в? - говорил Вуек тихо и медленно. - Это хорошо. Отработать хочешь свое спасение? Тоже хорошо! Только на всю жизнь оставаться здесь - это ты, Касю, выкинь из головы! Здесь ихняя казачья страна, ихняя родина, а твоя родина там, - Вуек хотел было показать рукою, но она бессильно упала. - А думал ли ты когда-нибудь, Касю, что такое родина? Юноша сидел молча. Вуек вот уже несколько часов подряд рассуждает сам с собою, вслух. Задает вопросы и сам же на них отвечает. - Что такое родина? - продолжал пан Конопка. - О-о-о, исходил я эту самую родину, да не на коне, а пешочком, с торбою... Хорошо теперь я ее знаю! Краков - что ж, ничего не скажешь, красавец город, мало есть таких городов на свете. А ведь я его, свет этот, тоже повидал! А в Кракове, возьми один дворец королевский или академию вашу... Что ж, и это родина... И Гданьск, и верфи его, и гавань с кораблями нашими и заморскими - тоже родина. Тоже Польша! И богатые костелы, и замки великолепные, и все как есть наше богатое Поморье, и Королевская Пруссия, и Польша Малая и Великая, и Шлензк за рекой Одрой - все это, Касю, Польша! И я, простой боцман, тоже поляк, и ты, студент Бернат, поляк, и король наш Зыгмунт поляк, а кто из нас важнее, судить не сейчас. Суд над нами потом будет... Каспер решил, что боцман говорит о том, о страшном суде, но Вуек думал о другом. - Вот спросят короля Зыгмунта: "А что ты, твое величество, для Польши своей сделал? Хлопов обирал? Свадьбы да балы справлял, а?" Но если сумеет оправдаться Зыгмунт, если скажет он: "И свадьбы справлял и хлопов обирал, но за Польшу свою голову сложил, себя не пожалел", - тогда хорошо... Мысли Вуйка явно путались, и Каспер умоляюще глянул на бабку Софию: она одна умела уговорить боцмана. Но бабка София сидела, молча покачивая головой, точно подтверждая: "Правду говоришь, истинную правду!" - "А ты, боцман Конопка, как Польше своей помог?" - спросят меня... И я что ж, я все выложу! - продолжал Вуек. - Как холера была - не побоялся, еще мальчишкой ходил по домам, известью заливал гноища, мертвых вытаскивал, живых от мертвых спасал... Линьком, скажу, стегал своих матросов, да вот из этих моих матросов четверо капитанами наши польские корабли водят, славу нашей Польше добывают. И тебя, Каспер Бернат, спросят, что же ты, сын славного капитана, сделал для Польши. Вот ты и скажешь: "На каторгу, в цепи, пошел, чтобы спасти Польшу, чтобы не рвали ее на части жадные кшижаки"! (Милый Вуек, а о себе, о том, что он ради Польши тоже за тридевять земель поехал, он забыл, видно...) - А потом, Каспер Бернат, спросят: "Что же ты еще для Польши сделал?" А ты и молчок... "Личико, - скажешь, - мое белое враг изуродовал, так я из-за личика этого и про Польшу забыл... Забыл, что я и морскому и военному делу учен, что могу еще родине сгодиться..." Может, паненка какая, Касю, - теперь Вуек смотрел Касперу прямо в лицо, - и шарахнется от тебя, но Польша от тебя не шарахнется... И не бойся, мальчик мой рыженький, разгладятся шрамы твои, дай только срок... Вот побудешь здесь - надо же казаков за добро их отблагодарить, - но оставаться здесь навсегда ты и не подумай! А бабка София сидела, покачивая головой, точно приговаривая: "Верно, правильно ты говоришь!", как будто это не она несколько дней назад утешала Каспера, что полюбит его какая-нибудь казачка... - Дело ты говоришь, старый, - сказала она, вытирая слезы. - Не о плате речь, не платы ради положили головы наши казаки, а вызволили-таки этих несчастных из неволи... Побудет Рудый у нас, научит морскому делу казаков наших - бог ему за это воздаст... И утешать его нечего: храбрый человек все в себе перенесет. Может, и поплачет он какой день, но все выдюжит... Это только попервоначалу надо было хлопца поддержать, знаешь, как дитяти малому руку подать, а потом оно само по земле потопает... И в Польшу свою надо ему возвращаться, стыд и срам родину свою забывать! Не "какой день", а много дней подряд плакал Каспер о своей горькой судьбе, но пришло новое горе - и Каспер просто задохнулся от слез, провожая пана Конопку в последний путь, а потом - на его свежей могилке. И, занимаясь всякими науками с молодыми беглыми бурсаками и монахами, Каспер иной раз прикрывал глаза рукой, а ученики его, понимающе переглянувшись, складывали свои пожитки, вешали чернильницы к поясу и оставляли своего "пана профессора" в покое. Вот грубый какой с виду народ, а все понимают! Потом, как сказала старая София, мало-помалу перекипела у Каспера боль в сердце, и начал он выходить на улицу, на гулянки, только ни к одной девушке он не подошел, ни на одну не поглядел. Раздобыли ему ученики мандолину (небось с какого-нибудь итальянского корабля), и Каспар вечерами отводил душу, играя краковяки да обереки или старые, хватающие за душу песни. И под звуки этих обереков Польша Великая и Малая, и Поморье, и Шлензк вставали перед его глазами, и Каспер от души радовался успехам своих разумных хлопцев, потому что каждый день, каждый час приближал его возвращение на родину. - А что, Рудый, может, снарядим корабль, - сказал как-то Шкурко, - да поплывешь ты с моими казаками в Польшу свою морем, а? По дороге хлопцы еще того-сего раздобудут... Увидев, однако, сразу же омрачившееся лицо Каспера, атаман добавил: - Э, нет, долго это и далеко. Лучше Украиной домой доберешься. Вон Юрко (а Юрко был самым смышленым учеником Каспера), вон, говорю, Юрко, спасибо тебе, на том турецком галеасе уже ладно с парусами справляется и инструментов этих всяких дай боже сколько к себе натаскал! Галеас казаки недавно отбили в бою у турок, однако надежды на трехмачтовую каравеллу атаман Шкурко все еще не оставлял. Хотел от души храбрый атаман, чтобы Каспер, мирно обучая разумных хлопцев морской науке, забыл про свое горе, про постылое рабство. Была также у Шкурко надежда, что затянутся шрамы Каспера и тогда он, бог даст, в полном порядке отправится на родину. Однако не такое это было время, чтобы предаваться мирным надеждам. Как-то ночью казаки были разбужены воющим, как смертельно раненное животное, сигнальным рожком. Напали татары! Недолго пришлось Касперу ходить в "профессорах", стал он в ряды своих новых товарищей, сражался бок о бок с ними, пока, наконец, не умолила бабка София отпустить хлопчика до дому. И вот настал этот (счастливый или несчастный - Каспер так и не мог этого решить) день! Попрощались с ним атаман Шкурко и бабка София, попрощались с ним его бывшие ученики (немного после кровопролитных боев осталось их в живых!). Дали поляку в дорогу хлеба, чесноку и сала и показали, как пробираться к польской границе. Ночуя в лесу, или в поле, или на бурлацком возу, Каспер часто не мог уснуть, представляя себе свое возвращение. ...Куда он денется? Надо бы сразу разыскать в немецкой земле матушку... Вот уж кто его уродства не погнушается! Только что же ей сердце надрывать? Нет, прежде всего Каспер обязан явиться в Вармию, в замок Лидзбарк, отдать отчет Учителю и его преосвященству... Интересно, как принял король Зыгмунт известие о черной измене своего племянника? О войне между Польшей и Орденом пока что ничего не слышно, а ведь сюда быстро долетают вести обо всем, что творится в мире. Потом надо будет Сташка и Генриха разыскать... О Митте Каспер старался не думать... Столько лет уже прошло, она, конечно, замужем... Детки, наверно, у нее... И нежная она, и добрая, и красивая, а вот как ножом одно ее имя сердце ему режет! Был еще у Каспера милый друг, закадычный друг, Збышек, но его сейчас, видно, и рукой не достать. Еще тогда, в Кракове, понятно было, что разойдутся их пути. Уж больно прикипел Збигнев к своим отцам доминиканцам, а те у святого престола на виду! Да Збышек и у отца ректора, и у отца декана на виду, и профессор Ланге нахвалиться им не может. Збигнев быстро в гору пойдет... А может, уже пошел? Не захочет, может, со старым однокашником знаться? Может, он уже у профессора Ланге в помощниках? И опять как ножом по сердцу - Митта! "Митта, а ты ведь клялась, что до самой смерти будешь меня любить!" И не мог даже вообразить себе Каспер, что в эту самую пору Збигнев Суходольский в плохонькой хлопской сермяжке, но на отличном вороном коне пробирается лесами и лугами в отдаленное кашубское село, чтобы повидаться с местным ксендзом - и все это для того, чтобы выручить из горького - пожалуй, еще худшего, чем доля галерников, - рабства Митту Ланге. Проехав улочку в два десятка покосившихся убогих халуп, крытых почерневшей соломой, Збигнев очутился на небольшой площади. Посреди нее возвышался деревянный костел. - Эй, послушай-ка, где здесь живет ксендз ваш - отец Станислав? - окликнул он первого попавшегося мужика, и по тому, как тот удивленно глянул на него, Збигнев сообразил, как не подходит этот повелительный тон к его нынешнему одеянию. Хорошо, что он не все свое платье отдал бедняге Франеку. Сейчас же нужно будет умыться с дороги и переодеться! Еще раз удивленно оглянув чужака, мужик сдернул все же с головы рваную шапку и указал на халупу побольше других. Крыша на ней была не соломенная, а тесовая. - Спасибо тебе, - сказал Збигнев крестьянину и бросил ему мелкую монетку, что уже окончательно сбило хлопа с толку. Он так и застыл на месте с открытым ртом. Еле сдерживая улыбку, молодой бакалавр постучался в некрашеную дверь. - Да прославится имя Езуса Христа! - громко провозгласил он. И изнутри тотчас же отозвался голос: - Во веки веков, аминь! Такой густой бас мог принадлежать только одному Сташку Когуту и никому больше! Дверь распахнулась. - Езус сладчайший! Пся крев! Холера ясная! Да ведь это Збышек! - раздались возгласы один за другим, и гость тотчас же попал в медвежьи объятия. - Что за одежка на тебе, Збышек? Откуда ты? С луны свалился, что ли? - Колодец от тебя далеко? - спрашивал тем временем Збигнев. - Надо коня напоить... Да и помыться нужно. Воду есть у тебя на чем греть? Даже котел уже кипит? Э, да ты просто волшебник, Жбан! Напоив и накормив коня (торба с овсом была приторочена к седлу), сбросив лохмотья Франца, помывшись и переодевшись в запасенную в дорогу новую рясу, Збигнев с охотой уплетал незатейливое деревенское угощение. - Ну как, будущий кардинал, - спрашивал Сташек, - скоро осчастливишь мир появлением еще одного члена конклава? Или, верно, я и забыл! Я хотел сказать: скоро ли появится новый святой отец доминиканец? - И, не выдержав, снова кидался обнимать гостя. Как ни говори, хоть и разошлись их пути, но приятно в этой глуши встретиться с однокашником. - Ну тебя к дьяволу! Дай мне покой, Жбан, не ломай костей! А о кардиналах и вообще о святых отцах не поминай! - Что ты, что ты?! Опомнись! Это я вправду от Збигнева Суходольского слышу или мне примерещилось? Долго просидели бывшие студенты за грубым некрашеным столом, неторопливо прихлебывая пиво из больших глиняных кружек. - От пся крев! - приговаривал Сташек, удивленно покачивая головой. Он все еще не мог опомниться от новостей, которые так неожиданно на него свалились. - А где же этот Франц твой? В женскую обитель вас не пустили, и в этом нет ничего странного. И Митту, конечно, вам не показали... Хорошо еще, что вы оттуда живыми выбрались! Про эту ведьму настоятельницу, мать Целестину, я слыхал... Еще одну лошадь, говоришь, там раздобыли? Где же они? - В лесу припрятаны, - пояснил Збигнев, - и немного оружия... Но, понимаешь, никак не думал я, что в женском монастыре столько сторожей окажется... Заштатная обитель, а охраняется, как какая-нибудь крепость! - Есть что охранять, значит, - решил Сташек. - А о Каспере вестей нет? Жаль, ох, как жаль парня!.. Что же ты теперь думаешь делать? - Вдвоем нам с Францем, понятно, не справиться, - вслух рассуждал Збигнев. - Но от того же Франца я узнал, что много беглых хлопов бродит по лесам... А что, если собрать таких людей десяток-другой? Денег, правда, сейчас у меня нет, но думаю, мой пан Суходольский на радостях, что я покончил с доминиканцами, из-под земли, а достанет для меня деньги... - Деньги - это не так уж и важно, - в раздумье говорил Сташек. - Оружие, говоришь, у вас