, - сказал Крымов, пришпорил коня и поскакал к своему эскадрону. - Добровольцы в разведку есть? Строй всколыхнулся, выбросил на поляну трех всадников - рядовых Стешенко и Куренкова и урядника Прохорова. Крымов одобрительно кивнул - эти не подведут, люди проверенные, - поправил кобуру и скомандовал: - За мной, по двое, рысью... марш! Через полчаса они свернули на большак, выехали на окраину села и у первой же избы спешились. Крымов быстро сориентировался, расставил людей по точкам так, что дом оказался практически окруженным, вытащил револьвер и вместе с Машковым прошел к двери. - Стучи! Машков подумал и постучал в заиндевевшее окошко - У нас обычно в окна стучат, - сказал он, оправдываясь. Через минуту дернулись, поползли в разные стороны вылинявшие ситцевые занавески, и сквозь двойные рамы Машков с трудом различил женское лицо. - Баба! - прошептал он. - Это худо, эти стервы всякое могут выкинуть. - Кто? - протирая ладонью стекло и тщетно пытаясь разглядеть пришельца, спросила женщина. - Свои, -спокойно проговорил Машков, махнул рукой - открывай, мол, - и направился к двери. Прошла минута, а может, две. В сенях что-то грохнуло - по-видимому, женщина в темноте налетела на пустое ведро, - послышались глухие проклятия, ругань, и наконец, к великой радости Крымова, звякнула щеколда. Он оттолкнул женщину в сторону, ворвался в комнату и только тут услышал ее запоздалый, испуганный вскрик - Цыц! - Машков мгновенно зажал ей рот, строго спросил: - Одна? - Одна, - кивнула женщина. - Ну и молодец! - Он втолкнул ее в комнату, вошел сам, увидев в углу иконку, перекрестился. - Никого, - сказал Крымов, внезапно вынырнув из-за занавески, которая разделяла комнату на две половины. Он сунул револьвер в кобуру и, прижав правую руку к сердцу, галантно поклонился: - Извините за неожиданное вторжение, но что поделаешь, время лихое. - И скроил такую божественную улыбку, что женщина не выдержала и тоже улыбнулась. Тихо, испуганно, но улыбнулась. - Солдатка? - спросил Машков. - Сама не знаю... Третий год уже ни слуху ни, духу. - Она вскинула на Крымова большие глаза и неожиданно покраснела. - Может, и вдова уже. - Зовут как? - Настя. - Красивое имя, - сказал Крымов.- А за кого ваш муж воюет - за красных, белых? - Ушел с германцами драться. С кем теперь - не ведаю. - А кто сейчас в селе? - Какой-то продотряд, - с трудом выговорила Настя незнакомое слово, потерла щеку ладошкой и неожиданно всхлипнула. - Ты чего? - встрепенулся Машков. - Грабят они нас! Зерно отняли, кричат: лишнее!Пшеницу семенную и то не пожалели... Амбары вымели, у каждого второго подпол перерыли, огород... А кто не отдавал, били! Прикладами били, сапогами!.. - Так-так... - забарабанил по столешнице Крымов. - И много этих продотрядовцев? - С красноармейцами человек двадцать будет. - С красноармейцами, значит, - повторил Крымов, твердея скулами. - Тогда понятно, чьих рук это дело. - Он вытащил из портсигара папироску, присел перед печкой, прикурил. - Федя, скачи к полковнику и доложи обстановку... Пусть выделит мне в помощь есаула с полусотней... И передай: как только наведем здесь порядок, я дам сигнал - зеленую ракету. Все. Выполняй! Они вышли на двор. Из-за быстро бежавших по черному, бархатному небу облаков неожиданно выпал светлый желток луны, и Крымов увидел, что село действительно большое - дворов триста, стоит на взгорье, полукругом охватывая озеро. А за озером - строгие очертания полуразрушенной усадьбы. - Ну я пошел, - сказал Машков, вскакивая в седло. - Валяй. - Крымов проводил его взглядом и подозвал Прохорова, укрывшегося в тени березы. - В селе - красные. Так что не дрыхнуть, смотреть в оба! Как только подъедут наши - доложить. Я дверь оставлю открытой. Ясно? - Ясно, - ответил Прохоров. Настя хлопотала у печи. На огне уже стоял чугунок с картошкой, шипела сковородка, разнося по дому душистый запах подсолнечного масла. - Не помешаю? - спросил Крымов, усаживаясь у двери на табуретку. - Да вы раздевайтесь, к столу проходите, - живо откликнулась Настя. - А я сейчас оладьи спеку. У меня вкусные оладьи! - Верю, - сказал Крымов. - Но... Оладьи мы будем есть потом. - Это когда же? - Когда краснопузым уши надерем. - Надрать им уши следует. - Настя подбросила в печь дров. Огонь вспыхнул с новой силой, обдав Крымова жаром, высветив на его погонах золотистые вензели. - А вы... белые? - Белые, - кивнул Крымов. - Вас это не пугает? - Волков бояться - в лес не ходить! - окончательно осмелев, заявила Настя. - По мне что белые, что красные, лишь бы жилось хорошо, ласково. - Ласково? - В глазах Крымова запрыгали изумлённые огоньки. - Ласково, - подтвердила Настя. - Лаской и зверя взять можно. - Она сдвинула с огня сковородку, набросила на плечи старенький, в нескольких местах штопанный полушубок и направилась к двери. - Вы куда? - спросил Крымов, пружинисто поднимаясь. - Баньку хочу затопить. - Потом, Настя, потом... Не уйдут от нас ни блины, ни банька. Настя откинула голову. - Вы что же, заарестовали меня? - спросила с вызовом. - Или боитесь, что убегу? - Ничего я не боюсь, на дворе мои люди... А выходить не следует: скоро стрельба начнется. - Стрельба?! - Вскинув руки, Настя отступила, хлопнулась на скамейку. - Боже мой, что ж делается? Красные стреляют, белые стреляют, зеленые... Для этих стрельба - что праздник! - И часто они здесь появляются? - спросил Крымов, усаживаясь на прежнее место. - Когда, захотят. - Не обижают? - Не было такого. Крымов задумчиво посмотрел на огонь. - Настя, а где этот продотряд разместился?. - А в поповском доме. Это отсюда... - она принялась загибать пальцы, - двенадцатый дом по правой стороне. Да вы его сразу заметите - около него подводы с хлебом стоят. Они вчерась еще хотели уехать, да не успели... Кто-то им донес, что дядька Панкрат не всё зерно сдал... Вот они и выколачивают из него хлебушек... - А где этот... дядька Панкрат живет? - Они его в баньку выселили. Вместе с женой и ребятишками, а в доме - он напротив поповского - устроили то ли сход, то ли совет какой-то, собираются там и галдят о новой жизни... А голодрань их слушает... На печи вдруг что-то зашуршало, и на пол с легким стуком свалился валенок. Крымов мгновенно вскочил, выхватил револьвер. - Да это дед! - заливисто расхохоталась Настя. - Старый и хворый - солома сгнившая! Да и не слышит ничего. На печи снова что-то заворочалось, зашумело, засопело, и из-под груды тряпья явился па свет божий ссохшийся, лохматый, словно медведь после зимней спячки, старик. Он приподнялся на локтях, почесал свалявшуюся бороду и чуть подался вперед, пытаясь, видимо, рассмотреть нового человека. - Ты кто? - Голос был хриплый, но басовитый, еще не утративший силу. Крымов загнал револьвер в кобуру, шутливо щелкнул каблуками. - Второго уланского полка Его императорского величества штаб-ротмистр Крымов! - Не знаю такого, - помолчав, ответил дед и принялся с большими осложнениями слезать с печи. Когда ему это удалось, он разыскал свалившийся валенок, сунул в него ногу и, разогнувшись, повторил: - Не знаю такого. - И зашлепал к двери. - Сколько ему лет? - спросил Крымов. - Девяносто, - сказала Настя. - А может, больше. Его дедом звали, когда я еще девчонкой была. - А вам? Настя ответить не успела: в комнату ввалился Машков и, вытянувшись, доложил: - Прибыли, вашблагородь! Крымов поправил фуражку. Лицо его неожиданно постарело и обрело кислое, озабоченное выражение. И всё же усилием воли он заставил себя улыбнуться: - Все, хозяйка, теперь можно и баньку топить. Разрешаю. Задорожный ожидал Крымова за огородами. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, обеспокоенно крутил головой - нервничал в предчувствии близкого боя. Крымов вскочил в седло, подъехал к Задорожному и объяснил ситуацию. - Работы на десять минут, - сказал есаул, но, узнав про обоз и сообразив, что он, по всей вероятности, охраняется, кликнул взводного и рядового Голышева, внешний вид которых и манера сидеть в седле с головой выдавали крестьянское происхождение. - Мы их хитростью возьмем. Пока они разберутся, что к чему, поздно будет... А вы следом езжайте, на расстоянии, и по нашему сигналу... - Хорошо. - Крымов надвинул на лоб фуражку. Так он делил всегда, когда был чем-то недоволен или озабочен. - Но работа должна быть чистая; нельзя допустить чтобы кто-нибудь ушел. Уйдет - завтра здесь будут красные.