-- Иди с миром. До отъезда я с тобой расплачусь.
     Положив карту на пол, старик, прихрамывая, вышел из комнаты.
     -- Теперь слушай меня внимательно, -- сказал  адмирал. --  Ты никому ни
слова не должен говорить о карте.  Я запру тебя здесь на замок, и тебе никто
не  будет  мешать.  Окончив  работу, ты  немедленно  бросишь  в  огонь карту
старика, а руки хорошенько вымоешь. Пол,  где лежала карта, место, где стоял
старик,  дверь,  которой он касался, также вымоешь  горячей водой. Орниччо я
пошлю в монастырь  ла Рабида  за отцом настоятелем,  и ты можешь работать на
свободе.
     -- Орниччо тоже не должен знать о карте, мессир? -- спросил я.
     -- Никто из матросов и капитанов  не должен знать, --  ответил адмирал,
-- а Орниччо -- мой слуга, и  ему известны все  мои  дела. .  . Вот  в ящике
пергамент, краски, тушь и перья -- все принадлежности для черчения. Я сам на
досуге часто занимался этим искусством.
     Я  тотчас  же принялся  за работу. Но,  как  только на двери  загремели
засовы и плащ адмирала промелькнул мимо окон, я тотчас  же вскочил с места и
принялся танцевать от радости.
     -- Миленькая карточка, -- кричал  я, прижимая ее  к  себе и  целуя,  --
дорогая  карточка, ты  принесла мне такое  счастье, что я  тебя сделаю очень
красивой!. .
     Адмирал не  вернулся ночевать, и я проработал всю ночь напролет. Мне не
хотелось сжигать  карту, я бы предпочел оставить ее себе на память, но  я не
решился ослушаться адмирала. Я развел в очаге огонь и осторожно положил туда
карту. Золотая с  черным ободком  полоска побежала по  ней, но даже на пепле
еще можно было разобрать очертания морей и материков.  Но вот на моих глазах
она побелела и распалась. Согрев  воды,  я вымыл пол, стол, дверь  и  умылся
сам.
     Орниччо только к вечеру вернулся из ла  Рабиды. Это  большой монастырь,
настоятель  которого  дон  Хуан   де  Маррочена  интересуется   предприятием
адмирала. Орниччо побывал в библиотеке монастыря  и с восторгом принялся мне
рассказывать о  книгах  и картах, которые  он  там видел. Какова же была его
радость, когда  на его вопрос, для чего  я понадобился адмиралу, я рассказал
ему о перемене, которая произошла в нашей судьбе.
     Узнав о том, как тщательно я обмывал стол, дверь и свои  руки, друг мой
весело расхохотался.
     -- Адмирал суеверен, как сицилианец. . .  А тут  еще эти монахи поддали
ему жару, -- сказал он. -- Карта, вероятно, принадлежит какому-нибудь мавру,
или еврею, или еретику, а господин боится соприкасаться с неверными.
     Адмирал возвратился в отличном расположении духа.
     --  Я переговорил с синьором ("Синьор" --  здесь  и далее употребляется
итальянское  обращен  ние  "синьор"  даже в применении к  испанцам,  которых
следовало бы называть "сеньор") Алонсо Пинсоном, -- сказал он. -- Тебе будет
выплачено жалованье вперед за четыре месяца, как взрослому палубному матросу
(Команды кораблей  того времени состояли  из  маринеро  -обученных  матросов
высшей статьи и груметов -- палубных матросов. К разряду груметов относились
также и корабельные  мальчики  (юнги), так что, собственно, особых льгот для
Франческо адмирал не добился), а поселитесь вы с Орниччо напротив, в комнате
моего секретаря, синьора  Марио де Кампаниллы. Ну, Орниччо,  доволен ты, что
твой Франческо Руппи едет с нами?
     Пообедав,  мы  стали  дожидаться  синьора  Марио  де Кампаниллу,  чтобы
перетащить к нему наше добро.
     Поднялся сильный ветер, вскоре перешедший в  бурю с  дождем. Так как со
дня на день ждали отплытия, то всех крайне беспокоило состояние погоды.
     Господин  два раза уходил и два раза возвращался, а дверь секретаря все
еще была на замке.
     Наконец через окно мы заметили синьора Марио, поднимающегося  вверх  по
нашей улице, и тотчас же выскочили ему навстречу.
     Мы  остановили  его  и  под  проливным   дождем  передали  распоряжение
адмирала.
     Синьор Марио нисколько не удивился и, пожалуй, даже был рад этому. Тут,
стоя подле его двери,  мы  убедились,  что секретарь  адмирала,  возможно, и
ученый, но крайне странный человек.
     Подойдя с нами к двери, он сунул  руку  в карман, желая найти ключ. Ему
попался вместо ключа  клочок бумаги; он тут же  развернул его  и стал читать
вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер  поднимал
плащ  над   его  головой  и   закрывал  лицо   волосами.  Шляпу   он,   ради
предосторожности,  держал  под  мышкой.  Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо
ждали, продрогшие и мокрые до костей.
     Прочитав  стихи, синьор  Марио  сунул  руку  в  карман вторично,  вдруг
вскрикнул,  как женщина,  наступившая на  мышь, и  немедленно выдернул  руку
обратно. В руке его что-то извивалось.
     -- Ах, это ты, Бригитта! -- вздохнул он с облегчением. -- Бедняжка, я и
забыл тебя покормить.
     Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи.
     В третий раз засунув руку  в карман и не  найдя ключа, он, хлопнув себя
по лбу, сказал:
     -- А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня.
     Кроме секретарских обязанностей,  адмирал полагал  возложить на синьора
де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии
и на островах, а также по наблюдению  за обычаями тамошних животных, птиц  и
рыб.
     Войдя  в  комнату секретаря,  я убедился, что лучше нельзя было выбрать
человека для этой цели. Столы, кресла и  подоконники были завалены осколками
разноцветных  камней,  засушенными  живыми   цветами  и  различными  гадами,
сохраняющимися  в банках.  На блюде  посреди стола  лежал, очевидно  забытый
хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения.
     --  Приведите  все  в порядок,  --  распорядился  синьор  Марио,  --  и
устраивайтесь поудобнее.
     Я немедленно схватил безобразный  комок корней, желая выбросить  его  в
окно, но синьор Марио ухватил меня за руку.
     --  Осторожнее,  дружок,  это иерихонская  роза, привезенная  из Святой
Земли.  Это самое  чудесное  растение  из  всех,  какие мне  только довелось
видеть.
     Полагая,  что  синьор  Марио  потешается  над   нами,  мы   с   Орниччо
переглянулись,  а  синьор Марио  налил в  блюдо воды.  Каково  же было  наше
удивление,  когда, убрав  комнату  и подойдя  к жалкому  комочку  корней, мы
увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги
и распространилось по всему блюду.
     --  Вот как  природа  бережет  растения этого  сухого и нищего края! --
сказал синьор Марио. -- Оно как бы  прекращает свою жизнь на время, для того
чтобы ожить снова от одной капельки влаги.
     Это был день, когда  я впервые услышал слово "природа" (Слово "природа"
-- natura -- часто попадается  в книгах  того времени,  но  Франческо  хочет
сказать, что он впервые услышал слово "природа",  употребленное вместо слова
"бог").

        ГЛАВА XII,

     в которой Франческо узнает о детских и
     юношеских годах адмирала Кристоваля
     Колона

     Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и
рыбах, но, так как  он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось  узнать
подробнее о детстве и юности нашего господина.
     Синьор Марио  не называл  адмирала  иначе,  как Голубь или даже Голубок
(Коломбо -- по-итальянски голубь). -- Коломбо очень распространенная фамилия
в Лигурии (Лигурия -- область Италии, прилегающая к Лигурийскому морю. Генуя
--  самый крупный порт  Лигурийского побережья), -- сказал  секретарь. --  В
квартале Шерстобитов в Генуе  я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни
было  понятно, что он  не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий
мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд.
И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение.
     Вспоминая, что  господин  еще  в  Генуе говорил о  своем  древнем  роде
мореплавателей, мы поделились  этим  с  синьором Марио,  на  что  тот только
махнул рукой.
     -- Это странный человек, -- сказал он. -- Я не думаю, чтобы Голубок был
лгуном,  но иногда  он говорит  как одержимый. Слова  сыплются  из него  как
горох.  И  нужно призвать  десять ученых,  чтобы  отличить, где  ложь и  где
правда. Адмирал --  сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью
своим ремеслом  и  был вынужден  содержать еще  и игорный дом. Ах,  Голубок,
Голубок, --  добавил  добрый  синьор Марио,  вздыхая, --  высоко ты залетел,
где-то ты сядешь!
     Так как  во всех словах секретаря сквозила горячая любовь  к господину,
мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием,
которое  синьор  Марио  называл  краснобайством,  и  над   его  безграничным
честолюбием.
     О  других  сторонах  характера адмирала  я не  берусь  судить,  что  же
касается красноречия мессира, то и я и Орниччо  уже немного привыкли  к  его
высокопарному слогу,  который  часто  отвращал  от  адмирала сердца  простых
людей. Однако это  же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов
и даже самой королевы.
     Мы не  дали синьору Марио  заснуть, и  он терпеливо  рассказывал нам  о
детских и юношеских годах своего друга.
     -- Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей? (Птолемей Клавдий --
знаменитый греческий астроном, математик и географ, живший во  II веке нашей
эры в  Александрии,  в Египте. Птолемей считал,  что  Земля является центром
Вселенной; он  полагал,  что поверхность земного  шара  состоит из суши,  по
которой   разбросаны  моря   и   океаны.  Взгляды   Птолемея   были   широко
распространены в средние века) -- спрашивали мы.
     И   добрый  синьор   Марио,  подумав   немного,  давал  нам  точный   и
исчерпывающий ответ:
     -- Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на
книги  и  охотно разговаривает  с людьми, от которых может почерпнуть  новые
знания.  Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные
знания  Птолемея  совсем  непохожи  на  ту  кашу различных сведений,  ученых
записей и невежественных басен,  коими  набита голова Голубка. Шерстобиты  в
Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок  получил  там  свою
долю образования. Но его любовь к  властвованию много  мешала ему в  этом, и
часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу.
В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты,
но знаний оттуда он  вынес  не так  уж много. Гораздо большему он,  конечно,
научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика.
     --  Правда  ли, что  господин в  первый  раз пустился  в  море,  будучи
четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля?
     --  Нет, я его встречал после школы  студентом в  Павии,  где мы должны
были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда
Голубок  начал  морскую службу, ему было  что-то  около двадцати четырех или
двадцати пяти  лет.  Был  он тогда простым матросом, хотя по  своим знаниям,
может быть, и был достоин стать капитаном судна.
     -- Правда ли, что господин наш, подобно  греческому философу Демосфену,
набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить?
     --   Не  знаю,   уж   на   что   яснее   нужно   было  говорить!   Этот
четырнадцатилетний мальчишка и  тогда уже  мог переспорить почтенных ученых.
Надо,  правда,  сознаться,  что  в  спорах   Голубок  нередко  ссылался   на
обстоятельства, которых не  было, и на людей, которых он  не знал. Но  лица,
спорившие с  ним,  замечали это  только  по  окончании  спора.  В  разгар же
полемики  он  всех  очаровывал  своими  изящными  сравнениями  и  блестящими
оборотами. . .
     Вот таким образом, задавая вопросы и получая ответы, мы последовательно
восстановили все  годы  жизни нашего  господина,  узнали  о его скитаниях  и
бедствиях,  которые он перетерпел, предлагая проект своего  плавания  Генуе,
Португалии,  Англии и Франции.  Брат господина -- Бартоломе Колон --  до сих
пор  находится в Париже, так как сестра короля, Анна  Боже, заинтересовалась
предприятием   господина  и  пообещала  Бартоломе  представить   его  своему
венценосному брату.
     Почти  всюду, излагая свой план путешествия, господии  терпел  гонения,
насмешки темных людей и высокомерие вельмож.
     -- Это, вероятно, монахи ополчились на него,  -- высказал предположение
мой друг. -- И после этого он еще возится с этими черными воронами!
     Я  с  испугом  посмотрел  на синьора Марио,  но  тот  только добродушно
похлопал Орниччо по плечу:
     --  Ты  ошибаешься, дружок.  Если  где запахнет  золотом  или  выгодой,
духовные лица не  менее, чем  купцы или  господа дворяне, склонны  приложить
свою руку к такому предприятию!
     И так как Орниччо в недоумении повернулся к нему, синьор Марио добавил:
     --  Среди  монахов всегда бывали такие,  что восставали против здравого
смысла, к ним я причисляю врагов  Голубка. Но  вспомни монахов ла Рабиды или
духовника королевы -- благородных ходатаев за его начинание. . . Правда, они
вложили  и свои  деньги в  снаряжение  нашей  флотилии, --  помолчав, сказал
секретарь, тонко улыбаясь.
     Я подумал о  том,  что, имея дело с  такими высокопоставленными людьми,
как  герцог  Медина-Сидония  или  Медина-Сели,  которые  покровительствовали
адмиралу,   господин   вынужден  был  хитрить   и   скрывать   свое   низкое
происхождение.
     Но одна мысль,  что адмирал когда-то босоногим мальчишкой  слонялся  по
улицам Генуи, наполняла меня еще  более  горячей и  нежной любовью  к  нему,
когда, утомленный ночной беседой, я засыпал уже почти на самом рассвете.