есть?.. Кони... Три коня маловато... Но это верно, что ты решил покончить с доминиканцами? - И с доминиканцами, и с францисканцами, и с бенедиктинцами, и с кардиналами, и - простите уж, ваше преподобие отец Станислав, и с папой я решил покончить... Сейчас еду к отцу с повинной головой, а там посмотрим... Подойдя к выходу, Сташек осторожно выглянул наружу, потом, прикрыв дверь, в задумчивости остановился у порога. - Вот какое дело, Жердь, - произнес он нерешительно. - Может, я тебе и помогу вызволить панну Митту... Только... это правда, что ты покончил с монастырем и возвращаешься домой? - А когда я врал кому? - отозвался Збигнев сердито. И, видя, как гневно раздулись его ноздри, Сташек укоризненно покачал головой. - Кротости христианской я что-то не вижу у вас, отец Збигнев! - сказал он, весело щурясь. - Дело, понимаешь, такое, что, если оно выплывет наружу, не я один - много людей может пострадать... Вчера только заходил ко мне Щука... - Как! Генрих Адлер? А он не в Германии? - удивился Збигнев. - Он из Германии... Ты и не узнаешь сейчас нашего простачка Щуку. Побродил по свету, набрался ума. Только все это нужно держать в самой строгой тайне! И в Германии простому люду житья не стало от попов, да панов, да королей или как там - маркграфов да графов. Про Мюнцера ты сдыхал что-нибудь? Про Мюнцера Збигнев слыхал, но мельком. Этот, говорят, еще почище Лютера, о котором толковал Збигневу отец Флориан. Однако и отец Флориан не мог бы ему так хорошо объяснить, кто такой Мюнцер, как это сделал Сташек Когут. - Видишь ли, - говорил он, прихлебывая пиво, - Щука явился сюда собирать здешних хлопов в отряды... Поляков, немцев... Отряды объединятся в тайный союз, наподобие "Башмака" или "Бедного Конрада" в Германии. Уже на сегодня у Щуки немало людей, а с каждым днем их прибавляется... Кое-где они начали громить монастыри и замки. На орденских землях за Щукой охотятся и дорого оценили его голову... Поначалу Генрих примкнул было к Лютеру, да потом разуверился в нем. Лютер только в первое время стоял за бедный люд. А сейчас он у богатых купцов и у дворянства на поводу ходит. Только слава, что он против папы восстал... Мюнцер - тот другой совсем. Он отрицает и католическую церковь и библию, проповедует, что не должно быть на свете ни попов, ни королей, ни панов,- слышите, пан Суходольский? Все должны быть равны перед богом и всем владеть сообща... А люди, повторяю, у Щуки есть и оружие... Так вот, на той неделе он должен быть у меня. Потолкуй с ним... А до той недели успеешь еще к своим съездить. - По старой дружбе Щука авось не откажет в услуге даже шляхтичу, - добавил Жбан лукаво. - Если при этом можно будет как следует разграбить монастырь, - в тон ему ответил Збигнев. - А мы с Францем там все ходы и выходы знаем! Как ни мечтала пани Ангелина о переезде в столицу (ведь и она, и муж ее, и сынок Збигнев родились в самом Кракове), но пришлось им обосноваться в Гданьске. Тоже неплохой город, и народу тут много, и вельможи из Кракова наезжают, и моряки здесь, но это, пожалуй, уже и не так важно: из-за доченьки, из-за Вандзи, мечтала пани Суходольская о Кракове, а дочка уже, можно сказать, и пристроена... Глаза старой пани налились слезами, и она, упав на колени перед большим распятием и сложив руки, с мольбою протянула их к господу. Но что это? Почудилось ей, что ли? Нет, мать ошибиться не может, и, с трудом поднявшись с колен, старая дама бросилась в прихожую... С волнением и даже опаской подходил Збигнев к родному дому. "Эге, дела, видно, не так плохи, - подумал бакалавр. - Дом свежевыкрашен, над вторым этажом возведена галерея, на итальянский манер". На стук открыл старый Юзеф. Долго вглядывался он в лицо долговязого и как будто нескладного ксендза или монаха и вдруг всплеснул руками: - Пан Езус, матка бозка! Это же наш малютка Збышек! - и кинулся приложиться, по старой памяти, к руке своего паныча. Збигнев растроганно притянул к себе Юзефа и крепко его расцеловал. - Ну, как мать, сестра, отец? - Хвала пресвятой деве, все живы и здоровы... Милостью божьей все хорошо, все в порядке. А по лестнице уже спускалась невысокая полная женщина с карими, как у Збигнева, глазами. - Сыночек! Збышек! - И мать, плача и смеясь, повисла у него на шее. На шум начали сбегаться остальные обитатели дома. - Збышек! Недаром ты мне снился уже две ночи! - закричала высокая стройная девушка и, подбежав, звонко расцеловала юношу в обе щеки. Хлопнула дверь. Под тяжелыми шагами заходили половицы в сенях. - Что за шум? - раздался густой бас хозяина дома. - Что такое?.. Приехал? Кто приехал?.. Збышек... Збигнев? Расталкивая женщин и слуг, к растерянному, взъерошенному Збигневу подошел высокий, дородный пан Суходольский. Обняв и поцеловав сына, он спросил с невеселой усмешкой: - Ну, макушку выбрили?*.. А? Надолго к нам? (* У католических священников и монахов выбривают макушку - тонзуру.) "Навсегда", - хотел было сказать Збигнев, но вместо этого пробормотал: - Ничего, зарастет... К черту эту тонзуру... Говорят, надо репейным маслом мазать... - Эге, пане Збигнев, что я слышу? Или, может, меня слух обманывает? - Нет, не обманывает, отец! - Идем! - сказал пан Вацлав, пытливо и недоверчиво всматриваясь в сына. - Отдохнешь с дороги, тогда потолкуем. В своей старой "детской" Збигнев переоделся, сменив монашескую одежду на светский шляхетский наряд. - Ну, пани Суходольская, - сказал пан Вацлав, с удовольствием оглядывая сына, - как вам этот шляхтич нравится? Лучше, чем в поповской рясе, а? Ну, давайте же все за стол! После обеда отец с сыном вышли из дому и неторопливо направились вдоль Длугой улицы. Збигнев не таясь рассказал отцу обо всем, что произошло с ним и его товарищами после той чреватой последствиями новогодней пирушки. Об отцах доминиканцах, о патере Арнольде, о заточении в монастырь Митты, о своих планах. Последних новостей о Генрихе Адлере он отцу, понятно, не сообщил. Пан Вацлав слушал сына, не перебивая, только изредка бормотал себе под нос что-то очень похожее на "пся крев" и на "собачьи дети". Когда Збигнев кончил, пан Вацлав вздохнул и, сняв шляпу, вытер платком лысеющее темя. - Что вы скажете на все это, пан отец? - А что мне сказать? Ты наговорил столько, что голова просто кругом пошла... Прежде всего, конечно, жалко, очень жалко Каспера Берната. Если он в отца пошел, в капитана Берната, славный человек из него получился бы... Что же касается преподобного отца Арнольда, ты будешь последней бабой, если не отплатишь ему за все. Ну и шельма! Пся крев! А тебе это наука на всю жизнь. Барона Мандельштамма я немного знаю... За ним всякие дела водятся, но, чтобы он отправил на тот свет профессора Краковской академии, я и от него этого не ожидал... Теперь насчет панны Митты... - Пан Вацлав в нерешительности замялся. - Ну, ты уже взрослый шляхтич, нечего церемониться... Скажи мне, Збигнев, честно: для Каспера ли Берната ты хочешь выручить девушку из монастыря или... Збигнев, точно защищаясь, поднял над головой руки. - Не договаривайте, - сказал он умоляюще. - Вот вам святой крест, пан отец, я и сам не знаю... Ведь я думал принять пострижение. А лучше панны Митты девушек на свете нет... Но так или иначе... - Так или иначе, - договорил за него отец, - панночку из монастыря спасти надо. Я плохо разбираюсь во всяких ваших теориях да догмах. Не понял также я, как и чем может пособить тебе Станислав Когут, но имей в виду, - грозно повернулся пан Суходольский к сыну, - налет на святой монастырь я тебе запрещаю... Может, отец Станислав как-нибудь иначе тебе поможет... Збигнев украдкой глянул на отца, но, заметив под его седыми усами лукавую, не предназначавшуюся ему усмешку, тотчас опустил глаза. - Но пан отец не откажет в гостеприимстве панне Митте, если у нее будет в этом нужда? - Дом Суходольских всегда открыт для каждого, кто нуждается в защите и помощи, и ты не можешь этого не знать! - с виду сердито ответил пан Вацлав. Возвратившись домой, они застали в гостиной одну пани Ангелину. - А Вандзя где? - спросил пан Вацлав. - Пан Адольф не приходил еще? - Они оба наверху. Пан Адольф сейчас спустится. - Ты ведь не знаешь еще, Збышек: наша Ванда обручена, - обратился Суходольский к сыну. - Сестра обручена?! Вот это новость! И никто до сих пор мне ничего не сказал... Но кто же он? Счастлива Ванда? Перехватив предостерегающий взгляд жены, пан Вацлав ничего не ответил. - Кто же ее нареченный? - с нетерпением повторил Збигнев. - Да ты его, кажется, знаешь... Пан Куглер, купец... Немец, но как будто хороший человек... Збигнев улыбнулся. Отец не всегда был справедлив по отношению к немцам... Что же сейчас заставило его изменить своим взглядам? Пан Вацлав заметил его улыбку. - Хорошо тебе смеяться, - сказал он смущенно. - А как на отца твоего насели ростовщики, как схватили его, можно сказать, за горло, никто ведь мне не помог, кроме пана Куглера! Он, можно сказать, спас всех нас... Сам взялся распутывать наши дела и повел их так ловко, что через год уже наше имение очистилось от долгов, а еще через год начало давать прибыль... Хороший человек! И Вандзю нашу любит... - А она? - задал вопрос Збигнев. - Она его любит? - Ну какая может быть у девчонки любовь! Да и что ей еще надо? Рослый, статный, белый, румяный... Богатый к тому же... А что не шляхтич он - это уж мое горе, а не ее. Да вот он и сам - пан Адольф! Купец тепло приветствовал своего будущего родственника. Поделился с ним впечатлениями от своего последнего путешествия. На собственном своем корабле Адольф Куглер объездил чуть ли не полсвета. Несмотря на легкую, неизвестно откуда взявшуюся неприязнь, Збигнев не мог не признать, что будущий шурин его - человек неглупый, бывалый и по-своему красивый, хотя Збигневу такая мужская красота никогда не нравилась. А неприязнь? Збигнев постарается от нее освободиться, это все от его "шляхетства", а пережив столько, можно ли отдавать дань всяким шляхетским забобонам!* (* Забобоны (полъск.) - предрассудки.) Тем более что не кто иной, как Куглер, дал Збигневу очень дельный совет: - Вы, помнится, собирались с отцами доминиканцами ехать в дикие страны, просвещать язычников-чернокожих, не так ли? А не считаете ли вы, что и здесь, у себя на родине, вы с такою же пользой для себя и для своих близких можете открыть школу и учить дворянских и купеческих детей? А то ведь и духовные и светские науки им преподают только святые отцы. Глава пятая ОСВОБОЖДЕНИЕ Збигнев неделю, и две, и три напрасно дожидался вестей от Сташка. Мысли о Митте, тревога за нее не давали ему покоя. Ванда видела, что брата ее гнетет какое-то горе, но ни о чем не расспрашивала, пока в один прекрасный день Збигнев, не выдержав, сам не поделился с сестрой всем, что его томило. Ванда посоветовала своему милому Збышку, чтобы как-нибудь заглушить беспокойство, взяться за устройство школы. Адольф Куглер принял деятельное участие в обсуждении этих планов. Однако мысли об устройстве школы для дворянских и купеческих детей надо было хотя бы на первое время оставить. Никто из соседей и не подумал всерьез отнестись к затее молодого Суходольского. "Да оно и лучше! - решил Збигнев. - Буду учить тех, кто без меня никогда и не подумал бы о науках!" Молодой бакалавр имел в виду ребят из Шкотов, Брабанцы, Лостадии - портовых и рабочих предместий Гданьска. Пан Вацлав к начинанию сына отнесся с веселым недоверием. - Хоть и не шляхетская это затея, - объявил он во всеуслышание, - но надо же перебеситься хлопцу! Только я не я буду, если Збышек через месяц не займется музыкой или врачеванием недугов. А кончит он, - с уверенностью заключил старый шляхтич, - тем же, чем кончали его деды и прадеды: бросит город и всю эту городскую ерунду и поселится в Сухом доле, который, спасибо Адольфу, к тому времени будет приносить немалый доход. Пани Ангелина в планах своего любимца мало что понимала. Она, правда, вздыхала, встречая в комнате Збышка каких-то чужих, плохо одетых и не умеющих себя держать людей. И, только робко подзывая старого Юзефа, хозяйка каждый раз просила его уговорить