Здесь впервые мы
встретились  с употреблением парусов.  Лодки их,  выдолбленные  из  цельного
красною дерева, достигали иногда девяноста шести футов длины.
     Так  как  мы не  видели у жителей Ямайки золотых  украшений и ничего  о
золоте нам здесь сообщить не  могли, то, к моей радости,  господин, дойдя до
восточной оконечности Ямайки, решил вернуться на Кубу.  И  18  мая  мы вновь
очутились у ее берегов.
     Кубинцы  всюду  встречали  нас  как   добрых  друзей,  и  нам  даже  не
приходилось уже одаривать их безделушками, чтобы получить от них необходимые
продукты питания.
     Господин  взял курс  на  запад, в уверенности,  что мы здесь  достигнем
богатых областей Катая.
     Вскоре  мы попали в  архипелаг зеленых  островов,  названных  адмиралом
"Сады Королевы".
     Несмотря на то  что  здешние воды грозили  подводными рифами и  мелями,
или,  вернее сказать,  именно  поэтому, господин решился направить сюда свои
суда. Согласно  описанию Марко Поло и Мандевилля, обилие  островов,  рифов и
мелей и предвещает приближение к берегам Катая.
     22 мая мы приплыли к безлюдному острову.
     На  следующий  день,  плывя  дальше,  мы  встретили  каноэ с  дикарями,
ловившими  рыбу.  Я  с  интересом  приглядывался  к  их  лицам,  ища  в  них
особенности,  описанные  венецианцем, но нигде не заметил  ни желтого  цвета
кожи, ни узких косых  глаз. Волосы они заплетали в косы и свертывали  жгутом
на макушке.
     Их способ ловли рыбы обратил на себя наше внимание. Дикари  употребляли
для  этого крупную,  особой  породы рыбу,  так же как в  Европе  употребляют
сокола на охоте. Ее на веревке спускали в воду. И благодаря особым придаткам
она хватала других,  более мелких рыбешек;  после  этого рыбу  с ее  добычей
поднимали в лодку.
     Встреченные нами  жители  все без  исключения подтверждали, что  берега
Кубы бесконечно простираются на  запад, и после этого  даже самые маловерные
перестали сомневаться в том, что мы находимся у берегов материка.
     Как я мог не  разделять восторгов  адмирала  по поводу  этого открытия!
Подумать только, сбылись наконец мечтания  его бессонных ночей! Никакие беды
и напасти  недолжны теперь нас смущать. Пускай  волнуется мятежное население
Эспаньолы -- великое  открытие  адмирала заставит  замолчать  его  недругов.
Может быть, сейчас,  когда адмирал  почувствовал свою правоту и силу, к нему
вернется его прежняя непреклонность и убежденность и он отстранит проклятого
Охеду от управления крепостью?
     Так как еще 11 мая  мы, сойдя на берег, получили достоверные сведения о
четырех  людях -- трех индейцах и одном  белом, -- которые в лодке двигались
вдоль  берега Кубы к западу, то мечтам адмирала представилась такая картина:
мы пристаем к берегам Катая; где-то здесь обосновался  уже и Орниччо и вошел
в  доверие к здешним жителям; через его посредничество мы  завязываем с ними
дружеские отношения. Мы  представляемся самому Великому хану, и  он поручает
нам  завоевать  какую-нибудь  отдаленную  богатую  и непокорную область.  Мы
возвращаемся на Эспаньолу и, собрав большое войско, нападаем на непокорных и
возвращаем  их под власть хана. В награду он отдает эти земли адмиралу, и не
кто иной, как Орниччо, преподносит ему золотую корону.
     "Мавр не может ошибаться!" -- говорил господин.
     "Все  это  слишком  прекрасно, чтобы  быть исполнимым", -- думал я,  но
мало-помалу  и   мне  начинало  казаться,  что  в  мечтах   адмирала  ничего
невозможного нет.
     Мы  продолжали идти на запад. Язык туземцев  уже перестал быть понятным
нашему переводчику, и объяснения с местными жителями приносили очень скудные
сведения о том, что нас ожидает в дальнейшем.
     Вид  окрестных  берегов  резко   изменился.  Вместо  гористых  склонов,
покрытых  густыми  лесами,  нашим   глазам  представились  огромные  унылые,
безлюдные отмели.  Воды  в  этих местах  были  такие мелкие,  что  наши суда
ежеминутно  задевали дно или подводные камни;  поэтому нам часто приходилось
высаживаться на берег и заниматься починкой каравелл.
     Между  тем наши запасы  смолы  иссякли,  а здесь  не было деревьев,  из
которых можно  было  гнать  смолу. Поэтому  суда наши то и дело давали течь,
взятые в путь сухари промокли и заплесневели, а другой пищи мы не видели.
     Матросы  уже больше не возвращались на корабль, обремененные припасами.
Делая разведки на  берегу,  мы уже не встречали  источников со свежей водой.
Отсутствие хорошей питьевой воды и  плодов  привело к тому, что  среди нашей
команды вспыхнула цинга.
     Так  как мы  были голодны, нам пришлось употребить в пищу черепах, хотя
это  и нечистые животные, а также и голубей, хотя эту святую птицу запрещено
есть.  Адмирал  сказал,  что господь бог простит нам это прегрешение, ибо мы
принуждены к этому обстоятельствами.
     На  низменных  и сырых  берегах мы  не  встречали признаков жилья, но в
отдаленных горах  можно  было  различить  огни, дымки  и движущиеся  фигуры.
Однако расстояние до гор было  велико, а  матросы  наши слишком ослабели  от
голода  и болезней,  чтобы предпринять  такое  путешествие. Береговая  линия
стала заметно сворачивать к юго-западу.
     "Когда береговая линия Азии начнет сворачивать к юго-западу, -- сказано
у  Мандевилля,  --  откроется  Золотой  Херсонес  древних,  ныне  называемый
полуостровом Малаккой".
     Еще  немного  усилий, и  мы добьемся  славы, перед  которой  побледнеют
жалкие  открытия португальцев. Высадившись,  мы  увидели  на берегу  остатки
костра, а на песке  --  явственные отпечатки ног. Виденные нами следы вели в
глубь  острова;  видно было,  что по песку тащили  какой-то тяжелый предмет,
может быть лодку. Вот, идя по этим следам, мы несомненно догнали бы Орниччо.
     Встретив  на берегу дикаря,  жалкое хилое создание, мы вступили с ним в
объяснения  и  из  его  знаков  узнали, что местные жители  питаются морской
травой и  морскими  улитками  и что в  этих местах побывала лодка с четырьмя
людьми.  Из  них одна была женщина, а один  -- человек  с  белой  кожей.  Мы
порядком намучились с индейцем, пока добились от него толку.
     Дикарь привел  с собой жену, такое же малорослое, хилое существо, и она
знаками  подтвердила,  что высадившиеся  здесь люди  взяли лодку на плечи  и
отправились вверх по берегу по направлению к горам.
     Услышав объяснения индейцев, адмирал решил немедленно послать на поиски
Орниччо отряд,  но люди нашей команды были так измучены болезнями и голодом,
что на них жалко было смотреть.
     Вечером этого дня господин позвал меня к себе в каюту.
     -- Франческо,  любишь  ли  ты  своего  друга  настолько,  чтобы  одному
отправиться на поиски его? -- спросил он. В первую минуту мысль о том, что я
один окажусь в этих  диких местах,  испугала меня, но я  молчал, ожидая, что
скажет адмирал дальше.
     --  Настаивать на высадке нескольких человек я  не берусь, -- продолжал
он. -- Эти люди не понимают и не поймут,  что для нас значит Орниччо. Вполне
резонно  они  рассудят,  что  ради одного  человека  не следует губить целый
отряд.  И действительно, они все так измучены лихорадкой и цингой, что сырые
испарения здешней  местности погубят их окончательно. Почва здесь болотистая
и топкая, но  где может увязнуть целый  отряд,  с легкостью  проберется один
человек. Тебе я смогу выдать на дорогу немного сухарей, а снабдить провизией
несколько  человек почти невозможно.  Мне  же самому  необходимо  продолжать
исследование берегов, ибо я не вернусь в Изабеллу, пока не удостоверюсь, что
мы находимся близ берегов  Катая. Если ты не  решаешься один отправиться  на
берег,  я  не  стану настаивать, --  добавил  адмирал, --  но  тогда  трудно
предположить, чтобы мы когда-нибудь встретились еще с твоим другом.
     -- "Мавр не может ошибаться", -- ответил я фразой, которая в  последнее
время обратилась у господина  в поговорку. -- Я, конечно, отправлюсь в путь,
мессир адмирал, но, если я погибну, известите Орниччо, что я до самой смерти
думал о нем.
     --  Для чего тебе погибать? -- сказал господин ласково. --  Народ здесь
боязливый и  робкий; если ты доберешься  до  жителей гор, они  примут тебя с
радушием и гостеприимством, отличающим  обитателей Кубы. Наша флотилия будет
все  время  медленно  продвигаться вперед,  а  ты  будешь идти  по  тому  же
направлению, но  только сушей. Если  нам  посчастливится больше и мы  раньше
твоего узнаем  об Орниччо,  тебе немедленно  будет подан  знак  выстрелом из
ломбарды, а догнать нас для тебя не составит большого труда.

