о расклада Федя никак не ожидал. По его вине - сапоги-то взял он - погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь - куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал: - Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь. - К чему? - К расходу. Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку. - Лысенков! - заорал он, бешено сверкая белками синеватых глаз. - Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся! Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери. - Топай! Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" - и соображающим взглядом уставился на Лысенкова. - Где ты его взял? - В баньке, возле крайней хаты, Сырцов накинул шинель и скомандовал. - За мной! Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", - подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил: - Ваш? - Мой, - кивнул Вышеславцев. Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" - но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека", как можно мягче проговорил: - Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали? Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь изумленно подпрыгнула - не ожидал от комиссара такой вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно: - Вам этого не понять. - А вдруг пойму. Давайте попробуем... - Давайте попробуем... У меня сапоги сперли. Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею. - Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке? - Значит, знал, - с издевочкой повторил полковник. Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания. - И не удрали... - И не удрал. - Почему? - Опять двадцать пять... - обозлился Вышеславцев. - Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком! - Значит, лучше смерть? - Смерть всегда достойнее позора. Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся. - А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул. Полковник не выдержал, улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось, стало мягче, приветливее. -У нас с вами... Как мне вас величать? - Командир полка товарищ Сырцов. -Командир полка полковник Вышеславцев,- счел нужным представиться Вышеславцев. - Так вот, господин Сырцов, у нас с вами разные понятия о чести и достоинстве... Впрочем, это уже лишнее... Я с вашего разрешения выпью, не возражаете? - А чего одному хлестать? Давайте за знакомство оба хлопнем! - Давайте хлопнем. - Вышеславцев разлил по стаканам водку, молча выпил. Настя вскочила, быстренько подала закусить - сало, черный хлеб, грибочки. - Спасибо, - кивнул Сырцов, выпил и, закурив, спросил: - А кто ж у вас сапоги спер? - Понятия не имею. Но, по-моему, ординарец. Сырцов стукнул ладонью по столу. - Лысенков! Этого... который в расход хотел, мигом сюда! Через двадцать минут Федя грохнулся перед Вышеславцевым на колени. - Виноват, господин полковник! Простите... - Неужели ты? - помрачнел Вышеславцев. - Я почистить их взял, а Нестеренко надел и убег! - Теперь я понимаю, за какое дело ты его шлепнул, - прогудел от двери Лысенков. - Убил? - спросил Вышеславцев. - Одним выстрелом череп снес. - Встань! - приказал Вышеславцев. Федя медленно поднялся. Вышеславцев налил ему стакан водки. - Выпей. И не казнись, - сказал примирительно. - Такая, значит, нам с тобой судьба выпала. Федя выпил, вытер рукавом губы и вытянулся рядом с Лысенковым. - Винтовку сдать? - Сдай, - кивнул Сырцов, оборачиваясь лицом к полковнику. - У вас Георгиевский крест... Где отличились? - Еще в германскую, - махнул Вышеславцев. - Под Кржешовом. - Под Кржешовом, значит. - Сырцов задумчиво забарабанил пальцами по столешнице. - Поручик Дольников... Не слыхали о таком? Серые, чуть навыкате глаза Вышеславцева выкатились еще больше. - Он у меня ротой командовал. А потом... Впрочем, это не делает мне чести... Мы вместе с ним в плен угодили.., А вы, простите, откуда его знать изволите? - Дольников - мой начальник штаба, - перестав барабанить, усмехнулся Сырцов. - Если он подтвердит ваши слова, мы, значит, продолжим разговор... - Он пружинисто встал. - Вас без охраны можно оставить? . - Я без сапог, - язвительно напомнил Вышеславцев. - Ну и хорошо, - не остался в долгу Сырцов. - Иногда и босиком полезно побегать. x x x Первым опознал барина деревенский дурачок Ван Ваныч, щуплый, небольшого роста мужичонка с непомерно длинными крепкими руками и огромными, выпуклыми, как у рака, голубыми глазами, в которых вяло и сонно билась жизнь. Говорят, глаза - зеркало души. Если придерживаться этой пословицы, то душа у Ван Ваныча если и была, то поганая: порой его взгляд вспыхивал жадным, неукротимым огнем, и тогда он носился по селу, словно бешеная собака, предлагая бабам свои мужские услуги. Мужики смеялись, спорили - даст какая аль нет? - и ждали результата. Результат, может, и был - бабы в этом плане народ непредсказуемый, - но... Как узнаешь, зачем ходила на ночь глядя к местной повитухе какая-нибудь одинокая бабенка? Пострел везде поспел... Как только в селе стихли выстрелы, Ван Ваныч выбрался из баньки - изба его давно развалилась, и ее растащили на дрова - и через пять минут был возле поповского дома, который всегда захватывали под штаб воюющие стороны ~ красные или белые. Иногда и зеленые. Возле штаба уже прогуливался часовой. Ван Ваныч, дурашливо улыбаясь, показал жестами, что не против закурить, но его послали куда подальше, и он, не скрывая обиды, уселся на бревна, которые валялись на противоположной стороне улицы. На крыльцо вышел командир - смазные сапоги, офицерская, подбитая мехом шинель. Ван Ваныч кинул на него острый взгляд - может, этот сжалится и даст папироску - и ахнул - барин! И бросился бежать. И от избы к избе полетело: "Барин! Барин приехал!" - Митинг, что ли? - спросил Сырцов, завидев возле штаба плотную толпу крестьян. - Начштаба митингует, - кивнул Лысенков. - Красиво говорит, сволочь! Заслушаешься! - Это кто сволочь? - Это я так, для присказки. - Вот в следующий раз для присказки я тебе язык, значит, укорочу! - Сырцов грозно взмахнул нагайкой, но напугал только коня, который от страха прыгнул и помчался сломя голову. Сырцов всегда злился когда чего-нибудь недопонимал - слова, поступка, даже глупого приказа, поэтому разговор с Вышеславцевым привел его в легкое замешательство: "Ну почему не мог, удрать босиком?" Но это были, так сказать, цветочки, ягодки его ждали впереди, в сцене, которая разыгралась у штаба полка и от которой он просто взбесился. На крыльце, по-хозяйски