А нам необходимо отдохнуть. Вы меня понимаете? - Прекрасно. Может быть, начнем? Крымов вытащил револьвер. - С богом, есаул! Настя не обманула. Обоз, как она и говорила, стоял у двенадцатой избы, а вдоль него, закутавшись в полушубок, прогуливался часовой. Заслышав конский топот, он обернулся, пытаясь разглядеть, кого несет нечистая, крикнул: - Кто? - Свои! - гаркнул Задорожный. Часовой рванул с плеча винтовку, но передернуть затвор так и не успел: налетевший, как привидение, взводный снёс ему шашкой полчерепа. Есаул, скакавший рядом, одобрительно крикнул, осадил коня, спешился и дал знак Крымову, что дело сделано. Казаки к считанные секунды окружили поповский дом, а Крымов со своими людьми - дом напротив, в котором, по словам Насти, заседали продотрядовцы. Первая дверь, что вела в сени, на счастье, оказалась открытой. Крымов бесшумно скользнул в узкий коридорчик и прильнул ко второй, которая вела в горницу. Прислушался. Прокуренный мужской голос напористо и зло выбрасывал слова-камни: "Вы, деревенский пролетариат должны взять власть в свои руки, должны помочь нам и подрезать крылья мужику. Мужик - это тот же буржуй, вампир, который сосет вашу кровушку! А вы батрачите па него, гнете в непосильном труде свои спины. А что имеете? Кукиш! А мужик все богатеет и богатеет. Раньше он нанимал одного батрака, теперь - десять, а скоро всю деревню заставит на себя батрачить! Так вот, я и спрашиваю вас: где справедливость?" В это время на улице грохнул выстрел, и Крымов, не дожидаясь второго, с силой рванул на себя дверь. В нос шибануло спертым воздухом, керосином, забористой махоркой. - Здравствуйте! - сказал Крымов, перешагнув порог. - Не ждали? Продотрядовцы - их было трое - действительно "не ждали", растерялись. Появлению домового они, наверное, удивились бы много меньше, чем внезапно возникшему перед их столом стройному, с хорошей боевой выправкой белогвардейскому офицеру. Но это длилось только мгновение. Растерянность сменилась испугом, испуг побудил к действию, и они, опрокинув скамейку, бросились к оружию - к винтовкам, которые стояли в углу комнаты. Крымов выстрелил в потолок. Продотрядовцы замерли на полдвижении, неуклюже, не переставляя ног, развернулись и, сообразив, что сопротивление бессмысленно и бесполезно, нехотя подняли руки. - Вот так-то лучше, - прогудел Машков, конфискуя винтовки. - Еще оружие есть? - Оп проверил у них карманы, кроме трех кисетов и каких-то документов, ничего не нашел, выругался, прибавил огонь в керосиновой лампе и, напустив на себя строгость, уставился на собрание - рваные ватники, протертые до дыр шинели, сиреневые, отекшие от самогона лица. - Ну что, голытьба несчастная, на землю соседа позарились? И начался спектакль. Крымов хоть и был сыном богатого помещика и детство провел в родовом имении, но в деревенском вопросе и взаимоотношениях крестьян ни черта не смыслил, поэтому, когда возникала ситуация, подобная данной, он всегда призывал на помощь Федю Машкова и наблюдал за его действиями с любопытством заядлого театрала, которому выпало счастье попасть на репетицию спектакля знаменитого режиссера. А Машков, чувствуя к своей особо жгучий интерес, работал яростно, вдохновенно, с импровизацией, которой позавидовал бы профессионал самой высокой пробы. - На халяву пожить захотелось? - накручивая себя, продолжал наступать Машков. - Молчите? Правильно, ядри вас в корень! Щас мужики ваши разберутся, что к чему, погутарят с вами, тогда узнаете, как добро чужое делить! - Да нас силком приволокли! - вскочил с передней скамейки небольшого роста, вертлявый, как червяк, мужичишка. - Сперва за закрытие церкви заставили голосовать, а теперь в коммуну тащат... - Куда-куда? - переспросил Машков. - В коммунию. - А что это такое? - Коровы общие, свиньи общие... - А бабы? - Но знаю. - Мужичонка ткнул корявым пальцем в чубатого красноармейца, стоявшего по центру стола: - Ты у него спроси. Он знает. - И спрошу, - кивнул Машков. - Ну ты, рыло суконное, тебя как кличут? На скуластом лице красноармейца выступили и заиграли красные пятна - не привык, видно, к такому обращению.. - Федоров Василий, - выдавил с трудом. - Василий, значит... Ты где, Василий, раньше спину гнул? - В Питере. На заводе. - А хлеб где брал? - В лавке. - А кто его в лавку привозил?.. Крестьянин, - подсказал Машков, по дождавшись ответа. - А ты его грабишь! Зачем? Что он будет весной сеять? Молчишь? Тогда ответь на другой вопрос... Ты то что без хлебушка делать станешь? Но знаешь? А я знаю: помирать! В муках помирать! Так вот, чтобы ты, гад, не мучился и других не мучил, мы должны тебя ликвидировать. Правильно? - Правильно! - одобрительно загудела изба. - Вопрос решен. - Машков сделал шаг вперед и вручил вертлявому винтовку. - Исполняй, ядри тебя в корень! Голытьба поняла, что шутки кончились, и с угрюмым любопытством уставилась на товарища: пальнет или сдрейфит? Не сдрейфил. Корявый палец твердо улегся на спусковой крючок... Крымову спектакль понравился. "Как мы легко стреляем друг в друга, - подумал он, направляясь к выходу и продолжая удивляться изощренной изобретательности Машкова. - А может, это и был спектакль? И вся эта война спектакль? Страшный, дикий, бессмысленный, но - спектакль?" На улице казаки складывали в сани трупы. Есаул, спокойный, невозмутимый, стоял рядом и беззвучно шевелил губами - пересчитывал, очевидно. - У тебя сколько? - спросил он, заметив Крымова. - Трое. - У меня двадцать один. Значит, всего - двадцать четыре. Счет сходится. Ни один не убег. - Откуда такая уверенность? - А мы двоих сперва допросили, - сказал есаул, посмеиваясь в усы. - Так что можно рапортовать. "Нет, это не спектакль". - Крымов глянул на молоденького солдата, который с упорством муравья пытался стащить сапоги с убитого красноармейца, вздохнул, вытащил ракетницу и выстрелил в сторону леса. ПРИКАЗ * Кавказской армии ? 683 Ст. Сарепта. 15 декабря 1919 з. Вступив в командование Кавказской Армией и познакомившись, со слов перешедших на нашу сторону казаков, с настроением казачества, воюющего на стороне красных, я заключаю, что громадное большинство этого казачества воюет по принуждению и если не переходит на нашу сторону, то только потому, что боится ответственности за свою службу в красной армии. Настоящим подтверждаю, что казакам, добровольно покинувшим ряды красной армии и перешедшим на нашу сторону, Главнокомандующим вооруженными силами Юга России Генералом Деникиным даруется ПОЛНОЕ ПРОЩЕНИЕ. Начальникам всех частей приказываю наблюдать, чтобы у переходящих на нашу сторону казаков отнюдь не отбиралось имеющееся при них обмундирование, - деньги, документы. Перешедших на нашу сторону казаков призывных возрастов в районе корпусов, в состав коих входят казачьи части, распределять по своим казачьим частям, где же нет казачьих частей или входят казачьи части не того войска, к которому принадлежат пленные, направлять в распоряжение Войсковых Штабов соответствующих войск, куда также направлять и казаков непризывного возраста. Подлинный подписал: Командующий Армией Генерал-лейтенант Покровский. Верно: Старший Адъютант Разведывательного отделения Генерального Штаба Полковник Троицкий (Но отделу Генерал-Квартирмейстера). Часть Разведывательная. ---------- * Документ подлинный. Орфография сохранена в первоначальном виде. ГЛАВА III Уже год воюет в составе армии Буденного бывший поручик, а ныне начальник штаба 17-го отдельного кавалерийского полка Михаил Дольников, а все не может привыкнуть к разношерстной толпе - кто в рваной шинели и ботинках на босу ногу, кто в пальто и дорогих шевровых сапогах, снятых с расстрелянных офицеров, кто в матросских бушлатах, - именующейся Первой Конной армией. Не может представить, что им командуют царские урядники, казаки Городовиков, Тимошенко, Ракитин, набоженный пьяница рядовой Думенко, не может понять, каким образом, по каким законам эта мужицкая вольница, пропитанная пугачевским духом свободы и ненависти к богачам, эти неграмотные голодранцы, эти "в доску большевики", как они с гордостью называют сами себя, лупят и лупят высокопрофессиональную Добровольческую армию, не может... И жутко ему от этого непонимания и тоскливо, до того тоскливо, что хоть в петлю лезь! А здесь еще Сырцов со