ому монаху, философу Диэго Гарсиа, сожженному в 1489 году в Барселоне... Когда-то я за большие деньги приобрел копию этой рукописи для своей библиотеки... Еще убедительнее изложены такие же мысли у моего соотечественника Помпонацци*... - И, словно недовольный вырвавшимися у него словами, отец Флориан поспешил закончить разговор: - Ну, ступай с миром, сын мой! Сообщи только, новый библиотекарь, как ты собираешься поступать с трудом Диэго Гарсиа? (* Помпонацци Пьетро (1462-1525) - в эпоху Возрождения один из наиболее глубоких исследователей и толкователей Аристотеля.) - Я сам не знаю... Заставлю рукопись большими фолиантами. Все равно, за незнанием языка, кроме вас, никто не сможет ее прочесть... К большому моему сожалению! - Не сожалеть об этом ты должен, а радоваться, - возразил отец Флориан строго. - Отцы доминиканцы проявили себя ревностными защитниками веры, однако лучше все-таки, чтобы еретический трактат этот никому не попадался на глаза! - Ваше преподобие, - сказал Збигнев умоляюще, - я готовлю себя к вступлению в доминиканский орден... И, несмотря на ваши слова, я очень хотел бы ознакомиться с трудом этого несчастного... Как хорошо было бы, - добавил он с невинным самодовольством, - если бы мне, только что принявшему пострижение, ничем не прославившемуся монаху, удалось опровергнуть такое лжеучение! - Ах, да ты еще не принял схимы? - сказал монах, окидывая Збигнева внимательным взглядом. - Тем опаснее для тебя эта рукопись. Из всех известных мне опровергателей святого писания это, пожалуй, самый убежденный! Помпонацци, о котором я упомянул, умеет облекать в красивые фразы свои разрушительные идеи, вся сила которых не сразу становится ясна... Он придерживается изречения: "Sapienti sat"*. То есть... - Видя, что юноша поднял руку, желая его удостоверить в том, что латынь он изучил досконально, монах добавил с улыбкой: - То есть "дураки пускай читают то, что написано, а умные - то, что человек в действительности хотел сказать..." Барселонец же чужд этих хитростей, он все выкладывает начистоту: черное называет черным, а обман - обманом... (* "Sapienti sat" - "мудрые знают", но отец Флориан дает этой поговорке свое толкование.) В роду Суходольских было много упрямых и настойчивых людей, и Збигнев мало чем отличался от своих предков. - Умоляю вас, ваше преподобие, - сказал он, - продлите свою милость ко мне... Трактат, как видите, невелик. Переведите его на латынь или на польский язык, которым, я вижу, вы владеете отлично. Вы дадите возможность мне изучить его как следует, написать возражения по каждому его лживому измышлению, опровергнуть учение этого испанца и тем самым прибавить славы нашей святой церкви! "Не о собственной ли славе ты мечтаешь, монашек, более напоминающий рыцаря?" - подумал отец Флориан, но промолчал. - Убежден ли ты, что тебе удастся его опровергнуть? - спросил он после долгого молчания. - И не боишься ли ты мыслей, которые этот трактат может посеять в твоей голове? В тот день Збигнев, смятенный и испуганный словами отца Флориана, поспешил его оставить, забыв на садовой скамейке злополучную рукопись. Но не прошло и трех дней, как его снова, как мотылька на огонь, потянуло на дорожку сада в часы, когда там обычно прогуливался странный монах. Впоследствии это вошло у Збигнева в привычку: поработав в библиотеке, он ежедневно спешил в сад, а если по нездоровью отец Флориан не мог выйти - то в его голую, неприютную келью. Долго читать и переводить вслух отец Флориан не мог - ему мешал кашель. Тогда, откладывая рукопись, которую он знал уже наизусть, монах еле слышно передавал юноше содержание недочитанных глав. Наконец с трактатом было покончено. - Теперь пора тебе приступить к его опровержению, - сказал, морщась от боли в боку, отец Флориан. - Начинай же, как принято в академии: первый раздел - "Изложение труда оспариваемого автора", второй раздел - "Разбор его со стороны содержания и способов изложения", третий раздел - "Опровержение этого труда" и четвертый - "Выводы". Однако выводы уже сделаны. Испанца сожгли, добившись предварительно его раскаяния. Теперь душа его, возможно, обитает в чистилище... Збигнева давно уже пугали не странные рассуждения монаха и не его горькая, насмешливая улыбка. Пугало юношу нечто другое, совершавшееся в нем самом, в чем он, однако, не мог еще отдать себе отчет. - Я полагаю, святой отец, что мне нужно будет начать работу следующим образом, - сказал Збигнев решительно: - "Автор рассматриваемого, осужденного нашей святой инквизицией труда утверждает, будто человек слепо верит лишь в то, что бессилен охватить его разум, и что, по мере того, как у человека пробуждается разум и он начинает постигать истинную сущность вещей, слепая вера его уменьшается. Автор утверждает даже, что в конце концов вера вообще должна уступить место разуму и опыту..." - Збигнев говорил все тише и тише и наконец замолчал. - Приступим ко второму разделу, сын мой, - сказал отец Флориан. - Тут ты сможешь привести много возражений: испанец не искушен в риторике и красноречии, не приводит столь необходимых, по мнению отцов церкви, ссылок на священное писание... Впрочем, не буду предвосхищать твои мысли, возражай так, как тебя учили, и так, как ты считаешь нужным. Ну же: разбери трактат как со стороны его содержания, так и со стороны его изложения. Збигнев молчал. Отец Флориан поднял на него своя горячие черные глаза. - Вечереет, а весенние ночи в Польше прохладные, - вдруг заметил он, зябко передернув плечами. - Я полагаю, сегодня мы достаточно поработали... Обдумай хорошенько второй раздел, а также свои возражения. Завтра мы вернемея к обсуждению этого трактата. Назавтра, однако, Збигневу не пришлось обсуждать с отцом Флорианом труд барселонца, так как в обитель приехал патер Арнольд. Он заботливо выполнял взятую на себя обязанность не оставлять вниманием своего подопечного. Подойдя, как всегда, к патеру Арнольду под благословение, Збигнев попросил прелата уделить ему несколько минут для исповеди. - Какие-нибудь тяжкие прегрешения отягчают твою душу? - осведомился патер Арнольд рассеянно, так как из кухни доносился уже аромат жаркого. - Или можно несколько отложить исповедь? "Что произошло с ним за это короткое время разлуки?" - прикидывал патер в уме. - Меня посещают вольнодумные мысли! - признался Збигнев с унынием. Чрезмерная приверженность юноши к вере и чрезмерно суровое отношение его ко всяким светским удовольствиям и понудили, собственно, патера Арнольда посоветовать Збигневу принять пострижение. Так мало сейчас образцовых, искренне верующих да к тому же еще и образованных монахов! И все-таки такая узость взглядов юноши иной раз делала для патера Арнольда несколько обременительным общение с бакалавром. Да и от задачи, которую поставил перед собою духовный пастырь Збигнева и решения которой добивался на протяжении вот уже скольких лет, очевидно, придется отказаться. Со "смутьянами" Станиславом Когутом и Генрихом Адлером Збигнев перестал тесно общаться еще в Кракове. Этот старый дурак доминиканец отец Каэтан, проживавший когда-то у Суходольских и изгнанный оттуда старым шляхтичем, очевидно в отместку перетянул юношу из бурсы в свою келью... А сейчас, поскольку Станислав Когут, закончив академию, отправился мирно ксендзовать в свое отдаленное кашубское село, а Генрих Адлер ушел странствовать по Германии, они со Збигневом и вовсе не видятся... Надо думать, что приставленный для наблюдения за академией отец Бенвини из Рима, заподозривший юношей в каких-то кознях против святой церкви, оказался неправ. "Простые деревенские хлопцы" - так выразился о них когда-то декан, и, пожалуй, он-то именно и был прав! Вот общение Збигнева с каноником Коперником, конечно, не мешало бы наладить, но он, отец Арнольд, сам в свое время этому воспротивился. Сейчас Збигнев уже настолько крепок в вере, что никакие Коперники ему не страшны, но связь с Лидзбарком, к сожалению, прервана. - Сын мой, - сказал наставник Збигнева проникновенно, - тебе надлежит пробыть здесь не менее года, а мои обязанности требуют моего присутствия то в Кракове, то в Вармии, то в Риме! Нельзя тебе так долго пребывать без исповеди и без отпущения грехов! Поэтому, я полагаю, тебе следует тут же, в обители, избрать себе нового духовника... Видит бог, как мне трудно отказаться от общения с тобой, но долг прежде всего! И здесь есть немало отцов доминиканцев, прославившихся строгой жизнью и ревностью к вере... - Есть здесь один святой отец... - начал Збигнев нерешительно, - только я еще с ним об этом не говорил. Уже один вид его заставляет предположить в нем истинного христианского подвижника... Он и образованностью своей, глубокой и разносторонней, ярко выделяется между всеми остальными... - Христианский подвижник? Человек глубокой и всесторонней образованности? - переспросил патер Арнольд задумчиво. - Самый знающий и образованный монах здесь - отец Артемий. Но он с его лоснящейся физиономией и округлым брюшком мало походит на христианского подвижника... Вот отец Себастьян действительно точка в точку - копия своего патрона святого Себастьяна после перенесенных им от язычников мучений... Этот монах глубоко и искренне предан нашей святой церкви, но образованным человеком его никак не назовешь... Постой-ка, - сказал вдруг патер Арнольд, сдвигая свои черные бархатные брови, - уж не отца ли Флориана ты имеешь в виду? Тебе, следовательно, приходилось с ним беседовать? Вот уж не подозревал, что из этого отшельника можно выжать хоть словечко! Не его ли ты хочешь избрать своим духовным наставником? - Его... вы угадали... - подтвердил Збигнев. - А что, святой отец, у вас есть какие-нибудь возражения? - Отец Флориан! - повторил патер с возмущением. - Да знаешь ли ты, каким ветром его сюда занесло? "Венецианский красавчик", "покровитель уличных певцов, а в особенности певиц" - вот какие прозвища он получил еще в Риме! Нет, нет, не ему быть наставником и исповедником юной души! Господь бог видит, Збигнев, как огорчает меня твое неумение разбираться в людях!.. Святой отец наш, папа Лев Десятый, - продолжал патер Арнольд, - сослал сюда отца Флориана, возможно избавив его этим от костра инквизиции! Этот человек, как, впрочем, и многие в Риме, отравлен развращающим духом гуманизма. Философов древности эти люди чтут выше, чем христианских мучеников! За выкопанную из земли голую мраморную девку они готовы отдать душу! Отец Флориан!.. Я не могу спокойно о нем говорить. Не было ни одного маскарада, которого он не посещал бы! Сбросив свою кардинальскую мантию... Что ты смотришь на меня с испугом: да, да, этот жалкий старик - Флориан Мадзини - был когда-то кардиналом!.. Да, так вот, сбросив свою красную мантию, он переодевался рыбаком, солдатом и даже шутом... А его библиотека!.. Там собрано около тысячи томов, но ты напрасно искал бы в ней труды отцов церкви... А наделавшая столько шума его проповедь, когда вместо обличения язычников он, увлекшись, стал перед прихожанами соловьем разливаться, сравнивая римских и греческих рифмоплетов... - А что послужило причиной изгнания отца Флориана? - спросил Збигнев. Как ни больно ему было это сознавать, но его сочувствие к бывшему кардиналу после слов отца Арнольда стало мало-помалу улетучиваться. - Я назвал тебе несколько его грехов, каждый из которых мог бы любого человека привести на костер! Но его святейшество папа Юлий Второй относился к своему беспутному кардиналу с пагубным всепрощением! - отозвался патер Арнольд с сердцем. - Пусть не пугает тебя мой отзыв о святом престоле, сын мой, - добавил он сейчас же,- теперь в Риме, к счастью, другие порядки... А тогда я собственными глазами видел шесть или семь доносов, написанных людьми, заслуживающими доверия. В них сообщалось, что кардинал Флориан Мадзини изучает черную магию, знается с чернокнижниками и колдунами, потрошит трупы с другими потерявшими стыд и совесть людьми, прячет на своей загородной вилле врача - мавра, которого разыскивает святейшая инквизиция, и многое, многое другое... А его святейшество папа Юлий Второй на все это смотрел сквозь пальцы. Папа Лев Десятый, питавший особое расположение