альные мысли, решил зазвать в кофейню Спиридона Акрита тех ребят из команды, которые в первый день не были отпущены на берег. Солнце уже высоко поднялось в небе, когда на корабль возвратился один Марио Скампиони - сегодня была его очередь дежурить. Парень был здорово под хмельком, однако в точности передал Касперу поручение боцмана. Тот, мол, отправился в торговую часть по известному им обоим делу, а Касперу поручает присматривать за порядком на корабле. Это означало, что пан Конопка решил все-таки раздобыть для синьорины Беатриче розовое масло. До чего неугомонный человек! Закончив уборку, до блеска надраив палубу и начистив мелом медные части корабля, матросы лениво слонялись туда и сюда, в ожидании обеда. Марио, перевесившись через борт сторожевой корзины, наблюдал за тем, как товарищи его внизу затевают игру в кости, а каталонец Педро учит итальянцев играть на гитаре. Марио первым обратил внимание на группу людей, направлявшихся вдоль пристани к "Санта Лючии". Разглядев впереди их Ротту, который, размахивая руками, пытался втолковать что-то шагавшему рядом толстому турку, Марио окликнул своего недруга, но тот ничего ему не ответил. Вместо Ротты отозвался высокий чернобородый мужчина, судя по одежде - европеец. - Эй вы, на "Сайта Лючии"! - крикнул он по-итальянски. - Кто из ваших знает турецкий язык? Я пришел помочь вам по-соседски, но и сам не очень силен в их тарабарщине. Дело в том, что уважаемый ага Абдуррахман тоже не слишком хорошо знает по-итальянски. Марио ответил, что из старых матросов каждый может кое-как объясниться по-турецки, но хорошо владеет турецким языком только боцман, но и он и старики сейчас на берегу. Заменяет боцмана Каспер Бернат. Он хоть и матрос, но человек ученый и сейчас на каравелле за главного. Толстый турок и чернобородый христианин проследовали по трапу на корабль, а за ними - около дюжины рослых молодцов, по виду городских стражников. Навстречу им вышел Каспер Бернат. С чернобородым крестовый брат Марио встретился как старый знакомый и немедленно вступил в оживленную беседу. Говорили они, кто их знает, по-польски или по-немецки. Марио не понимал ни слова. Матросу надоело прислушиваться, и он повернулся к усеянным крошечными домиками берегам, щурясь от нестерпимого блеска моря. От наблюдений его отвлек боцманский свисток "все наверх", но, так как к дежурному это не относилось, Марио безмятежно продолжал свои наблюдения. Прошло с полчаса, не больше, как вдруг, случайно глянув вниз, Марио в ужасе перекрестился, чтобы отогнать наваждение. Нет, это было не наваждение! Его милого крестового брата дюжие стражники, схватив за руки, заковывают в кандалы. Их больше десяти на одного. Вот Гаспаре рванулся и ударом головы сбил стражника с ног, а потом, готовясь к прыжку в воду, отскочил к борту. Марио с быстротой белки принялся спускаться по мачте. Однако тут же прикинул в уме, что Гаспаре и он безоружные и не в силах будут справиться с вооруженной до зубов дюжиной стражников. Можно, конечно, ринуться на них с кулаками, но принесет ли это пользу Гаспаре? А впрочем, может, и принесет: их ведь не двое, а трое. Как это он забыл о Ротте? Какой бы тот ни был, но он как-никак итальянец и не оставит своих в беде. - Ротта, Ротта! - крикнул Марио. И, точно эхо, снизу отозвался голос Гаспаре: - Ротта, на помощь! Но что это? Проклятый Ротта, накинув на Гаспаре петлю, уже приволок его и привязывает к мачте! Марио, начав было спускаться на подмогу товарищам, тут же переменил свое намерение: перехватившись на рее руками, он передвинулся поближе к борту каравеллы и здесь, пробалансировав в воздухе несколько мгновений, бросился в воду. На всплеск оглянулся только Ротта, но тому сейчас было не до Марио. Приставив к груди Гаспаре кинжал, он, как одержимый, орал несчастному в лицо: - Завещание! Отдавай завещание! Марио накрыло вдруг набежавшей волной, и он, зажмурив глаза и отплевываясь, судорожно работал руками, подгребая поближе к берегу. А когда, тяжело дыша и утирая с разбитой губы кровь, он выбрался на пристань и оглянулся, на палубе "Санта Лючии" уже было пусто. До кофейни Акрита Марио добежал уже в полном изнеможении. - Матросы! Христиане! - закричал он, падая в распахнутую дверь. - На помощь! Нашего Гаспаре убивают турки! Что же произошло на палубе "Сайта Лючии"? До самого своего смертного часа помнил Каспер Бернат во всех подробностях этот день. Чернобородый европеец, рыцарь фон Эльстер, объяснил молодому поляку, что сопровождающий его турок - ага Абдуррахман, на обязанности которого лежит осмотр кораблей и выявление контрабанды. У Абдуррахмана имеется приказ обыскать "Санта Лючию" и всю команду - начиная от капитана до последнего матроса: теперь пошли большие строгости с вывозом из Турции благовоний и в особенности казанлыкского розового масла. Каспер вздохнул с облегчением: как удачно, что нет боцмана с его кувшинчиком! Нажили бы они, пожалуй, беду. А присутствие фон Эльстера Каспера даже порадовало: рыцарь отлично говорит и по-итальянски и по-турецки и в случае недоразумения сможет прийти на помощь. И действительно, фон Эльстер, нагнувшись к Касперу, спросил шепотом: - Как у вас обстоит дело? Не нужно ли чего-нибудь перепрятать? В таком случае я задержу агу Абдуррахмана... Может быть, кто-нибудь из команды решил провезти запрещенный груз? Будьте осторожны - турок понимает по-итальянски... Каспер успокоил своего доброжелателя: ребят своих он знает хорошо, ничего недозволенного на каравелле нет. Пускай турок обыскивает "Санта Лючию" хоть до завтра. "Пан Езус, матка бозка Ченстоховска! - молился юноша про себя. - Хоть бы не явился Вуек с его розовым маслом!" - Отлично! - сказал рыцарь. - Тогда распорядитесь, чтобы все матросы отправились вниз, в кубрик. Пускай каждый откроет свой сундучок для осмотра... Ах, не вся команда здесь? Ну, пускай откроют сундучки и своих товарищей. Да приглядывайте за турками в оба, чтобы те чего не стащили. Только необходимо, чтобы сначала ребята ваши, во избежание столкновений, сложили на палубе оружие. Таким же образом турки только что произвели обыск и на "Святом Бенедикте". А здесь отобрать оружие просто необходимо, - добавил рыцарь, кивая на стоящего с опущенной головой Паоло Ротту. - Мы-то с вами знаем необузданный характер итальянцев! Вот тогда-то Каспер и засвистал "всем наверх". После того как ребята, ворча и переругиваясь, сложили на палубе все имевшееся при них оружие, Каспер велел им отправиться в кубрик, каждому - к своему сундучку. И вдруг Ротта по приказанию фон Эльстера запер тяжелую дубовую, окованную железом дверь кубрика на засовы. Эта неожиданная покладистость строптивого забияки удивила Каспера, а хозяйский тон рыцаря, признаться, даже его рассердил. Не успел, однако, юноша спросить у фон Эльстера объяснения, как покачнулся от страшного удара. Абдуррахман подал знак, и дюжие стражники кинулись к юноше. Каспер рванулся, сбил одного из них с ног, а потом отскочил к борту. - Ротта, на помощь! - крикнул он изо всех сил. - На помощь? - переспросил Ротта. - Сейчас! - Он широко размахнулся, и, только когда Каспера опоясала ременная петля, юноша понял, в чем дело. Такими арканами в Закопанах* пастухи ловят отбившихся от стада овец. Ноги Каспера были еще свободны, и он как бешеный наносил удары направо и налево, пока его не свалили на палубу, предварительно всего опутав веревками. (* Закопаны - гористая местность в Польше.) - Ну как, почтенный ага Абдуррахман, - спросил фон Эльстер хвастливо, - стоит парень назначенной мною цены? - Говорил рыцарь по-итальянски, очевидно, для того, чтобы Каспер мог его понять. - Молод, здоров, силен, как барс! Проработает на галере лет пятнадцать, не меньше. Господин купец заключит сегодня неплохую сделку! Ага Абдуррахман, подойдя вплотную к лежащему Касперу, сопя, с трудом нагнулся над ним и начал ощупывать его руки, ноги, грудь, шею, бормоча себе что-то в бороду, и наконец одобрительно похлопал юношу по плечу. - Хорош гребец! - сказал он на ломаном итальянском языке. - Беру! - и отдал какое-то приказание стражникам. - Остановитесь! - отчаянно закричал Ротта. - А как же завещание? - Ни завещания, ни письма он при себе, конечно, не носит, - успокоил его рыцарь, но для очистки совести велел Каспера обыскать. - Ну, вот видишь: бумаги, конечно, хранятся у него в каюте. Ты ведь сказал, он помещается вместе с боцманом? - повернулся рыцарь к Ротте. - Ступай и осмотри там все щели! Каспер застонал от отчаяния. Он уже понял, какую судьбу готовят ему фон Эльстер и Ротта, но он был молод, силен и надеялся, что ему удастся освободиться. Многие из команды "Санта Лючии" побывали в турецком или алжирском плену... Вот даже Вуек провел у бея около трех лет. Подняв голову, Каспер с радостью отметил, что Марио уже нет в сторожевой корзине. Хорошо, что эти негодяи забыли о его существовании! А уж крестовый брат не даст Касперу погибнуть... Но письмо, письмо!.. Одна мысль о том, что Ротта найдет тайничок и письмо, наполняла его отчаянием. На палубе снова появился Ротта. Каспер зажмурился, чтобы никто не прочел вспыхнувшую в его глазах радость при виде обескураженного лица предателя. - Я обыскал все щели, все углы, да ведь и вся боцманская каюта - с пядь величиной, - пробормотал Ротта. - Никаких бумаг там нету! Где завещание, проклятый поляк? - прошипел он, низко наклонившись над связанным. Вместо ответа Каспер плюнул ему в лицо. Страшный удар тут же обрушился ему на голову, и юноша потерял сознание. Бледный от злости, рыцарь несколько раз пнул его ногой. "Плохо дело, - пробормотал он сквозь зубы. - У нас мало времени, а не то мы обшарили бы весь корабль! Где их поп? Обычно команда отдает попу все свои ценности на хранение. Черт бы их побрал с их попами, письмами и завещаниями!" - Когда вернется боцман, объяснишь ему, что у поляка стража обнаружила контрабанду и повела его в город. Обо всем, что здесь было, молчок! И я тебе советую все-таки попытаться разыскать на корабле это письмо... И завещание. Получишь хорошее вознаграждение. Хоть ты и не стоишь этого - вот тебе задаток! - и рыцарь швырнул к ногам Ротты кошелек. - Найдешь письмо - получишь втрое больше... За "Санта Лючией" я буду следить и найду тебя в любом порту! Повернувшись к Абдуррахману, фон Эльстер строго и наставительно добавил: - Уводи же своего раба, да поторапливайся... И помни, что никакого поляка Каспера Берната, почтеннейший купец, на твоей галере нет и не было... Считай его немцем, шведом, московитом... Ради нашей дружбы и взаимной выгоды... - Мы никогда не любопытствуем, как зовут наших галерников и откуда они родом, - с достоинством отозвался купец. - Мы осматриваем их зубы и мышцы. А дружба с тобой мне дороже золота, к чему мне ее лишаться? Я все понял: парень должен оставаться на галере, пока его душу не заберет шайтан. От кофейни Спиридона Акрита до набережной путь немалый, но матросы "Лючии" проделали его мгновенно. Ворвавшись на корабль, они застали на палубе только Ротту, который, переругиваясь через дверь с запертыми в кубрике товарищами, с трудом отодвигал ржавые засовы. - Где Гаспаре?! - закричал Марио. Заплаканный, с расшибленной губой, растрепанный, он был страшен. Ротта печально покачал головой. - У него нашли какую-то контрабанду и повели в город, - ответил он заученной фразой. - А завещание у него тоже нашли? Собака, ублюдок, сын рабыни, предатель! Вот за это золото ты продал нашего Гаспаре! - подхватив вывалившийся из-за пазухи Ротты кошелек, завизжал Марио. - Вяжите его, он продал туркам нашего Гаспаре! Он привел их на корабль! Поляк был уже у самого борта, он спасся бы, если бы этот пес не заарканил его! Боцман Густав Кнебель возвращался на корабль поздно вечерам в самом хорошем расположение духа. Прохожие, встречаясь с ним, подозрительно тянули носом: от неказистого немолодого моряка, словно от придворного щеголя, несло розовым маслом. "Нужно будет замотать кувшинчик тряпицей и припрятать его на дно сундука, - подумал боцман, качая головой, - а то как бы не нажить беды!" Хорошее настроение боцмана не мог нарушить даже рассказ его друзей-турок о том, что известный на весь Стамбул работорговец