        ГЛАВА VII

     Мавр может ошибаться

     Взяв с собой в мешок немного подмоченных сухарей, повесив  за  плечо на
случай какой-нибудь беды легкую аркебузу, я быстрыми шагами двинулся в путь.
     Влага  выступала из  почвы  под моими ногами, и, оглянувшись,  я увидел
длинный ряд своих следов, заполненных водой.
     Единственная забота  о  том,  как бы меня здесь  не  сразила лихорадка,
волновала  меня, и я  вознес горячую молитву богу, прося  его поддержать мои
силы.
     Только к вечеру этого  дня я добрался до небольшой индейской деревушки.
Поднимаясь  время от времени на возвышенное  место, я видел перед собой нашу
небольшую флотилию, движущуюся по одному со мной направлению.
     Жители  деревушки приняли меня ласково и  угостили  печенной на  камнях
рыбой.  Никакие  слухи  о белых  людях  не достигли  этих  уединенных  мест.
Отдохнув немного, я двинулся дальше.
     Второй  и третий день я, не  останавливаясь, провел в пути,  и  к  утру
четвертого дня оказался уже без  всяких припасов. На север от  долины темнел
лес,  а в  лесу,  конечно, было много  дичи, но я боялся  отойти в  сторону;
флотилия  хоть и двигалась в  одном со мной направлении, но расстояние между
нами с каждым днем увеличивалось, потому что я не мог состязаться в скорости
с судном, идущим под парусами.
     На пятый день, мучимый  голодом, я наконец отвлекся в сторону от своего
пути и, подстрелив  попугая,  утолил  голод сырым мясом.  Вода источника, из
которого я напился, была горько-соленой и отдавала щелочью.
     Тут  же, у источника, я решил отдохнуть, чтобы  потом с  новыми  силами
продолжать свой путь.
     Рано  на заре  меня  разбудил  грохот  выстрела, гулко  раздавшегося  в
окрестных  горах. И,  взобравшись  на поросший редким кустарником холм, я  с
удивлением увидел нашу флотилию, уже несущуюся мне навстречу.
     Первая мысль,  пришедшая  мне в  голову, была  о  том, что какая-нибудь
внезапно стрясшаяся  беда помешала моим товарищам продолжать свой путь; но я
тут же эту мысль отбросил.
     Господин пообещал, что  выстрелом подаст мне знак о том, что встретился
с Орниччо. Может быть, действительно ему посчастливилось больше, чем мне.
     Стремглав бросился я бежать к берегу.
     Расстояние,  казавшееся мне с  высокого места таким  близким, все время
как бы растягивалось у меня на глазах, и  через час я уже должен был умерить
свой  бег, потому что мелькающие передо мной деревья  стали сливаться в одну
сплошную стену и в глазах плыли огненные пятна.
     Я спустился вниз и перестал видеть море. Ноги мои по  щиколотку уходили
в илистую почву, и это очень замедляло мой бег.
     Наконец я снова очутился на высокой гряде песка, нанесенного прибоем, и
увидел наши корабли, идущие мне навстречу.
     Добежав до берега, я кинулся в воду. Холод охватил все мое тело колющей
болью, но я изо всех сил рассекал волны. Доброжелательные руки вытащили меня
и внесли  на  палубу.  Несколько минут  я  лежал с открытым  ртом, как рыба,
выброшенная на песок.
     -- Где Орниччо? Почему мы возвращаемся? Почему  стреляли? До каких  пор
вы дошли?
     Я задал бы еще тысячу вопросов, если бы Диего Мендес не пришел сказать,
что меня требует к себе адмирал.
     Шатаясь  и  держась  за  плечи  матросов,  я  поднялся и  направился  к
адмиральской каюте.
     --  Вы  отдали распоряжение  возвращаться  на  Эспаньолу? -- спросил я,
распахнув дверь.
     Господин, склонившись  над столом,  рассматривал  большую,  разложенную
перед ним бумагу.
     -- Да,  -- сказал он,  рассеянно глядя на меня, -- разве  ты  не слышал
нашего сигнала?
     -- Вы нашли Орниччо?! -- крикнул я. -- Тысячи примет говорят за то, что
он где-то поблизости.
     --  Посмотри,  что здесь  написано,  -- сказал адмирал,  протягивая мне
бумагу.
     Я мельком заглянул в нее и узнал почерк королевского нотариуса, взятого
нами на всякий случай в плавание. Меня мало интересовала сейчас эта бумага.
     -- Мы отправляемся на  поиски Орниччо,  правда ведь, мессир? -- спросил
я, задыхаясь от волнения.
     -- Нет, -- ответил адмирал, -- мы возвращаемся на Эспаньолу.
     Кровь звенела у меня в ушах, я дышал, как загнанная лошадь.
     --  А что же  будет  с Орниччо?  -- пробормотал  я, чувствуя, что теряю
силы. -- Вспомните,  господин,  предсказание мавра. Может быть, приближается
час его исполнения.
     -- Мы ошиблись, -- спокойно сказал адмирал, покусывая ногти.
     Порыв злобы, вызванный  спокойствием этого  человека, внезапно вспыхнул
во мне.
     --  Разве  не  повторяли вы ежеминутно, -- крикнул я, забывая сан того,
кто  находился  передо мной, -- разве  ежеминутно вы не твердили:  "Мавр  не
может ошибаться"?!
     -- Никто и не говорит, -- ответил адмирал холодно,  -- что ошибся мавр.
Ошиблись мы с тобой.
     Я,  оторопев,   смотрел  на  него.  Лицо  мое,   очевидно,  было  таким
измученным, что господин с внезапной мягкостью в голосе сказал:
     -- Выслушай меня, и ты тотчас же поймешь, что я прав. Садись тут, рядом
со мной.
     Это была большая  честь -- сидеть рядом с господином. Но в  тот момент,
не думая об этом, я опустился на скамью.
     --  Припомни,  что  сказал мавр, -- еще мягче произнесадмирал. -- "Твоя
судьба  неотделима от судьбы юноши с черными  глазами: он  отведет  от  тебя
беду, он спасет тебя от смерти, и он же возложит на твою голову корону".
     --  Так почему же вы не  спешите  соединиться  с  ним? -- спросил  я  в
волнении. -- Разве вас так мало беспокоит ваше будущее?
     -- Я спешу соединиться с ним, -- торжественно ответил адмирал.
     И  слабая  надежда  проникла в  мое  сердце.  Может  быть,  он  получил
сведения, что Орниччо уже возвратился на Эспаньолу?
     -- Но мы с тобой ошибались, Франческо, -- медленно  сказал адмирал, как
бы  говоря  сам с  собой,  --  да, конечно,  мы ошибались,  и этот  юноша не
Орниччо.
     От  изумления я  всплеснул руками.  Не  обращая  внимания на  мой жест,
адмирал продолжал:
     --  Человек, судьба  которого  неразрывно связана с моей  судьбой, это,
конечно, не  Орниччо, а дон Алонсо Охеда. Нужно быть слепым, чтобы не понять
этого сразу. Не  он ли спас меня от заговорщиков? Не он ли постоянно помогал
мне?. . А друг твой жив, -- сказал он, кладя мне руку на плечо.
     Вне себя,  я сбросил с  плеча его руку.  Я не чувствовал ни  страха, ни
почтения к этому человеку.
     --  А ваше  второе обещание, господин,  -- сказал  я, чувствуя, что еще
одна минута -- и он мне велит замолчать. -- Почему вы повернули назад? Вы же
хотели получить явные указания, что мы доплыли до берегов Катая, а теперь вы
поступаете, как неразумное дитя, бросающее надоевшую ему игрушку.
     К  моему  удивлению, адмирал,  не  обращая  внимания на  мою  грубость,
безмолвно протянул мне бумагу.
     Слезы злобы и отчаяния  выступили у меня на глазах. Я думал о том,  что
обманом хотел заставить адмирала отправиться на поиски Орниччо, и вот теперь
этот обман обратился против меня.
     Я   посмотрел  на  протянутую  мне   бумагу,   увидел   толстые  печати
королевского   нотариуса,  несколько  подписей,  а  под   ними  бесчисленное
количество крестов.
     Голова моя кружилась, и я не понимал, что делаю.
     --  Ты  прочел  этот  документ?  --  спросил   адмирал,  выпрямляясь  с
гордостью.
     --  Нет, -- сказал  я,  с ненавистью глядя на  него, -- но я вижу здесь
множество крестов. Очевидно, эта бумага составлена неграмотными людьми.
     --  Отчаяние  ослепляет  тебя,  --  сказал  адмирал  с  неприсущей  ему
мягкостью.  --  Взгляни  на  эту  бумагу,  и  ты  поймешь, почему я с  такой
спокойной уверенностью покидаю эти берега.
     -- Это нотариальное свидетельство, -- сказал я.  Злоба душила меня, и я
не мог  удержать  своего языка. -- Может  быть, вы  решили  сделать купчую и
приобрести в полное владение эти плодородные земли? -- спросил я, делая жест
по направлению к унылым и бесплодным отмелям.
     В  каюту  вошел  командир  "Ниньи"  и  получил   распоряжение  адмирала
направить путь корабля в открытое море.
     -- Что же, прочел ты уже этот документ? -- спросил еще раз господин.
     Глаза мои были полны слез, буквы дрожали и расплывались.
     Взяв  из моих рук  бумагу и  подняв  ее над головой,  адмирал  произнес
торжественно:
     --   Прочти   его   внимательно,   Франческо   Руппи.   Этот   документ
свидетельствует,  что   весь  без  исключения  экипаж  нашей  флотилии,  все
восемьдесят  человек  -- командиры, офицеры  и  матросы  --  под  присягой у
нотариуса  показывают, что  после долгих  испытаний  и  тревог мы  добрались
наконец до  берегов Катая, называемого в  этой местности Кубой,  и  что  при
желании мы  могли бы вернуться  в Испанию сушей. . . Как  видишь, -- добавил
адмирал поспешно, -- здесь оговорено, что каждый, кто вздумает отказаться от
своих  нотариально  засвидетельствованных  слов, если  он офицер, уплачивает
штраф в десять тысяч мараведи,  а если матрос -- получает сто ударов плетью,
а  затем  у него  вырывают язык. .  . Этот  документ я  пошлю  в Испанию, --
продолжал  адмирал.  --  И  пускай  теперь  перед  престолом   их  величеств
клеветники попытаются обвинить меня во лжи.
     Я молчал. Я никогда еще не слышал о  таких нотариальных документах. Мне
хотелось  возразить против  ударов плетью  и  вырывания языков,  но страшная
усталость сковала все мои члены.
     Ведь  не  силой  же, в конце концов, понудил  адмиралвзгляд. -- Как  не
понимаешь ты, что я избран  для великих дел и неразумно отрывать меня от них
ради  какого-то мальчишки!.  . Разве  не  присутствовал ты при предсказаниях
мавра и не  видел  короны,  которой суждено увенчать  мою  голову?  А линии,
исчезнувшие с карты?  Разве этого не достаточно, чтобы убедить тебя,  что на
мне  почил дух  божий?  Как  же  хочешь  ты,  чтобы  я  занимал  свои  мысли
переживаниями  ничтожнейшего  из  ничтожнейших?  Разве  слон,  ступая  своей
тяжелой  ногой, может думать о  муравье, которого он, может быть, раздавит в
своем победном шествии?!
     Прежний огонь  загорелся в голубых  глазах  адмирала. Выпрямив стан,  с
гордо  откинутой головой, он  стал походить на  адмирала Кристоваля  Колона,
которого я  знал до того,  как  его истомила  лихорадка  и иссушило страшное
солнце.
     -- Следует  ли мне  так  понимать вас, господин, --  спросил я,  -- что
высокие дела не оставляют вам времени  позаботиться о том, кто для вас готов
был пожертвовать своей жизнью?
     Мои вызывающие слова тотчас же  согнали  добрую улыбку с лица адмирала,
и, нахмурившись, он сказал:
     -- Что бы я ни думал и что  бы ни собирался предпринимать в дальнейшем,
тебе я не стану давать отчет в своих мыслях и поступках. Что  мне за дело до
жизни Орниччо, твоей и еще сотни вам  подобных! Ты прав,  такой избалованный
слуга не может уже хорошо служить господину. Завтра ты пришлешь ко мне Хуана
Росу. Жалко, что здесь нет Хуана Яньеса. . .
     Если бы не последние слова господина, я,  может быть, спокойно вышел бы
из каюты. Но  упоминание о Яньесе Кроте взбудоражило  меня. Я остановился  в
дверях, слыша, как где-то в горле стучит мое сердце.
     -- Хуан Яньес  отличный слуга! -- сказал я. -- И, хотя  нельзя говорить
дурно о мертвых, я много  мог бы вам  сообщить о нем. И о  карте, которую вы
мне велели перерисовать в Палосе, и об исчезновении морских течений, а также
и  о  золотой  короне,  которую  предсказал вам  мавр.  Если  вы сочтете это
непочтительным с моей стороны, вы немедленно велите мне замолчать.
     Взглянув на адмирала,  я увидел, что кровь мгновенно сбежала с его лица
и потом опять вернулась, окрасив его щеки в багровый цвет.
     -- Говори! -- произнес он.
     -- Когда господин  отказывает слуге, --  продолжал  я, отлично понимая,
что этого не  должен говорить, -- то он перечисляет  все его  проступки, всю
разбитую посуду, пропавшие вещи и неаккуратно выполненные поручения. Вы были
так великодушны,  господин, что, отпуская меня, не сделали никаких замечаний
относительно  моих провинностей. Но моя собственная совесть мешает мне  уйти
от вас,  не исповедовавшись перед вами в своих  проступках. . . Говорить мне
дальше?
     -- Говори! -- велел адмирал, и что-то жалкое и тревожное промелькнуло в
его взгляде.
     Я почувствовал стеснение в  сердце,  пот  выступил у  меня на  лбу. Как
хорошо было бы, если бы адмирал затопал на меня ногами и выгнал из каюты!
     Не лучше ли мне упасть к его ногам и вымолить прощение? Имею ли я право
смущать покой этой гордой души?. .
     Но  разве  жалкий муравей  хоть  на одну  минуту  может  смутить  покой
наступающего на него слона?
     -- С чего мне  начать? -- спросил  я в надежде, что господин немедленно
велит мне замолчать.
     --  Ты упомянул о карте Кальвахары, -- сказал адмирал.  -- Объясни, что
ты имел в виду.
     --  Господин, -- начал  я, --  в  Палосе  вы мне приказали перерисовать
карту. Она принадлежала человеку, больному проказой. . .
     -- Да, -- перебил он меня, -- я знаю, я виноват перед  тобой.  Но разве
ты поймешь побуждения, которые руководили мной?
     Он взял со стола  карту нашего путешествия  и нотариальный  документ и,
как видно, хотел мне что-то объяснить.
     -- Эту карту похитил у  вас, -- сказал я, --  Яньес  Крот,  которого вы
считали таким верным  слугой.  Он  подменил  ее другой, на  которой  не были
нанесены ни морские течения, ни градусы широты и  долготы.  Отсутствовали на
ней и острова, которые я так тщательно  вырисовывал  на  вашей карте. . . Не
думаю, чтобы Крот мог сам вычертить вторую карту, но кто бы это ни сделал --
сделал для  того,  чтобы  сбить вас  с правильного пути. Вы же  сочли это за
проявление промысла божьего.
     -- Дальше! -- сказал адмирал. -- О великом кристалле.  Я боялся поднять
на него глаза.
     --  По пути  в  Геную, -- продолжал я, --  мне посчастливилось  оказать
услугу  одному мавру, у которого я вправе был искать потом помощи. Зная ваше
пристрастие к гаданию, я убедил его  уверить вас, что судьба ваша неразрывно
связана с  судьбой Орниччо. Я сделал это для  того, чтобы поскорее  отыскать
моего друга.
     --  Это  ложь!  -- крикнул адмирал  хрипло. -- Я  сам  видел  в глубине
кристалла то, о чем ты говоришь.
     -- Я смотрел  в самую  глубину камня,  -- возразил я, -- и видел только
сверкание граней и темные жилки, вы же видели то, что вам подсказывал мавр и
чего хотел я. . .
     -- Дальше! -- сказал господин. -- А корона? А рыцарь Алонсо Охеда?. .
     Подобно  камню, брошенному  в  пропасть  сильной рукой, я  уже  не  мог
остановиться.
     -- Это все вымысел мавра, придуманный нами для того, чтобы побудить вас
искать Орниччо, -- ответил я.
     Он пробормотал что-то, и я поднял на него глаза.
     Страшная своей  неподвижностью нечеловеческая маска смотрела на меня --
белое  как снег лицо с синей тенью вокруг  глаз,  носа  и  рта, с  запавшими
мертвыми глазами. Бумага выскользнула из его рук и упала на пол.
     Я протянул ему ее, но он даже не повернул глаз на мое движение.
     -- Этот нотариальный  документ, -- сказал  я, --  тоже не  принесет вам
славы: матросы подписали его, исключительно желая избавиться. . .
     Страшный, душераздирающий вопль вырвался из груди адмирала.
     Я  никогда не слышал, чтобы так кричал мужчина. Когда  Франческо Урбани
попал  меж двух галер и ему раздавило грудь, мать его, Катарина  Урбани, так
кричала над его гробом.
     Этот безумный  крик растопил ту ужасную глыбу льда, которую вот уже  на
протяжении многих недель я ощущал на месте своего сердца.
     Я бросился  к адмиралу, но  так как стол мешал  мне  к нему  подойти, я
подполз к нему на коленях, схватил его руку и стал осыпать ее поцелуями.
     -- Господин, -- говорил я, -- простите меня! Эти душные испарения и это
страшное  солнце  делают  людей  безумными. Забудьте  мои  слова,  если  это
возможно,  а если  нет, закуйте меня  в цепи  и бросьте в тюрьму, чтобы я до
конца жизни оплакивал свою вину перед вами!. .
     Почувствовав, что  тело адмирала валится  на меня,  я вскочил  на ноги,
чтобы его поддержать.
     Страшная судорога исказила его лицо, а руки со  скрюченными, как когти,
пальцами окостенели.