к Мадзини, также был к нему снисходителен. Однако последняя капля переполнила чашу долготерпения папы. Ты знаешь, конечно, что папская власть распространяется на многие области Италии, в том числе и на Венецию, родину Мадзини. И вот, когда Льву Десятому были представлены неопровержимые доказательства того, что лукавый кардинал поднимает своих сограждан против святого престола, о, только тогда папа понял, какую змею пригревал он на своей груди! - Патер Арнольд давно уже говорил сиплым от волнения голосом. - Дай мне напиться, сын мой, - попросил он, и Збигнев налил ему из стеклянного кувшина воды с вином. - Тогда-то папа припомнил Мадзини и все его прежние прегрешения, - продолжал патер. - По решению святого престола кардинал был сослан сюда, в эту отдаленную обитель... Развратная жизнь, однако, уже до этого подточила его здоровье, конец грешника близок... Опасайся его, сын мой! Гадюка, предчувствуя свою гибель, стремится ужалить человека... В жарких странах водится гад - скорпион, перед смертью он старается излить свой яд на какое-нибудь живое существо... Так и этот заблудший и нераскаявшийся грешник перед кончиной постарается совратить кого-нибудь из окружающих... Берегись, не тебя ли он избрал своей жертвой, сын мой? Збигнев почувствовал, как дрожь испуга пробежала по его телу. - Мне вменено в обязанность принять от Флориана последнюю исповедь и дать ему последнее отпущение грехов, - продолжал патер Арнольд. - И я принял на себя эту обязанность, ибо мы знаем мало иереев, кои не содрогнутся, услышав перечень всего содеянного этим кардиналом! Нужно обладать стойкой верой, чтобы после его исповеди не усомниться в непогрешимости нашего святого престола... Бог дал мне такую стойкую веру, поэтому-то меня, скромного служителя церкви, призвали выполнить этот последний долг по отношению к заблудшему и облегчить его грешную душу... Но, повторяю, остерегайся его, сын мой! Красивыми словами и ласковыми улыбками он умеет располагать к себе юношество... - Ни красивых слов, ни ласковых улыбок отца Флориана я не удостоился, - ответил Збигнев. - Он суров, немногословен, необщителен и по виду далек от земной суеты... - Ну, значит, сейчас он избрал иной способ улавливания душ! - возразил патер Арнольд. - Немногословие, многозначительное молчание, отстранение от мелких дрязг, свойственных всякому скопищу людей, а в том числе - увы! - и святым обителям. - Разве это не способ привлечь к себе внимание молодой горячей души? А затем, когда рыбка пошла на приманку, ему легко будет насадить ее на крючок неверия и богоотступничества... Скажи, сын мой, не он ли виновник твоих вольнодумных мыслей, в которых ты хотел мне покаяться? Збигнев не мог не согласиться с тем, что отец Арнольд, как всегда, прав... Он молча шагал рядом с патером по вязкой глине дорожки, мучительно обдумывая, каким образом ему можно будет отстраниться от отца Флориана, к которому юноша стал уже привыкать и который - может быть, и притворно - выражал радость каждый раз, когда встречался с испытуемым. После того как Збигнев распростился с патером Арнольдом, он почувствовал настоятельную необходимость наедине обдумать то, что он узнал сегодня. Уединиться разве в библиотеке? Но до того, как ему удалось туда попасть, его трижды или четырежды окликнули по дороге. Один из молодых, таких же испытуемых, как он, спросил Збигнева, как следует перевести по-гречески слово "индульгенция" и вообще, существует ли на греческом языке такое понятие. Отец Артемий интересовался, закончил ли отец Флориан перевод испанской рукописи. Двое юных послушников пригласили Збигнева на поляну, где они тайком от святых отцов очистили место для игры в мяч. Повар, высунувшись из окна кухни, осведомился, любит ли досточтимый патер Арнольд карасей в сметане. Збигнев решил уйти подальше - его манила тропинка, уводящая в лес. Юноше было страшно и тягостно от всего, что рассказал ему патер Арнольд, но вместе с тем он чувствовал необычайное облегчение, как человек, избежавший большой беды... "Как должен я быть благодарен отцу Арнольду уже за одно то, что в самые трудные минуты моей жизни он оказывается рядом и поддерживает меня словом и делом! Кажется, больше мне не угрожают никакие встречи!" - думал Збигнев, углубляясь в лес. Но - увы! - на повороте тропинки Збигнева дожидался молодой послушник, прозванный товарищами "Пшепрашем"*. (* Пшепрашем - по-польски "простите".) Он стоял с низко опущенной головой и сложенными на груди руками, всем своим видом выражая глубину своего раскаяния. Это он в день прибытия Збигнева в монастырь, воспользовавшись тем, что уставший с дороги бакалавр заснул крепким сном в "странноприимной", сажей нарисовал под носом Збигнева усы, а новый библиотекарь, ни о чем не подозревая, так и проходил с этими усами до самой трапезы. Все испытуемые и послушники и даже кое-кто из отцов монахов нашли, что усы как нельзя более подходят к статной и мужественной фигуре Збигнева. Сам же бакалавр, если и был зол на шутника, то только потому, что, глянув на свое отражение, убедился, что усы ему действительно к лицу и что где-то в самых глубинах его души возникло сожаление, что никогда в жизни не придется ему отпускать длинные польские усы, носить на боку саблю и сражаться с неверными мечом, а не крестом. Сейчас молодой шутник решил еще раз попросить у бакалавра прощения за свою неуместную шутку. Збигнев успокоил юношу как мог и постарался поскорее с ним распрощаться. На дорогах и в монастырском саду снег уже почти растаял, а здесь, под елями и соснами, он лежал тяжелыми голубыми пластами, кое-где испещренный следами мелких зверюшек. "Эге, а вот и человеческие следы... Они ведут куда-то в глубь леса. Дровосек... или охотник..." - решил Збигнев. Вдыхая полной грудью свежий смолистый воздух, юноша шагал все дальше и дальше, ловя себя на том, что ему хочется петь, кричать и даже пробежаться по хрупкому насту. - А что сказал бы об этом патер Арнольд? - тут же остановил он сам себя. - Какое великое счастье, что этот святой жизни человек встретился на моем пути! Не он ли мягко, но настойчиво и последовательно, в течение нескольких лет отвращал меня от дружбы с вольнодумцами и, по правде сказать, невеждами - Сташком и Генрихом? Не он ли отвел меня от желания навестить каноника Коперника в Лидзбарке? Не он ли ласково, но строго отнял у меня трактат Коперника, переданный мне профессором Ланге? Размахивая руками, Збигнев вслух рассуждал сам с собой. Приметив перепархивающих лесную тропку двух красногрудых снегирей, он сунул руку в карман: там у него хранилось угощение для его пернатых любимцев. - Ну, наедайтесь досыта! - сказал он, усердно кроша запасенную краюху хлеба и обильно посыпая кормом тропинку. И вдруг, замолчав, отшатнулся в сторону. - Стой! - тут же раздался грозный окрик, и путь Збигневу преградил высокий человек с дубинкой. Бакалавр был не из робких. Окинув внимательным взглядом встречного, юноша определил, что справиться с таким противником ничего не стоит, несмотря ни на его грозный окрик, ни на его суковатую дубинку. Истощенное, бледное лицо, до самых глаз заросшее лохматой бородой, изодранная одежда, сквозь дыры которой просвечивало худое грязное тело, тонкие, как палки, ноги, вместо лаптей кое-как завернутые в рогожу, вызывали жалость. Неожиданным ударом Збигнев выбил дубинку из рук неудачливого разбойника и крепко схватил его за шиворот. - Кто ты? Почему останавливаешь добрых людей, не причинивших тебе никакого вреда? Бородатый, тяжело дыша, молча разглядывал своего победителя. И вдруг присвистнул. - Ба! Да это никак пан студент, что гостил в замке Мандельштамм лет восемь назад? Я еще, если панич помнит, отвозил письмо панича в Лидзбарк... А потом обратно - иконку паничу от товарища... Не забыл, значит, меня господь, если послал на моем пути поляка... - Стой-ка, стой! - произнес Збигнев, припоминая и голос этот и голубые эти глаза. Из осмотрительности, однако, он все еще не выпускал бородатого из рук. - Ты слуга Тешнера, так? Как тебя... Яцек, Янек, Мацек? Ах да, вспомнил: Франц! Почему же ты оброс бородой, как московит? Пан Тешнер, значит, по примеру своих тевтонских друзей, посылает хлопов грабить на большую дорогу? - добавил бакалавр презрительно. - Да не грабитель я, - сказал Франц с жалкой улыбкой. - Как увидел я, что панич снегирям корм сыплет, у меня даже слюнки потекли... Четыре дня у меня и крошки во рту не было... - Езус-Мария, святой Збигнев! - воскликнул юноша смущенно и протянул несчастному оставшуюся краюху. - Стало быть, пан Тешнер и не кормит своих слуг и, как я вижу, не одевает их? А дубинку эту ты для меня, что ли, припас? - Уж дубинку-то я знаю, для кого припас! - сказал Франц с угрозой. - Как увидел я, что идет лесом человек в рясе, вся кровь мне в голову кинулась! Хоть и ослабел я, от голода ноги не ходят, но душа не стерпела... А от пана Тешнера я уже несколько лет как сбежал... - Как - сбежал? - спросил Збигнев испуганно. - Да он с собаками разыщет тебя, и знаешь... - Сбежал... - повторил Франц. Он откусывал от краюхи огромные куски житняка и глотал их, не разжевывая. - Ушел тайком с тех самых пор, как в замке Мандельштамм убили этого профессора, а дочку его с моей Уршулой заточили в монастырь... Да Тешнер и не ищет меня... Боится! Панич не знает ведь, сколько сейчас народу по лесам прячется. Всех беглых искать - собак не хватит... - Да брось ты о собаках! - перебил его Збигнев сердито. - Что ты за околесицу несешь? Кто убил профессора? Если ты говоришь о Ланге, так он со своей дочерью, паненкой Миттой, уехал в Орденскую Пруссию... И при чем тут твоя Уршула? Хорошенькую быстроглазую Уршулу, которая так искусно умела сооружать "краковскую" прическу из золотых волос Митты, Збигнев помнил хорошо. - Як бога кохам*, пан студент, я не вру! - оправдывался Франц. - Может, помнит панич студент, что профессор тот для новорожденного сыночка Мандельштаммов гороскоп составлял? Всяких благ ему сулил, долгой жизни, славы, богатства... (* Любовью к господу клянусь (польск.).) Збигнев отлично помнил этот гороскоп, потому что он сам помогал Ланге его вычерчивать. - А сыночек этот, значит, возьми да помри! - продолжал Франц. Прикончив краюху, он, старательно собрав в ладонь крошки, также отправил их в рот. - Ну, а у рыцаря Мандельштамма нрав известный... - добавил он, разводя руками. - Огрел рыцарь профессора палкой по голове, а тот отдал богу душу... Тело его, пока он еще тепленький был, сам Мандельштамм и гости его - рыцарь фон Эльснер и патер Арнольд - взгромоздили на носилки, да и завезли подальше от тевтонских владений. А паненку Митту и Уршулу мою, чтобы не проболтались, в монастырь заточили... Вызвали сестру Мандельштамма, аббатису Целестину, и та силком девушек увезла... - Что ты болтаешь! - сказал Збигнев с сердцем. - Ты сам-то был при этом? И как это возможно двух взрослых девиц среди бела дня силком увезти?! - Франек, слуга Мандельштаммов, все это видел, - сказал Франц понуро. - Только Христом богом заклинаю вас, не выдавайте его!.. Да панич, видно, не знает, что сейчас на тевтонской земле творится! - добавил он с горечью. - Франек рассказывал: как вывели паненку Митту на крыльцо - она ни жива ни мертва стояла... Патер Арнольд все толкует ей, будто отец ее заболел и его в Крулевец отправили. И ее, мол, туда отправят... А моя Уршула - то ли умнее она чуть-чуть, то ли она знала, что профессора убили да к вармийской границе свезли, но она такой крик подняла, что хоть уши затыкай... Паненка видит, что такое дело, и сама в слезы... А патер Арнольд махал, махал на них крестом, а потом ка-ак даст этим самым крестом одной и другой по голове - они, бедные, и обеспамятовали.... Свалили их в карету и увезли, куда и волк сослепу не забежит... Сколько лет искал я свою Уршулу и вот - только недавно нашел. - А не врет этот твой Франек? - спросил Збигнев подозрительно. - Может, он злобу какую имеет на господ, а? - Не врет... Старый человек, ему на тот свет пора, что ему врать? Он на муках господних клялся! А вот и писулька от Уршулы... Видно, паненка там в монастыре от скуки грамоте ее научила. А может, кто написал за