как-нибудь паныча, чтобы гости его сходили предварительно в отличную теплую баню Суходольских. Это новшество, вывезенное из Московии, навязал им будущий зять, негоциант Адольф Куглер. Никто поэтому не удивился, когда однажды в дверях столовой появился старый слуга и доложил, что паныча спрашивает какой-то хлоп. За последнее время такие посещения в доме Суходольских были не редкостью. Збигнев поспешно вышел в сени. С трудом опознав в одетом в отличную сермягу, чисто выбритом усаче Франца, Збигнев даже всплеснул руками. Пока он стоял, молча присматриваясь к беглому хлопу, тот протянул ему пакет. - От его преподобия отца Станислава из Рудниц, - произнес Франц торжественно. - Прочитайте, пан Збигнев, и скажите, что мне делать дальше, - добавил он, с опаской показывая глазами на столпившихся вокруг слуг и домочадцев. Дрожащими руками Збигнев вскрыл пакет. В письме Сташка была только одна строчка: "Приезжай немедленно, дела налаживаются. Твой С." - Лошади здесь, у коновязи, - тихо сообщил Франц. - Ладно, ступай к лошадям, а я попрощаюсь с домашними. Отца он нашел в свинарнике. Пан Вацлав с гордостью рассматривал только что купленного хряка. - Видел где таких красавцев? - повернулся он к сыну. - Вот поуспокоится все немного - отправлю его в Сухой дол... Да что это ты, растревожен чем-то? Бросил бы ты эту школу, Збышек, право слово! - Мне нужно сейчас же выехать, отец, - сказал Збигнев смущенно. - Помните, я вам рассказывал, что Сташек Когут пообещал мне помочь? - Мало ли что ты говорил! - перебил его отец. - Только и дела у меня - запоминать все, что молодой хлопец болтает! - И снова лукавая улыбка промелькнула в глубине его синих, совсем не старых глаз. - Дело твое, сынок! Справишься - пеняй на себя!.. Да, вели Юзефу тебе мою флягу доверху налить... Что тебе еще? - Ничего... Попрощаемся только... И отец с сыном крепко обнялись. Пан Вацлав, против своего обыкновения, трижды перекрестил Збигнева. - Только матери ни слова! - предупредил он грозно. - Знаешь материнское сердце! - Да я и вам, пан отец, ничего, кажется, не сказал, - ответил Збигнев лукаво. Дойдя уже до ворот, молодой человек, остановившись, хлопнул себя по лбу: - Вот лайдак! Дурья голова! Самое главное забыл! - И бегом кинулся по лестнице в светелку к Ванде. Девушка сидела у окна за пяльцами. - Вандзя, дружочек мой маленький, - сказал Збигнев умоляюще, - мне необходимо сейчас же раздобыть женскую дорожную одежду! Ванда удивленно глянула на брата. - Женскую? Дорожную? А для чего тебе она? - Ванда, дело очень серьезное: речь идет о человеческой жизни... Не моей, нет! - поспешил он успокоить сестру, заметив, как мгновенно сбежал румянец с ее щек.- Верь мне, Вандзя, одежда необходима. Не говоря ни слова, девушка вытащила из сундука ворох одежды. - Это подойдет? Постой, не мни, я сама заверну в платок... А она хоть хороша из себя? - спросила Ванда неожиданно. - Хороша! - против воли вырвалось у Збигнева. - Не расспрашивай ни о чем... Пожелай мне счастья! -Збигнев обнял сестру. - Скажи, Ванда, а сама-то ты счастлива? - Я? Как будто... А впрочем, не знаю... Брат пристально посмотрел на нее, покачал головой и с узелком под мышкой выскользнул из светелки. Выехав из города, Франц со Збигневом часа полтора скакали по дороге, потом свернули на едва заметную тропинку, нырнули в чащу кустарников и наконец добрались до свежей зеленой лесной поляны. Посреди нее стоял маленький, затейливо украшенный резьбой, но сейчас уже очень обветшалый домик. - Приехали! - сказал Франц, полуобернувшись в седле. - Охотничий домик панов Сокольских. Только охотники сюда давно уже не забредают... Боятся! - добавил он зло. - Ну, вы располагайтесь здесь на отдых, а я мигом слетаю к отцу Станиславу... - Передай ему - пускай не мешкает, поскорее дает знать пану Генриху, что мы здесь... Проводив Франца, бывший бакалавр с удовольствием растянулся на широкой скамье, подстелив плащ и подложив под голову седельную сумку. За окном шумел лес. Где-то очень близко соловей робко пробовал голос, замолкал и снова посвистывал. Когда затихли все дневные шумы, соловей наконец обрушил на лес такую трель, что Збигнев даже прищелкнул пальцами. Долго наслаждался Збигнев руладами ночного певца, пока от усталости его не начало клонить ко сну. Расслышав вдруг под окошком осторожные шаги, он, нащупав пистолет, вышел на порог дома. По тропинке, раздвигая ветки, опираясь на посох,, сопя и ворча что-то, пробирался Сташек. - Пан Езус! Долговязая жердь превратилась в статного шляхтича! Ай да пан Суходольский! - приветствовал он товарища, разглядывая его при свете зажженного очага. - Ох, во рту пересохло... Нет ли где источника поблизости? - прохрипел он, тяжело опускаясь на скамью. - Тебе, думаю, больше по вкусу придется вот это, - и Збигнев налил товарищу полный стакан из отцовской дорожной фляги. - Твое здоровье, Збышек! Сейчас сюда прибудет Генрих с людьми. Я послал Франца за ними... - Видя удивленное лицо Збигнева, Сташек пояснил: - Завтра после поздней обедни мать Целестина повезет из монастыря ценности и Митту в Балгу! - Не понимаю, какая связь между ценностями и Миттой... - Я ведь говорил тебе, что среди кашубских хлопцев крепко пахнет "Башмаком". Отряды хлопов вырастают там и тут, как грибы после дождя. Они разгромили уже несколько монастырей, спалили недавно замок одного орденского рыцаря, а владельца вздернули во дворе его же имения... Пришла весна, народ зашевелился... Вот настоятели монастырей и порешили на это смутное время вывезти из обителей ценности и припрятать их подальше. Мать Целестина погрузит на подводу золото и драгоценные камни, да и денег у нее, наверно, немало, и все это отвезет в Балгу... Тем паче, что война Ордена с Польшей на носу! - Золото золотом, но не пойму, для чего ей увозить Митту. - Я точно сказать не могу... Толковали мы об этом с Генрихом... Верно, боится старая ведьма, как бы не попала обитель в руки мужикам... Митта тогда навряд ли будет молчать! - Но Целестина могла бы избавиться от Митты и другим путем, - сказал Збигнев по виду спокойно и почувствовал, как на его спине выступает холодный пот. - Мы и об этом с Генрихом толковали... Нет, ничего дурного настоятельница Митте не сделает! У нее давно идет свара с ее достойным братцем - бароном Мандельштаммом. Монастырь ведь отхватил у барона и поля, и луга, и часть леса... Но, пока Митта в руках у Целестины, братец ее и пикнуть не посмеет... Как же - тогда откроется и убийство Ланге, и прочие дела барона... Митту она держит на тот случай, если бы барон вздумал судиться с монастырем... - В юриспруденции это называется "живое доказательство", - сказал Збигнев с еле сдерживаемой яростью. - Ну ладно, что же нам следует делать? - А это уж спросишь у Щуки... Когда я рассказал ему о Митте, он долго раздумывал, а потом заявил, что готов вам помочь. Во-первых, потому, что он друг Каспера и твой. Во-вторых, потому, что он вообще за справедливость. А главным образом потому, что ему нужны монастырские ценности на покупку оружия для его братства. - Какого братства? - изумился Збигнев - Ну, об этом ты лучше расспроси самого Генриха, - ответил Сташек неохотно. Когда совсем стемнело, в дом вошли двое. Впереди - среднего роста белокурый худощавый человек с золотистой бородкой и с холодными серыми глазами. Его спутник был пожилой человек могучего телосложения, тоже бородатый, с угрюмым, суровым лицом. - Щука! - закричал Збигнев, бросаясь к первому. - Э, Жердь, да ты совсем стал на человека похож! Рад за тебя. - Генрих представил друзьям своего угрюмого спутника: - Знакомьтесь, это брат Роберт. Садись, брат Роберт, отдохни, нам предстоит еще много хлопот. Скоро прибудет брат Якоб. Я поручил ему разузнать, что делается в аббатстве. Так вот, друзья: завтра сюда вернется Франц, и ты, Збигнев, отправишься с ним к дому лесника, что как раз на полдороге между обителью святой Екатерины и доминиканским монастырем. Справа от дома лесника - овраг. Там с утра засядут мои люди с конями. - Но как же мать Целестина решилась все-таки перевозить свои ценности в такое неспокойное время? - недоумевал Збигнев. - Поначалу из попов и панов никто и не думал, что мужики подымаются всерьез, - сказал Генрих. - А сейчас у аббатисы другого выхода нет... Но дело не обошлось без хитрости. - Генрих зло усмехнулся. - Третьего дня в монастыре скончалась богатая вдова, проживавшая там последние годы. Она завещала перевезти ее тело в Балгу и похоронить на родной земле. Вот преподобная мать Целестина и додумалась: старушку потихоньку зарыли на монастырском кладбище, а в гробу вместо усопшей аббатиса увезет в Балгу свои ценности... В знак внимания к богатой покойнице - попечительнице монастыря - Целестина сама с сестрой казначеей и молодой монахиней Урщулой будет сопровождать гроб. Для охраны своей особы она выпросила у настоятеля доминиканского монастыря десятка два ландскнехтов. - Ты удачно улепетнул от доминиканцев, Жердь, - повернулся Генрих к Збигневу. - Теперь Орден по всем монастырям рассылает на постой солдат! - А Митта? - спросил Збигнев. - Она тоже будет с аббатисой? - Да, да, под охраной Уршулы... Кажется, этой Уршуле Целестина доверяет вполне... А вот и брат Якоб, - заметил Генрих, услышав крик филина. В дом вошел маленький старичок в плаще с капюшоном, надвинутым на самые брови. - Да приидет царствие Христово! - приветствовал он находящихся в охотничьем доме. - И да сгорит антихрист, и да расточатся слуги его! - ответил Генрих. - Что нам расскажет брат Якоб? - Все сделано. Драгоценные камни, золото и серебро из ризницы монахини уложили в кожаные мешки и спрятали в гроб. Дроги, как ты велел, я приготовил... - Старичок хихикнул. - Заднюю ось... того... подпилил малость и скрепил втулочкой такой... Вынешь - и ось пополам! Меня ведь мать Целестина за кучера берет, а я, будьте покойны, дело свое знаю! Рано утром Генрих и Якоб покинули домик в лесу. Весь этот день, дожидаясь Франца, Збигнев провел в беспокойстве, не случится ли с хлопцем что-нибудь, не перехватят ли его люди барона. Но Франц явился точно в условленное время, когда уже начинало смеркаться. - Ну, пане Збигнев, готовы? С божьей помощью тронемся! По дороге Франц выложил все новости, которые ему удалось узнать. Начинается война. По всем дорогам к Вармии движутся отряды орденских наемников. Похоже, что отряды эти вот-вот ворвутся в пределы Вармии. Барон Мандельштамм тоже сколотил отряд якобы для охраны орденской границы вдоль морского побережья, а сам во главе второго отряда должен выступить сегодня на юго-запад. - Вот холера тяжкая! - с досадой выбранился Збигнев. - Этак они, пожалуй, отрежут нам дорогу в Гданьск! - Ясно, что отрежут, - невозмутимо согласился Франц. Солнце уже закатилось, когда оба путника стали спускаться в глубокий, заросший вереском и дроком овраг, о котором говорил Генрих. В самой гуще кустарника оказалась небольшая ярко-зеленая полянка, а на полянке - стреноженные кони и вокруг них расположившиеся на отдых молодцы - рослые, бородатые, в мужицкой одежде. Все они, однако, были в шлемах и хорошо вооружены. Генрих встретил Збигнева восклицанием: - Вот хорошо, вовремя! Оказывается, он получил донесение, что аббатиса уже выехала из монастыря и в скором времени будет здесь. - Как увидишь сигнал дозорного, брат Роберт, выводи коней к молодым дубкам! - отдал распоряжение Генрих. - Братья, будьте наготове. Помните мой приказ! Выбравшись из оврага, Франц и Генрих скрылись из виду. Збигнев только собрался расспросить брата Роберта, что теперь им надлежит делать, как вдруг из-за кустов выскочил человек и отчаянно замахал руками. Роберт бросился к коням. Збигнев проворно вскарабкался по крутому откосу оврага наверх и залег под большим кустом. Отсюда ему была видна как на ладони дорога из монастыря святой Екатерины. Она шла по холмистым полям, а затем постепенно подымалась к лесу. Далее она ныряла в густой кустарник вдоль края оврага. Неподалеку чернела маленькая избушка лесника. Внизу, в овраге, было тепло, здесь же Збигнев окоченел на пронзительном