        ГЛАВА XIII,

     в которой выясняются новые стороны характера Франческо Руппи

     Итак, на 3 августа было окончательно назначено наше отплытие. 1 августа
весь экипаж  нашей  небольшой  флотилии  выслушал обедню  в  церкви  святого
Георгия. После этого команда  была  отпущена на берег до  вечера 2  августа,
чтобы каждый мог как следует проститься со своей семьей.
     Первого  же августа  произошло событие,  в  котором  проявилась  грубая
необузданность  моей  натуры,  свойство  характера,  которое  я  в  себе  не
предполагал.
     Адмирал вечером  этого дня взял меня и Орниччо на корабли -- поглядеть,
все ли в порядке.
     Осматривая  "Нинью" и  "Пинту",  я  думал о  горсточке  людей,  которым
придется перетерпеть все невзгоды осеннего плавания без какой бы  то ни было
защиты  от  дождя  над головой.  В значительно  лучших  условиях был  экипаж
"Санта-Марии".  Но,   когда  я   спустился  в  помещение   для  матросов  на
"Санта-Марии" и в нос мне ударил  запах чеснока,  смешанный  с едким запахом
пота, я не знал,  что хуже.  Плыли-то мы в  благодатные  южные страны, время
дождей  там  еще  не начиналось, а духота  теперь была гораздо страшнее, чем
зимой.
     С просветленным лицом господин мой спустился по сходням, а мы с Орниччо
молча шли за ним, не решаясь разговорами нарушать течение его мыслей.
     У самого берега какая-то  темная фигура бросилась с криком  к адмиралу.
При  ярком свете  осенних звезд  я разглядел уродливое  лицо  старика, карту
которого я перерисовывал на днях.
     --  Где  же плата? --  крикнул старик  хриплым  голосом. А господин, не
говоря ни слова,  вытащил  кошелек из  кармана и бросил к его ногам. Кошелек
тяжело звякнул.
     -- Собака, сын  рабыни, ублюдок!  -- закричал старик,  запустив  руку в
кошелек и разглядев  монеты.  --  Здесь одно серебро,  а мы договаривались о
золоте.
     Тут я не выдержал  и бросился  к  старику. Господин  и  Орниччо  что-то
кричали  мне  вдогонку,  но я  не  расслышал  их  слов.  На  одну  секунду я
почувствовал зловонное дыха-ние испанца на своем  лице. Потом  я схватил его
за шиворот и отшвырнул с дороги адмирала далеко в кусты.
     Старик  жалобно крикнул  и  рухнул,  как мешок с  костями. Порыв  злобы
покинул меня  так  же  внезапно, как и  охватил.  Я  оглянулся и увидел, что
старик манит меня рукой.
     Я подошел к нему и услышал,  что  он что-то бормочет.  Я плохо  понимаю
испанскую речь  и,  думая,  что старик  имеет  какую-нибудь  нужду  во  мне,
нагнулся к  нему совсем близко. Тогда это дьявольское отродье набрало полный
рот слюны и плюнуло мне в лицо. Я расслышал его злобный хохот.
     Гнев  с прежней  силой охватил меня. Я ударил старика ногой в  лицо.  В
этот момент сзади меня схватили за локоть.
     -- Ловко он тебя отделал! -- сказал кто-то с громким смехом.
     Оглянувшись, я увидел матроса с "Санта-Марии" Хуана Яньеса, прозванного
Кротом. Мне некогда было останавливаться и разговаривать с ним, и я бросился
догонять адмирала и Орниччо.
     Они уже свернули в наш переулок. Шаги их четко звучали в ночной тишине.
Они громко разговаривали, и я невольно слышал почти  каждое слово их беседы.
Господин  говорил гордо и резко,  и я застонал от отчаяния, когда понял, что
речь идет обо мне.
     -- После всего этого, -- услышал я, -- ты сам понимаешь, Орниччо, что я
уже никак  не  могу его  взять  на борт. Если об  этом узнает кто-нибудь  из
матросов, мне угрожает бунт.
     -- Мессир, -- возражал ему мой друг, -- нас никто не видел и не слышал.
Франческо поступил так опрометчиво только потому, что желал  избавить вас от
ругани  негодяя.  Неизвестно, как  тот поступил бы, если бы  из  любви к вам
Франческо не принял на себя все, что должно было случиться с вами.
     Я в отчаянии прислонился  к стене. Земля  шаталась у меня под ногами. Я
был несчастнее самого несчастного человека на земле.
     -- Я не  возьму его, -- сказал адмирал.  -- Я оставлю  ему жалованье за
четыре месяца вперед.  На эти  деньги  он  вернется в  Геную и подыщет  себе
какое-нибудь занятие.
     --  Мессир!  --  воскликнул  Орниччо.  (И  я  вздрогнул,  так  необычно
прозвучал голос моего друга. ) -- Вы осуждаете Франческо  за опрометчивость,
но не менее опрометчиво было принять от старика карту. Здесь  много болтают,
мессир,  о  португальцах,  которым  вы  якобы  продались,  изменив испанской
короне,  о  лоцмане,  который  побывал  на  острове  Антилия  и  которого вы
задушили, перед смертью выпытав у него его  тайну, но самый большой ваш грех
будет, если вы бросите здесь этого мальчика, который из любви к вам готов на
все.
     Я не мог  выдержать больше. Я побежал, не  чувствуя под собой  ног, и с
рыданием рухнул в ноги адмиралу.
     --  Мессир, -- мог я только  пробормотать,  -- посадите меня  в трюм на
цепь, лишите меня пищи, но не оставляйте меня!
     Орниччо поднял меня на ноги.
     -- Ты поедешь с нами, Франческо. Адмирал столь великодушен, что простил
твой  проступок.  Опрометчиво было здесь, в  этой стране, где  так не  любят
иностранцев, нападать на старика, -- сказал Орниччо.
     Так как адмирал молчал, я, еще не веря своему счастью, спросил:
     -- Правда ли это, мессир? Вы действительно прощаете меня?
     -- Что ты сделал старику? -- спросил адмирал.
     -- Я только отшвырнул его с вашей дороги, мессир, -- ответил я.
     -- Ты прикасался к нему? -- спросил Орниччо.
     --  Я схватил  его за  шиворот, но и  это прикосновение наполнило  меня
отвращением.
     --  Ты помоешься сейчас  же, --  сказал  мой  друг, --  потому что  это
мерзкий и грязный старик.
     -- Он действительно мерзкий, -- сказал я. --  Когда он  плюхнулся подле
кустов, он  так жалобно закричал, что я уже пожалел о случившемся. Он позвал
меня, и я тотчас же подбежал к нему.
     Орниччо крепко сжал мою руку и спросил:
     -- Что же ты сделал?
     Внезапно  меня охватил ложный  стыд, помешавший мне сказать моему другу
всю  правду. Как признаюсь я, что перенес оскорбление от  этого ненавистного
колдуна?
     -- Ну, Франческо, что же ты сделал дальше? -- повторил мой друг.
     -- По злому взгляду старика я понял, что он замыш-ляет что-то недоброе.
Тогда я моментально повернулся и побежал за вами, -- ответил я.
     Орниччо  выпустил мою  руку,  откинулся  назад  и вздохнул так,  словно
избежал большой опасности.
     --  Этот  несчастный,  --  сказал  адмирал,  --  был  когда-то  великим
путешественником и богатым идальго. Мне рассказывали, что он был красив, как
Адонис. . . (Адонис -- в древности его представляли  себе в виде прекрасного
юноши, возлюбленного богини любви)
     -- Мессир, --  перебил его мой друг, -- это было когда-то, а сейчас его
давным-давно пора убрать из  Палоса, так как, откровенно  говоря,  все  ваши
матросы так или иначе сталкиваются с ним. Ну, Франческо, -- продолжал он, --
иди домой и хорошенько помойся горячей водой. Котелок над очагом,  а в очаге
еще не потухли угли. Потом сложи свои вещи.
     После всех  волнений этого  дня  я, хорошенько  помывшись,  свалился  в
постель  и  заснул как убитый. Орниччо без меня уже  привей  в  порядок наши
сундучки.
     Ночь прошла  как мгновение,  и  я даже не видал снов.  Мое  пробуждение
приветствовали ясное небо и прекрасные темно-зеленые кроны деревьев, которые
покачивались от легкого ветра.
     -- Орниччо, -- сказал я, -- братец, все плохое  прошло. Завтра утром мы
отплываем. Господин меня простил, правда ведь, братец?
     -- Господин тебя простил, --  ответил мой  друг, целуя меня.  --  И все
плохое осталось позади.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        МОРЕ ТЬМЫ

        ГЛАВА I

     Море Тьмы, не заслуживающее этого мрачного названия, и вечерние сказки

     Итак, за полчаса до восхода солнца, в пятницу,  3  августа, мы сняли  с
якорей  свой небольшой флот  и, распустив паруса, вывели суда из неглубокого
речного рейда Палоса.
     Несмотря на  ранний час, все население города  вышло нас  провожать. И,
уже  отплыв  далеко за пределы бухты,  мы могли  различать красные, белые  и
черные точки, усыпавшие берег.
     От волнения мне так  сдавило виски  и горло, что  я  вынужден был снять
берет и расстегнуть ворот, и все-таки кровь  слышно толкалась в пальцах рук,
и мне казалось, что я держу не шляпу, а свое собственное сердце.
     Глаза мои были полны слез. Чего мне было еще желать? Господин  держал в
руках  развернутое  знамя  с  изображением Христа распятого, друг мой  стоял
рядом со мной, мы плыли в Сипанго и Индию -- страны, о которых раньше  я мог
только мечтать.
     Пройдя по палубе, я не заметил ни одного  печального лица. Как непохожи
были сейчас эти люди на угрюмых палосцев со стиснутыми зубами, выслушивающих
приказания королевского чиновника!
     Легкий  попутный  ветер  доносил  к  нам  запах  апельсиновых рощ.  Все
благоприятствовало нашему отплытию.
     Небо  было того нежного молочного  цвета,  какой оно приобретает  перед
рассветом. Потом на востоке появились розовые пятна и поплыли по воде. Через
несколько  минут все море испещрилось как бы лужицами крови. Людям,  которые
последний  раз хотели бросить взгляд на покидаемую ими землю, уже невозможно
было это сделать -- прямо над черным берегом Испании взошло солнце.
     Но  так  трудно было оторваться от  родного берега,  что  все старались
смотреть назад. Поэтому через час после отплытия люди еще ходили по  палубе,
точно слепые, наталкиваясь на различные предметы и друг на друга.
     Выйдя  из Палосской  бухты, корабли наши взяли  курс  на юго-запад,  по
направлению к Канарским островам. Дальше начиналось Море Тьмы.
     Суда  шли рядом на таком близком расстоянии,  что мы,  стоя  у  бортов,
могли переговариваться с командами "Ниньи"  и "Пинты", но этой  возможностью
пользовался только Орниччо, так как я плохо владею испанским языком.
     К вечеру этого  дня все  три  каравеллы сошлись  вплотную, и  командиры
"Ниньи" и "Пинты" получили распоряжения адмирала на ночь.
     Как я уже сказал, ветер  все время  дул попутный, и у команды было мало
работы. Для  того чтобы закрепить доброе расположение духа испанцев, адмирал
перед вечерней молитвой разрешил матросам развлечься.
     Они  составили круг,  в  середине которого  танцоры и  певцы развлекали
других своим  искусством. Один из матросов  с помощью булавок смастерил себе
из плаща женское платье и, высоко подобрав волосы, изображал танцовщицу,  но
адмирал,  строго  нахмурившись, велел  ему  прекратить  эту забаву, так  как
присутствие  женщины  на  корабле  --  это  такой  же  дурной  знак,  как  и
присутствие кошки.
     Орниччо   придумал  еще   одно   развлечение.  С  "Ниньи"   перебросили
корабельный канат, и друг мой, укрепив его абордажными крючьями, взял в руки
два зажженных факела и перешел по канату на "Нинью", а затем снова  вернулся
на "Санта-Марию".
     Смелые  могерские  и палосские моряки,  никогда не бывавшие  в балагане
канатоходца, затаив дыхание следили за уверенными шагами моего друга. Должен
признаться, что и у меня раз  дрогнуло сердце. Это  было, когда ветер качнул
"Нинью"  и канат  натянулся,  щелкнув,  как бич. Но  уже в следующую секунду
Орниччо стоял на палубе "Санта-Марии". Адмирал знаком подозвал его к себе.
     Думая, что  господин недоволен поступком  Орниччо,  я  ожидал  услышать
резкие слова, но мессир, наклонясь к моему другу, говорил с ним приветливо и
ласково.
     --  Прошли  времена, когда  человек завоевывал свое счастье  в бою,  --
сказал адмирал. -- В записках путешественников ты можешь прочесть рассказы о
том,  как  при  восточных дворах  люди  иной  раз  заслуживали  расположение
государей умением плясать или показывать фокусы. Кто знает, может быть, твое
искусство обратит на себя внимание индийского царя?
     Господин говорил  это важно и  громко,  и испанцы  слышали  его так  же
хорошо, как и я. Двое  или трое из этих людей, стоявших поодаль от адмирала,
закрывшись руками,  еле удерживались от  смеха,  и  это  больно ущемило  мое
сердце.
     Мне  думается, что  на  "Нинье"  и на  "Пинте"  царило  такое же доброе
настроение, как и на флагманском судне. Правда, синьор Алонсо Пинсон сообщил
нам, что на  "Пинте" внезапно испортился руль и что, на его взгляд, это дело
рук  бывших хозяев  "Пинты" -- Гомеса Раскона и  Кристоваля Кинтерро. Но так
как руль был быстро исправлен,  ни господин, ни  братья  Пинсоны  не приняли
никаких мер по отношению к этим людям.
     9  августа  мы  доплыли  до Канарских  островов.  На  Гран-Канарии  нам
пришлось  немного  задержаться,  так  как  "Пинта"  дала  небольшую  течь  и
нуждалась в починке.
     Пока судно приводилось в порядок, "Санта-Мария" дошла до Гомеры, где мы
начали запасаться топливом, водой, а также прикупили  немного скота  --  для
провианта.
     Жалко было смотреть, как перегоняли бедных животных по шатким доскам на
корабль.
     Сильные  и красивые --  андалузской породы  -- быки дрожали  от  ужаса,
ступая  на качающуюся палубу.  Их водворили  за перегородку,  но даже спустя
несколько  часов  они еще  жалобно ревели  и  не  принимали  пищи. К  вечеру
животные понемногу успокоились. Из-за загородки исходил такой знакомый мне с
детства  теплый запах  хлева,  что  я невольно задержался возле нее. К моему
удивлению, оказалось, что  я  здесь был не один. Несколько испанцев стояли у
яслей, прислушиваясь  к хрусту пережевываемой жвачки,  а  у  старого матроса
Вальехо  на лице было  написано такое  выражение, точно он  слушает  райскую
музыку.
     -- И ты здесь? -- недовольно сказал один из матросов. -- Что тебе здесь
нужно, лигуриец?
     -- Оставь его в покое, -- миролюбиво сказал Вальехо. -- Мальчик, видно,
как и ты, из деревни, и ему любо вспомнить свой родимый дом.
     И,  когда через  час мы разговорились,  казалось,  что здесь уже нет ни
лигурийцев, ни кастильцев,  ни каталонцев,  так мирно сидели мы рядышком под
загородкой, слушая истории о телятах, которые любят все жевать, и о  свинье,
сожравшей своих детенышей.
     Хоакин  Каска,  из Старой  Кастилии,  развернул  платок  и с  умилением
показал нам горсточку родной земли,  которую  он постоянно носит у  себя  на
груди. Я не знаю, что может родить эта красная каменистая земля, в которой к
тому  же  еще поблескивает соль, но он нежно касался ее пальцами, точно  это
был самый тучный чернозем.
     Когда боцман просвистал  к вечерней молитве, мы с сожалением  разошлись
по своим местам.
     -- Смотри-ка,  --  сказал Хуан Роса, тот самый,  что сурово обошелся со
мной, -- а я думал, что все лигурийцы так же высокомерны и заносчивы,  как и
господин наш, адмирал.
     Орниччо  еще  раньше  завоевал  расположение  испанцев  своим веселым и
услужливым характером,  а  теперь  и  я все свое свободное  время проводил с
ними. Чуждались и меня, и Орниччо, пожалуй, только Педро Сальседа и Педро де
Торресос.
     Палубных матросов из  них так  и не получилось,  а  в личных услугах их
адмирал не нуждался.
     По  вечерам мы собирались в помещении для матросов и рассказывали  друг
другу разные истории из своей жизни. Синьор Марио де Кампанилла также подчас
принимал участие в наших беседах, а иногда я замечал, что даже шаги адмирала
замедляются, когда он проходит мимо нас.
     Через несколько дней выпадала моя очередь забавлять экипаж рассказом, и
я  с беспокойством ожидал  этой минуты, так  как до  сих пор моя  жизнь была
очень бедна происшествиями.
     По   поручению  адмирала,  синьор   Марио   решил  записывать  наиболее
достоверные  из историй,  передаваемых моряками, но  некоторые,  заметив его
намерение, смущенно умолкали,  и тогда нужно  было все умение Орниччо, чтобы
принудить их продолжать свой рассказ.
     Другие  же,  наоборот,  гордились,  что  их приключениями  интересуется
ученый человек,  и говорили медленно, давая секретарю возможность в точности
записать их речь.
     Таким образом  и был записан рассказ о путешествиях одного из матросов,
англичанина Артура Лэкка, или, как его здесь все называют, Таллерте Лайэса.
     Смелый  моряк  еще восемь  лет  назад  достиг,  по его  словам, берегов
неизвестного  материка,  лежащего на запад  от  Ирландии.  Надо думать,  что
сильным штормом судно англичанина было прибито к берегам Азии.
     Синьор  Марио, Орниччо и я с интересом выслушали рассказ англичанина, а
господин  наш,  не   довольствуясь  записью  секретаря,  сам  несколько  раз
расспрашивал матроса о подробностях его путешествия.