нее. - И Франц протянул бакалавру грязный, измятый клочок бумаги. Збигнев стал разбирать неразборчивые каракули: "И как же это ты нашел нас, Франичку?.." Может, это сама Митта писала под диктовку Уршулы? И дальше: "Выручай нас, Франек, да поскорее, потому что паночка Митта уже совсем не в себе! Патер Арнольд, что ездит сюда, каждый раз ей какое-то зелье дает... Она уже и памяти и слов решилась, приезжай поскорее! Любящая тебя и верная тебе по гроб жизни Уршула". Нет, это, конечно, писала не Митта... Збигнев почувствовал, как остановилось его сердце, а потом забилось так, точно хотело раздвинуть ребра и вырваться наружу. "Бедная, бедная Митта! А пан профессор? Как жалко и безвестно закончилась его жизнь!.. А этот предатель и убийца - патер Арнольд!.. Правду он сказал: "Господь видит, как огорчает меня, Збигнев, твое неумение разбираться в людях!" Но, пан Арнольд, если уж я разберусь, то разберусь! Не поздоровится вам, ваше преподобие!" - Слушай, Франц, - сказал Збигнев решительно, - девушка эта, Митта, дорога мне, как не знаю кто... Дороже жизни... Это невеста моего друга... Надо и ее и Уршулу вырвать из когтей этих монахов и монахинь! Пся крев, а еще служителями господними называются! - Тут юноша добавил словечко, совсем не подходящее ученому бакалавру. - Придется хорошенько обдумать, как нам дальше действовать... Скажи, где мне тебя увидеть, а об остальном договоримся. И еды я тебе целый куль притащу! - Видите, следы ведут в лес? - показал рукой Франц. - А там, дальше, обрываются... Ступайте по этим следам, пройдете расщепленную ель, сугроб, дойдете до лесной прогалинки, а затем возвращайтесь к ели пятками вперед... Я эту хитрость от опытных людей знаю... Там, в сугробе под елью, я вырыл себе нору и живу в ней наподобие дикого зверя. Да вот весна идет, плохо, негде прятаться... - Припрячем тебя, - сказал Збигнев уверенно и, попрощавшись, свернул к монастырю. - Если бы панич раздобыл пару пистолетов да хорошую саблю, было бы неплохо! - крикнул Франц ему вдогонку. Глава вторая ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ В полном смятении чувств возвращался Збигнев в обитель. У ворот ему встретился не менее смятенный Пшепрашем. - Пан бакалавр, - сказал он испуганно, - пшепрашем, но отцу Флориану очень плохо... Умрет не сегодня - завтра... - Что ты говоришь? Откуда ты это взял? Был у него врач? - У него два часа подряд шла горлом кровь, - ответил дрожащим голосом Пшепрашем. - Я сам вынес два полных таза - точно борова кололи! Отец Клементий, опытный во врачевании, сказал, что отец Флориан выкашливает последнее легкое... Отец Клементий сказал еще, что отец Флориан родом из теплой Италии и что здесь жить ему вредно... Сейчас он все время глотает лед. - Но ведь он давно уже кашляет кровью, - цепляясь за слабую надежду, возразил Збигнев. - Почему же вы решили, что не сегодня - завтра ему конец? Пшепрашем осторожно огляделся по сторонам. - Отец Арнольд сегодня собрался совсем от нас уезжать, но, как случилась эта беда, - зашептал он, - он остался... Он ведь будет давать последнее отпущение грехов отцу Флориану... Сейчас отец Арнольд со служкой отправился в женский монастырь, привезет оттуда монстранц*. Но монастырь далеко отсюда, и не знаю, вернется ли он вовремя... Я хочу сказать - при жизни отца Флориана... (* Монстранц - сосуд, в котором хранилось последнее причастие.) Не задумываясь над тем, не побеспокоит ли он умирающего, Збигнев ворвался к нему в келью. Отец Флориан лежал на постели, может быть, несколько бледнее обычного, но спокойный, как всегда. Он повернул голову к юноше и слабо улыбнулся. - Пришел все-таки? А я уж думал, что патер Арнольд запретил тебе меня навещать... Стыд, жалость, тревога и - юноша не мог ничего с собой поделать - любовь к больному попеременно отразились на его лице. Упав на колени перед постелью отца Флориана, Збигнев прижал к губам его горячую руку. - Осторожнее, сын мой, близкое общение с такими больными, как я, может тебе повредить... - Флориан улыбнулся своей прежней насмешливой улыбкой. - Разве не говорил тебе об этом высокочтимый патер Арнольд? Я понимаю, что он имел в виду другой вред, но говорил он тебе об этом? Збигнев, не отвечая, спрятал лицо в ладони. - Можно ли мне рассказать вам о том, что меня тревожит? - спросил он минуту спустя. - Или это вас очень обеспокоит? Отец Флориан улыбнулся наивному эгоизму юноши. Невольно он вспомнил другого юношу-поляка, такого же примерно возраста, которого он принимал у себя в роскошном палаццо в Риме. Тот был так же горяч, может быть, так же опрометчив, но ко всему он был еще и самоотвержен и мало думал о себе. - Я слушаю тебя, сын мой, - ответил он спокойно. - Мне уже ничто не может ни повредить, ни помочь, а ты молод, полон сил и нуждаешься в руководстве... Боюсь только, что патер Арнольд отдерет тебя за уши, когда узнает, что ты зашел ко мне! - А его и нет в монастыре, - поспешил ответить Збигнев, и лицо этого просвещенного бакалавра сейчас точь-в-точь походило на физиономию напроказившего и ожидающего наказания школяра. Так с грустной улыбкой подумал отец Флориан, но уже следующая фраза Збигнева заставила монаха изменить мнение о юноше. - Произошли события, - продолжал молодой бакалавр, - которые принудили меня в корне изменить отношение к моему наставнику. Я убедился, что это отнюдь не человек святой жизни, как я предполагал. Патер Арнольд способен на обман, измену и даже... на убийство! - Когда человек убивает человека ножом, пулей или дубинкой, - тихо отозвался отец Флориан, - это, конечно, большой грех, но святая наша церковь находит ему оправдание, если преступление совершается во славу святой католической веры... Но есть другое убийство во славу веры, совершаемое медленно, исподволь... - Яд? - пробормотал Збигнев испуганно. - Я говорю об убийстве духовном, - не расслышав, продолжал отец Флориан. - Изо дня в день человеку внушают ложь и карают его за правду. Всесильный человеческий разум низводят до рабского инстинкта пса, лижущего руку хозяина, или птицы, покорно клюющей из рук человека крохи, которые он ей предлагает... Збигнев молчал. Такие еретические мысли уже приходили ему в голову, но он отгонял их, он даже собирался о них покаяться, и кому же - патеру Арнольду! И вот все, что он собирался сказать убийце, обидчику милой Митты, он поведает сейчас этому мудрому, скорбному человеку. - Подобные мысли иной раз посещали и меня, - сказал он, - но я отгонял их, ибо непозволительно давать разуму господствовать над верой. Ведь посредством веры мы познаем господа бога, а разум человеческий - это только жалкое творение его! Отец Флориан медленно, с усилием поднялся с подушек. Некоторое время он не мог произнести ни слова: ему помешал приступ удушливого кашля. Збигнев с тревогой пододвинул к постели таз, опасаясь, что снова начнется кровохарканье, но на этот раз все обошлось благополучно. - Веру в бога, сын мой, - наконец выговорил монах, - в бога, бесконечного, невидимого и непостижимого, оставь себе, а мир есть предмет познания и опыта, но отнюдь не веры! - Да, так... Но теология учит нас... - робко попытался возразить молодой бакалавр. - Теология учит нас, - перебил его монах, - верить лишь в то, что нам преподают отцы церкви, как бы это ни было нелепо... Однако могу тебе сказать, что не все отцы церкви верят в то, чему они учат, - сказал больной, обратив на юношу лихорадочно блестящие глаза. "Я безусловно причиняю ему вред такими разговорами, - подумал Збигнев с раскаянием. - Весь лоб его покрылся испариной!" Но прекратить беседу уже не мог. - Одного такого отца церкви я хорошо знаю! - сказал он со злобой. - Он безусловно не верит в то, чему учил меня на протяжении нескольких лет! Можно ли мне занять ваше внимание на пять минут и рассказать вам все, что я нынче узнал о патере Арнольде? - О патере Арнольде? О, для того чтобы рассказать, насколько у него слова расходятся с делом, понадобятся не минуты, а месяцы и годы! - возразил больной с горькой усмешкой. - Но я слушаю тебя. Только налей мне вина вон из того кувшина, его прислали мне из Италии... Это несколько поддержит мои силы... - А не будет ли вам это вредно?.. Кровохарканье... Говорят, что в таких случаях нельзя давать больным вина... - робко сказал Збигнев. - В таких случаях больным надо давать все, что доставит им радость в их последние минуты... Однако патер Арнольд просчитался: я не умру ни сегодня, ни завтра. С каноником Миколаем Коперником мы в Падуе изучали врачебное дело, и я знаю отлично, что перед самым концом чахоточные испытывают облегчение, что заставляет их думать, будто болезнь их идет на убыль. Я такого облегчения не испытываю... Кроме того, у меня остался кусочек легкого, и я еще могу им дышать... Я слушаю тебя, сын мой. Как можно подробнее юноша изложил больному рассказ Франца об убийстве профессора, о Митте, об Уршуле, о том, что девушек насильно заточили в монастырь, а также, если верить Францу, что Митту патер Арнольд травит каким-то медленно действующим ядом. - Настойка белладонны, испытанное святой церковью средство! - сказал бывший кардинал с уверенностью. - Его применяют в тех случаях, когда нужно не убить, но убрать с дороги людей, слишком много знающих о делах святых отцов. Белладонна затемняет память, а в некоторых случаях приводит к безумию. - Боже мой, боже! - воскликнул Збигнев. - Отец мой, если я вам не очень нужен, я сегодня же отправлюсь в женский монастырь, где томится Митта! - Нужен не ты мне, - поправил Мадзини, - нужен я тебе! И эти несколько дней, которые я, быть может, еще протяну, мы побеседуем с тобой обо всем, что может тебе пригодиться в жизни. А девушка за три-четыре дня не умрет и не сойдет с ума... И неужели ты думаешь, что так просто будет увезти ее из монастыря? Даже проникнуть туда не просто... Необходимо раздобыть оружие, подыскать хороших и преданных помощников, быстрых лошадей и, главное, подыскать в своей душе силы для того, чтобы отречься от прошлого и начать новую жизнь! В этом я могу тебе помочь... Да и в остальном могу дать несколько полезных советов... Разве не говорил тебе патер Арнольд, что я подбивал венецианцев против святого престола? Верь мне: у меня есть некоторый опыт в таких делах. Патер Арнольд возвратился из женского монастыря только к вечеру на третий день. Збигнев из окна своей кельи видел, как он прошествовал к монастырской домовой церкви. Перед ним шагал в полном облачении костельный служка с подобающим случаю серьезным лицом, неся в обеих руках монстранц - сосуд, где хранятся святые дары: мирро* и оплатки** для последнего причастия. (* Мирро - ароматное масло, которым смазывали лоб причащающегося. ** Оплатки - употребляются при причастии католиками, так же как православными - просфора.) На обратном пути из костела Збигнев окликнул молодого служку. Тот подошел с растерянным видом. - Скажи, брат мой, удалось ли вчера отцу Арнольду повидать больную монахиню? - спросил Збигнев тихо. - Он ведь второпях забыл у меня лекарство, которое дает ей... Как бедняжка себя чувствует? - Брат говорит о монахине с золотыми волосами? - спросил служка. - А это отец Арнольд велел вам о ней справиться? - тут же с подозрением осведомился он. - Я помощник отца Арнольда, бакалавр церковного права, можешь говорить мне все без утайки! - важно ответил Збигнев. - Простите меня, пан бакалавр... Вчера у отца Арнольда не было времени навестить больную... Но и мать аббатиса достаточно печется о ее здоровье... Мать аббатиса сказала, что как-то не по-католически называют ее "Миттой". И сейчас все зовут ее вторым именем - Амалией... И правда, вот уже несколько дней, как сестре Амалии стало лучше... "Это, очевидно, потому, что несколько дней не было патера Арнольда и вчера он не успел ей дать свое проклятое зелье", - подумал Збигнев. А вслух сказал: - А вторая монахиня, Уршула, как себя чувствует? - О, эта молодец! - воскликнул служка. - Она и на огороде работает, и на кухне помогает... - В словах молодого служителя церкви сквозило неподдельное восхищение. - А сестра Амалия совсем не такая... Да, видать, она не жилица на белом свете... - Ну, спасибо тебе, ступай