расставив ноги, сияя благогодной ослепительной улыбкой, стоял Дольников, а перед ним, обнажи и головы, радостно шумела крестьянская толпа. - Михаил Романович, ты уж прости нас, грешных, не уследили, - выводил густым, слезным басом бородатый, почтенного возраста мужик. - Усадьбу красные спалили, разожгли костер - кашеварили прямо в залах - и спалили. Да и белые жгли... Ну а что сарай растащили, скотный двор... Не обессудь, скотина, она и есть скотина, за ней уход нужен... Вот и решили: не пропадать же добру... Так что не гневайся, родимый... Этого Сырцов уже стерпеть не смог, подумал: "Пора выручать товарища!" И соскочил с коня, взлетел на крыльцо, а в голове только одна мысль: просветить неграмотных! - Товарищи крестьяне! - вскинул руку со сжатым кулаком. - Михаил Романович - красный командир, и вы его "голубчик", "барин"... Оскорбляете! Теперь вы его можете запросто... - Это как? - спросил кто-то из толпы. - Михаил Романович, - стушевался Сырцов. - Так вот, Михаил Романович воюет за ваше светлое будущее, за вашу свободу... - Не нужна нам ваша свобода! - снова крикнули из толпы. - Это не свобода - удавка! - Кто сказал? - взвился Сырцов. - Я, - вышел вперед бородатый, решив: барин здесь - заступится. - Кто тебя давил? - Красные, продотрядовцы! Пришли и все зерно выгребли! - Это временно, вернем... - Кто? - Советская власть! - А ты сеять умеешь? - рассмеялся кто-то в задних рядах. - Мы вам землю вернем, - вывернулся Сырцов. - Ты нам лучше барина верни, - прогудел тот же голос. - Хороший был у нас барин! "И за такую сволочь я воюю, кровь проливаю!" - В общем, так, - рявкнул Сырцов, наливаясь ядреной злостью. - Среди вас контра работает, гнида белая, это мне ясно как белый день! Так вот, я отсюда не уйду, пока гниду эту с корнем не вырву! - Крутанулся на каблуках, упер бешеный взгляд в Дольникова. - Понятно? - Понятно, - усмехнулся Дольников. Нехорошо усмехнулся. Зло. - А теперь скачи в крайнюю хату, там с тобой еще одна сволочь желает поговорить. Лысенков, сопроводи начштаба! ГЛАВА VIII Великого князя Николая Николаевича сгубила глупость. Он не знал элементарного: что можно одному, нельзя другому. Поэтому рассуждал примерно так: "Суворов смог! А я что, рыжый?" И, недолго думая, сочинил приказ: армию генерала Иванова отправить через Карпаты в Венгрию, а генерала Сиверса - через Мазурские болота в Восточную Пруссию. Осень сменилась зимой. Завьюжило. Запуржило. Самое время передохнуть, запастись провиантом, огневыми припасами... А здесь приказ: наступать! Меж Сувалками и Августовом армия генерала Сиверса попала в "клещи"... Зимней февральской ночью немецкие гренадеры прорвали фронт, под завывание ветра обошли передовые полки - Семеновский и Преображенский - и с тыла бросились в атаку. Рукопашная схватка - это неожиданность. Поэтому, как правило, побеждает нападающий. Когда началась атака, полковник Вышеславцев спал. Когда раздались первые выстрелы, выскочил из блиндажа. Но было уже поздно. Немцы ворвались в окопы, и Вышеславцев, не успев выхватить револьвер из кобуры, получил сильный удар прикладом в шею... Утром стотысячная русская армия перестала существовать - две трети погибли, остальные сдались в плен.Полковник Вышеславцев и поручик Дольников, раненный в плечо, попали за решетку лагеря Штральзунд, расположенного на берегу Северного моря. Раньше они встречались редко - на военных советах да за обедом в Офицерском собрании. Ближе познакомиться мешала иерархическая табель о рангах. Теперь же они знали друг о друге все, ибо вместе хлебали обед из оранжевой брюквы и картофеля, вместе спали, читали газеты, до хрипоты обсуждая шансы русской революции. Однажды в их спор - дело происходило в столовой, где обычно перед сном собирались офицеры, - вклинился высокий поручик с тонким ртом и странными грустными глазами. - Вы верите в революцию? - спросил он, резко остановившись. - Я ее не отрицаю, - сухо, ответил Дольников, не желавший продолжать разговор на столь щекотливую тему. Но грустному поручику, видимо, было плевать на чужое настроение. Его мучила внутренняя боль, и ему хотелось ее выплеснуть. - Объясните мне тогда, как вы представляете всеобщее избирательное право среди наших мужиков? Вопрос был прямой, и на него надо было отвечать. - Съезд русских землевладельцев объединил не только помещиков, но и мужиков, - проговорил Дольников, изрядно подумав. - Ибо и те, и другие желали только одного: чтобы при выборах в Государственную думу не просочились бы поляки и евреи. - Евреи - опасный народ, - согласился поручик. - Вечные и непримиримые враги самодержавия. - Вы монархист? Поручик откинул гордо посаженную голову. - "Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, с раскосыми и жадными очами!.." - Процитировав, сказал угрюмо: - Блок прав. Мы должны были сохранить наше грубое язычество. Мы - варвары. Нам нужен деспот. - Наполеон? - Зачем нам Наполеон? Петр Великий... Разве не личность?! - А Ленин вас бы устроил? - задал провокационный вопрос Дольников. - Ленин? - Поручик глубоко задумался. - Если бы он мог сломать и разрушить все старое, очистить Россию от скверны, предрассудков, а для этого нужно немногое: впасть в варварское состояние - самый чистый из источников, я бы, пожалуй, пошел за ним. - Вы шутите? - почти с ужасом спросил Дольников. - Конечно, шучу. - Поручик расхохотался. - Спокойной ночи, господа. - Кто это? - спросил Вышеславцев, неприязненным взглядом проводив долговязую фигуру. - Тухачевский. Поручик Семеновского полка. Через два дня Тухачевский совершил побег. Он надеялся добраться до моря, морем - в Швецию, а уж из Швеции - в Россию. Не вышло. Через три недели его схватил военный патруль. Еще три раза бегал Тухачевский, и все три раза его ловили. И только пятый побег увенчался успехом - ушел... Вышеславцеву и Дольникову повезло - ушли с перой попытки. - Разрешите? Вышеславцев убрал со лба пальцы, качнулся вперед, и его жесткое, окаменевшее от мрачных раздумий лицо судорожно дернулось, расслабилось в детской, беззащитной улыбке. - Миша, ты? - Я, Владимир Николаевич! - Дольников шагнул навстречу, но... Вышеславцев уже взял себя в руки, вогнал чувства в привычные рамки офицерских отношении, проповедующих сдержанность, выдержку и спокойствие при любых обстоятельствах. Поэтому не бросился в объятия, как ожидал Дольников, отделался рукопожатием и, чтобы оправдать свое поведение, вытащил из-под стола и показал босые ноги. - Извини... Со мной небольшой