        ГЛАВА II,

     в которой Франческо вспоминает о Плинии
     Младшем, а также о некоторых событиях
     своей жизни

     24 августа  мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже  говорил, до
сих пор нам  еще  не  случалось испытать  дурную погоду, противный ветер или
сильное волнение.
     И,  когда утром этого дня, выйдя на  палубу, я  заметил, что над  морем
стоит тяжелая мгла,  а матросы озабоченно поглядывают  на небо, я решил, что
собирается буря.
     Но,  как старательно я ни всматривался, на небе нельзя  было разглядеть
ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный  ветер внезапно спал. Итак, у
нас не было причин  тревожиться, и, однако, что-то  тяжелое как бы висело  в
воздухе.
     Странное чувство охватило всю команду,  люди оставили работу и без дела
слонялись  по палубе,  только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с
капитаном корабля.
     -- Не море и не  небо должно нас тревожить,  братец, -- внезапно сказал
проходивший мимо Орниччо. -- Посмотри-ка на берег.
     В  это  время  корабль  наш  огибал мыс.  Я увидел  величественный  пик
Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо.
     Вдруг страшный  удар  сотряс  небо  и землю и  бросил меня  на  палубу.
Подняться мне было не так уж легко,  потому что огромные  гладкие  волны без
шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же
свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это
было  так  страшно,  что я закрыл  лицо  руками  и  закричал  от ужаса.  Мне
казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят
это странное волнение.
     Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не
подошел ко мне и не помог подняться.
     --  Не  бойся,  мальчик, -- сказал  он,  --  мы  далеко  от  берега,  и
извержение не причинит нам вреда.
     И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются
точно   такие  же   явления.   Это  повесть  римлянина  Плиния  Младшего,  а
рассказывается в ней о гибели Помпеи.
     Из  вершины горы в  самой  глубине острова  вырывались клубы  багрового
дыма*   и  взлетали  огромные   раскаленные  камни.  Потом   все  вдруг  так
ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза.
     Когда я  получил  возможность снова  взглянуть  на  Тенериф,  по  обоим
склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца,  и я
повернул лицо к западу.
     На оставленной  в  Гран-Канарии "Пинте" ремонт мало продвигался вперед,
пока  адмирал,  вернувшись  на  Канарию,  не  понудил  местных  плотников  и
конопатчиков живее приняться за дело.  Если бы я не видел этого собственными
глазами, я никогда не поверил бы, что господин  может сам строгать доски или
ладить паруса. Дело в том, что  остановкой  в Гран-Канарии воспользовались и
для того, чтобы сменить наконец паруса на "Нинье".
     На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября  с уже приведенными  в порядок
"Ниньей" и "Пинтой".
     6  сентября все три судна нашей  маленькой флотилии  вышли из гавани  в
Гомере. В этот же день нам повстречался  испанский корабль, идущий с острова
Ферро,  куда  мы  направлялись.   Капитан  его  предупредил  господина,  что
неподалеку  от  Ферро нас  ожидает  засада  из трех португальских  кораблей.
Замышляют они, как видно, что-то недоброе.
     Господин  ответил, что  ничто  не  может  его  заставить  уклониться  с
намеченного пути, и только уговоры братьев Пинсонов принудили  его  избежать
этой неприятной встречи.
     Адмирал  когда-то предлагал свои  услуги  Португалии, еще  раньше,  чем
испанцам.  Король Жуан  II, затянув тогда  переговоры  об экспедиции, тайком
снарядил  три  судна,   которые  направились  на  запад.   Но   бог  наказал
португальцев  за вероломство и послал им в пути  такие ужасы, что они должны
были вернуться.
     Эта неприятная  встреча  так  занимала людей нашей команды,  что у  нас
только  и  было разговоров,  что о ней. Приятно было  слышать,  что  испанцы
отдают должное храбрости и непреклонности адмирала.
     --  Я плавал на Азоры, -- сказал  матрос  Бастидас, -- и своими глазами
видел лодку, выдолбленную из  цельного дерева, которую прибило  туда морским
течением  откуда-то  с  запада.  Уже  несколько  лет  я  слышу,  что  где-то
неподалеку на запад от Азоров находятся  неведомые острова, но  до господина
адмирала никто не решился туда добраться.
     -- Слуга губернатора,  --  сказал Хуан Роса, --  на Канарских  островах
тоже показывал мне такую лодку. Ее прибило морским течением три года назад.
     -- Жаль, что там не сидел живой индиец, -- сказал Орниччо, -- мы бы его
расспросили подробно,  пьют ли в Индии  вино,  потому  что вот Хоакин Рогида
беспокоится, что к концу  плавания мы останемся без своей ежедневной порции.
-- Я видел  эту лодку, -- сказал  я, -- но разве она похожа на те прекрасные
индийские  лодки  с  навесами для господ и отделениями для гребцов,  которые
описывают путешественники?
     Орниччо, не отвечая, за плечи повернул меня  к кучке матросов, которые,
казалось, ждали нас.
     --  Сегодня твоя  очередь занимать экипаж рассказом, --  сказал он.  --
Сообщи им  все, что ты вычитал в книгах об Индии и Катае, о храмах и лодках,
и о городе с тысячей  мостов, и о городе с золотыми крышами. Соедини вымыслы
Мандевилля  (Мандевилль Джон -- английский путешественник  конца  XIV  века,
посетивший, по  его словам,  Турцию,  Армению, Египет, Ливию, Сирию, Персию,
Халдею,   Эфиопию,   Индию  и  другие   страны.   Несмотря   на   чудовищные
преувеличения, которые он допускал в своих  рассказах,  Колумб глубоко верил
ему) с рассказом Марко Поло, и друзья наши поверят, что ты лучший рассказчик
на земле.
     Матросы действительно  уже  давно  поджидали  нас, но  со  свойственной
испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу.
     Я не воспользовался  советом Орниччо, так  как не  хотел  дурачить этих
добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато
истинное происшествие из своей жизни.
     В те  времена, когда  происходило описываемое мной, я был еще крошкой и
поэтому передаю все исключительно со слов матери.
     Случилось, что  в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила
почти половину  населения. Моя  мать  ежедневно ставила свечи святой деве из
Анастаджо,  чтобы лихорадка  миновала  наш  дом, но  все-таки  я заболел.  В
деревне  уже не  было  ни  лекаря,  ни священника  -- обоих  давно снесли на
кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели,
молились о моем выздоровлении.
     В  эту  минуту  в  дверь  постучали.  Когда  мать  вышла,  она  увидала
прокаженного.  С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял
у нашего порога.
     Мать с криком бросилась от него в дом.
     --  Жена моя, -- сказал  отец, -- может  быть,  это господь  бог  хочет
испытать нас, -- и вышел к несчастному.
     Оказалось,  что  мальчишки разбили камнями  ему  ногу,  и он был  лишен
возможности продолжать свой путь.
     Мать  собственноручно  омыла и перевязала  ему  раны, накормила  его  и
наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше
был цирюльником, научил  ее,  как пустить  мне кровь.  После  этого  у  меня
немного спал жар.
     Когда  несчастный, благословляя  наш дом, ушел по  направлению  к лесу,
мать сказала отцу:
     -- Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у
меня  признаки этой болезни,  положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и
колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе
дело, и дитя наше выздоровеет.
     Через два  дня я, уже совершенно  здоровый, бегал по улицам. И никто из
моих родных не заболел проказой.
     Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели  изгнать моих  родителей
из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что  в конце  концов
их оставили в деревне, положившись на волю божью. И  оба они не  заразились.
Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с  крыши колокольни, а мать
спустя несколько лет умерла от грудной жабы.
     Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было
десять лет,  а отца моего уже не было в живых, мимо нашей  деревни проносили
рыцаря, заболевшего проказой. Его  несли  четверо слуг, носы  и  рты которых
были  завязаны  тряпками,  пропитанными  уксусом.  Впереди  на  лошади  ехал
человек,  день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий
звон, прятались по домам.
     Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном  бинты  и обмыла
его тело. Сделала она это не для того,  чтобы искушать господа, а в память о
моем чудесном избавлении.
     Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного  лица
рыцаря,  но так разъела  его конечности,  что,  когда  он сгибал  руку, мясо
расходилось на локте и была видна кость.
     Моя мать прикасалась к  несчастному, но  бог вторично спас ее, и она не
заболела.
     Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив  меня, и один
только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен.
     -- К чему ты рассказал  эту  ерунду, -- спросил он, -- и кого ты хочешь
одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и
не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор.
     --  Нет, Яньес,  это  вполне  возможно,  -- сказал  он. --  Есть  люди,
невосприимчивые  к  известного  рода  болезням.  Я  знал   женщину,  которая
ухаживала  за  мужем, заболевшим  чумой.  Она  ела  с ним из одной  посуды и
все-таки осталась жива и здорова.
     --   Случается   ли,   синьор   Марио,   чтобы   от   родителей   такая
невосприимчивость  к заразе  передавалась и детям? --  с  интересом  спросил
Орниччо.
     -- Об этом  я ничего точно  не могу  сказать, -- ответил  секретарь, --
возможно, что так.
     Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.
     -- Что  лигурийцы  --  забияки и  хвастуны,  это мне давно известно, --
сказал он, -- а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.
     Так как я в  точности, со слов  матери, передал описанные события, меня
очень больно задело его недоверие.

