, дабы собрать  всех  под зеленым знаменем  ислама и
направить на войну с неверными.
     --  Видать, и  этот пришел звать на войну,--  разочарованно  плюнул под
ноги охотник Азат и, не торопясь, направился меж стоящих с майдана.
     Его попытку заметил второй шейх, внимательно буравивший  толпу черными,
как осенняя туча, глазками, и кивнул воинам. Ишкельды и Томасы пустили своих
коней<i>,</i>   объезжая   людей,  и  уже  на  выходе  преградили   выход  охотнику
направленными в грудь копьями.
     -- Ага, сучьи вы дети,-- ругнулся тот,-- вот, значит, какая ваша вера?!
Неволить будете? -- и, схватившись  за одно из копий, крепко рванул  его  на
себя. Державший его Ишкельды грохнулся с седла на землю.
     --  Мужики, лупцуй  их!  --  заорал  Азат  и набросился  с кулаками  на
вскочившего воина.
     Услышавшие  его  призыв  другие  поселяне  не  замедлили  вцепиться   в
растерявшегося Томасы и опрокинули его на землю.
     -- Во, и кони нам пригодятся теперь,-- заорал довольный Сеид.
     Не ожидавшие такого поворота событий, шейхи испуганно переводили взгляд
с одного поселенца на  другого, а те, уже зажав в  руках кто кол, кто  копье
или нож, подступили к проповедникам.
     --   Ты  поезжай   к   своему   пророку,--   выкрикивал   больше   всех
раздосадованный за  потерю овец  Сеид,--  и  скажи, чтобы понапрасну нас  не
искушал. Понял ты, чернявый? -- тыкал он в грудь старшего шейха.
     Теснимые народом, они  схватились  было за  сабли,  но решили, что лишь
усугубят этим  гнев  расшумевшихся сибирцев, и тихонько  пятились к  выходу.
Двое мужчин вырвали у них из рук повод коней и отвели тех к строениям.
     --  Ничего,  ноги  у  вас  длинные,  вон какие,  быстренько добежите,--
показывали  расхрабрившиеся  поселенцы  на  свирепо  вращавших глазами  слуг
пророка.
     И  те, едва  дойдя до  ворот  поселка,  круто повернулись  и  понеслись
вприпрыжку, придерживая руками на головах остроконечные шапки.
     Вслед им выскочили сибирские псы и громким лаем преследовали убегающих.
     -- Взять их! Взять! -- орали поселенцы.-- Вишь какие черные  волчины из
степи к нам забрели!
     А несчастных Ишкельды  и Томасы  крепко  связали и  бросили  в одну  из
землянок.
     --  Пусть охладятся малость,--  проговорил  с  улыбкой Азат,  отряхивая
одежду,-- долго помнить будут, как копьем в нас шпынять. Так говорю?
     Все ответили одобрением и поспешили продолжить прерванные сборы.
     Вскоре  из  ворот  бабасанского  селения  потянулись  один   за  другим
поселенцы,  таща  на  себе  и  навьюченных  лошадях  поклажу,  рыболовные  и
охотничьи принадлежности, кое-какие съестные припасы.
     В  глухом  месте   с  незапамятных  времен  были  оборудованы  потайные
землянки, куда все поселенцы в случае опасности спешили укрыться, Там же, на
лесных полянах,  пасли скот и пережидали уход врага столько времени, сколько
потребуется.
     Не решили только, как  поступить со связанными воинами. Одни предлагали
задушить  их,  другие оставить так, как есть, а третьи и  вовсе  отпустить с
миром.
     Неожиданно между спорщиками  появились  две девушки, которые заголосили
во  всю мочь,  что никуда  не  пойдут, ежели не освободят их любимых. Причем
одна из них оказалась дочкой Азата.
     --  Вот так дела-а-а! -- поразился тот.-- Когда же вы  снюхаться с ними
успели? То-то  вас  в позапрошлую-то ночь на  месте не было. Ах  вы,  сучки!
Подстилки несчастные!
     Но шуми не шуми, а  девки голосили всерьез, и надо было чего-то решать,
Два старика подошли с улыбкой к охотнику и что-то тихонько у него спросили.
     -- Да мне-то чего,-- беззлобно махнул он рукой,-- пусть сами решают.
     --  Вы согласны стать их женами? -- спросил старик у девушек, кивнув  в
сторону землянки, где томились пленники.
     Обе девушки  обрадованно закивали головами и растянули  рот  в  улыбке,
смущенно пряча глаза.
     --  Ладно,  коли так,-- вымолвил старик, также  улыбаясь,-- пойду тогда
парней согласие спрошу. Куда ж деваться...-- и заковылял к землянке.
     Через короткое время он вышел оттуда, пряча в ножны свой нож.
     Девки испуганно  взвизгнули, едва не сбив его с ног, бросились в жилище
к   своим  любимым.  Вскоре  оттуда  послышались  радостные  всхлипывания  и
показались улыбающиеся все четверо и направились в лес вслед за остальными.


        КРУГ МЕРТВОЙ ЛУНЫ

     Полдень застал  Едигира  и  его  спутников,  пробирающихся по  звериным
тропам через чащобу, примерно в середине излучины меж Иртышом и Тоболом.
     Они мчались  без остановки, не жалея коней, и те все чаще переходили на
шаг, тяжело поводя осклизшими от пота боками.
     Почти не  говорили,  перебрасываясь  короткими  фразами. Возможно,  что
ехали бы  так и  дальше, пока совсем  не выбились  бы  из сил  их  кони, но,
обернувшись, Рябой Hyp заметил, что голова хана тяжело клонится  на грудь, а
повязка на плече пропиталась кровью. Как раз подъехали к небольшому ерику, и
Hyp поймал коня Едигира за недоуздок и велел остановиться обоим нукерам.
     Едигир слез на землю сам, но было видно, что удается это ему с огромным
трудом,  напряжением  последних сил. Не каждый день на долю  одного человека
выпадает столько событий...
     Все тяжело повалились на  траву рядом  с зарослями  тальника, стянули с
себя взмокшую одежду, обмахиваясь ею от налетевших комаров.