своими идиотскими вопросами... - Миша, а правда, что человек от обезьяны пошел? - Дарвин так считает, - кивает Дольников. - Кто такой? - Ученый. - Может, он и ученый, но... Я эту мамзель в зоопарке видел и родственные связи с ней, значит, отрицаю. А ты? - Я науке верю. - Наука наукой... А твое личное мнение? - Не сомневаюсь - от обезьяны. - Почему? - Да вот, как увидел ваше войско, так сомневаться и перестал. Сырцов молча и долго переваривает мысль и тихо изрекает: - Сволочь ты все-таки, Миша! Не любишь нас. Разговоры такого плана уже не раз возникали между командиром полка и его начальником штаба, и виноват в этом был Сырцов - он первым лез на рожон, ибо от природы страдал чрезмерным любопытством и любознательностью. Вначале он задавал вопросы довольно наивные и бесхитростные, но чем ближе узнавал Дольникова, тем больше ему доверял, тем глубже и политичнее становились его вопросы. А когда однажды на совещании в штабе корпуса поручик возразил самому Думенко, заявив: "Вы можете не уважать меня лично, но считаться с моим мнением обязаны", поверил окончательно и за вечерним чаем спросил: - Ты веришь в бога? - Крещеный, - не понимая, что означает столь странный вопрос, ответил Дольников. - И я крещеный, - вздохнул Сырцов. - Меня бабка в церковь водила.-Он встал, подошел к окну и долго тяжелым, немигающим взглядом смотрел на деревенскую церквушку со сбитыми колоколами и покосившимся от взрыва крестом, оборудованную Советами под склад для хранения зерна. - Понимаешь, Миша, я все-таки командир, ко мне часто бойцы обращаются - что да как... А я, как баран... Да и самому хотелось бы до кой-чего докопаться, смысл, значит, понять. - Можешь. Ко мне обращаться. - Спасибо, - сказал Сырцов. - Вот ты, я заметил, книжки всякие там но истории читаешь, зачем? - Тоже хочу смысл понять. Сырцов сел, стиснул косточками пальцев виски и закачал головой. - Я под станицей Каменской одного вашего до хребта развалил, стою, значит, над ним и кумекаю: где ж у тебя, милый, правда - в башке или ногах? В башке, думаю, башка ноги водит. Так что правда, Миша, одна. А вот добираемся мы до нее разными путями. Вы - своим, а мы - своим! "А ведь он прав", - подумал тогда Дольников. И когда вскоре взяли небольшой уездный городишко, пригласил Сырцова в библиотеку, чтобы отобрать для него книги по истории. Они шли по городу, и Сырцов старательно не замечал того, на что Дольников взирал с преувеличенным вниманием - на взломанные и разграбленные лавки, магазины, квартиры... - Твои работали, - язвительно проговорил он. - Разве это бойцы? Варвары! Жители от вас как от чумных шарахаются! Нос из дома не высунут! - Не жители - буржуяки, Миша, - возразил Сырцов. - А этих сволочей не грех и грабануть. - Он указал рукой па розовый особняк с колоннами. - Смотри, какие хоромы себе понастроили! Дольников внимательно осмотрел дом, но восхищения не выразил. Сказал: - Дом как дом. У меня много лучше. И пруд рядом, и березовая роща. - И затих, ожидая взрыва пролетарского гнева. Но Сырцов, как ни странно, не разразился проклятиями, более того, проявил обыкновенное человеческое сочувствие. - Разграбили? - спросил мягко. - Наверное. - Жалко? - Вас жалко. Облик человеческий теряете. - Ты как Ворошилов, - хохотнул Сырцов. - Он чуть что: "Гады! Мародеры! Расстреляю, вашу мать!",.., - Я бы на его месте давно с десяточек к стенке поставил. Сырцов сделал вид, что не расслышал реплики. - А Буденный ему в ответ: "Климент Ефремыч, та нехай хлопцы побалуют, нехай буржуяков грабанут!" - Так это ты с его слов поешь? - Я, Миша, Семен Михайловича уважаю... - Слепой ты, Федя, - перебил его Дольников. - Семен Михайлович глупость сморозил, а ты повторяешь... А бойцы за ваши речи будут башкой расплачиваться - Ворошилов умеет слово держать. Сырцов всей пятерней помял твердые, как камень, монгольские скулы. - Да, с Думенко он строго обошелся... Рядовой царской армии Думенко командовал корпусом. Бойцы его боготворили: и рубака лихой, и в обращении прост. И не строг - на многие шалости своих подчиненных смотрел сквозь пальцы, ибо от природы сам был шаловлив, - и выпить не дурак, и до женского пола большой любитель. Но и Ростове Думенко хватил через край, и, чтобы остановить разбойного атамана, к нему в штаб прибыл комиссар корпуса Микеладзе. И погорячился. Надо бы разбор на утро оставить, когда Думенко, мучаясь совестью и сгорая от стыда за содеянное, обычно падал перед иконами на колени и бился лбом об пол, замаливая грехи. Но Микеладзе, увидев, что гуляет весь штаб, что гулянию этому и конца не видно, не выдержал, грохнул куликом но столу, заорал, сверкая белками изумрудных восточных глаз: - Пьянку прекратить! Может быть, Думенко и послушался бы - мужик он, в общем-то, был покладистый, - но подлила масла в огонь юная гимназистка, которую хлопцы пустили по рукам. Выскочив и слезах из соседней комнаты, она, прикрывая руками обнаженную грудь, истошно завопила: "Помогите!" Микеладзе бросился на помощь, но путь ему преградил Думенко. - Здесь я командую! - Он ухватил гимназистку за волосы и ткнул библейским личиком в миску с квашеной капустой. - Свои порядки у меня не заводи. - И, обложив комиссара трёхэтажным матом, указал на дверь. - Вон! - Повтори! - Микеладзе потянулся за револьвером, но Думенко опередил - выстрелил первым... Утром по приказу Ворошилова Думенко был арестован и препровожден в местную тюрьму. - Как думаешь, его расстреляют? - спросил Сырцов. - Расстреляют, - кивнул Дольников. - Но ведь Троцкий ему лично золотые часы вручал - "Лучшему солдату Красной Армии". - А теперь расстреляет - дисциплина! - Дольников остановился перед входом в библиотеку. - Ну вот, мы, кажется, у цели. - Он вошел в просторный вестибюль, осмотрелся. Весь пол устилали порванные книги. - И здесь твои хлопцы поработали... - Не мои - местные жители, - сказал Сырцов. - Им топить нечем. Дольников нагнулся, поднял книгу с пожелтевшими от сырости страницами - "Король Лир". - Хорошая? - поинтересовался Сырцов. - Серьезная, - сказал Дольников, вскинул голову и прислушался. - Кто-то скачет! Они вышли на крыльцо, и Сырцов, заметив двух всадников, моментально признал в одном из них командира полковой разведки Петра Лысенкова. И помрачнел. - Никак, стряслось что, - подумал вслух. Лысенков подскакал первым, осадил коня и, ткнув нагайкой в сторону незнакомца, молоденького солдата с выражением горделивой ответственности за порученное дело на широкоскулом лице, сказал: - До вас, командир! - Вы товарищ Сырцов? - спросил солдат. - Я. Солдат вытащил из-за пазухи и протянул Сырцову пакет. - Из штаба дивизии. Сырцов разорвал пакет, прочитал бумаги, и в глазах его отразилось недоумение. - А что па словах велено передать? - Всех сельских учителей расстреливать без суда и следствия. - За что? - изумился Сырцов. - Они агитаторы. Входят в агитационный отдел военного совета Махно. Сырцов протянул бумаги Дольникову, отпустил солдата и долго молчал, хмуро разглядывая свои заляпанные грязью сапоги. Затем сказал: - Махно что блоха - прыгает и прыгает... Так что пусть начштаба думает, как его изловить, а мы... Петро, завтра с утра дуй в разведку. Лоб разбей, но выясни, куда сгинули эти гады! Сырцов вторую неделю преследовал кавалерийский полк противника, но догнать не мог. Сильно потрепанный, уставший, он уходил из-под самого носа, ловко уходил: то петлял, как заяц, то по-волчьи огрызался - оставлял в самых неожиданных местах засады. На одну из таких засад и нарвался посланный в разведку конный разъезд Сырцова. Белые пропустили их, ударили с тыла и ушли, оставив на снегу девять теплых красноармейских трупов. Сырцов озверел - это были его лучшие разведчики, - поклялся отомстить. И вот вторую неделю как догоняют и никак не могут догнать этот неуловимый белогвардейский полк. - Ушли они, - сказал Дольников. - В Новороссийск умотали. И мой совет тебе: оставь ты их в покое, они уже отвоевались. - Как же, отвоевались! - Сырцов сузил глаза в две щелочки. - Где ни пройдут - кровь! Нет, я им, сволочам, своих ребят не прощу! Шифротелеграмма. Совершенно секретно. Ставка В. С. Ю. Р. Часть разведывательная. Настоящим докладываю: 1. Красные части хоть и прорвались к Дону, но их положение в данный момент крайне тяжелое. В боях за Новочеркасск и Ростов 8-я армия и 1-я Конная потеряли более трёх тысяч штыков и сабель. Эти потери дополнили страшнейшая эпидемия тифа и дезертирство... В тылу полнейший хаос. Нет подвоза снарядов, продовольствия, медикаментов. Железные дороги разрушены. Между армией и центром образовалась пропасть в 400 вёрст. Красные войска, предоставленные самим себе, живут исключительно местными средствами. Мародерство, грабежи, пьянство достигли, апогея. Ворошилов телеграфировал Сталину - взывает о помощи. И помощь будет - Тухачевский. 