        ГЛАВА IX

     Возвращение в Изабеллу

     Я  поднял  это  огромное тело,  поражаясь  его  легкости,  и уложил  на
постель. Я расстегнул его ворот и пояс, чтобы облегчить дыхание, но его лицо
не покидал синеватый, трупный оттенок.
     Я  освежил водой его виски, но это не помогало; тогда я поднялся наверх
и позвал врача синьора Риего, помощника доктора Чанки.
     Свыше  четырех часов провозился  он  и  наконец, приложив  ухо  к груди
адмирала, произнес:
     --  Хвала господу, сердце бьется спокойно. Адмирала постиг удар, но  он
останется жить.
     Несмотря на позднее время,  люди  команды  "Ниньи"  толпились  у дверей
каюты с испуганными лицами.
     Я  остался  дежурить  подле адмирала, но сел  за его изголовьем, чтобы,
когда он придет в себя, лицо мое не навело его на дурные воспоминания.
     Я просидел  несколько часов,  ежеминутно меняя холодные примочки на его
голове и прислушиваясь к его слабому дыханию.
     "Святой  Франциск Ассизский,  мой  покровитель,  -- молился я, --  если
господин мой останется жив, я  по возвращении в Европу немедленно отправлюсь
в  Бискайю на богомолье к святой  деве, я никогда  больше не стану думать  о
плаваниях  и путешествиях, потому  что вот к каким результатам привела  меня
моя пагубная страсть. Я оставил  добрейшего синьора Томазо, несмотря  на его
мольбы  и уговоры,  я  вовлек  Орниччо в это  путешествие, заставляющее  его
сейчас скитаться с дикими индейцами вдали от  родины. Злое  солнце распалило
мой  мозг,  и  в  охватившем   меня  бешенстве  неразумным  словом  я  нанес
смертельный удар моему  высокому господину.  . . "  --  Франческо! --  вдруг
раздался слабый голос адмирала.
     Не веря своим ушам, задыхаясь от радости, я бросился к нему.
     -- Ты здесь? -- спросил  он, нащупав мои руки. -- Не оставляй меня. Как
я плохо вижу! Что это со мной?
     И,  положив  мне голову  на грудь,  он  вдруг  зарыдал  безутешно,  как
маленький ребенок.
     Я не мог этого  перенести. Сердце мое разрывалось от жалости. Задыхаясь
от рыданий, я гладил его волосы и называл его самыми нежными именами.
     --  Успокойтесь, господин, -- говорил я, -- вспомните  о славе, которая
вас ожидает!  Подумайте  о своих сыновьях,  о королеве, которая ждет от  вас
известий. . .
     --  Дай мне  выплакаться, -- сказал господин  жалобно,  и. так как  я с
беспокойством  вглядывался  в  его лицо, он добавил:  --  Смотри, смотри, не
каждый  день  приходится видеть,  как плачет  вице-король  Индии  и  адмирал
Моря-Океана!.  .  Что  это?  --  обратил он внимание  на  валяющийся на полу
нотариальный документ. -- Подними его, -- велел он мне.
     Я испуганно  хотел отложить бумагу в  сторону,  чтобы  она не напомнила
господину моих жестоких слов, но он тотчас же взял ее из моих рук.
     Он развернул документ и стал пристально в него всматриваться.
     -- Как плохо служат  мне глаза! -- сказал он, откидываясь назад. -- Но,
--  продолжал  он  с  гордостью,  --  я  так  хорошо  запомнил  текст  этого
свидетельства, что могу его  повторить в любое  время дня  и ночи. Но почему
это   я   лежу  в  постели?  --  оглянувшись   по  сторонам,  спросил  он  с
беспокойством.
     -- Вы почувствовали себя утомленным, и я раздел вас и уложил в постель,
-- поспешно ответил я.
     --  Ты  мой верный  слуга,  --  сказал  господин растроганно,  --  и  я
по-царски награжу  тебя, когда мы вернемся в Кастилию. Да, так  о чем  же мы
говорили?  Я повторяю  тебе,  что, покончив  со  своими  делами,  немедленно
отправлюсь на поиски Орниччо.
     Господин  мой,  адмирал  Кристоваль  Колон,  потрясенный постигшим  его
ударом, забыл все, что произошло между нами здесь, в этой маленькой каюте.
     Больше месяца еще  промучились мы, стараясь, обогнув южный мыс острова,
добраться до Изабеллы.
     Страшная  буря  разъединяла наши  суда  и  отбрасывала  назад флотилию.
Господин,  оправившийся после  удара,  не имел еще,  однако, сил выходить из
своей каюты. Его зрение сильно ослабело, а ноги отказывались служить. Правая
его рука распухла от подагры, и он вынужден был держать ее на перевязи.
     Но так  велик был дух  этого человека, что, когда нас прибило к берегам
залива,  адмирал  нашел  в  себе  силы,  воспользовавшись  лунным затмением,
вычислить долготу, на которой мы находились.
     Произведя вычисления, он без чувств свалился на руки поддерживавших его
матросов.
     29 сентября мы вошли в гавань Изабеллы. Адмирал лежал  в своей каюте  в
бессознательном оцепенении, почти без чувств, с помутившимся взором.
     Флот вошел в гавань под командой Диего Мендеса.
     В то время как  вышедшие нам навстречу  музыканты приветствовали нас на
набережной звуками труб и фанфар, беспомощного, как  дитя, адмирала на руках
сносили с корабля.
     Все были  удручены состоянием  господина, и никто не  мог предположить,
что здесь же, на берегу, его ожидает такая большая радость.
     Я,  Хуан Роса  и  еще  два  матроса  держали  носилки  адмирала,  когда
кинувшийся навстречу высокий, статный мужчина чуть не сбил нас с ног.
     Увидя  незнакомца, адмирал с громким криком поднялся с носилок. Это был
старший брат господина, синьор Бартоломе Колон, с которым он не  виделся уже
около десяти лет.
     Привезшие синьора  Бартоломе корабли, сгрузив  на  Эспаньоле  орудия  и
припасы, были уже на пути в Кастилию.
     Узнав во  Франции об  удачном  предприятии адмирала,  синьор  Бартоломе
поспешил в Кадис, чтобы повидаться с братом, но в это время мы  уже отбыли в
наше второе плавание.
     Тронутая   этой   его   неудачей,   королева   предложила  ему  принять
командование над тремя судами,  отправляемыми в  колонию.  Четыре  каравеллы
Торреса должны были идти им вслед. Я думаю, что синьор Бартоломе -- отличный
моряк, если,  не имея  карты, привел  суда в  гавань Изабеллы.  Ведь  он мог
руководствоваться только противоречивыми показаниями матросов, а потратил на
это плавание вдвое меньше времени, чем господин адмирал.
     Несмотря  на  одолевающую его слабость, господин тотчас  же  поднялся с
носилок  и, поддерживаемый  с  одной  стороны синьором Диего, а с другой  --
синьором Бартоломе, пешком отправился к своему дому.
     Народ  шпалерами  стоял  по  бокам  дороги,  пропуская  наше  маленькое
шествие. Все кричали "ура" и бросали вверх шапки. В толпе я  сейчас же узнал
радостное лицо  синьора Марио. Рядом с  ним, с любопытством  оглядываясь  по
сторонам, стоял молодой красивый индеец.
     Не прошло и получаса, как мы уже шли по направлению к дому секретаря. Я
знал, что  синьор Марио  неоднократно  отказывался взять  себе  в  услужение
индейца,  несмотря  на то что это  стало  обычаем  среди  колонистов,  да  и
величественная  осанка  юноши  сбила  меня с толку.  Поэтому несколько  раз,
указывая  на нашего  спутника глазами, я спрашивал  знаками, в чем  дело. Но
секретарь, улыбаясь, шел впереди и не отвечал на мой безмолвный вопрос.
     Подойдя к дому синьора Марио,  я  вскрикнул от восторга. Вместо тесовой
крыши, обычно увенчивающей дома колонистов, синьор Марио покрыл свою хижину,
по примеру индейцев, пальмовыми листьями. Это предохраняло живущих в доме от
томительной  жары.  Внутри  убранство  комнаты  также  напоминало  индейскую
хижину.  Вместо постелей  качались подвешенные к  столбам гамаки,  полы были
устланы  сплетенными  из  пальмовых волокон циновками,  незатейливая  утварь
состояла  из индейской  глиняной  раскрашенной  посуды,  стены  были  убраны
цветами,  распространяющими приятный,  освежающий запах.  Если  бы  не  кипы
бумаг, разложенные по окнам и некрашеному,  грубо  сколоченному столу, можно
было вообразить, что здесь обитают индейцы.
     --  Уж  не  думаете ли  вы  жениться, синьор секретарь?  -- спросил  я,
указывая на цветы и посуду. -- И для чего вам три гамака?
     --  Один гамак  для  тебя, -- сказал синьор Марио, -- один для меня,  а
третий  для Гуатукаса, которого  прошу  любить  и  жаловать,  -- сказал  он,
похлопывая юношу по плечу. -- А женился бы я с удовольствием, -- добавил он,
-- только  эта девушка не  захочет обратить  на меня внимание. . . Не правда
ли, Гуатукас?
     Индеец, как  видно,  отлично понимал  нашу  речь и если  не  вступал  в
разговор, то исключительно из  свойственной этому народу сдержанности. Обняв
индейца за плечи, синьор Марио продолжал:
     -- Да, да, вот перед тобой Гуатукас --  сын Гуатукаса  и  брат Тайбоки,
самой красивой девушки на Гаити.
     Индеец, выйдя на террасу, тотчас же  вернулся  и,  подойдя сзади, надел
мне  на шею тяжелое ожерелье  из  синих камней. После этого  он вложил мне в
руку тяжелый золотой обруч.
     -- Что это, -- спросил я в недоумении, -- и почему ты мне это даришь?
     -- Мой народ дарит тебе  это, -- сказал  он,  -- и  зовет тебя  в  наши
вигвамы. Мы не строим хижин, как здесь, аживем в шатрах -- вигвамах,  потому
что нам непрестанно приходится переходить с места на место.
     -- Не ошибся ли ты,  -- сказал я, --  и мне ли предназначены эти ценные
подарки? Почему именно мне выпала такая честь?
     -- Ты брат нашего любимого брата, -- сказал Гуатукас, -- и,  значит, ты
наш брат.
     Я обернулся к синьору Марио, ища у него объяснения.
     -- Если бы ты исполнил свое обещание, -- сказал синьор Марио, улыбаясь,
-- я рассказал бы тебе все сейчас же, но где же черепахи, бабочки и листья?
     Тут только я вспомнил о данном секретарю и  не  выполненном  мной слове
пополнять его коллекции черепахами, ящерицами и цветами.
     --  В наказание за рассеянность мы промучим тебя до вечера,  --  сказал
синьор Марио.
     -- Брат мой велел мне одарить этого юношу,  -- сказал  индеец серьезно,
-- но ничего не сказал о том, чтобы его мучить. Он любит этого человека, и я
не стану причинять ему зла.
     -- Ну, как тебе нравится посланный Орниччо? -- улыбаясь, спросил синьор
Марио.