ага Абдуррахман сегодня, переодев своих слуг в городских стражников, при помощи двух христиан обманом увез с какого-то христианского корабля молодого здорового матроса. Разносчик губок видел, как связанного по рукам и ногам юношу тащили на галеру и как эта галера немедленно отдала концы и тут же взяла курс в открытое море. Боцман сочувственно покачивал головой, но сам, однако, ни на йоту не поверил в то, что христианин мог продать христианина неверным. Ведь и друзья боцмана, сообщившие эту новость, и разносчик губок - все они мусульмане и рады взвалить напраслину на христиан. Страшная новость сразила боцмана, как только он поднялся по трапу на палубу "Санта Лючии". Побелев от горя, ужаса и негодования, он выслушал рассказ Марио. - Где Ротта? - только и мог выговорить он. Самый старый из матросов, Франческо, выступил вперед. - Боцман, - сказал он, - ты хорошо знаешь законы моря. Мы всегда беспрекословно слушали тебя, потому что ты вправду отличный моряк и хорошо обращаешься с командой... Но теперь пришло время и тебе послушать нас. Мы судили Ротту нашим матросским судом - по законам моря. И осудили его. Приговор - смерть. Троим старикам, которые вот уже больше двух десятков лет плавают на "Лючии", мы доверили это дело. Слухи о происшествии на "Лючии" дошли уже до команд всех соседних кораблей. Весь порт гудел, как растревоженный улей. На "Санта Лючию" набилось много чужого народа. Только не видать было никого из команды "Святого Бенедикта": вскоре после захода солнца огромный корабль, распустив паруса, на ночь глядя, отчалил от турецкого берега. На палубе "Лючии" стоял такой шум, что трудно было услышать собственный голос, но старику Франческо удалось перекричать всех. - Мы знаем, что Каспера Берната продал в рабство неверным матрос Паоло Ротта. Так ли я говорю? - обратился он к толпе. И десятки голосов откликнулись: - Так! - Теперь тебе слово, Эрик, - повернулся Франческо к седобородому норвежцу. - Предательством своим он осквернил корабль и оскорбил море, пускай же море его поглотит! - произнес тот. - Говори ты, Санчо, - распорядился снова Франческо, Высокий тощий барселонец в негодовании вознес руки к небу. - Собака, предатель, ему нет места рядом с нами! Ему нет места на земле! - прохрипел он. Якуб Конопка оглянулся. Со всех сторон на падубу сходились матросы. В середине образовавшегося полукруга стояли судьи Франческо, Санчо, Эрик. К ним подтащили позеленевшего от страха Ротту. - Пустите меня, - бормотал он. - Вам-то я ничего дурного не сделал. Пустите меня! Пожалейте мою сестру, ей не пережить двойного горя... Неужели же из-за этого проклятого поляка... Марио Скампиони, шагнув вперед, размахнулся. В воздухе точно кто щелкнул бичом. От пощечины Ротта еле устоял на ногах. Щека его побагровела. - Отойди, Марио, - сказал Франческо сурово. - У нас не расправа, а суд! Мы, матросы каравеллы "Санта Лючия", присудили этого человека к смерти за то, что он продал в рабство нашего товарища и друга матроса Каспера Берната. Я спрашиваю вас, какой смертью он должен умереть? - Топором его! - крикнул кто-то. - Что долго время терять! Или вздернуть на мачте... - Мешок ему на голову да пару ядер к ногам! - посоветовал другой. - И прочитать отходную? Так? - спросил Франческо. - Эрик, объяви наше решение! - Мешок ему на голову, пара ядер к ногам, прочитать отходную и предать морю! - громко произнес Эрик. - Только ядер у нас нету. - Заковать его в цепи - и за борт! - прохрипел Санчо. - Если только море не выкинет его обратно. - Боцман, что же ты? Веди корабль - это твое дело. А суд и казнь - это наше дело. Ты чужой здесь, не надо тебе вмешиваться, - с какой-то несвойственной ему мягкостью сказал Франческо. - А вам что, отец Лука? - повернулся он к испуганному священнику. - Отойдите в сторону и читайте молитву, если вы считаете его христианином... Короткая схватка, и Ротта лежал уже закованный в кандалы. "Все наверх!" - просвистел боцман через силу. Говорить он не мог. По лицу его не переставая катились слезы. "Касю, мальчик мой, - бормотал он про себя. - Ох, чуяло мое сердце... А я тебя не уберег..." Но, пересилив себя, Якуб Конопка отер слезы и выпрямился. - Ставь паруса! - отдал он приказ. Голос его, как и прежде, раскатился по всему кораблю. - Отдать швартовы! Поднять якоря! Загремели якорные цепи. Со скрипом, медленно поднимались и наполнялись ветром паруса. Еще несколько минут - и "Санта Лючия" легко и плавно отвалила от стамбульского берега и понеслась, гонимая попутным ветром, на северо-запад. Якуб Конопка стоял на капитанском мостике суровый и сосредоточенный. Потом он подозвал Санчо, передал ему штурвал, а сам спустился к себе в каюту. Через минуту он снова появился на мостике, сжимая в руках пакет с заветным письмом. Заплаканное лицо его выражало непреклонную решимость. - Клянусь тебе, мой мальчик, - произнес он тихо, - что бумагу эту, как ты велел, я доставлю в первую очередь. А потом, вернувшись из Вармии, я разыщу тебя и выручу из беды... Сам продамся в рабство, а тебя выкуплю! "Лючия", разрезая волны и легко покачиваясь, уходила все дальше и дальше от Турции. Наконец берега за ее кормой слились с горизонтом. - Пора! - сказал Франческо Эрику. - Карло, Лоренцо, - обратился он к стоявшим поблизости матросам, - приведите его! Команда торопливо собиралась у грот-мачты. Подвели Ротту. Он шагал с землисто-серым лицом, уставясь вперед остекленевшими глазами. Франческо подошел к нему с флягой и стаканом. - Пей, - сказал он, наливая ему вина. - Пей последнюю! Боцман махнул рукой и отошел к рубке. На каравелле стало очень тихо, тишину нарушали только мощные удары волн о борт. Якуб Конопка услышал за своей спиной какую-то возню, а затем дрожащий старческий голос отца Луки начал читать "Pater Noster"*. (* "Отче наш" (лат.).) Что-то тяжелое с громким всплеском упало в воду. Якуб Конопка снял шапку и перекрестился. Глава двенадцатая ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА В феврале месяце 1512 года по всей польской земле началась великая стужа, какой давно уже не знавали люди. Птицы замерзали на лету. По проселкам и шляхам бесновалась и выла метель. Деревни заносило снегом по самые крыши, в костелах отпевали замерзших. И на душе у каноника Миколая было нехорошо и холодно, точно это непогода и злой мороз принесли с собой горести и заботы. После поездки в Краков, куда Коперник сопровождал Лукаша Ваценрода на торжества, устраиваемые по поводу свадьбы короля Зыгмунта и коронации новой королевы*, отец Миколай собирался отправиться с епископом на Всепольский сейм, в Петрков. Вместо этого ему пришлось поспешить во Фромборк: из капитула пришло известие о болезни его старшего брата Анджея. (* Речь идет о коронации второй жены Зыгмунта - Боне Сфорца.) Сначала ни сам Коперник, ни другие врачи не могли определить болезни Анджея, а когда распознали ее страшные приметы, стало понятно, что тут ничем помочь нельзя: Анджей был болен проказой. Вот когда отцы каноники вармийские получили возможность свести счеты с Ваценродами и Коперниками, вот когда они могли наконец отомстить Лукашу за самоуправство, как они называли непрестанное наблюдение епископа за делами капитула. До него ни один из епископов, облеченных, правда, и светской властью, не решался власть эту осуществлять на деле с такою твердостью, как это делал Ваценрод! И племянник его идет по стопам владыки! Милосердные отцы каноники отказали Анджею даже в лошадях - доехать до лепрозория. Много горячих споров пришлось выдержать отцу Миколаю, пока он наконец добился небольшой суммы для Анджея, выданной ему отцом казначеем на дорогу. Наступила трудная минута расставания. Коперник понимал, что навеки теряет брата, которого даже нельзя обнять и поцеловать на прощанье. Это была тяжелая утрата: нисколько не схожие между собой, братья всю жизнь были нежно привязаны друг к другу. С непокрытой головой стоял каноник, глядя вслед удаляющемуся возку, а рядом с ним - верный друг его Тидеман Гизе. Добрый отец Тидеман с тревогой следил за тем, как замерзают слезы на щеках Миколая, как покрывается инеем меховой воротник его плаща, и осторожно тронул Коперника за локоть. - Пойдем, брат, - сказал он тихо, - мне ли не знать, как тяжело тебе в эти минуты, но время не ждет, нам пора в Лидзбарк. Не сегодня - завтра вернется его преосвященство, нужно подготовить замок к его приезду. Да и темнеет уже, а по дорогам стаями бродят голодные волки. Отцу Тидеману не терпелось расспросить друга о краковских новостях, о взаимоотношениях короля с Орденом, о том, нет ли вестей из Константинополя, но он понимал, что брату Миколаю сейчас не до этого. Однако, отерев слезы, надев шапку и запахнувшись в плащ, Коперник точно преобразился. Он снова откинул назад голову, расправил плечи, только по углам его детского рта проступили морщинки, придающие ему разительное сходство с Лукашем Ваценродом, а под глазами гуще залегли синие тени. Но как ни поднимал вармийский каноник голову, как ни расправлял плечи, друг его Тидеман с грустью думал: "Старится Миколай! Старится наш орел Миколай Торуньский! Заботы, неприязнь глупых и темных людей, зависть ближайшего родственника - Филиппа Тешнера, бессонные ночи в башне, отданные наблюдениям за светилами, забота о бедном люде Вармии - все это провело неизгладимые борозды на его когда-то ясном челе..." - Известий о Каспере до сих пор нет, - сказал Коперник, точно предугадывая расспросы Гизе. - И тебя, вероятно, тревожат вести об Ордене? Так вот, епископ пытался говорить с королем о предательстве магистра, но его величество и слушать не хочет... Кое-кто из наших нашептал ему, что владыка вармийский, руководимый личной неприязнью к магистру, что ни день находит новые причины для нападок на Орден. Маршал Ордена - краснобай фон Эйзенберг - уже открыто читает при дворе пасквиль на епископа, а король с королевой только смеются... Дошло до того, что королева сказала мне с укором: "Удержите своего могущественного дядю, не давайте ему начинать войну с Орденом! Короли тоже люди, дайте нам насладиться покоем и празднествами, перестаньте тратить деньги диацеза на оружие и припасы. Как хочется, чтобы двор наш роскошью и блеском мог соперничать с другими европейскими дворами!" - Ты ответил что-нибудь королеве? - спросил Гизе. - Объяснил ей, что войны все равно не миновать, но что, когда бранденбуржец войдет в силу, это будет не война, а бойня, тевтоны сотрут Вармию с лица земли? Коперник молча смотрел вперед на вихри снега, взметаемые ветром. - Я ничего не сказал ей, - наконец отозвался он. - Не следует в такой торжественный день, как свадьба ее величества, напоминать о неприятностях... Дядя, конечно, не преминул бы воспользоваться таким предлогом, чтобы поговорить о деле, которое нас всех волнует. Но я рассудил так: если даже сам Зыгмунт верит племяннику, то как мне убедить королеву в своей правоте? Кроме того, беседуя со мной, ее величество кидала по сторонам такие беспомощные взгляды, что я понял: королева жаждет поскорее закончить разговор. Пишет же этот повеса Эйзенберг, что, кроме жалоб и наставлений, от вармийцев ничего не услышишь. А так как ни жалоб, ни наставлений с моей стороны не последовало, то ее величество, очевидно, из благодарности за молчание завела со мной любезный разговор. "Слыхали ли вы, - спросила королева, - новые стихи пана Дантышка, королевского секретаря? И добавила: - Матерь божья, у меня даже язык не поворачивается сказать о Дантышке "его преподобие", такой это приятный и обходительный господин! Какая жалость, что он принял духовный сан!" Возок переваливался с ухаба на ухаб, разговаривать стало трудно. - Ну, Дантышку сан его нисколько не мешает вести светский образ жизни, - заметил Гизе с грустной усмешкой. Но Коперник не поддержал этого разговора. - Тидеман, Тидеман, - с болью произнес он, - как необходимо нам возможно скорее получить письмо Альбрехта! У меня и без того тяжело на сердце, а как подумаю, что с Каспером Бернатом могла стрястись какая-нибудь беда... Друзья замолчали и до самого поворота дороги к Лидзбарку обменивались только короткими замечаниями. Оба думали об одном и том же: жадные отцы