с миром, - так же важно произнес Збигнев. Хотелось ему сунуть словоохотливому парнишке монету, но, пожалуй, это может вызвать подозрения. "Не жилица на белом свете"! - с болью в сердце думал молодой бакалавр. - "Нет, пся крев, мы вызволим Митту и вылечим ее! Любовью своею я верну ее к жизни!" Збигнев вдруг опомнился. Митта ведь чужая невеста! "Надо первым делом спасти ее... А там видно будет... А может, эти Беатриче да Бианки заставили Каспера забыть о Митте?" В то, что друг его Каспер может не вернуться, честный Збигюев не хотел даже и верить. "Каноник Коперник да пан Конопка обязательно вызволят Каспера, а о девушках позаботимся мы с Францем. Надо сегодня же с ним повидаться!" - решил юноша. В следующее свое свидание с отцом Флорианом юноша застал больного в постели и, к своему удивлению, за чтением Региомонтана. - Это очень крупный астроном, - сказал монах. - Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Твердят же отцы церкви, что, приближаясь к своему жизненному концу, человек должен забыть обо всем земном и устремить свои помыслы к небу!.. Я так и поступаю. Но мне хочется дать тебе почитать кое-что по астрономии совсем другого рода. - И отец Флориан вручил изумленному Збигневу "Малый комментарий" Миколая Коперника. - Боже мой! - воскликнул бакалавр. - Да этот трактат побывал у меня в руках! Его дал мне мой профессор Ланге, о безвременной кончине которого я вам уже рассказал. Ланге - человек, приверженный к учению схоластов и осуждает все новое, он издевался над Миколаем Коперником и дал мне его трактат для того, чтобы я удостоверился в его неправоте... Потом трактат у меня почти насильно отнял патер Арнольд. Он сказал, что рассуждения, какие допускает Коперник, могут пагубно повлиять на юную душу. - Да? - сказал отец Флориан со своей тонкой улыбкой. - А ты не заключил из его слов, что патер Арнольд совершенно противоположного мнения, чем твой покойный профессор, о труде Коперника? Ты успел хотя бы поверхностно просмотреть этот трактат? - Я прочел его от доски, как говорится, до доски, но по какой-то душевной робости не признался в этом патеру Арнольду. - И что же? - задал вопрос отец Флориан. - Трактат этот показался мне крайне сжатым, серьезным и ясным. Он написан точным языком математика. В нем нет никаких догматических нападок на возможных противников его теории, никакого излишнего философствования, никакой схоластики... Все продумано до мельчайших деталей. Сочинение Коперника взволновало меня и показалось мне действительно еретическим. Не столько оно само по себе, как те результаты и выводы, которые может сделать человек, поверивший в теорию Коперника... Больной с интересом поднял глаза на юношу. "Я полюбил его слепо и безотчетно, так, наверно, больные и старые люди всегда привязываются ко всему молодому и здоровому, - подумал он. - Но я недооценил его ум и способности логически мыслить". - И я был благодарен моему наставнику патеру Арнольду за то, что, отняв у меня трактат, он лишил меня, таким образом, возможности размышлять над этим еретическим, как мне казалось, трудом, - продолжал Збигнев. - А не задумывался ли ты, сын мой, над тем, почему же наша святая церковь и наш святой отец в Риме не осудили этого труда? Наоборот, и папа Юлий Второй и папа Лев Десятый весьма благосклонно относились к самому Копернику, святой престол даже собирался привлечь его к исправлению церковного календаря. Разве столь великое дело глава нашей церкви поручил бы заведомому врагу, каким считают Коперника твой профессор и патер Арнольд? - Теперь я понял, что бедный Ланге был просто схоластом, приходившим в ужас от каждого нового воззрения как в искусстве, так и в науке... А патер Арнольд - теперь я уже знаю это наверно - лгун, клятвопреступник и убийца... Ему для чего-то нужно было умалить в моих глазах Коперника, и он это сделал!.. Сейчас я и не сомневаюсь в том, что каноник Миколай Коперник человек глубокой и искренней веры и что все его научные труды будут только способствовать прославлению нашей святой католической церкви! - Збигнев был очень красив, произнося эти полные веры и гордости слова, и отец Флориан на минуту задумался, стоит ли ему продолжать этот разговор... "Стоит", - решил он про себя. - Патер Арнольд лгун, клятвопреступник и убийца, - произнес он с усилием. - Это верно! Единственное, в чем он прав, мой мальчик, - это в том, что если даже Миколай Коперник сам по себе человек глубокой и искренней веры, то научные труды его отнюдь не будут способствовать прославлению нашей святой католической церкви. Больше того: когда церковники наши поймут, насколько опасны для них его труды, они сожгут каноника на костре и пепел его развеют на все четыре стороны. Ни Диэго Гарсия, трактат которого ты собирался опровергать, ни мой друг Помпонацци не подрывают столь безжалостно самые основы нашей религии, как этот скромный вармийский каноник... Что же касается папы, то должен признаться, что и профессор Ланге, и патер Арнольд оказались гораздо дальновиднее его... Дальновиднее папы оказался и этот сумасшедший августинский монах, который два года назад прибил свои девяносто пять тезисов к дверям Виттенбергского храма! Ты понял меня? Я говорю об августинце Мартине Лютере. О Мартине Лютере Збигнев, конечно, знал. Он даже под руководством своих наставников пытался как-то писать "Опровержение на 95 тезисов", но, запутавшись в тяжеловесных измышлениях августинца, так и не довел дело до конца. ...Щеки отца Флориана пылали, дыхание со свистом вырывалось из его груди. - Простите меня, отец мой, я даже не осведомился о вашем здоровье! - сказал Збигнев с раскаянием. - Вам, я вижу, снова стало хуже? - Я чувствую себя лучше, чем за все время пребывания в изгнании, - ответил больной. - И, может быть, лучше, чем за всю мою долгую и напрасно прожитую жизнь. Единственное, что меня может примирить с ней, - это возможность сейчас отвратить хоть одну человеческую душу от лицемерия наших духовных отцов и вывести на путь правды и познания... Боже мой, боже, чего бы не дал я за то, чтобы сначала начать жить! Пойти другой дорогой - дорогой Леонардо да Винчи, Пико де Мирандола, Миколая Коперника, Парацельса... Даже дорогой этого погибшего на костре барселонца... Перед смертью я хоть бы мог во весь голос выкрикнуть на площади все, что я думаю... Но теперь уже поздно... Патер Арнольд оказался гораздо более опытным медиком, чем я, и монстранц со святыми дарами он привез не зря. Я чувствую, что конец мой близок... Жизнь, оставшуюся мне, следует исчислять не неделями, не днями, а часами, может быть - минутами... Збигнев, Збигнев, что с тобой?! Отец Флориан насильно поднял голову юноши и заглянул в его лицо, залитое слезами. - Мужайся, мой мальчик... Тебе еще многое предстоит сделать, а для этого нужны силы и мужество... И, так как я лишен возможности с высоты сложенного из бревен костра говорить с народом, я избираю тебя и последним слушателем своим, и наследником, и душеприказчиком... Я прошу тебя присутствовать при последней моей исповеди... Это наше прощание, сын мой, только, прошу тебя, будь мужествен! Через несколько минут ко мне подымется патер Арнольд принять мое последнее покаяние... Так как у меня нет сил дважды говорить об одном и том же, да и времени осталось мало, прошу тебя присутствовать при этой исповеди! - А это возможно? Допустит ли патер Арнольд? - спросил Збигнев. - Вон стенной шкаф. В нем могут уместиться трое таких, как ты. Я слышу уже говор и шаги, это патер Арнольд со своим служкой. Мальчишку он, конечно, отошлет, а ты... Быстрее ступай в шкаф и закройся изнутри на задвижку. Ты услышишь многое, что пригодится тебе в жизни... Это будет последнее мое наставление тебе, высказанное, может быть, иносказательно, но ты, усердный ученик святых отцов, искушенный в силлогизмах и аллегориях, должен будешь меня понять... Быстрее! Быстрее! Задвижка шкафа щелкнула слишком громко, но звука этого никто не услышал, так как в тот же момент со скрипом распахнулась дверь. Ее открыл служка, пропуская патера Арнольда со святыми дарами. Сам же он в келью не вошел. В первую минуту Збигневу показалось, что он задохнется в этом огромном, заваленном старой одеждой и рухлядью шкафу. "Не дай господи пыль попадет в нос или в горло и я чихну или закашляюсь", - подумал юноша с опаской. Но уже через несколько минут, прислушиваясь к происходящей в келье беседе, он забыл обо всех неудобствах. Прочитав по-латыни молитву и пробормотав неразборчиво приветствие, патер Арнольд задал обычный в таких случаях вопрос: - Давно ли ты, сын мой, исповедовался в своих грехах и очистил душу покаянием? - С самого возведения на святой престол папы Льва Десятого я не имел возможности прибегнуть к исповеди и покаяться, - ответил отец Флориан, и Збигнева поразило, как громко и ясно звучит голос умирающего. Это было так разительно не похоже на невнятное бормотание патера Арнольда, что со стороны можно было вообразить, что патер Арнольд исповедуется в своих грехах, а отец Флориан дает ему отпущение. - Вы сами, святой отец, очевидно, знаете, почему это произошло, - в ответ на недослышанный Збигневом вопрос, сказал отец Флориан. - Вот сейчас, предавая душу свою в руки господни, я и жажду покаяться в этом самом страшном своем грехе! Mea culpa, mea maxima culpa*. Усомнившись в чуде господнем, не надеясь на то, что самовозгорится свеча, я по поручению будущего нашего святого отца смазал фитиль его свечи фосфором так, как и при возведении папы Юлия Второго на святой престол сделал это кардинал Проскатолли. Святые отцы сведущи в науках и знают тайну самовозгорания фосфора! (* Мое прегрешение, мое великое прегрешение (лат.).) Збигнев чуть не ахнул, сидя в шкафу. С детства он знал, что возведение на папский престол одного из кардиналов - не дело человеческих рук, а чудо господне: в присутствии всего конклава кардиналов, сидящих с незажженными свечами, свеча одного из них вспыхивает огнем. Это господь бог подает знак, что именно этого кардинала он избирает своим наместником на земле. Смущенное бормотание патера Арнольда, невнятно произнесенная молитва, и снова ясный и звонкий голос человека, отходящего из этого мира: - О втором моем грехе, от коего, если будет на то божья воля, вы меня разрешите, вам тоже кое-что известно... Зная, что высшие наши церковники из немцев вкупе с рыцарями Тевтонского ордена замышляют дурное против епископа вармийского Лукаша Ваценрода, я, по свойственному мне легкомыслию, не предпринял никаких мер, чтобы отвратить это злое деяние... И вот, святой отец... Патер Арнольд дружески - ласково прервал его. - Флориан, - произнес он, - оставим это... Какой я для тебя святой отец? Разве не сидели мы с тобой на одной скамье, не бегали вместе за хорошенькими девушками, которыми так славится Болонья? - Не пойму я, святой отец, явились ли вы сюда принять мое последнее покаяние или припомнить наши юношеские шалости! - возразил отец Флориан строго. - Флориан! - еще раз попытался найти доступ к его сердцу патер Арнольд. - Ты так долго пробыл при папском дворе в Риме, что, полагаю, таинства утратили для тебя свою святость, а? Если я и явился сюда со святыми дарами, то, как ты понимаешь, только для того, чтобы вместо меня это не сделал кто-нибудь другой и чтобы грехи твои не стали достоянием людей непосвященных... - А тайна исповеди? - спросил отец Флориан так же строго. Збигневу казалось, что он видит небрежный жест патера Арнольда, с которым тот произнес потрясшие юношу слова: - Флориан, и ты и я - оба мы достаточно знаем о так называемой тайне исповеди... Ты всегда был несправедлив ко мне, Флориан, а я ведь сейчас стремлюсь облегчить твою душу! Поскольку ты признался, что задолго до кончины епископа вармийского знал о заговоре и винишь себя в том, что по легкомыслию не предпринял ничего, чтобы его раскрыть, могу тебя успокоить: это было предначертание Рима, а против Рима никто из нас не мог пойти! - Мы говорим об одном и том же? - задал вопрос отец Флориан. - Я имею в виду отравление Ваценрода! - Мы говорим об одном и том же! Лукаш Ваценрод долго вредил нам, людям, преданным святому престолу. Он стоял поперек