        ГЛАВА X

     Вести об Орниччо

     С первых же слов Гуатукаса какая-то безумная  надежда вспыхнула  в моем
сердце, но  мне столько раз и так горько приходилось разочаровываться, что я
и теперь боялся поверить сам себе.
     Я стоял молча, поглядывая то на секретаря, то на индейца.
     --  Что  с тобой? -- спросил синьор Марио. -- Раньше одно упоминание об
Орниччо  заставляло  тебя  краснеть  и бледнеть,  а вот  перед  тобой  стоит
человек,  который всего два дня назад говорил  с твоим другом, а ты  даже не
хочешь его расспросить о нем.
     Гуатукас лучше синьора Марио понял мое состояние.
     --  Выпей сока агавы, --  сказал  он,  подавая мне  кувшин с  ароматной
жидкостью, -- освежись и успокойся. Потом до  самой  ночи я буду отвечать на
все твои вопросы.
     Когда  Орниччо  начинает говорить  о  тебе,  мы  укрываемся  в тени  от
горячего солнца, а когда он заканчивает свой  рассказ, мы  кутаемся в плащи,
потому что уже наступает утро.
     -- Гуатукас прибыл сюда за тобой, -- сказал синьор Марио, --  но у него
есть еще поручение  от его  дяди, касика  Веечио,  к адмиралу.  Я  тотчас же
отправляюсь  повидаться с Голубком и упрошу его принять юношу. Вы же пока на
свободе поговорите обо всем, что тебя может интересовать.
     Однако, когда  через два  часа синьор  Марио вернулся с  известием, что
адмирал, повидавшись  с братьями, пошлет за нами,  я все еще  не отпускал от
себя Гуатукаса, засыпая его градом вопросов о своем друге.
     Я  узнал,  что  после  разгрома  Навидада  Орниччо нашел  пристанище во
владениях касика Гуатукаса, отца Гуатукаса. За этот  год юноша потерял отца,
и его место занял  Веечио,  дядя Гуатукаса.  Каонабо женат  на родной  тетке
Гуатукаса,  Анакаоне,  и  потому  между  этими  двумя  племенами  существуют
дружеские отношения.
     Земли Веечио лежат в отдалении, и туда позже всего проникло известие  о
прибытии нашей флотилии. Получив его, Орниччо немедленно же двинулся в путь,
желая  повидаться с нами, но,  прибыв в Изабеллу,  узнал, что мы  отплыли на
Кубу.
     Обеспокоенный известиями о  волнениях  индейцев, друг наш отправился по
нашим следам. Заболев в пути, он вынужден был вернуться в Харагву, но послал
Гуатукаса в Изабеллу предупредить адмирала о готовящемся восстании индейцев.
     Известие об этом глубоко потрясло меня.
     --  Как?! --  воскликнул я. --  Зная,  что мы где-то здесь  поблизости,
Орниччо нашел в себе силы отправиться в противоположную сторону?
     Гуатукас внимательно посмотрел на меня.
     -- Орниччо  белый, -- сказал он,  -- и у жителей Изабеллы белая кожа. У
жителей форта святого Фомы  тоже. В их жилах течет одна  кровь.  А мой народ
красный,  и Каонабо, и  Гуарионех, и  Веечио -- краснокожие, и в наших жилах
течет одна кровь.
     Видя, что я не понимаю его, он попытался пояснить:
     -- Каонабо  поднял  своих воинов против белых, а  его жена  Анакаона --
сестра моего отца и сестра Веечио. . .
     -- Ты хочешь сказать,  -- промолвил  я, --  что Веечиорешится выступить
заодно с  Каонабо? Разве это может случиться? Разве Веечио  не послал тебя с
дарами к адмиралу?
     -- Когда друг твой там, -- ответил Гуатукас, -- касик слушает его слова
и велит своим воинам пахать землю и удить рыбу. Но, когда  ему  рассказывают
об индейских детях, затоптанных конями белых,  он оглядывается по сторонам и
ищет свой лук.
     Я  понял  из   слов   юноши,  что  Орниччо  приходится  постоянно  быть
заступником своих белых братьев перед лицом  воинственного Веечио. Для  того
чтобы отвлечь внимание касика  от происходящего в  Изабелле,  мой друг решил
просить  адмирала  воздвигнуть  в  горах Харагвы крепость для  защиты  людей
Веечио  от воинов-карибов, которые время от времени высаживаются на  берегах
Гаити. С этим поручением и был послан Гуатукас к адмиралу.
     Я  узнал  от  юноши,  что друг  мой ходит  в индейской одежде,  что  он
научился играть на гуайаре -- однострунном индейском инструменте.
     -- Он слагает на нашем языке песни, -- сказал Гуатукас с гордостью,  --
а песни живут дольше, чем люди.
     Но из всего сказанного меня более всего  поразило известие о том, что у
моего друга отросла небольшая черная  борода. Как я  ни старался, но не  мог
себе представить Орниччо бородатым.
     Гуатукас  сообщил  мне,  что  индейцы  его племени были  очень испуганы
известием о возвращении  белых, так как они не хотят и  думать о том,  чтобы
Орниччо их покинул.
     --  Может  быть,  он  содержится  у них на  положении  пленного?  --  с
беспокойством спросил я.
     При этом синьор Марио и Гуатукас, переглянувшись, рассмеялись.
     --  Твой брат -- великий вождь  в  моей стране! -- с  гордостью  сказал
юноша.  --  У  него  в  подчинении  большой  отряд индейцев.  Орниччо научил
краснокожих  обращению  с  самострелом, и народ  Веечио теперь покорит  всех
своих врагов.
     Это последнее известие меня удивило и огорчило.
     --  Индейцы Эспаньолы, -- сказал я, -- не знали до сих пор употребления
оружия. И не сам ли Орниччо раньше радовался, что они, как дети, не понимают
назначения меча или шпаги? Зачем  же  теперь  он сам старается их вывести из
этого райского состояния?
     --  Уже  до   него  индейцев  постарались  вывести  из  этого  райского
состояния, -- с горечью отозвался  синьор  Марио. -- Сними-ка со  стены план
острова, -- обратился он ко мне. -- Нужно объяснить тебе настоящее положение
вещей.
     План Эспаньолы -- Гаити разложен  перед  нами  на столе, и синьор Марио
водит по нему пальцем.
     -- Употребления  оружия не  знали жители вот этих  областей, -- говорит
он.  --  Видишь,  область  Марьен  нашего  друга  Гуаканагари?  Люди  касика
Гуарионеха также не воины. Защищенные с юга высокими  горами, они  не  знали
нападений  злых карибов  и в  борьбе  с  ними не  закаляли своего характера.
Щедрая природа, осыпавшая  их своими  дарами, развила  в них  беспечность  и
лень.  На  юг  же  от них, в  горах  Сибао, обитает  племя  касика  Каонабо,
повелителя Магуаны, еще дальше -- страна  Гигуей  касика  Котанабана,  а  на
юго-запад -- страна Харагва  под управлением  Веечио.  Видишь, какой далекий
путь пришлось проделать нашему другу, и понапрасну!
     Людям Харагвы, Гигуея  и  Магуаны  постоянно  приходится защищать  свою
жизнь и имущество  от карибов, и это сделало их  отважными и предприимчивыми
людьми.
     Сталкиваясь с робкими  подданными  Гуаканагари или Гуарионеха,  испанцы
могли поступать с ними по  своему усмотрению, внушая дикарям только почтение
или  ужас.  Но,  когда  солдаты  Маргарита стали хозяйничать  в  Королевской
долине,  индейцы, принимавшие их вначале радушно,  постепенно стали видеть в
них врагов, отличающихся от карибов только тем, что  они  не  пожирали своих
пленных. (Надо сказать, что синьор  Марио  до  сих  пор не  верит  в то, что
карибы -- людоеды. )
     Чаша терпения бедных дикарей переполнилась,  и они, собираясь огромными
толпами,  стали  защищать  свое  имущество,  а иногда и  нападать на  отряды
испанцев.
     Вести  об этом дошли до Изабеллы.  Синьор Диего Колон с  несвойственной
ему   строгостью   потребовал   от   Маргарита  повиновения  адмиралу.   Все
награбленное  золото  ему  было велено вернуть  казначею  колонии,  а самому
отправиться в глубь гор для дальнейших изысканий.
     Легкие  победы над индейцами, однако,  вскружили голову Маргариту. Даже
господина  нашего,  адмирала,  он,  кичась  своим высоким происхождением,  с
трудом признавал своим начальником. Диего  же Колона, не имевшегокоролевских
полномочий,  он считал  самозванцем и выскочкой.  Приказ  Диего возмутил его
гордость, и он с патером Буйлем стал во главе бунтовщиков. А  патер Буйль --
это  тот  ленивый и  толстый  бенедиктинец, который  ожидал,  что здесь,  на
острове, жареные куры сами будут ему валиться в рот. Когда пришли из Испании
корабли,  привезшие  Бартоломе  Колона,  слабый  синьор Диего  никак  не мог
помешать бунтовщикам  с их единомышленниками  отправиться  на этих  кораблях
назад, на родину.
     -- Почему  же это  вас так  огорчает?! -- воскликнул  я. --  Бунтовщики
убрались с Изабеллы, и бедные индейцы вздохнут наконец свободно.
     -- Маргарит уехал сам, но  не взял с  собой  своих солдат, --  возразил
синьор Марио. -- И они,  предоставленные самим себе, превратились прямо-таки
в  разбойничьи шайки. Грабя  и сжигая индейские  деревни, они опустошили эту
когда-то цветущую местность. . .
     У  двери раздался стук,  и синьор  Марио  впустил  солдата,  посланного
адмиралом за нами.
     -- Оба брата господина находятся там же, -- сказал последний, -- и ждут
вас,  синьор   секретарь,  со  всеми  бумагами,  так  как  адмирал  полагает
ознакомить вновь прибывшего синьора Бартоломе с делами колонии.
     Синьор  Марио  со  вздохом   окинул  взглядом   огромные  кипы   бумаг,
разложенные по всей комнате.
     -- Я помогу моему белому другу, -- с готовностью сказал Гуатукас.
     И мы все, взвалив на плечи по кипе бумаг, вышли вслед за секретарем.
     --  Ваш слуга  старателен и  прилежен, он  непохож на всех этих ленивых
животных, -- сказал солдат, кивая головой на Гуатукаса.
     Гордая  и  красивая осанка юноши так не вязалась со словом "слуга", что
мы невольно все улыбнулись.
     -- Ты дал маху,  малый,  --  обратился к солдату секретарь. -- Гуатукас
мне не слуга, а друг. Трудно обратить в слугу сына, внука и правнука вождя.
     Однако с этого дня не прошло и трех месяцев, а  я видел сыновей, внуков
и  правнуков  вождей,  которых,  как  скот,  погрузили  в трюмы  кораблей и,
закованными в цепи, отправили продавать на рынки Андалузии.