     Рябой Hyp внимательно осмотрел рану Едигира, из которой сочилась кровь,
поцокал неодобрительно  языком  и  отправился  к  речке  умыться  и  утолить
мучившую  его  жажду.  Два других  воина также зашли чуть ниже по течению по
щиколотки в воду и  с видимым блаженством плескали в  лицо прохладной речной
водой.
     Хан  с усмешкой  взглянул  в их сторону, подумав, что, узнай они о  его
казни этим  утром, навряд ли что  изменилось бы в  поведении  преданных  ему
людей.
     Вернулся Hyp и  аккуратно залепил  рану, замотал  ее  свежей  тряпицей.
Посоветовал вложить  руку  в перевязь, чтобы  меньше  ею работать, но Едигир
отмахнулся, надеясь, что и эта рана заживет, как и все остальные, дай только
срок.
     Пока  Рябой Hyp хлопотал вокруг него, Едигир внимательно всматривался в
неулыбчивое лицо своего спасителя и думал, ради чего тот заботится о нем.
     -- Скажи, Hyp,-- обратился он неожиданно к тому, закончившему перевязку
и  выкладывавшему кой-какие припасы  из  чересседельной торбы,-- вот  пришел
другой человек, который считает себя главным ханом и хочет убить меня, чтобы
стать им...
     --  Ну,  для  этого  ему нужно  сперва  убить меня, их  и много  других
людей.-- Нyp широко повел рукой, указывая на двух  воинов, подсевших к ним и
уважительно  молчавших в  присутствии  повелителя.  Через  тальниковые кусты
хорошо просматривались высокие кручи правого  берега Иртыша, и казалось, что
находящиеся  здесь  в лесных  зарослях  люди  просто  решили порыбачить  или
возвращаются от родичей и никуда не спешат.
     -- Я не об  этом,-- Едигир недовольно дернул, забывшись, больным плечом
и тут же сморщился,-- если  он все ж таки  казнил бы меня этим утром, то что
бы делали все вы?
     -- Мстили за тебя, хан! -- сочли своим долгом выкрикнуть оба воина.
     Едигир не знал их имен, а интересоваться этим не считал нужным и потому
пропустил их ответ мимо ушей, ожидая, что ответит Рябой Hyp.
     Тот же немного помолчал, раскладывая на траве несколько вяленых рыбин и
куски  разломанной  лепешки.  Потом жестом предложил  всем  присоединиться к
трапезе и первым начал обдирать сухую рыбину.
     -- Знаешь, что я тебе скажу, дорогой хан,--  он опять усмехнулся, и эта
кривая  усмешка удивительно шла  его некрасивому лицу,-- не тем твоя  голова
занята. Ох, не  тем! Не ожидал  даже,  что начнешь ты  сомневаться во мне  и
остальных нукерах...--  Едигир было сделал  протестующий  жест, открыл  рот,
чтобы возразить, но  Рябой  Hyp  торопливо продолжил:-- Живому надо думать о
живом,  а ты, хвала богам, пока жив и почти здоров. Вот эта рыба,-- подкинул
на ладони наполовину ободранную  рыбину,--  жила  себе, плавала, а вынул  ее
рыбак из воды, кем она стала?  Правильно, пищей для  нас. Ты пока наш хан, и
рано выбирать себе другого. Но уж коль тебя интересует, что бы я делал, коль
ты бы  ушел в иной мир, к своим предкам, то отвечу. Дрался бы! Да, не знаю с
кем и за кого, но бился бы до последнего. Эти степные суки пришли не за тем,
чтобы выбрать  себе  подходящего кобеля и наплодить от него щенков. Нет,  им
нужно то, чем владеем мы  и что не перепадает в их поганую глотку. Они жадны
и алчны. Они ненасытны, и от них не откупиться, как мы делали то много раз в
другие  годы. Они нашли  хана, который оказывается главней тебя,  потому что
рожден от другой  матери и отца. Нет, хан, ты мне  милей не  по  знатности и
родовитости,  а  потому,  что спишь рядом со мной. Вот,--  закончил он  свою
страстную речь, видимо самую длинную в его жизни, и принялся крепкими зубами
рвать жирные куски от рыбины, торопливо жуя их и чавкая от удовольствия.
     Оба  других воина  согласно  кивали головами, выказывая свое  одобрение
начальнику охраны и набивая рот едой.
     Объяснение Рябого Нура вроде  бы успокоило  Едигира и  даже почти сняло
груз с сердца, что тяготил его весь сегодняшний день. Но... Но в Нуре он как
раз  и не сомневался. Он в душе надеялся, что тот ответит не только за себя,
но и  за других  воинов, а главное,  за беков, мурз  и  ханов, которые более
всего вызывали опасение у Едигира.
     -- Ладно,--  негромко проговорил он,-- извини меня  и не думай более об
этом.  Все  будет  хорошо.  Они  уже  приходили, и  не  раз...  Дед мне  еще
рассказывал, что  когда-то  пришли  их  шаманы и  предложили порушить  наших
богов, принять их веру. Наш народ убил их. А что из этого? Почти каждый  год
они ползут, как саранча на посевы, и сколько ни убивай их, конца не видно...
     --  Ладно,  хан,-- сказал все с той же усмешкой Рябой Hyp, поднимаясь с
травы и  отправляя  последние  крошки в рот,-- твое дело думать, а наше дело
воевать. Так я говорю? -- обратился он к другим воинам.
     --  Так  говоришь,  Hyp, так,-- закивали те,  вскакивая и направляясь к
лошадям подтянуть подпруги.
     --  Ехать  надо,  ехать,-- уже на  ходу  и  ни  к  кому  не  обращаясь,
проговорил Рябой Hyp,-- думать потом будем.
     ...Уже   под  вечер  они  въехали  во  владения  Соуз-хана  --  давнего
противника Едигира  в  борьбе  за  престол.  Ослабевшие  лошади  едва шли  и
требовали отдыха, хорошего корма. Устали  и сами всадники. И как не хотелось
Едигиру именно сейчас заявиться в городок этого хитрющего пройдохи, но иного
выбора у них не было.