каноники держатся за свои насиженные места, за пребенды*, за власть. Они обвиняют владыку в том, что он не хочет ладить с Орденом. Рассуждают святые отцы примерно так: если действительно на границе Вармии вырастет могущественное, враждебное Польше государство, то кто его знает, может быть, для Вармии выгоднее поддерживать добрососедские отношения именно с ним, а никак не с Польшей? (* Пребенды - доходы духовных лиц, поступающие от населения. Отец Тидеман вспомнил свой разговор с одним из членов капитула. "Миколай Коперник, - сказал тот каноник, - весь в дядю! Все ему нужно, во все он вмешивается! Сидел бы у себя в Лидзбарке, лечил бы своих грязных хлопов, если ему это так нравится, да любовался бы на звезды. А ему, видите ли, обязательно надо защищать Польшу от тевтонов, как будто король и без него не справится... А то ему вдруг приходится не по нраву, что города сами чеканят монету, - от этого, мол, Польше большой убыток, так как чеканщики подмешивают к серебру медь и олово... Да бог с ней, с Польшей! Правда, из-за порченой монеты товар у купцов сильно дорожает, но отцов каноников это не касается: не станут же купцы драть втридорога с духовных особ... А господа шляхтичи пускай себе раскошеливаются!" "Что им за дело до великой Польши, этим ленивым сердцам! - с грустью думал отец Гизе. - Был бы им хороший стол, да мягкая перина, да почтительные слуги, да щедрые прихожане..." - Говорят что-нибудь о чеканке монеты? - спросил вдруг Коперник. Отец Тидеман даже вздрогнул, хотя он и привык к тому, что ему с братом Миколаем одновременно приходят на ум одни и те же мысли. Да они с Миколаем, пожалуй, ближе, чем братья, и больше, чем друзья: и у того и у другого одни помыслы и одни заботы. - Я как раз сейчас раздумывал об этом, - признался он устало. - Достаточно было тебе с владыкой уехать, как в капитуле завязались распри и споры... Все о той же чеканке монеты. А в магистратах, говорят, до рукопашной доходит... - И все клянут меня? - спросил Коперник с невеселой улыбкой. - Ничего, когда-нибудь убедятся, как я был прав! Из-за алчных купцов страдает вся Польша! С порченой монеты мысли Тидемана Гизе перешли на Дантышка, о котором с такой похвалой отзывались при дворе. Да, верно: не к чему было Дантышку принимать сан! Именно такие, как он, и вызывают в народе ненависть к духовенству. Шляхта и краковский двор все прощают Дантышку за его складные латинские стихи, за любезные манеры... Король с королевой особенно благоволят к нему; дипломат он отличный и доказал свое умение находить дорогу к сердцам венценосцев еще в бытность свою послом при императорском дворе... Но среди простого люда ходят слухи о его попойках, о многоженстве, о взятках, которые он берет с купцов... А король души в нем не чает... Ах, Зыгмунт, Зыгмунт, как уверить тебя, что расположением твоим пользуются недостойные люди! Как доказать тебе, что отнюдь не личная неприязнь питает ненависть епископа к Ордену, а ясное и точное предвидение политика. Будь сейчас в руках у Зыгмунта письмо магистра, можно было бы еще повернуть ход событий на пользу Польше! Как ни торопил Тидеман Гизе отца Миколая с отъездом, ночь все же застала путников в дороге. Лошади испуганно шарахались от каждого встречного куста, возница вконец измучился, и, только завидев впереди башни Лидзбарка, бедняга осенил себя крестным знамением и прочитал благодарственную молитву. Остановив возок у въезда в замок, он только чуть стукнул в чугунные ворота, зная, что каноника дожидаются с нетерпением. Однако ему пришлось постучать еще раз, другой и третий. Миколай Коперник сидел, сцепив руки и не обращая внимания на задержку. Наконец ворота распахнулись. Человек с фонарем отступил в тень. Приглядываясь к нему, отец Тидеман подумал: "До чего эта стужа заставляет людей ежиться! Привратник Бартек сейчас кажется вдвое ниже ростом". - "Во имя отца, и сына, и святого духа", - произнес отец Миколай обычное приветствие и вдруг, выпрыгнув из возка, бросился к человеку с фонарем: - Пан Конопка! Давно ли? Где Каспер? "Нет, нет, нисколько брат Миколай не постарел! - решил про себя Тидеман Гизе. - Он еще молод и телом и душой!" - Здравствуйте, добрый пан Конопка! - обратился Тидеман, в свою очередь, к боцману. - А где же Каспер? - повторил Коперник с улыбкой. - Небось ждал нас, ждал, да и прикорнул где-нибудь в келье. Или у моего молодого друга теперь другие привычки? Пан Конопка не отвечал. "Конечно, Каспер, как видно, утомился с дороги, заснул, а пан Конопка не хочет его выдавать. Это у них частенько случалось и прежде... - подумал отец Миколай и вдруг с удивлением и тревогой поднес руку к левой стороне груди. - Почему это так заколотилось сердце?" - Да что я допытываюсь о Каспере, - улыбаясь, сказал он, стараясь перебороть волнение. - Я сам посоветовал ему остаться продолжать учение в Италии... Пан Конопка молчал. - Да где же Каспер?! - почти закричал Тидеман Гизе, но, глянув на помертвевшее лицо отца Миколая, принудил себя улыбнуться. - Успокойте нас, добрый пан Конопка, расскажите, что с Каспером... В каких итальянских городах привлекает он внимание прекрасных синьорин своими огненными вихрами? Боцман громко проглотил слюну. - Казните меня! - сказал он хрипло. - Не доглядел я нашего Каспера! Горе мне, горе! - закричал он, повалившись в снег у ног каноников. - Каспер продан в рабство на галеру! Прикован цепью к скамье наш Каспер! На время отсутствия епископа отец Миколай распорядился обед подавать в небольшом зале, где, прислоненная к стене, красовалась золоченая арфа, а на полках были разложены и другие музыкальные инструменты. Здесь его преосвященство епископ вармийский музицировал в редкие свободные минуты. Отопить это небольшое помещение было легче, чем огромную трапезную или библиотеку, и сюда на время отсутствия владыки переводили столовую. Это было распоряжение отца Миколая - "скупого братца, экономящего даже на дровах из соседнего леса", как выразился однажды Филипп Тешнер. Блюда в зал вносил и выносил старый Войцех. Никого ни о чем не расспрашивая, старик понял уже, что со студентом Каспером случилась какая-то беда: пан боцман никому не привез от него приветов и поклонов, а господа еду отсылали на кухню нетронутой, даже штоф с заповедной настойкой остался непочатым - и это после столь утомительной дороги по жестокому морозу! Выслушав отчет пана Конопки о путешествии в Рим, Венецию и Константинополь, Миколай Коперник внимательно перечел письмо магистра. И он и отец Тидеман тут же узнали руку Альбрехта, а подлинность его подписи удостоверяли к тому же хорошо им известные печати Тевтонского ордена. - Как порадует этот документ его преосвященство! - сказал отец Миколай, поднимая глаза на боцмана. - Он немедленно же вручит это письмо королю, никто лучше его не сможет справиться с такой задачей. Пожалуй, только у его преосвященства хватит ума и твердости открыть королю все вероломство магистра... Я знаю нрав его величества: он долго не хотел верить в предательство сына своей сестры, но, однажды убедившись в нем, он навсегда порвет с Орденом! Хорошо, что это случится нынче зимой, пока кшижаки не прикопили сил, чтобы противостоять Польше! И король, и епископ несомненно примут меры для того, чтобы освободить Каспера из неволи... Обменять... Выкупить... Нужно только точно узнать, где он находится... - До бога высоко, до короля далеко, - возразил пан Конопка. - Пока его преосвященство и его величество будут толковать о государственных делах, да о защите границ, да о снаряжении отрядов, пройдет много времени. А хлопец может погибнуть от голода, жажды, непосильного труда, хотя и отец и я старались приучить его к лишениям, не делали из него барчука... Другого я опасаюсь: уж очень горячая кровь у нашего Каспера! Страшно подумать, но он может не стерпеть занесенной над его головой плети! И поплатится за это жизнью... Однако и без короля или епископа мы сможем... - Не докончив фразы, пан Конопка выложил на стол глухо брякнувшую холщовую сумку. - Выкуп! - сказал он коротко. - Здесь мое жалованье за службу на "Санта Лючии", все жалованье Каспера, а также деньги, полученные нами по завещанию капитана Зитто... Я ведь рассказывал вам о его смерти... Молоденькая племянница кардинала Мадзини также пожертвовала на выкуп Каспера пятьсот цехинов, но все это составило бы очень небольшую часть нужной нам суммы, если бы не его высокопреосвященство: кардинал Мадзини переслал вам три тысячи флоринов. Он велел сказать вам, что деньги эти он выхлопотал у его святейшества для нужд вармийского диацеза... Однако папа передал это золото кардиналу из рук в руки, никто об этом не знает, поэтому деньги эти, как сказал сам кардинал Мадзини, вы можете целиком употребить на выкуп Каспера. Отец Тидеман с беспокойством посмотрел на отца Миколая. Злые языки не раз твердили, что Ваценрод и оба его племянника без зазрения совести запускают руки в денежный сундук Вармии, но он-то, Тидеман Гизе, отлично знает, что в слухах этих нет и крупицы истины. Бедный Анджей, правда, в юности славился своей расточительностью, да и Миколай иногда проявлял легкомыслие, залезая в долги. Но долги эти в свое время до гроша были покрыты из собственных средств епископа. Случилось это много лет назад, а сейчас Миколай долгие годы ведет скромный, даже суровый образ жизни. Спит на досках, покрытых волчьей шкурой, носит убогое монашеское платье, сам изготовляет нужные для наблюдения за звездами инструменты, экономит на еде и вот - даже на топливе. А Лукаш Ваценрод если и тратит большие суммы на украшение костелов или на пышные приемы, то делает это он либо во славу господа, либо во славу Польши. Растревоженный продолжительным молчанием обоих каноников, пан Конопка наконец решился поднять глаза на Коперника. Тот сидел неподвижно, сцепив свои длинные смуглые пальцы. Только на виске его, то вздуваясь, то опадая, напряженно билась тонкая голубая жилка. - Эти три тысячи флоринов, - наконец сказал он тихо, но внятно, - деньги, принадлежащие вармийскому диацезу. Было решено, что они пойдут на снаряжение конных отрядов и на покупку двух бомбард. Кардинал Мадзини не знает, очевидно, об этом решении, иначе он не дал бы мне такого совета. Боцман Конопка в отчаянии глянул в угол на огромное распятие, точно призывая господа на помощь. Потом с таким же отчаяньем перевел глаза на отца Тидемана, и тот, словно подстегнутый этим взглядом, решился вступить в пререкания со своим другом. - Если бы не это письмо, которое, невзирая на все опасности, привез достойный пан Конопка и за которое Каспер Бернат заплатил своей свободой, не знаю, пришлось ли бы диацезу снаряжать войска и покупать бомбарды... Следовательно, надо думать, что письмо это вполне стоит трех тысяч флоринов! - Письмо это уже обошлось Вармии в шесть тысяч флоринов, - сказал Коперник твердо, - и это не считая дорожных расходов Каспера и пана Конопки... Однако мы постараемся восполнить недостающую сумму... Коперник вышел из комнаты, и не успели отец Тидеман и боцман обменяться недоумевающими взглядами, как он вернулся, неся в вытянутой руке нечто, завернутое в пестрый шелк. - Возможно, это и не имеет большой ценности, - сказал он смущенно, - но в доме на улице Святой Анны в Торуни думали иначе. Миколай Коперник имел в виду дом своего отца, бургомистра Торуньского. Развернув пестрый шелк, пан Конопка тотчас же узнал усыпанный драгоценными камнями нагрудный крест, тот самый, который много лет назад пани Барбара Коперникова пыталась надеть ему на шею в награду за спасение сыновей из ледяных волн Вислы. - Четырнадцать смарагдов, шесть рубинов, четыре крупные жемчужины и уж не знаю сколько мелких, - сказал Коперник. По тому, с какою школярской старательностью перечислял он камни, Тидеман Гизе понял, как высоко ценился этот крест в семье Коперников. Понял это и пан Конопка и, подавив волнение, опустил семейную драгоценность в свою холщовую сумку. - Золотых дел мастера в Гданьске, конечно, дадут за него большие деньги, - сказал он, вздохнув, - но жаль с ним расставаться... Там же, в Гданьске, на Рыбной улице, я знаю одного фламандца, он дает деньги в рост под залог драгоценностей. Цену