        ГЛАВА III

     Жизнь па корабле и происшествие с картой
     адмирала

     Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том,
оправдываю  ли я  свое пребывание  на корабле.  Но,  как бы  то  ни  было, я
стараюсь изо всех сил.
     Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по
мачте наверх, в сторожевую корзину.
     Он  несет дежурства  по кораблю  наравне  с самыми  опытными матросами,
несмотря  на  то, что его положение,  как и положение Сальседы  и Торресоса,
могло бы избавить его от этой тяжелой службы.
     За время плавания я  уже  немного подучился  управляться с парусами, но
меня  больше тянет  к  корабельным  плотникам,  и  должен  сказать, что  все
четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.
     Наше судно,  которое  имело такой бравый  вид в Палосе, почти ежедневно
требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.
     Несмотря на  то что, по словам  адмирала,  мы проделали только половину
пути,  часть  снастей  на "Санта-Марии" и  "Пинте"  пришла в  негодность,  а
сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.
     Часто, стоя на палубе,  можно  услышать,  как скрипит и трещит корзина,
или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.
     Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга,
я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.
     Кроме сторожевой службы  по кораблю,  Орниччо, как и я, помогает повару
на кухне.  Но, тогда как  на  моей обязанности лежит только чистка овощей  и
мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает  себе голову, как бы
из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.
     Хотя мы и запаслись  птицей  и  скотом, команда  получает мясные  блюда
только  по воскресеньям, а  господа чиновники и офицеры поглощают провизию в
несметном  количестве. Повар  грозится, что скоро придет день,  когда мы  на
обед получим только кусок сухаря да кружку воды.
     Люди нашего экипажа, за редким  исключением, были опытными моряками,  и
каждый  из  них  знал,  что  такое  спокойное и  счастливое  плавание  долго
продолжаться не может.
     Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так
страшна, как поют в песнях.
     Видя испанцев,  которые со  свойственной  этому  народу грацией сидели,
ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом
мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.
     Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.
     Начиная  с  6  сентября мы  попали  в  полосу  штиля,  паруса  наши  не
наполнялись ветром, и, несмотря на то  что  были пущены в ход боковые весла,
флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.
     Еще  труднее  пришлось,  когда  9  сентября  нас  встрети-ло  противное
течение. Матросы на веслах  выбивались из сил и работали,  как каторжники на
галерах.
     Для всего экипажа начались трудные  дни,  и даже господин наш, адмирал,
ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.
     Однако я ни  разу не видел, чтобы его  хоть на минуту оставила присущая
ему ясность духа.
     -- Я должен  только благодарить господа, что поднялся  противный ветер,
-- как-то при мне сказал он синьору Марио, -- иначе, видя, как нас неуклонно
влечет  вперед  непрекращающийся  попутный ветер,  наши люди  отчаялись  бы,
вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.
     Но, повторяю, частенько  и господин ходил  теперь с озабоченным лицом и
то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше,
чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.
     Надо, однако, отдать  должное нашей команде: добрые люди все  последние
дни работали без устали.
     Что касается меня, я тоже старался по мере  своих сил быть полезным. Но
вот пришел  день, который  и  мне, и господину,  и Орниччо,  и синьору Марио
принес большие огорчения.
     Это произошло в понедельник, 10 сентября.
     Недаром  понедельник считается дурным  днем. Повар наш  с утра лежал  в
приступе лихорадки.  Орниччо размешивал пищу в  котле, а я занимался  рубкой
дров, когда  прибежавший Хуан  Родриго Бермехо  закричал, что меня требует к
себе адмирал.
     -- Только сними передник и хорошенько вымой руки,  Ческо, -- сказал он.
--  Адмирал  в  большом гневе  и  только что  упрекал  своего  секретаря  за
неаккуратность.
     Я  с  быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где  мессир  стоял
перед столом.
     Что он был в дурном настроении,  я заметил  тотчас же, так как господин
крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе
желает удержать себя от лишних слов.
     Я остановился перед  ним и простоял молча время, достаточное для  того,
чтобы трижды прочитать "Аvе Мariа".
     -- Что ты сделал, негодный подмастерье! -- вдруг крикнул адмирал резким
голосом над самым моим ухом.
     Внезапно я с  ужасом  заметил громадную дыру  у себя на  локте. Адмирал
многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. "Я
не  хочу,  --  говорил  он, -- чтобы моя команда походила  на  португальских
оборванцев,  которые в  дырявых  карманах  привозили  жемчуг  с  Гвинейского
побережья".
     Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:
     -- Так-то ты  выполняешь мои распоряжения! --  и  с такой  силой потряс
меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.
     -- Я  все  это исправлю вечером, мессир, -- пробормотал  я, -- я только
что рубил дрова. . .
     -- Вечером? А о чем ты думал  все  эти недели плавания? Да  и откуда ты
возьмешь  образец карты,  разве  ты ее  не  сжег, несчастный?!  --  закричал
адмирал.
     И  только тут  я обратил  внимание на  небольшой сверток, который лежал
перед ним на столе.
     Развернув его, он ткнул меня носом в карту.
     -- Посмотри, что ты сделал! -- сказал он.
     Это была  карта,  которую  я перерисовал  перед  отъездомиз  Палоса.  И
все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не  она.  В углу
карты  я  поставил три буквы: F. R. Р.  , что означало:  "Francisco  Ruppius
pinxit" -- "Писал Франциск Руппиус". Такие  отметки  на  своей работе делают
настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас  я  уже
не  совершил бы такого тщеславного поступка, и мне  было стыдно  сознаться в
нем адмиралу.
     Но  на  карте, которую господин  развернул передо мной, не было  в углу
этих трех букв.
     -- Ты  помнишь,  что  было изображено  на  карте  старика?  --  спросил
адмирал.
     --  Да, господин, -- ответил я,  дрожа всем телом. --  Я скажу вам все,
что я помню о той карте.
     -- Ты точно перерисовал ее? -- спросил адмирал.
     И я видел, что от гнева жилы вздулись у него на лбу.
     -- Я отнюдь не художник, мессир, -- сказал  я,  --  а,  как  вы знаете,
только подмастерье гравера. Я  могу измерить циркулем части рисунка и либо в
точности перенести их на  копию, либо увеличить или уменьшить их по  желанию
заказчика.  Я  только должен соблюдать  соотношение отдельных частей или то,
что в нашем ремесле называется пропорцией. Нос, глаза и уши на моей копии. .
.
     --  Какие  нос и уши? -- закричал адмирал.  --  Что  ты мелешь  ерунду,
негодяй!
     --  Я говорю  это к тому, мессир, -- сказал я, не попадая зубом на зуб,
--  что  вы  мне  сами  разрешили  не очень старательно перерисовывать  лицо
старика на той карте. . .
     -- Какого старика? -- с недоумением спросил адмирал.
     --  На той  карте, -- продолжал я,  -- между Европой и островом Святого
Брандана было нарисовано лицо старика, обращенное к западу. Он был изображен
с  раздутыми  щеками, и изо  рта его  выходили  струи воды,  подобно водяным
столбам,  бьющим изо рта  женщины на  фонтане в  Генуе.  У испанца  они были
изображены красной краской. В примечаниях  к карте было сообщено, что в этом
направлении можно двигаться без попутного ветра, так как корабли  ваши будет
нести  вперед  милостью  божьей.  Вы не  велели мне переписывать примечания,
мессир,  но  распорядились  точно  отметить градусы  широты  и  долготы, где
проходят  красные  линии. Насколько  мне помнится, это много южнее  Азорских
островов, и я сейчас точно припомню широту. . .
     -- Молчать! -- крикнул адмирал. -- Ты слишком хорошо запомнил все это и
слишком плохо изобразил  на карте!  Где все, о чем ты рассказываешь?  Где же
острова, путь к которым был так точно обозначен?
     Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от  ужаса. Мало того,
что в углу  карты не было моей подписи,  голова, изображенная на ней, нимало
не походила на голову, которую я нарисовал.
     Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его
был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды.
     А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду
на них отмечал градусы широты.
     -- С кем ты говорил об этой карте? -- спросил господин тихим голосом.
     Я мог бы  вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на
его руки. Он так  впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у
мертвеца.
     Я всегда  испытываю непреодолимое чувство страха и  лишаюсь дара слова,
когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как
обычно  благообразные  черты  его  искажаются  при  этом  и лицо  становится
страшным.
     Внезапно  я заметил  то, что,  может  быть,  ускользнуло  бы  от  моего
внимания  в другое  время. Щеки адмирала,  которые еще  в Генуе были покрыты
свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла
морщинка.
     Глубокое чувство любви и участия к господину побороло  все остальное, и
я прямо взглянул ему в глаза.
     -- Клянусь телом Христовым,  мессир, -- сказал  я, -- что никогда  ни с
кем, кроме  Орниччо,  я не  говорил об этой карте и,  так  же как  и вы,  не
понимаю, что с ней произошло. . .
     Господин вместо ответа схватил меня за  ворот и так потряс, что от моей
одежды  отлетели  все  застежки, а  крест больно впился  в грудь.  При  этом
адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от  боли потерял
сознание.