     Но за  все прошедшие годы  Соуз-хан проявлял лишь уважение и лояльность
по  отношению  к Едигиру  и  Бек-Булату, улыбался при  встрече,  поддерживал
добрые отношения  со всеми соседями и  никогда в открытую не выступал против
кого-то из  них. Его  табуны считались самыми  богатыми, хотя кто их считал,
кроме самого хозяина. Когда  собирали общее войско для  усмирения непокорных
или выступления против очередного набега  кочевников из Великой степи, то он
привозил  в Кашлык  несколько возов оружия,  сбруи для коней, вина  и другой
необходимой  для  похода  продукции,  но не отправлял  ни  одного  из  своих
нукеров,  ссылаясь, что  те  заняты или в сопровождении очередного каравана,
или пасут скот в дальних  улусах.  Прочие небогатые ханы, которым было легче
посадить на коней всех своих людей, включая подростков, чем собрать подобные
приношения, скрипели зубами  и терпеливо  соглашались принять  привезенное и
отпускали  Соуз-хана с  миром.  Любой  человек  имеет свою  цену,  а  в  это
неспокойное время добрый клинок стоил дороже необученного воина.
     Где-то  сейчас  хитрый  хан?  Дома  или в отъезде? Хан оказался в своем
городке  и  послал  встретить  Едигира с десяток  слуг,  таких же  жирных  и
масленых,  как  и сам. Укреплен был  его  городок  не в пример лучше многих.
Стоял он на высоком бугре  между Иртышом и  протокой. Вдоль бугра был прорыт
глубокий канал, который замыкался меж  двумя водоразделами и служил рукавом,
по которому можно было проплыть на лодке. Через канал лежали переброшенные и
крепко связанные меж собой бревна, которые при надобности легко  можно  было
спихнуть в канал. Само селение окружал не заборчик из плетеных и промазанных
глиной  веток и крепивших  их стволов деревьев, а сплошной  частокол.  Через
определенное расстояние в нем были  прорублены бойницы. А  внутри  находился
помост для стрелков. Едигир подивился прочности укрепления и цели, для какой
оно  воздвигнуто. Он давненько  не  бывал во  владениях  Соуз-хана,  а после
случая на медвежьей охоте и вовсе объезжал их стороной.
     В центре укрепления находился большой шатер, в котором владыка Соуз-хан
жил в теплое время. Рядом  стояли другие, меньшего размера, где  размещалась
его охрана,  наложницы. Сейчас все  высыпали наружу. Сам хан  шел навстречу,
раскинув коротенькие ручки и блаженно улыбаясь.
     -- Какой  гость, какой гость!  Наконец-то дождались милости твоей! А то
думаю, затаил на меня обиду какую, никогда не заедешь, не приветишь!
     Хан неожиданно припал к сапогу Едигира и принялся целовать его.
     --  Прекрати, хан,--  остановил его тот смущенно,-- мы с тобой равны по
происхождению своему. К чему такие почести?
     -- Как же,  дорогой гость, как же без почитания правителя нашего...  Ты
избран старейшинами, тебе и дань плачу регулярно и с каждого каравана...
     Между  тем  узкие  глаза  Соуз-хана  так и  буравили приезжих,  пытаясь
вызнать, для какой цели те пожаловали.
     Что приехали они неспроста, то и ребенку понятно.  Гордый Едигир не мог
заехать  без  особой  причины  и без приглашения, Оглядев изодранную  одежду
прибывших,  хитрый хан смекнул,  что  с ними что-то  случилось  в пути  и те
завернули по острой нужде за помощью, и заранее прикидывал, что у него могут
попросить.
     -- Прошу  входить в мой бедный шатер, владыка наш,-- стелился Соуз-хан,
распахивая  перед путниками  полог шатра. Дождавшись, когда  войдут  все, он
незаметно  подозвал  к  себе  начальника стражи  и  велел  срочно скакать  и
разведать,  не остался ли где  отряд, пришедший с Едигиром, а по возможности
добраться до  ближайшего  селения  и  там  узнать  о  случае, который привел
правящего хана в его городок. Начальник стражи, молча кивнув, исчез, и через
какое-то время  Соуз-хан успокоился, услышав  цокот копыт по  настилу моста.
Услышал топот и  Едигир,  поинтересовавшись,  куда  в  столь  позднее  время
отправился всадник.
     -- К дальним стадам поскакал, проверить пастухов. За  ними ведь глаз да
глаз нужен, а то растеряют все и сами сбегут.
     --  Как здоровье родственников,  детей?  --  спросил  Едигир, ничуть не
поверив ответу хозяина.
     -- Спасибо, повелитель, все хорошо. Дети растут, Жена здорова. Как твое
здоровье, драгоценный?
     -- Все ничего, да  вот медведь  поранил,-- не моргнув  глазом,  отвечал
гость,  заранее  решив,  что  не  будет  сообщать  Соуз-хану  действительных
событий.
     -- Что  ты говоришь?! -- всплеснул руками Соуз-хан.-- Лекаря  крикнуть?
-- И тут же слуга выскользнул из шатра.-- А  я смотрю бледный, не здоров наш
хан, думаю себе. Горе-то, какое горе,-- запричитал он.
     --  Успокойся,  хан,  расскажи  лучше, что слышно  в  Великой степи. Не
замыслили ли восточные правители опять поход против нас?
     --  Мой последний  караван  еще  не  вернулся, но  жду со дня на  день,
Караван-баши, мой старый знакомый, все расскажет. Тогда и сообщу тебе.
     А  сам  хан  давно  был в  степи? --  Едигир  внимательно посмотрел  на
сидящего перед ним хозяина.
     -- Давно  вернулся,  давно.-- Тут  вошел лекарь с  ларцом,  где, должно
быть,  лежали снадобья.-- Вот и лекарь  мой. Посмотри гостя,--  не дожидаясь
возражений раненого, кивнул он знахарю.
     Едигир  решил,  что  повязка  не помешает,  а что тот  узнает о ранении
копьем,  а не  когтями  зверя, то  рано или поздно  это все равно откроется.
Потому  он подставил плечо под  холодные  и тонкие  пальцы  лекаря, который,
осмотрев рану, что-то зашептал и стал втирать мазь внутрь раны.
     --  Хочешь,  хан,  с  тобой  отпущу лекаря? Нигде такого  не найти. Все
соседи к нему  ездят лечиться. А как он живот вправляет...-- зацокал  языком
хозяин, выказывая блаженство на жирном лице.