он назначает ниже, чем обычный торговец, но это нам даже сподручнее: даст бог, сам бискуп захочет вознаградить Каспера за все его испытания и выкупить его из плена... Тогда мы и внесем фламандцу нужную сумму, а драгоценность останется в вашем роду... - Род наш заканчивается на мне, - возразил Коперник с печальной улыбкой. - Я хотел крест этот отдать брату Анджею, но тот его не взял: в лепрозории эта драгоценность ни к чему. А нам сейчас важнее всего поскорее освободить Каспера. Поэтому прошу вас, пан Конопка, крест не закладывайте, а продайте! Время терять нельзя! Я сейчас напишу вам записку к моему двоюродному брату по дяде Лукашу - Миколаю Ферберу-младшему, он срочно устроит вас на любой корабль в Гданьске. Но для вручения этой записки вам придется податься немного в сторону: Миколай сейчас в Тчеве, у другого нашего двоюродного... Видя, что боцман растерянно разводит руками, отец Миколай повторил строго: - Время, мы решили, терять нельзя... как я понимаю, вы полагаете, что в Гданьске устроитесь на любой корабль без чьей бы то ни было помощи?.. Но кто знает, найдете ли вы на месте своих старых друзей?... И пан Конопка должен был согласиться, что этак будет вернее. - Да, время терять нельзя! - сказал он, поднимаясь из-за стола. - Готовьте записку. А завтра я, пока вы еще будете спать, тронусь на Тчев. Имя турецкого купца, к которому попал наш мальчик, я знаю. Кому он его сбыл, узнаю... Беда только в том, что христианину труднее выкупить христианина из неволи, чем турку, арабу или алжирцу... Узнают, что я прибыл ради этого, и заломят бог знает какую цену! Поэтому, думается мне... "Пожалуй, мне лучше потолковать об этом с отцом Гизе наедине, - решил он про себя. - Он снисходительнее и уступчивее..." Когда поздно вечером Якуб Конопка вышел из покоев Тидемана Гизе, вид у него был до крайности обескураженный. Как ни снисходителен был каноник, но дать боцману отпущение грехов "вперед", как тот просил, Тидеман отказался наотрез. - У меня нет индульгенций, - сказал он с несвойственной ему резкостью, - за этим вам следует обратиться к отцам доминиканцам или к бродячим монахам, посылаемым его святейшеством... Однако совет, который преподал каноник боцману, показался последнему заслуживающим внимания. - Вы хотите "для виду" перейти в ислам, - спросил каноник, - и для этого просите отпущение грехов? Измена родине и измена религии - это тягчайший грех, и не знаю, отпустил ли бы его вам даже сам святейшество папа Юлий Второй! Пан Конопка был на этот счет другого мнения. Измену родине он тоже почитал за величайший грех, но там, в Италии, поближе к святому престолу, боцману приходилось встречаться с людьми, которые изменяли и родине и религии, однако папа снова принимал их в лоно католической церкви... Да вот, взять хотя бы этого, в Константинополе; сам его высокопреосвященство кардинал Мадзини будет ходатайствовать за него перед святым престолом... Но уже последующие слова Тидемана Гизе заставили пана Конопку внимательнее отнестись к его совету. - Вы полагаете, что, перейдя в ислам, вы сразу же завоюете доверие турок? Ошибаетесь! - пояснил ему каноник. - Много лет пройдет, пока вы наконец сможете свободно передвигаться по их стране и совершать сделки, посещать галеры, осматривать рабов. Поскольку вы хорошо знаете турецкий язык и можете свободно изъясняться не только с турками, но и с алжирцами и с тунисцами, советую вам приобрести одеяние турецкого купца... Вы до того обгорели на солнце, что самый придирчивый досмотрщик не примет вас за европейца. Это облегчит вам доступ на галеры... Если даже вам когда-нибудь для виду и придется совершить намаз, этот грех я вам отпущу, - добавил отец Тидеман с улыбкой. - Но менять религию, наступать ногой на крест, отрекаться от господа нашего и от святой девы Марии... Нет, нет, об этом я и мысли не допускаю! Ранним утром покинул Якуб Конопка замок Лидзбарк. Привратник уговаривал его подождать. Скоро с подводами прибудут хлопы из Тчева, на обратных он скорее доберется до места назначения. Но боцман рассудил, что по образу пешего хождения он путь проделает быстрее, чем дожидаясь хлопов, которые могут и не приехать. Надеялся он и на то, что по дороге подвезет его какой-нибудь попутчик. В Тчеве пан Конопка Миколая Фербера уже не застал, но записку к гданьскому судовладельцу ему написал другой двоюродный брат отца Миколая, Лукаш Аллен. Боцмана сытно накормили, снабдили едой на дорогу, а также заставили надеть отличный овчинный тулуп - чем ближе к Гданьску, тем будет холоднее. Чем ближе подъезжал пан Конопка к гданьской дороге, тем действительно становилось холоднее: то ли место открытое, то ли мороз крепчает... Боцман вздохнул с облегчением, когда солнышко пригрело по-настоящему; дорога сейчас спустится в ложбину, к лесу, и там будет потеплее. Так и решил боцман идти все время рвом, вдоль дороги, только хорошо приглядываясь, чтобы не заплутать. Вверху по дороге то и дело проезжали то всадники, то люди в телегах, в колымагах и каретах, но ехали они навстречу пану Конопке. Попутчики ему так и не случались. Наконец где-то наверху прогрохотали колеса. Выйдя из зарослей, пан Конопка, заслонив глаза от солнца, пригляделся. "Эх, неудача какая: опять встречные!" И, разглядев длинную процессию на дороге, боцман истово перекрестился: навстречу ему двигалась богатая похоронная процессия. Запряженные цугом, увенчанные султанами лошади мерно шагали, влача огромную серебряную, поставленную на полозья карету. За каретой по обледенелой дороге двигалась небольшая толпа господ и дам. Задолго до того, как пан Конопка их увидел, до него по морозному воздуху донеслись их голоса, женский плач, щелканье бичей, покрикивания форейторов. Почти все провожающие кутались в меховые плащи или защищались широкими рукавами от пронзительного встречного ветра. "Эге, не один я в ров спустился", - подумал боцман, когда навстречу ему из-за заснеженных кустов вынырнула понурая фигурка тощего, съежившегося от холода хлопа. - Кого это везут, не знаешь? - спросил пан Конопка. Но хлоп, точно не понимая, уставился на встречного заплаканными красными глазами. Потом он со вздохом перекрестился. - Горе, горе нам великое! - пробормотал он себе под нос. - Жилье тут скоро будет? - крикнул ему вдогонку боцман, но ответа так и не получил. Жилье пану Конопке встретилось только на исходе дня: ему пришлось заночевать у добрых людей. А поутру, наняв пароконную телегу, он двинулся дальше - к Гданьску. Однако в дороге с ним произошли события, заставившие боцмана переменить свои первоначальные намерения и повернуть к Кракову. В Краков после трех недель пути пан Конопка добрался отощавший, постаревший, оборванный, без алленовского кожуха - и, главное, без своей заветной холщовой сумки. О том, что произошло с ним в дороге, пан Конопка первым поведал в Кракове товарищам Каспера по общежитию, потому что именно туда он направился тотчас же по приезде. - А Збышек где же? - спросил боцман, застав в келье только Стаха и Генриха. Друзья промолчали. Они были до того ошеломлены рассказом о Каспере, что ни о чем больше не могли говорить. Только много времени спустя они вернулись к разговору о Збышеке. - До Збигнева теперь рукой не достанешь! - сказал Сташек. - Я как-то, по старой привычке, назвал его "Жердью", а он на меня так глянул... Проживает он сейчас не с нами в бурсе, а на дому у отца Каэтана, доминиканца, которого старый Суходольский выгнал из дома... Доминиканцы нынче в силе, в большие люди выйдет Збигнев! Но не беспокойтесь, как только он узнает о вашем приезде, тотчас же будет тут как тут! Так оно и случилось. Збигнев, запыхавшийся, побледневший от волнения, ворвался в келейку и бросился к боцману в объятия. По-разному приняли рассказ пана Конопки друзья Каспера. Збигнев, не успев дослушать боцмана, вытащил кошелек и выложил на стол все его содержимое - несколько талеров и горсть мелкой монеты. - Отец хоть и гневается на меня, но матушка, полагаю, мне пришлет еще, - сказал юноша. - Возьмите! Хоть немного тут, но от чистого сердца. Сейчас поговорю с хлопцами в академии и кое с кем из отцов наставников, тех, что знали и любили Каспера... У Сташка и Генриха ничего не было за душой, но они тоже пообещали потолковать с хлопцами. Сташек Когут, узнав, что по дороге на пана Конопку напали мужики, вооруженные саблями и мушкетами, недоверчиво покачал головой. - Не похоже, чтобы у хлопов было оружие... С тех пор как живу на свете, ничего, кроме дубинок, у них не видел... С косами они еще могли бы, пожалуй, выйти, но настоящего оружия у них нет. - Пока нет! - поправил Генрих. - Да и не стали бы хлопы нападать на пана Конопку. - Так как боцман вопросительно посмотрел на него, Генрих, смутившись, добавил: - На какого-нибудь расфранченного шляхтича они, может быть, и напали бы... Очень уж накипело у них на сердце против шляхты... Услышав, что у мужицкого вожака лицо было закрыто холстиной "на манер маски", как сказал пан Конопка, который в Италии нагляделся на карнавалы, Сташек и Генрих в один голос закричали: - Да не мужики это были, а может, те же кшижаки. Начальник, может, особа известная, вот он и закрылся, чтобы его не узнали... Тут уже и сам боцман, припомнив все обстоятельства нападения на дороге, пришел к заключению, что это были не мужики. Кшижаки не кшижаки, но не мужики. - Верно, это был народ, привычный к военному делу, - признал он. - Дрался я с ними как мог, но - куда там! Связали они меня, как телка, отняли мешок с пирогами, что мне стряпуха из Лидзбарка на прощанье сунула, докопались и до сумки моей с золотом и крестом драгоценным. А как увидели золото - осатанели просто, такая у них кутерьма пошла! Верно, верно, теперь припоминаю: они по-немецки между собой переругивались... "Ну, думаю, увидели золото, так теперь хоть кожушок на плечах оставят"... Так нет же - кожух и тот сняли!.. Тут даже Збигнев Суходольский зло рассмеялся. - Не могу я, сидя в Кракове, сказать, кшижаки это были или наши, - заметил он, - я не такой ясновидящий, как Стах или Генрих. Однако - наши или кшижаки - но кожух они с вас первым делом стащили бы... Золото и крест начальники у них все равно позабирают, а кожушок в зимнюю пору сгодится... Что же вы теперь думаете делать, пан Конопка, почему сразу не вернулись в Лидзбарк? Боцман тяжело вздохнул. - Не до меня теперь в Лидзбарке... Не до меня теперь отцу Миколаю, и, боюсь, не до Каспера ему... Только-только он, можно сказать, заживо похоронил родного брата, тяжко ему... Да и что может каноник сейчас сделать?.. Последнюю драгоценность свою он отдал... Другое у меня на уме, вот и подался я в Краков. Покажите мне, ребята, дом профессора Ланге, отца Митты. Он, слыхать, человек с деньгами... Уж я буду не я, если не вымолю у него денег на выкуп Каспера... - Эге, вспомнила пани, как паненкой была! - присвистнул Генрих. - Поехал наш профессор к кшижакам гороскоп составлять, да и не вернулся в Краков. В Крулевце ему, видно, лучше платят. И он заранее это дело задумал, иначе зачем ему было дочку с собой брать? Отец ректор рвет и мечет, а поделать ничего не может: и студенты и профессора вольны из университета в университет путешествовать... - Нету, значит, профессора? - схватился руками за голову боцман. - И панны Митты нету? И не пишет она ничего в Краков? - У боцмана никак не укладывалось в голове, что девушка могла так легко и скоро забыть его Каспера. - Это отец, видно, не велит ей писать... - Может, и так, - отозвался Генрих, - а может, подвернулся ей в Крулевце какой-нибудь купчик с деньгами да и из себя неплохой, вот и забыла она нашего ободранного студиозуса Каспера. Кровь бросилась боцману в лицо. - Ободранного? Сам ты ободранный! Конечно, здесь он, как и все, в студенческой рясе ходил... А вот вы бы на него в Риме посмотрели! Кардинал Мадзини одел его с головы до пят. Ну и хорош же был наш Каспер в дворянском платье! Все девушки и женщины на него на улицах оглядывались, - сказал боцман с вызовом. - Это, наверно, из-за его рыжих волос, - пробормотал Сташек себе под нос. Но пан Конопка его услышал. - Из-за волос ли, не знаю, но племянница кардинала с ним по целым