конфуз вышел. - Понимаю, - сказал Дольников. - Кто же с вами так глупо пошутил? - Кто пошутил, того Федя уже шлепнул, но мне, как видишь, от этого не легче. - У меня запасные есть. Могу выручить. - Если это не противоречит вашему уставу, буду премного благодарен. Дольников зарделся, пошел красными пятнами. - Это не противоречит нашему уставу, - сказал он, нажимая на слово "нашему". - И прошу: оставьте иронию. Я еще не высказался. Вышеславцев нервно пригладил ладонью волосы. - Чувствую, интересный разговор получится. Есть хочешь? - Не откажусь. В комнату бесшумно вошел Федя, поздоровался, поставил перед Вышеславцевым надраенные до блеска сапоги. - Вот, значит, полный порядок, - забубнил виновато. - Почистил, посушил, смазал. Вышеславцев недоверчиво хмыкнул, приподнял их за лямки, повертел, понюхал и, подумав, натянул сперва правый сапог, а затем - левый. Встал, прошелся, поскрипывая половицами, надел китель и... Федя мгновенно вытянулся: до жути грозно и сурово выглядел командир в военной форме. - Значит, покойника раздел? - спросил Вышеславцев, нахмурив густые брови. - Паразита, - помолчав, поправил Федя. - И не раздел, а свое взял. - О покойниках плохо не говорят. - Вышеславцев, чтобы скрыть улыбку, отошел к окну. - На поминках, - сказал Федя. - А этому ироду ни креста, ни поминок - воронье склюет. - Он глянул на иконку, перекрестился, внимательно посмотрел па Настю, которая накрывала на стол, и незаметно выскользнул за дверь. - Садитесь, - сказала Настя. - У меня все готово. Вышеславцев сел к столу, пригласил Дольникова. - За встречу, Михаил Романович! - За встречу, - повторил Дольников. Они выпили. И Вышеславцев, сразу как-то погрустнев, сказал: - Не так я, правда, представлял нашу встречу... И вдруг вспомнил все, вспомнил отчетливо, как будто это было не шесть лет назад, а только вчера, вспомнил, как рыли по ночам вместе с поручиком и лейтенантом французской армии Ломбаром подземный ход, как темной осенней ночью бежали и как пятьсот километров топали до голландской границы. У них были компас и карта, шли они безошибочно, оставляя позади двадцать - двадцать пять километров тяжелого ночного пути, а днем прятались в оврагах, варили в котелке картофель, свеклу, иногда капусту - все, что могли найти на уже убранных полях, и, насытившись, впадали в короткий нервный сон. На двадцать восьмой день они вышли к границе - река, мост, часовой... - Что будем делать? - спросил Вышеславцев, осматриваясь и выбирая место для возможной переправы. - Дождемся ночи, отойдем метров на двести влево и вплавь... - высказал предположение Дольников. - Я плавать не умею, - печально проговорил Ломбар. Вышеславцев и Дольников озадаченно переглянулись. - Негоже бросать французика, - сказал по-русски Вышеславцев. - Надо что-то придумать... - Дождаться ночи, - повторил Дольников. - А дальше? Дольников вытащил из-за голенища сапога завернутый в тряпочку плоский немецкий штык... - Не так я представлял нашу встречу, - тяжело вздохнув, повторил Вышеславцев. - Оба мы с тобой были в немецком плену, бежали, вернулись в свой полк... Затем снова бежали... На этот раз на Дон, под знамена генерала Корнилова, спасителя всея Руси... И опять мне не повезло, опять в плен попал... И к кому? К человеку, с которым вместе из немецкого плена удрал! Ну разве это не анекдот? - Если и анекдот, то не смешной. - Дольников положил себе на тарелку кусок свинины и нервно рассмеялся. - А ведь могло быть и наоборот, могло? Вышеславцев, который во время разговора продолжал искоса наблюдать за Настей, заметил, что она, бросив в корзину какой-то сверток и накинув на плечи платок, направилась к двери. - Ты куда? - спросил он обеспокоенно. - В баньку, Федю накормить, - смутилась Настя. - Он ведь с утра ничего не ел. Вышеславцев кивнул, посмотрел в окно, и взгляд его затуманился, ушел в собственные мысли. - Хорошие у нас на Руси бабы, - проговорил он наконец с трогательной и непонятной нежностью в голосе. - Возьми, к примеру, Настю... - Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, - улыбнулся Дольников. - Я серьезно. - Вышеславцев сдвинул брови. - Обыкновенная крестьянка, неграмотная, кроме своего села, ничего в жизни не видела, а интеллигентности, такта, милосердия не занимать. - Уж не влюбились ли вы, Владимир Николаевич? - продолжая улыбаться, спросил Дольников. - Сейчас не до любви, - смутился Вышеславцев. - На чем мы остановились? - Что было бы, если бы все произошло наоборот; не вы ко мне попали бы в плен, а я к вам? - Что было бы? - Вышеславцев уперся двумя руками в столешницу, резко подался вперед. - А вот что...Я бы приказал содрать с тебя штаны и хорошенько всыпать. За что? За то, что ты продал Россию. Не мундир, а Россию! Понятно? - Я ее не продавал. - Тогда объяснись. Вопрос не застал Дольникова врасплох. Он бился над ним уже битый час, с того самого мгновения, когда в штаб ввели Федора Машкова и он признал в нем ординарца Вышеславцева. Признал и подумал: "Значит, и полковник здесь!" И его прошиб холодный пот. Что сказать? Чем объяснить свое повое качество - командир Красной Армии? Врать он не сможет. Как можно врать человеку, с которым валялся на нарах, шел под пули, делил в дороге последний сухарь? Сказать правду? Но ведь он дал слово... Ну и что? И Вышеславцев человек слова, и если он, Дольников, возьмет с него это слово, то можно быть уверенным, что их разговор дальше порога этой хаты не уплывет. - Владимир Николаевич, в силу обстоятельств я вынужден просить вас... - Дольников замолчал, пальцы нервно поигрывали коробком спичек. - Я хочу, чтобы -этот разговор остался между нами... - Мог бы и не предупреждать, - кивнул Вышеславцев. - Благодарю вас, - склонил голову Дольников. - Под Екатеринодаром меня тяжело ранили... Бой был трудный, нам крепко досталось и пришлось спешно отступать. А нас, раненых, чтобы себя не связывать, бросили... Что нас бросят, я знал заранее, мне сообщил об этом офицер контрразведки Василевский. И при этом сказал: "Выкручивайся сам. Если выкрутишься, если красные поверят тебе и возьмут на службу, то вот тебе адресочек..." И дал адрес одного господина, вручил шифр, рассказал, как им пользоваться, перекрестил и смылся... - И тебе удалось... - Удалось. Красным дозарезу требовались военные специалисты. Между прочим, знаете, сколько на сей день у них служит наших офицеров?.. Тридцать тысяч. И около шестидесяти тысяч унтер-офицеров. - Добровольно? - не поверил Вышеславцев. - Многих мобилизовали насильно, еще в восемнащатом году, но служат на совесть. Как, например, генерал от кавалерии Клюев. Он - начальник штаба Первой конной. - А ваш полк в состав какой армии входит? - Первой Конной. Но в данный момент мы, так сказать, самостоятельная единица - выделены для борьбы с Махно. - А чем он Советам не угодил? - Послал Троцкого к чертовой матери - отказался выступить на польский фронт. Вышеславцев склонил голову и замолчал, искоса, с любопытством посматривая на своего бывшего командира роты. Взгляд потеплел, придал лицу выражение отеческой заботы и внимания. - Миша, ты уж прости меня, что плохо О тебе подумал... Дольников необычайно смутился, заерзал, точно под ним был не стул, а раскаленные угли. - Владимир Николаевич, я вам еще не все сказал...