ветру. Сквозь туманную сетку мелкого дождя он наконец разглядел на дороге движущиеся точки, а спустя несколько минут различил вереницу повозок, медленно ползущих в гору. Позади повозок толпою брели ландскнехты. Збигнев уже мог различить их желто-красные штаны и куртки. Над головами солдат поблескивали алебарды и острия копий. Ветер доносил к нему человеческие голоса, смех, проклятия, окрики форейторов и скрип колес. Наконец первый крытый возок поравнялся со Збигневом и прогрохотал дальше. За ним - второй, а за возками - две телеги и наконец большие дроги, а на них - гроб, покрытый траурным покрывалом. Шестерка лошадей с трудом тащила дроги по скользкой, размытой дождями дороге. Дальше Збигнев увидел десятка два ландскнехтов и их начальника, замыкавшего процессию. Начальник ехал на лошади, закутавшись в толстый серый плащ, и, казалось, дремал в седле. Первую из запряженной цугом шестерки лошадей вел под уздцы брат Якоб. Внезапно он остановился и, словно желая поддать плечом тяжелые дроги, нагнулся к колесам. Раздался треск, и задняя часть повозки осела в грязь. Ландскнехты, громко переговариваясь, собрались посреди дороги. Из переднего возка выглянула закутанная в черное покрывало пожилая красивая монахиня. Збигнев сразу узнал мать Целестину: он несколько раз видел ее в замке Мандельштамм. - Почему остановились? - закричала монахиня. - Беда, преподобная мать Целестина! - чуть не плача, промолвил брат Якоб. - Ось сломалась... И, как на грех, ни топора, ни запасной оси с собой нет... Что делать? - Кашубская свинья! Дать тебе сотню палок, и я уверена - ось была бы цела! - Клянусь святой Екатериной, ось была новешенькая! Видать, покойница больно тяжела: шестеро лошадей еле тянут! - Поговори мне еще! - закричала мать Целестина, выходя из возка и беспомощно оглядываясь по сторонам. Начальник рейтаров не проявлял желания чем-нибудь ей помочь, а солдаты его, обрадовавшись неожиданной заминке, гогоча, собирались вокруг дрог. Дождь усиливался. К месту происшествия, расплескивая воду из луж, подскакал еще один верховой, и тут Збигнев не мог не улыбнуться. - Что у вас случилось, ваше преподобие? - спросил Франц, спешившись и подходя под благословение аббатисы. Та, внимательно вглядываясь в бравого хлопа, молчала, точно припоминая что-то. Сердце Збигнева тревожно застучало. Если старая ведьма узнает бывшего слугу Филиппа Тешнера, все пропало. Но нет, хвала господу - беду пронесло! - Не видишь, что случилось? - сердито сказала мать Целестина. - Ось сломалась, а у этого кашубского болвана не хватило смекалки взять с собой в дорогу запасную... И топора у него нету! - Не волнуйтесь, ваше преподобие, господь и святая Екатерина не оставят вас в беде!.. Вот, к счастью, со мной идет плотник чинить плотину у братьев доминиканцев. Весь инструмент при нем. Он вмиг смастерит ось. - В самом деле? - обрадовалась монахиня. - Зови скорее своего плотника, получите шиллинг на двоих! Генрих спокойно и флегматично приблизился со своим плотничьим ящиком на плече. Сняв шапку, он низко поклонился матери Целестине, а затем с братом Якобом направился к дрогам. Осмотрев ось, колеса и задок повозки, он так же медленно возвратился к аббатисе. - Дело нехитрое, ваше святость, только нужно в лесок сходить, березку получше для этого дела выбрать. Монахиня в отчаянии всплеснула руками. - Ваше преподобие, - заботливо обратился к ней Франц, - весна нынче больше на осень походит - холод, дождь... Хитрое ли не хитрое дело, но ось нужно обтесать, подогнать. Вот дом лесника рядом - там ваше преподобие сможет отдохнуть и перекусить. Монахиня действительно продрогла и промокла. - Сестра Бригитта, - позвала она, - выйди из возка да прихвати с собой корзину с припасами. Сделав несколько шагов по направлению к домику, аббатиса остановилась и крикнула: - Уршула! Ни на минуту не отходи от нее, слышишь! - И, повернувшись к начальнику рейтаров, пояснила: - Мы везем больную монахиню, одержимую нечистой силой. Надеемся, что настоятель доминиканцев поможет ей. - И, так как рейтары с любопытством столпились вокруг второго возка, монахиня, точно снимая с себя всякую ответственность, предупредила: - Ну, я сказала, а там дело ваше. Если с вами что случится - я не в ответе! Она недавно на одного ксендза набросилась и чуть не загрызла его насмерть. Солдаты тотчас отхлынули от возка. Их перепуганный начальник старался держаться молодцом. - А как же эта девушка? - все-таки кивнул он на высунувшуюся в окошко Уршулу. - Безумная привыкла к ней, пока они ладят... До поры до времени, конечно, - добавила мать Целестина, печально покачав головой. Проводив аббатису и мать казначею в домик, Франц подошел к сгорбившемуся в седле начальнику рейтаров. - Сырость-то какая, господин ротмистр! А ветер! Так и пронизывает всего насквозь. Неплохо бы сейчас чарочку-другую шнапсу, а, господин ротмистр? - Не дразни, бездельник! - пробормотал всадник себе под нос. - Где здесь, в лесу, достать водки?.. Послушай, - добавил он опасливо, - а нельзя ли к дверце возка засовы приделать, а? Плотник твой не сможет чего-нибудь такого смастерить? А то мои солдаты волнуются... На войне погибнуть - другое дело, а если тебе горло перегрызут... - Покончит он с осью, мы придумаем что-нибудь, господин ротмистр. Гвоздями дверцы забьем, и то будет ладно. Окошечко маленькое, оттуда им не выпрыгнуть! А как насчет шнапсу, господин ротмистр? - Да где же, говорю, тут его достать? Франц лихо подкрутил усы и подмигнул: - Были бы денежки. Достать можно хоть целый бочонок. Гданьской! - Гданьской?! Врешь! - Лопни мои глаза, если вру! И ходить далеко не надо. Вот у него, - Франц показал на плотника, - не водка, а огонь! В один миг начальник спешился и окликнул Генриха: - Эй, любезный! У тебя, говорят, водка есть? - Есть, ваша милость... Получил от купца за работу. Коли хотите, продам, мне тащить бочонок на плечах тяжело. - Давай его сюда! - обрадовался начальник рейтаров. - Покупаю! Генрих недоверчиво посмотрел сначала на него, потом на ландскнехтов. - Сначала деньги, ваша милость, а потом товар! - Ладно, ладно, неси... За деньгами дело не станет. Франц наклонился к уху плотника и шепотом, но так, что слышно было всем, посоветовал: - Тащи бочонок, дурень, а то ведь и водку отберут да еще ребра пересчитают. Генрих покорно направился к домику и тотчас же вернулся с небольшим бочонком на плече. Ландскнехты обступили его стеной. К ним понемногу присоединились и форейторы. - Господин ротмистр, - озабоченно сказал Франц, - здесь как-то неловко выпивать: покойница все-таки... А если, не дай бог, мать Целестина увидит, пойдут для вас такие неприятности, что и водке не будете рады. Идемте-ка вон туда, за кустики. Там, под деревьями, и дождем вас не так промочит... Доводы Франца показались начальнику ландскнехтов резонными, и вся толпа ландскнехтов и форейторов скрылась за кустами. Франц вернулся к повозкам. На ходу он вытирал рот рукавом. - Ну и водка! Настоящий гольдвассер! Через полчаса все будут готовы, лопни мои глаза, если вру! Генрих поднялся с камня. - Роберт, сюда! Давай мешки, камни, живее! Прислушиваясь из своего укрытия, как Франц разговаривает с рейтарами, как ловко гнет он свою линию, Збигнев только диву давался. По правде говоря, молодой человек не был уверен в том, что, поручи Генрих такую задачу ему, Збигневу Суходольскому, он, шляхтич, бакалавр, потомок рыцарей, разбивших тевтонов под Грюнвальдом, сумел бы проявить столько сметки и находчивости! А ведь только месяц назад этот Франц в лесу, грязный и оборванный, показался ему дикарем, мало чем отличающимся от зверя. К дрогам подошло несколько человек из отряда Генриха. Быстро откинув траурное покрывало, они вмиг отогнули гвозди, которыми была приколочена крышка гроба. Вынимая тяжелые кожаные мешки, они ловко передавали их из рук в руки, а затем грузили на лошадей, которых держал в поводу совсем молодой парнишка. Работали молча, быстро и бесшумно. Когда последняя лошадь была порядком навьючена, Генрих тихо скомандовал: - Ось! Камни!.. Валунов мелких и крупных здесь было достаточно. Гроб стал, пожалуй, еще тяжелее, чем был раньше. Не в силах дольше оставаться в укрытии, Збигнев кинулся помогать товарищам. Вместе с Робертом, Якобом и Францем они, приподняв задник дрог, заменили негодную ось целой, надели колеса, вставили чеки. Генрих внимательно наблюдал за ними, то и дело поглядывая на кусты, за которыми пировали ландскнехты. - Ну, готово! - сказал он. - Забивайте! Гроб с наново приколоченной крышкой еле-еле взвалили на дроги и покрыли траурным покрывалом. - Два кляпа! Веревки! - распорядился Генрих. - Становись у дверей, Збигнев. Прежде сунь им кляпы в рот, а потом вяжи! А я пойду в домик доложить, что все готово... В эту минуту произошло нечто непредвиденное. Подвыпившие ландскнехты кто в лес, кто по дрова затянули песню. - Ну и ну! - усмехнулся старый брат Роберт. - Гольдвассер, видно, и впрямь крепковат... Как бы та старая ведьма не услышала! Генрих повернулся было бежать успокоить солдат, но запоздал: аббатиса, разгневанная, красная от злости, появилась в дверях. - Эй вы, бездельники! - закричала она. - Заткните свои глотки. Я наложу на вас епитимью за кощунство! Медлить нельзя было. Солдаты могли ее услышать, а тогда все пропало! - Хватайте ее, Збигнев и Якоб, - тихо сказал Генрих, - а с той я сам справлюсь! Кляп, кляп первым делом! Через минуту мать настоятельница, связанная и с кляпом во рту, красная от натуги, пыталась освободиться от пут. Скоро рядом с ней оказалась мать казначея. - Ну, барон Мандельштамм поблагодарит нас, ребята! - во всеуслышание объявил Генрих. А тихо добавил: - Франц, Збышек, живо за Миттой и Уршулой! Усадите их на коней - и рысью к охотничьему домику! А этих сажайте во второй возок да дверцу его забейте гвоздями! Ты, Якоб, - браво скомандовал Генрих, - скачи навстречу господину барону, предупреди, что мать аббатиса везет золото и Митту! А пока барон встретит этот караван да во всем разберется, - добавил он старику на ухо, - ты давай тягу к нам! К тому времени мы будем уже далеко. Лошадь привязана у большой ели. Збигнев, Роберт и Франц подбежали ко второму возку. - Уршула! - гаркнул Франц и подхватил на руки выскочившую из возка девушку. Збигнев с бьющимся сердцем заглянул внутрь. В темноте он различил неподвижную темную фигуру. Тихий, очень тихий голос произнес: - Это вы, пан Збигнев? Самообладание вернулось к юноше. Осторожно вынеся девушку из возка, он направился к переминающимся с ноги на ногу лошадям. Усадив Митту на луку седла, он быстро вскочил на коня. Франц передал Уршулу Роберту и, вскакивая на своего серого, успел только сказать: - До свиданья, Уршула! Сегодня же свидимся! А мне еще нужно подсобить пану Генриху... Генрих с Францем еле втиснули упирающихся монахинь во второй возок и накрепко забили его дверцу гвоздями. Задернув на первом возке занавески, Генрих дождался, пока Збигнев и Роберт с девушками отъедут подальше, а затем пошел к ландскнехтам. - Господин ротмистр! - закричал он. - Пора в путь! Мать аббатиса с казначеей уже откушали и уселись в возок. Что-то тихо там, сон их сморил, что ли? А то очень гневались, что вас нету! Второй возок мы на совесть забили гвоздями, как вы велели... Не прошло и получаса, как бородачи форейторы уселись на лошадей, а ландскнехты построились рядами. С диким гиканьем, шумом и треском понеслись повозки и дроги вслед за пьяным командиром, пустившим лошадь в галоп. Генрих усмехнулся, вскочил на коня и помчался с Францем во весь опор догонять Збигнева и Роберта. По дороге Збигнев пытался заговорить с Миттой, но та только куталась в покрывало и отмалчивалась. В охотничьем домике он поручил бедняжку попечению Уршулы. - Она уже с неделю не в себе, - пояснила огорченная девушка. - Не ест, только пить просит и вся горит, как в огне... Огневица у нее, видать... Голова Збигнева горела, руки дрожали... "Огневица никак тоже?" - подумал он невесело и, чтобы успокоиться, вышел немного подышать лесным сладким воздухом. Когда он вернулся, Митта уже лежала на