        ГЛАВА IV

     Саргассово море

     Очнулся я  оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не
открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет  подушки
под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга?
     Я открыл глаза.
     И  каково  же  было  мое  изумление,  когда  я  увидел  лицо  адмирала,
склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели.
     Заметив, что я пришел в себя, господин сказал:
     -- Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль.
     От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить.
     -- Прости меня, --  повторил адмирал. --  Когда ты упал к моим ногам, я
вспомнил о своем  сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом,  еще
ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я
ощутил  прекрасное  чувство  легкости и  покоя,  которого  не  знаю вот  уже
несколько  недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле  божьей, и это
действительно походит  на  чудо, ибо  никто из людей, кроме меня, не касался
шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди.
     -- Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? -- спросил я.
     -- Один  только  раз, -- ответил адмирал, -- я  оставил  по нечаянности
ключ в замке. Это  было  в день  первого августа, когда я шел  к обедне.  Но
тогда на корабле не  было  никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно
осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были
сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и
иди с миром.
     Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в  своей
жизни.
     Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему  происшествие
с картой, но ему было сейчас не до меня.
     . .  . Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш
находится  в море плавучих водорослей. Они затрудняли  ход судна,  и адмирал
распорядился,  чтобы  два матроса  стояли на  носу  с  баграми и отталкивали
водоросли с пути корабля.
     В течение же нескольких  часов, которые я провел в каюте адмирала, наше
положение резко переменилось к худшему.
     Еще в  Генуе я видел картину, изображавшую  бедствия корабля, попавшего
во власть гигантского  осьминога.  Матросы  топорами рубят его  извивающиеся
члены,  но  на месте их тотчас  же вырастают новые.  Вот в воде  барахтается
утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся  капитан борется
со спрутом.
     Такую  же  точно  картину представлял сейчас и  наш  корабль. Водоросли
преграждали путь, точно гигантские канаты. Они,  подобно разумным существам,
обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние.
     -- А  ну-ка,  Франческо  Руппи, --  крикнул веселый  голос моего  друга
откуда-то снизу, -- раздевайся и ступай сюда к нам на помощь!
     Орниччо,  Себастьян  Рокк,  Хоакин Каска,  Хуан  Роса и  еще  несколько
молодых матросов, раздевшись, на веревках  спустились на  воду  впереди носа
корабля и топорами рубили водоросли.
     Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу.
     -- Раз-два! -- командовал Орниччо, и мы поднимали и опускали топоры.
     Хоакин Каска,  высоко занося топор,  с остервенением рубил водоросли, и
внезапно жидкость, наполняющая их стебли, брызнула ему прямо в лицо.
     Невольно мы опустили топоры и стали шептать молитвы, потому что все это
походило на борьбу святого Георгия с драконом.
     -- Это и есть, друзья мои, страшное Саргассово море (Саргассово море --
покрытая  водорослями часть  Атлантического  океана,  тянущаяся от Канарских
островов  вдоль  берегов  Южной Америки), преградившее  путь  португальцам и
заставившее  их  вернуться в  Европу!  --  стоя на  шкафуте, громко произнес
адмирал.
     Конечно, я слишком неопытен для того, чтобы осуждать или даже обсуждать
поступки адмирала. Но мне  показалось,  что в такую  минуту  не следовало бы
напоминать  бедным людям о возвращении в Европу. Тем более, что не далее как
двадцать дней назад господин благожелательно прислушивался к толкам матросов
о португальских капитанах, заходивших далеко на запад от Азоров. Да и сам он
рассказывал, что в 1484 году, в  бытность его в Португалии, он получал такие
же сведения.
     Принявшись  за  работу  с  усердием,  через  два часа  мы  уже  еле-еле
поднимали  топоры,  и  корабль бился,  как  муха,  попавшая  в  паутину.  По
распоряжению  адмирала рулевой старался теперь направлять судно в места, где
было несколько светлее и было меньше водорослей.
     Матросы шептались по углам.  Я видел, как  Хуан Яньес Крот переходил от
одной кучки к другой.
     -- Это последнее место на земле, куда забирался корабль  смельчака,  --
говорил  он.  -- Дальше начинаются  ужасы и адская бездна, из которой никому
нет возврата.
     -- Эй ты, проповедник! -- крикнул ему Орниччо. -- Придержи-ка свой язык
и лучше иди к нам на помощь. Хуан Родриго Бермехо, Санчес, Бастидас, идите к
нам!  Вы  старые люди,  и  эти  чудовища  побоятся  вас  скорее,  чем  таких
мальчишек, как мы.
     Я  знал, как  любили  моего друга все на корабле, и ожидал, что  на его
призыв немедленно откликнутся несколько  человек. Но, к моему  удивлению, на
судне воцарилось гробовое молчание.
     --  Лучше ты, лигуриец, придержи язык, -- ответил наконец Хуан  Родриго
Бермехо из Трионы (Триона --  предместье Севильи), -- потому что ты,  как  и
твой адмирал, накличешь на нас беду!
     -- Зачем ты  так говоришь об адмирале! -- накинулся на него Хуан  Яньес
Крот.  --  Наш  достойный  господин  будет смело продолжать  свой  путь.  Он
потеряет  половину  экипажа, но выполнит все, порученное ему  королевой. Это
дураки и трусы отступают, а смелые люди всегда идут вперед!
     До  адмирала,  проходившего   мимо,  донеслись  слова   матроса,  и  он
остановился, с удовольствием прислушиваясь к беседе.
     -- Как тебя зовут, молодец? -- обратился он к могерцу.
     -- К вашим услугам Хуан Яньес из Могеры, ваша милость! -- браво ответил
тот.
     -- Спустись-ка вниз и позови ко мне плотников, -- сказал адмирал. -- Из
тебя когда-нибудь  выйдет  отличный  капитан,  и  ты еще  будешь командовать
каравеллой.
     --  Это случится  скорее, чем вы  думаете,  --  угрюмо пробормотал Хуан
Яньес Крот, спускаясь в трюм, но только я и Хуан Роса слышали его слова.
     -- Я знаю этого молодчика,  -- сказал Хуан Роса, -- он из наших мест. Я
помню, он торговал кожей. Потом  он разжился и открыл трактир. Но  ребята из
Могеры в чем-то не поладили с ним и  сожгли его дом дотла. Он еле спасся, но
остался гол как сокол. Половину Могеры он засадил  в тюрьму за поджог, а сам
пошел в плавание. Но я думаю, что этот человек еще выплывет на поверхность.
     Мы  изнемогали  от  борьбы   с  водорослями,  и  все-таки  наш  корабль
продвигался вперед все медленнее и медленнее.
     Видя безуспешность  наших усилий,  адмирал  распорядился,  чтобы мы  на
несколько  часов  отправились  отдохнуть,  но  Орниччо,  а  после  него и  я
отказались  от отдыха. Однако, проработав еще один  час, я почувствовал, как
мои  ноги  подгибаются от усталости,  а в глазах  плывут  красные и  зеленые
пятна.
     --  Орниччо,  --  взмолился я, -- я задохнусь  здесь,  болтаясь на этой
веревке,  и никто  не обратит на меня  внимания, так  как  все заняты  своим
делом!
     Очевидно, у меня действительно был  скверный вид, потому что  друг мой,
подтянувшись на руках, взобрался на палубу, а вслед за этим вытащил и меня.
     -- Ты  вполне заслужил отдых, матрос Руппи,  -- сказал он,  поддерживая
меня, так как я валился на палубу. -- Я отведу тебя на твою койку,  но через
четыре часа ты должен уже быть на ногах и работать еще лучше, чем сейчас.
     Несмотря на  усталость, я по дороге рассказал Орниччо  все, что узнал о
карте адмирала.
     -- Конечно, это дело рук человеческих, -- сказал он, выслушав  меня, --
и нам только  следует хорошенько  подумать  над тем,  кому и для какой  цели
могла понадобиться карта адмирала.
     Четыре  часа отдыха нисколько не освежили меня,  и я поднялся с ломотой
во всех членах, болью в пояснице и в затылке. Матросы уже работали бессменно
по нескольку вахт, но дела наши мало изменились к лучшему.
     Бедствия  экипажа,  казалось,  достигли  своего  предела,  когда  вдруг
вахтенный  громко  засвистел тревогу. Оказалось,  что он увидел  вилохвостку
(Вилохвостка  --  птица,  обычно  залетающая далеко  от  берега. Колумб либо
ошибался, либо старался подбодрить команду:  появление вилохвостки не  могло
считаться признаком близости суши) -- птицу, как объяснил  господин, никогда
не улетающую далеко от берега.
     Это  доставило  возможность  наиболее разумным  из  команды успокаивать
других и предсказывать близость земли.
     Водоросли тоже, казалось,  обещали приближение  суши,  но,  плывя свыше
шести дней среди воды, которая скорее напоминала котел  колдуньи с варящимся
там зельем, чем океан, матросы буквально выбились из сил.
     Наконец,   на  исходе  седьмого  дня  нашего  трудного  и  безотрадного
плавания, мы за пределами Саргассова моря увидели кита.  Это нас обнадежило,
так  как адмирал,  а  затем  и командир "Санта-Марии"  подтвердили,  что это
признак близости  суши.  Вечером  этого дня я поймал птицу  с лапками, как у
чайки. Она летела к юго-западу.
     В  сумерки над нами со щебетом пронеслись  певчие птицы,  которые также
направляли полет к юго-западу.
     Утром   следующего  дня  мы  заметили   пеликана,  летящего  в  том  же
направлении.
     А так  как синьор Марио еще  раз подтвердил нам,  что  эти птицы всегда
ночуют на берегу, вскоре мы все от отчаяния начали переходить, к надежде.
     В  водорослях  стали  попадаться  крабы,  что  адмирал  также  объяснил
близостью земли.
     Вечером этого  дня  был отслужен  молебен,  после чего матросы получили
разрешение отдохнуть. Они  в  этом  очень  нуждались, так  как с  11  по  21
сентября люди нашей команды почти не спали и натрудили себе руки до ран.

        ГЛАВА V

     Догадки и сомнения

     Мне  казалось, что  достаточно будет добраться до  койки, как я потеряю
сознание, но  почти  целую  ночь я  не  смыкал глаз,  раздумывая  над картой
адмирала.
     Утром Орниччо окликнул меня. Оказалось, что они с  адмиралом тоже долго
не спали, и  господин сам рассказал Орниччо о происшествии с картой.  Однако
адмиралу и  на мысль не приходила возможность злого  умысла с  чьей бы то ни
было стороны.
     --   Говорят,  что   Готфриду   Бульонскому   (Готфрид   Бульонский  --
лотарингский  рыцарь,  один  из  предводителей  первого  крестового  похода)
задолго  до того,  как  он  отвоевал  гроб  господень,  были подаваемы самые
разнообразные знаки свыше, --  сказал  адмирал. -- Часто  на глазах  свиты у
него с  плеч  внезапно  исчезал  плащ и так  же неожиданно появлялся  спустя
несколько часов, а  иногда  присутствовавшие слышали над его головой как  бы
шелест крыльев. Не означает ли исчезновение линий на карте указания, которое
мне подает  господь?  Не значит ли это, что ангел божий незримо присутствует
здесь и руководит всеми моими поступками?
     -- А что ты думаешь об этом, Орниччо? -- спросил я.
     --  Если это сделал ангел, -- сказал  мой  друг, -- то нужно сознаться,
что он очень  плохо моет руки, потому что на полях  карты  он  всюду оставил
следы своих грязных пальцев. Ни на одном изображении я еще не видел ангела в
длинных  морских  сапогах, смазанных ворванью, которые необходимо ежеминутно
подтягивать. А между тем от карты несет ворванью, как от китобойного судна.
     На досуге  мы  с Орниччо  попытались  перечислить  всех  людей команды,
которые, на наш взгляд,  могли бы подменить карту, но ни на  одном из них мы
не могли остановиться с уверенностью.
     -- Всего более подходит для этого  англичанин Таллерте Лайэс, -- сказал
Орниччо  нехотя,  --  но  мне  не  хочется  думать,  что   такой  веселый  и
чистосердечный человек мог совершить эту кражу.
     Мне пришел на ум разговор Лайэса с ирландцем Ларкинсом.
     -- В  моем сундучке спрятано девять морских карт, -- сказал англичанин.
-- И поэтому он для меня дороже, чем для тебя твой кошелек с золотом.
     Но тут же я вспомнил открытое лицо матроса, его веселый смех и забавные
шутки. Нет, нет, никогда не  поверю, чтобы он мог тайком проникнуть  в каюту
адмирала и подменить карту!
     Однако синьор Марио, с которым мы поделились нашими сомнениями,  тотчас
же сказал:
     -- Из всех  матросов  только один Лайэс способен на такое дело. Он и на
меня  производит  впечатление  честного  человека,  но моряки  часто  бывают
одержимы  манией покупать,  выменивать или  даже  похищать  интересующие  их
карты.
     Узнав о соображениях, которые  высказывал  по поводу исчезновения карты
адмирал, синьор Марио задумался.
     -- Пусть Голубок останется при своем  убеждении, -- сказал  он. -- Ни в
коем  случае не  следует ему открывать правды. Есть  люди,  которые,  будучи
очарованы луной, ночью поднимаются с постели и с закрытыми глазами бродят по
таким  опасным местам,  как  карнизы дома или перила  лестницы.  Если такого
человека окликнуть, он может упасть и разбиться насмерть. Боюсь, что Голубок
находится в таком же состоянии: он тоже очарован,  и, если мы окликнем его и
вернем к действительности, он может упасть и разбиться насмерть.
     Мы не совсем поняли слова секретаря, но согласились с ним, что адмирала
в тайну похищения карты посвящать не следует.
     И  все-таки думы  и  догадки  всякого  рода  теперь часто не  дают  мне
заснуть.  Особенно  плохую  ночь  провел  я   сегодня.  Казалось  бы,   мне,
отличенному  нынче  адмиралом,  нужно было  гордиться и радоваться, а  я бог
знает над чем ломаю голову.
     Однако обо всем следует рассказать по порядку.
     Проходя  утром  мимо  адмиральской   каюты,  я  услышал  громкий  голос
господина.
     --  Пилот Ниньо, -- почти выкрикивал он, -- не беритесь доискиваться до
причин тех или иных моих распоряжений! Я ваш адмирал и капитан, поставленный
над  вами  их  высочествами  (Их  высочества.  -- Такой титул  носили короли
Кастилии, Леона и Арагонии. Только после вступления на императорский престол
Священной  Римской  империи  Карла  I,  внука  Изабеллы  и  Фердинанда  (как
император  он  принял имя  Карла  V),  королям  Испании  был присвоен  титул
"Величеств") и вы обязаны повиноваться  мне беспрекословно!  К счастью, ваша
помощь мне  больше  не понадобится, так как со вчерашнего дня подагра уже не
столь меня донимает и я сам смогу заняться ведением корабельного журнала.
     Зная, как  опасно  быть даже невольным  свидетелем  гнева  господина, я
постарался  поскорее  проскользнуть  мимо   его   каюты.   Однако  дверь  ее
распахнулась, и из  нее вышел наш пилот, синьор Ниньо. Не знаю, чем вежливый
и  покладистый  пилот  мог возбудить  гнев  адмирала, и признаться,  мне  не
хотелось об этом задумываться.
     Одно  мне  было ясно: в  раздражении господин говорил,  не  взвесив как
следует свои  силы.  Ведь примерно  с  9 сентября  адмирала до  того  мучили
следующие один за другим приступы подагры, что и синьор Марио, и королевский
нотариус, синьор Родриго де Эсковеда, вынуждены  были наконец умолить его не
браться своими сведенными подагрой пальцами за перо.
     По сути дела, ведение корабельного журнала лежит на обязанности пилота,
так же как и  прокладка на карте курса корабля. Если пилот почему-либо лишен
возможности  это делать,  он препоручает свои обязанности  судовому маэстре.
Наш  маэстре, синьор де ла Коса, -- человек не  шибко  грамотный и в  состав
команды  попал,  надо  думать,   только  потому,   что  он  бывший  владелец
"Санта-Марии"  и знает все ее  повадки. Однако на синьора Ниньо господин мог
бы  положиться.  И  вдруг,  не  поладив  в  чем-то  с пилотом, господин  сам
собирается  вести  журнал.  Это до  крайности неосмотрительно, так как может
ухудшить состояние его руки.
     Вот и  сейчас он  вышел вслед за  синьором Ниньо, кутая руку в  кошачью
шкурку,  а  к такому способу  борьбы с болезнью он  прибегает  только тогда,
когда не в силах переносить боль.
     --  Поди  сюда,  Франческо!  -- крикнул он. И, очевидно,  разглядев мое
испуганное лицо, добавил: -- Не бойся ничего. Ступай в мою каюту.
     Войдя вслед за мной, господин запер дверь на задвижку.
     -- Вот, -- сказал он, протягивая мне  истрепанную тетрадку, --  за  эту
вещь когда-нибудь моряки всего мира  будут предлагать золотые горы.  Это мой
дневник. .  .  Видишь,  как  не  слушается  меня  моя  бедная  рука!  Такими
каракулями портить корабельный журнал я, понятно, не стану. Но пальцы мои до
того скрючило,  что  лучше  писать я  не в  силах.  Садись-ка и  перепиши из
дневника  в  журнал  все  записи о пройденном пути, о  приметах  приближения
земли. . . Помни  -- переносить нужно только те  цифры,  что указаны справа.
Дневник не пачкай и не трепи -- он и так уже еле держится.
     Я вытер руки о штаны и тотчас же уселся за стол.
     В журнале господин вел записи только до 10 сентября.
     Во  вторник,  11-го, уже явно  другой рукой  было  написано: "Весь день
плыли своим путем, то  есть  на запад,  и прошли 15 лиг (Л и г  а -- единица
измерения длины.  В определении  ее  --  в переводе на другие меры длины  --
существует разнобой.  Колумб считал ее равной 4 итальянским милям, или  5924
метрам. По другим сведениям она равняется 4392 метрам). Видели обломки мачты
120-бочечного  (120-бочечный  корабль.  --  Во  времена Колумба  за  единицу
измерения  тоннажа  корабля  принималось  водоизмещение  одной  бочки  -  --
примерно  5/6  метрической  тонны.  Следовательно, 120-бочечный корабль имел
около  100  тонн  водоизмещения) корабля,  но  не смогли  их выловить. Ночью
прошли 16 лиг".
     И  дальше: "Среда, 12 сентября.  Идя тем  же путем, прошли 22 лиги.  Об
этом оповещен экипаж".
     Я невольно задумался.
     11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были  те страшные дни, когда
нашу флотилию  влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же  за  двое
суток  мы, двигаясь  с такою скоростью,  прошли только 53 лиги? Не ошибся ли
синьор Ниньо?
     Я сверился с  дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка
-- в дневнике дрожащей рукой  адмирала было выведено: "Вторник, 11 сентября.
Весь  день плыли своим путем  и прошли 20 лиг. Видели обломки  120-бочечного
корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг".
     Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна
на  другую буквы  не походили  на  обычный  -- твердый и красивый  -- почерк
адмирала!  Если бы не его  характерные "А", "Н" и "Т", можно  было подумать,
что  записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными
людьми.
     Я  перевернул  листок  дневника.  Дальше рукой  адмирала было записано:
"Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги".
     Это больше  походило  на  правду. За двое суток -- 73 лиги, но никак не
53!
     Я уже готов  был  обратить  внимание господина на  эти досадные  ошибки
синьора  Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле  заметные
приписки: "Занести в журнал 11 сентября: днем -- 15 лиг, ночью -- 16 лиг". А
против среды, 12-го: "Прошли за сутки 22 лиги".
     Да  что  же это я?! Господин  велел мне переносить в журнал  цифры, что
стоят справа.  Пилот, очевидно,  тоже получил такое же распоряжение. Однако,
чтобы  отмести всяческие  сомнения,  я  еще  раз спросил  господина,  какими
цифрами мне следует руководствоваться.
     -- Я  велел тебе перенести в журнал цифры, что  стоят справа, --  очень
тихо и раздельно произнес адмирал.
     Но по тому, как к щекам  его стала  медленно  приливать кровь, я понял,
что дело плохо.  Памятуя недавнее  происшествие  с  картой,  я  промолчал, а
господин продолжал уже несколько мягче:
     -- Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно
положиться. . .