        ГЛАВА XI

     Страшный касик Каонабо

     Тропинка  уводит  нас в горы. Мы останавливаемся и на  повороте бросаем
последний взгляд на форт Изабеллу.
     Я снимаю шляпу и кричу прощальное приветствие, а эхо гулко разносит его
по окрестным скалам.
     Гуатукас грустно смотрит на  меня. Он не  выполнил  поручения  Веечио и
теперь боится гнева касика.
     -- Не  тужи,  брат  мой, -- говорю я ему.  -- Я  буду свидетельствовать
перед вождем,  что  ты говорил  очень  красноречиво.  Не  твоя вина,  что  у
адмирала  сейчас  другие  планы -- он  занят  отправкой в Европу  кораблей и
делами колонии.
     В Изабеллу прибыли наконец  долгожданные корабли  под  командой Антонио
Торреса.  Они привезли  лекарства,  провизию  и  порох. Монархи  прислали  с
Торресом   письмо  господину.  Их  величества  благосклонно  писали   своему
адмиралу,   как  радуют  их  его  открытия,  потому  что  в  них  они  видят
доказательства  его гения и настойчивости. К колонистам  было послано особое
письмо,  в  котором   населению  Изабеллы  предлагалось   повиноваться  всем
требованиям и распоряжениям адмирала.
     От себя же Антонио  Торрес, человек умный и бывалый,  сообщил адмиралу,
что в придворных кругах озабочены большими тратами, какие требует колония.
     По  контракту, заключенному с  торговым домом  Берарди,  провоз каждого
фунта груза обходится в  один мараведи.  Поэтому фарнега пшеницы, стоившая в
Кастилии тридцать  пять мараведи,  обходилась  в Изабелле  в сто пятнадцать.
Возвращались же корабли чаще всего с одним только балластом. Добыча золота в
Изабелле еще  ни  разу  не покрыла  расходов, понесенных на экспедицию. Враг
господина  -- архидиакон Фонсека  ловко  раздувает  недовольство,  пользуясь
поддержкой богатых братьев  Пинсонов, патера Буйля и Маргарита. Посланные на
суд  в  Испанию Фермин Кадо и Берналь  де  Писа  подверглись лишь  короткому
тюремному   заключению,   так  как  нанятые   ими  адвокаты  доказали  перед
королевским судом, что вина их была совсем не так велика.
     Король Фердинанд сообщил в письме  к адмиралу о состоявшемся полюбовном
соглашении  с  Португалией.  Это должно было  успокоить  господина, так  как
больше всего его тревожили притязания португальцев на вновь открытые земли.
     По  настоянию  папы  обе  соседние  державы   решили   прислать   своих
представителей   --   географов   и  дипломатов   --   и   вновь  установить
демаркационную линию. Полагая,  что она пройдет через  один из островов Моря
Тьмы, короли просили адмирала оставить на время дела в  колонии и прибыть на
это совещание.
     Но  здоровье адмирала не могло позволить ему долгого  путешествия, и он
решил вместо себя отправить в Испанию Диего Колона.
     Обсуждением всех этих дел был занят адмирал, когда Гуатукас обратился к
нему с просьбой о возведении во владениях  Веечио форта для защиты  от  злых
карибов. Об  этом всем и рассказывал я Гуатукасу, поднимаясь с ним по горной
тропинке.
     Но, утешая юношу, я не совсем  точно передал  ему  разговор адмирала  с
братьями; для того чтобы индеец не понял их, они  вели беседу  на  латинском
языке.
     -- Divida et impera (Разделяй  и властвуй),  -- сказал синьор Бартоломе
Колон.  --  Я не вижу нужды  возводить форт для защиты индейцев от индейцев.
Перебьют ли  они: подданных Веечио или те расправятся с пришельцами,  золото
тех и  других останется  в наших  руках.  Для того чтобы  сохранить  мир  на
острове,   необходимо  поддерживать  вражду  между   отдельными   индейскими
племенами.
     Путь в  горы  труден, и по  нескольку раз на  день мы  останавливаемся,
чтобы передохнуть.
     К стыду своему, должен признаться, что я утомляюсь гораздо быстрее, чем
Гуатукас.  И меня  поражает  доброта юноши, который, заметив, что я не  могу
двигаться от усталости, останавливается и, потирая колени, жалобно говорит:
     -- Нужно отдохнуть, болят ноги.
     В течение первого дня пути мы несколько раз  встречали небольшие отряды
индейцев,  которые,  ответив  на  приветствие   Гуатукаса,  обгоняли  нас  и
поднимались выше по узенькой тропинке.
     --  Откуда  они  здесь?  --  с удивлением  спрашивал  я  Гуатукаса.  --
Местность эта раньше была совсем безлюдной.
     Потом,  когда  такие отряды  стали попадаться  нам все чаще  и  чаще, я
перестал удивляться.
     Все индейцы, которых  я видел, казались  мне похожими  друг на друга, и
только к концу дня я с помощью Гуатукаса научился их различать.
     -- Эти, с заплетенными волосами, втыкают в косу  перо цапли, -- говорит
мой  спутник.  --  Посмотри,  они   не  умеют  добывать  красную   краску  и
раскрашивают  лица  только  в  белый  и черный  цвет. А эти украшают  головы
коронами из  перьев, и  перья же спускаются вдоль  их спины.  Они  научились
этому от карибов. Это люди Каонабо.
     Упоминание  о  свирепом  вожде  заставляет меня  вздрогнуть. -- А  эти,
видишь,  носят на  плечах  козьи шкуры, они  пришли издалека. Это  подданные
касика Катанабана.
     "Что заставило их направиться сюда?" -- с удивлением думаю я.
     Ночью мы устраиваемся под огромным деревом. В этой  благодатной  стране
нет хищных зверей или опасных гадов, и мы можем спать, не зажигая костра.
     Я  засыпаю  моментально, едва  смежив веки.  Будит  меня предрассветный
холод, и, плотнее  заворачиваясь  в  плащ, я  вижу темную фигуру  Гуатукаса,
выделяющуюся на фоне светлеющего неба.
     -- Почему ты не спишь? -- спрашиваю я. --  Нам предстоит  далекий путь,
почему ты не хочешь отдохнуть?
     -- Два  и пять и один, -- говорит он, отсчитывая что-то  на пальцах. --
Твой брат Орниччо научил меня считать, -- добавляет он с гордостью.
     Меня смешат его слова.
     --  И ради этого ты не спишь? -- восклицаю я. -- Что же будет, если  ты
научишься считать до ста?
     --  Тсс, -- говорит он, прикладывая палец к губам, -- еще один. Пока ты
спал,  здесь прошло девять отрядов индейцев. Много  людей Гуарионеха,  много
людей Катанабана, много людей Каонабо. Молодые воины. Среди них я  не  видел
стариков,  женщин  и  детей. Не лучше  ли  тебе  вернуться  в  Изабеллу?  --
добавляет он вдруг.
     --  Что ты, Гуатукас, -- возражаю я с возмущением, --  я должен увидеть
моего друга!  Ради этого  я вернулся  на  остров  и  испытал  столько  мук и
лишений.  Неужели теперь,  когда мои испытания приходят к концу,  ты хочешь,
чтобы я отказался от встречи с ним?
     -- Идем,  --  говорит Гуатукас коротко. --  Только мы  свернем  с  этой
тропинки. Ее проложили индейские воины, и нехорошо нам с ними встречаться.
     Подъем  сделался  еще  круче  и путь  еще  труднее, так как  теперь нам
приходилось  пробираться между кустами и  деревьями и  руками  рвать  лианы.
Колючки впивались нам в ноги, рубашка моя намокла от пота, ноги и  руки пыли
от усталости.
     Но зато с нашей высоты  ясно были видны окрестныегоры. И всюду, куда ни
бросишь взгляд, к Королевской долине тянулись длинные цепочки людей. Индейцы
спешили туда с севера, с востока, с юга и запада.
     Внезапно  мы  услышали  треск  ломаемых  веток где-то внизу, под нашими
ногами.
     Выглянув из-за кустов, я увидел бронзово-красное лицо дикаря. От висков
к  подбородку  его  шли  черные  и красные  полосы,  мочки  ушей, растянутые
тяжелыми  кремневыми палочками, лежали на плечах. Глаза, окруженные кольцами
черной и  красной краски, казались мрачнее и больше.  Он был на целую голову
выше окружающих его воинов.
     -- Это сам касик Каонабо! -- прошептал мне на ухо Гуатукас.
     Мы скрыты  от взоров  вождя густой  стеной зарослей,  но  он  поднимает
голову  и  втягивает  воздух. Я  вижу,  как  его  грудь  вздувается, подобно
кузнечным мехам.
     Я  поворачиваюсь  к  Гуатукасу,  желая задать  ему какой-то вопрос,  но
юноша, сделав мне знак молчать, тянет меня за  руку наверх. Здесь,  в скале,
какое-то подобие пещеры, а длинные побеги растений, свешиваясь сверху, почти
закрывают вход.
     Каонабо произносит несколько слов, и тотчас же мне  начинает  казаться,
что окружающие нас кусты оживают. Я вижу,  как темные руки раздвигают ветви,
мелькают  перья  головных уборов.  Гуатукас  крепко  сжимает мне  руку, и мы
задерживаем дыхание, боясь привлечь внимание индейцев.
     -- Чего они ищут? -- спрашиваю я.
     -- Они  ищут нас,  --  шепчет он мне  на ухо, когда воины удаляются  от
нашей пещеры. -- Каонабо почуял запах белого. Лучше выйти ему навстречу.
     Я не знаю, как поступить,  но мне не хочется, чтобы Гуатукас заподозрил
меня в трусости, да и посланные Каонабо уже опять подходят к нашей пещере.
     Ползком  выбравшись  из  нее, мы  сбегаем  вниз с  холма. Очутившись  в
кустах,  заслоняющих  от нас Каонабо, раздвигаем ветки и останавливаемся  на
дороге перед великим касиком.
     Гуатукас, почтительно  склонившись, приветствует  вождя, и тот спокойно
отвечает на его приветствие.
     Я кланяюсь ему в свою очередь,  и он поворачивает  ко мне свое страшное
лицо.
     -- Здравствуй, великий вождь! --  говорю я на языке народа Гуаканагари.
- -- Я рад приветствовать тебя на своем пути.
     -- Зачем индеец племени Харагвы идет рядом с белым убийцей? --  говорит
Каонабо, поворачиваясь к  Гуатукасу. -- Или люди Веечио, как  и  люди народа
мариен, уже сделались рабами белых собак?
     -- Ты ошибаешься, --  сказал я, --  плохие люди бывают и среди белых  и
среди  краснокожих,  и  их  называют разбойниками  и убийцами. Я  только что
вернулся  с Кубы; спроси  тамошних жителей, они ничего, кроме ласковых слов,
не слыхали от моих белых братьев.
     Каонабо подал знак -- и из рядов индейцев вышел человек.  Я содрогнулся
от ужаса, когда увидел его лицо: оно было круглым, как шар, -- нос и уши его
были отрублены начисто.
     -- Этот  воин хотел отобрать у белых свое  же добро, -- сказал Каонабо,
-- и вот как они с ним поступили. . .
     -- Так поступают злые белые, -- сказал я, -- и их надо наказывать.
     Говоря  с вождем,  я дивился сам, как вид  этого страшного человека  не
заставил  мой  язык  от  ужаса  прилипнуть  к  гортани.  Лицо  Каонабо  было
разрисовано   белой  и  красной   краской.   Длинные   клыки,   искусственно
заостренные, выступали на его  нижнюю губу, придавая ему звериное выражение.
Ростом  он  был в полтора раза выше  меня,  и, говоря  с ним,  я должен  был
задирать  голову. Волосы его были пучком собраны на темени  и украшены пером
болотной цапли; страшные мышцы, перетянутые  ремнями, буграми вздувались  на
его руках и ногах.
     -- Ты хорошо знаешь язык моего народа,  -- сказал Каонабо, --  но  тебе
недолго придется говорить на нем.
     Он  подал знак рукой --  два  индейца схватили меня  за руки,  и в один
момент я  был  весь  оплетен ремнями.  Затем  отряд  двинулся  дальше.  Меня
потащили вперед, и, оглянувшись, я увидел, как Гуатукас, стоя перед Каонабо,
в чем-то убеждал его, указывая в мою сторону.
     Мы дошли до поворота тропинки.
     Оглянувшись еще  раз,  я  увидел, как Гуатукас  поднял в испуге руки  к
лицу. В  этот момент я почувствовал, что ноги мои отделяются от земли, скалы
и кусты  ринулись  мне  навстречу,  страшная  боль  как  бы перерезала  меня
пополам, и я  потерял сознание.  -- Это я, брат мой,  --  произнес надо мной
голос Гуатукаса.
     Я открыл глаза.  Юноша стоял, освобождая мои руки и ноги от стягивавших
их ремней. Последнее мое ощущение было, что я лечу вниз, в бездну, поэтому я
с удивлением пошевелил руками и ногами -- они были целы и невредимы. Но боль
по-прежнему опоясывала меня, и, даже когда Гуатукас распустил  ремни, она не
проходила.
     -- Мне  казалось,  что  меня  сбросили  в  пропасть,  -- сказал я. -- Я
явственно видел камни и кусты, которые летели мне навстречу.
     Гуатукас тщательно ощупал мои ребра.
     -- У тебя крепкие кости,  брат  мой, -- сказал  он. -- Тебя сбросили  в
пропасть, и ты видел все,  что видит человек, расставаясь с жизнью. Но вождь
до этого велел привязать тебя ремнем  к скале,  и ты повис  на этом ремне. У
тебя крепкие кости и мышцы. Многие люди умирали, не достигнув даже пропасти.
Каонабо  оставил  тебе  жизнь  для  того,  чтобы  ты,  вернувшись  к  своему
господину, рассказал ему о могуществе индейцев. С севера, с юга, с востока и
запада  поднялись бесчисленные индейские племена. И  будет лучше, если белые
сядут на корабли и уедут в свою страну.
     -- Гуатукас, -- спросил я, -- а Орниччо? Неужели я его больше не увижу?
     --  Я не  знаю,  -- ответил юноша печально.  --  Но  сейчас  ты  должен
вернуться в Изабеллу. Я обещал это касику.

        ГЛАВА XII

     Битва в Королевской долине

     Предупрежденный о выступлении  индейцев, адмирал первый двинул  на  них
небольшое войско,  которое он  успел  поставить  под ружье в такой  короткий
срок.
     Не доходя до Изабеллы, мы увидели  с  высоты небольшую, блещущую чешуей
доспехов змейку, которая двигалась навстречу необозримым  полчищам индейцев.
Испанцы  шли  по четыре  человека в  ряд.  Всех рядов  было  восемьдесят,  а
воинство Каонабо достигало нескольких тысяч человек.
     -- Они перебьют их, -- сказал я, сжимая руки Гуатукаса, -- они сметут с
лица земли отряд белых! Боже мой, и  я  не  могу даже добраться  туда, чтобы
остановить их или погибнуть вместе с ними!
     Как бы в  ответ  на мои слова, от рядов солдат отделилась фигура верхом
на  лошади, в галоп приближаясь к индейцам. Человек держал в руке белый флаг
парламентера. Дикари, не поняв причины его появления,  подняли луки  -- и он
упал,  пронзенный  несколькими десятками  стрел.  Это  послужило  сигналом к
началу боя.
     Правым  флангом  пехотных солдат командовал Бартоломе  Колон, левым  --
адмирал;  конница  была  в ведении Алонсо  Охеды,  который  успешно  отразил
нападение  индейцев  на форт святого Фомы.  Все это  были храбрые и отважные
воины, но что  они могли поделать с огромными полчищами индейцев? Однако мне
с  высоты  горы пришлось быть свидетелем  страшного  побоища, какого люди не
запомнят со времен Александра Великого.
     У входа в Королевскую  долину дикари  с ревом кинулись на испанцев. Это
было  нерасчетливо,  так  как  в первой  схватке  приняло участие  небольшое
количество индейцев. Они были  смяты пущенными  во  весь  опор  лошадьми,  и
латники Охеды врезались в смятенные ряды индейцев.
     Заняв возвышенность, царящую над долиной, Альварес Акоста расположил на
ней пушки и ломбарды.
     Каонабо  привел с собой воинов из самых  отдаленных местностей острова,
полагаясь  на  их  дикое мужество.  Но  эти  люди не знали  о  существовании
лошадей, и  вид животных,  закованных в броню, привел их в ужас. Вместо того
чтобы  пустить в  ход  свои  дротики  и  стрелы, они падали на  колени перед
всадниками с воздетыми к небу руками.
     Тогда с правого фланга на испанцев ударил  Каонабо с пятьюстами воинов,
испытанных в боях с карибами.
     Ничего человеческого не было в том вопле, с каким они,  подобно лавине,
устремились на испанцев. Но не успели  они достигнуть и первых рядов пехоты,
как Альварес Акоста пустил в ход свои пушки и ломбарды.
     Первыми  дрогнули  люди  касика Гуарионеха.  Пехота  так  и  не приняла
участия  в  бою.  В   паническом  бегстве   индейцы  давили  друг  друга,  а
настигнувшие их всадники обратили  несколько  тысяч человек в одно  кровавое
месиво.
     Взятые  в  бой,  по  настоянию  Охеды,   двадцать  огромных  псов-ищеек
довершали начатую бойню.  Они преследоваликраснокожих беглецов,  догоняли их
огромными прыжками и, хватая за глотку, валили на землю.
     Следя за подробностями боя,  я то в ужасе застывал на месте, то, хватая
Гуатукаса за руку, бросался вперед.
     Мы спустились  к  подножию  гор  в  тот момент, когда Охеда  верхом,  с
поднятым мечом в руках, проскакал мимо нас, преследуя убегающего Каонабо.
     На лице  рыцаря  играла  дерзкая  усмешка,  лоб был  пересечен  шрамом,
оставленным  вражеской стрелой.  Руки  его были  в  крови, кровь  стекала  с
широкой рукоятки меча, лошадь его по брюхо была измазана кровью.
     Я отвернулся от этого страшного человека.
     Гуатукас тронул меня за плечо.
     -- Простимся,  брат мой, --  сказал он, -- так как я должен вернуться к
своему народу. Каждый должен вернуться к своему народу. . .
     Я не  обратил должного внимания на его слова, потому что мои мысли были
заняты другим.
     Мимо меня пронесли  носилки,  а на них, бледный и бездыханный, покоился
дорогой  синьор Марио  де Кампанилла. Белый  флаг  парламентера лежал рядом.
Бедные дикари! В своем слепом гневе они не могли понять, на  какого честного
и великодушного человека подняли они оружие.
     До тех  пор пока горная  дорога давала  нам эту возможность, войско шло
развернутым строем.
     Впереди  ехал  господин  на белом  коне.  За ним следовал Алонсо Охеда,
держа  на  своре  пять  огромных  псов.  Испробовавшие  человеческой  крови,
животные рвались вперед,  и  поэтому лошадь рыцаря  то  и дело  на полголовы
опережала адмиральского коня.
     Трубили трубы  и били  барабаны, но ухо не могло уловить  в этой музыке
какую-нибудь  определенную  мелодию,   все   сливалось  в   бесовский   шум.
Заимствовав этот способ устрашения врага у  индейцев,  адмирал распорядился,
чтобы музыканты играли что попало.
     Встречая по пути индейскую хижину, Алонсо  Охеда, повернувшись, подавал
знак,  и  тотчас из строя выбегали двое людей  со  специально приготовленной
паклей, смоченной маслом.
     Они зажигали паклю и бросали  на крышу хижины или обкладывали ею стены.
Сухое дерево немедленно вспыхивало, и наш путь можно было проследить либо по
пылающим факелам хижин, либо по обгорелым обломкам.
     Я  закрывал  глаза  и еле  сдерживал  рыдания.  Но я  должен  был найти
Орниччо, и  мне  необходимо было следовать  за адмиралом.  В одиночку белому
человеку несдобровать сейчас в горах.
     Иногда я  оглядывался на ряды  солдат  и видел бледные  сосредоточенные
лица. О чем думали эти люди? Может быть, они вспоминали свои покинутые дома?
Может  быть,  их сердца разрывались  от скорби при виде смерти и разрушения,
которые мы  сеяли?  Но Алонсо Охеда  подавал  знак рукой -- и снова из рядов
выбегали двое людей, и снова пылали индейские хижины.