     -- А-а-а...-- махнул Едигир рукой,-- на мне,  как  на собаке,  заживет.
Спасибо за предложение. Я теперь твой должник буду.
     -- Какой долг, хан! Какой  долг!?  --  выкатив с деланным ужасом глаза,
вновь замахал руками Соуз-хан.-- Я перед тобой в долгу, что заехал. Я всегда
рад дружбе, телом и душой предан. Только скажи, намекни мне...
     Лекарь  удалился, так и не проронив ни слова.  Внесли большой  котел со
стерляжьей ухой и баранье  мясо на блюдах. Едигир  отметил,  что и  блюда  у
Соуз-хана  из серебра  с  причудливыми  фигурками  по  всему полю,  и ковры,
которыми  был застелен  шатер, отличаются сочными  и свежими  красками и  не
местной сибирской грубой работы, а привезенные с восточных базаров.
     Ели уху не торопясь, рассуждая, какая нынче будет зима,  много ли снега
наметет, Будет  ли  хозяин  здесь  зимовать  или откочует к родственникам  в
степи, где легче прокормить его скот. Уже совсем стемнело и разожгли посреди
шатра костер, который был обложен диким камнем.
     -- Где хан пожелает спать? -- спросил после ужина Соуз-хан.
     -- Где хозяин положит, там и лягу,-- ответил Едигир.
     --  Тогда  здесь  и постелят  слуги,--  закивал  хозяин  и вышел, чтобы
распорядиться о ночлеге.
     Едигир  со спутниками услышали  слабый  шум  приближающегося  обоза,  а
может,  просто конной группы. Потом закричал ишак, почуявший окончание пути,
и послышались  голоса  людей. "Караван",--  прошептал,  мигом схватившись за
саблю Нyp. Все  остальные спутники Едигира вскочили с подушек и обернулись в
сторону  своего повелителя. Но  испуга в  их  глазах он  не  увидел.  Скорее
решимость отразить любое нападение, если случится подобное.
     -- Пошли, послушаем,-- спокойно  проговорил Едигир,  чтобы  не вызывать
паники и не смутить излишней настороженностью.
     Но  Соуз-хан  уже  спешил  встречать  прибывший караван,  радуясь,  что
добрались  благополучно.  Слышались  громкие  вопросы  в темноте,  радостные
восклицания караванщиков, что достигли конца пути.
     Нур неслышной  тенью  скользнул  к  частоколу  и,  прижавшись  щекой  к
бревнам, вглядывался в просвет ворот, пытаясь  различить по теням прибывших,
нет  ли  среди  них   воинов-пришельцев.  Но  тут  он  услышал  тихий  шепот
караван-баши, который о чем-то переговаривался с хозяином. Hyp лесной кошкой
подкрался ближе и явственно услышал:
     -- Они  совсем близко...  утром будут здесь... ваш  хан  сбежал...  его
надо...-- Но тут осел закричал громко и радостно, требуя себе свежего сена и
воды за то, что привел благополучно весь караван. Нур не расслышал последних
слов, но было и так ясно, что Соуз-хан находится в сговоре с караван-баши, а
тот в свою очередь с захватчиками.
     --  Надо  уходить,  хан, быстро,-- шепнул на ухо Едигиру  Нур,  который
продолжал все так же стоять у входа в шатер, и пересказал ему все слышанное.
     -- Я так и думал,-- ответил тот. И велел Нуру незаметно оседлать коней,
а сам направился к хозяину, хлопотавшему у вьюков, снимаемых на землю.
     --  Какая  удача  мне   сегодня,--  радостно  осклабился  тот,   увидев
Едигира,-- и высокий гость ко мне и караван пришел...
     --  Не встретили  ли  кого, дорогой,-- перебил его  Едигир, обратясь  к
караван-баши.
     --  Много  видели,  ох,  хан,  много  всего  видели.  Завтра  обо  всем
расскажу,--  низко согнувшись  в  поклоне,  тот засеменил в сторону,  быстро
переставляя кривые ноги.
     -- Стой, старик.-- Едигир в два прыжка  нагнал его и схватил за бороду,
приставив к  горлу  кинжал.-- Скажи  по-хорошему, что  велели  тебе  сделать
чужеземцы, или лишишься бороды вместе с головой и лживыми устами!
     --  Не губи,  повелитель,-- завыл тот,  не на шутку  испугавшись,-- все
скажу.
     -- Кто  в сговоре с пришельцами?  --  повторил  громче Едигир  и слегка
нажал кинжалом на горло. Старик вскрикнул и завизжал.
     -- То мне  неизвестно. Я торговый человек, и меня лишь просили показать
путь в Сибирское ханство. Остального не знаю. Клянусь!
     --  Откуда  тогда этот  знает о чужеземцах?  -- Едигир  махнул  рукой в
сторону Соуз-хана.-- Откуда, я спрашиваю?
     -- Я  спросил его...-- заблеял  напуганный хозяин и не успел закончить,
потому что сзади на него наехал конем  Hyp, успевший  уже оседлать лошадей и
поспешивший  к  воротам.-- Помогите, спасите!  -- завизжал еще громче хан  и
упал прямо  под копыта. Чуткое животное испуганно шарахнулось, и Соуз-хан на
четвереньках отполз в темноту. Но уже бежали на помощь ему вооруженные слуги
с факелами в руках.
     -- Уходим  отсюда! -- приказал Едигир, заскакивая на своего коня.-- А с
тобой, предатель, я еще посчитаюсь.
     Слуги не сразу  разобрались, кого надо спасать, и это  дало возможность
Едигиру со своими людьми выехать за ворота и проехать через мост. Лишь затем
свистнуло несколько запоздалых стрел, пущенных наугад.
     А  конники  опять  мчались  в темноте вдоль  берега  реки  к  стольному
сибирскому городку Кашлыку, где можно было наконец-то спокойно передохнуть и
поспать.


        ВРЕМЯ ПУСТЫХ ЖЕЛАНИЙ

     В сибирской столице текла тихая и размеренная жизнь. Женщины готовили к
зиме жилище, шили теплые одежды, сушили старые, нянчили малышей. Каждое утро
небольшими группами отправлялись собирать  грибы,  обильный урожай которых в
этом году обещал составить хорошие запасы на зиму.