Я, как и Клюев, тоже служу на совесть. - Ты хочешь сказать... - Вышеславцев осекся, страшась произнести вслух застрявшее в горле слово, но глаза были красноречивее слов - налились подозрением и ненавистью. - Да, именно это я и хочу сказать, - кивнул Дольников. - И помогло мне сделать выбор наше командование - командование Добровольческой армии. - Это каким же образом? - Со стороны виднее, - уклончиво ответил Дольников. - Я долго наблюдал за действиями и поступками наших генералов - Корнилова, Колчака, Деникина - и пришел к выводу, что они проигрывают закономерно. Для меня это было страшным ударом... - Но вы от пего быстро оправились и встали в один строй с красными! - выкрикнул Вышеславцев, перехода на "вы" и давая этим "вы" понять, что между ними все кончено. - Я понимаю вас: ощущать себя победителем гораздо приятнее, чем побежденным. Дольников вызов принял. - Зря вы так... господин полковник, - сказал он с легкой обидой в голосе. - Я встал в один строй с красными только потому, что они тоже сражаются за Россию! И тоже за единую и неделимую! - Они не сражаются - дерутся! Они дерутся за власть! А строй, в который вы встали, называется "диктатура пролетариата". Знаете, что это такое?.. Это когда сто пятьдесят тысяч бездельников пытаются заставить работать на себя сто пятьдесят миллионов трудового народа - рабочих, крестьян. А мы, - Вышеславцев приложил ладонь к сердцу, - дворяне, интеллигенция, им не нужны. Они нас уничтожат! - За что? - Да разве дурак потерпит рядом с собой умного? Он его в порошок сотрет! И не только во имя самоутверждения, но и для того, чтобы, не дай бог, и соседи, присмотревшись, не заметили, что есть люди умней, надежней, великодушней! Дольников поморщился. - Коммунисты далеко не дураки. Они сражаются за идею. - А идея может быть преступной? - Может. Впрочем, давайте по порядку... - Не возражаю, - неожиданно согласился Вышеславцев. - Вот вы говорите, что со стороны видней...В таком случае объясните мне, пожалуйста, почему мы, белые, проиграли? - Постараюсь, - сказал Дольников. - Но это будет моя версия, на истину я не претендую. - Уже неплохо, - кивнул Вышеславцев, насмешливо прищурившись. - Вот вы говорите: власть! За власть, мол, большевики дерутся... А скажите мне, кто и когда преподносил власть на блюдечке? Не было такого. За власть всегда дрались! Н не по правилам кулачных боев - до первой крови, а насмерть! И наши передрались... У немцев есть хорошая поговорка: прежде чем разъединиться, нужно объединиться. Мы не вникли в ее мудрость, мы сразу разъединились... Корнилов сцепился с Алексеевым, Деникин с Денисовым и Красновым, теперь - с Врангелем... Причины? Вы их знаете не хуже, чем я, поэтому... - Нет-нет, продолжайте, - остановил его Вышеславцев. - Мне очень интересна ваша мысль. - Пожалуйста, - пожал плечами Дольников. - Ни для кого не секрет, что Войско Донское находилось на полном содержании у немцев. Краснов этого не скрывал, ли одном из совещаний признался: "Да, это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистыми передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!" Но Деникин почему-то не удовлетворился сказанным и пустил в адрес Краснова еще одну ядовитую стрелу: "Войско Донское - это проститутка, продающая себя тому, кто ей платит". И получил моментальный ответ. На этот раз от Денисова: "Если Войско Донское проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся се заработком и живущий у нее на содержании". Как расценивать этот обмен любезностями? Сварливым характером наших генералов? Нет, дело не в характере. Шла обыкновенная борьба за власть! И Дон в конце концов эту борьбу проиграл, признал власть Деникина, и Краснова сменил Богаевский... Я одобряю действия Деникина. Он зажал в кулак три армии - Добровольческую, Донскую и Кубанскую, но... Сколько на это ушло сил и энергии, душевных и физических затрат - одному богу известно! А результат налицо: Деникин выдохся, и его войска катятся к Новороссийску. Врангель хоть и скорбит, но внутренне торжествует. Я думаю, пласть перейдет к нему. Вот только интересно: надолго ли? Слова-обвинения падали на Вышеславцева, словно тяжелые камни. Он почти физически ощущал боль от их ударов, пытался уклониться, возразить, опровергнуть - напрасно, крыть было нечем. - Это единственная причина нашего поражения? - спросил он, когда камнепад на секунду прекратился. - Это главная причина, - сказал Дольников. - Остальные - побочные: грабежи, мародерство, пьянство, террор. Одним словом - чума! И этой чумой мы заразились от красных. Мы взяли от них самое худшее, мы упали в грязь, мы скатились до самой последней ступеньки, и нам уже не подняться, ибо существует черта, за которой человек перестает ощущать себя человеком, он превращается в скотину!.. А вот красные взяли от нас самое лучшее - патриотизм, сознание своей правоты, умение воевать! - Вы хотите сказать, что Тухачевский, Буденный, Тимошенко оказались хорошими учителями? Дольников вскинул руки, замотал головой. - Буденный - разбойный атаман. Волю любит, лошадей... Поражений не признает, от сабельного звона пьянеет, победы отмечает торжественно: "Гуляй, братва!" Тухачевский... Этому тоже на революцию плевать. Он из когорты Бонапартов, Маратов, Даву... Он пришел к красным не делать историю, а чтобы войти в историю. И, пожалуй, войдет - в нем демонская любовь к огню и разрушению. Так что учителя из них, извините за выражение, хреновые. Все дело в учениках... Когда Мамонтов прошелся по тылам красных, то Ворошилов мгновенно сообразил, что дело не в количестве войска, а в его подвижности, маневренности, неожиданности удара и... Через два месяца Троцкий уже принимал парад