        ГЛАВА XIII

     Красная дичь рыцаря Охеды

     После  полудня  мы  добрались  до  горного  перевала.  Отсюда  вниз уже
спускалась  только  узенькая  тропинка,  и  адмирал  распорядился  растянуть
войско, поставив его по два человека в ряд, но  и двое пеших людей с  трудом
умещались на узенькой тропинке, не говоря уже о всадниках.
     Ветер дул нам в спину, донося дым и запах гари.
     Алонсо Охеда на своей великолепной вороной кобыле застыл на гребне горы
черным силуэтом, обведенным по краям пылающей полоской неба.
     "Черный рыцарь!" -- подумал я.
     Черным  рыцарем на моей милой далекой  родине пугают непослушных детей.
Этот злой человек продал душу черту и совершил столько дурных дел, что кровь
выступала  из  земли, где ступала его  нога. Да, пожалуй, скоро кровь  будет
бить из земли там, где ступает дон Алонсо Охеда.
     Злые псы  рыцаря вдруг все одновременно вытянули морды  и потом, словно
сговорившись, ринулись  вперед,  с головами,  опущенными  к самой  земле. Их
хозяин завертелся в седле, с трудом удерживая их на туго натянутых ремнях.
     -- Красная дичь! -- крикнул  он, улыбаясь и показывая свои белые волчьи
зубы. -- Вперед,  господа  дворяне! Такой охоты вы  еще не встречали в своих
лесах и полях!И тотчас же за ним выехал отряд его людей, и каждый  держал на
своре одного или двух псов.
     -- Вперед, с богом! -- крикнул рыцарь. И они галопом помчались вперед.
     Мы с ужасом смотрели им вслед.
     Я  заметил  нахмуренное  лицо  Диего  Герры.  Этот  человек  стал   мне
отвратителен, после того как я видел  его  выходившим из пылающей  индейской
хижины.  Добыча  его  была  невелика:  он зажимал в  руке ничтожную  золотую
подвесочку.
     -- Чем ты недоволен, Герра?  -- спросил я. -- Если  рыцарь затравит еще
пару индейцев, он отдаст в ваше распоряжение их хижины. . .
     --  Ну  его  к  дьяволу,  твоего  рыцаря!  --  пробормотал  солдат.  --
Посмотреть на них, так можно подумать, что это он здесь всем  заправляет,  а
не адмирал. Глянь-ка, адмирал весь в руках у этого черта.
     Я повернул голову. Господин после случившегося с ним удара утратил свою
величественную  осанку. Он  теперь  только изредка  выпрямлялся и  вскидывал
голову  по-прежнему,  но  это  оживление   скоро  проходило.  И  сейчас  он,
сгорбившись,  сидел  в  седле,  и  его белый конь, точно  чувствуя состояние
своего господина, стоял, понуро опустив шею и расставив ноги.
     Диего Герру задели, как видно, мои слова. Он несколько  минут шел молча
рядом со мной, а потом сказал:
     --  Ну  да,  я  грабил хижины. Это нам  разрешили  наши начальники. Все
грабили, и  я такой же,  как  все. Но там не было живых людей.  А индейцев я
убивал  только в честном бою. Если бы на тебя налетели эти  воющие черти, по
десять человек на  одного, и ты убивал  бы  их, чтобы спасти свою  жизнь.  А
сейчас, может быть, это и  красивая  рыцарская забава -- охота, -- продолжал
он,  -- но  у меня против нее зуб, после того как наш синьор,  граф Баскеда,
вытоптал мой  ячмень. Я сам полгода был егерем, но я никогда не видел, чтобы
собаками травили живых людей.
     Громкий крик заставил нас обратить внимание на отряд Охеды. Промчавшись
в  галоп по  склону горы,  рыцарь  очутился у  глубокой  расселины, отвесные
склоны которой делали невозможным дальнейшее продвижение.
     Мы  сверху видели, как  рыцарь собрал всех  людей своего отряда, и они,
посовещавшись, столпились у края пропасти, все время указывая руками вниз. И
вдруг сердце мое замерло от ужаса.
     Внизу, на самом дне ущелья, бежал горный ручей. Над ним нависли громады
утесов, и вот под одним из утесов мы разглядели жалкую кучку людей.
     Как  они  добрались  туда, трудно было сказать, но, укрытые обрывистыми
склонами,   несчастные,   очевидно,   думали   здесь   спастись   от   своих
преследователей.
     С востока и запада над пропастью высились совершенно отвесные  стены, с
севера преграждал  путь  свергавшийся  со  страшной силой  вниз  водопад,  с
четвертой,  южной   стороны,  рискуя  жизнью,  смельчак  мог  бы  попытаться
вскарабкаться наверх, но этот выход из ущелья занял рыцарь Охеда.
     -- Вперед, господа дворяне! -- крикнул он и всадил  шпоры  в бока своей
черной кобылы. Животное прядало ушами, ржало, но не двигалось с места.
     -- С  коней! -- крикнул он тогда, слезая  с лошади и  привязывая ее. --
Давайте спускаться по  одному. Если  здесь прошли  эти дикари, значит, и  мы
можем спуститься.
     Однако  закованным в тяжелые  доспехи  и  обутым солдатам труднее  было
двигаться, чем полуголым индейцам, привыкшим к горным тропам.
     -- А ну-ка,  кастильцы, а ну-ка, смелые баски, покажите пример  другим!
-- обернувшись к нам, крикнул рыцарь.
     Но наши солдаты стояли неподвижно, опустив головы.
     Люди Охеды начали спускаться в пропасть. Камни осыпались под их ногами,
они  вынуждены были  пробираться  ползком,  хватаясь  за  выступающие  корни
растений.
     --  Вперед,  вперед!  -- подбадривал  их начальник,  но,  когда  рыцарь
Горвалан,  не  удержавшись,  покатился  вниз,  Алонсо  Охеда,  отвернувшись,
перекрестился.
     Пропасть была  так глубока,  что  только несколько минут спустя всплеск
воды указал нам место, куда упал несчастный.
     -- Прекратить немедленно спуск! -- раздалась  команда Охеды. -- Господа
арбалетчики, вперед! Мы их перестреляем, как зайцев.
     Перестрелять, как  зайцев, эту  кучку людей  было нелегко, так  как они
прятались под  выступом утеса.  Но мы сверху  видели  то.  что ускользало от
взгляда рыцаря.
     С  северной  стороны размытые водопадом  склоны  образовали причудливые
уступы, а  наверху  они  сходились,  оставляя небольшую трещину, шириной  не
более чем в две сажени. И, хотя подъем был здесь более опасен, чем где бы то
ни  было, так как  в  двух  шагах  за  спиной смельчака  шумел  водопад,  мы
разглядели темную фигурку, которая поднималась наверх.
     --  Подниматься  здесь легче,  чем  спускаться, -- прошептал мне на ухо
Герра. -- Если бы у них была веревка, они были бы спасены.
     Ах, глупый дикарь! Но  почему же он поднимается именно по этому склону?
Если даже он доберется наверх, люди Охеды немедленно догонят его на конях.
     Дикарь,  однако,  был  не  так  уж  глуп. Левый  склон  был  совершенно
неприступен, а по правому, правда  с невероятным трудом, человек продвигался
наверх.  Он, очевидно, ставил  ногу  на невидимые для нас выступы,  а иногда
подтягивался на руках.
     Защитив  рукой  глаза  от  солнца, я  с замирающим  сердцем  следил  за
смельчаком.
     -- Что ты делаешь? -- прошептал Герра, хватая меня за  руку. -- Смотри,
сюда глядит этот рыжий.
     Но было уже поздно. Мой  жест привлек внимание  офицера Тордальо,  и он
заметил смельчака, уже почти достигнувшего своей цели.
     --  Эй,  арбалетчики,  -- крикнул  Тордальо, --  снимите-ка оттуда  эту
ящерицу!
     Арбалетчики  выступили вперед,  несколько стрел со свистом  взвились  в
воздухе, Я закрыл лицо руками.
     -- Промах! -- крикнул Герра.
     И я с облегчением глянул в сторону пропасти.
     С   истинно   индейским   спокойствием,   не   обращая   внимания    на
преследователей,  смелый  дикарь подтянулся на руках  и очутился  на вершине
расселины. Потом мы увидели, как он, выпрямившись во весь  свой рост, метнул
что-то в воздух.
     Мы не могли  понять, в  чем  дело: бросает ли он что-нибудь  или просто
подает кому-то знак.
     Вдруг Герра сжал мне руку.
     -- Молодчина! -- прошептал он. --  Он перебросил через  пропасть ремень
или веревку. Ни  я, ни  Герра  на  таком расстоянии  не  могли бы разглядеть
веревки, но по движениям индейца я понял, что догадка солдата верна. Став на
колени, дикарь прикрепил что-то к выступу камня. И затем мы все увидели, что
он, распростерши руки, твердо шагнул к пропасти. Сверху нам казалось, что он
идет по воздуху.
     -- Стреляйте, молодцы! -- крикнул Тордальо.
     Но  ни один  из  солдат не  повиновался его приказанию. Смелость дикаря
поразила сердца этих людей.
     Крик  Тордальо привлек  к  нам внимание дона Охеды. Боже мой, они опять
садятся на лошадей и мчатся наверх!
     Хвала  господу,  одна  из лошадей,  споткнувшись, опрокидывается  назад
вместе с седоком, и это задерживает их на несколько минут.
     -- Стреляйте! -- кричит офицер Тордальо и, выхватив аркебузу у солдата,
прицеливается сам. Но ружье не рыцарское оружие, офицер лучше орудует  мечом
или шпагой. И пуля не задевает индейца.
     Широко расставив руки, он, покачиваясь, идет по веревка.
     Тордальо снова заряжает аркебузу и готовится выстрелить еще раз.
     --  Господи помилуй! --  слышу я сзади громкий  крик.  -- Остановитесь,
синьор Тордальо.
     Я  оборачиваюсь  и  вижу Хуана  Росу.  Он смертельно  бледен,  губы его
дрожат.
     --  Не стреляйте,  --  кричу тогда  и я,  -- пожалейте  этого  храброго
дикаря!
     Офицер наводит ружье на голову смельчака.
     -- Святая  дева! -- кричит Хуан Роса. --  Не стреляйте, это не  индеец,
это наш друг Орниччо!..
     Господи, ну конечно, это верно! Как я не догадался об этом раньше? Меня
ввела в заблуждение его индейская одежда. Но разве не так же точно переходил
он по канату, переброшенному с "Ниньи" на "Санта-Марию"?
     Защитив от солнца  глаза,  я всматриваюсь в темную фигуру. Ну  конечно,
это он, это Орниччо!
     Тордальо заряжает  аркебузу и еще раз  наводит  ее  вниз. Я  бросаюсь к
офицеру и выхватываю у него ружье. Горячее дуло обжигает мне руки.
     Там внизу человек, уже перебравшись через пропасть, перерезывает канат.
Хвала господу, он спасен! Теперь ему остается подняться в  горы  -- пропасть
защитит его от преследователей.
     Над гребнем  перевала показываются  взмыленные  морды лошадей, и  через
минуту разгоряченные всадники Охеды выезжают на дорогу.
     Алонсо Охеда с поднятым мечом устремляется к пропасти.
     -- Орниччо, беги!  -- кричу я. -- Беги, беги, Орниччо! Но что это? Он и
не думает о бегстве. Укрепив веревку, он один ее конец спускает в пропасть.
     Ободренный присутствием Охеды, Тордальо снова берет у солдата аркебузу.
     Человек  на  гребне  скалы,  упираясь  ногами  в  землю,  быстро-быстро
перебирает руками.
     Внизу  на  веревке  повисает темная  фигурка. Это  женщина,  я  вижу ее
развевающиеся волосы. Она поднимается  все выше и выше. Вот она хватается за
гребень скалы, и Орниччо помогает ей вскарабкаться.
     Тордальо становится на одно колено, он целится, прищурив глаз.
     Но  он не  один. Четверо  дворян  Охеды, спешившись,  становятся позади
него.  А те двое  на скале  как будто и не видят грозящей  им опасности. Они
снова опускают веревку в пропасть.
     Вдруг  я  слышу  дикий крик.  Это  Роса с пеной у  рта бьется  в  руках
удерживающих  его солдат.  Не  перенеся ужасного  зрелища, он, закрыв глаза,
ринулся было в пропасть, но товарищи удержали его.
     -- Убийцы, -- кричит он, -- проклятые! Испанцы, что вы  смотрите, здесь
убивают женщин!
     -- Бросьте оружие!  --  вдруг слышу  я  звонкий голос и  не  верю своим
глазам:  выпрямившись  в  седле,  величественный  и   помолодевший,  адмирал
въезжает  в  толпу солдат. --  Оставьте в  покое этих людей,  -- говорит он,
повернувшись  к  Охеде.  -- Это индейцы Веечио. Они не  принимали  участия в
битве  ста  касиков. А на вас,  офицер Тордальо, за самовольные  действия  я
накладываю десять суток ареста.
     Солдаты  Охеды  отступают,  бормоча  ругательства.  В  самый  последний
момент, когда мы  готовимся тронуться в дальнейший путь, я замечаю, что один
из  людей отряда  передает  рыцарю Охеде аркебузу. Я бросаюсь к  нему,  пуля
обжигает  мне  щеку,  но  я  явственно вижу,  что напротивоположной  стороне
пропасти Орниччо, пошатнувшись, хватается за грудь и затем медленно-медленно
начинает падать на руки подхватившей его женщины.