дороги Ордену, который, даст бог, скоро станет оплотом католичества, и вот при посредстве незаконного сына епископа и кое-кого из магистрата, а также из вармийских недовольных епископом каноников он был отравлен на торжественном ужине, данном в его честь в городе Петркове. И надо сказать, что это был больше суд божий, чем человеческий... Отравлена ведь была одна-единственная рыбка, красивая, розовая, в синюю горошинку форель, и именно эту рыбу его преосвященство потянул с блюда... - А если бы на нее польстился кто-нибудь другой? - спросил отец Флориан. - Лес рубят - щепки летят! - спокойно ответил патер Арнольд. - У тебя, Флориан, не прошла еще охота исповедоваться ? - Нет, - сказал отец Флориан твердо, - я приношу покаяние господу, а не тебе! Я хочу сказать об одном вармийском канонике, который не был заинтересован в смерти епископа... - Ах, понимаю, о Миколае Копернике?.. Ну что ж, если ты уж так много знаешь, то этот грех меньше всего ты должен брать на свою душу... Или, может быть, этот молодой бакалавр, будущий доминиканец, покаялся тебе в чем-нибудь? Он, кажется, хотел избрать тебя своим духовным пастырем? - Я не понимаю тебя, брат Арнольд, - сказал отец Флориан. Збигневу почудился гнев в его голосе. - О ком это ты? - Здесь есть только один молодой бакалавр, который преклоняется перед твоим умом и ученостью, - не замечая тона отца Флориана, продолжал патер Арнольд. - Я полагал, что он сможет оказать церкви большую услугу, помогая нам отправить каноника Миколая вслед за дядюшкой... Однако надежды мои не оправдались. Дело в том, что сейчас нам трудно связать его с Лидзбарком. Раньше это можно было сделать через некоего Каспера Берната... Впрочем, что я тебе толкую о нем, это же твой римский гость, Флориан... Как мне ни больно огорчать тебя, но должен сообщить, что бывший гость твой доживает сейчас, вероятно, свои последние дни, прикованный к скамье турецкой или алжирской галеры... Друга его, Збигнева, мы крепко держим в руках... Возможно, он и догадывается о наших замыслах против Коперника, но полагаю, что в душе он согласен с нами: в свое время юноша был глубоко возмущен его трактатом... Отцы доминиканцы воспитали в нем верного раба и пса католической церкви! "Сам ты пес шелудивый, пся крев! - чуть было не крикнул Збигнев. - Будь ты проклят, орденский выродок!.. Вот, значит, в чем причина внезапной смерти епископа, которого оплакивала вся Польша! - думал юноша, и в глазах у него темнело от возмущения и гнева. - А теперь, значит, они думают приняться за Коперника!" Послышался шум отодвигаемого кресла и быстрые шаги по каменному полу. - Ты все еще хочешь продолжать исповедь, Флориан? - раздался голос патера Арнольда. - Да, - коротко ответил отец Флориан. - Я знал и о ваших замыслах против каноника Коперника. - Пойми, Лукаш Ваценрод был опасен главным образом для Ордена, - напирая на каждое слово, произнес патер Арнольд, - и все-таки святой отец разрешил его убрать! А ведь племянник Лукаша сеет семена безбожия и отрицает своим учением достоверность святого писания... К чему это поведет? Збигнев крепко стиснул руки, напрягая слух. Что ответит отец Флориан? Ведь патер повторяет то же, что говорил о Копернике сам умирающий! Однако отец Флориан ничего не ответил. - Продолжим ли мы исповедь? - спросил патер Арнольд. - Кто бы меня ни слушал, мне необходимо, чтобы он узнал до конца всю истину! - громко произнес больной. "Я узнаю ее, дорогой отец Флориан!" - сказал про себя Збигнев. Патер Арнольд, однако, совсем иначе понял слова бывшего кардинала. - Ты хочешь сказать, Флориан, что не считаешь меня достойным принять твою исповедь, но... приносишь покаяние мне за неимением ничего лучшего? - Да, - коротко ответил больной. - Теперь я хочу покаяться в том, что и об убийстве профессора Ланге мне известно. Об убийстве, совершенном в твоем присутствии и при твоем соучастии... - Ну, тут ты совершенно неправ... А я-то было пришел к выводу, что тебе известна вся подноготная... нашей... нашей... - Скажем: "нашей святой церкви", - сказал отец Флориан резко. - Оставь в покое святую церковь! - сердито возразил патер. - Дурак фон Мандельштамм со зла убил Ланге. Непредумышленно! Я был при этом, но не мог предвидеть, что произойдет... Я, правда, помог барону отвезти тело профессора подальше от границ владений Ордена, но только потому, что не хотел возникновения каких-либо споров между Орденом и Вармией. - Меня трогает твоя забота о Вармии... или... об Ордене... Да, впрочем, ты ведь был в свое время исповедником нынешнего магистра. Отлично... Но скажи, почему увезли в монастырь этих бедных девушек? Збигнев слышал, как тяжелое кресло, грохоча, откатилось к самой стене. Потом снова раздались тяжелые шаги патера Арнольда. - Слишком много ты знаешь! - прохрипел он наконец. И такая злоба прозвучала в словах патера Арнольда, что Збигнев готов был нарушить данное отцу Флориану слово и выскочить из своего убежища. Но патер Арнольд, очевидно, уже несколько успокоился. - Ты, Флориан, слишком много знаешь, - повторил он уже другим тоном. - И это меня не удивляет: придя сюда принять твое последнее покаяние, я на деле сам исповедался тебе в своих грехах... Это, очевидно, вошло у тебя в привычку - заставлять людей против своей воли открывать тебе душу... - Привычка пастыря церкви, - пояснил отец Флориан спокойно. - Но куда же ты, Арнольд? Ты забыл свою дароносицу! Збигнев слышал, как Арнольд от выхода вернулся к постели больного. Через минуту хлопнула дверь. Збигнев одним прыжком вырвался из шкафа и бросился к отцу Флориану. Тот лежал неподвижно, тяжело дыша. - Вы не приняли святых даров! - воскликнул Збигнев в ужасе. По лицу больного было видно, что уже очень слабые узы связывают его с жизнью. - Не приняли последнего причастия?! - После всего, что ты слышал, ты еще думаешь о последнем причастии! - сказал больной слабым голосом. - Дай-ка мне лучше эту книгу... "Похвала глупости", - прочел юноша на переплете из свиной кожи. Однако взять из его рук книгу отцу Флориану не удалось. "Похвала глупости" упала на пол. Желтая рука больного бессильно свесилась с постели. В испуге наклонившись над ним, Збигнев уже не услышал его дыхания. Когда в обители стало известно о смерти отца Флориана, несколько человек кинулось в келью бакалавра: в последнее время он единственный уделял больному много внимания. Однако Збигнева в келье не оказалось. Искали его в саду, в домовой церкви, в лесу... Отец эконом с испугом доложил отцу настоятелю, что из монастырской конюшни уведены две самые лучшие лошади. Не прошло и часа, как к отцу настоятелю, ломая руки, вбежал повар с криком: - Воры! Воры! В нашей кладовой побывали воры! Из кладовой вытащили два или три окорока, мешок муки и несколько вязанок сушеной рыбы. Послушник, прозванный "Пшепрашем", мог бы дать святым отцам кое-какие объяснения, но, по свойственной ему осторожности, он не обмолвился ни единым словом о том, что видел, возвращаясь с охапкой хвороста из лесу. А видел он, как по лесу, напрямик через кусты и канавы, в двух шагах от него, проскакало двое верховых. Один из них был в монашеском одеянии. Худой, бледный монах, по самые глаза заросший спутанной бородой, был ему незнаком. Второй всадник, в бедной хлопской одежде, браво держался в седле, точно он служил когда-то в рейтарах или вообще знал военное дело. Что-то в осанке этого молодого хлопа показалось Пшепрашему знакомым, но ни один, ни другой из верховых не оглянулись, несмотря на то, что послушник их окликнул. Самой последней новостью, вконец растревожившей настоятеля, было известие о том, что из монастырских погребов, где хранилось оружие, похищены две пищали, две сабли, несколько кинжалов и мешочек пороху. Однако настоятель строго-настрого запретил и отцу эконому, и отцу кладовщику говорить об этом с кем бы то ни было. Святым отцам вообще-то не подобает держать в монастыре большие запасы оружия, но главная беда была не в этом. Настоятель боялся, что известие о краже дойдет до вармийских властей и тут выяснится, для чего монастырю понадобилось такое количество оружия, а также кто и на какой случай снабдил монахов этим оружием. Отцам доминиканцам никак не улыбалось, что будет обнаружена их связь с Тевтонским орденом. Может быть, его величество король Зыгмунт и не подозревает, что бок о бок с ним притаился жестокий враг, но, кроме него, кажется, все в королевстве знают, что Орден готовится идти на Польшу войной. Вот отец настоятель и страшился гнева шляхты, Краковского двора, а в особенности гнева народного, так как недобрые вести о волнениях среди хлопов поступают в монастырь ежечасно. Глава третья ПЛЕН И СВОБОДА Бум... бум... бум... Мерно звучит большой барабан, и звуки его гулко разносятся по гребной палубе. В такт ударам барабана десятки иссохших рук подымают и опускают весла. Здесь все рабы: и те, что гребут, и те, что полосуют их спины бичами. В конце палубы на возвышении стоит рослый полуголый эфиоп, черный, точно эбонитовый идол, и размеренно бьет в большой барабан. Другой надсмотрщик, коренастый, низкорослый, с отрезанными ушами, прохаживается взад и вперед между скамьями, подбодряя гребцов - то одного, то другого - неожиданным ударом бича. От запаха человеческого пота, давно немытых тел, жары и духоты трудно дышать. Гребцы сидят вплотную друг к другу, бородатые, обросшие волосами, исхудалые. Они измучены до последнего предела. Но вот раздаются три частых удара барабана, один за другим подряд: "Бум! Бум! Бум!" Весла разом подымаются над водой и застывают. Галера движется вперед уже по инерции... И тут же сверху доносятся шум, выкрики команды, грохот якорной цепи. Толчок... и галера останавливается, продолжая покачиваться на месте. Барабан смолк. Надсмотрщик вышел. Гребцы откинулись назад и, опустив головы на грудь, сидят неподвижно, полузакрыв глаза. Это их отдых. Наверху топают, кричат, суетятся... Здесь же, внизу, тихо и темно. Лишь изредка, когда кто-нибудь из гребцов шевельнется, звякнет цепь, скрепляющая их в один ряд. Каспер протянул ноги и выпрямился. От усталости и слабости он был в полузабытьи. Топот ног на лестнице вывел его из оцепенения. Грубый голос крикнул по-турецки: - Эй, дармоеды! Жрать! Эти слова были хорошо понятны всем. С грохотом на гребную палубу опустили на ремнях бак с дымящейся солониной. Каспер обеими руками принял глиняную миску и с помощью куска лепешки жадно начал вылавливать червивое, дурно пахнущее мясо. Утолив голод, он попробовал поудобнее устроиться на скамье и закрыл глаза. Очевидно, галера причалила к берегу; значит, на всю ночь гребцов оставят в покое. В эти редкие часы отдыха, полулежа с закрытыми глазами, в тысячный раз вспоминал Каспер тот ужасный день на палубе "Лючии", ставший первым днем его рабства. Сначала хозяином его был жестокий и жадный работорговец ага Абдуррахман. Он почти не кормил своих гребцов. От голода и непосильной работы они умирали десятками чуть ли не каждый день. На пути в Александрию хозяин лишился почти половины своих гребцов. В это время цены на рабов упали, и Абдуррахман разорился. Галеру его со всеми гребцами купил его враг и соперник - синопский турок Керим. Совершая сделку, новый владелец галеры вместе с маленьким сморщенным стариком арабом осматривал каждого раба, как барышник осматривает лошадей. Тех, которые казались им непригодными, они отталкивали налево, чтобы сбыть их потом за бесценок или обменять на более свежих. Тех, что были покрепче, отводили направо. Каспер попал направо. Керим был не менее жаден и жесток, чем Абдуррахман, но был умнее и деловитее. Прежде всего он велел на несколько недель расковать всех рабов. Гребцов откармливали, как скот или птицу. Когда они набрались сил, Керим снова посадил их на галеры, приковал к скамьям, поставил для них барабанщика (под ритм барабана легче было грести) и приставил к рабам надсмотрщика с бичом - бывшего вора с отрезанными ушами. Безухий одновременно служил и переводчиком. Как только галера вышла в море, паек сразу же убавили: теперь гребцов кормили всего два раза в сутки, но все же еда была лучше, чем у Абдуррахмана. И снова от зари до зари потянулись тусклые