Первой Конной армии. Чувствуете, какая реакция? Звериная! Они поняли, что армия должна быть армией, и они восстановили армию, нашу, русскую! Они навели порядок, дисциплину, подняли патриотический дух. Теперь для них Россия - тоже единая и неделимая. Они всыпали немцам и всыплют по первое число полякам - Пилсудскому несдобровать! Вышеславцев прикрыл глаза ладонью. - Страшно. Не Каин с Авелем, а Каин с Каином сражаются на Руси. - И тоскливо повторил: - Страшно! Железнодорожную станцию охватила паника: влетел эскадрон красной конницы, и беженцы бросились врассыпную - кто куда, лишь бы вырваться из адского круга звенящих сабель. Наведя порядок, красные выстроились вдоль насыпи, вскоре мимо них, громыхая железными суставами, проиел поезд командующего фронтом Тухачевского. Бывший лейб-гвардии поручик, любитель Девятой симфонии Бетовена спокоен - мастерит скрипку: белые разбиты и с точки зрения военной силы его уже не интересуют. Но есть приказ: добить! И он спешит в Новороссийск, чтобы аполнить еще одну страницу своей кровавой биографии. ГЛАВА IX Крымов почувствовал недоброе еще утром, когда сел за стол и ему подала завтрак хозяйская дочь Наталья, пышногрудая озорная бабенка с игривым взглядом. - Где ж всю ночь пропадали? - спросила она, усевшись напротив гостя на лавку. - Дела, - пожал плечами Крымов. - А я ждала, до утра ждала... - Наталья потянулась, обнажив белую, крепкую шею. - Далеко ль собрались? - К вечеру вернусь. - Ждать? - Жди. Наталья кивнула, подперла ладошкой розовую со сна щеку. - Если, случаем, заглянете в село Ракитское, навестите моего дядьку... Назар Фомич его зовут, фамилия Кривошеий... Мужик хлебосольный, напоит, обогреет. - А далеко село? - заинтересованно спросил Крымов. - По большаку верст девять. И влево... Заглянете? Вот здесь-то и кольнуло Крымова в грудь, почувствовал он что-то недоброе в словах Натальи, в ее пристальном взгляде, но не придал этому значения, провел ладонью по лицу, снял наваждение и забыл. И поплатился за свою забывчивость... Сопровождали Крымова урядпик Прохоров и рядовые Стешенко и Куренков - участники Корниловского похода. С ними он обычно ходил в разведку и знал: не подведут. В первых двух селах обошлось без приключений - ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться - задание выполнил, дорога на юг свободна, - но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" - и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо - безопасней". Село встретило настороженной тишиной. - Нагулялись, видать, всласть, - сказал Прохоров. - И отсыпаются. Как бы в подтверждение его слов из крайней хаты выскочил заспанный, по бойкий старикашка с ведром в руках. Увидев чужих, ошалело вылупил круглые глазенки, сорвал шапку, отвесил низкий поклон. - Красные в селе есть? - спросил Крымов, ответив на приветствие. - Бог миловал - стороной прошли! - Старикашка поставил ведро, перекрестился. - А вы кто? - А мы в гости к Назару Фомичу. - Кривошеину?.. Могу проводить. Крымов кивнул, дал знак своим, и все четверо затрусили вниз по улице. - А вы кто ему будете? - спросил старикашка, останавливаясь у крыльца старенькой, ушедшей в землю хаты. - От Натальи мы, его племянницы, - ответил Крымов. - А чего же сразу не сказали! - Старикашка распахнул дверь. - Милости просим. Крымов бросил повод Прохорову, шепнул: "Смотри в оба", прошел в хату и понял, что влип: за столом во главе с хозяином, крепким пятидесятилетним мужиком с рыжей рубленой бородой и серыми холодными глазами, сидели четверо дюжих молодцов - заканчивали трапезу. - Здравствуйте, - растерялся Крымов. - Здравствуйте, - ответил один из молодцов. Он был в офицерском кителе без погон, взгляд колючий, неприятный, голос твердый, уверенный, привыкший повелевать, и Крымов, нюхом признав в нем своего, офицера, обрадовался: со своим всегда легче договориться, щелкнул каблуками, хотел было представиться, но его опередил старикашка. - Назар Фомич, до вас человек, сказал, что от Натальи. И сразу наступила тишина, нехорошая тишина, сулящая беду, неприятности. Офицер сунул в карман руку, задержал на секунду, внимательно поглядывая на Крымова, и вытащил золотой портсигар. Закурив, выпустил колечко дыма и лениво бросил: - Наталья! - Здравствуй, милый! - Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково. - Не узнаешь? - И рассмеялась, обняла за шею. - В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село - красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли... - Врешь, зараза! - сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился. - Не верю! Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась. - А я в саночки - и до тебя! Предупредить, думаю, надо... На Крымова словно ночь накатила - посерел, снял фуражку, привалился к стене, из горла - всхлипы звериные. Офицер поморщился. - Тимоха, дай ему выпить. Тимоха - рослый молодец в косоворотке - встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи, спросил: - И командира тоже? - Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его. - Раз допрашивали, значит, живой, - сказал офицер. - Выручать надо. Пойдешь выручать? - А вы кто? ~ опешил Крымов. - Сначала сам представься. - Ротмистр Второго уланского полка Крымов. - С красными, значит, воюешь? - Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым. - Повезло тебе, нынче мы тоже с этой сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы. - И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: - Так что, братва, берем их благородие в союзники? - Берем, - за всех ответил Тимоха. Офицер сжал пальцы в кулак. - Назар Фомич, собирай войско! И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич - гений! Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка. - Как тебе мое войско? - спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце. Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные. Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть. - Здесь что, совещание было? - Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать шинель. - Или один смолил? Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя, развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба. - Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться. - Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников. - Ни-че-го! - Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ этот, Феденька, был умнейшим человеком. - Ну и что? - Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь. - Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь, - Так дымно, - запротестовал Дольников. - А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал. Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался. - Ты чего? - спросил Сырцов. - Полковника вспомнил... - Он действительно с тобой в нлену был? - Два года. - Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая? - Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский... - Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел? - Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал. - Каким образом? - Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если пленный давал подписку, скрепленную честным словом... - Подписку? Насчет чего? - Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский отказался от подписки, но слово дал... - И сбежал! - вскочил Сырцов. - Сбежал. - Молодец! - Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. - Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит? - Сдержит. - А чем он лучше Тухачевского? - У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками... - А полковник? - А мы с полковником слово не давали, мы месяц рыли подземный ход. Сырцов выкинул папиросу в огонь. - Ну а воевать твой полковник за нас согласен? - Просил дать ему возможность подумать до утра. Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог - воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира? - Пусть думает, - кивнул Сырцов. - К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу. - Быстр ты, Федя, на руку. - Дольников поставил на печку чайник, сел перед огнем на табуретку и принялся разматывать портяпки. - А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав? - Ты, Федя, всегда прав, - вздохнул Дольников. - В этом твоя трагедия. - А твоя в чем? В чем твоя трагедия? Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня. - А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия? - А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. - Сырцов сунул руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. - Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским? - А зачем? - Я бы тебя к нему в штаб устроил... Дольников кисло улыбнулся: - Мы с ним разные люди. - Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет... - Сырцов резко остановился. - А ты? - А я за Россию. Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах: - Я ничего не понимаю, ни-че-го! Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь. - Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти. - Выпей, Федя! - Дольников сунул ему в рот фляжку. - Давай! Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза. - Ты? - спросил. - Я. Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку. - Довел ты меня, Миша. - Не я - болезнь. Ты болен, Федя! - Умом тронулся, да? - С умом у тебя все в порядке... - Тогда пусти. - Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. - Скажи, за что тебя эти сволочи любят? - Какие? - оторопел Дольников. - Которые твои крестьяне. Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем - тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт. - Влипли! - Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея. - Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких! Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная - глаз выколи. - Василий! - крикнул Сырцов ординарца. - Коня! - Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался - остановил знакомый до боли голос: - Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять! - Егор Пантелеевич?! - всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников. - Я самый, - ответил старшин конюх. - Иди в хату, ты же без шинели, застынешь! Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец", - подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску. - Я сказал: не балуй! - Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату. И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно. Следом за ним внесли Сырцова. - Ты его не до смерти зашиб? - спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх. - Очухается. - Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо. Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с обрезами, первый - рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй - старый пес, бородатый - стоит чуть поодаль, а на скамейке - его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают. - Живой! - выдохнул волчонок. - Куда его? Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы. - Свято место пусто не бывает, - усмехнулся Егор Пантелеевич. - В сарай. Белугу выпусти, а энтого, красноперку, посади. - Вставай! - приказал волчонок и для острастки взмахнул обрезом. Сырцов с трудом поднялся, сдерживая дрожь в ногах, пошел к двери. Вслед за ним встал и Дольников. - А ты, Михаил Романович, посиди, разговор есть, - остановил его Егор Пантелеевич. Дольников на секунду задержался, губы тронула признательная улыбка. - Спасибо на добром слове, дядька Егор, - сказал он, вспомнив, что именно так называл в детстве старшего конюха. - Как-нибудь в другой раз посидим... если случай представится. - И твердым шагом направился к выходу. ГЛАВА Х Нет, не обрадовался Вышеславцев вновь обретенной свободе, не запрыгал от счастья на одной ножке, не вскинул голову, удивляясь голубизне неба, звонкой песне жаворонка, нежности высоких перистых облаков, нет, ничего подобного он не испытал, на душе было черно и пусто, как у нищего, пропившего последний грош. Почему? Ведь он знает, что такое свобода! Когда он находился в плену - сидел в мрачной и холодной немецкой крепости Штральзунд, расположенной па берегу Северного моря, - он рвался к ней, как птица из клетки. И вырвался. И первый же день свободы омолодил кровь, влил в ослабевший организм столько душевных и физических сил, что он без особого труда преодолел, топая ночами, пятьсот километров бездорожья, достиг моря, морем - России, уже задыхавшейся в кровавом прибое революции, и на перекладных - в полк. Во имя чего он совершил этот подвиг? Во имя Отечества, которое пребывало в смертельной опасности? Во имя жены и сына, которым не нашлось места в этом Отечестве и которые вынуждены были искать пристанища в заморских далях? Во имя собственной свободы? Наверное, в каждом из этих трех пунктов есть доля правды, но если быть честным...