20 января он прибыл из Сибири и принял командование Южным фронтом. 2.Советское командование предписало Махно перейти с его армией на польский фронт. Махно отказался, и Троцкий объявил его вне закона. Ангел. ГЛАВА IV В баньке было темно и жарко. Федя вынул из кадушки с горячей водой распаренные веники, поднял над головой, просушивая, и взмахом руки приказал Вышеславцеву перебираться на полок. Полковник ткнулся носом в горячее дерево, глубоко вздохнул и только тут понял всю прелесть этой деревянной постройки - пахло лесом, смолой, хвоей. У него приятно закружилась голова, и он, вытянув руки, блаженно застонал. Федя взмахнул вениками, но не ударил, прошелся вдоль тела, нагоняя горячий воздух. Полковник не выдержал, завертелся ужом, но в этот момент Федя смачно хлестанул его по спине. Полковник охнул и затих и, уже не помня себя, крикнул: "Давай!" Федя парил его минут двадцать, а затем полуживого, обессиленного окатил холодной водой и проводил в предбанник. Полковник рухнул на скамейку, промочил горло хлебным квасом, которым их снабдила заботливая хозяйка, шумно выдохнул: - Хорошо! - Хорошо, - согласился Федя. - Теперь мой черед. - Он ловко сграбастал свое и полковничье нижнее белье. - Заодно и с насекомыми разделаюсь. Не возражаете? - Это ты вшей так деликатно называешь? - Ну а кого же? Я думал, они только мужиков грызут, а вчерась смотрю, и вы... того, почесываетесь. - Вши, Феденька, и крысы - бесплатное приложение гражданской войны. Как только в стране заваруха - они тут как тут. Федя задумался. - Тоже, что ль, от голода звереют? - А черт их знает! - Полковник набросил на плечи махровое полотенце и принялся яростно, с удовольствием растирать свое еще крепкое, сорокадвухлетнее тело. - Гнида - она и есть гнида, - подвел итог своим размышлениям Федя. - Знает, когда на халяву можно кровь чужую попить. - И, не дожидаясь ответа, в котором впрочем, и не нуждался, снова нырнул в горячую темень баньки, плеснул на камушки и, напевая: "Папа - турок, мама - грек, а я русский человек", полез на полок. - Папа - турок, мама - грек... - непроизвольно повторил полковник, улыбнулся и подумал, что в этой забавной присказке, которую Федя распевает и в горькие, и в радостные минуты жизни, заложена великая правда их белогвардейского лозунга: "За Единую и Неделимую!" Действительно, как же ее, Россию, можно разделить? Расчленить? Ведь она приютила и взяла под свое крыло многих - и татар, и немцев, и греков, и грузин... Да несть числа всем этим племенам и народностям! И все эти племена за последние сто-двести лет вступали друг с другом в кровное смешение. И выходит, что дети этих племен и есть Россия! А ее - на части! Рвут на части, как голодные псы кусок мяса! Да разве такое возможно?! Настя накрывала на стол - квашеная капуста, солененькие грибочки, нарезанная аккуратными кусочками холодная свинина. И - мой бог! - блины горкой! Полная тарелка! Нестеренко сидел у печки и, разомлев то ли от выпитого стакана самогонки, то ли от огня - полковник этого так и не понял, - наблюдал за хозяйкой. В глазах - откровенная похоть мартовского кота. - С легким паром! - сказала Настя, когда Вышеславцев шагнул в комнату. Нестеренко живо вскочил, помог полковнику снять шинель и заметался, не зная, куда ее пристроить. - На кровать положите, - Настя отдернула занавеску. - Вот на эту, справа... И спать теплее будет и... Они повернулась к Вышеславцеву лицом: - Как мне вас величать-то? - Владимир Николаевич. - Владимир Николаевич, - повторила Настя, поправляя волосы. - Садитесь к столу, Владимир Николаевич. После баньки и выпить не грех. - Рюмочку можно. - Полковник взглянул на часы, затем на Нестеренко, который, исполнив свои обязанности, снова развалился возле печки, и подумал, что вахмистр все-таки приличная свинья. Даже Федя, несмотря на свое мужицкое происхождение, крайне тактичен и почтителен ~ знает за столом свое место, а этот... Этот безграмотный вахмистр, которого от Феди отличает лишь городское происхождение - сын приказчика, - откровенно презирает последнего - мужик! - с офицерами держится слишком вольно, почти на равных, и это неумение держать дистанцию частенько выходит ему боком. ("Куда ты лезешь... со свиным рылом в калашный ряд?") - Нестеренко! Вахмистр мгновенно вытянулся. - Передай Задорожному и Крымову, чтобы удвоили караулы. Смена часовых - каждые два часа. И обоих пригласи ко мне... К одиннадцати. Понятно? - Так точно, господин полковник. Вместо привычного "исполняй" Вышеславцев брезгливо повел кистью руки, и Нестеренко кубарем выкатился за порог. - Строги вы, - улыбнулась Настя, ловко переворачивая на сковородке очередной блин. - Это не строгость - дисциплина, - сказал Вышеславцев, с удовольствием рассматривая хозяйку - крепкие, стройные ноги, бедра, изгиб шеи, руки... Руки составляли как бы отдельную часть тела. Они двигались легко и свободно, как у Феди, но в движении начисто отсутствовала его услужливость, которая иногда приводила Вышеславцева и бешенство, поэтому наблюдать за работой Настиных рук было радостно и... страшно - к ним тянуло. - Сегодня праздник, можно и без дисциплины.- Настя полезла в шкафчик, вытащила и поставила на стол бутылку николаевской водки. - Вот, берегла, - сказала смущенно, быстро проглатывая слова. - К празднику берегла. Полковник недоверчиво повертел в руках бутылку - царский все-таки налиток! - хотел было отказаться, но, сообразив, что жест этот будет истолкован превратно - от чистого сердца ведь предлагают, - открыл и налил себе полстакана. - За ваше здоровье! - Спасибо. Но он так и не выпил. Остановился на полдвижении поставил стакан на стол и снова взялся за бутылку. - Прошу вас... Выпейте со мной! - Голос дрогнул, глаза смотрели с непривычной нежностью. - Я даже не помню, когда последний раз пил с женщиной. - Хорошо, - чуть слышно произнесла Настя, одарив его светлой улыбкой. Они выпили. Вышеславцев потянулся за грибком, закусил. Настя торопливо отошла к печке, чтобы продолжить свои хозяйственные дела. И он, и она молчали. И обоих долго не покидало чувство, что совершили они тайный и великий грех. Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая, потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно плохо видевшими глазами на роскошный стол. - Праздник, что ль? - Масленица! - рассмеялся Вышеславцев. - Масленица? - Дед подтянул штаны. - Надо отметить.... Настя! - Чего тебе? - Одеваться! Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд. - Вы не против, Владимир Николаевич? - Старость надо уважать!., - не зная, что ответить сказал Вышеславцев. Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро выкатился дед. На груди - два "георгия", третьей и четвертой степени. - Где ж ты отличился, дед? - с почтением спросил Вышеславцев. - В Крымскую. И в Турецкую. - А у кого служил? - Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством генерала Багратиона Ивана Константиновича... - На Дунае? В 1853 году?! - Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его запамятовал... - Михаил Иванович. - Верно, Михаил Иванович, - оживился дед. - А вы что, знали его? - Знать не пришлось, но слышал много. - Здоров он? - Лет пятнадцать, как умер. - Царство ему небесное, - сказал дед, осенив себя крестным знамением. - Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас лупил? Так я вам сейчас напомню! - Вытащил шашку и: - Вперед, братцы!" Ну мы и поперли... Всыпали им, крепко всыпали! Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история - дед воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров - выученик Суворова, Суворов - это Екатерина Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова - славная Чесменская битва, а от неё, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, - забыв, что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью, неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски, расцеловал. - Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского оружия! Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали - пришел из баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько видели, столько натворили, что противны друг другу". - Военный совет или проводы зимы? - спросил Крымов, расхаживая вокруг стола и восторженно щелкая пальцами. - Ба-а! Николаевская! Я почему-то был уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал. - Нюх у тебя собачий, - кивнул Вышеславцев. - Присаживайтесь. - Спасибо. - Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному, сел рядом с Федей. - Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на собак. Люблю собак! Псарня была - вся округа завидовала! - Вы откуда родом? - спросил Вышеславцев. - Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде. - Усадьба цела? - Сожгли. - Жалко? - Собак жалко. - Так они что, и собак? - вскинул брови Федя. - И собак, - вздохнул Крымов. - Вой стоял верст на десять. Федя нашел глазами иконку, перекрестился. - Человека... я понимаю - скотина! Но собаку за что? - За родословную, - бухнул Нестеренко. - Жаль, что у тебя ее нет, - ужалил Федя. Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками, изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно: более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему видеть еще не приходилось. - Господа, - сказал он, - сегодня праздник - масленица, последний день зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем - в двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем... Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи - история есть история, ее не переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду, надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что Россия еще увидит светлые дни... За Россию! Федя выпил, закусил огурчиком и затих - склонил голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки. "Стесняется, - пожалел его Крымов. - Не привык с офицерами за одним столом сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и огурчик и строгим голосом скомандовал: - Ешь! - А вы? - смутился Федя. - Я наелся. Хозяйка накормила. - Хорошо устроились? - спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем. - Неплохо, - сказал Крымов. - Хозяин самогон гонит, хозяйка блины печет, дочка - лет двадцать стерве, пышная, как тесто, - на картах гадает. - И что же она вам нагадала? - Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь. Озорная девка! - И, заметив, что Настя внимательно прислушивается к его словам, спросил: - Озорная? - Гулящая. - Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах - серьги... Не подкатишься! - А почему хозяин не и армии? - спросил Вышеславцев. - Без руки он. Говорит, Буденный отхватил, - Это где же? - поинтересовался Задорожный. - А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. | - А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж... - А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите? - В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки. - Тогда я скажу... У Май-Маевского - очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст тянется? Вот и рванули казачки но домам - награбленное делить да самогон жрать! - Вы казачков не трогайте, - сдавленным от бешенства голосом процедил Задорожный. - Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось. - Везде творилось... - Творилось, да не такое! - Лицо Задорожного исказила гримаса боли. - Там не усадьбы жгли - станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала! Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в волости, хутора - в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен - к стенке! У белых служил - к стенке! Расстреливали но шестьдесят - семьдесят человек в день! Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому - сам себе не поможешь, никто не поможет! - Это верно: сам себе не поможешь - никто не поможет, - вяло согласился Крымов, - Только вот что я вам скажу, есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе... Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют. - К тому дело и идет, - неожиданно подал голос Федя. - Мы уже все у них на мушке, По спине Крымова гусиными лапками побежали мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху, который однажды, крепко выпив, полез на крышу - поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал несколько ребер. Все думали - отлежится, и Крымов так думал и, когда ему сказали, помирает, не поверил - слишком много охотничьих верст протопал со стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку - зимой на спор с вилами на медведя ходил и вдруг - помирает! Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице - ни кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания - какой и из чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно удалился. Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", - подумал, поеживаясь. - Глупый ты, Феденька, человек, - сказал Нестеренко, расценив заявление Машкова как опасное, оскорбительное для общества. - Чтобы взять нас на мушку надо голову иметь. Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко. Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой. - Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни: пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет! - Это ты к чему? - К тому. Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами. - Господин полковник, прикажите ему замолчать! - завизжал он фальцетом. - Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять! "И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." - Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока слушал его свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту, сунув в дверь свою рыжую голову, пробормотал: - Господин вахмистр, выйдь на час. На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы, встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели. Ни его, ни Федю. - Куда вы их спровадили? - настороженно спросил Задорожный, когда хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи. - В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в баньку. Там сухо, тепло... - Что тепло - понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми, как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное выражение. - Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить - передерутся. - Не волнуйтесь! - вспыхнула Настя. - Это они, перед вами выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки. "Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", - подумал Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя распутала им же завязанный гордиев узел... - И на одной грядке разные овощи растут, - возразил Задорожный. Вышеславцев заинтересованно вскинул голову. - Поясните вашу мысль, есаул. - Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,. Его бог обидел - вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется - отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя, остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность сделал. - Нестеренко не ангел, согласен, - сказал Вышеславцев. - Но солдат он храбрый, в бою на него можно положиться. - А на него и красные могли бы положиться? - А вы лишнего не хватили, есаул? - Крымов щелкнул указательным пальцем по бутылке. - Нет. - Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать. - Отвечу. - Задорожный решительно тряхнул чубом - Я вместе с Буденным служил... И в японскую, и в германскую - Приморский драгунский полк. Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного - спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась, воспользовался - ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был белый. - Завидуете? - Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп локти кусает: Буденный - командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так им и остался. - Интересная мысль. - Крымов неторопливо закурил, помял широкий раздвоенный подбородок. - А где моя белая лошадь? - Ускакала, - улыбнулся Вышеславцев. - А ваша, Настя? - Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. - Настя присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку, пригорюнилась. - Не грустите, - успокоил ее Крымов. - Скоро эта свара кончится. И будет у вас муж, дети, полный дом счастья. - Сказал и сам не поверил в то, что сказал, смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам водку. - За ваше здоровье, Настя! - Спасибо. На добром слове спасибо. Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался - дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив на лице полную боевую готовность. - Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, - процедил сквозь зубы Задорожный, - А вы проверьте, - усмехнулся Крымов. - Придется, - кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя водку, легко поднялся. - Разрешите идти, господин полковник? - Подождите, - Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув посуду, разложил ее на столе, - Пора из "мешка" выбираться... Настя, до станции далеко? - Верст двенадцать-тринадцать. - Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки. Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в этом направлении... - К Новороссийску? - Да. - А дальше? - сухо спросил Задорожный. - Небольшое морское путешествие, - шутливо заметил Крымов. - Меня это не устраивает. Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок: первый - властно и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, второй - с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал". Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в Крымский полуостров. - По всей вероятности, сюда. Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова, очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал, щелкнул каблуками, спросил; - Разрешите идти? - Идите. Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади. - А он умнее, чем я думал, - сказал Крымов. - Здраво рассуждает и... У него есть стержень - знает, что ему делать. - Ну и что же он, по-вашему, будет делать? - спросил Вышеславцев, почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на коленях. - Не знаю. Но решение он принял. - А вы? - А что я? ~ вздохнул Крымов. - Я свой выстрел сделал. И промахнулся. Теперь очередь за противником. - Он встал, задумчиво прошелся по комнате, заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился. - Чья? - спросил. - Мужа, - ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука в окно. - Кто? - вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как револьверный выстрел. - На печь лезь! - зыкнула па него Настя, набросила Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами. - До вас, Владимир Николаевич! - Кто? - Жид. - Жид? - переспросил Вышеславцев, думая, что ослышался. - В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того! - Зови! - Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул рукой. В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек - заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки - дадут или не дадут кусок мяса. - Я вас слушаю, - сказал Вышеславцев. - Помогите, господин... - Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры, расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом посередине. - Простите, я не разбираюсь в званиях... - Полковник. Старик неожиданно рухнул на колени. - Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а младшей только четырнадцать... - Встаньте! - Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и выскочил на заднее крыльцо. - Машков! Нестеренко! Из баньки вывалился Федя. - Коня! Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща... Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя... Идиллия! Патриархальная Русь! Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны, зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца. - Гоголь! Мистика! - пробормотал Крымов, соскакивая с коня и прислушиваясь. - Вы знаете, что они поют? - Сейчас узнаю. - Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и Нестеренко следовать за собой. Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него, взявшись за руки, кружился хоровод - мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно свистел над головами танцующих. - Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок. Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям. - Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! - Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь, что... Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями: "Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!" - Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера. Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, - бросился бежать. - Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. - Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка - коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик. "Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По всей вероятности, это она, его дочь..." - Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь. Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? - приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека. - Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер. - Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать - за что. Вышеславцев сунул револьвер в кобуру. - Машков, в сарай его, под замок! "В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного. - Выверните карманы! Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца... - Кого ограбили? - Я не грабил - менялся, вашблагородь. - С кем? - А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами. - И что же вы ему предложили в обмен? - Консервы. - Вы считаете обмен равноценным? Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами: - Так ведь жид, вашблагородь!.. - Более точнее свою мысль выразить не можете? - Куда ж точнее... Жид он и есть жид. Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени - Машков и Нестеренко. - В холодную его. Вместе с прапорщиком. - Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие. Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали мрачные, тяжелые тени. Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек. - Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков, придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось? - Есть еще. - Ну и ладно, и мы щас погуляем. Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил: - Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать? Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо. - Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей? - Национальность. - А сионизм? - Политическое движение. - Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... - Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя. - Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому? - Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский. - Но во главе этого движения, если я вас правильно понял евреи, так?, - Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине... - А куда же смотрела власть? - А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз - ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах... - Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление... - И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо. Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу. - Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в стране имеете довольно четкое... - В данной ситуации никто ничего не понимает, - отмахнулся Вышеславцев, внезапно раздражаясь. Луна снова выглянула из-за туч, серебристо осветив хорошо наезженную дорогу. Вышеславцев взял левой рукой повод, и конь сразу прибавил - пошел рысью. Крымов догнал Вышеславцева и, когда они выскочили на перекресток, где надо было разъезжаться в разные стороны, сухо спросил: - Значит... все-таки расстреляем? Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать. - Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану. - Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом. ГЛАВА V - Сотня... становись! Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет - хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было - обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, - но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", - расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я". Наконец взгляд Задорожного выделил четверых - сотника Твердохлебова, хорунжего Роженцева, рядовых Дунаева и Хворостова. Он знал их давно, с семнадцатого года - срок немалый по военным меркам. И связывала его с ними не только святая воинская дружба, но и общие ошибки... В восемнадцатом году, в ночь перед рождеством, белоказачий корпус, в составе которого сражались Задорожный и вышеуказанные молодцы, открыл перед Мироновым, командармом Второй Конной армии, обещавшим казакам личную неприкосновенность в случае их лояльности по отношению к Советской власти, Калачево-Богучарский фронт и разошелся по домам. И жестоко просчитался. Ровно через месяц появилась страшная директива Свердлова: "Всех ранее служивших у белых предать высшей мере наказания - расстрелу". Затем, добавил масла в огонь и генерал Краснов, заявив: "Вешенская станица и ее мятежники на этих днях будут сметены с лица земли". Оказавшись меж двух огней, Задорожный и его други бежали к Мамонтову и вместе с ним совершили легендарный рейд по тылам Красной Армии - Тамбов, Козлов, Лебедин, Елец, Грязи, Касторная, Воронеж... По дороге уничтожали продовольственные склады, базы, разрушали железнодорожные мосты, связь... Мамонтову досталась слава, казакам - хорошая добыча. Правда, не всем. Задорожный его други получили кукиш... Крепко отпраздновав победу, Мамонтов дал на Дон телеграмму; "Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей, на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь..." Вслед за телеграммой отправился сам - на отдых в Новочеркасск. И - налете, па красных. Вернее, красные налетели на поезд, в котором безмятежно храпел удалой полковник. И кончил бы он свои дни в застенках ЧК, да, на его счастье, красные, увидев столь богатый улов, на мгновение опешили, затем взвыли от радости и бросились делить добычу. Это и спасло полковника. Он мигом вскочил на поданного коня, вырубил в редкой цепи красных окно и вместе с полусотней преданных казаков ушел в степь. В Новочеркасске Мамонтова встретили восторженными овациями, а казаков... В благодарность за свое спасение и за молчание (случай этот долго хранили в тайне: красные - от стыда, белые - от позора) Мамонтов устроил им хорошую выпивку с недельным отпуском, а затем распорядился отправить для дальнейшего прохождения службы в лучшие кавалерийские части. Задорожный и его верные други получили назначение во 2-й уланский полк... Вот таких молодцов отобрал в разъезд есаул Задорожный - приговоренных к смертной казни Свердловым, проклятых Красновым, повязанных тайной счастливого избавления Мамонтова от плена. Да и к тому же все они были с Дона - из станиц Вешенской и Усть-Медведицкой. - А ведь ой нас не случайно выбрал, - сказах сотник Твердохлебов, когда Задорожный ускакал к Вышславцеву, чтобы уточнить детали предстоящего дела. - что скажете, станичники? Станичники молчали. Хворостов и Дунаев тупо смотрели в землю, хорунжий Роженцев крутил болтавшуюся, как говорится, на одной нитке пуговицу. Когда она оторвалась, он спрятал ее в карман и сказал: - Вот что, други, собирайтесь основательно. С барахлом. - Мне и собирать-то нечего, - уныло проговорил Хворостов. - Жратвы бери побольше да патронов. - Значит, ты думаешь... - За нас есаул думает, а мы... соображать должны. - Значит, ты думаешь... - опять затянул Хворостов. - Думаю! - отрезал Роженцев. - А ты жратву ищи. - У моей хозяйки в погребе копченый поросеночек висит, - подал голос Дунаев. - Может, прихватить? - Только без шума. А то полковник и тебя к стенке поставит. - Роженцев глянул на часы. - Все. Готовьтесь. Через тридцать минут выезжаем. До железнодорожной станции они добрались без приключений. Спешились. Завели лошадей в лесок, спрятались сами, и Задорожный, достав бинокль, принялся наблюдать за происходящим на "железке". А происходило там невероятное. Войск не было - ни красных, ни белых. Все пространство заполнили беженцы - конные, пешие, тележные. И вся эта до предела взвинченная, насмерть перепуганная, галдящая касса катилась к югу, в Новороссийск, и жила только одной надеждой - покинуть город до прихода красных. На запасных путях стоял эшелон - тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая друг друга. - Ну что там? - не выдержал Роженцев. - Бардак! - коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: - Интересно, сколько отсюда до Новороссийска? - Верст сто, не более, - ответил Твердохлебов. - Два дневных перехода, - подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели - решился человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился. - Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там - одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота. - Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки". - Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит - приживется. Я - не смогу, я здесь лучше, на родине, подохну, чем там, под забором. - Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег. - Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет. Станичники призадумались. Задачка была не из простых - как в сказке: налево поедешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь, прямо... Первым нарушил молчание Твердохлебов. - Сам-то на что решился? - спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял". - На Дон пробираться. Домой, - твердо проговорил Задорожный. - Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя... - И, потрепав коня по шее, добавил: - Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться. Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай. ГЛАВА VI А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша и впрямь расцветает: Тибет при нем родился, он его, можно сказать, вспоил, вскормил, поэтому привязанность и любовь у них взаимная. Миша по-мужски, за руку, здоровается с Егором Пантелеевичем - у них любовь, тоже взаимная - легонько, плечом, отодвигает в сторону, берет в руки вожжи, и, горло его, как в детстве, раздирает дикий, мучительно радостный вопль: "По-ошел!" - Ты чего орешь? - Дольников открыл глаза и увидел над собой лицо командира полка Федора Сырцова. - Баба, что ль, приснилась? - Деревня. - Своя? - Я не завистливый - чужая не приснится. - Что не завистливый - знаю. - Сырцов сунул руки в карманы галифе, задумчиво прошелся по хате. - крестьян у тебя много было? - Двести душ. - И все, значит, в достатке жили? - Кроме пьяниц и бездельников - все. Не зная, что возразить, Сырцов насупился, губы сложились в резкую складку суровой злобы. - Ладно, ты хоть и барин, но кровь в тебе наша, красная, но ведь и другие были, кровопийцы, которые, значит, с крестьянина семь шкур драли. Были? - Были, - согласился Дольников. - Ну вот, - мгновенно повеселел Сырцов. - Поэтому мы вас и пропалываем. - И, уже улыбаясь, закончил: - Сорняк с корнем вырывать надо. Иначе огород пропадет. - Он у вас так и так пропадет. - Дольников встал, плеснул в стакан горячего чая и, сделав глоток, неторопливо закурил. - Чего глаза вытаращил? - Жду, значит, объяснений. - Пожалуйста. Ваш лозунг: земля - крестьянам, заводы и фабрики - рабочим, так? - Так. - Ну а если директор дерьмо попадется, ворюга и кровопийца, как ты говоришь, что тогда? - Нового, значит, выберем. - У вас не выбирают, а назначают. - Кто? - Ленин с Троцким. - Ты Ленина не трогай! Я его речь на вокзале слышал... Деловой мужик, правильный! - А Троцкий? - В этом, значит, я немного сомневаюсь - кровь чужая. - Зря, Феденька. За такие слова тебя к стенке поставят! - Кто? - Коротко стриженная голова Сырцова в торчащими красными ушами быстро нагнулась, и он стал похож на волка, изготовившегося к последнему, смертельному для жертвы прыжку. - Ты, что ль? - Троцкий! - Дольников сбросил рубашку и выбежал на улицу, на мороз: каждое утро он докрасна растирался снегом. "А почему я должен скрывать свои мысли? Мишка, мать его за ногу, белогвардейский офицер, и тот лепит правду-матку в глаза, а я, комиссар, вынужден молчать!