дни отчаяния. Звучал проклятый барабан, неслась брань надсмотрщика, от обжигающих ударов бича лопалась кожа. И так шли дни, месяцы, годы без малейшего просвета... Но на пятом году рабства в жизни Каспера произошло событие, вдохнувшее в его измученную душу новые силы. Однажды, когда они прибыли в Кафу, Керим, по своему обыкновению, обменял десяток окончательно обессилевших гребцов на свежих. У Каспера появились новые "товарищи по веслу": на гребную палубу спустилось пятеро здоровенных мужчин, четверо молодых и один старик. Длинная цепь приковала их к скамье. Старик оказался соседом Каспера. Спокойно, со скрытой в седых усах усмешкой, он громко сказал: - Ну, хлопцы, сядайте с богом! И не журытесь, собачьи диты: господь бог нас сюда посадыв, вин же нас выведе! Язык, на котором говорил старик, был чужой, но Каспер, к своему удивлению, обнаружил, что он его понимает. Только потом он сообразил, что это сказано было по-украински, а в Польше, в деревнях, было много хлопов-украинцев. Едва сдерживаясь, чтобы не заплакать от волнения, юноша спросил соседа по-польски: - Пан христианин? Откуда пан родом? Сосед с удивлением оглядел взлохмаченную рыжую голову Каспера и наполовину по-украински, наполовину по-польски объяснил: - А мы с Запорожья, казаки... Православные христиане, а как же! А пан, видно, из Польши? - Я из Гданьска родом... А в плен попал в Константинополе... - Эк, куда занесло! Слышите, хлопцы! Вот господь бог сразу же послал нам соседа-христианина. Хоть, правда, католика, но все же не басурмана... Разговоры на галере карались жестоко. Говорить можно было только шепотом и, значит, только с ближайшим соседом. За эти долгие годы соседи Каспера часто менялись; случались и такие, что не понимали ни итальянского, ни польского, ни испанского, ни турецкого языка... Бог их знает, из каких стран они попали на галеру, но все они были одинаково истощенные, замученные и забитые и все, как родные братья, походили один на другого. Эти же соседи, как видно, не хлебнули еще как следует рабской доли: были веселы, бодры и придали Касперу веры в себя. Когда наступало время ночного отдыха, юноша иной раз потихоньку полушепотом, запинаясь от волнения, рассказывал соседу свою историю. Тот, несмотря на усталость, слушал его внимательно, не прерывая, слушал не одну и не две ночи. Время от времени он только приговаривал: - Це дило тонкое... Да ты не журысь, хлопец, спи с богом! Раз тебя по такому тонкому дилу послали, вызволят тебя як-нэбудь! Терпи - дядько Охрим тебя дурному не научит! Товарищи старика обычно сидели тихо, также прислушиваясь к рассказу поляка. Дядько Охрим как-то обратился к ним: - Слухайте, какие дела на свете творятся! Это не то что нас, як сонных поросят, поперехватали... Тут, бачите, дило большое и важное! - и разгладил усы жилистой рукой, на которой не хватало указательного пальца. История этих пленных была проста. Поехали казаки на Днепр, рыбу ловить. Наловили, испекли на костре, запили горилкой, да и улеглись спать, как и положено добрым православным. А ночью плавнями подобралась ватага татар. Налетели на казаков и связали сонных. Потом связанных, как баранов, повезли через Перекоп в Бахчисарай, а оттуда - в Кафу, на галеру. Вот и все. - А не пробовали вы, пане Охрим, бежать? - тихо спросил Каспер, наклоняясь к старику. - Ни, братику, от татар не сбежишь: они все наши казацкие повадки знают! - Что же? Неужели всему конец? - Ни, - спокойно отрезал дядько Охрим. - Того не может быть, чтоб казака бог забыл... Да и казак про казака не забудет: тут, по Черному морю, много наших братов на чайках* гуляет... (* Чайки - длинные многовесельные лодки, выдолбленные из цельного дуба.) Все как будто было как раньше - тот же бич надсмотрщика, тот же барабан, та же тухлая солонина, - но на Каспера точно повеяло свежим ветром. Новое знакомство постепенно перешло в близкую дружбу. Казаки стали - уже совсем как своего - называть Каспера "наш Рудый". Еще не отчаявшиеся в долгой неволе, не окаменевшие от безнадежности, хлопцы дружески шутили с "Рудым", вселяя в него бодрость и спасая от тяжелых дум. Несколько недель назад, в Константинополе, Керим привел на галеру нового помощника - Мусульманкула. Когда Керим вошел в сопровождении приземистого чернобородого турка, свирепо насупившего лохматые черные брови, Касперу почудилось что-то знакомое в этой невысокой, крепко сколоченной фигуре. Когда же Мусульманкул обернулся к Касперу, юноша в испуге прошептал про себя молитву. Если бы не черные волосы, борода, усы и брови, новый помощник в точности походил бы на Вуйка. Но у Вуйка и в Гданьске усы были сивые, а по дороге в Константинополь пан Конопка еще больше поседел. Что касается бровей, то у бравого боцмана они от роду были рыжеватые, а волосы русые с проседью. Когда же новый помощник поправил на голове чалму, Каспер явственно разглядел его иссиня-черные волосы. Каспер не мог заснуть в эту ночь: глаза у турка были голубые-голубые, такие, как у милого доброго Вуйка... "Нет, нет, это, наверно, у меня ум за разум заходит", - думал юноша. Он видел отлично, как Мусульманкул творил на закате вечерний намаз, да и Керим обращался с ним точно со старым знакомым... И если это Вуек, то почему же он ни разу не глянул в сторону Каспера, не дал ему понять, что узнал его? "А может, я до того стал не похож на самого себя, что и самые близкие люди меня не признают?" - с горечью думал пленник. В ту же ночь он поведал об этом поразительном случае дядьке Охриму. Старик выслушал взволнованный шепот юноши, долго молча дергал себя за седые усы и наконец шепнул на ухо Касперу: - Не журысь, хлопче! Моя думка такая: друг он тебе или не друг? - Друг? Да он мне был отцом, заступником, самым близким человеком! - А прикидывается, что не знает тебя? Это он задумал щось! Понял? Набирайся терпения, хлопец! Прошло уже несколько недель с тех пор, как Касперу почудилось, что он видит Вуйка, однако Мусульманкул до сих пор и виду не подавал, что знает Каспера. "Вуек это или не Вуек?" - мучился Каспер. Иной раз ему начинало казаться, что Вуек был чуть повыше ростом и пошире в плечах... Бывает же иной раз между людьми такое поразительное сходство! И вот наконец она наступила, эта памятная душная южная ночь! Каспер и дядько Охрим не спали. Со скрипом поднялась крышка люка, и по трапу стал спускаться человек с фонарем. Подойдя к Касперу, он бесцеремонно осветил ему лицо. Звякнул замок на цепи, и цепь с грохотом упала. - Вставай, неверная собака! Ступай наверх! Каспер мог бы поклясться, что слышит голос Вуйка. Поднимаясь со скамьи, юноша почувствовал легкий толчок в спину. Обернувшись, он встретился с лукавым взглядом дядьки Охрима. На верхней палубе Каспер чуть не упал без чувств от опьянившего его чистого морского воздуха. На палубе маячили три силуэта: Керим-эффенди, Мусульманкул и еще незнакомый Касперу человек. Керим задал по-турецки какой-то вопрос Мусульманкулу, а тот тотчас же повторил его по-турецки же Касперу. Юноша понял, что речь идет о звездах, об управлении кораблем, но пожал плечами. Хоть он и научился за это время понимать по-турецки, но не хотел показывать этого врагам. Тогда Мусульманкул обратился к нему по-итальянски: - Слушай, неверный пес! Уважаемый Керим-эффенди слышал, что ты можешь по звездам вести корабль. Это правда? - Слова "неверный пес" Мусульманкул произнес по-турецки. - Мне действительно приходилось водить корабль ночью по звездам, - ответил Каспер коротко. - Кормчий Мухтар заболел... Сможешь ты завтра вести корабль? - спросил Мусульманкул грозно. - Если будет господня воля, смогу, - скромно ответил Каспер, едва преодолевая волнение. - Хорошо. Поведешь галеру вместе с лоцманом, - Мусульманкул показал на третьего человека, молчаливо слушавшего их разговор. - А ты, Григоро, отвечаешь за галеру в опасных местах! - Слушаю, господин! - низко поклонился лоцман. - Мусульманкул, ты докладывал мне, что на левом борту надо кое-где зашпаклевать пазы. Все исполнено? - Господин, если аллаху будет угодно, послезавтра же к вечеру все будет готово. - Только к вечеру?! Нет силы и крепости, кроме как у аллаха! - с гневом закричал Керим. - Послезавтра я должен погрузить новых рабов и отправиться в путь! - Прости, уважаемый господин, но что я за собака, чтобы выйти в море с дырявым бортом?! Море не терпит излишней торопливости. - Ладно, пусть будет по-твоему, - проворчал Керим, - но, если послезавтра мы к вечеру не отплывем, клянусь аллахом, я повешу тебя на мачте, великий мореплаватель! Ступай и выполняй, что тебе велено! Мусульманкул приложил руку ко лбу и к груди и низко поклонился. Затем, схватив Каспера за рукав, потащил его к трапу. - Ну, полезай, неверный пес! - орал он по-итальянски. - Поживее поворачивайся! - А уже в трюме он, оглянувшись, шепнул юноше в самое ухо по-польски: -Терпение, мой мальчик! Надейся! Письмо канонику Копернику я доставил... Потом все расскажу, но пока - терпение! Матка бозка, пан Езус - польская речь! Сколько лет Каспер ее не слышал! И вдруг Вуек грубо заорал по-турецки: - Ступай, собака! На прощанье он ухитрился все-таки пожать Касперу руку и вышел, не переставая ругаться. Когда боцман произнес имя "Коперник", Каспер пошатнулся, и сердце его бешено забилось. Так, значит, недаром он переносил все эти годы страдания и унижения, не зря избивали его бичом и обходились с ним, как с собакой! Учитель получил письмо магистра! Каспер дрожал от нетерпения, так хотелось ему поскорее услышать все, все! Ради этого стоило принять муки, томиться в рабстве и даже отдать свою жизнь... Вуек здесь, на галере, это недаром! Может быть, близка уже желанная свобода, родная польская земля, Лидзбарк, Гданьск, Краков... Как сквозь туман мелькнул и скрылся нежный, теплый образ любимой Митты. На глазах Каспера навернулись слезы. Седой украинец, с нетерпением дожидавшийся возвращения соседа, наклонился к уху юноши: - Ага, братику, что я говорил! Ну, как наши дела? - Надейся, дядя Охрим... Пан Конопка сказал, чтобы я надеялся. Ой, не человек он, а ангел господень! - Ангел? Я таких черных да бородатых ангелов еще не видел на святых образах... Ну, пускай он будет ангел... Так что же он тебе сказал, тот ангел? - Он успел только сказать, чтобы мы надеялись. Больше пока я ничего не знаю... - Чтобы надеялись?.. А на кого же в здешнем море надеяться, как не на наших казаков? Ну, помогай боже нам, несчастным! - И старик, перекрестившись, закрыл глаза. А Каспер не мог уснуть всю ночь. Он задремал только тогда, когда сквозь весельные отверстия в бортах вместе с холодком проник серый свет утра и издали, с константинопольских минаретов, донесся заунывный напев муэдзина. С обычной руганью и проклятиями Мусульманкул ворвался на гребную палубу. - Эй ты, рыжий пес! За мной! - грозно зарычал он, потрясая треххвосткой. Каспер поднялся за ним на палубу. - Перед вечерней зарей отплываем, - пробормотал Вуек скороговоркой и тут же громко приказал: - Ступай за мной, да сгорит твой отец, паршивец! Будешь таскать мешки на корабль! На берегу они подошли к сложенным рядами мешкам. Здесь, за мешками, их никто не мог ни видеть, ни слышать. Вуек оглянулся и тихо сказал: - Все сделано. Я видел обоих каноников. Турком я переоделся с благословения отца Гизе. Волосы, усы, брови и бороду мне выкрасил один мавр. Ни водой, ни мылом не отмоешь... Что моя пани Якубова запоет, когда мы вернемся?! - Это он добавил, чтобы обнадежить Каспера. - Много мне пришлось постранствовать, пока я нашел тебя. Был и в Каире я, и в Константинополе, и в Кафе, и в Александрии... С верным человеком я послал весточку атаману казачьему Шкурко. Сообщил ему, что галера наша пройдет мимо маяка до Панеи, прямо вдоль берегов, а потом в Синоп... Завтра к ночи нас должны встретить за маяком, что на Панее. Будь спокоен, мой мальчик! - И вдруг, к удивлению Каспера, пан Конопка взмахнул плетью и закричал: - Долго ты будешь копаться, неверная собака! "Видно, заметил кого-нибудь из турок", - решил юноша и, взвалив на плечи мешок, зашагал по сходням вслед за Буйком на галеру. Даже тяжелый мешок казался ему сейчас веселой и легкой ношей. Будущее стало светлее. Удастся