Основное правило жизни животных - желание жить. Тогда он страстно желал жить и бороться за свободу своей Родины. Сегодня этого желания не было. Он очнулся у разбитого корыта - разрушенная семья, разгромленный полк, разграбленное Отечество. Вышеславцев тяжело вздохнул и с горечью признался, что до того момента, как в хату влетел еще не остывший от боя Крымов и, сияя, не оповестил: "Владимир Николаевич, вы свободны!" - он чувствовал себя намного лучше - спокойней, уверенней: знал, что за отказ от службы у красных (Дольников тактично намекнул, что это единственный способ спасти жизнь) утром его расстреляют, и был готов к этому. А теперь... На кой черт ему эта свобода, если от полка осталось двадцать шесть сабель? Да и защищать нечего и некого - армия Деникина, поди, уже в Новороссийске, грузится на пароходы... - Владимир Николаевич, все готово, - сказала Настя, раскладывая жареную картошку и свинину по тарелкам. - Садитесь. Вышеславцев отвернулся от окна, у которого стоял, увидел Федю, как всегда, щеголеватого Крымова, Задорожного с забинтованной головой, и на душе стало тоскливо и грустно - понял: видит их, по всей вероятности, последний раз. - Прошу к столу, - сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения. - Выпьем, как говорится, на посошок. - На посошок? - насторожился Крымов. - Вы хотите сказать... - Я еще не кончил, - прервал его Вышеславцев. Он наполнил стаканы и снова посмотрел в окно, за которым уже сгущались синеватые сумерки. - Други мои, мы с вами прошли трудный и тяжелый путь, и пусть мы потерпели поражение, вспоминайте его всегда без печали и уныния, вспоминайте с гордостью, ибо мы, горсточка преданных России офицеров и солдат, лишний раз прославили русское оружие... Сегодня тяжелые дни - мы отступаем, но это еще не конец, придет время, и па борьбу с красным террором поднимутся наши внуки и правнуки - они поймут: нельзя в один день уничтожить то, что создавалось тысячелетиями. Так давайте за них и выпьем, за наших внуков и правнуков, чтобы помнили нас, гордились и знали: мы сделали все возможное! Они выпили, и на душе у всех стало хорошо и тревожно. Хорошо - от того, что не зря воевали, а тревожно... - Владимир Николаевич, вы нас вроде бы как похоронили, не рановато ли? - первым высказал свои опасения Крымов. - Я вас не хоронил, - сказал Вышеславцев, - я вас собрал, чтобы проститься. - Проститься? - Да. Я остаюсь. Командование эскадроном передаю вам. Настя, которая продолжала возиться у печки, глубоко и, как показалось Крымову, облегченно вздохнула. Он склонил голову и посмотрел на нее внимательным, напряженным взглядом: "Неужели из-за этой бабенки? Нет-с, такое невозможно. Не пара она ему". - Дело, конечно, ваше, но... Мне любопытно... Какие причины? - Личные. Крымов понимал, что это всего лишь отговорка, но докапываться до истины не стал: человек имеет право на выбор, поэтому обратил свой взор на Федю. Федя развёл руками - куда, мол, иголка, туда и нитка. - Понятно, - сказал Крымов и посмотрел на Задорожного. - А вы как решили, есаул? - Разные мы с вами овощи, ротмистр, - не поднимая глаз от тарелки, проговорил Задорожный, - но я вас уважаю: вы - боевой офицер, поэтому желаю вам частливой дороги. - Спасибо, - сказал польщенный Крымов. - У вас тоже личное? - У меня семья, - кивнул Задорожный. - В общем, на Дон возвращаюсь. - А не боитесь? - Авось выкручусь. А не выкручусь, помяните дорым словом. - Он печально улыбнулся. - Или рюмой вина. - Обязательно! - с какой-то радостной, внутренней злобой проговорил Крымов. - Я вас прямо сейчас помяну.Не возражаете? - Не спешите, ротмистр, меня в бою нелегко взять. - А вас не в бою возьмут - в постели! - Значит, судьба. - Задорожный отложил в сторону ложку, глубоко вздохнул и перевел взгляд на Вышеславцева. - Господин полковник, разрешите камень с души снять? - Тяжел камень? - Вам судить. - Задорожный отвел в сторону глаза - Виноват я, господин полковник, я ведь еще третьего дня решил на Дон уйти, когда вы меня в разъезд дослали. - А чего ж вернулись? - На красных наскочили и, значит, чтобы вас преупредить, пошли обратно. - Совесть заела? - До сих пор мучает. - Спасибо, есаул. Это самый большой подвиг из всех, что вы совершили. - Вышеславцев обогнул стол и крепко пожал Задорожному руку. - Счастливо добраться! - Спасибо. - Задорожпый натянул шинель, козырнул Крымову, Феде, приложив ладонь к сердцу, поклонился хозяйке, низко, в пояс, глянул на иконку, вспомнив, что забыл перекреститься, махнул рукой и вышел - Лихой казак, а башку потеряет, - бросил ому вслед Крымов. - Жалко! - Собирайтесь! - жестко и неожиданно проговорил Вышеславцев, взглянул на часы и, чтобы как-то смягчить эту жесткость, добавил: - У меня дело. - Дело? - удивился Крымов. - И довольно важное. У вас запасные лошади есть? - Если махновцы не увели. - А где они стоят? - У поповского дома. Вышеславцев выходил последним, и Настя, поймав его за рукав шинели, быстро, шепотом спросила: - Вы скоро? - Скоро. - Он наклонился и крепко поцеловал ее губы. - Спасибо тебе за все! Гулко хлопнула дверь. Настя поежилась, вернулась к столу и, обхватив себя руками за плечи, долго смотрела на желтый язычок керосиновой лампы. Он медленно угасал. Она прибавила огня, по стенам заплясали тревожные тени. Тревога отразилась и в ее глазах. Он осмотрелась, словно бы желая убедиться, что все предметы стоят на своих местах, ничего не пропало, не сдвинулось. С печки спрыгнула кошка, тоже подозрительно осмотрелась, жалобно мяукнула и прижалась к ее ногам. - Ты чего? - спросила Настя. - Жрать хочешь? - И бросила ей небольшой кусочек свинины. Кошка снова мяукнула. На этот раз громко, испуганно. Настя цыкнули на нее и принялась убирать со стола. Под руку попалао недопитая бутылка водки. - Дед, выпить желаешь? Обычно па такой призыв дед отзывался моментально.