скамье, переодетая в мирскую одежду и укутанная шалью, а Уршула дремала на скамейке у ее изголовья. Збигнев тоже прилег на скамью у окна. Роберт пошел собрать для очага хворосту. Вернулся он вместе с запыхавшимися, но веселыми Генрихом и Францем. Очнувшись от дремы, Уршула, кинувшись Францу на шею, прошептала: - Франек мой, теперь мы уже никогда с тобой не расстанемся! Только вот беда: панна Митта совсем расхворалась, горит вся, говорит что-то, а что, и сам пан ксендз не разберет. - Печально, - суховато и сдержанно произнес Генрих. - Мы не позже как через час должны выехать отсюда. Барон с отрядом может здесь быть поутру, и к утру нам надо добраться уже до вармийской границы. Збышек, оттуда вы двинетесь на Гданьск... Брат Роберт, - обратился он к вошедшему, - золото надежно спрятано? - Надежно, брат Генрих, как ты приказал! - Подбери с десяток парней на добрых конях и хорошо вооруженных. Пусть прибудут не позднее как через час. По дорогам рыщут ландскнехты - может, придется пустить в ход оружие. При неверном свете очага Збигнев внимательно пригляделся к Митте. "Пан Езус, что они с ней сделали!" В комнате стало точно темнее от горящего очага. В углу о чем-то шептались счастливые Франц и Уршула. Збигнев сидел у ног Митты и не мог отвести от нее глаз. За окнами начинало сереть. Рассвет был холодный и туманный. Роберт привел людей с конями. Копыта лошадей были обернуты рогожей. Первым на дорогу выехал Генрих, за ним - Збигнев, обхвативший правой рукой безжизненную Митту, за ними - Франц с Уршулой, далее скакал Роберт с десятью вооруженными братьями. Дорога казалась пустынной. До самого восхода солнца ни одна душа не попалась им на пути. Наконец повеяло свежей, такой знакомой Збигневу прохладой, лицо обдуло соленым ветерком. Лес поредел, перешел в мелкий низкорослый кустарник, а за ним открылась песчаная гладь с волнистыми грядами дюн. Лошади с трудом переступали по песку. До побережья оставалась всего какая-нибудь миля, когда из-за песчаного холма показался небольшой разъезд латников. - Орденская застава! - сказал Роберт. - Скачите вперед! Там уже вармийские владения. Франц, вперед! Мы с братом Генрихом постараемся их задержать... Не будь с молодым шляхтичем Митты, он никогда не оставил бы в такую минуту товарищей... За голову Генриха Орден назначил большую плату... Выехав вперед, Збигнев нерешительно оглянулся. - Жердь, не мешкай! Давай шпоры коню! - что было сил закричал Генрих. Повернув назад, он крикнул своим вооруженным хлопцам: - За мной, братья! Руби антихристов! - Бей их! Бей! - раздалось со всех сторон. Зазвенело оружие. Збигнев еще раз оглянулся. Митта на руках его застонала, и он пришпорил коня. Пригнувшись к луке и прижимая к себе беспомощную девушку, он летел так, что ветер свистел у него в ушах. Вот все слабее и слабее доносился до Збигнева лязг сабель, крики, ржание лошадей. Он еще раз оглянулся, но ничего уже не было видно - ни Генриха, ни его братьев, ни орденских латников. Рядом скакал Франц с Уршулой. Рука Франца была в крови. Збигнев поднял голову и прислушался. Мерный внятный шум донес до него ветер. Впереди было море. У берегов белели паруса рыбачьих лодок. - Спасены! - сказал Франц. Заботливо подстелив теплый плащ, Збигнев молча и осторожно опустил Митту на влажный песок. Глава шестая ВРАЧЕВАТЕЛЬ ТЕЛА И ДУШИ Не так долог путь от дома пана Суходольского до Широкой улицы, но, пока Франц и старый слуга пана Вацлава Юзеф добирались туда, они успели заглянуть не в одну корчму, попеременно угощая друг друга. - Как будто здесь, - объявил Юзеф, остановившись у небольшого каменного дома с деревянным мезонином. Над входной дверью красовалась вывеска, на которой маляр изобразил старца в высокой, как у звездочета, шапке, держащего в одной руке чашу с извивающимися вокруг нее змеями, а в другой - огромную клистирную трубку. На животе старца было начертано по-латыни и по-немецки: "Прославленный доктор медицины из Падуи Иоанн Санатор". Вдруг из-за двери донесся пронзительный детский плач. Озлобленный женский голос завопил: - Подержи хоть одну минуту этого выродка! Дармоед! Только жрать да спать умеешь! Что-то с грохотом упало. Дверь распахнулась раньше, чем Юзеф успел постучаться. На пороге показалась маленькая изможденная женщина, неряшливо одетая, в туфлях на босу ногу. В руках у нее было ведро с помоями. Не заметив в пылу раздражения стоявших у двери посетителей, она с размаху выплеснула все содержимое ведра за порог. - Пся крев! - только успел крикнуть Юзеф, отскакивая в сторону. - Ведьма сушеная! - пробормотал сквозь зубы Франц, вытирая лицо. - Кого вам? - закричала женщина. - Эй, Ганс! Тут к тебе пришли!.. Да входите же, что вы стоите! Удушливый смрад ударил в нос Юзефу и Францу, как только они вошли. Был это не то запах несвежих детских пеленок, не то восточных благовоний, не то лекарств и притираний, но скорее всего - немытой посуды и давно не проветривавшегося жилья. В большой комнате, которую с удивлением рассматривали посетители, на столе действительно громоздились горы грязной посуды, колбы, реторты, на табурете у окна лежал раскрытый фолиант, а на нем стояла тарелка с недоеденной кашей. Над столом тучами носились мухи. У давно не открывавшегося, серого от пыли окна стоял невысокий пожилой человек с ребенком на руках. Юзеф поклонился и солидно начал: - Их милость ясновельможный пан Вацлав Суходольский просит ученейшего доктора прибыть к нему в дом для излечения при помощи его чудодейственного искусства тяжелобольной. - Пан Суходольский? Знаю, знаю и пана, и пани, и паненку!.. Кто же из них захворал? Уж не сама ли пани Ангелина? Или паненка Ванда? - Нет, нет, пан доктор, господа мои, хвала господу, все здоровы. Заболела гостящая у нас молодая паненка, подружка панны Ванды. Когда же нам ожидать пана доктора? - Я буду не позже чем через час... А ты тоже ко мне? - спросил доктор, передавая ребенка жене и разглядывая перевязанное плечо Франца. - Да нет, это ерунда... - смущенно пробормотал Франц. - Мы вместе у пана Суходольского работаем, вот и зашли вместе. Дрова в лесу рубил и поранил... Врач все-таки усадил Франца на табурет и осторожно размотал заскорузлую от засохшей крови повязку. Осмотрев глубокую колотую рану, он невозмутимо заметил: - Удивительно! Сколько живу на свете, никогда не видел, чтобы дрова рубили мечом! Ну, не мое дело... Однако ты, парень, пришел как раз вовремя: опоздал бы на денек, лишился бы руки - видишь, как загноилась рана! Промыв рану и приложив к ней примочку, врач быстро и умело забинтовал руку. - Повязки не снимать! Придешь через три дня... С богом! Видя, что Франц потянулся к поясу за кошельком, врач тронул его за здоровую руку: - Ладно, не надо... На том свете сочтемся. Ступайте, мне нужно приготовить все для посещения больной... Он хотел еще что-то сказать, но тут же закрыл уши руками. А жена его, занося над ним маленькие кулачки, кричала: - Благодетель какой! Денег ему не надо! На том свете угольками с тобой будут расплачиваться?! Доктор Санатор махнул посетителям, чтобы они скорей уходили, и Франц с Юзефом поспешили выполнить его безмолвную просьбу. Однако и на улице до них еще долго доносились вопли маленькой злой женщины: - Лечит кого попало! А спросил ты, где его поранили? А может, это разбойник какой! Приятели, переглянувшись, прибавили шагу и через час уже докладывали пану Суходольскому о выполненном поручении. Пан Вацлав осторожно постучался в дверь спальни. Разглядев слезы на глазах открывшей ему пани Ангелины, он за руку осторожно вывел ее в прихожую: - Ну, как Митта? - Плохо. Горит. Бредит. А лекаря все нет. А еще пан Адольф куда-то запропал... - Ну, утешься, сейчас у нас будет лучший в Гданьске врач! И действительно, не прошло и получаса, как к дому свернул доктор Иоанн Санатор в сопровождении худенького парнишки, несшего ящик с медикаментами. Если бы Франц с Юзефом увидели сейчас доктора, они очень удивились бы. На нем был отличный новый бархатный плащ и шапка, опушенная богатым мехом выдры. Утирая глаза платочном, в спальне доктора встретила удрученная пани Ангелина. - Как больная? - спросил Иоанн Санатор. Хозяйка дома только тяжело вздохнула. Врач прошел в спальню и повелительным жестом предложил всем удалиться. Визит его продолжался долго. Наконец Санатор приоткрыл дверь и позвал пани Ангелину и пана Вацлава. - Сейчас мой помощник приготовит лекарство. Положение больной тяжелое... Не утомляйте ее глаза светом, задерните поплотнее гардины. Первое лекарство дайте ей после того, как она прочитает "Отче наш". Второе - после "Радуйся, дева Мария". Время от времени кладите ей на лоб вот это. - Врач протянул расстроенной пани Ангелине толстый молитвенник. - Святая книга оттянет жар от головы девушки, и, возможно, последует некоторое облегчение ее состояния... - "Отче наш" да "Радуйся, дева Мария"? - пробормотал себе под нос пан Вацлав. - Да как же она прочитает такие длиннющие молитвы, если бедняжка даже слово выговорить не может! Да еще этакую тяжесть на голову ей навалить! - Ш-ш! - испуганно прервала его пани Ангелина. - Тебе уж и святые молитвы и святое писание кажется бременем, а Митта только от этого и сможет выздороветь! - Не шипи, гусыня! - огрызнулся было пан Вацлав, но тут же, поцеловав руку жене, извинился: - Я ведь не болел никогда, прости мне, если я ничего в таких делах не смыслю! - Обед подан, панове, - объявил Юзеф, появляясь в дверях. Добрый пан Вацлав обрадовался случаю проявить гостеприимство. - Прошу покорно! - сказал он и, обхватив Санатора за талию, повел к столу. Сам хозяин, расстроенный чем-то, почти ничего не ел, а только подкладывал куски в тарелки гостей, и без того полные. Из семьи Суходольских к обеду никто не притронулся. Збигнев сидел, подпершись кулаком и уставившись в одну точку. Визит Санатора его не обнадежил. Ванда то и дело смахивала с ресниц слезинки, а встревоженная пани Ангелина ежеминутно сморкалась в мокрый от слез платочек. Точно какая-то туча нависла над этим когда-то счастливым домом. Наконец пан Вацлав не выдержал. - И ведь подумать - столько напастей сразу! - произнес он со вздохом. - Вокруг война... Проклятые тевтоны хозяйничают у нас в имении, не знаю даже, останется ли там что в целости... Покровитель Ордена - новоиспеченный император - тоже двинул на Гданьск свои войска... Не сегодня-завтра обложит город! Пся крев! А в доме больная, да будет милосердие божье над ней... За окном раздался топот коней. Пан Вацлав высунулся в окно. - А я уж думал, это Адольф! - сказал он со вздохом. Трижды или четырежды высовывался в окно пан Суходольский, дожидаясь будущего зятя, а тот только к концу обеда вошел в столовую своей легкой, точно танцующей походкой. - Добрый день, панство! Лицо пана Вацлава просияло. - Адольф! Друг милый! Наконец-то! Куглер, поздоровавшись с хозяевами и с доктором, сразу понял, что в доме что-то неладно. Он вопросительно глянул на пана Вацлава. - Вот вернулся, - сказал хозяин, показывая глазами на пригорюнившегося Збигнева, - и привез к нам больную паненку - тяжело хворую Митту, о которой я тебе рассказывал. Ну ладно, мы от тебя новостей ждем. Переодевайся, умывайся с дороги и прошу за стол! Пока Куглер приводил себя в порядок, доктор, ссылаясь на ожидающих его пациентов, откланялся, скромно опустив в карман заготовленную паном Вацлавом золотую монету. Не успел купец сесть за стол, как хозяин тут же набросился на него с расспросами: - Новости, новости давай! Что там у нас, в Сухом доле? Куглер, отрезав гусиную ножку, аккуратно добавил к ней тушеной капусты и только после этого со вздохом развел руками. - Нельзя сказать, чтобы новости были хорошие, но и то слава богу, могли бы быть и похуже! Приехал я в имение как нельзя более вовремя. Всех мужиков успел перевести в лес. Уговорил их оборудовать вместительные землянки и загоны для скота... Словом, панове, что можно спасти - будет спасено! - Слава тебе, создатель! Я у тебя, Адольф, буду в долгу до самой смерти! - О, пане Адольф, вы уже вторично спасаете нас от разорения! - робко, с глубокой благодарностью прошептала пани Ангелина. Налив пану Адольфу кубок вина, пан Вацлав истово чокнулся с ним: - Сто лет тебе жизни и каждый день - счастливый! - Виват! Адольф Куглер поднял глаза на Ванду, но, не дождавшись от нее ни слова, перевел взгляд на Збигнева: - Душевно рад вас видеть, пане Збигнев! Ну как, удалось вам ваше предприятие? - Да, - сказал Збигнев, - панну Митту мы выручили... Но она тяжело больна... Врач мало верит в успех своего лечения, - добавил он тихо. - Будем надеяться на милость провидения, - с чувством произнес Куглер. - Как жаль, однако, что лучший во всей Польше врач вот-вот должен покинуть наш город! - Кого вы имеете в виду? - спросил Збигнев. - Я только что от брата Маврикия Фербера, хранителя Вармийского собора. У него остановился ученый астроном и не менее знаменитый врач, "второй Гиппократ", как его называют, каноник Миколай Коперник. - Каноник? - переспросил пан Вацлав с недоверием.