ли этому атаману Шкурко освободить их? Ничего, можно будет хоть побороться за свободу! А там - пускай даже смерть! Для родины он, Каспер, сделал все, что мог... Когда закончилась погрузка, Мусульманкул указал "неверной собаке" место под мачтой. Каспер с наслаждением растянулся на палубе - впервые за четыре года на чистом воздухе. Там никто его не беспокоил до самой вечерней зари. Вуек из камбуза принес ему миску вкусного плова: Керим разрешил накормить будущего рулевого как следует, чтобы он от голода не заснул на свежем ветру на вахте. Впервые за долгие годы Каспер был сыт и, с ясным ощущением близкого избавления от постылого плена, заснул крепким сном. Разбудил его свежий, прохладный ветерок. Волны с шипением толкались с борта галеры. Скрипнули блоки, звякнула якорная цепь. Каспер сел и сладко зевнул, протирая глаза кулаками. Внизу, на гребной палубе, слышались глухие удары барабана. Каспер поднялся на ноги. К нему подошел Мусульманкул. Его голубые глаза глядели весело, а рот изрыгал потоки самых цветистых ругательств. Паруса наполнялись ветром, галера стала прибавлять ход. Солнце огромным пурпуровым диском повисло над горизонтом. Море покрылось рядами бегущих бугров с пенистыми гребнями. Долгое время мимо проплывали только одни голые скалы, потом их сменили утопающие в зелени лесов изрезанные берега. На севере высилась бесконечная цепь серых, кое-где покрытых зеленью гор. Скользя по мокрым доскам, Каспер направился к румпелю. Кандалы мешали ему ступать по колеблющейся, уходящей из-под ног палубе. У румпеля стояли Керим-эффенди, лоцман и четверо рослых, обнаженных до пояса матросов-левантийцев. Правая рука Керима-эффенди покоилась на отделанной серебром и бирюзой костяной рукоятке пистолета, торчавшего из-за широкого шелкового пояса. Керим тихо и степенно вел разговор с лоцманом. Тот перечислял ему города и деревни, лежащие на пути галеры, называя их то по-итальянски, то по-гречески. - Вон показалась Согдейя, а за ней будет Луста, затем пойдут Пертените, Гурзониум, Сицита... Вон там, к западу, лежит Яллита, дальше - Орианде, Музукорт, Лупика, за Лупикой, господин, начнутся опасные скалы и камни... Будем править на маяк Симеоз, подле Панеи. Пройдя Симеоз, мы уже сможем повернуть в открытое море, если будет угодно вашей милости. Керим-эффенди величественно слушал объяснения лоцмана, и лицо его выражало снисходительное презрение к гяуру. - Ладно! Замолчи, пес! Проведешь благополучно галеру - получишь золотой, напорешься на скалы - повешу на этой мачте. - Отвернувшись, Керим-эффенди зашагал к своей каюте, помахивая плетью. - Становись у руля! - скомандовал пан Конопка лоцману. - А ты, гяур, - обратился он к Касперу, - ступай приготовь мне постель! Пока Каспер расстилал ковер и укладывал подушки, пан Конопка, стоя рядом, глядел в морской простор и чуть слышно говорил: - Каспер, если матерь божья смилуется над нами, сегодня к вечеру ты будешь на свободе. Я дал клятву и сдержу ее! Каспер крепко пожал ему руку. Как хотелось ему расцеловать милого, доброго, верного Вуйка! - Спасибо, Вуечку, ты меня воскресил! Но скажи, что сталось с этим негодяем Роттой? - Иуда на дне морском с камнем на шее. Его судили наши старики... Да ты должен их помнить: Санчо, Франческо и Эрик... Но ты знай... - Пан Конопка внезапно замолчал. Каспер поднял глаза - возле них вертелся безухий. - Готово, господин, - покорно сказал Каспер. - Вижу! - заорал Мусульманкул-Вуек. - Теперь становись со мной рядом и гляди на небо. Будешь помогать лоцману вести корабль. Скоро наступит ночь. Эй, Махтум, зеленый фонарь на мачту! - крикнул он одному из матросов. Тот проворно сбегал за фонарем, и через несколько минут на вершине мачты зажегся зеленый свет. Каспер стал к румпелю, сменяя усталого лоцмана. Тот протянул вперед руку, указывая на далекую, вынырнувшую из тумана гору, похожую на присевшего для прыжка зверя: - Симеоз-маяк. Опасное место! Действительно, над горой стояла устремленная к небу струя черного дыма, а под ней поблескивало оранжевое пламя. - Держи левее! - закричал лоцман. Каспер навалился на румпель, галера повернула влево и стала скользить в обход огромной скалы. По палубе прошел Керим-эффенди. - Мусульманкул, - крикнул он, - все в порядке? - Хвала аллаху, господин, самое страшное место миновали. Вы можете спокойно ложиться на отдых. Завтра будем в Синопе. Оставляя за кормой Симеозскую скалу, галера направилась в открытое море. Каспер тихо шепнул подошедшему к нему Вуйку: - Не можешь ли ты как-нибудь передать старому казаку нож и топор? - Пойди и позови безухого Халида! Живо! - приказал Вуек одному из матросов. Безухий появился неслышно, как тень, и склонился перед Мусульманкулом в угодливом поклоне. - Скажи повару, чтобы поторопился с едой для гребцов: сегодня им придется работать всю ночь. Завтра надо быть в Синопе. Скажи, что я приказал пораньше их накормить! Ступай! Проводив безухого глазами, Вуек тотчас же поспешил к куче всякого оружия, наваленного внизу у рулевой будки, и, прихватив что-то с собой, юркнул на трап, ведущий на гребную палубу. Солнце скрылось уже за горной цепью, и мягкие темно-голубые сумерки спускались на море, окутывая берега Таврии. Все матросы, кроме штурвальных и сторожевых на марсе, поспешили на нос галеры для вечернего намаза. Палуба опустела. Из люка выскользнул пан Конопка. Оглядевшись по сторонам, он, выразительно подмигнув Касперу, присоединился к общей молитве. Юноша остался один. - Эй, эй! - вдруг раздался пронзительный крик марсового. - Лодка! Чайки! Много лодок из-за скал! Каспер глянул за борт и замер. Позади галеры, справа, из-за огромной скалы, одна за другой вынеслись большие лодки. В лодках полно было людей. Чайки мгновенно образовали широкий полукруг подле галеры. На палубу, беспорядочно топая босыми ногами, сбегалась команда. - К оружию! По местам! - Голос Керима-эффенди был повелителен и суров. - Боже всесильный! Казаки! - услышал Каспер полный ужаса возглас лоцмана. С носовой надстройки доносилась команда Керима: - Стрелки - к бортам! Пушкари - к пушкам! Мусульманкул, командуй пушками! Пан Конопка пробежал мимо Каспера к носу, где были установлены три большие пушки. Матросы торопливо разбирали оружие, сложенное у мачт. - Грести вдвое быстрее! - приказал Керим-эффенди. Галера содрогнулась от пушечного залпа. Густой дым заклубился над ее носом. Снова бухнули пушки... Еще и еще... Однако лодки, как водяные жуки, стремительно неслись к галере. На одной из них развевался голубой флаг. Стрелки с аркебузами разместились вдоль ее бортов. Каспер заметил, как с лодок вырвались белые плотные облачка дыма и одновременно загрохотали выстрелы. Через мгновение галера вся точно треснула по швам. Тут и там от палубы, от бортов ее, отрывались доски, взлетали вверх щепки, куски железа, распластанные человеческие тела. В несколько минут вся галера была изрешечена ядрами. Маленькие пушки казаков - фальконеты - били без промаха. Вокруг раздавались проклятия и стоны раненых. На палубе началась паника. Кольцо лодок уже вплотную сомкнулось около галеры. Чайки были так близко, что Каспер мог различить людей в белых рубахах, непрерывно стрелявших из пушек и ружей. С галеры стрелки дали недружный залп, но лодки подошли уже так близко, что вести прицельную стрельбу было невозможно. Невзирая на ружейные выстрелы и на лучников, лодки казаков окружили галеру, как волкодавы - волка. - Где Мусульманкул?! Проклятый пес, да сгорит могила его отца! Почему молчат пушки? - Керим-эффенди бросился к корме. За спиной Каспера раздался оглушительный треск, и что-то с грохотом свалилось на палубу. Каспер оглянулся. Румпель был разбит в щепки. Лоцман ничком лежал в луже крови. Кругом стоял адский шум. Потерявшие голову люди команды метались по палубе. Беспорядочно хлопали выстрелы. Мачта с парусами была уже сбита Весла застыли без движения. Галера остановилась и, слегка покачиваясь, поворачивалась носом по ветру. Каспер подбежал к трапу в люк. Навстречу ему вырвалась целая толпа полуголых взлохмаченных бородатых дьяволов, а впереди - Вуек и дядько Охрим с ножами в руках. - Бей их, мучителей проклятых! Рабы хватали все, что попадалось под руку - оружие, доски, багры, топоры, - и с воем бросались на экипаж галеры. Вуек - уже с кривой саблей - бежал прямо к Кериму-эффенди. Тот, бледный, с плотно сжатыми губами, подняв пистолет, целился в боцмана. Каспер кинулся к турку, выбил у него из рук горячий пистолет, но было уже поздно: в нос ему шибануло кислым дымком пороха, а Вуек лежал на палубе, выплевывая кровь. Турок выхватил из рук ослабевшего боцмана саблю. Каспер слышал, как над головой его свистнула сталь. Лицо его тотчас же залило чем-то горячим и липким, но боли он не почувствовал. - Получай, мучитель! - крикнул юноша, нанося Керкму-эффенди страшный удар, но от резкого движения сам покачнулся и упал на колени. В этот момент со всех сторон через борт галеры ринулись сотни усатых босых молодцов в белых рубахах и штанах, с саблями наготове. - Гей, хлопцы! Рубай их, чертяк окаянных! - покрывая все мощным басом, командовал тучный седоусый старик, бежавший впереди. - Гей, гей, рубай собак! Рубай! - словно в аду, орало, свистело и улюлюкало вокруг. Каспер, падая, наткнулся на чье-то тело и, захлебнувшись собственной кровью, устало положил голову на холодную обшивку палубы. Очнулся юноша много времени спустя и долго не мог понять, где он. Особенно волновал его нежный и свежий, очень знакомый, но давно забытый запах. Хотелось вздохнуть поглубже и подольше задержать в груди этот аромат. Но дышать было трудно - вся голова и лицо Каспера были обмотаны тряпками. Поднеся руку к щеке, он осторожно провел по лицу от лба до подбородка, потом долго рассматривал ладонь. Нет, крови на ней не было... А чем же это пахнет? Рука его бессильно упала на что-то мягкое, свежее и влажное... Матка бозка - трава! Каспер даже забыл о том, что она существует... Закрыв глаза, он долго и старательно восстанавливал в уме все, что с ним произошло. Он хорошо помнил свист сабли над головой и хлынувшую ему в глаза кровь... А раньше... Пан Езус, а Вуек! Что с Вуйком?! И снова юноша осторожно провел уже другой рукой по лицу... Тряпица, обматывавшая его голову, вся покоробилась и заскорузла, но свежей крови не было. "Здорово я отделался! - подумал Каспер. - Я-то отделался, а что с Вуйком?!" Тряпка мешала ему смотреть, и Каспер попытался осторожно сдвинуть немного повязку. - Не тронь! - услышал он старушечий голос, и над ним ласково склонилось морщинистое лицо. - Еще день, и будешь ты, хлопец, героем! - утешил его тот же голос. - А все подорожник! Это наше казацкое лекарство... Вдруг юноша понял, что старуха, говорит с ним, мешая польские и украинские слова. - Пани - полячка? - спросил он с волнением. Старуха долго не отзывалась. - И полячка, и казачка, а может, и московитка, - сказала она наконец. - Маленькой меня татары увезли, сама не знаю, кто я... Мой Павло говорит - полячка, я ведь молодой очень красивая была... Он же меня из плену спас, Шкурко мой... - Скажите, пани, не знаете вы, где такой - он поляк тоже, паном Конопкой звать. Раненый он тоже... - Только не обзывай ты меня, сынок, "пани", - сказала старуха. - Мы, сынок, все тут вольные люди: ни хлопов, ни панов у нас нету... Зови меня "бабка София", и все! А за Конопку своего не турбуйся, он тут, рядом с тобой, на травке... Как двух лялечек, обвязали вас тряпицами и положили рядом... Водички дать тебе? Каспер напряг все усилия, чтобы повернуться на бок, но это ему не удалось. Тогда старуха своими сильными руками ловко повернула его. - Вот он, твой Конопка, - сказала она ласково, - только ты его не тревожь, он си-и-льно пораненный... В первую минуту Каспер не узнал Вуйка, он и позабыл, что тот сейчас черноволосый и черноусый... А бороду турецкую его, оказывается, сбрили. - Бледный он какой... - сказал Каспер с жалостью и вдруг почувствовал, что на глазах у него выступили слезы. - Бледный, да... И подорожник ему не помогает. Может, матерь божья смилуется... - ответила старуха. - А до чего завзятый! Как перевязывала я его, он в память пришел. И перво-наперво