На этот раз промолчал. - Значит, желаешь, - сказала Настя, наполнила стакан, прошла к печке и, откинув занавеску, тронула деда за рукав. - Вставай, черт старый! Старый не шевелился. Настя взяла его руку и вскрикнула - рука была твердая, как дерево, и холодная... Настя отшатнулась, выронила стакан и, упав на скамейку, завыла. Не столь по деду, сколь в предчувствии новой, непоправимой беды. - Да храни тебя бог! - Вышеславцев перекрестил Крымова, всмотрелся в его правильные, строгие черты уставшего лица и неожиданно обнял. - Береги себя! - И вы постарайтесь... - сказал Крымов, отставил ногу и сделал вид, что рассматривает носок своего до блеска надраенного сапога. - Я вас всегда с полуслова понимал, а сейчас, как ни ломаю голову... - Тайны от объяснения тускнеют, - остановил его Вышеславцев. - Успеха тебе! Думаю, 3автра в Новороссийске будешь... Ну давай! Крымов вскочил в седло. - За мной, по двое, рысью... марш! Через несколько минут полк, с которым Вышеславцев прошел сотни верст, с которым познал славу и горечь поражений, скрылся в снежной круговерти. Все! Теперь он абсолютно свободен! Некого послать ни в бой, ни к чертовой матери! Полковник надвинул на лоб фуражку, похлопал по холке коня, прислушался. - Гуляют, однако, - сказал сдержанно. - Масленица, - пожал плечами Федя. - Это хорошо. - Вышеславцев поставил ногу в стремя. - Ломик пе потерял? - Да здеся! - Федя тихо выругался. Он никак не мог сообразить, для чего Вышеславцеву потребовался ломик, который он прихватил в сенях у Насти, а потому злился и беспрерывно ворчал. - Это хорошо, - повторил Вышеславцев. - Трогай за мной! Они выехали за околицу, свернули направо и огороди вернулись к поповскому дому. Спешились. - За конюшней - сарай, - сказал Вышеславцев. - и пленные сидят. Знаешь? - Да как пе знать, когда меня самого туда чуть не засадили. - Глянь, нет ли там часового... Федя изумился. - Вы что, красноперых хотите выпустить? Вышеславцевым вдруг овладело сомнение. А что, если Федя откажется выполнить его приказ? - Там Дольников сидит, наш ротный... Соображаешь? Федя вернулся через несколько минут. - Никого! Пьянствуют они! - Замок крепкий? - Амбарный. - Прекрасно, - кивнул Вышеславцев, направляясь к сараю скорым шагом. - Ломай! Скрипнули ржавые петли. Федя сунул в образовавшуюся щель ломик, поднатужился и, сорвав замок, забросил его в кусты. Вышеславцев распахнул дверь. - Дольников! От боковой стены отделилась тень. - Владимир Николаевич?! - Я самый, - проворчал Вышеславцев. - Ты чего вооружился? - Так я думал... - Дольников выбросил кол, который держал в руках, протянул Вышеславцеву руку. - Спасибо! - Давай без этого... - Вышеславцев поморщился. - Налево конюшня, там лошади... Только быстрей! Не то махновцы меня вместе с вами к стенке поставят. - Так вы с нами, полковник? - вынырнул из темноты Сырцов. - Господин полковник, - поправил его Вышеславцев, с любопытством всматриваясь в пробегающие мимо фигурки красноармейцев. Сырцов, поторапливая, обложил их матом и снова повернулся лицом к Вышеславцеву. - Извините, господин полковник. Вы с нами? - Мне с вами не по пути. - Тогда на кой черт вы нас выпустили? - Россию обустраивать. - Вы надо мной издеваетесь? Вышеславцев откинул голову, губы сложились в ядовитую усмешку. - Почему? Разве не вы пели: "Мы наш, мы новый мир построим..." Вот я вам такую возможность и предоставляю. Стройте! Мы уходим, а вы стройте! Глаза Сырцова, до. этого момента спокойные и приветливые, превратились в ледяные щелочки. - А вы не хотите нам помочь? - Не желаю. - Почему? - А вы бы согласились строить дом, наперед зная, что он когда-нибудь рухнет? - А вы уверены, что он рухнет? - Уверен. А под его обломками погибнете и вы. - Вышеславцев, словно что-то вспоминая, на секунду закрыл глаза. Когда открыл, рядом стоял Дольников. - Пора, - сказал он, обращаясь к Сырцову. - Махновцы могут в любой момент нагрянуть. Сырцов ткнул пальцем в деревянный настил пола. - У меня здесь было время подумать... Так вот что я вам скажу, господа хорощие... Вы со своими усадьбами пуповиной связаны, а когда она рвется - больно, вот вы и психуете, скалите волчьи морды - как же, мое отжимают! А мы хотим ваши усадьбы поровну поделить, чтобы не было голодных, обиженных, чтобы у каждого был кусок хлеба! Понятно? Дольников и Вышеславцев промолчали - поняли: спорить бесполезно. Сырцов расценил их молчание по-своему - припер к стенке! - и, торжествуя победу, вскинул руку со сжатым кулаком. - А насчет земли не беспокойтесь! Мы ее в сад превратим. Коммунистический! Заходи любой, рви яблоки, кушай на здоровье! Вышеславцев устало провел ладонью по лицу. - Что коммунизм дело доброе, верить отказываюсь, - сказал он твердо, щелкнул каблуками, давая понять, что разговор окончен, и решительно шагнул за порог. Сырцову подали коня. Он вскочил в седло, цепким, круговым движением глаз охватил свое безоружное, обтрепанное войско (со многих бойцов махновцы сняли не только шинели, но и сапоги), которое теперь можно было бы по пальцам перечесть, и, помрачнев, перевел взгляд на Вышеславцева. - Прощайте, господин полковник! - Прощайте! - Вышеславцев снял портупею и вместе с саблей передал Дольникову. - Прощай, Миша! Да хранит тебя бог! У Долышкова мелко задрожали руки. Он понял, что задумал Вышеславцев, но остановить его был уже не в силах: "Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза". "А кто мне дал право думать, что ослеп Вышеславцев? Может быть, потерял зрение Сырцов? А я сдуру пошел служить к нему поводырем..." - Прощайте, Владимир Николаевич! - Дольников издал горлом какой-то странный, похожий на стон звук, вздыбил коня и очертя голову бросился в степь - прочь от этого проклятого богом места. Следом за ним мчались Сырцов и двенадцать чудом избежавших смерти, а потому счастливых красноармейцев. - Ну а мы куда? - спросил Федя, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное. Вышеславцев долго молчал, всматриваясь в сумеречные, заснеженные дали - поля, крутой изгиб реки, заколдованной в панцирь синеватого, отливающего серебром льда, мрачные очертания леса, под защиту которого ушли конники Сырцова. - Страшно, когда человеку некуда идти. - Вышеславцев закурил, вытащил из кармана шинели револьвер и протянул Феде. Сказал, глядя ему в глаза, с устрашающим спокойствием: - Выстрелишь мне в спину. Под левую лопатку. - Глубоко, до хрипоты затянулся и шагнул навстречу неожиданно ударившему в лицо ветру. Щелкнул туго взведенный курок. Вышеславцев непроизвольно остановился, ожидая тупого, последнего, удара в спину, и, когда грохнул выстрел, ощутил его, замер, стиснул зубы, чтобы погасить вспыхнувшую в груди боль. но... Боли не было. Он перевел дух и резко обернулся.Федя лежал на левом боку, неловко подвернув под себя руку, а на тонких, вытянутых предсмертной судорогой губах пузырилась кровавая пена. - Прости меня! - глухо проговорил Вышеславцев. Он снял фуражку, нагнулся и закрыл глаза своему верному ординарцу. И, словно издалека, услышал обеспокоенные крики, а затем - приближающийся топот сапог. - Прости, - повторил он и вынул из Федипой руки револьвер. Грохот выстрела слился с грохотом гибели мира - последней мыслью полковника Вышеславцева.