дням не расставалась... Так и ходили они вдвоем по улицам - рука в руке. (Для убедительности боцман решил немного прихвастнуть.) И синьорина глаз с Каспера не сводила... А как заехал я к ним на обратном пути да рассказал, какая беда с Каспером приключилась, бедняжка проплакала день и ночь, а потом вынесла мне все свое приданое. Говорит: "Раз Каспера нет, ни к чему оно мне!" Збигнев, сдвинув брови, с удивлением посмотрел на боцмана, и тот почувствовал легкие угрызения совести. Историю с деньгами Беатриче он также изложил не совсем точно. Беатриче действительно горько плакала, узнав о беде, и действительно дала денег на выкуп Каспера, но сказала при этом, что они, посовещавшись с женихом, решили часть ее материнского наследства употребить на выкуп достойного польского юноши. "Ну да ладно, - решил пан Конопка про себя, - маслом каши не испортишь!" - Так как же вы решили, уважаемый пан боцман, - спросил Сташек Когут, - что будет с Каспером? Ну, есть у вас пара талеров... Допустим, что мы со Збигневом еще немного соберем, но этого вам и на дорогу не хватит... И до Рима, до Мадзини своего, вы не доберетесь! - А чего это ради Каспера к Мадзини посылали? - спросил вдруг Збигнев. - А это уж не моего и не вашего ума дело! - отрезал боцман. - А до Рима и даже до Константинополя я доберусь, денег для этого не нужно. Меня на любое судно с руками и ногами возьмут! Заметив, что студенты с недоверием сочувственно рассматривают его худое, изможденное лицо, пан Конопка поднял вдруг за ножку тяжелый дубовый стол. - Видели? Это я с горя такой стал... с виду... А сила во мне еще есть! Мадзини даст мне денег, это уж точно... А в Венеции я к вдове нашего капитана, к синьоре Бианке, зайду, и она немного пожертвует - очень любила и жалела она нашего Каспера! Да я еще здесь к своей пани Якубовой в Сандомир заеду... Попричитает она, нет слов, но потом все продаст, чтобы Каспера выручить. Помнит она хорошо, как капитан Бернат меня из алжирского плена выкупал! - Да что это с нашим тихим Каспером сталось? - покачал головою Збигнев. - Тут - Митта, в Риме - Беатриче какая-то, в Венеции - Бианка... - Не греши, хлопец! - сказал боцман строго. - Каспер наш сейчас на галере кровавым потом обливается, не греши на него... Он и пальцем не пошевелил, чтобы расположить к себе этих синьор и синьорин... Таков и отец его был: всю жизнь любил свою женушку и никого больше; а по нем в каждом порту девицы да вдовушки сохли... Прозвонили "Angelus"*. (* Angelus (лат.) - молитва, призывающая к вечерне.) - Ну, мне пора, - сказал Збигнев Суходольский. - Надеюсь, пан Конопка, мы скоро увидимся... - И вышел так же стремительно, как и вошел. - Смотри, богомольный какой! - заметил боцман с обидой. - Не каждый день Якуб Конопка с такими новостями приезжает, мог бы, думается, одну церковную службу пропустить. - Да, не ждал пан Суходольский, что из его сына такой ретивый ксендз, а то и монах получится, - поддакнул Сташек. - Жалко хлопца! - А ты что, разве не в попы пойдешь? Профессором красноречия или рыцарем каким думаешь заделаться? - спросил Генрих насмешливо. - Я не сын шляхтича Суходольского, - ответил Сташек спокойно. - Да, я поеду ксендзовать в наше кашубское захолустье. Может, кого из хлопов научу, выведу в люди, и то хорошо! - Только вы уж, пан Конопка, поберегитесь в пути! Не думайте, что, кроме кшижаков, и разбойников по дорогам нет, - заметил Генрих Адлер. - Не только в войске магистра, но и у короля нашего и у бискупа... - Э-э, хлопцы, - перебил его боцман, наставительно грозя пальцем, - на короля и на бискупа вы не грешите!.. Посмотрели бы вы, что творится в Риме, так сказали бы, что наших просто живыми на небо надо брать! - Вот-вот! - с заблестевшими глазами подхватил было Генрих. Но боцман, не слушая его, гнул свое: - Может, и король и бискуп иной раз делают не так, как надо, так кто же их осудит? На то они король и бискуп, самим господом над нами поставленные... Никто их не осудит и против них не пойдет... Нашелся бы такой отщепенец, так я его сам своими бы руками задушил! Генрих невольно потрогал пальцами шею. - Ладно, - заключил он, - не о короле и не о бискупе сейчас речь... Долго толковали студенты с боцманом, обсуждая, как можно помочь Касперу, потом к ним присоединился Збигнев. Немного нашлось денег у его товарищей по академии. - Больше там раздобыть вы и не надейтесь! - заявил он, высыпая на стол горсть серебряных и медных монет. - Представьте себе - такие бедняки, как Франек Цыбульский или Ясь-Сорока, последние гроши свои отдали... А отцы наставники помалкивают! - добавил он с горечью. - Еще немного выручу я в Сандомире за свое добро, - сказал боцман, - только теперь буду поумнее, деньги куда-нибудь подальше припрячу... А что, хлопцы, слыхали вы, как запорожцы с Украины выручают своих из беды? Уж на что храбрые воины, а не гнушаются по дорогам просить милостыню на выкуп товарища... Так и порешили: ничем не будет брезговать пан Конопка - пожертвование так пожертвование, подаяние так подаяние, лишь бы поскорее добраться до какого-нибудь корабля, а там - до Италии и до Константинополя. Была уже поздняя ночь, когда боцман покинул Краков. Вот знакомая дорога - Казимиж, Клепаж, а вот и харчевня "Под кабаньей головой", где он останавливался с купцом Куглером. Пан Конопка поднял глаза к черно-синему, искрящемуся звездами морозному небу. - Пан Езус, матка бозка! Святой Каспер! - произнес он, складывая руки на молитву. - Спасите и помилуйте моего мальчика, не дайте погибнуть христианской душе! Глава тринадцатая ТУЧИ НАД ЛИДЗБАРКОМ Перед отъездом в Италию студент Каспер Бернат передал канонику Копернику свой дневник, который он вел с 1509 года. Одно время в Лидзбарке Каспер стал было уже подумывать над тем, не следует ли ему уничтожить свои записи. Жизнь его ведь не изобилует интересными событиями, а излагать в дневнике жалобы на разлуку с любимой девушкой - на это способны только зеленые юнцы! К слову сказать, молодой студент подсчитал, что имя "Митта" в дневнике его встречается двадцать два раза. Однако беседа с каноником Гизе заставила молодого человека изменить свое решение, и его заветная синяя тетрадка была, таким образом, спасена. "Каждый человек на протяжении своей жизни становится свидетелем событий, всю важность которых ему сразу не дано уразуметь, - сказал отец Тидеман. - Какое счастье для всех нас, что и в старину и в наше время у людей различных возрастов, разных народов и верований вошло в привычку вести дневники и без разбора записывать все, что происходит с ними за день. Пройдут года, все малозначительное из этих записей отсеется, и перед любознательными потомками наглядно предстанет эпоха и великие люди этой эпохи, рядом с которыми жил или о которых только слыхал автор дневника". После этого разговора Каспер, записывая поначалу в синюю тетрадку свои рассуждения и пересказывая различные происшествия, больше всего заботился о том, чтобы поменьше его мыслей могло со временем отсеяться. Однако такая нарочитость была не в характере юноши, и, охладев было к своей тетрадке, он не притрагивался к ней свыше двух недель. Но нужно же было с кем-то делиться своими мыслями и чувствами, поэтому, снова взявшись за дневник, Каспер махнул рукой на любознательных потомков и по-прежнему бесхитростно стал заносить в заветную тетрадку все, что приходило ему в голову, перемежая воспоминания о Кракове жалобами на строгость профессора Ланге, излагая свои беседы с отцом Миколаем и даже помещая изредка вычисления углов звезд. - Почему же ты не берешь дневник в Италию? - спросил Коперник, когда студент протянул ему тетрадь. - Ведь там, у Мадзини, тебе, возможно, выпадет счастье повстречаться с самыми интересными людьми нашего времени. Ты очень хорошо изложил мне соображения отца Тидемана. Разве не привлекает тебя возможность рассказать о своих великих современниках? Как хотелось Касперу возразить, что за этим ему не пришлось бы ездить в Италию! Однако юноша считал несовместимым со своим достоинством восхвалять в лицо человека, от которого зависит его судьба. Причины же, почему он решил не брать дневник, были довольно основательны. - Вы, ваше преподобие, сказали: "Никому ни о чем ни слова", - пояснил юноша. Этой вашей заповеди я и стараюсь придерживаться при общении с людьми. Общаясь же со своим собственным дневником, я, возможно, и преступал кое в чем это правило, почему и прошу вас сохранить эту тетрадку от чужих глаз до моего возвращения. Если будет охота, ознакомьтесь с ее содержанием, помните, что от вас у меня тайн нет. Тешу только себя надеждой, что это случится, когда я буду далеко от Лидзбарка. Надежде Каспера, возможно, не суждено было бы сбыться, если бы не привезенное паном Конопкой страшное известие о пленении юноши. Так как Миколай Коперник умел уважать чужие тайны, то, бережно завернув тетрадь Каспера в платок, он спрятал ее и вот на протяжении полугода не подумал в нее заглянуть. Сейчас же, лежа на своем суровом ложе, каноник с особой нежностью и болью припоминал все слова, поступки, промахи и удачи юного Каспера. Распростившись с вечера с паном Конопкой, каноник не мог заснуть. Забудется в легкой дреме на две-три минуты и снова лежит с открытыми глазами, дожидаясь звона колокола, призывающего к ранней обедне. Ему слышно, как в комнате рядом тяжело вздыхает и ворочается на постели добрый друг Тидеман. Дверь, соединяющую их покои, они на ночь оставили открытой. В комнате темно и, чем ближе к утру, тем становится темнее, так как ветер нагоняет с севера снеговые тучи. Под окном раздались голоса, скрип шагов, лязг отодвигаемых засовов. Это привратник выпустил пана Конопку. До рассвета еще долго ждать... Соскочив с постели, Коперник как был, босиком, в ночной одежде, прошел длинный коридор и нащупал дверь келейки, где помещались когда-то Каспер с паном Конопкой. Не зажигая огня, на ощупь же нашел он ящик стола, а в нем - завернутую в платок тетрадь. Вернувшись в свою комнату, Коперник, стуча зубами от холода, снова натянул на себя плешивое волчье покрывало. Заслонив раскрытой толстой книгой огонек свечи, который все время задувало сквозным ветром, он с волнением начал перелистывать страницы, исписанные крупным детским, разборчивым почерком: "21 января 1511 года. Митта, Митта, когда-нибудь мы с тобой будем вспоминать эти трудные дни..." Отец Миколай поспешно перевернул страницу. Пусть Каспер и разрешил прочитать дневник, но у каноника было такое чувство, будто он сквозь дверную щель подглядывает за людьми, которые и не подозревают о соглядатайстве. ...Еще несколько страниц. И опять через строчку "Митта"... "Милая Митта"... "Любимая моя". Весь дневник полон воспоминаний о невесте или обращений к ней... Однако нет... Вот на шестнадцатой странице с особой тщательностью выведено его имя: "Его преподобие отец Миколай Коперник". С легкой краской смущения на щеках каноник прочитал: "19 марта. Его преподобие отец Миколай Коперник смел, но не безрассуден. Вчера, когда маленький Ясь соскользнул с мокрого камня в воду, а я уже сбросил с себя одежду, чтобы кинуться за ним, отец Миколай остановил меня движением руки. Прищурившись, точно измеряя расстояние между камнями и берегом, он, сняв только сандалии, шагнул в мелкую воду и подхватил ребенка точно в тот момент, когда течением его отнесло поближе к нам. Это произошло так быстро, что Ясь даже не успел испугаться. Я разрешил себе напомнить отцу Миколаю случай, о котором так часто повествует Вуек: для спасения брата Миколай не рассуждая бросился за ним в волны Вислы. Я думал, что Учитель скажет что-нибудь о родственных чувствах, но он, улыбнувшись, ответил: "Я тогда не знал еще геометрии, а также не умел сопоставлять скорость ветра и течения воды". Однако геометр сей, сбросив с себя меховой плащ, укутал им ребенка, а вернувшись в замок, сам искупал его в теплой воде... 23 марта. Какого мудрого и терпеливого наставника дал мне господь в награду за все мои испытания! Вчера Учитель поручил мне произвести сложные вычисления, за которые я принялся бы, исполненный сомнения в своих силах, не обратись он ко мне с таким доверием, точно я провел не три года в академии, а тридцать три, поучая студентов с высоты профессорской кафедры. Убедившись потом, что вычисления наши сходятся, отец Миколай не мог скрыть своей радости. "То обстоятельство, что оба математика пришли к одним выводам, заставляет меня думать, что на этот раз я не допустил ошибки!" - сказал он. "Оба математика"! Теперь я понимаю слова отца Гизе: "Если его преосвященство Лукаш Ваценрод как политик силен своим критическим отношением к людям, то Миколая от прочих политиков отличает его вера в людей!" 