        ГЛАВА VI

     Корабельный журнал и дневник адмирала

     Я  молча углубился в работу. Сначала, чтобы  не спутаться, на отдельном
листе записал все нужные мне цифры, потом принялся  переносить их в  журнал.
Постояв  несколько минут за моей спиной  и,  очевидно, удовлетворенный  моей
работой, адмирал вышел.
     И тут на меня снова напали сомнения.
     Почерк  у  меня от природы неровный и  малоразборчивый.  Это происходит
потому,  что в жизни мне  мало приходилось писать.  Сейчас, почти  ежедневно
делая  записи  в  своем  дневнике, я  понемногу  начинаю вырабатывать  более
устойчивый  и  красивый  почерк.  Надо  надеяться,  что  к  мо-менту  нашего
возвращения в Европу я сделаюсь заправским  эскривано (Эскривано (исп.  ) --
писец. В некоторых случаях -- нотариус).
     Но  пока что в Европу  мы еще  не возвращаемся и  почерк у  меня еще не
выработан.  Надо,  однако,  сказать, что  в  случаях,  когда  я не  особенно
тороплюсь,  я  этот  недостаток свой могу  искупить  с лихвой: в  мастерской
Антонио Тульпи я усвоил не только искусство  гравера, но научился к тому же,
по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной
раз  их  стихи с такой точностью,  что сами заказчики не могли отличить свою
подпись или  написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже  пошутил
как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только
не попаду за это в тюрьму.
     Записи  в  корабельном журнале,  занесенные моим собственным  почерком,
навряд ли произвели бы хорошее впечатление. Скопировать  строки из дневника,
выведенные больной, дрожащей рукой адмирала, было для меня легче легкого, но
не для этого ведь он  меня позвал. Может быть, он слыхал от Орниччо об  этом
моем таланте, и сейчас мне нужно  пустить его в дело и скопировать, конечно,
подлинный  почерк господина? И  я решил  после 10 сентября  вести  записи  в
корабельном  журнале так,  чтобы  самый внимательный  глаз  не  смог  бы  их
отличить от записей, сделанных до этого обычным почерком адмирала.
     Не  успел я  вывести одну  строку, как господин снова зачем-то вошел  в
каюту. Я слышал его дыхание за своей спиной и  ожидал, что вот-вот услышу из
уст его похвалу. Он молчал. В тревоге я оглянулся.
     -- Я опять сделал не то, что надо? -- спросил я упавшим голосом.
     Господин,  положив  мне  руку на плечо, молча стал  листать корабельный
журнал в обратном направлении.
     -- Очень  интересно. . . -- наконец выговорил он. -- В тебе, Франческо,
открываются все новые и новые достоинства!
     Я  молчал. Не станет  же господин хвалить меня, подобно Антонио Тульпи,
за то, что я могу подделать чью-нибудь подпись.
     Нет. Он хвалить меня не собирался, а велел мне не трудиться зря.
     --  Моряки  редко бывают каллиграфами, --  сказал он, улыбаясь. -- Пиши
так, как  ты  пишешь  обычно, не старайся копировать  мой почерк. Мне важно,
чтобы корабельный журнал велся аккуратно. Больше ничто меня не беспокоит.
     Я  с  воодушевлением  принялся за дело.  Если  так, я постараюсь писать
поаккуратнее.
     Работал я  сейчас уже машинально, не вникая в  смысл  того,  что делаю.
Только  иной раз, когда  уставала  рука  или  нужно было  заточить  перо,  я
останавливался  и перечитывал  написанное.  Так,  например,  в  четверг,  13
сентября, в дневнике у господина запись была такая:
     "Тем же  путем  прошли на  запад 33  лиги. Течение  противное". А рядом
приписка: "В журнал занести 28 лиг".
     17 сентября господин отмечает в дневнике, что вода в  Море-Океане почти
пресная,  погода  благоприятная  и  тихая,  и  все  это   свидетельствует  о
приближении нашем  к  земле. И  тут же  приписка:  "Переносить  в  журнал не
следует".
     Боже мой, боже! В который  раз я уже получаю подтверждение тому, что  в
самые трудные свои минуты господин находит в себе силы делать наблюдения над
Полярной звездой  или над присутствием в воде соли. Жаль только, что все это
он оставляет  при себе, а не посвящает  нас  во  все  происходящее,  как это
постоянно делал  на корабле синьор  Марио, а в Генуе -- наш добрейший синьор
Томазо.
     Перенеся  все нужные  записи в журнал, я  отправился наверх  на  поиски
Орниччо или хотя бы синьора  Марио, чтобы они  мне растолковали все для меня
непонятное. Почему адмиралу понадобился этот двойной счет расстояний. . .
     Однако  друг  мой, столкнувшись  со  мной  на палубе, выслушал  меня  и
заявил, что иначе господин поступить и не может.
     --  Только ты поменьше болтай обо всем этом, -- добавил  Орниччо, -- не
все так слепо доверяют адмиралу, как мы с тобой! Адмирал ведь клялся Христом
и мадонной, -- пояснил Орниччо, --  что мы вот-вот  доберемся до Индии. Он и
указывает  меньшие  расстояния,  чтобы  напрасно  не  будоражить команду.  А
записи, конечно, не  должны вестись его рукой: в случае, если кто заподозрит
его  в неправильном ведении корабельного журнала,  он всегда сможет  свалить
вину  на  другого!.  .  Нет,  нет,  Ческо,  -- закричал  Орниччо, разглядев,
очевидно, мое огорченное ли-до,  -- я пошутил! Просто господин наш, адмирал,
хочет,  чтобы  он, он  единственный, был первооткрывателем  западного пути в
Индию. .  . Вот наш журнал и должен спутать  тех, кто вздумает за  адмиралом
последовать!
     -- Ага, это ты о португальцах! -- вздохнул я с облегчением. -- А откуда
им узнать,  что  записано  в  нашем журнале?. . Впрочем,  у нас  в  командах
имеются  и  баски,  и  галисийцы  и   у  них  полно  родичей  в  Португалии.
Осторожность, конечно, не помешает. . .
     Орниччо  внимательно  посмотрел  на  меня,  а  потом,  как  маленького,
погладил по голове.
     -- Ты хороший и умный малый, -- сказал он ласково, -- сам додумываешься
до всего! И у тебя совсем нет нужды обращаться ко мне с расспросами.
     Я,  правда,  собрался расспросить еще  и  синьора Марио  об  отклонении
компасной стрелки, отмеченном в дневнике  господина,  но меня так порадовало
мнение Орниччо обо мне, что я решил разговора не продолжать.