     -- Коль столько красноголовиков навыскакивало,--  говорила старая Аниба
молодкам, сопровождающим ее в дальних походах по урочищам,-- то и зима будет
снежная да мягкая. Значит, и сохатый  далеко в болота уйдет. Мужикам его там
трудно взять будет. Шейте больше рукавиц и теплых кисов для охотников.
     Грибы  сушили на солнце  и у  костра, где женщины  пели  грустные песни
тонкими голосами, гадали по уголькам, брошенным в чан с водой.
     Выходила  к  ним  и  Зайла-Сузге,  доставала  свой кубыз, сделанный  из
тростника,  и  тихая  мелодия  неслась  над  иртышскими  кручами,  заставляя
сжиматься девичьи сердца.
     Рыбаки, выехавшие на  ночную рыбалку,  бросали весла, поднимая головы в
сторону княжьего  холма, и слушали,  вытягивая шеи, зовущую  к любви и покою
мелодию.
     Зайла-Сузге,  прожив  несколько лет в Сибири, приспособилась  к местным
обычаям, перестала прятать свое лицо от посторонних, научилась шитью бисером
и всему другому, что необходимо женщине.
     Но больше  всего любила она, уложив сына спать, уходить на самый  обрыв
над бурлящим неспокойным Иртышом и смотреть оттуда в заречные дали,  слушать
ржание пасущихся  на лугах коней. Приходила к себе  уже далеко за полночь и,
вздыхая, тихо укладывалась на подушки.
     Старая Аниба, видя утром круги под глазами у ханской жены, ворчала:
     -- Да разве можно  так по мужу  убиваться? Где это видано? Вот вернется
Булат, пожалуюсь ему. Пусть пожурит тебя маленько.
     Но  приезжал  Бек-Булат из вечных своих странствований  по  городкам  и
порубежным улусам. Весь в пыли, похудевший и загоревший, он  шел, еще больше
припадая на больную ногу, к Зайле-Сузге, широко раскинув руки; она спешила к
нему,  ведя за руку маленького Сейдяка, и все  забывалось.  Молчала и старая
Аниба, и Зайла-Сузге  становилась вроде бы  веселей. Но  Бек-Булат примечал,
что с его женой творится что-то неладное...
     Детей она больше не  рожала, а когда  Бек-Булат заикнулся, что надо еще
одну жену брать, предложил Зайле проехать по селениям для выбора невесты, то
едва не произошло непоправимое. Зайла-Сузге выскочила из шатра и бросилась к
обрыву. Едва поймали ее у самого края. Несколько дней лежала молча, не пила,
не ела и не отвечала на ласковые слова мужа.
     -- Зайлачка,  пошутил ведь я,-- гладил ее шелковистые волосы Бек-Булат,
щекотал  тонким носом ухо, терся  щекой,-- прости меня. Никто мне  не нужен,
Есть сын, и ладно. Другой жены брать не буду, обещаю...
     Оправилась Зайла-Сузге,  но улыбка совсем исчезла с ее круглого личика.
Небывалая бледность отличала ханскую жену от других жизнерадостных и румяных
женщин.
     Побился Бек-Булат, пытаясь  развлечь и  развеселить жену, да, ничего не
добившись, стал лишь чаще уезжать под любым предлогом из Кашлыка.
     В  то  лето  лишь  дважды  наведался он  к  семье.  Привез  сыну разных
угощений, купленных у караванщиков, и небольшого ишачка для забавы.
     Сейдяк страшно  обрадовался  собственному  "коню" и  потребовал быстрее
сшить ему седло и сбрую. Теперь, обучившись  управлять строптивым  животным,
он часто ездил с женщинами на сбор грибов и вез обратно, гордый и довольный,
полные туеса.
     Лишь старой Анибе поведала Зайла-Сузге свою печальную историю о встрече
с Едигиром  и о жизни на его охотничьей заимке. Рассказала и даже облегчение
почувствовала. Вместе поплакали вечерком, посетовали на горькую женскую долю
и больше никогда о том не вспоминали.
     ...В этот  вечер Зайла-Сузге опять засиделась на  своем обычном месте у
обрыва, вслушиваясь в шум реки и  теплое дыхание мрачного ельника, шумевшего
за стенами городка.
     Что-то не давало ей  покоя, заставляло вглядываться  в  противоположный
берег и ловить  каждый звук, доносившийся оттуда. Еще вчера под вечер больно
кольнуло в груди и гулко  ударила  в виски кровь. Она поняла, что  случилось
что-то с Едигиром, который почти каждую ночь являлся к ней в снах, чей голос
она слышала среди шумно веселящихся воинов, чья фигура угадывалась в изгибах
облаков и струйках дыма.
     Старая Аниба предлагала Зайле-Сузге сходить к шаману, чтобы  тот изгнал
из ее дум  образ  любимого, избавил бы ее  от этого мучительного наваждения.
Мучительного   ли?   Скорее,  сладостного   и  желанного.  Нет,   отказалась
Зайла-Сузге  от лечения  у  шамана,  пожелав хотя бы в  мечтах беседовать  и
встречаться с любимым.
     И  сейчас  у обрыва  она ждала и  твердо верила,  что  должен появиться
Едигир, раненый и нуждающийся в уходе.
     Только бы он  остался жив, только  бы остался жив,-- шептали ее губы. А
то что раненый? Так она его выходит, вынянчит, отстоит.
     И как бы в ответ на ее мысли с той стороны раздался едва слышный крик:
     -- Эге-ге-й-й... Ой-ой...
     Зайла-Сузге встрепенулась  и  побежала  будить начальника ночной стражи
Ата-Бекира, что ведал защитой городка и распоряжался всеми текущими делами в
отсутствие Едигира и Бек-Булата.
     Крик услышали и воины на башнях, запереговаривались меж собой:
     -- Слышь, Хасан, гаркает кто-то,-- прокричал один другому.
     -- Может,  заплутал кто? --  тяжело  зевая, ответил тот.--  Рыбаки  или
охотники домой просятся.