- Да он еще почище книжищу навалит бедной девице на голову! Если светский врач... Но фразу свою ему не удалось закончить: Збигнев неожиданно для всех, с грохотом опрокинув стул, вскочил с места: - Миколай Коперник в Гданьске?! Куглер с удивлением взглянул на будущего шурина. - Почему вас это так удивляет? Каноник пробыл три дня здесь... Но сейчас, я думаю, он уже в пути... - Ах, боже мой! - вырвалось у Збигнева, и он выбежал из столовой. - Сумасшедший! Честное слово, сумасшедший! - растерянно пробормотал пан Вацлав и, отодвинув в сторону тарелку, кинулся вслед за сыном. Но того было уже не догнать. Через минуту все увидели, как он проскакал на коне мимо окна. - Ах, сумасброд! Без шапки!.. - покачал головой хозяин дома. Прохожие на улицах Гданьска не без удивления взирали на молодого, хорошо одетого простоволосого, растрепанного молодого человека, мчавшегося в галоп. Збигнев хорошо знал дом Фербера и, увидев стоящего у ворот привратника, не слезая с коня, крикнул: - Скажи, тут еще каноник Коперник? - Его преподобие только что отбыл в Эблонг, - степенно ответил привратник. - А что пану угодно? Но молодой растрепанный господин ничего ему не ответил. Круто повернув завертевшегося на месте коня, он погнал его к эблонским воротам. Впереди он разглядел группу людей и подводы. Дальше на всем протяжении дороги никого и ничего не было видно. "Они!" - решил Збигнев. Догнать тяжело груженные подводы не составило для него труда. Прогалопировав перед всадниками, он тщетно старался определить, кто же из этих двух духовных лиц каноник Миколай Коперник. - Я вижу перед собой отца Миколая? - робко обратился он к человеку, одетому побогаче. Но тот молча кивнул на своего спутника. - Пане доктор!.. - только и мог выговорить Збигнев. - Умирает молодая девушка... Никто не спасет ее, кроме вас! - Я обычно никому не отказываю в помощи, - произнес с огорчением каноник Коперник, - но сейчас я спешу в Вармию, мне дорога буквально каждая минута... Обратитесь к доктору Санатору. - Отец Миколай... отец Миколай... спасите Митту, Санатор ничем ей не поможет!.. - Митту? - переспросил каноник. - Это очень редкое имя... Я знавал одну девушку, по имени "Митта", но сейчас она в Орденской Пруссии. Митта Ланге ее звали... - Господи, да нет же, она здесь! Это невеста Каспера Берната! Она умирает! Ученый на минуту задумался. Потом, повернувшись к слуге, сказал решительно: - Войцех, возьми сумку с медикаментами. Мы вернемся в Гданьск. А вы, брат Иероним, поезжайте с богом. Я вас нагоню. Повозки двинулись дальше. Коперник с Войцехом повернули коней по размытой дождями дороге. - Объясните, как Митта очутилась в Гданьске? И не знаете ли вы чего-нибудь о Каспере Бернате? - обратился отец Миколай к Збигневу. - Простите, что я занимаю вас расспросами в такое неподходящее время, но, когда мы прибудем к больной, мне будет уже не до расспросов. Збигнев стиснул поводья до того, что они двумя красными шрамами врезались в его ладонь. - Ваше преподобие, - сказал он дрожащим голосом, - простите, но сейчас я не могу говорить. Если разрешите, я потом провожу вас до самого Эблонга и сообщу все, что знаю о Митте, о Каспере, о Мадзини... - О Мадзини? Вы знаете Мадзини?.. - встрепенувшись, начал было Коперник, но, взглянув на залитое слезами лицо своего спутника, замолчал. - Воздуху побольше! - сказал каноник, распахнув окно комнаты, в которой лежала Митта. - И света! Немедленно снимите эту кладовую пыли, - добавил он, указывая на тяжелые гардины. Потоки света хлынули в комнату и заиграли зайчиками на ковре у кровати больной. Коперник склонился над разметавшейся на подушках девушкой. Губы ее пересохли и казались черной запекшейся раной на багрово-красном лице. Одеяло, покрывавшее больную, простыня ее и сорочка были влажны от пота. Коперник положил руку на лоб девушки. Лоб был сухой и горячий. Отец Миколай проверил ее пульс, а затем, усевшись на табуретке, долго и пристально вглядывался в лицо Митты. Ванда, Уршула и пани Ангелина старались ни одним движением не нарушить тишины. В комнате слышно было только тяжелое дыхание больной. За все время, что Коперник выслушивал Митту, девушка только один раз пришла в себя. Раскрыв туманно-голубые глаза, она пробормотала что-то неразборчиво, а затем снова погрузилась в беспамятство. - Позовите Войцеха с медикаментами, - попросил доктор. Потом, подождав несколько минут, велел подать кувшин с водой. - Давайте ей побольше пить. Она потеряла много влаги, а это в ее теперешнем состоянии опасно, - сказал он и вышел из комнаты, жестом пригласив пани Ангелину, Ванду и Уршулу следовать за собой. За дверями, взволнованные, дожидались пан Вацлав и Збигнев. - Придется вам суток двое-трое неотлучно дежурить около больной. Приготовьте ей кислый напиток из клюквы или брусники... Я думаю, что завтра-послезавтра наступит кризис. Только меньше тревожьте ее и чаще открывайте окно. Надеюсь, что с божьей помощью больная скоро выздоровеет. - О пан Езус! - всхлипнула пани Ангелина. - Вы наш спаситель, пане доктор! Когда Збигнев проводил Коперника в отведенную тому комнату, каноник устало вытянулся в кресле. - Вы утомлены, ваше преподобие... Не заночуете ли у нас? Каноник молча покачал головой. - Вы, конечно, проголодались... Не отведаете ли... - Нет, спасибо, есть я не хочу... Ну, а сейчас вы уже сможете рассказать мне о Каспере, о Митте, о Мадзини? Збигнев с опаской глянул на усталое лицо отца Миколая, на темные круги вокруг его глаз. - Теперь вы не сможете меня выслушать, - сказал он жалобно. Коперник через силу улыбнулся. - Смогу, - утешил он молодого хозяина. - Только сначала - о Каспере! В молчании выслушал каноник рассказ бывшего воспитанника Краковской академии. О Каспере ничего нового Збигнев не мог рассказать, разве что сообщил печальное известие о том, как пана Якуба Конопку ограбили по пути из Лидзбарка в Гданьск, почему он вынужден был свернуть с Гданьской дороги и направиться в Краков. "Печально, печально. Значит, это еще более отодвинуло спасение Каспера!" Чтобы пуще не огорчать молодого Суходольского, Коперник не высказал своих мыслей вслух. История с убийством профессора и похищением Митты заставила отца Миколая встрепенуться. - Очень ли походит панна Митта на своего отца? - спросил он Збигнева. Тот даже немного оторопел. - По-о-ходит, - наконец протянул он. - Люди, которые знавали Ланге в молодости, говорят, что Митта вылитый профессор, но я... Простите меня, ваше преподобие, мне трудно судить... Профессор был человек тучный... И выражение глаз у него иное... - Теперь о Мадзини, - сказал Коперник. - Простите, что я вас исповедую... Каноника очень огорчил рассказ о смерти бывшего однокашника и приятеля, одного из образованнейших кардиналов, знатока античного искусства, друга "отрицателя" Пиетро Помпонацци и великого Леонардо да Винчи. - Говорил ли вам Мадзини о наших студенческих годах? - спросил отец Миколай. - Мы много толковали о вашем "Малом комментарии", я ведь прочел его по настоянию покойного профессора Ланге и... - И?.. - переспросил Коперник. Збигнев покраснел под его проницательным взглядом. - И... Но ведь я тогда был всецело под влиянием Ланге и отцов доминиканцев, - не отвечая канонику, стал он оправдываться. - Потом я вторично, уже из рук отца Флориана, получил эту рукопись. В ту пору у меня уже был свой король в голове, а перед тем я к тому же проштудировал другое такое же сочинение... Я имею в виду труд сожженного на костре барселонца Диэго Гарсиа... Вы знаете что-нибудь о его жизни и смерти? - Нет, - сухо сказал Коперник. - Но труды Гарсиа вам известны? - задал вопрос неугомонный Збигнев. - Да, - так же сухо ответил каноник. - Простите меня, ваше преподобие, но то, что я услыхал во время исповеди бывшего кардинала Мадзини, навеки отвратило меня от всех духовных... Говорю это свободно, так как слышал, что вы, имея звание каноника, не приняли сан... Несколько минут длилось молчание. - Я духовное лицо, - еще суше выговорил наконец Коперник. - Что вы хотели мне сказать, сын мой? Збигнев Суходольский смущенно молчал. - Я не уверен в том, что мне еще раз доведется навестить панну Митту, - сказал каноник Збигневу на прощанье. - Так вот, прошу вас и ваших домашних: в точности выполняйте мои назначения, не давайте больной задумываться, развлекайте ее музыкой, пением, веселыми историями... И вообще побольше света и воздуха! "Бедный мальчик! - размышлял, покачиваясь на своем смирном коне, Коперник. - Но как я мог поступить иначе? Дать ему выговориться? Да он же, по простоте душевной, готов приравнять меня к богоотступникам только потому, что выводы, подсказанные мне наблюдениями над светилами, расходятся с учением отцов церкви. А полвека назад, когда ученые решались толковать о шаровидности Земли, разве не подымали те же отцы церкви на них крест, как на одержимых бесами? Да и сейчас святых отцов беспокоит соперничество церковной и светской науки... Следовательно, надо стараться, чтобы и моя гелиоцентрическая система проникала в умы наших ученых - равно светских и духовных - постепенно. Брат Тидеман неправ, уговаривая меня отдать в печать мои еще недоконченные труды "Sapienti sat". Мудрость могут уразуметь только мудрые. И грех мне будет великий, если я соблазню единого от малых сих". Мерное покачивание в седле убаюкивало. Коперник то погружался в дрему, то снова просыпался от неожиданного толчка. И этих немногих минут отдыха было достаточно для его железного организма. "Проверим-ка, не ошибся ли я", - решил он, окончательно отгоняя дрему. - Войцех! - окликнул он старого слугу. - Как следует ли ты рассмотрел эту больную паненку Митту? Скажи, не напомнило ли тебе ее лицо... кого-нибудь из наших пациентов? Войцех замялся в некотором смущении. - Да как вам сказать... - пробормотал он, неловко улыбаясь. - Ну, ну, говори! - настаивал Коперник. - Прошу у пана доктора прощения, если скажу глупость... Только лицо этой хворой паненки ну точь-в-точь схоже с лицом того юродивого, что привезли мужики из Ольштына! - Значит, я был прав! - сказал сам себе Коперник, закрывая глаза. Отец Миколай ошибался, полагая, что ему не доведется еще раз навестить свою больную. Через три недели ему снова пришлось отправиться по делам диацеза в Гданьск, и как обрадовались все Суходольские, когда Юзеф доложил о его преподобии канонике Миколае Копернике! Встречать высокого гостя вышла в прихожую вся семья. Ванда первая бросилась к канонику, крича: - Пан доктор, Митта сегодня уже улыбнулась! Збигнев и Адольф Куглер помогли канонику разоблачиться, пани Ангелина приложилась к его руке, а хорошенькая Уршула, не зная, что делать, бережно сняла с его рясы пушинку. Через минуту все собрались было в комнате больной, но каноник безжалостно велел им дожидаться в столовой. - Слабость большая, - сказал он, выслушав девушку. - Ну как, забыли вы уже о монастыре, дитя мое? - спросил он ласково. К удивлению его, Митта, зарывшись лицом в подушку, ответила: - Только в монастырь!.. Больше выхода у меня нет! - Да что вы! С такими трудностями Збигнев... Но Митта не дала ему закончить. - Збышек, родненький, - пробормотала она сквозь