велел, чтобы я ему бороду сбрила. "Поляки, - говорит, - как и казаки, бород не терпят". Старуха говорила так, точно Вуек был далеко и не мог ее услышать. - Он что, так крепко спит? - спросил юноша осторожно. - Без памяти он уже четвертый день. Чуть откроет глаза, я дам ему водички, и он опять, как мертвый, дни и ночи лежит... - Четвертый день? - спросил Каспер с удивлением. - И я, значит... - Говорю же, вас, как двух лялечек, запеленали и положили рядом... Вы и лежали, как мертвые. Я тебя тоже побрила. Сперва думала - ты старик совсем, а ты молодой оказался... Побрила, надо же было раны твои страшные промыть. А как брила да перевязывала тебе лицо, - больно же, а ты даже не застонал... А вот видишь, пришел-таки в себя! - Значит, и Вуек придет, - сказал Каспер, успокаиваясь. Закрыв глаза, он сильно потянул ноздрями свежий, холодноватый запах травы. Было больно, щекотно, и, наверно, из-за этого он потерял сознание. Глава четвертая НА УКРАИНЕ И В ПОЛЬШЕ Вуек умирал. Касперу уже много раз приходилось видеть смерть, и он хорошо знал, что означает, если больной несколько дней подряд водит руками по телу, по лицу, точно обирая с себя какую-то паутину. И лица умирающих иной раз как-то светлеют, на них проступают давно утраченные черты молодости. Глядя сейчас на Вуйка, Каспер вспоминал свое раннее-раннее детство и в Гданьском порту пана Конопку - бравым матросом, еще полным сил и задора. Ни на минуту не забывая своей красавицы жены, пани Якубовой, он считал, однако, своим долгом подмигивать всем девушкам и молодым женщинам, за что ему частенько влетало от строгого и сдержанного капитана Берната... Вуек умирал. Утешения не было. Казаки, которых смерть подстерегала на каждом шагу и которые хорошо знали ее повадки, просто, как очень мужественные люди, говорили молодому поляку: - Три-четыре дня еще протянет... Хороший был человек! Мы ведь знаем его еще с той поры, как он деньги тебе на выкуп собирал. И тут же поясняли Касперу, что это атаман Шкурко посоветовал Вуйку не бродить зря по свету: на выкуп, мол, слишком много денег надо. "Как ты понимаешь о себе, - спросил атаман у боцмана, - хороший ты моряк? - И, не дожидаясь ответа, добавил: - Видать по всему - хороший... Вот и справь себе на собранные деньги богатое турецкое платье да нанимайся к какому-нибудь турку чи алжирцу на корабль. Балакать по-ихнему умеешь?" - Конечно, не за день, не за два он тебя разыскал, - говорили казаки, - но вот выкупить тебя он и до смерти не выкупил бы! "До смерти"! Вот все-таки до смерти своей Вуек успел спасти меня! - думал юноша с грустью. - Сколько еще смертей мне предстоит увидеть? Плохих людей не жалко, но вот жаль славного капитана Зитто, жаль кое-кого из товарищей по галере, особо полюбившихся за плавание и умерших тихо-тихо... даже после смерти не выпустивших весла из рук!" А теперь Касперу предстоит самое тяжелое испытание - вечная разлука с Вуйком. Если бы такая беда стряслась где-нибудь в Польше или даже в Италии, к пану Конопке позвали бы ксендза или патера, прочитали бы над ним отходную. Боцман был добрый католик, и Каспер очень страдал от того, что не сможет по-христиански справить обряд... Хоть бы русского, хоть православного попа привели бы ему казаки! Но Шкурко только рукой махнул, когда Каспер заговорил об этом. - А ты бы его самого спросил, хочет ли он ксендза, или патера, или попа!.. Захотел бы, так мы бы ему самого папу из Рима на чайках пригнали бы! Каспер с досадой выслушал эти слова, не хотелось ему сейчас шутить, но, к удивлению юноши, Вуек, очнувшись как-то, сказал ему: - Побродил я, Касю, по разным странам, и не на корабле, а пешочком с посохом и сумой. Перевидал я дай боже, сколько ксендзов, и попов, и патеров, и мулл ихних - бог с ними! Если грешен я, господь, может, по милосердию своему, меня простит, а не простит, так тут уже мне никакой ксендз не поможет! Это было в то утро, когда Вуек, придя в себя, подозвал Каспера и проговорил с ним до полудня. Другая забота отягчала сердце Вуйка. - Что же ты, Касю, думаешь сейчас домой податься отсюда? - спросил он, с беспокойством оглядывая забинтованное еще лицо юноши. - А то атаман Шкурко большую нужду в людях имеет. Считай, что полсотни казаков он лишился, когда нас с тобою выручал... Вон из бывших твоих товарищей-гребцов почти все к нему в отряд пошли... Бабка София мне рассказала... А Каспер сам, собственными глазами, видел эту сцену, которая растрогала его до слез. В ту пору он еще находился на полном попечении бабки Софии Шкурковой. Ходить он не мог, добрая женщина за плечи приподняла его и кое-как прислонила к дереву. Повязки мешали Касперу, и, чуть-чуть освободив один его глаз, она дала ему возможность досмотреть все до конца. В памятный день освобождения атаман, доставив на берег ослабевших и раненых рабов, распределил их по хатам на поправку, а сам с казаками на своих легких чайках отправился сбывать отнятое у турок добро - ковры, золотые украшения, индийские товары, вино и маслины. Вина казаки не уважали, признавали только свою горилку. Вернулся Шкурко дней через десять - двенадцать, и вот тогда-то и произошла сцена, так растрогавшая Каспера. Велев созвать всех бывших рабов Керима-эффенди, атаман внимательно осмотрел их, осведомился, вволю ли им давали есть и пить и что они думают делать дальше. Домой ли хотят пробираться или останутся тут? В толпе зашумели, закричали, потом вперед вышел невысокий худой старик. Каспер видал его на галере и даже удивлялся, почему Керим не сбыл его, походившего на живой труп. Сейчас старик окреп и весь как-то приободрился. - Брат атаман, - начал он низким и хриплым голосом, мешая украинские и, как показалось Касперу, итальянские слова, - в ноги кланяемся мы тебе, атаман, и вам, братья казаки! Вся толпа склонилась перед Шкурко в низком поклоне. - Разные мы тут собрались люди, - продолжал старик, - но за рабство свое научились мы друг друга понимать. Я вот родом далмат, но уже полвека своей Далмации не видел! Разные, я говорю, мы люди, а слово у нас одно. Послушай его, атаман! Богатых из неволи выкупают деньгами. Нас из неволи выручила милость господня и казацкая сабля. И выкуп за нас заплатили вот они! - Старик показал на свежие холмики могил. - Жизнью своей заплатили твои воины за нашу волю! - закричал срывающимся голосом далмат. - Жизнью, вот чем! Ты спрашиваешь, хотим ли мы домой податься? Нет, атаман, сам господь велел нам покарать злодеев за те муки, что мы от них приняли... Да и где он, дом наш? Отплатить мы должны злочинцам за спаленные села наши, за кровью залитые наши земли, за погубленных детей, за горькие слезы жен, матерей и сестер! Возьми нас, атаман, в свое войско, мы еще послужим тебе, не мушкетом - так саблей, не саблей - так хитростью и сноровкой. Много земель мы повидали, много опыта набрались! Вот меня в какую хочешь страну пошли - я нужных тебе людей всюду разыщу и приведу в курень твой! А вон те молодые, видишь, как они поздоровели на казацких хлебах, те и с голыми руками в бой рвутся... - Да, большую нужду атаман Шкурко сейчас в людях имеет! - повторил пан Конопка. Каспер хорошо его понял, но молчал, сжимая руками свою забинтованную голову. (Когда же наконец бабка София снимет с него повязки? Со дня на день обещает!) - Или, может, мешают тебе раны твои? - тихо спросил боцман. Каспер молчал. Если бы не повязки эти - ничуть ему не мешали бы его раны! Но Вуек!.. Вуек!.. Неужели за эти годы так ожесточилось его сердце, что он забыл, как рвется Каспер в Польшу к своей Митте?! На год было страшно ему оставлять ее, а сейчас вон сколько времени утекло! Он, Каспер, безусловно обязан атаману Шкурко и безусловно выполнит свой долг... Но Вуек, Вуек... И, опустившись к ногам боцмана, Каспер вдруг неожиданно для себя громко навзрыд заплакал. Подошла бабка София. - Сказал? - спросила она Вуйка тихо. И юноша понял, что речь идет о нем. - Сказал, бабинька София, - произнес Каспер, поднимая голову. - И правы вы все: я должен заплатить славному атаману свой долг. А заплакал я... - Каспер хотел было объяснить, что не от милого, доброго Вуйка ждал он этих слов, но как это выразишь? - Поплачь, сынок, поплачь, тебе легче станет, - сказала старуха ласково. - Уж на что железный народ наши казаки, да и то иной, очнувшись да поняв, что у него нет руки или ноги, плачет, как дитя малое... Ничего не понимая, Каспер пошевелил пальцами рук, потом топнул о землю одной ногой, другой... - Значит, и повязки твои поснимаем, надоели они тебе бог знает как! Каспер с ужасом увидел, как Вуек, до этого пластом лежавший на траве, приподнявшись, ухватил бабку Софию за руку. Он попытался что-то сказать, но изо рта его хлынула кровь, и он снова рухнул в траву. Бабка София занялась Вуйком, а Каспер остался сидеть подле них, раздумывая над тем, что произошло. - Вот и порешили мы, сынок, что нужно тебе оставаться здесь, с нами, - сказала жена атамана, подсаживаясь наконец к нему. - Здесь и невесту хорошую тебе подыщем... Наши девушки ко всему привычные, силу и храбрость в казаке ценят, и чем больше шрамов на теле да на лице он носит, тем больше ему любовь и почет! Положи-ка голову мне на колени, я размотаю твои тряпицы. Так в это утро Каспер узнал о своей беде: крест-накрест рассек ему лицо саблей проклятый Керим-эффенди. Каспер часто ощущал боль и жжение на местах затянувшихся уже ран, но он никогда и не подозревал, что так изуродован. Когда бабка София поднесла ему большой турецкий медный поднос, юноша, увидев в нем свое отражение, только из гордости и еще из-за какого-то непонятного ему чувства не закричал от ужаса. Раны зарубцевались отлично, подорожник оказал свое целебное действие, но сейчас никто в этом покореженном и на человека не похожем человеке не признал бы Каспера Берната. Даже его тонкие прямые брови и синие глаза с длинными ресницами на этом лице выглядели чужими и ненужными. Бывшего студента Каспера Берната атаман Шкурко не принял в свой отряд. - Другая у меня думка, - сказал он. - Ты, я слышал, хорошо знаешь морское дело... С чайками хлопцы мои ладно справляются, а вот с кораблями нам дело иметь не приходилось: захватим какой - рабов тут же на свободу, с извергов - головы прочь, товар - в Сороки или куда поближе на ярмарку, а корабль ко дну пускаем. Но сейчас вот какая у меня думка: хочу я трехмачтовик захватить, обучить хлопцев морскому делу - и-и-и, пойдет гулять наша бражка по Черному морю, по Адриатике, по Средиземному... Может, даже до Геркулесовых столбов* доберутся! Слыхал, моряк, про такие столбы? (* Геркулесовыми столбами в древности назывался Гибралтар.) Каспер про Геркулесовы столбы слыхал, но Шкурко-то откуда про них знает? Однако атаман на его вопрос только подморгнул ему из-под седых бровей веселым карим глазом и промолчал. - И про Антиллию мы слыхали, - сказал он много времени спустя. - Да что ж, "ухо слышит, да зуб неймет", - переиначил он старую пословицу. Тогда же было решено, что Каспер начнет обучать молодых казаков морскому делу - умению обращаться с компасом, секстантом, астролябией, по звездам находить дорогу ночами, а также - математике, астрономии, - словом, всему, что знал сам. - Инструменты эти, про которые ты говоришь, - пообещал атаман, - мы тебе раз-два и добудем... И не думай, что тут только ты один ученый. У нас есть люди, что в семинариях да школах монастырских скамьи протирали, не одни ксендзы ваши в науках сведущи... Только не вытерпело казацкое сердце, бросили они свои школы и семинарии и ушли ко мне в курень! У меня и беглых монахов не меньше десятка наберется, - похвалился старый Шкурко. И Каспер порешил, что он так и останется здесь на всю жизнь: куда ему, несчастному, больше деваться? Права бабка София - только здесь, быть может, не посмотрят девушки на его уродство... А впрочем, и не до девушек было ему сейчас. Порешил было так Каспер и остался бы, возможно, на всю жизнь у старого атамана Шкурко, если бы не последний разговор с Вуйком. Старик лежал, вытянув вдоль тела белые-белые руки. Да, это про бравого боцмана Каспер думает "старик"! Черные усы и брови сейчас точно прибавляют ему лет. - Обучать морскому делу думаешь хлопце