     <i>--</i> Ну, поорут, поорут и успокоятся. Эх-ма! Ночь-то какая теплая!
     Явившийся  по  зову  Ата-Бекир тоже  не высказал особого  беспокойства,
постояв на ветру  и  вслушиваясь  в  голоса кричавших.  У него  болели,  как
всегда, по ночам простуженные  ноги, ломило спину и  вылазить  из-под мягких
теплых  шкур  никак  не  хотелось.  Но эта  ненормальная  девчонка,  которой
втемяшилось  в  голову,  что там кричит кто-то из ханов, способна и мертвого
поднять.
     -- Почему госпожа решила, что кричит раненый хан Едигир? -- почтительно
обратился он к Зайле-Сузге.
     -- А разве ты сам не слышишь? Или это не его голос?
     --  Шайтан разберет, чей  там голос... Может, и впрямь хан кричит... Но
почему   раненый?  --  с  удивлением  пожал  плечами  Ата-Бекир,  расчесывая
искусанную комарами грудь.
     --  Как смеешь  говорить  "шайтан"!  --  взвилась  Зайла.-- Сам  шайтан
старый,  лежишь,  храпишь,  служба  не  знаешь!  Муж  вернется,  обязательно
пожалуюсь, пусть тебя поучит плеткой чуть.
     --  Э-э-й,  с  бабой связываться  -- потом  не  отмоешься,--  выругался
вполголоса  Ата-Бекир и пошел будить нукеров, чтобы сплавали на лодке на тот
берег.
     Ата-Бекиру  на старости лет совсем  не хотелось расставаться с доходным
местом  начальника стражи,  когда ни один купец  не  минует  его,  не одарив
мелким  подарком. И все  новости  он  узнавал  первым и каждый приезжающий в
городок бек здоровался с ним,  а лишь потом отправлялся на поклон  в ханский
шатер.
     Ему не нравилась эта  полоумная девка не ихнего рода-племени, крутившая
своим мужем,  как  малым дитем,  никому  не покорная,  сидящая допоздна  над
водой.  Но выбирать жен хану  он не  мог.  Зато недавно  подслушал, как  она
шепталась со  старухой  Анибой, нянькой мальчишки,  о своих  приключениях на
заимке у Едигира. И при удобном случае готовился выложить все это Бек-Булату
и посмотреть  на хромоногого хана, что строит из себя строителя, как он  это
воспримет.
     Дочь Ата-Бекира была  замужем за сыном  Соуз-хана, и он  надеялся,  что
коль  тот  займет  престол, то выделит  родичу хорошие земли и  добрый табун
кобылиц и подарком не обнесет.
     Год назад, когда в Кашлык приезжали длиннобородые московские послы,  то
Ата-Бекир  внимательно прислушивался ко всем их разговорам  и  потом  все до
словечка передал свояку. А тот уже с купцами обещал сообщить в Бухару. Пусть
знают, что сибирцы,  кони которых столько  раз  топтали русскую  землю,  чьи
сабли приводили в ужас все народы на земле, вдруг, поджавши хвост, ползут за
помощью к белому царю.
     Нет, есть еще в Сибири люди, которым  не по  душе покорность  их ханов.
Негоже  волков  московских  в  сибирскую овчарню  пускать.  Не  раз  говорил
Ата-Бекир  со  стариками  из улусов  на  Тоболе о необходимости посадить  на
престол другого хана. Пусть он ищет себе друзей не в Московии, а там, откуда
их народ вышел. Но мало умных людей  в улусах, кто понимает, куда заведут их
строптивый Едигир и хромой Бек-Булат. Но их время еще придет! В то Ата-Бекир
твердо верил.
     Показалась  лодка,  возвращавшаяся  с той  стороны.  По глубокой осадке
Ата-Бекир  понял,  что  плывут  с  народом,  взятым  оттуда.  Но  в  темноте
различить, что за  люди  сидели  там, было невозможно.  На  всякий случай он
сбегал  в  свою  землянку  и торопливо  натянул на  себя  панцирь, опоясался
саблей,   приладил  на  голову  шлем.  Начальник  стражи  должен   выглядеть
соответствующим образом. Может, и впрямь кто из ханов пожаловал.
     Первым  по земляным  ступеням торопливо взбежал Рябой Hyp, и следом два
нукера вели, бережно поддерживая,  мучительно  морщившегося Едигира.  К нему
тут   же  бросилась  Зайла,   но,   не  доходя   несколько  шагов,  смущенно
остановилась, боясь выдать волнение перед воинами.
     "Ага,-- с торжеством отметил про себя Ата-Бекир,-- вот ты, голубушка, и
показала любовь свою. И это мы тебе припомним!"
     Но  он  тут же с поклоном подскочил  к  Едигиру  и с напускной тревогой
испуганно залопотал:
     -- Ой, наш добрый господин ранен! Да кто посмел поднять руку на надежду
и  славу  сибирской земли?! Да разразит  его гром! Да  не примет  земля  его
грязное тело...
     --  Пойди прочь, старая лиса,--  отодвинул его сильной рукой Рябой Hyp,
да  так,  что  стражник едва  не  загремел под откос.-- Лучше позаботься  об
отваре и найди чего перекусить.
     Нур  недолюбливал  льстивого  Ата-Бекира  и  давно  советовал   Едигиру
подыскать ему замену. Но хан по природной доброте верил словам, а усомниться
в нечестности начальника стражи повода пока не было.
     Ата-Бекир,  забыв  про боль  в  пояснице,  как  молодой  олень, кинулся
исполнять приказание.  Рябой Hyp  глянул ему  вслед  и  кивнул с усмешкой  в
сторону Зайлы:
     -- Чего стоишь? Врачевать-то умеешь? -- он отлично знал  историю своего
повелителя и жены  Бек-Булата, но никогда и не  намекнул о том.-- Иди готовь
мази, чистую материю.
     -- Кто его? -- тихо спросила Зайла.-- Медведь?
     --  Ну,  на медведя  он  не  похож,  а по  хитрости скорее  на  волчину
смахивает.  Зубы у  него, видать, крепкие и хватка  волчья. Но и  мы кое-что
умеем. Так, великий хан? -- полушутя обратился он к Едигиру.