Почему? - Сырцов закусил губы, мрачно задумался. - Почему я не имею права на критику? Что он, пуп земли, этот Троцкий? Ну грамотный, ну говорить умеет, но и я ведь не лыком шит, придет время - выучусь..." - Разрешите, товарищ командир? Сырцов обернулся, увидел веселое, круглое, как яблоко, лицо командира разведки Петра Лысенкова и сам повеселел, воспрянул духом. - Чего лыбишься, весточку хорошую принес? - Достали мы их, командир, в двенадцати верстах отюда сидят, в Селе Ближние Лиски. - Молодец, Петро! - сказал Сырцов, доставая карту. - Как тебе это удалось? - Они сами себя выдали - выслали разъезд, очевидно, тоже на разведку. А мы его засекли и сховались. Когда они проехали, я двоих послал за ними, чтобы, значит, но упустить из виду, а сам быстренько смотался до села... Там они! Своими глазами видел! - А разъезд? - В лесочке перед станцией притаились. Выжидают чего-то. - Кликни начштаба. Он на задворках, физкультуру отрабатывает. Когда вошел Дольников, Сырцов сидел за столом, низко склонившись над картой. - Мишка, вот где гады засели! - Корявый указательный палец с прокуренным до йодистой желтизны ногтем твердо уперся в маленький черный кружочек, коими отмечались небольшие населенные пункты. - Теперь мы их точно достанем, не уйдут! - Так это ж моя деревня! - охнул Дольников. - Я здесь детство провел. Сырцов захлопал в недоумении глазами. - Так тебе действительно сон снился? - А ты не поверил? - Думал, дурью маешься.- Сырцов удовлетворенно потер ладонью о ладонь. - Значит, ты здесь каждую тропку знаешь? - И кустик, и камушек. - Отлично! Показывай, как мы их брать будем! - С флангов. - Дольников натянул рубаху. - Ты ударишь слева, а я - справа. - А часовые? - Сними, Только без шума. И первыми пусти тачанки... Если кто и успеет из хат выскочить, то сразу под пулеметный огонь попадет. - А разъезд? - спросил Лысенков. - Какой разъезд? - не понял Дольников. - Ихний разъезд возле станции в лесочке сидит. - А нехай сидит, - расхохотался Сырцов. - Мы, значит, сделаем вид, что не знаем, что они там сидят. Пройдем мимо, и все. Подымай полк! - Есть, подымать полк! - И Лысенко кубарем выкатился за дверь. x x x - Есаул, кавалерья прет! Задорожный вскинул бинокль и обомлел: от станции на рысях шел эскадрон. - Откуда они взялись? - растерянно пробормотал он, всматриваясь и удивляясь стройности и четкости походного марша красной конницы. - А ты знаешь, куда они навострились? - спросил вдруг хорунжий Роженцев. - Наших лупить, - догадался Дунаев. - С тачанками, - сказал Хворостов. - Раз, два, три... Пять штук! - И стал комментировать, как будет развиваться бой. - Сперва они часовых снимут... А могут и не снимать... Жахнут по ним из пулеметов - и покойнички! А наши дрыхнут... Или похмеляются... Пока сообразят что к чему... И коней вывести не успеют, покосят... как траву! - Да замолчи ты! - не выдержал Роженцев, темнея от ярости лицом. - Надо бы наших предупредить, - сказал Твердохлебов. - А как? Нас уже, отрезали! - озадаченно проговорил Хворостов. - Эх... вашу мать! - Роженцев выругался, треснул ни в чем не повинного коня по шее и метнул в есаула злой, вопросительный взгляд - ты, мол, кашу заварил, ты и расхлебывай. Задорожный уловил этот взгляд, но смирил гнев, ничего не ответил, ибо ситуация сложилась так, что именно он стал... Сказать, что предателем, это, пожалуй, громко, но виноватым он себя действительно чувствовал. Но что делать? Как выкрутиться из создавшегося положения? Он вскочил в седло. Станичники последовали его примеру, глянули на него, и по их туго стянутым, затвердевшим скулам Задорожный понял, что они готовы на все, лишь бы искупить свою вину перед собратьями по оружию. - Лесом пойдем, - хмуро обронил Задорожный. - Ежели не опередим... В общем, на околице они затаятся - попытаются часовых снять... Вот здесь мы и ударим. - Он посмотрел на Дунаева, взгляд на секунду потеплел, заискрился. - Федор, выбрось поросеночка, чую он нам сегодня в обузу будет... ГЛАВА YI Горяча, необузданна молодая бабья плоть, истосковавшаяся по любви. За ночь Настя выпила, иссушила Вышеславцева, и он, так и не сомкнув до рассвета глаз, встал утром, пошатываясь, но, взяв себя в руки, принялся за дела: построил полк, приказал расстрелять прапорщика Леднева и подъесаула Колодного, предварительно объяснив за что, проводил в разведку Задорожного и Крымова, проверил караулы и, чувствуя, что выдохся, что необходимо отдохнуть, выпил ядреного хлебного кваса и завалился спать. И провалился, полетел, заново обнимая и вспоминая Настю - ее сухие, требовательные губы, жаркое, крепкое тело. Зашел Федя. Взглядом выпросил у Насти самогонки, прихватил полковничьи сапоги - почистить, смазать салом и вместе с Нестеренко отправился в баньку - похмелиться и чуток вздремнуть. А Настя принялась готовить обед... Сухой звук выстрела показался полковнику взрывом.Он мгновенно вскочил, но тут же, успев крикнуть перепуганной насмерть Насте: "Ложись!" - грохнулся плашмя на пол: по улице пролетела тачанка, и по стеклам окон ударила тугая пулеметная очередь. "Господи помилуй, господи помилуй!" - шептала Настя, вжимаясь щекой в холодные доски. Пули с мягким стуком дробили стены. Когда их смертельное жужжание прекратилось, она подняла голову и перепугалась еще больше: полковник сидел на полу и тупым бессмысленным взглядом смотрел под кровать. - Вы ранены? - шепотом спросила Настя. - Сапоги! - взревел полковник. - Где сапоги? Настя не заметила, что Федя забрал сапоги, поэтому даже на секунду оторопела, - Здесь лежали, - проговорила, заикаясь. - Сама видела. Может... - Она вскочила, тряхнула спящего на печи деда. - Ты сапоги не брал? - Отстань! - Дед обозвал ее дурой, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон. - Зачем ему сапоги, - сказал полковник. - Он своё отвоевал. - Встал, подошел к окну, осторожно выглянул - Похоже, и я свое отвоевал... Бой длился не больше получаса. И первым его начал Задорожный, который решил вызвать огонь на себя и таким образом предупредить Вышеславцева об опасности. Но его благие намерения успеха не принесли. Красные пулеметной очередью срезали под ним лошадь и, оставили валяться вместе с перебитыми товарищами в жестком, покрытом ледяной корочкой снегу, лавой пошли атаку... Федя Машков очухался после первого выстрела, схватил винтовку, зверем метнулся к выходу и споткнулся, стал столбом - по улице с гиканьем и свистом летела конница. - Уходить надо, огородами! - крикнул сзади Нестеренко. Федя обернулся, и лицо его исказила волчья злость: вахмистр натягивал полковничьи сапоги. - Ты что, сука, делаешь? - Они ему больше не пригодятся. - Нестеренко выхватил револьвер. - уйди с дороги! Федя отшатнулся. Нестеренко мышью прошмыгнул в дверь и, не оглядываясь, зигзагами побежал к лесу. Федя долго и равнодушно смотрел ему вслед, затем так же равнодушно передернул затвор, прицелился и...Выстрел получился на редкость удачным. Нестереншо, вытянув руки, нырнул головой в снег. - За что ты его? Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке - повод, в правой - шашка. На лезвии клинка - рубиновые капельки застывшей на морозе крови. - За дело... ядри его в корень! - Федя бросил винтовку. - Здесь кончать будешь? - Я тебя начальству сдам, - расхохотался чубатый, - Уж больно ты личность интересная. - Сдавай, - кивнул Федя. - Только сперва я закурю, ладно?, - Дыми. - Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой. Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и скрылся за дубовой дверью. - Товарищ командир, разрешите доложить? Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные. - Докладывай, Лысенков. - Интересную личность привел. - Кто такой? - Беляк. - А чем интересен? - Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело. - Давай его сюда. Лысенков выскочил на порог, гаркнул; - Заходи! Федя зашел. - Ты кто? - смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов. - Ординарец командира полка Федор Машков, - привычно ответил Федя. - А где твой командир? - Без понятия. Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки. - Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою... Федя пожал плечами. - Я согласие дал. - На что? - На расход. Так что можете приступать. Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками. - Миша, что с ним делать? Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме - до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель - глубоко затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал: - Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны. Сырцов сел за стол, устало смежил веки. - Катись! - Куда? - Тебе сказали: на все четыре стороны. Таког