        ГЛАВА XIV

     "Исцеляющая раны" и "нагоняющая сны"

     Вот при таких обстоятельствах господь привел мне свидеться с Орниччо.
     На шестой день пути я дошел до покинутой деревни. Губы мои пересохли от
жажды, и мне негде было укрыться от солнца. Все дома были разрушены.
     В конце деревни я заметил полуразвалившуюся хижину.  Одна стена ее была
пробита   и  обвалилась,  но  крыша  была  на  месте,  и  я  ступил  под  ее
благодетельную сень.
     Вот уже около месяца,  простившись с господином,  я  скитаюсь  по  этой
стране и вижу только  обломки и развалины. Адмирал,  прощаясь, заклинал меня
не пускаться одному в путь, но индейцы, унесшие  тело Орниччо, отправились в
горы.  И  как я мог не  последовать  за ними? Опасения  адмирала, однако, не
сбылись: никто не останавливал  меня в пути, и я уже  давно потерял  надежду
увидеть где-нибудь хоть одно живое существо.
     Поэтому, когда при моем появлении две темные фигуры шарахнулись от меня
в глубину хижины, я сам вздрогнул от неожиданности.
     Старый седой  индеец  тотчас  же  поднял над головой  трясущиеся  руки.
Такому  жесту  местных  жителей  научили  солдаты  Охеды.  Это  должно  было
обозначать, что индеец -- мирный и не поднимает против белого оружия.
     Маленький голый индейский мальчик с  вытаращенными  от ужаса глазенками
робко тронул меня за руку. На ладошке он  протягивал мне несколько  крупинок
золота. Я отстранил его ручку.
     Только одна женщина даже не пошевелилась при моем появлении. Она сидела
на полу хижины над грудой каких-то лохмотьев. В полутьме я не разглядел, что
она делает.
     Длинные черные волосы,  свешиваясь до самого полу, закрывали ее лицо от
меня.
     -- Бери золото и уходи, -- сказал старик на языке мариен, единственном,
который  хоть  немного понимали  европейцы. --  Это все,  что  есть в  нашей
хижине.
     -- Я не ищу золота, -- ответил я.  --  Я шел,  не  останавливаясь, семь
дней и семь ночей и изнемогаю от жажды.
     -- Дай ему напиться, Тайбоки, -- сказал старик.
     Тайбоки?!  В  одну минуту  я понял  все.  Одним прыжком  я  бросился на
середину  хижины.   Женщина,  распростерши  руки,  закрыла   от  меня  груду
лохмотьев. На них лежал человек, укрытый от мух плащом.
     Откинув  плащ, я увидел  бледное  лицо,  которое  я  тотчас  же  узнал,
несмотря на то, что густая черная борода совершенно изменила его. Глаза были
закрыты.
     --  Орниччо,  брат  мой,  Орниччо, друг мой! --  шептал я, становясь на
колени. -- Я здесь, Франческо здесь. Орниччо, посмотри на меня!
     Женщина, нисколько не удивившись, подвинулась, чтобы дать мне место.
     -- Он звал тебя во сне, и ты пришел, -- сказала она по-испански.
     Она  переложила голову Орниччо к себе на колени и,  тихонько  покачивая
ее, подняла на меня глаза.
     В  первую  минуту я  даже не понял,  как  она красива.  Только потом  я
разглядел  ее  тонкие брови, длинные  ресницы  и нежный рот. Сейчас  же меня
поразили ее глаза.  Они были темно-желтого цвета, как у кошки или птицы, и в
них как бы колебалось тяжелое пламя.
     -- Тайбоки, я  знаю тебя, -- сказал я. -- Мне говорил  о тебе Гуатукас,
твой брат. . .
     -- Горе мне! -- сказал старик. -- Этого молодого воина белые заковали в
цепи и увезли в свою страну!
     Я  молчал, опустив голову, -- это была правда. Когда  Гуатукас  явился,
предлагая выкуп за Каонабо, его схватили и заковали в цепи.
     -- И я тебя знаю, Франческо Руппи, -- сказала Тайбоки.
     Старик шагнул ко мне, качаясь на своих тонких, высохших ногах:
     --  А меня ты  не знаешь, белый господин? Нет, ты меня не можешь знать.
Когда-то  я  был  силен и могуч, и  я  назывался Веечио, но  сейчас мое  имя
Тау-Тамас  --  Сын  Горя.  Я  с  состраданием  взглянул  на  этого  когда-то
могущественного и уважаемого вождя.
     --  Послушай, --  сказала  Тайбоки, беря мою руку  и кладя  ее на грудь
Орниччо,  --  он  дышит легче.  Будь благословен твой приход. Ты принес  ему
выздоровление!
     Орниччо  остался  жив.  Четырнадцать   суток  он  метался  в  бреду,  и
четырнадцать  суток мы  не  отходили от  него,  меняя  на  его  лбу холодные
примочки. Когда  он  открывал глаза,  я пугался его  горячего  лихорадочного
взгляда. В  беспамятстве он иногда брал руку Тайбоки или мою и  клал на свой
пылающий лоб.
     -- Я слышу его мысли, -- говорила тогда девушка. Каждый день, делая ему
перевязки, мы видели, как мало-помалу затягивается его рана.
     -- Но где пуля? -- спрашивал  я в беспокойстве. -- Если пуля осталась у
него в груди, он не будет жить.
     -- Меня  зовут Тайбоки,  -- ответила  девушка, -- а иначе меня называют
Тараути. Ты говоришь на языке народов мариен и поэтому не понимаешь значения
этих имен. Тайбоки значит "нагоняющая сны",  а Тараути -- "исцеляющая раны".
Я раскрыла его  грудь  и раздвинула  мышцы. Он закричал,  как  женщина, но я
пальцами вынула из раны пулю.
     Орниччо не приходил в себя.
     -- Он еще жив, -- сказал Веечио,  -- но душа  его  уже  бродит в стране
усопших. . .
     -- Он будет жить! -- возразила Тайбоки.
     Орниччо  очнулся на  пятнадцатый день. Он открыл глаза;  белки его были
чисты  и взгляд разумен. Он приподнялся, но тотчас же упал на  свое  ложе  и
забылся крепким сном.
     Тайбоки взяла мою руку и положила себе на грудь.
     -- Это сердце -- твое! -- сказала она.
     Потом, переложив  голову Орниччо  к себе на колени,  она укачивала его,
как ребенка. Своему маленькому братцу она велела принести два кувшина воды.
     Покачивая на коленях  Орниччо, она переливала воду  из одного кувшина в
другой. Вода лилась с тихим плеском.
     -- Видишь,  твой друг улыбается, --  сказала она.  --  Он  слышит плеск
воды, ему снится море, которое он так  любит. Вот поэтому меня зовут Тайбоки
-- "нагоняющая  сны".  Ты тоже  любишь море,  Франческо,  -- продолжала она,
вставая, -- и я к тебе тоже  призову прекрасные сны. Я тебя люблю, брат мой,
и хочу, чтобы ты всегда улыбался.
     Мы сели у  порога. Веечио учил маленького Даукаса плести сети.  Тайбоки
щипала шерсть. Утром она при  моей помощи остригла маленькую  белую козочку,
ловко срезая шерсть острым ножом.
     Орниччо спал в глубине  хижины, и мы каждую минуту оставляли разговор и
прислушивались к его дыханию.
     Я с  ужасом  вспоминал походы,  битвы и кровь,  споры дворян и монахов,
жестокость  Охеды  и слабость адмирала.  Как  все это  было  далеко от  меня
сейчас!
     Друг мой выздоравливал. Самая  красивая девушка на Гаити сказала только
что,  что  любит меня. Я был  счастлив.  Мне хотелось сказать  и  ей о своей
любви, но мне трудно было это выразить словами.
     Я взял  руками  ее  волосы  и спрятал  в них  свое  лицо. Мне  хотелось
смеяться и плакать.
     Тайбоки  оставила  шерсть  и  смотрела  на  меня  своими поразительными
глазами.
     -- Тайбоки,  -- сказал я, -- я вижу, как ты добра  и умна. Мне нравится
ловкость, с какой ты ухаживаешь за моим другом. Ты почтительна с благородным
Веечио и  добра со своим маленьким братцем,  но, когда ты  говоришь со мной,
мне кажется, что ко мне ты относишься лучше даже, чем к брату.
     -- Да, -- сказала она. -- Когда я купаю Даукаса, он кусает мои руки.
     --  Мне кажется,  что ты  относишься  ко  мне  лучше, чем к  Веечио, --
добавил я. Мне хотелось еще раз услышать, что она меня любит.
     --  Да,  брат  мой, -- ответила Тайбоки.  -- Касик стал стар и  слаб  и
тоскует по стране мертвых. Он не верит, что Орниччо будет жить. А ты веришь.
     Я взял ее смуглую руку, сердце колотилось в моей груди.
     -- Орниччо будет жить! -- сказал я взволнованно. -- Мы останемся здесь,
далеко от белых. Мне давно исполнилось семнадцать лет, я уже мужчина.
     Ну, какими словами выразить ей всю свою любовь и нежность?!
     -- Я видел,  как ты стрижешь козу.  Ты делаешь это  лучше,  чем девушки
моей  страны.  Ты умеешь  ловить  рыбу,  строить  лодку.  Я  видел,  как  ты
раскрашиваешь красками кувшины, и они становятся похожими на цветы. Я видел,
как ты ухаживаешь за  больным,  как  кормишь старика и купаешь  младенца. Ты
будешь хорошей женой!
     Тайбоки слушала меня с широко открытыми глазами. Гордая и нежная улыбка
не сходила с ее губ.
     Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою.
     -- Да, я буду хорошей женой, -- сказала она. -- Я ухожу ненадолго, а ты
присмотри за своим другом и подай ему пить, если он попросит.
     В эту минуту Орниччо, поднявшись на ложе, окликнул меня по имени.