     -- Да, наверное, сейчас я очень  похожу на великого. Не стоит поднимать
шума, Зайла-Сузге,-- негромко проговорил Едигир.
     -- Так кто все же на вас напал? -- свела брови к переносью Зайла.
     -- А похоже, что ты того человека знаешь...-- в раздумье ответил Едигир
и тут же пожалел, что проговорился,-- но о том поговорим  позже. Хорошо? Она
ничего не ответила  и пошла к себе. Едигир с  Рябым  Нуром прошли в  ханский
шатер,  где уже была приготовлена чистая одежда, еда и зажжены светильники в
медных  плошках.  Заскочил  с  выпученными  от усердия глазами  Ата-Бекир  и
поинтересовался, какие еще будут приказания.
     --  Собери  в  городке всех  молодых  парней, что уверенно  держатся  в
седле,-- приказал ему Едигир.
     -- Так пока все держатся,-- неопределенно выразился стражник.
     -- Вот всех и буди,-- отрезал хан.
     Пришла старая Аниба, а за ней и шаман с мазями и чистыми тряпками. Пока
собирали молодых парней у шатра, Едигиру промыли и перевязали рану на плече,
что начала уже гноиться. Смазали медвежьим салом и обожженные руки.
     -- Ну вот, коль вчера не умер, то теперь долго жить буду,-- шутил он.--
Давно Бек-Булат уехал? -- поинтересовался у Анибы.
     --  Не  так чтобы давно,  но мы  уже,  пять туесов грибов  притащили,--
отвечала  старая  женщина,-- ох, гриб  нынче хороший.  Поешь, хан, похлебки.
Очень вкусная похлебка!
     -- Ладно, похлебку поем, старая. А куда он уехал, не говорил?
     -- Жене не говорит, а старой Анибе разве скажет?
     -- Кто может знать, где Бек-Булат?
     --  Может, кто и знает, да  я не ведаю о  том,-- покачала она  головой,
завязывая последний узел на тугой повязке,
     --  Хорошо,  идите   отдыхайте,--  кивнул  им  Едигир,  надевая  свежую
рубаху,-- скоро для вас много работы будет.
     -- Да уж поняла,  хан. Коль на  тебя  руку  подняли, то  война, должно,
большая шибко будет.
     Аниба и шаман ушли,  а снаружи уже слышались голоса собравшихся. Едигир
велел пригласить  всех  в шатер,  и  тут с удивлением  обнаружил у своих ног
кожаный  чехольчик, завязанный  шелковыми  шнурками.  Он  подобрал  его и  в
раздумье, не  решив, что с ним делать, повесил на  столб  шатра.  Затем снял
висевший там же колчан со стрелами и повернулся к вошедшим.
     Явились около двух десятков человек, в основном молодые парни, что жили
в  летнее  время  в  столице,  обучаясь  воинскому  искусству.  Хан  пытливо
всматривался  в  их   лица,   плохо   различимые  в  неверном  свете  медных
светильников. Потом со вздохом проговорил:
     -- Вот пришел  и  ваш черед встретиться с врагом и  показать,  чему  вы
обучились, и доказать свою храбрость. Степняки пришли!
     По рядам собравшихся прошло легкое движение, но ни один из них не выдал
своего волнения.
     -- Надо срочно  оповестить всех беков,  мурз и от моего имени велите им
собирать  своих нукеров и спешить  в столицу. Враг  не сегодня,  так  завтра
будет здесь. Берите лучших коней  и скачите, не жалея ни их, ни себя, во все
улусы.  Вот  вам мой знак и вручите его ханам и бекам. Обратно возвращайтесь
на их конях, нигде не останавливаясь.
     Едигир  вытаскивал   из  колчана  по   одной  стреле,  обмакивал  ее  в
разведенную охру, что держал рядом в глиняном горшочке  Рябой Hyp, и подавал
каждому юноше.  Те  кланялись в знак  согласия и исчезали за  пологом шатра,
Когда они остались с Нуром одни, то Едигир  тяжело  опустился на  подушки и,
посмотрев на верного воина, тихо произнес:
     -- Иди теперь ты. Надо зажечь сигнал войны.
     Ни слова не проронив,  Рябой Hyp покинул хана, направившись  на  берег,
где  на  возвышении  всегда лежали приготовленные  сухие ветки и береста для
костра  войны.  Вскоре  высокое  пламя  взметнулось  над  стенами  сибирской
столицы. И тут же донесся звонкий удар в медный котел, висящий на караульной
башне. Удары следовали один  за другим и плыли  в ночном воздухе,  заставляя
вскакивать с теплых  постелей  людей:  мужчин брать в руки оружие,  а женщин
тихо плакать, глядя им вслед.
     Вскинул  голову и Ата-Бекир, задумчиво  вглядываясь в  пламя костра,  и
перевел взгляд  на  противоположный  темный  берег  реки, откуда только  что
вернулся раненый Едигир. Он пожевал свой сизый ус и тихо проговорил;
     -- Вот и наше время пришло, однако...-- и заковылял к своему жилищу.
     Зайла-Сузге,  услышав гулкие  удары,  несущиеся  со  сторожевой  вышки,
выскочила наружу из своего шатра, и в глаза ей ударил яркий свет сторожевого
костра.   Волна  холода  поднялась   в  ее  груди  и  сковала  движения.   В
растерянности  она двинулась  к шатру Едигира,  обходя группы людей, так же,
как и она, испуганно и с тревогой смотрящих  на пламя костра. Откинув полог,
робко вошла внутрь, где находился в одиночестве Едигир.
     В  его  руках  Зайла  увидела  кусок  пергамента,  испещренный  черными
значками арабской вязи. Что-то знакомое угадывалось в том свитке.
     Едигир вопросительно глянул на нее и, коротко кивнув, предложил подойти
к нему.
     -- Пытаюсь разобрать, что тут значится,-- показал он на свиток.
     -- Откуда он у тебя? -- спросила Зайла, протянув руку к пергаменту.
     -- Подарил на память один человек,-- усмехнулся Едигир.
     Зайла  развернула  пергамент и начала  читать, медленно шевеля  губами,
Едигир с удивлением воззрился на нее.
     -- Ты можешь это читать?