25 марта. Неделю назад Учитель с моею помощью соорудил трикетрум, вдвое превышающий прежний. И, как ни старался отец Миколай дать мне понять, что помощник его и ловок, и сообразителен, и хорошо потрудился, я по глазам его видел, что он недоволен. "Больно сознавать, - только сегодня признался мне отец Миколай, - что тринадцать веков тому назад великий Птолемей имел возможность пользоваться более точными приборами, чем мы - в наш просвещенный век! Его трикетрум был в восемь раз больше нашего и, следовательно, вычисления его - в восемь раз точнее наших!.. И безошибочности вычислений великого александрийца споспешествовало еще и то, что небесный полюс на небе его родины опущен к горизонту гораздо ниже, чем у вас, в Вармии"... Учитель сказал еще: "Если бы король Фердинанд, прозванный Католиком, не изгнал мавров из Испании, мы могли бы чаще и ближе соприкасаться с этими непревзойденными математиками. Бывалые люди сообщают, что в Дамаске, в Багдаде, в стране Магриб, в Каире и Самарканде имеются обставленные богатыми астрономическими приборами кабинеты для наблюдения за светилами. Я же пожизненно привязан к этому отдаленному от всего мира и милому моему сердцу клочку земли... Пообещай же мне, Каспер, что, если судьба забросит тебя в эти страны, ты вспомнишь о желании своего учителя и посетишь прославленные кабинеты астрономов!" Прочитав эти строки, Коперник прикрыл рукою глаза. Возможно, что Касперу и придется сейчас посетить эти страны, но - господи, смилуйся над ним! - посетить в качестве раба, прикованного к скамье! Он снова перелистал несколько страниц. "Говорят, что древние, возводя новое здание, закапывали под основанием его приносимого в жертву агнца* или петуха... Если бы это могло помочь учителю в его трудах, я с радостью пожертвовал бы своею жизнью подобно петуху римлян или агнцу эллинов". (* Агнец (славянск.) - ягненок.) Руки Коперника задрожали, глаза наполнились слезами. Перевернув много страниц, он заглянул в конец дневника. Против даты 10 апреля стояло: "На днях добрый отец Тидеман упрекнул Учителя в пренебрежении к своему здоровью. "Спина твоя начинает сутулиться, походка утрачивает былую упругость... Не забывай, что годы уже не те, когда бессонные ночи не оставляли следа на твоем лице". И, так как Учитель только шутливо отмахнулся, отец Тидеман задал вопрос: "Скажи, Миколай, есть ли на свете для тебя что-нибудь дороже твоей астрономии?" Отец Миколай с удивлением на него оглянулся. "Есть, - ответил он тихо: - родина, Польша!" Разговор этот я припомнил сегодня, после того как узнал, что нас с паном Конопкой посылают в Италию. Утром я вызвал неудовольствие отца Миколая: взобравшись на крышу башни, из окна которой мы ведем наблюдения за небом, я попытался установить там, на высоте, наш новый трикетрум. Неосторожно ступив на разбитую черепицу, я чуть было не свалился вниз. Вернувшись в башню и разглядев побледневшее лицо отца Миколая, я понял, сколько огорчения причинила ему моя неосторожность. "Я никогда бы не простил себе, если бы ты пожертвовал жизнью пусть даже ради любимой и ценимой мною науки, которая все же не может заменить человеку его близких", - сказал Учитель. Не знаю, какого рода поручение мне придется выполнять в Италии, но догадываюсь, насколько оно важно для Миколая Коперника и, судя по всему, и для Польши. Входя сегодня в комнату, я услышал, как он сказал отцу Тидеману: "Только ради Польши решаюсь я послать его..." По тому, что Учитель, увидев меня, замолчал, я понял, что речь шла обо мне". ...Долго лежал каноник, прижимая ладони к горящим глазам. Потом отложил тетрадь и задул свечу. В груди его что-то больно стучало. Нет, не в груди, а у самого горла. Бомм! - ударили в большой колокол лидзбарской башни. - Бом-бом! "Хвала господу, ночь кончилась!" - Отец Миколай торопливо спустил ноги со своего жесткого ложа. Но что это? Езус-Мария, заупокойный звон! Нет, к счастью, ему это только почудилось. Но колокол звонил грозно и отрывисто. Таким звоном созывают народ на пожар или на оборону от врага! - Ты спишь, брат Тидеман? - окликнул он друга. Отец Гизе уже не спал, но не успел он отозваться, как дверь из коридора распахнулась. В комнату, не постучавшись, вбежал Войцех, а за ним - люди в дорожной одежде. - Что случилось, Войцех? - спросил Коперник. - Его преосвященство... его преосвященство... - только и мог выговорить сквозь слезы старый слуга. Остальные молчали, опустив головы. - Что случилось с его преосвященством? - встревожено спросил Тидеман Гизе. - Его преосвященство отходит в лучший мир, - отозвался из толпы печальный внятный голос. - Он занемог по дороге из Петркова и уже в Лончице велел везти себя в Торунь. Пан Лукаш Аллен послал меня за вами. Сказал: "Спасти его может только господь бог и Миколай Коперник". Всюду по дороге расставлены свежие лошади, доберетесь вы быстро. Гизе и Коперник наскоро набросили одежду и кинулись вниз по лестнице. Мигом были оседланы кони. Не прошло и получаса, как целая вереница верховых мчалась по дороге, ведущей в Торунь. - По этакому-то морозу - верхами! - испуганно качая головой, твердил старый Войцех. - А что как, не дай господи, привезут их обратно с обмороженными руками да ногами? В Торуни отец Миколай застал дядю еще в живых, но уже много дней подряд епископ находился в беспамятстве. - Яд? - спросил быстро Лукаш Аллен, когда Миколай кончил выслушивать того, кто еще так недавно был безраздельным властителем Вармии. - Если бы на теле появились пятна, я сказал бы, что это отравление... А так... - Миколай Коперник развел руками. - Легкое недомогание его преосвященство чувствовал, еще выезжая в Петрков. Я полагал, что это результат шумных придворных празднеств, усталости, недовольства тем, что творится в Кракове... И все-таки я просил дядю не отсылать меня... Точно предчувствовал что-то... На третий день на теле больного появились черные пятна. Пульс был неровный. Еще по дороге - во Влоцлавке - ему пускали кровь, она хлынула темная и густая. Однако сейчас Миколаю Копернику не удалось выпустить хотя бы каплю. На затылок епископу поставили пиявки, но они тотчас же отвалились. Больной бредил. Родственники и друзья потихоньку покинули комнату, оставив дядю наедине с племянником. Но разобрать, что говорит епископ, было уже невозможно. ...Огромное грузное тело последнего из Ваценродов уложили в медный посеребренный гроб, а этот поместили во второй - из черного дуба. Траурная процессия, согласно обычаю, тронулась в путь ночью. Впереди ехали факельщики. Дорога во Фромборк отняла сейчас втрое больше времени, чем бешеная скачка Коперника из Лидзбарка в Торунь. Похороны, поминальная трапеза, встречи с людьми, явившимися во Фромборк отдать последний долг усопшему, устройство помещений для будущего епископа вармийского, разбор бумаг покойного - всеми этими делами Коперник занимался, как в тяжелом нескончаемом сне. Подумать только - сколько утрат за короткое время: брат Анджей, Каспер, а теперь дядя! Лукаш Ваценрод был для отца Миколая одновременно и наставником, и заступником, и примером самоотверженного служения родине. "Какая невосполнимая утрата для страны! - думал отец Миколай в отчаянии. - Не о себе я сейчас печалюсь, господи, а о Польше!" В эти тяжелые дни никто из окружающих не услышал от ученого ни вздоха, ни сетования. Что творилось у него на душе, не знал никто, хотя братья из капитула не раз с любопытством приглядывались к своему осиротевшему брату. "Ну как, великий медик, доктор церковного права и волхователь по звездам? Придется тебе оставить насиженное местечко в Лидзбарке, покинуть башню звездочета и снова принять на себя обязанности рядового вармийского каноника!" Да, Лидзбарк отцу Миколаю предстояло покинуть, но до этого ему надлежало вернуться туда и подготовить замок для приема нового владыки. На такие заботы, к счастью, целиком уходили его дни. Но ночи! Езус-Мария! Ночи для Коперника были страшнее всего. Только верный друг Тидеман Гизе разделял с ним эти ночные бдения. Когда в замке все затихало, друзья засиживались при, свечах до утра. Сидели, молчали, но от одного присутствия брата Гизе Копернику становилось легче. Много дней прошло, прежде чем отец Тидеман отважился задать Копернику вопрос: - Скажи мне, брат, как все это произошло? Ты ведь пользовал его преосвященство. Были какие-нибудь указания на то, что здоровью владыки угрожает опасность? Мне казалось, что перед поездкой в Краков епископ чувствовал себя хорошо... - И до поездки, и в Кракове дядя был бодр и весел... Даже насмешки и кляузы Эйзенберга больше, кажется, влияли на меня, чем на его преосвященство... Из Кракова он, правда, выехал с легким недомоганием, но, несмотря на все мои уговоры, отослал меня к брату Анджею во Фромборк... Расстались мы на полпути его в Петрков. Так вот, говорят, что накануне своего отъезда домой дядя поел заливного из рыбы и уже в дороге заболел... Ужин для него устраивали именитые отцы города, много было приглашенных и из наших, и из орденских земель... Брат Филипп Тешнер тоже присутствовал на этом ужине. Не думаю, чтобы там подавали несвежую еду... Хотя, конечно, всякое может случиться... - Филипп Тешнер? - произнес Тидеман Гизе и замолчал из боязни еще больше растревожить друга. Но Коперник понял его с полуслова. - Брат Филипп, как все любители поесть, неплохой кулинар, - сказал он с горечью, - но в Петркове к приготовлению ужина его вряд ли допустили бы... И к тому же это был его родной отец! Тидеман Гизе покачал головой и горько вздохнул. - Всякое может случиться, - повторил он слова Коперника. Брат Миколай так и не поднял опущенной головы. Гизе снова тяжело и горько вздохнул. - Теперь его уже не вернешь, - сказал он. - Польша потеряла своего верного защитника, истинную опору государства, а Тевтонский орден избавился от могущественного и мудрого противника... Да пребудет душа его в мире! Нужно только начатое им дело довести до конца. А что ты скажешь, брат Миколай, о новом епископе, избранном капитулом? - Не пристало мне, - ответил Коперник с неохотой, - судить своего пастыря и говорить о нем скверно. Но и хорошего я могу о нем сказать немного... Слишком уступчив отец Фабиан Лузянский. Заботясь о своем покое, он предпочитает не портить отношений с людьми... И к тому же очень нетверд в своих мнениях... О, это не Лукаш Ваценрод! Да ведь и выдвинула Фабиана "немецкая", враждебная дяде Лукашу партия. ...