слезы. - Збышек, солнышко мое! - И, подняв на каноника голубые, ставшие сейчас огромными глаза, спросила: - Вы знаете, что я дала слово Касперу Бернату быть его женой? - Сколько лет, дочь моя, было вам, когда вы дали это слово? - ласково спросил Коперник. - Двенадцать? Тринадцать? - Тринадцать, - еле слышно прошептала Митта. - Но я должна это слово сдержать... Так ведь? Коперника обрадовало уже то, что девушка сказала это совсем другим тоном. Она как будто размышляла, должна ли взрослая девица выполнять обещание, данное несмышленой девочкой. - Поверьте, дочь моя, - сказал он как можно тверже, - Каспер мне как родной сын... Много я отдал бы за то, чтобы он остался в живых! Но... прошло столько лет... Я хорошо знаю Каспера и знаю, что, останься он в живых, он не потребовал бы от своей бывшей невесты верности, зная... Митта испуганно подняла на него глаза. - Каспер настолько честен и благороден, что никогда бы не требовал от вас исполнения клятвы, зная, что вы любите другого. - Что-о-о?! - вскрикнула девушка. - Вы любите Збигнева? - спросил Коперник, заглядывая в полные слез голубые глаза. - Да, пан доктор, - ответила она так тихо, что он скорее угадал, чем расслышал ее слова. - Поэтому-то я и хочу пойти в монастырь, - добавила Митта громче. - Там замолю свой грех... - Грех был бы, если бы вы, любя Збигнева, соединили свою судьбу с Каспером, - возразил Коперник. - И грех делать несчастным человека, которого вы любите, который вас любит и который спас вас от напасти. И еще должен вам сказать, что грех вам будет пойти в монастырь... Кто же будет ухаживать за вашим старым, больным отцом? - Отцом? - переспросила Митта. - А разве вам не рассказали, как расправился с ним проклятый богом рыцарь Мандельштамм? Уже восемь лет, как отца моего нет на свете! - Пока я ничего не могу утверждать достоверно, но у меня есть надежда, что отец ваш жив, хотя и тяжело болен... Девушка схватилась за сердце, но доктор Коперник знал, что от радостных вестей не умирают. Он следил, как румянец слабыми пятнышками проступает на щеках Митты. - Можно мне подумать немного? - спросила она жалобно. И потом долго лежала с закрытыми глазами. Коперник погладил ее по пушистым волосам. - Сказать обо всем Збигневу, чтобы бедняга больше не терзался? - спросил он ласково. - Я еще немного подумаю... Я уже почти знаю, как решу... Только позвольте мне еще немного подумать! Каноник стоял, опираясь рукою на спинку кровати. Прижавшись губами к этой сильной и доброй руке, Митта, смеясь и плача, сказала: - Так, значит, это не грешно и не стыдно - быть счастливой? В первый раз за время болезни Митты Збигнев остался с ней наедине. Оба молчали, и кто-нибудь, заглянув в комнату, решил бы, что больная уснула, а Збигнев бережет ее сон. Однако Ванда, открыв дверь, тотчас же ее прикрыла и в гостиной появилась с таким сияющим лицом, что и мать и отец обратили на это внимание. - Вы объяснились с паном Адольфом? - спросила пани Ангелина. - Ты счастлива, моя доченька? - Я счастлива счастьем нашего Збышка... И он вполне его заслужил... А пан Адольф еще не приходил сегодня... Поздно вечером в Эблонге, закончив подсчет оружия и распорядившись выставить сторожевые заставы, отец Миколай заглянул в каморку, где поместили несчастного помешанного старика, которого привезли из Ольштына. "Глаза сейчас закрыты, но я отлично помню их небесно-голубой цвет, - думал Коперник. - И нос такой же, как у Митты, прямой, с маленькой горбинкой... И рот... Даже уши такие же маленькие и плотно прижатые к голове... Говорят, это признак хитрости и дурного нрава, но, судя по Митте, это неверно..." Старик, застонав во сне, повернулся на другой бок и сладко захрапел. "Шрам от уха до уха... Барон палкой раскроил ему череп... И сотрясение, очевидно, было сильное..." Как доброжелатель влюбленных, отец Миколай старался уверить себя, что слабоумие старика можно излечить. Как опытный хирург, он понимал, что это задача трудная и навряд ли выполнимая. Глава седьмая ПО ДОРОГАМ ВОЙНЫ Сквозь хмурые тучи пробивалось серое декабрьское утро 1520 года. За высокими стенами эблонгского приходского странноприимного дома было еще совсем темно. Сторож, позвякивая связкой огромных ключей, взывал во весь голос: - А ну, вельможное панство! Пошарьте в своих пожитках, все ли цело? И не прибавилось ли чего чужого? Пока не проверю мешков, не открою! Сторож трижды повторил это обращение, и в сенях столпилась уже очередь постояльцев - кто с сумой, кто с заплечным мешком или сундучком, а кто и с пустыми руками. Со скрипом повернулся ключ в замке. Загремели засовы. Один за другим гости странноприимного дома стали покидать свое унылое убежище. Только один из постояльцев не торопился уходить. - Ну ты, слышь, пошевеливайся. Отец Ян, смотритель, уже встал... А он у нас краковяк, академик, не любит беспорядка... Мне нужно после всех вас подмести полы, помыть... - Отец Ян? - в раздумье повторил постоялец. - Из Кракова? Уж не Склембинский он по фамилии? - А что мы за паны, чтобы фамилию у смотрителя спрашивать?! Отец Ян, и все. Четвертый год у нас... Эй, эй, куда ты! Постоялец вернулся в сени, постучался к смотрителю и, не дожидаясь разрешения, шагнул за порог и остановился с шапкой в руках. Отец Ян, высокий, тощий молодой ксендз, сидел у стола за утренним завтраком. Смотритель поднял глаза на непрошеного гостя, и вдруг рука его с куском рыбы застыла в воздухе, а рот так и остался открытым. С удивлением и ужасом смотрел он на гостя. Два огромных шрама крест-накрест пересекали его лицо, темно-багровые рубцы как бы делили лоб, щеки и подбородок на четыре равные части. - Сорока! - с усмешкой окликнул хозяина гость. - Именем бога, кто ты? - пробормотал испуганный ксендз, бледный, как скатерть. - Неужто не узнаешь меня, Ясь? Вспомни Краков, академию... Ксендз шагнул из-за стола и пристально вгляделся в это изуродованное лицо. - Рыжий! Каспер? Неужели? - Да, да, Каспер Бернат. - Рыжий! - еще раз воскликнул отец Ян и бросился к гостю. - Садись, друг мой, садись вон сюда, в кресло. Да скинь свою свитку! Эй, Павел! - позвал он слугу. - Жарь скорее яичницу да вбей побольше яиц: шесть... нет, лучше десяток... Сала, цибули не забудь, мигом!.. Постой, притащи из кладовки кувшин вина! Ян стоял перед расположившимся в кресле Каспером и грустно покачивал головой. - Пан Езус! Пан Езус! Где это тебя так обработали? На войне небось? Кшижаки? Ох, Рыжий, что они с тобой сделали! Сколько лет просидели на одной скамье, а сейчас я еле-еле тебя узнал... Видно, не сладко тебе пришлось - ишь седины сколько! - Чему тут удивляться, Сорока... Пришлось воевать. Только воевал я не с кшижаками, а с турками да татарами - на Украинской земле, в Крыму, на Черном море. Ну, об этом потом... В Киеве я встретил одного ксендза, нашего краковяка из академии. Он и сказал мне, что ты где-то в этих местах... Я расспрашивал его о наших однокашниках... - Здесь поблизости есть еще кое-кто из наших, но ты лучше о себе расскажи... - Стой-ка, Ясь! Прежде всего не слыхал ли ты о вармийском канонике Миколае Копернике? Не знаешь, он по-прежнему во Фромборке? - Э, вон ты о ком! Каноник? Нет, брат, забирай повыше: он сейчас наместником в Ольштыне! Весьма важный человек! Но Ольштын, слыхать, осажден сейчас кшижаками... Они двинули свои отряды вдоль Лыни и стянули к самым стенам Ольштына. - Вот беда! - промолвил Каспер с досадой. - Как же быть? К отцу Миколаю мне нужно пробраться во что бы то ни стало! - Оставь, друг, это сейчас дело трудное. Каким бы ты путем ни двинулся - напорешься на орденские заставы. Отдохни немного, наберись сил... и, знаешь, Каспер, надо бы тебе сменить наряд! В этой казацкой свитке тебя, пожалуй, примут за шпиона и - за здорово живешь - вздернут на первом дереве. Поживи у меня... - Нет, Сорока, ждать я не могу! - Но не сейчас же тебе трогаться! Давай поразмыслим немного, чего-нибудь да придумаем... А пока расскажи о себе. Где ты пропадал эти годы? Не знаю, правда ли это, но ходили слухи, будто ты и рабство на турецкой галере изведал... - Да, - коротко сказал Каспер, - пять лет на галере. А потом... Да что старое вспоминать! Сейчас я на родине, а большего счастья нет на свете! Не знаешь, где сейчас наша старая бражка - Жбан, Жердь, Щука? Живы ли они милостью божьей? - Кое-что рассказать тебе могу... Жбан еще толще стал, хотя харчи у него похуже моих. Он ксендзом за Балгой на орденской земле, в кашубской деревушке. Жердь?.. Да ты сейчас ахнешь! Видел я его в прошлом году в монастыре. Такой, понимаешь, видный бакалавр, в библиотеке монастырской трудился, готовился к магистерской диссертации, должен был в доминиканское братство вступить... А вот недавно я такое о нем услышал, что у меня даже волосы дыбом стали! Рассказывают, что Жердь вместе со Щукой и еще с какими-то хлопцами то ли напали на монастырь святой Екатерины, то ли в дороге - на настоятельницу монастыря, увезли двух монахинь, что были с нею, захватили золото и камни драгоценные, что настоятельница везла, и с монашками этими и с золотом удрали в Гданьск. Кардинала Арнольда (а он у нас сейчас легатом от святого престола), кардинала этого чуть удар не хватил, когда ему донесли! Говорят еще (верно ли это, не знаю), будто его высокопреосвященство раздобыл повеление от святого отца схватить Збигнева, Генриха и других и предать их суду святой инквизиции. Дымком пахнет, дымком пахнет, Каспер! Плохи дела наших товарищей: набег, грабеж, святотатство! Каспер не мог понять, шутит ли Ясь или говорит правду. - Да что ты трещишь, Сорока? Кто-нибудь услышит - поверит, а хлопцам и впрямь еще влетит за одни эти разговоры! - Пусть я помру без покаяния, если соврал хоть одним словом! - стрекотал Ясь, оправдывая свою студенческую кличку. - А все-таки молодец Збигнев, настоящий гданьщанин! - Как же это случилось, что он вдруг из самого богобоязненного католика на этакого разбойника переделался?! Ясь-Сорока только развел руками. - Тебя, Рыжий, долго не было на родине, многое сейчас изменилось... - сказал он тихо. И вдруг заорал: - Па-а-а-вел! Павел!.. Нету его! - вымолвил он с облегчением. - Небось в кабачок подался... А то говоришь - и не знаешь, не подслушивает ли тебя кто и не потянут ли тебя завтра отцы инквизиторы на суд... У них сейчас всюду соглядатаи! Каспер невольно улыбнулся. Что за предосторожности! В университете Ясь-Сорока слыл за самого тихого парня. Разве что болтал он много, но ведь за болтовню, если она не задевает церковного начальства, как будто очень не взыскивают... Вот Сташек с Генрихом - те много лишнего говорили... - Да, а Генрих не знаешь где? - вспомнил он об Адлере. - Генрих-Щука? - Помню я тебя, Рыжий, студентом, - вдруг ни к селу ни к городу заговорил Ясь. - Когда мы к ректору заступаться за тебя шли, Сташек-Жбан рассказывал, что ты их вину взял на себя... Словом, тебе можно верить, ты не предашь друга... - Никакой вины у них не было, - с досадой сказал Каспер. - Просто подвыпили ребята, болтали лишнее. На это ни ректор, ни декан не посмотрели бы, но педель Кристофор захотел выслужиться перед инквизитором из Рима, вот отцу ректору и пришлось строгость проявить... Да господи, ты сам об этом прекрасно знаешь: говорят, ты в мою защиту блестящую речь по-латыни отцу ректору закатил. - Да, Рыжий, ты верный человек... А как сейчас народу нужны такие люди, как ты!.. - не слушая его, задумчиво продолжал Ясь-Сорока. - Сколько раз и Жбан и Щука тебя поминали - вот, мол, Рыжий очень бы сейчас сгодился... Да, Каспер, в народе нашем, ну... как бы тебе сказать... толки всякие пошли... Глаза открылись, что ли... Ты не поверишь, но даже лица, облеченные саном, и те стали колебаться в католической вере... Я еще так-сяк... Но Генрих - это скала! Он и на костер и на муки пойдет, как древние христиане! - Говори толком, Сорока, а то пошел молоть: древние христиане, костер, муки... - Словом, за его голову магистр Ордена назначил пять тысяч талеров, да святой престол в Риме столько же доплатит, чтобы нашего Щуку поймать!.. Вот тебе и древний христианин, и костер, и муки... Больше