        ГЛАВА VII

     Адмирал и матросы

     Так как  королем и  королевой  была  обещана ежегодная  пенсия в десять
тысяч мараведи тому,  кто первый заметит  желанную землю, а адмирал от  себя
обещал  счастливцу  еще  куртку,  шитую  серебром,  матросы теперь  неохотно
сменялись с вахты.
     Ежедневно мы видели  новые признаки приближения земли, и каждый  думал,
что именно ему выпадет счастье получить обещанную награду.
     25 сентября,  после захода солнца,  синьор  Пинсон  с  "Пинты" окликнул
адмирала и сообщил ему, что увидел землю.
     Все  команды на трех кораблях по  указанию  своих  командиров стали  на
колени и запели "Gloria in excelsis" ("Слава в вышних богу" (лат. )).
     Земля казалась лежащей к юго-западу, и мы все видели ее появление.
     Адмирал велел переменить курс кораблей, чтобы к ней приблизиться.
     Она лежала на горизонте зеленой полосой, а над ней горели золотые крыши
дворцов или храмов. Это несомненно была легендарная  Индия или, может  быть,
страна Манджи, описанная Мандевиллем.
     Многие матросы и солдаты с "Санта-Марии"  решились ввиду близости земли
выкупаться в янтарных водах океана.
     Но уже на следующее утро мы  убедились,  что были введены в заблуждение
освещенными солнцем облаками.
     Обманувшись в своих  ожиданиях, команда  стала роптать.  Матросы, когда
адмирал  проходил  мимо  них, поднимали  к  нему руки, покрытые  ссадинами и
изъеденные морской водой. Они кричали и требовали свою порцию вина, которого
уже около двух недель не выдавали команде на "Санта-Марии".
     Господин  наш  ежедневно   обходил  матросов.   Со   свойственным   ему
красноречием  он описывал им богатства страны, которая  лежит, быть может, в
нескольких лигах от нас.
     -- Вы будете  одеты в индийские шелка, золото и жемчуг, -- говорил  он.
--  И, кто знает,  может  быть,  если вы отличитесь, королева  вам  пожалует
дворянство.
     Изучая  семь наук (Семь обязательных  наук, изучавшихся в средневековых
университетах,   были:   грамматика,   риторика   (искусство   красноречия),
диалектика  (под  диалектикой  разумели  искусство  мыслить --  философию  и
логику), арифметика, геометрия, музыка и астрономия) в университете в Павии,
адмирал,  по  отзыву синьора  Марио, особенно отличался успехами в  логике и
красноречии, и речь его была полна красивых сравнений и пересыпана блестками
остроумия. Но то, что  хорошо  в  беседе  с профессором или  вельможей, мало
пригодно для  простого матроса. И люди  нашей команды часто  плохо  понимали
мысли  адмирала.  Еще   менее  мне   нравилось,  когда  Яньес  Крот   брался
истолковывать матросам речь господина.
     Как-то раз Орниччо окликнул меня.
     -- Ступай сюда, Франческо. Послушай речь нашего проповедника.
     --  Вы глупые и  темные люди!  -- говорил Яньес Крот, обращаясь к кучке
матросов. --  О чем вы  можете мечтать? О том, чтобы купить козу или  корову
или залатать крышу на сарае. А господин адмирал покажет нам страну, где люди
едят на  серебре  и  золоте,  а женщины  восемь  раз  обвертывают  свои  шеи
жемчужными ожерельями.
     Заметив,  что глаза слушателей  загораются от  жадности и  любопытства,
Яньес Крот переменил свой тон на насмешливый и пренебрежительный:
     --  Ты,  Санчес,  с  твоими  кривыми  ногами  будешь,  вероятно, совсем
красавчик  в  платье из тонкого  индийского шелка, а когда  ты,  Хуан  Роса,
наденешь  золотые  шпоры  на  свои вонючие  сапожищи, все девушки  из Могеры
сойдут по тебе  с ума.  Ты,  богомольный Диас, конечно, пожертвуешь  не одну
тысячу мараведи на  церковь святого Георгия, если только тебя, как это часто
водится,  не обратят  в Индии  в магометанство.  Тебе, Хуан Родриго Бермехо,
наверное, будет пожаловано дворянство, потому что ты так  хочешь отличиться,
что просто лезешь из  кожи вон. Воображаю, как  будут покатываться  со смеху
надменные синьоры при дворе,  когда ты протопаешь своими неуклюжими ножищами
по  мавританским  коврам,  чтобы  приложиться к  ручке королевы.  Что  же вы
хмуритесь  опять?  Неужели  вы  опять  недовольны?  Но погодите,  адмирал --
человек решительный и непреклонный, и он вас научит уму-разуму. . .
     Матросы только  покачивали головами в ответ  на его  слова. Наши запасы
провизии иссякали  с  каждым днем, и это  не могло  не  тревожить каждого из
участников и без того трудного плавания.
     Мы встретили  синьора  Марио на  лесенке,  ведущей в  каюту адмирала. И
Орниччо попросил секретаря уделить нам несколько минут.
     -- Синьор Марио, --  сказал он, -- когда  я  слушаю слова Хуана Яньеса,
мне кажется, что он втайне  смеется  над матросами  и над адмиралом. Было бы
хорошо, если бы ему запретили затевать такие разговоры.
     --  Что,  неужели он  осуждал  действия  адмирала?  -- с  беспокойством
спросил секретарь. -- Или, может быть, он склонял команду к неповиновению?
     -- Наоборот, -- ответил я, -- он расхваливает храбрость и решительность
господина и сулит матросам золотые горы, но мне кажется, что после его  слов
люди теряют охоту добираться до Индии. . .
     -- Глупости! -- ответил секретарь. -- Хуан Яньес ни в чем дурном до сих
пор не был замечен.  И ты просто  слегка  завидуешь ему, потому что господин
отличает  его  между остальными  матросами.  Лучше  бы  вы  присматривали за
Таллерте Лайэсом. Между  матросами ходят  какие-то толки о карте адмирала. И
это несомненно дело его рук.
     Действительно,  я  уже  от  нескольких  матросов  слышал,  что  адмирал
пользуется какой-то заколдованной картой, но, по правде  сказать, не обратил
на это внимания.  Что же касается моего отношения к  Хуану Яньесу Кроту, то,
возможно, синьор  Марио  и  прав.  Я  испытываю чувство  досады,  видя,  как
стремительно снимает он шляпу при появлении адмирала или стремглав бросается
поднимать какой-нибудь оброненный господином  предмет. И  когда я слышу, как
благожелательно говорит с ним господин, чувство, которое поднимается во мне,
очень похоже на зависть.
     6 октября "Санта-Мария" сошлась с "Пинтой".  И  Алонсо Пинсон  окликнул
адмирала. Он предложил переменить курс к юго-западу.
     -- Ибо, -- сказал он, -- все  приметы говорят за то, что земля  лежит в
этом направлении.
     Господин не внял  его  советам и настойчиво  держался  прежнего  курса,
потому что  корабли  сейчас несло  снова,  как  и две  недели  назад, только
течением, без помощи попутного ветра.
     Но команду пугало именно это обстоятельство.
     -- Здесь  никогда  не  бывает  ветра,  -- говорили матросы. -- Об  этом
течении мы ничего не знаем, волей ли божьей нас несет вперед, или нас влекут
силы  ада. Если  мы не переменим курса, кто  знает, сможем ли мы вернуться в
Кастилию.
     Вечером 6 октября  Алонсо  Пинсон  еще  раз настаивал на  необходимости
перемены курса.
     В воскресенье, 7  октября, "Нинья" дала выстрел и  выкинула флаг в знак
того,  что  увидела  землю,  но,  к величайшему  сожалению, и это  оказалось
обманом зрения.
     Ранним  утром  8  октября "Пинта" еще  раз подошла к "Санта-Марии"  так
близко, что они ударились бортами.
     Пинсон  стоял на борту "Пинты" в своем богатом праздничном платье и при
полном вооружении. Он был очень серьезен.
     -- Адмирал,  мессир  Кристоваль  Колон, -- сказал он очень  громко,  --
именем бога живого заклинаю вас обратить внимание на  мои слова и вспомнить,
что португальцы столь успешно  открывали острова в других  морях, потому что
всегда следовали  за  полетом птиц. Все встреченные нами попугаи  и пеликаны
перед  вечером обращали  свойпуть к юго-западу. Это заставляет меня  думать,
что  именно   в  том  направлении  и  находятся   ближайшие  острова.   Наше
единственное спасение в перемене курса, в  противном случае я  не ручаюсь за
свой экипаж.
     Еще менее господин мог поручиться за экипаж  "Санта-Марии". Матросы уже
не стеснялись посылать ему вдогонку ругань. Нам с Орниччо и особенно синьору
Марио  тоже  немало  доставалось.  Но  команда  была   так  измучена  долгим
плаванием, что у нас даже не находилось слов,  чтобы им возражать.  На баке,
где помещались  матросы, было  грязно и душно. Там же  стояло восемь лошадей
господ офицеров,  которые  стоили больших  денег и могли  бы  расшибиться  в
трюме.  Нам впоследствии  пришлось лишиться этих  животных, так  как  лошади
оказались менее выносливыми, чем люди, и не перенесли тягот путешествия.
     Грязь и  вонь не были результатом  лености или нерадивости команды, так
как помещение убиралось  трижды на день. Но больные, которых было  так много
на  "Санта-Марии",  блевали и испражнялись тут же,  не имея  силы подойти  к
бортам.
     Корабль все время давал небольшую течь, и матросы ходили по щиколотку в
воде.  Тела  несчастных были искусаны насекомыми, руки покрыты ссадинами,  и
соленая  вода  разъедала  их раны.  Больше двух  третей  команды лежало,  не
поднимаясь, в цинге и лихорадке.
     У одного уэльвца пролежни на  спине достигали такой глубины, что в рану
можно было свободно вложить руку. Я видел взрослых и храбрых мужчин, которые
плакали, как дети, вспоминая свою далекую родину. Мы с синьором Марио и сами
плакали, глядя  на  них. Конечно,  чиновникам  и командирам в  их каюте было
несравненно легче переносить тяготы путешествия, чем  простым матросам, но и
они тоже  очень страдали, и их ропот больше беспокоил адмирала, ибо эти люди
были посланы самой королевой и могли бы поколебать ее доверие к нему.
     Бог помог нам с Орниччо -- мы не только  не  заболели сами, но даже еще
имели  возможность  по мере сил помогать другим. Добрый синьор  Марио  также
утешал  бедняг, приготовляя им различные  целебные  мази, и, на мой  взгляд,
приносил  им  больше  облегчения,  чем  настоящий  врач,  услугами  которого
пользовались  адмирал  и  офицеры.  Но  добрый  синьор   де  Кампанилла,  по
свойственной  ему  рассеянности,  часто терял  свои мази, микстуры  и  путал
больных. Не знаю, что больше помогало матросам  -- его ли лекарство  или тот
смех,  который  вызывала его  фигура, частенько заставлявшая  их  забывать о
своих страданиях.
     Настоящий врач,  прошедший  курс  наук в  Саламанке, невзлюбил  бедного
синьора Марио  и  прозвал  его "лечащим от блох", но это нисколько не мешало
нашему добряку продолжать свою работу.
     Отчаяние команды не поддавалось описанию, когда наконец утром 8 октября
адмирал  приказал  секретарю  экспедиции,   нотариусу  синьору  Родриго   де
Эсковеда, собрать команду на палубе и обратился к ней с речью. Я, думая, что
господин опять станет говорить об Индии и Катае, не ожидал ничего доброго от
этой  речи, так как люди наши валились с ног от голода и усталости и им было
не до Индии.
     Но  адмирал  нашел  наконец дорогу  к сердцам матросов. И я  радовался,
глядя, как смягчаются лица добрых людей и в глазах зажигается надежда.
     -- Матросы, -- сказал он, протягивая  им кусок  заплесневелого сухаря и
кружку зеленой мутной воды, -- вот  такую  же порцию получает и ваш адмирал.
Вы ропщете на недостаток пищи, на болезни и усталость, но, если бы злой враг
в течение нескольких месяцев осаждал вас в  уединенной крепости, разве тогда
вы находились  бы  в  лучших условиях  и  разве испытываемые вами  трудности
заставили бы вас  забыть  честь и  впустить  в  крепость врага? Разве вы  не
помните случаев из времен недавней войны, когда осажденные испанцы вскрывали
себе  жилы и утоляли жажду  собственной  кровью? Я  глубоко уверен,  что  вы
будете держаться  до  последнего  издыхания,  потому что  вы  испанцы,  дети
прекрасного и мужественного народа!
     Сейчас  вы находитесь  в значительно лучших условиях, чем  ваши братья,
потому что запасов воды  нам хватит еще на три недели, а я, ваш адмирал, даю
вам клятву, что раньше, чем через десять  дней, мы доплывем до берегов Азии,
где  несомненно  заканчивается несущее нас вперед течение. Чего  достигли бы
мы, следуя за полетом птиц? Каких-нибудь диких островов, вроде тех,  которые
открыл нормандец  Жан де Бетанкур (Де Бетанкур Жан --  нормандский рыцарь, в
начале XV века завоевавший Канарские острова)  и которые не доставили  славы
ни ему, ни его родине. Нет, испанцы,  пока  я могу вас  поддерживать хотя бы
одной  кружкой воды в  сутки,  я не  изменю  курса,  так как нам  не следует
уподобляться Исаву (Исав -- библейский герой), продавшему свое первенство за
чечевичную  похлебку.  Да здравствуют  Наварра  и  Галисия!  Да  здравствуют
Кастилия  и  Леон!   Да  здравствует  Арагония!   Да   здравствует  честный,
трудолюбивый и храбрый испанский народ!
     --  Да здравствуют Кастилия  и Леон! -- крикнули матросы, бросая  вверх
шапки.
     -- Что  ж,  разве пастухи из  Сьерры не уходят  частенько  на пастбища,
когда их козы  еще не доены, а дома  у них нет ни кусочка хлеба, и  разве не
поддерживают они свою жизнь двумя -- тремя глотками теплой воды из мехов? --
сказал один из матросов, уроженец Старой Кастилии.
     -- Экая беда -- потерпеть голод здесь в течение  нескольких дней, когда
на родине мы голодаем всю жизнь, -- отозвались выходцы из Наварры и Галисии.
     --  Хорошо, что  у нас  по крайней мере есть вода, -- говорили матросы,
возвращаясь на бак. -- Десять дней мы еще продержимся.
     -- Да, в такую жару мы без воды передохли бы, как мухи, -- сказал Яньес
Крот.
     Господа чиновники и  офицеры остались менее довольны речью адмирала, но
так сильна его вера и так неукротима его воля, что им тоже, в свою  очередь,
пришлось покориться.

        ГЛАВА VIII

     Волнение на "Санта-Марии"