        ГЛАВА XV

     Свидание с другом

     Орниччо пришел в себя.
     -- Я долго  всматривался, пока  понял,  что это ты, Франческо, сидишь у
двери, -- сказал он, растерянно улыбаясь. -- А где же Тайбоки?
     -- Она сейчас придет, -- ответил я.
     Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали.
     -- Орниччо, помолчи,  тебе нельзя  так много говорить, -- спохватывался
вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов.
     Орниччо тоже не отставал от меня.
     --  Как  ты простился с адмиралом? --  спрашивал  он. -- Что делается в
колонии? Как поступают с пленными индейцами?
     Что я мог сказать Орниччо? О том, что  адмирал час от  часу все  глубже
погружается в подавленное  состояние,  что  всеми  делами  ведает  Бартоломе
Колон? О  том, что жилища индейцев разорены,  а они,  как рабы,  работают на
белых?
     --  Адмирал  болен,  --   сказал  я  наконец,  когда  молчание   начало
становиться тягостным, -- он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается
делами колонии.
     -- А индейцы?  --  с  живостью спросил Орниччо.  --  Правда ли,  что их
обращают в рабство и продают, как скот?
     Да, это была правда. Государи требовали от  колонии золота. Несмотря на
то  что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у  них
за  много  лет, его было  недостаточно,  чтобы  окупить  огромные расходы по
колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и
отправил  их в  Европу.  Португальцы с  большой  выгодой продавали в рабство
дикарей  из  Гвинеи,  и  господин решил последовать  их  примеру.  Монахи --
францисканцы   и  бенедиктинцы,  присланные   папой   просвещать   туземцев,
поддержали его  в  этом намерении. "Чем больше скорби и  испытаний перенесут
несчастные здесь, на земле, -- говорили  они,  -- тем скорее  они  попадут в
царство небесное!"
     -- Это правда, Орниччо, -- ответил я, не поднимая глаз.
     -- После  битвы  ста касиков, -- сказал Орниччо, -- воины Охеды копьями
выгоняли  индейцев  Веечио из их хижин,  хотя было  объявлено  о  мире между
белыми и  красными. . . Достойный касик  вынужден был скитаться по безлюдным
горам.  Еще  хуже поступили  с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из
своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари
принял участие  в битве ста касиков  на  стороне испанцев. Но и его с кучкой
индейцев загнали в непроходимые  болота, где они погибли мучительной смертью
от голода и жажды только  потому,  что кожа их  была  другого  цвета, чем  у
испанцев! Когда  четверо солдат из отряда  Бартоломе  Колона, сжалившись над
женщинами и детьми, принесли  им  немного воды  и  пищи, сердобольных  людей
повесили по распоряжению начальника.
     Я молчал, потому что об этом знал уже давно.
     -- Услыхав, что  Каонабо попал в плен к испанцам, -- продолжал Орниччо,
-- касик  Веечио прислал  в Изабеллу Гуатукаса  с богатым  выкупом, но белые
отобрали у  юноши  золото, а самого  его заковали в  цепи и  в трюме корабля
отправили в Кастилию. .  . А слышал ли ты,  каким образом захватили Каонабо?
"Наверное,  при этом придерживались  инструкции  адмирала",  -- подумал я, а
вслух произнес:
     -- Кажется, взял его в плен некий Контерас?
     -- Некий Алонсо Охеда, -- поправил меня Орниччо.  -- И низость, с какой
это было  проделано, конечно, прибавит испанцам славы.  Ведь  во все века --
чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела  о нем слава.
Но Каонабо был  взят  не в  честном бою.  Ты  заметил,  вероятно,  что самые
сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как  дети? Мне
говорили, что они без  спроса брали  у испанцев кое-какие  продукты  и вещи.
Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями,
сами они могли им  отдать последнее,  поэтому и себя  считали вправе взять у
друзей пищу, когда  они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И
Каонабо,  хоть  он  и  был мудрым  и  мужественным  вождем,  по  хитрости  и
изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.
     После битвы ста  касиков, когда в Вега Реаль погибло  столько индейцев,
Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно,  заключил  с ними мир.  А
заключив  мир, индеец отбрасывает  все дурные помыслы о  своем бывшем враге.
Каонабо  сдал белым причитающийся  с него  запас золота и  удалился  в  свою
Магуану.  Однако  Охеда  сообщил   ему,  что  адмирал  собирается  по-царски
отблагодарить  покорившегося ему  касика. Так как многим было известно,  что
Каонабо  очень  привлекает мелодичный звон колокола,  сзывавшего  в Изабелле
верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему
этот  колокол,  а  для этого Каонабо  следует самолично явиться в  Изабеллу.
Охеда якобы  из  уважения  к  Каонабо  приехал  за  ним в  Магуану. Чтобы не
возбуждать  подозрений, Охеда взял  с  собой только нескольких солдат. Но он
взял с собой еще цепи и наручники.
     "Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо,  -- сказал Охеда,
-- и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном
виде".
     Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю,
что на  родине рыцаря  эти цепи и наручники  почитаются лучшим украшением  у
знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.
     Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя,
пустил  коня в  галоп что было  сил.  Я  думаю, что  Каонабо  пришлось всего
спеленать  цепями  и, кроме  того,  сунуть  ему  в  рот  кляп,  иначе  Охеде
несдобровать.
     --  Рассказывают,  что  для  Каонабо  были  заказаны  какие-то   особые
наручники.  Сейчас  касик  страны  Магуаны томится, прикованный  к  стене, в
подвале у господина нашего, адмирала, -- закончил Орниччо свой рассказ.
     Сказать  по  правде,  я  мало  сочувствовал  Каонабо  в  постигших  его
испытаниях -- у  меня до  сих пор начинают  болеть ребра, как только я о нем
вспоминаю. Но мысль о  том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас
плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и
он сам, больно поразила меня.
     -- Гуатукаса ожидает лучшая  судьба,  чем других, --  сказал я.  --  Он
умен, прекрасно  говорит по-испански, умеет читать  и писать  и всеми своими
действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.
     -- Ты называешь этих  людей дикарями? --  спросил Орниччо, посмотрев на
меня  с удивлением. --  Конечно,  они весьма  отличаются от  европейцев. Они
добры, простодушны  и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому
они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?
     Перед  моими глазами предстала  белая дорога, ведущая от дамбы  к  дому
адмирала,  а  на  ней  толпа  индейцев,  затягивающая  песню  по  приказанию
надсмотрщика.
     -- Эти песни надрывают сердце, -- пробормотал  я. -- Я слышал, они пели
о монахе. . . Ну, знаешь, эту песню поют всюду. . . Это ужасно!
     --  Да,  --  сказал Орниччо, --  мы  с тобой  сможем  переложить  ее на
испанский язык. . . Но это поют не индейцы, а их горе. .  . Старые индейские
песни полны веселья, они и красивы и  благозвучны. . . Сними-ка со стены эту
штуку.
     Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.
     Он запел тихо, пощипывая струну:
     Толстый монах на берегу
     С молитвою ставит крест. . .
     -- Да -- да, -- сказал я, -- это та самая песня.
     . . . А я забираю
     Детей и бегу
     Из этих проклятых мест.
     --  А вот припев, --  сказал я.  --  Ты, Орниччо,  конечно, лучше  меня
справился  бы   с  этой  задачей,  но  я  тоже  попытался  спеть  эту  песню
по-испански.
     -- Припев? -- переспросил Орниччо.
     Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому
лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?
     --  Ну, спой  же!  --  сказал мой  друг ласково. Скользнув пальцами  по
струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.
     Беги, у испанца в руках
     Палка с длинным огнем, --
     начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:
     Беги, индеец, пока
     Тебя не затопчут конем.
     Испанец не хочет терпеть,
     Испанская кровь горяча.
     Гуляет испанская плеть
     По нашим индейским плечам. . .
     -- Очень хорошо! -- сказал мой друг. -- Пой дальше!
     Смотри, освещает путь кораблю
     Золото -- бог христиан,
     А я, согнувшись, дрожу и терплю
     Боль от побоев и ран. . .
     Терпи, у испанца в руках
     Палка с длинным огнем.
     Терпи, индеец, пока
     Тебя не затопчут конем.
     Испанец не может стерпеть,
     Испанская кровь горяча,
     Гуляет испанская плеть
     По нашим индейским плечам. . .
     -- Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии  или
пастуху из Кастилии. Замени только одно -- два слова и посмотри, как складно
получается.
     Идальго не хочет терпеть,
     Дворянская кровь горяча;
     Гуляет дворянская плеть
     По нашим мужицким плечам.
     Я заметил, как злое и  горькое выражение  его  лица  внезапно сменилось
радостным  и  нежным.  Глаза  его так  засияли,  что я  невольно  оглянулся,
проследив его взгляд.
     В  хижину  входила  Тайбоки. Он хотел  подняться ей  навстречу,  но она
своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.
     --  Ты говоришь  "дикари". . . -- сказал  Орниччо. --  Посмотри  на эту
женщину.  Успел  ли  ты  заметить,   как  она  добра,  великодушна,  умна  и
доброжелательна?
     Конечно, я успел это заметить.
     -- Она так же прекрасна душой, как и лицом, -- сказал я.
     -- Да? -- спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе
на грудь. -- Когда я задумал жениться на ней, меня очень  беспокоила мысль о
том, как вы встретитесь, вы -- самые близкие  мне люди. Полюбите ли вы  друг
друга так, как я этого хочу?
     "Я полюбил ее больше, чем  ты хочешь", -- хотелось мне сказать, и я еле
удержал свой неразумный язык.
     Сегодня утром, умываясь в  маленьком пруду, я долго  рассматривал  свое
отражение.  Каким безумцем  надо быть,  чтобы  вообразить, что  какая-нибудь
девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!
     -- Франческо сказал,  что  я  буду  хорошей женой! --  гордо произнесла
Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.
     Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились
у меня в  груди:  любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки,  любовь к  ним  обоим,
жалость к себе.
     Когда я поднял  голову,  у  меня в  глазах стояли слезы,  но  это  были
прекрасные слезы умиления.
     Я соединил их руки.
     -- Будьте счастливы, мои дорогие, -- сказал я, --  и всегда любите друг
друга так, как любите сейчас.
     Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.
     -- Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, -- нежно сказал он.

        ГЛАВА XVI

     Конец дневника

     Ну что мне  остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут
вокруг разграбленной деревни,  мы покинули наше насиженное место и двинулись
еще выше в  горы. Орниччо  остановил свой выбор на высоком утесе,  омываемом
рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень
напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было
много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь.
     Орниччо,  найдя  в  горах  пласт  известняка,  научил Тайбоки  обжигать
известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой.
     Днем мне  некогда было скучать. Вечерами же  я поднимался на  вершину и
смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне
казалось, что где-то в  той стороне  дрожит в небе дымок или движутся темные
фигуры.
     В таком  положении  я  просиживал  до глубокой ночи, пока  Орниччо  или
Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием.
     Я  жадно вдыхал  ветер, если он  дул с  востока. Мне казалось,  что  он
приносит мне  вести с  родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и  пугал моих
добрых друзей, потому что  мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой
каморке, и синьор Томазо зовет меня.
     Домик  был наконец отстроен,  выбелен  известью, вокруг него был разбит
огород  и  даже  маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла
семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах
золотого песка.
     Козочка  ожидала  приплода,  и  вскоре наш  скромный  стол  должен  был
обогатиться молоком.
     Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил  на протяжении четырех  или
пяти месяцев.
     На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся  вниз камней.
Для того чтобы предохранить себя от  неожиданного вторжения, мы на тропинке,
ведущей  к дому, навалили груды  камней. Только живущий  здесь мог пройти по
ней, не поднимая шума.
     Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал
его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на
его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около
семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь
преследований, скрылся в горах.
     Но  друг  его  выздоровел  и  от  себя назначил награду  вдесять  тысяч
мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.
     Мне не  хотелось  открывать  ему наше убежище. Но  как же  мне  было не
сообщить ему доброй вести? Больше,  чем боязнь наказания, его угнетала мысль
о смерти друга.
     -- Синьор Диас! -- крикнул я.
     И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.
     Я  позвал  его в  нашу хижину, где ему  были предложены  пища  и отдых.
Какова же  была радость  несчастного,  когда он узнал о выздоровлении своего
друга!
     Диас, в  свою очередь,  сообщил нам,  что берущая начало в горах  Озема
превращается дальше в широкую судоходную реку.
     В  устье  ее  расположены  владения женщины-касика, которая  и приютила
Диаса.  Молодые  люди полюбили друг друга,  и индианка сделалась  его женой.
Чувствуя, что,  несмотря  на всю любовь к ней, Диас продолжает  тосковать по
белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых
россыпей, для того чтобы  он,  сообщив  об этом адмиралу, искупил свою вину.
Женщина-касик  предложила  Диасу  уговорить  адмирала  заложить  форт  в  ее
владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.
     Орниччо с сомнением выслушал Диаса.
     --  Общение с  трудолюбивым и искусным  в  различных ремеслах испанским
народом, конечно,  принесет пользу  людям Оземы,  -- сказал он.  -- Но,  кто
знает,  не  приведет  ли жадность  и  жестокость  начальников  и  лживость и
корыстолюбие  попов к  тому, что  гордые люди Оземы  будут  обращены в рабов
раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?
     -- Не знаю, -- сказал со вздохом испанец, -- но меня  так тянет к моему
народу, что дольше я не смогу  выдержать. Иногда  на меня нападает отчаяние,
все валится у меня из  рук, и  я  подолгу сижу на  месте,  обратив  взоры  в
сторону Испании. Это тоска по родине!
     Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в
груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые  мучат меня
последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине?
     Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и
обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти  к нам
на обратном пути и оповестить о делах колонии.
     И он исполнил  свое обещание.  Ровно две  недели спустя он постучался в
нашу хижину. Но сделал он это уже после  того, как побывал в стране Оземы, и
теперь возвращался в Изабеллу.
     -- Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать
ничьего внимания, -- успокоил он нас.
     Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны.
     Недовольство  жителей  колонии  адмиралом  достигло  крайних  пределов.
Крестьяне и ремесленники,  на  которых легла  вся  тяжесть работы, постоянно
бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие
из  них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились
к  отрядам  индейцев,  которые  снова стали  появляться  в различных  частях
Эспаньолы.
     Дворяне и  монахи тоже  были  восстановлены против  адмирала,  так  как
считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда.
     Очевидно, враги  адмирала  снова  вошли  в силу  при дворе,  потому что
монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара --
дона Агуаду.
     Постоянные  доносы врагов  адмирала, как  видно,  ожесточили сердца  их
высочеств,  и  через Агуаду они  потребовали от господина ответа за  все его
действия.
     Зная  нетерпеливый и  высокомерный нрав адмирала,  королевский комиссар
ожидал  возражений  и  сопротивления.  На  этот  случай  ему  негласно  было
предписано  арестовать  Кристоваля  Колона  и,  лишив  его  всех полномочий,
доставить в Кастилию.
     Однако  тайное  почти  всегда  становится  явным,  и  даже  только  что
вернувшийся в  колонию  Мигель  Диас слыхал толки  о  том, что  скоро Агуада
арестует адмирала и повезет его в Кастилию.
     Может  быть,  так  и случилось бы, если бы не влияние благоразумного  и
рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни  происходило в душе адмирала, но
на деле  он,  почтительно  поцеловав  королевские  печати,  подчинился  всем
распоряжениям комиссара.
     А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все  -- даже
разумные нововведения  адмирала --  и  восстанавливать колонистов  против их
вице-короля.  Если   он   и   принимал  жалобы  от  окрестных  касиков,   то
исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а  отнюдь  не  ради
благополучия индейцев.
     Понимая, что  такое  изменение  в  настроении монархов  может  гибельно
отозваться  на  его дальнейшей  судьбе,  адмирал  решил отправиться вместе с
Агуадой  в  Кастилию.  Он надеялся,  что его  красноречие поможет  ему снова
завоевать расположение государей.
     Вся небольшая  флотилия  колонии  была нагружена  ароматными кореньями,
красным деревом и золотом, причем,  к  чести адмирала надо сказать,  что  он
пожертвовал и свою долю добычи, полагающуюся ему по договору. Не  было такой
жертвы,  которой  бы он не  принес для  того, чтобы  удовлетворить  жадность
монархов.
     Агуада привез от королевы категорическое запрещение обращать  в рабство
окрещенных  индейцев,  ибо духовники  Изабеллы сочли  это  бесчеловечным  по
отношению к христианам.
     Решение это было вынесено, очевидно, тоже для унижения адмирала. Трудно
поверить,  что такое милосердие выказывали  те же  советники ее  величества,
которые приветствовали  казни еретиков, мавров и евреев. За четыре года -- с
их ведома и благословения -- было отправлено на тот свет свыше  восьми тысяч
несчастных.
     Адмирал  нашел другой способ  удовлетворить  жадность монархов:  он  до
отказа   набил  трюмы  своих  кораблей   пленными,  еще  не   обращенными  в
католичество   индейцами.   Такой   выход   подсказали   ему   святые   отцы
доминиканского ордена.  Эти же доминиканцы распространяли слухи о чрезмерной
жестокости язычников, неспособных принять благодать святого крещения.
     Флотилия была уже готова к отплытию,  когда внезапно разразившаяся буря
разметала  и  уничтожила  весь  флот.  Осталась одна  маленькая "Нинья",  на
которой мы совершали путешествие вдоль берегов Кубы.  Из обломков  остальных
кораблей было  решено  построить  второе  судно.  Адмирала  гибель  флотилии
повергла в глубокое отчаяние, но мысль о возвращении в Европу он все-таки не
оставлял.
     В это время и появился в колонии Мигель Диас.
     Вести о богатых золотых россыпях тотчас же подняли настроение адмирала.
Снова  начались  толки  о стране  Офир  и  о  копях  царя Соломона.  Адмирал
немедленно  отправил  отряд для проверки полученного  от Мигеля сообщения. И
вот сейчас этот отряд, богато нагруженный золотом, возвращался в колонию.
     Итак, господин собрался уезжать в Европу.
     Слушая рассказ Мигеля Диаса, Орниччо  несколько раз пытливо  поглядывал
на меня.
     Кровь то приливала к моим щекам, то отливала, мне становилось то жарко,
то холодно, а к концу рассказа испанца я стал дрожать, как в лихорадке.
     Прохладная  рука  Тайбоки легла  на мой  пылающий лоб. Поразительно, до
чего умна и догадлива эта маленькая индейская женщина!
     -- Брат мой Франческо, -- сказала она, с беспокойством заглядывая мне в
глаза, -- ты хочешь вернуться к себе на родину?
     Мы много и долго на разные лады обсуждали мое положение.
     Мигель  Диас  принимал  деятельное  участие  в  наших  беседах,   и  мы
прислушивались  к его  словам,  потому  что  он провел  много времени  среди
индейцев  и,  подобно Орниччо, успел полюбить  этот  простой  и великодушный
народ.
     -- Возвращайся  со  мной в колонию, Руппи, -- сказал он