ничего не скажу. Не потому, что опасаюсь тебя, а просто сам ничего не знаю! - стрекотал Ясь и тут же выложил "больше": - Не успеет появиться Генрих на нашей стороне, так и знай - либо монастырь сгорит, либо замок разграбят неведомые люди... На него и каноники наши зубы точат, но пока идет война с Орденом, его не трогают - он ведь со своим мужицким отрядом громит кшижаков почем зря! Однако, если святой престол с кардиналом Арнольдом фон Бреве за него возьмется, будет плохо. - Мне бы и его хотелось повидать, - сказал Каспер. - Никак это невозможно, а, Сорока? - Никак, - отрезал отец Ян. - Попробуй-ка пробиться к нему на орденские земли! Он же сейчас по ту сторону Лыни хозяйничает... Но, видишь ли... Сейчас в нашем доме остановился один человек. Он на днях отправляется к Генриху, в леса под Ольштыном... Может, проведет он тебя с божьей помощью... Каспер закашлялся, чтобы скрыть улыбку: каким был Сорока десяток лет назад - добрым, отзывчивым, не в меру болтливым, - таким он и остался... Бывало, зная его уступчивость, коллеги последние гроши могли у него выманить. - Обязательно, Ясик, с этим человеком меня сведи! - сказал Каспер горячо. - А где сейчас профессор Ланге? Тебе о нем не приходилось слышать? И Митта, Митта где? Замужем? Уехали они, как когда-то хотел профессор, в Германию? - Э, вот с Ланге уж совсем темная история случилась. Уехал он со своей дочкой в замок Мандельштамм, на орденской земле, и как в воду канули. Хватил якобы твоего профессора удар. Барон, говорят, отправил его в Крулевец - якобы лечиться, а Ланге там и помер. Дочка без вести пропала. По этому поводу ходит множество всяких толков... Но бог с ними... Что тебе до профессора этого и до дочки профессорской? Нас, обыкновенных студентов, не из знати, он не больно жаловал... Да и много лет с тех пор прошло, что старое вспоминать! Каспер от волнения хрустнул пальцами. "Сорока, Сорока, знал бы ты, что значит для твоего товарища эта "дочка профессорская"!" Где же Митта? Что с ней произошло? Где ее искать? И надо ли искать Митту? Зачем он ей, обезображенный, искалеченный?.. Может, Митта и не отвернется от него, но жизнь с ним стала бы для нее пыткой... Видя, как буквально у него на глазах осунулось и побледнело лицо товарища, отец Ян заботливо сказал: - Отдыхай, друг! Ты, видно, устал и измотался в дороге. А городскую одежду я тебе подыщу. Может, не бог весть какую, но целую и чистую... Оставшись один в комнате, Каспер прилег на скамью и закрыл глаза. Однако ему было не до сна. Прежде всего нужно было привести в порядок свои планы. "Первым делом, - решил он, - явлюсь к отцу Миколаю. Надо поведать Учителю все, что произошло со мной и Вуйком! Итак, необходимо пробираться в Ольштын. Потом, если удастся, повидаю друзей и с ними решу, как и где искать Митту, если с ней приключилось что недоброе... Но прежде всего я матушку, матушку разыщу! Потом надо будет съездить к вдове пана Конопки. Невеселое это дело приносить дурные вести, но ничего не поделаешь". К вечеру Ясь заглянул в комнату и, убедившись, что гость его не спит, ввел человека в одежде странствующего торговца. - Брат Роберт, - сказал он, - вот тебе и попутчик, о котором я говорил. Каспер - человек бывалый, обузой тебе не будет, а скорее подмогой в пути... Каспер с любопытством глянул на своего будущего товарища по странствованиям. Это был рослый пожилой человек, во всех движениях которого и в осанке чувствовались спокойствие и уверенность. - Очень хорошо, - отозвался Роберт по-немецки. - Каспер Бернат такой же старый друг Генриха, как и я, - добавил Ясь. - Он долго отсутствовал... Сражался с турками... - Вижу, - коротко отозвался Роберт, мельком глянув на Каспера. - Мне необходимо пробраться в Ольштын, - обратился Каспер к Роберту. - Было бы очень хорошо, если бы по пути я смог повидаться с Генрихом. - Когда ты хочешь отправиться, брат? - спросил Роберт. - Да хоть завтра. Роберт молча поклонился и вышел. Старые товарищи проговорили всю ночь. Ясь рассказал Касперу о ходе войны между Орденом и Вармией. Много толковал Ясь и о борьбе мелкой шляхты с магнатами и королем за привилегии, о тяжелом положении кметов и мещан, о церковных делах. Но, как всегда, ни о чем не рассказав толком, он со своей невразумительной скороговоркой перескакивал с одной темы на другую. Единственное, что уяснил себе Каспер, это то, что авторитет Рима несколько пошатнулся в этом крае, граничащем с объятыми ересью немецкими землями. Поутру выпал обильный мокрый снег, потом подморозило. Каспер и Роберт, попрощавшись с Ясем, закинули за плечи мешки и неторопливо двинулись по дороге, ведущей к северо-западу. Вскоре с проезжей дороги Роберт свернул на проселок, потом на совсем глухую тропку. Вел Каспера он с осторожностью, часто оглядываясь, замедляя шаг, обходя рощи по едва заметным обледенелым тропинкам и занесенным снегом болотам, палкой нащупывая дорогу. Иногда же Роберт шагал через лес напрямик, оставляя в стороне большаки, проселки. - Придется нам здесь поколесить, - объяснил он. - Орденские земли чередуются в этих местах с шляхетскими. Легко напороться на ландскнехтов. Они не станут долго раздумывать, свой ты или чужой, и... Каспер хорошо понял его жест: накинут веревку на шею, и конец. Только на третий день тяжелой и изнурительной дороги, когда путники по потрескивающему под ногами льду перешли небольшую речушку, Роберт, обернувшись к Касперу, сказал: - Вот Вармия. А там, за лесом, Ольштын. - Он указал рукою на темнеющий за рекой лесок. - А это - Либенталь. Здесь проходили ландскнехты... Каспер со вздохом поглядел на развалины деревни, Торчали обугленные бревна - все, что осталось от частоколов, а прямо над дорогой с высокого дуба свисала, покачиваясь на ветру, веревка с обрезанным концом. Везде война была одна и та же - у мусульман и у христиан, у немцев, у казаков и поляков. Везде - разрушенные деревни, обугленные дома, мусор, да торчащие вверх, точно взывающие к небу, трубы обращенных в пепел домов, да тела повешенных, раскачивающиеся на деревьях. Все это было так знакомо Касперу, что не могло уже ни удивить его, ни напугать. Разоренные деревни стали попадаться все чаще и чаще, но до сих пор путникам не довелось повстречаться с обитателями этих деревень. На двенадцатый день пути Роберт завел Каспера в глубокий, поросший кустарником овраг. С трудом различил Каспер среди наметенных ветром сугробов землянки. Запахло дымом, хлебом... Здесь спасались бежавшие из деревень люди: они вырыли себе вдоль оврага норы и сюда же пригнали уцелевшую скотину. Навстречу путникам вышли мужчина и женщина, видимо знакомые Роберта. Они тепло поздоровались с Ребертом и Каспером и повели в просторную землянку. - Давно вы здесь? - спросил Роберт. - А ведь вас, Эузебиуш, я никак не ожидал встретить! А люди из Ростева где? - Дальше двинулись! Они без жен, без детей, без скотины. К наместнику думают пробраться. А Снежа наша под самым Ольштыном. Спасибо пану наместнику - как пошли слухи о войне, он созвал всех нас и предупредил, что ожидается набег. Вот мы и порешили: мужики помоложе пойдут в крепость, оборонять город от кшижаков, а остальные - со скотиной в лес. Дай бог счастья и долгой жизни его преподобию отцу Миколаю Копернику. Приказал он нам выдать из замковых амбаров и муки, и круп, и пшеницы, и ржи, и ячменя, а еще сала и постного масла, чтобы не очень мы голодали, тут сидючи... Каспер хотел было побольше расспросить хозяев о Копернике, но к нему подошел озабоченный Роберт. - Пришла нам пора расставаться, если ты думаешь идти к Ольштыну, - сказал он. - Брат Генрих ушел к Мельзаку со своими людьми. А то, если хочешь, пойдем вместе к Мельзаку? - Нет, я все-таки не оставляю мысли пробраться в Ольштын. Повидаешься с Генрихом - скажи ему, что я очень хочу с ним встретиться. Вечером Роберт простился со всеми и двинулся к северу. Каспер стал спрашивать хозяев дорогу в Ольштын. - Трудное, трудное это дело, - в одни голос отозвались муж и жена: - тут болота кругом, неровен час - увязнешь! - Мне к отцу Копернику нужно, добрые люди, - сказал Каспер в отчаянии. Это имя произвело магическое действие. - Ну ладно уж, поведу тебя, - подумав, пообещал хозяин, с опаской оглянувшись на жену. А Каспер и посмотреть на нее боялся: статочное ли дело - кто отпустит мужа по такому времени, да еще в такую дорогу! Женщина, к изумлению Каспера, и не подумала отговаривать мужа. - Надо, Эузебиуш, надо! - сказала она. - Только к самому замку тебе довести его не придется, на этой стороне кшижаков видимо-невидимо! - До Фридрихсбаума разве? - рассуждал хозяин. - До Фридрихсбаума доведу, а уж в замок будешь пробираться как знаешь, - добавил он виновато. - Надо бы, конечно, отцу Миколаю услужить, да вот беда... А Каспер на радостях готов был обнять и расцеловать и мужа, и жену, и их соседей, если бы они тут случились. Шли они всю ночь. На рассвете до слуха Каспера донеслись глухие раскаты грома. - Пушки! - сразу же определил он. Да и Эузебиуш был неплохо с ними знаком. - Видно, кшижаки на приступ пошли! - сумрачно проговорил он и, откинув меховой капюшон, истово перекрестился. - Помоги, милостивый боже, нашему наместнику! - произнес он молитву, точно приказание. Дойдя до развалин деревушки, проводник Каспера остановился: - Ну, прощай, брат! Вон, видишь, что-то чернеется? Это лагерь кшижаков. Лыню сейчас и не разглядишь - ее снегом занесло. А по ту сторону - замок. Прощай, и да будет с тобой милость господня! Каспер остался один на окраине разоренной деревни, у обгорелой избы. Он вошел внутрь. У порога лежал убитый ландскнехт, протягивавший мертвые руки к валявшейся рядом аркебузе. Оглянувшись по сторонам, Каспер поднял аркебузу. Потом, выйдя из избы, уселся на крыльце и не торопясь позавтракал хлебом с сыром, а еду запил водой из колодца с обгоревшим журавлем. Посидев немного на крыльце, он пошел по дороге, которая когда-то была деревенской улицей. Там и сям валялись трупы орденских солдат, мужиков, а подле придорожного распятия лежала мертвая женщина, прижимая к груди мертвого ребенка. Каспер, покачав головой, попробовал было разнять ее руки, но это был напрасный труд. Вернувшись в избу, он принялся стаскивать одежду с убитого ландскнехта. Труп окоченел, и сделать это было трудно, но в конце концов Касперу удалось снять с убитого широкий воротник, красную кожаную куртку с прорезями и широченные штаны. Шляпа солдата, украшенная беличьим хвостом, валялась на скамье. Каспер разделся и натянул на себя платье убитого. Оно пришлось ему почти впору. "Так-то будет надежнее", - решил он про себя и зашагал туда, откуда доносились пушечные выстрелы. С полчаса он шел, не встречая орденских разъездов. Но вот до слуха его донесся сначала отдаленный и невнятный, а затем все более явственный шум. Он различал уже мерный топот ног, бряцание оружия, громкую ругань. Пробираясь сквозь заснеженные кусты, Каспер очутился наконец на дороге. Ветром донесло до него обрывки песни. На повороте показался отряд ландскнехтов. Солдаты шагали под песню. Свинец в груди, свинец в груди, Настал мой смертный час, Меня на копьях понесут,- Обычай есть у нас, - высоким, мальчишеским голосом выводил запевала. Стоя за деревом, Каспер дождался, пока прошел авангард, а когда прошагала первая колонна солдат, юркнул в ряды второй. Пожилой воин с густыми белыми усами заметил его. - Отставать, брат, не полагается, - сказал он негромко. - Смотри, не попадись на глаза капитану Ландгаммеру, а не то не миновать тебе палок. - Как не отстать по этакому бездорожью, - отозвался Каспер по-немецки. - Тут, видно, черти всю ночь грязь месили. Действительно, с утра солнце пригрело землю, а к вечеру она совсем размякла. Снег таял. Люди скользили, падали, громыхая оружием, отчаянно ругались и богохульствовали. Лес на обочине дороги расступился. На совершенно круглой поляне горело множество костров. - Эй, кто идет? - раздался окрик часового. - Стой, тебе говорят! - Не кричи, мешок с навозом! - отозвался другой голос.- Не видишь, с кем говоришь, заспанная свинья! - А ты не ругайс