     Из  тридцати пяти матросов  "Санта-Марии"  человек двадцать мучилось от
цинги и лихорадки, поэтому на долю здоровых приходилось вдвое больше работы.
И я сейчас нес вахту наравне с остальными.
     Кстати  сказать, обязанности по кухне  мне  не мешали  этим заниматься,
потому что уже около недели нам нечего варить. Вчера, правда,  мы  с поваром
выгребли последние  крошки из мешков из-под сухарей и сварили похлебку, зато
питьевую   воду  господин   наш,  адмирал,   разрешил  употреблять  в  любом
количестве,  и каждый  теперь  уверился в  том,  что  плыть нам осталось уже
недолго.
     9 октября, отстояв вахту с восьми часов вечера до двенадцати ночи, я не
мог  дождаться матроса Каспара Бедняги, который  должен  был меня сменить. К
часу  ночи явился Хуан Роса, сосед Бедняги по койке, с известием, что Каспар
лежит в бреду. И только к двум часам я передал дежурство Таллерте Лайэсу.
     Не чувствуя под собой ног,  я  добрался  до койки и заснул  немедленно.
Было совсем  светло, когда, открыв  глаза, я  увидел  Орниччо, который  уже,
очевидно,  немало  времени  тряс   меня   за  плечо.  Недовольный,  я  хотел
повернуться на другой бок, но Орниччо прошептал мне на ухо:
     -- Беда. Франческо, вставай немедленно!
     Сон тотчас же слетел с меня, и я вскочил на ноги.
     -- Беда, Франческо, -- сказал  Орниччо. -- Кто-то ночью вытащил кляп из
бочки и выпустил питьевую воду.
     -- Ничего не осталось? -- воскликнул я в ужасе.
     -- Осталось немного воды на дне.  Этого количества хватит только на то,
чтобы наполнить  маленький  бочоночек из-под хереса, что стоит  у адмирала в
каюте.
     --  Боже мой, боже,  -- воскликнул я,  -- горе нам! Что мы теперь будем
делать?
     -- Тише!  -- прошептал Орниччо, зажимая мне рот  рукой. -- Уж  мы-то  с
тобой никак не должны терять голову.
     -- А что матросы? -- спросил я в тревоге.
     Вместо ответа Орниччо поднял руку. С палубы доносился топот ног, глухой
шум, как бы от падения чего-то тяжелого, проклятия и ругань.
     --  Это они расправляются  с  Таллерте Лайэсом,  в  дежурство  которого
произошло несчастье.
     -- Так ему  и нужно, -- сказал я. -- Он начал с карты, а  кончил водой.
Только для чего ему понадобилось совершить такое преступление?
     Одеваясь на ходу, я побежал за Орниччо наверх.
     Кучка  матросов  обступила бледного, как смерть, англичанина,  который,
связанный по рукам и ногам, лежал у груды ящиков.
     -- Что сделал этот человек? -- раздался позади нас голос синьора Марио.
     Матросы расступились, давая дорогу секретарю.
     -- Мы застали его с кляпом в руке, -- ответило несколько голосов. -- Он
стоял и смотрел, как вода из бочки вытекала в море.
     -- Это ложь! -- сказал англичанин. -- Находясь в сторожевой корзинке, я
услышал журчание воды. Мне подумалось, что где-то в борту появилась пробоина
и вода  проникает в трюм. Я немедленно спустился вниз и увидел темную фигуру
человека,  который кинулся от меня. Подозревая  что-то недоброе, я пошел  на
шум воды и увидел бочку и подле нее вытащенный кляп.
     -- Что за человек? Пусть он покажет, кого он видел ночью, -- зашумели в
толпе. -- Какого он роста? Как одет?
     --  Это  произошло в одно  мгновение. И я не мог  его разглядеть,  -- в
смущении ответил англичанин.
     Синьор Марио сделал знак матросам отойти от англичанина.
     -- Таллерте Лайэс, -- сказал он тихо, наклонясь к нему, -- объясни мне,
что  руководит  твоими поступками?  Зачем  тебе  понадобилось  украсть карту
адмирала, а теперь всех этих добрых людей, твоих  товарищей, лишить питьевой
воды?  Я знаю, что ты человек храбрый и решительный.  И, если ты  откровенно
сознаешься во всем и укажешь,  кто тебе  помогал в твоем недобром  деле,  я,
может быть, еще вымолю тебе прощение у адмирала.
     --  Побойтесь  бога, господин секретарь! -- воскликнул англичанин. -- Я
не понимаю,  о какой карте вы говорите. Я виноват только  в том,  что поздно
расслышал шум воды и не застукал негодяя на месте.
     -- Бог тебе  судья, Лайэс, -- с грустью сказал секретарь, отходя. -- За
меньшие проступки людей вздергивают на реях. И мне  только  жаль, что ты так
бесславно закончишь свою жизнь.
     -- За борт англичанина! --  крикнул кто-то из матросов. --  Он украл  у
нас воду.
     -- За борт чужака! --  подхватило несколько  голосов.  Боцман  и лоцман
"Санта-Марии"  синьор  Перес Ниньо  лежал  в  лихорадке. И,  по распоряжению
адмирала, Яньес Крот исполнял его обязанности.
     Яньес пронзительно засвистел в свисток.
     -- Покричали, и хватит! -- гаркнул он. -- Господин адмирал повелел всем
приступить к выполнению своих обязанностей.
     -- Воды, -- кричали матросы, --  дайте нам воды! Среди нас четырнадцать
человек горят в лихорадке; если не нам, то им необходимо дать воды!
     -- Долой чужаков! -- кричали другие. -- В воду англичанина!
     -- Давайте больным морскую воду, -- сказал Яньес Крот. -- Все равно они
в бреду и ничего не понимают.
     Это была глупая шутка злого человека,  но  несколько матросов тотчас же
подхватили его слова.
     -- Адмирал  велел  нашим  больным  давать морскую  воду! -- закричали в
толпе. -- Лигуриец смеется над нами!
     -- За борт англичанина! -- кричали другие. -- Долой чужака!
     -- Долой чужаков! Долой лигурийцев! -- вдруг пронеслось по палубе.
     Я не узнавал людей, которые еще накануне были послушны воле адмирала. С
ужасом  я видел  в  толпе  бледное лицо синьора  Марио и занесенные  над его
головой кулаки.
     Мы с Орниччо немедленно бросились ему  на помощь. Но кто-то дал Орниччо
подножку,  и  он растянулся  на палубе. Добежать  до него  мне  не  удалось.
Сильные руки схватили меня.
     -- А-а, и ты туда же, змееныш! -- громко крикнул кто-то за моей спиной.
     Обернувшись, я с ужасом убедился в том, что это Хуан Роса.
     --  Тише, --  прошептал он вдруг, прикладывая палец  к  губам.  -- Хуан
Яньес подбивает матросов схватить адмирала. И я  думаю, что сейчас вам лучше
не показываться.
     -- Как  -- Хуан  Яньес?! --  воскликнул я  в недоумении. --  Ведь он же
постоянно восхвалял достоинства господина на все лады.
     --  Это  опасный человек, -- сказал  Хуан  Роса.  -- А ты помолчи-ка  и
следуй  за мной. Если нам кто-нибудь встретится, делай  вид, что  ты от меня
вырываешься.
     Матросы, приставленные к парусам, бросили веревки.
     Внезапно поднявшийся ветер  налетел на мачту. Я  услышал сильный треск,
прекрасное еловое дерево подломилось, и через несколько минут мачта, обрывая
остатки  снастей  и шумя  парусами,  с  грохотом упала  на  палубу.  Корабль
подкинуло  кверху. Страшный  шум,  вопли и рыдания  дали знать, что дело  не
обошлось без человеческих жертв.
     И  вдруг  после  этого  адского  шума  на  палубе  воцарилось  гробовое
молчание. Оглянувшись, я увидел на шкафуте величественную фигуру адмирала.
     -- Матросы! -- сказал он громким, отчетливым голосом. И так сильна была
власть  его  над  экипажем,  что все головы  немедленно  повернулись  в  его
сторону. --  Еще вчера  я говорил с  вами, как с  матросами ее величества, а
сегодня  я  вижу перед собой бунтовщиков,  --  сказал  он с горечью. --  Вас
смущает недостаток воды? Но ее еще остался один бочонок. И такого количества
хватит на несколько дней. Судя по изменению цвета воды,  можно сказать,  что
мы приближаемся к материку.
     Тут матросы как будто сорвались с цепи.
     -- Вашего сына королева  взяла себе в  пажи, -- крикнул Вальехо, -- а у
меня девять малышей. И они подохнут с голоду, если я не вернусь!
     -- Мне восемнадцать лет,  и я еще хочу жить! -- кричал Хоакин Каска. --
Мне не нужно почестей, шелков и жемчуга, я просто хочу еще жить!
     --  Эти  люди,  --  сказал,  выступая  вперед, Яньес Крот, --  выражают
желание спустить лодки и отправиться на юго-запад. У нас нет ни провизии, ни
воды, а переменив курс, они надеются сегодня же достигнуть островов.
     -- И ты тоже с ними, Хуан Яньес? -- с горечью спросил адмирал.
     --  Нет,  господин  мой,  адмирал, -- ответил бывший  трактирщик, пряча
глаза, -- я, конечно, останусь с вами.
     -- Слушай, --  шепнул  мне на ухо Роса, -- сегодня ночью заболел Каспар
Бедняга. Я несколько раз подавал ему пить. Вдруг я заметил, что Крота нет на
его койке.  Выйдя на  палубу, я заметил,  что он возится у бочки с водой. Не
подозревая ничего недоброго, я вернулся и лег спать. Потом я пошел известить
тебя о болезни  Каспара и разбудил Лайэса,  чтобы он  тебя сменил.  Теперь я
понимаю,  что  англичан ни в чем  не  виноват, история с  водой -- дело  рук
проклятого могерского трактирщика. И он же все время баламутит матросов.
     -- Что ты говоришь, Роса! -- воскликнул я. -- Почему же ты не вступился
за англичанина?
     -- Что я один мог сделать? --  с горечью возразил он. --  Посмотри, все
точно  с ума  сошли!  Из Могеры нас всего одиннадцать человек,  и  мы-то все
хорошо знаем, что  за птичка Хуан Яньес, прозванный Кротом.  Но пятеро наших
плывут  на  "Нинье",  трое -- на  "Пинте".  Они не  станут заниматься чужими
делами. А у нас, на "Санта-Марии", Каспар Бедняга лежит в  бреду, а Селестин
Эскавельо  до того  боится трактирщика, что дрожит при одном  его имени. . .
Слушай, слушай! -- вдруг закричал Роса, схватив меня за руку.
     Я  не  знаю, что сказали  матросы  адмиралу, но в ответ на их речи он с
такой  силой  ударил   кулаком  по  деревянному  столу,  что  щепки  обшивки
разлетелись во все стороны.
     -- Молчать!  -- крикнул он. -- Пока я еще ваш адмирал, поставленный над
вами королевой, и вы обязаны мне повиноваться. Развяжите немедленно Таллерте
Лайэса и  заприте в кладовую. Я не позволю расправляться с ним команде. Если
он  виноват, то предстанет  перед  королевским судом. Обрубите все  мачты  и
сверните такелаж, осмотрите и  осмолите лодки, так как некоторые дали  течь.
Приготовьте  своих больных  к отправке.  Вы, синьор  нотариус, должны будете
засвидетельствовать  перед  их  высочествами,  что  взбунтовавшаяся  команда
покинула в открытом океане  своего  адмирала. Кто  хочет  остаться  со мной,
пусть отойдет в сторону.
     Синьор  Марио  де  Кампанилла,  нотариус  экспедиции  синьор Родриго де
Эсковеда, матросы Хуан Роса,  Хоакин  Каска,  Энрико Сальватор, Орниччо  и я
вышли  из толпы  и  стали  рядом  с  адмиралом.  К  моему  удивлению,  после
нескольких минут  раздумья Яньес Крот также присоединился к нам. -- Господин
де Эсковеда,  --  обратился  адмирал к нотариусу экспедиции,  -- я ценю вашу
преданность,  но  прошу   вас   вернуться  с  этими  людьми  в  Кастилию   и
уполномочиваю вас говорить с монархами от моего имени. Я же с этой небольшой
кучкой  храбрецов буду  продолжать  свой  путь.  Мы не нуждаемся в  парусах,
мачтах и большой команде, потому что течением нас прибьет к  материку завтра
или послезавтра. . . Боцман, отдай приказ выводить больных и спускать лодки.
     Матросы в смущении, переговариваясь между собой, толпились у бортов.
     --  Посмотрите, -- с презрением сказал адмирал,  -- они даже  бунтовать
как следует не умеют.
     В ответ на его слова от группы матросов отделился Хуан Родриго Бермехо.
     -- Ваша милость правильно изволили заметить,  -- сказал он, почтительно
останавливаясь  в  нескольких  шагах от  адмирала.  --  Вся  команда смущена
происшедшим,  ибо  мы  отнюдь  не   бунтовщики,  а  верные  подданные  наших
государей. Не имея  ни крошки сухарей, мы неуклонно продолжали бы свой путь,
потому  что знаем, что человек без пищи может прожить несколько дней. Но под
этим жарким  солнцем без воды и здоровые не выдержат  долго, а  у нас  много
больных. Синьор Мартин Алонсо  Пинсон  вложил  много тысяч  мараведи  в  это
предприятие, и, однако, он также предлагал синьору адмиралу переменить курс,
для того чтобы избежать гибели. . .
     Хуан Родриго совсем не походил на бунтовщика, но я видел, как, по  мере
того как он говорил, лицо адмирала заливалось краской.
     --  Мы хотели бы попросить господина адмирала. .  .  -- продолжал  Хуан
Родриго.
     -- Молчать!  -- крикнул господин.  -- Уж не  думаете  ли  вы,  что  ваш
адмирал станет  торговаться с вами?. . Синьор де Эсковеда, -- обратился он к
нотариусу  экспедиции, --  в донесении их высочествам не забудьте упомянуть,
что бунтовщики искали заступничества у капитана Пинсона.
     Это так мало  походило на правду, что от изумления Хуан Родриго выронил
шляпу из  рук. Но он ничего  не успел сказать в свое оправдание, потому что,
запахнув плащ,  адмирал  прошел  мимо  кучки смущенных матросов  и  медленно
спустился в свою каюту.

        ГЛАВА IX

     Карта Эрнандеса Кальвахары

     Команда  наша переживала  тяжелые  минуты. "Пинте" были поданы сигналы,
чтобы  она  приняла  на  борт  часть  нашего экипажа; такое же  распоряжение
получила и "Нинья".
     Матросы  слонялись без  дела. Голод и жажда  томили нас,  но  редкий из
команды обращался за своей порцией воды, помня о несчастных больных, которые
в ней нуждались больше нашего.  Мне приходилось читать и слышать рассказы  о
бунтах на бортах  кораблей. И должен признаться, что наши матросы  вели себя
совсем не как бунтовщики.
     Прошли  уже  сутки,  но,  несмотря  на обещание адмирала, нигде не было
видно  и признаков суши. Возможно, что нам придется  плыть еще не один день.
Подошедшие  к  нам  "Пинта"  и  "Нинья"   оповестили   адмирала,  что  в  их
распоряжении имеются запасы воды: на "Пинте" на десять дней, а на "Нинье" --
на семь. Принимая во внимание,  что теперь это количество придется разделить
с командой "Санта-Марии", воды хватит только на четыре -- пять дней.
     Адмирал  почти  не показывался  на  палубе.  Орнич