Передавая Фабиану Лузянскому дела покойного епископа, Коперник счел необходимым вручить новому князю церкви и полученные из Константинополя письма великого магистра. Когда отец Миколай вошел в столь знакомый кабинет, сердце его больно сжалось. Мебель в покое была расставлена уже по-иному, была убрана и подушка с полу, на которой, бывало, дремал сенбернар дяди Лукаша. Откуда-то со двора доносилось его жалобное повизгивание... Надо будет приютить пса! В кресле, обращенном к окну, кто-то пошевелился. Руки Коперника задрожали. Он сам помогал укладывать владыку в серебряный, а затем в дубовый гроб, а сейчас ему почудилось, что из-за высокой спинки кресла выглянет резкий чеканный профиль и строгий голос спросит: "Ну, как дела, Миколай? Все ли бумаги отправлены? Послана ли одежда и продовольствие этим несчастным из Бежиц, которых разорили разбойники тевтоны?" Но нет, навстречу посетителю с кресла поднялся невысокий пожилой прелат с приветливой улыбкой на благообразном, чуть одутловатом лице. - Дорогой брат Миколай! Как я рад тебя видеть! Если бы не ты, я вконец запутался бы в делах диацеза! - Я принес вашему преосвященству важнейший секретный документ, доставленный по повелению покойного владыки из Константинополя. Дядя готовился отвезти документ в Краков и при конфиденциальной аудиенции вручить нашему всемилостивейшему королю. Не соблаговолите ли его прочесть? Епископ Фабиан присел за небольшой столик (за ним дядя Лукаш играл сам с собой в шахматы, но и шахматная доска была сейчас убрана) и принялся за письмо. Чем дальше он читал, тем в сильнейшее волнение приходил. Коперник сзади видел, как наливалась кровью шея его преосвященства. - Брат мой, да что же это такое?! Какая низость! Какое предательство! Магистр предает не только Польшу, но и весь христианский мир! Дрожащими от волнения, непослушными руками епископ долго укладывал письмо в красный сафьяновый портфель. - Скоро я буду иметь счастье узреть нашего всемилостивейшего короля и с глазу на глаз вручу ему эту бумагу. О, король Зыгмунт не потерпит такой измены! Он сурово накажет Орден. Оставь, сын мой, письмо у меня, считай, что оно в такой же сохранности, как и у твоего покойного дяди! Выходя от его преосвященства, Коперник с удовлетворением отметил, что епископ до глубины души возмущен поведением магистра. Если даже его преосвященству почему-либо не придется в ближайшее время отбыть в Петрков, он, Коперник, испросит у владыки позволения лично отвезти бумагу королю. Но события развернулись так, как и предполагать не могли ни новый князь церкви, ни Миколай Коперник. Передав канцелярию покойного епископа новому, ознакомив Фабиана с неотложными, требующими вмешательства вармийского владыки делами, каноник Миколай мог наконец вернуться к своей заброшенной на столь долгое время астрономии. И тут выяснилось, что большую помощь ему в этом оказали именно отцы каноники, противодействия которых Коперник так опасался. С переездом во Фромборк жизнь Коперника поначалу мало в чем изменялась. Так же, как и раньше, разъезжал он по деревням, так же пользовал хлопов, с такой же охотой и настойчивостью хлопотал перед капитулом об оказании им помощи. Частые поездки отца Миколая в Лидзбарк, а также посещения новым владыкой каноника Миколая во Фромборке заставили отцов каноников думать, что и у его преосвященства Фабиана Лузянского Коперник стал своим человеком. Каноники терпеливо переносили вмешательство в их дела, но до поры до времени! Они опасались чрезмерного усиления влияния Коперника и единодушно пришли к выводу: нужно занять чем-нибудь этого неугомонного, отвлечь его от Лидзбарка и не давать ему дальше влиять на слабовольного епископа Фабиана! Здесь, во Фромборке, можно устроить брату Миколаю отличную рабочую комнату. Необходимо срочно этим заняться. Фромборкская башня еще более располагает к занятиям астрономией и к наблюдению за ночным небом, чем лидзбаркская. И неба здесь, в четырех окнах, было больше, чем в одном узком окошке лидзбаркской башни. И видно отсюда больше: за Фрысским заливом в ясные дни можно разглядеть свинцовую полоску Балтики. Вот отцы каноники и предоставили в распоряжение Коперника плотников и столяров для оборудования рабочей комнаты, а также пообещали перевезти из Лидзбарка книги, чертежи и инструменты. "Здесь досточтимому пану доктору будет сподручнее и работать, и размышлять на свободе, и наблюдать ночное небо". Фромборкская башня действительно как будто самой судьбой была предназначена для того, чтобы служить Копернику для ночных наблюдений. И, чем больше осваивался ученый со своей новой рабочей комнатой, тем реже появлялось у него желание наведываться в Лидзбарк - отцы из капитула оказались правы. Но вот над вармийским диацезом разразилась беда. Из Петркова, где все еще находился король, пришло известие, что Зыгмунт отклоняет кандидатуру епископа Фабиана Лузянского. Этого-то и боялись члены капитула. Ведь они и поспешили так с избранием нового епископа в расчете, что, занятый делами Всепольского сейма в Петркове, его величество без внимания отнесется к нарушению его прерогатив. Но король болезненно относился ко всяким ущемлениям своих и без этого ущемленных шляхтою прав. А прерогативы его заключались в том, что при избрании вармийских епископов, поскольку в этой отдаленной от Кракова области епископы были облечены также и светскою властью, Ватикан предоставлял королю право настаивать на избрании угодного ему лица. А Фабиан Лузянский, человек немецкой ориентации, выдвинутый немецкой партией, никак не мог быть королю угоден. Члены капитула всполошились, отправили делегацию в Рим - обжаловать в Ватикане решение короля. Из Фромборка - в Рим, из Рима - в Петрков, из Петркова - во Фромборк носились курьеры, посланцы Вармии, короля и папы. Король гневался, капитул упрямился, Ватикан увещевал тех и других. Епископ Фабиан, в полной растерянности, что ни день вызывал к себе Коперника, требуя от него советов и помощи. Дело было большой политической важности, но немецкую партию Вармии больше всего тревожило то, что "звездочет" снова входит в силу. Тогда-то и был отряжен гонец в город Бранево, к побочному сыну покойного бискупа Лукаша. Пришел день, который прибавил немало белых нитей в кудрявых черных волосах Миколая Коперника. В это утро постель ученого каноника так и оставалась с вечера нетронутой. Занятый наблюдениями за светилами, Коперник в эту ночь не прилег: небо впервые за долгие месяцы очистилось от туч и упускать такой, момент было просто грешно. Поэтому отец Миколай с досадой принял известие о том, что его снова требуют в Лидзбарк. Не дальше как третьего дня епископ договорился с каноником, что через неделю пошлет его вместе с делегацией от вармийского диацеза в Петрков. Особых полномочий он Копернику давать не собирался, но отец Миколай надеялся еще перед отъездом поговорить о делах с его преосвященством. "Итак, сын мой, до отъезда твоего в Петрков я не стану уже тебя тревожить, - благосклонно сказал Фабиан третьего дня. - Займись своими звездами, отпускаю тебя на неделю. А ведь мне без тебя и час трудно прожить!" Чего же еще сегодня нужно этому беспокойному и безвольному епископу? Но оставлять его преосвященство без помощи и поддержки отец Миколай не мог. Может быть, удастся уговорить Фабиана лично отправиться к королю? Не следует раздражать Зыгмунта... Король вспыльчив, но отходчив. Разгневанный самоуправством вармийского капитула, его величество настоял в Петркове на утверждении нового порядка выборов в капитул. Туманно изложенные в папском послании права польского короля сейчас черным по белому закреплены в постановлении Петрковского Всепольского сейма. Из представляемого на утверждение королю списка кандидатов на кресло епископа король теперь добился права отбирать четырех угодных ему лиц. А уже из этих четырех капитул волен выдвигать епископа. Фабиан должен смиренно согласиться с новым порядком выборов и верноподданнически просить короля об утверждении его на кафедре. По сути, это дела не изменит, но королевский гонор будет удовлетворен. И, кстати, Фабиан при этом сможет вручить его величеству письмо магистра. Это послужит лишним доказательством того, что выдвинутый немецкой партией епископ на деле является патриотом Польши и думает о защите своей родины от тех же тевтонов! Король донельзя раздражен происками Ордена, и сейчас письмо магистра попадет к нему как нельзя более вовремя. Слуга с низким поклоном ввел Коперника в покои владыки. Отец Миколай начал привыкать к тому, что "дух Ваценрода" окончательно выветрился из этого помещения. Все, что Коперник наметил себе изложить епископу, он высказал с убеждающей горячностью. Фабиан сидел, почти утонув в высоком кресле, и слушал каноника, одобрительно покачивая головой. - Я прошу ваше преосвященство не откладывать своего решения и отправиться в Петрков лично. Король будет этим польщен. А упрямство капитула может привести к разрыву Вармии с королем! По лицу Фабиана Лузянского промелькнула усмешка. - А не кажется ли брату Миколаю, - заметил он многозначительно, - что вармийский капитул может найти себе не менее могущественного покровителя, чем польский король? От неожиданности каноник отступил на несколько шагов. Ему сначала показалось, что он ослышался. А Фабиан Лузянский сидел, благодушно покачивая головой. - И не думает ли брат Миколай, что наш всемилостивейший король, - продолжал епископ, - рано или поздно окончательно присоединит Вармию к Польше, лишив ее всех привилегий, и сделает своей обычной провинцией? Теперь Копернику стало уже ясно, к чему епископ клонит. Очевидно, Орден дал понять Лузянскому, что покровительство магистра может быть для него более выгодным, чем покровительство польского короля. Орден предлагал епископу измену польскому делу! - Возможно, ваше преосвященство, что король и присоединит окончательно Вармию, - стараясь подавить волнение и гнев, ответил Коперник, - но не об этом ли мечтали лучшие люди Польши? - А Вармии? - лукаво спросил Фабиан, предостерегающе поднимая палец кверху. Дольше сдерживаться Коперник был уже не в силах. - Не оскорбляйте вармийцев, ваше преосвященство! - воскликнул он. - Я - торунец, вы - гданьщанин, среди нашего капитула есть краковяки, флатовцы, свяжинцы, но все мы поляки! И Вармия - наша исконная польская земля, и король Зыгмунт - наш польский король!.. Ваше преосвященство, - продолжал он умоляюще, - не верьте великому магистру! Не слушайте его льстивых речей. Необходимо немедленно передать его величеству королю добытое нами тайное письмо. Завтра я, по повелению вашему, отправляюсь в Петрков с делегацией вармийского капитула... Так вот, могу ли я взять на себя смелость вручить королю эту бумагу? - Ты словно прочел мои мысли, брат Миколай! Конечно, это будет лучше всего. Вручи ее от моего имени, а также сообщи его величеству, что я безропотно приму любое его решение об избрании угодного ему епископа... И браневский бургомистр пан Филипп Тешнер одобрил мои планы насчет доставленной из Константинополя бумаги... - Как! - чуть не закричал Коперник. - Филипп Тешнер знает о существовании этого письма? - Да, сын мой, я давал ему прочесть письмо, - сказал епископ кротко. - Но что тебя волнует? Тешнер твой ближайший родственник по дяде. Это мудрый человек... Он даже брал у меня документ на дом и тщательно его изучал... Только вчера вечером он вернул его обратно. Тешнер сказал, что, по его мнению, лучше всего тебе самому вручить его Зыгмунту... Поэтому-то мы и решили, что именно тебе следует отправиться в Петрков... У Коперника потемнело в глазах. Филипп Тешнер видел это письмо, изучал его, брал его к себе на дом! И теперь он советует ему, Миколаю Копернику, вручить письмо королю. Тут что-то не так... - Езус Мария! Как вы могли доверить столь важный документ такому... человеку? - запнувшись, закончил он. - Не волнуйся, брат Миколай! - Видя обеспокоенное лицо каноника, Фабиан, тяжело отдуваясь, открыл большой железный сундук, достал красный портфель, а из него вынул свиток. Одного взгляда Коперника было достаточно, чтобы определить, что письмо было то самое, которое пан Конопка доставил из Константинополя. - Ты возьмешь его сейчас с собой, брат мой? - спросил епископ. - Простите меня, ваше преосвященство, в Лидзбарке меня ждут незаконченные вычисления... Сегодня ночью я еще немного поработаю, а завтра по дороге заеду сюда - возьму письмо и ваши инструкции... Я точно выполню ваши наставления при разговоре с его величеством королем. Почтительно поцеловав руку Фабиана, Коперник оставил его покои. "Несчастный человек... Жалкий человек!" - бормотал он про себя. Встречавшиеся ему в коридоре духовные и светские обитатели Лидзбарка испуганно отшатывались от каноника. "Успокойся, брат Миколай, - увещевал он самого себя, - ничего непоправимого не произошло... Братец Тешнер, как видно, убежден, что я не решусь завести с Зыгмунтом разговор о магистре. Но не пройдет и пяти дней, как король узнает о кознях своего племянника... Как больно от стеснения в груди! Дыши поглубже, брат Миколай, и подольше задерживай в груди дыхание". Постепенно сердце его, успокоившись, застучало ровно и ритмично. И вдруг в коридоре промелькнуло лицо браневского бургомистра. Отца Миколая словно обожгла язвительная усмешка Тешнера. Круто повернув, каноник не вошел, а ворвался в покои епископа. - Что с тобой?! - воскликнул Фабиан испуганно. - На тебе лица нет! Коперник попытался говорить, но только облизнул языком пересохшие губы. - Ваше преосвященство... Письмо... Мне нужно убедиться... простите... - наконец выдавил он хрипло. - Господь с тобой, брат Миколай, храни тебя пресвятая дева, сейчас я дам тебе это письмо! Епископ снова нагнулся над железным сундуком, прозвенели колокольчиками хитрые затворы. Вот откинута крышка, бискуп вытащил красный сафьяновый портфель. "Я, вероятно, сошел с ума... - подумал Коперник. - Вот же это письмо, то самое!.." Он с трудом перевел дыхание. "Мало ли почему мог так зло улыбаться Тешнер... Нет, я не схожу с ума, просто мне нужно наконец выспаться". - Ну вот, сын мой... Возьми письмо и не заставляй уже больше старика лазить за ним в сундук... Коперник одним взмахом развернул свиток. "Герб Тевтонского ордена. Почерк Альбрехта... Печать Альбрехта. Не к чему было сюда возвращаться!" И вдруг каноника обдало холодом, точно на сердце его положили кусок льда. Не в силах удержаться на ногах, он прислонился к стене. Герб был подлинный герб Тевтонского ордена. И почерк был подлинный почерк Альбрехта. Но текст письма был совсем иной! Магистр Ордена обращался к повелителю правоверных, его султанскому величеству, с просьбой любыми путями восстановить добрые отношения с Польским королевством и с дядей магистра - польским королем Зыгмунтом. Магистр заклинал его султанское величество не начинать против Польши никаких военных действий, а также запретить Крымскому хану нарушать польские границы, тот ведь благоговейно прислушивается к волеизъявлению его султанского величества... Лицо Коперника было страшным, потому что епископ Фабиан предложил ему опереться и подставил свое плечо. - Письмо магистра подменили, - проговорил Коперник побелевшими губами. - Что ты говоришь, сын мой? - всплеснул руками Фабиан. - Да как же такое могло статься? Швырнув к ногам Фабиана Лузянского свиток, Коперник вышел, хлопнув дверью и проклиная в душе ту минуту, когда он решил, что его долг - передать письмо Альбрехта новому епископу. "Езус-Мария, все пропало! Ясно, как солнце, подлог совершил магистр при пособничестве предателя Тешнера... И сделали они это столь ловко, что сейчас невозможно их уличить. О Каспер, Каспер, если ты останешься жив, как я решусь посмотреть тебе в глаза!" А в этот самый день и час с не меньшей заботой и тревогой думал о Каспере человек, одетый в хлопскую одежду, с посохом в руке и с дорожной сумой за плечами. Мало кто мог бы в этом худом, измученном, поседевшем человеке узнать когда-то бравого и веселого боцмана Конопку.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая МОЛОДОЙ БАКАЛАВР В Свентожицском монастыре отцов доминиканцев жизнь проходит, пожалуй, еще более уныло, чем в какой-либо другой обители. Нравы здесь строже, послушание труднее, и хотя попадают сюда готовящиеся вступить в Орден юноши из лучших польских семей, первый год их пребывания в монастыре проходит в черной работе, молитвах, бессонных ночных бдениях... А эти утомительные церковные службы! Не успевают отойти замлевшие после заутрени коленки, как снова колокол поднимает к ранней обедне, за ней - поздняя обедня, а там - вечерня и опять заутреня. В коротких перерывах между службами испытуемые возят воду, чистят монастырских лошадей, сгребают навоз, выезжают в ближайший лес по дрова, моют полы в обители, помогают на кухне. И избалованные молодые шляхтичи, привыкшие к услугам многочисленной челяди, считают большой удачей, если им выпадает случай выбраться в лес по дрова или, сидя верхом на водовозной бочке, спуститься в соседний овраг к журчащему меж камней источнику. Особую зависть вызывают счастливчики, дежурящие на кухне: им вместо надоевшей просяной каши может иной раз перепасть кусок рыбы! Но недаром юноши эти, в отличие от послушников, называются "испытуемыми". У них все же больше свободного времени, чем у послушников, и они с разрешения настоятеля могут изредка выбираться за пределы обители. Монахам, уже принявшим пострижение, живется безусловно легче. К их услугам опытный отец кравчий, отец виночерпий, обильный и разнообразный стол, музыкальная комната, богатая свентожицская библиотека. Послушникам и проходящим искус испытуемым за недостатком времени редко приходится заглядывать в книгохранилище, да и неразумно, по мнению святых отцов, допускать туда юношей, не закаленных в борьбе за веру. Устав доминиканского ордена допускает прием в его члены людей светских, прошедших искус, но не принявших пострижения, а это вносит некоторую рознь в отношения послушников и испытуемых. Однако молодость и одинаково трудные условия жизни берут свое, и между столь разными по происхождению молодыми людьми часто завязывается дружба. Раз в месяц тех и других сгоняют все же в библиотеку - смести с полок пыль, разобрать сваленные на полу фолианты и рукописи, свезенные в Свентожицский монастырь со всех концов земли. Прошли времена, когда отцы доминиканцы отвергали пользу науки, - сейчас им, "псам господним", предстоит изгонять ересь в христианских странах, проповедовать евангелие в странах языческих, бороться с духовной отравой, пропитывающей труды ученых ислама... Знанию они должны противопоставить знание же, но освященное церковью, мечу - меч, военной хитрости - военную хитрость. Поговаривают даже, что молодые испытуемые будут в монастыре знакомиться с военным делом, но юношам не верится в такое счастье. А пока что отцы доминиканцы с рвением изучают фолианты и рукописи, особенно те, что вывезены из Испании: после изгнания мавров ревнителем веры Фердинандом Католиком в стране осталось множество трудов этих неверных, полных еретических измышлений и лжеученых доказательств, оспаривающих свидетельства священного писания о сотворении мира, устройстве Вселенной и круговращении светил. Поэтому-то старенький, подслеповатый и малограмотный отец библиотекарь понимает, что скоро на смену ему призовут нового, более сведущего человека. По-настоящему веселое оживление в жизнь обители вносят нечастые, особенно в весеннюю распутицу, посещения гостей. Поэтому, когда у монастырских ворот остановилась до самого верха забрызганная грязью карета, даже грозные окрики отца эконома не могли удержать свентожицских испытуемых и послушников: все они высыпали за ограду. С козел кареты соскочил сидевший рядом с возницей молодой, статный монах, открыл дверцы и почтительно помог выйти пожилому прелату в богатой мантии. Человек в мантии был отлично известен не только в обители, но и в Кракове, и в Вармии, и в Крулевце, и в Риме. Звали его патер Арнольд фон Бреве. Глядя на сопровождавшего его статного юношу, под рясой которого так и ходили могучие мускулы и стройная выправка напоминала отнюдь не монаха, а скорее солдата, испытуемые только молча подталкивали друг друга: похоже на то, что патер Арнольд привез наконец обещанного и столь долгожданного учителя военного дела. Отец эконом тотчас же вызвал к себе повара, виночерпия и кравчего, а навстречу именитому пастырю уже спешил сам его преподобие настоятель. За обедом, устроенным в честь гостей, в трапезной прислуживали те же послушники и испытуемые, поэтому в монастыре скоро стали известны все сведения о молодом человеке, прибывшем с фон Бреве. Во-первых, никакой он не монах, а человек светский, мирянин, да к тому же имеющий звание бакалавра. Во-вторых, совсем не для ознакомления юношей с военным делом прибыл он сюда. Четыре года назад он с отличием закончил обучение на факультете семи свободных искусств в Краковской академии, был оставлен там же помощником профессора, а сейчас под руководством отца Арнольда готовится, приняв схиму, вступить в доминиканский орден. Это будет, надо думать, один из столь необходимых по нынешнему времени ученых монахов: юноша готовится защищать диссертацию для получения ученой степени магистра богословия. Здесь, в свентожицской обители, как объяснил за столом отцу настоятелю патер Арнольд, бакалавр будет знакомиться с драгоценными древними рукописями и книгами. Это принесет ему пользу в его подготовке к диссертации. Заодно он приведет в порядок библиотеку - такое пожелание выразил магистр ордена доминиканцев отец Фока Равеннский. Это и будет искус юноши. К деятельности доминиканца-миссионера молодой человек готовил себя буквально с самых отроческих лет. Имя будущего миссионера молодые послушники и испытуемые также узнали: звали его пан Збигнев Суходольский. Был он краковяк родом, сын славного шляхтича пана Вацлава Суходольского, из имения "Сухой дол". В настоящее время семья юноши переехала на жительство в город Гданьск. Можно ли упрекать в излишнем любопытстве молодежь, если даже отрешившиеся от всего земного опытные борцы за веру - отцы доминиканцы не могли подавить в себе желание побольше узнать о будущем библиотекаре! Монахи обступили обоих гостей, когда те вышли в монастырский сад. Не присутствовал здесь только ученый отец Флориан, а ведь он по Италии знает патера Арнольда. Говорят, в Болонском университете они сидели на одной скамье... Мог бы отец Флориан, хотя бы ради старого знакомого, изменить своей привычке уединяться подальше от людей! Отец Флориан поначалу произвел на Збигнева неприятное впечатление. Этому способствовала, может быть, манера монаха ходить с высокомерно закинутой головой, а может быть, его истощенное серо-желтое лицо со впалыми щеками и недобрым взглядом огромных черных глаз. Но не прошло и двух месяцев пребывания молодого Суходольского в чине монастырского библиотекаря, как юноша в корне изменил свое отношение к отцу Флориану, а потом между ними завязалась дружба, которая очень повлияла на дальнейшую судьбу Збигнева. Началось это с незначительного по виду случая. Заканчивая разбор бумаг и книг, наваленных в углу библиотеки, Збигнев обнаружил небольшую рукопись неизвестного автора. Так как молодой бакалавр, приводя в порядок библиотеку, по свойственной ему аккуратности считал своим долгом одновременно составлять и опись книг, то ему потребовалось установить имя автора рукописи. Единственное, что он мог выяснить, это то, что написана она была на испанском языке, с которым юноша был знаком слабо. Испанские записи чередовались с формулами и вычислениями, а также были снабжены примечаниями, сделанными уже на арабском языке. Никто из ученых монахов не мог помочь Збигневу, пока, наконец, отец Артемий, имевший звание доктора церковного права, не посоветовал: - Обратись, сын мой, к отцу Флориану. Быть может, он заинтересуется рукописью: он у нас известный библиофил... А кстати, он, может, и переведет тебе труд этого испанца... А уж имя автора он тебе безусловно сообщит. Ступай, в эти часы он обычно совершает прогулку по саду. С чувством невольной робости приблизился Збигнев к маячившей в конце аллеи высокой сгорбленной фигуре. - Простит ли меня досточтимый отец Флориан, если я побеспокою его просьбой взглянуть на эту рукопись? - Юноша нерешительно протянул свернутый в трубочку пергамент отцу Флориану. - Я простой монах, и не мне заниматься таким делом! - отрезал тот, смеривая Збигнева недоброжелательным взглядом. - Обратитесь к доктору церковного права отцу Артемию. - Отец Артемий и направил меня к вам, - ответил Збигнев. - Он сказал, что никто, кроме вас, мне не поможет. Я слыхал, - добавил Збигнев, умоляюще складывая руки, - что вы любите старину. А это, как видно, старая рукопись... кажется, прошлого века. Но монах отрицательно покачал головой. Сконфуженный юноша повернулся уже, чтобы удалиться, когда услышал низкий голос отца Флориана: - Постой! Bene!* Давай сюда рукопись, посмотрим, что это такое... Если я обидел тебя, прости: я человек больной и иногда бываю несправедлив. (* Bene - хорошо (лат.).) Оба сели на скамью, Флориан углубился в чтение. Долго тянулись для Збигнева минуты молчания, прерываемого только сухим покашливанием монаха. Наконец отец Флориан вернул юноше рукопись и, покачав головой, спросил: - Читал ее кто-нибудь? Кто, кроме тебя, видел ее? - Отец Артемий начал ее читать, но другие братья даже не стали смотреть... - Bene! Это рукопись не столь старинная... Трактат о вере и о познании, принадлежащий малоизвестн