     Но Зайла не отвечала. Глаза ее расширились  от удивления, и губы  вдруг
задрожали, по щекам скользнула слезинка, но была не замечена. Наконец, Зайла
подняла глаза  на Едигира  и,  вложив в  голос всю надежду,  спросила  почти
шепотом:
     -- Он жив?
     -- Кто? -- Едигир попытался сделать вид, что не понял, о ком идет речь,
но  не  мог  обмануть,  ответить  "нет" под  этим взглядом и согласно кивнул
головой, выдавив из себя:-- Да. Он жив.
     --  Где он? -- Зайла  схватила хана за руку и  уже не надежда, а мольба
была в ее голосе и во всей обмякшей фигуре.
     Едигир с неприязнью выдернул  руку  из ее  пальцев и, отойдя в сторону,
отчеканил:
     -- Если я  правильно понял,  тот человек твой  возлюбленный? Хорошо,  я
отвечу на все твои вопросы сразу. Сейчас не время играть в прятки. Он пришел
к нам с войной, чтобы убить меня и  твоего мужа. Это по  его  милости зажжен
костер  войны. Я чудом вырвался из его  лагеря  на  берегу родного Тобола. И
это,-- он показал  на свиток,-- я похитил  из  его шатра. Теперь отвечай ты,
если считаешь себя матерью своего сына. Кто тот человек и что вас связывает?
Я жду...-- И хан уселся на подушки в центре шатра.
     За  время,  что он  говорил,  Зайла-Сузге успела  собраться  с  силами,
успокоиться и теперь уже  волнение не читалось на  ее бледном лице. Но руки,
сжимающие свиток,  слегка  дрожали,  и  голос,  когда  она  начала говорить,
прерывался после каждой фразы.
     -- Хорошо,-- с  некоторой долей смирения начала она,-- видит Всевышний,
что пришло  время  рассказать обо  всем, хоть  я  и  поклялась  унести  свою
печальную историю в могилу. Но я не хочу, чтобы человек, которого я любила и
люблю...-- тут ее голос и вовсе стал едва слышен, но она справилась со своей
слабостью и продолжила;--  Этот свиток на языке моего народа зовется шежере,
что  значит  родословная. В нем указываются все мужчины  рода, начиная с его
основателя. Здесь,-- она провела пальцем  по  верхней строчке букв,-- первым
стоит  Чингиз-хан,  а  последним...  последним мой  родной брат Кучум.  Вот.
Теперь ты  знаешь все. Можешь  поступить со мной, как считаешь нужным.-- Она
направилась к выходу из шатра, но Едигир остановил ее.
     -- Подожди, Зайла, ты не ответила на главный вопрос: как ты оказалась в
Сибири. Тебя заслали к нам или явилась по собственной воле?
     Глаза  Зайлы  сверкнули  дамасской сталью, и Едигир узнал  тот  взгляд,
который некогда сразил его.
     -- Как ты можешь говорить такое? Ты?! Отец моего ребенка!!! -- при этих
словах она, закрыв  лицо  руками, рванулась  к  выходу,  и лишь за поворотом
Едигиру удалось нагнать ее и  силой втянуть обратно. Его лицо горело, и руки
так сильно стиснули плечи Зайлы, что она даже вскрикнула от боли.
     -- Повтори, что ты сказала?! -- прокричал он ей в лицо.
     -- Я сказала, что Сейдяк твой сын,-- довольно спокойно произнесла Зайла
и откинула назад голову.-- Когда ты уехал, оставив меня на заимке одну среди
своих  слуг,  и  я поняла,  что  жду  ребенка, то что я должна была  делать?
Ответь!  Ждать тебя? А  что бы ты  сказал  мне, вернувшись? Я  не была твоей
женой,  и ты мог отвергнуть и  меня и ребенка.  Что  мне оставалось  делать?
Кинуться в воды этой  реки? Нет,  я  не  стала испытывать судьбу и поехала в
ближайшее селение, еще не зная  на что решиться.  И там неожиданно встретила
твоего брата. Он влюбился в меня и пожелал взять в жены. И я ни разу  за это
время  не  пожалела о том поступке.  И  он, в отличие от  тебя, ни  разу  не
поинтересовался, его ли это ребенок.
     -- Так он не знает, что Сейдяк мой сын? -- прошептал Едигир.
     -- А что это может изменить? -- вопросом на вопрос ответила Зайла.
     Едигир стоял раскачиваясь словно дерево под ветром. С его губ срывались
слова:
     -- Какой я дурак... Какой я дурак...
     А Зайла, желая вывести его из забытья,  коснулась легонько волос  хана,
прошептав нежно:
     -- Сколько у тебя седины стало... Глянь!
     Но видя, что Едигир не обращает на нее внимания, заговорила неторопливо
и вполголоса, скорее для себя:
     -- Мы с братом росли вместе во дворце отца. Вместе играли, купались. Мы
были рождены одной  матерью,  а у  отца был еще старший  сын,  рожденный  от
ногайской  княжны.  Но  его  мы  видели редко.  К  тому  же  он  был  всегда
высокомерен и спесив. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой. Вскоре
меня забрали  ее родственники. А  брат остался во дворце.  Встречались мы не
чаще  одного раза в год на  больших праздниках, куда меня возили на  большом
верблюде, закутанную  с головы до пят в материю. Никто не должен был  узнать
меня.
     Едигир, наконец, перестал раскачиваться и подошел к низкому столику, на
котором  стояла  пиала с  прохладным напитком. Отпив  глоток, он вернулся на
место и слушал, не перебивая.
     Родственники говорили, что  ногайская жена  отца поклялась убить меня и
брата,  чтобы  не было претендентов на престол. Не  знаю, почему она боялась
меня, девушку? На Кучума было несколько неудавшихся покушений, но каждый раз
его спасали преданные слуги. Чтобы спасти его, отец отправил брата  далеко в
горы. Вскоре приехали  и за мной. Но по дороге  на нас напали люди ногайской
княжны и хотели бросить меня, связанную, в горах. Но потом решили, что можно
выручить неплохие деньги, и продали купцам, что ехали  в вашу Сибирь.  Так я
оказалась здесь.
     Зайла замолчала.  Едигир привлек ее к себе и  попробовал поцеловать. Но
она отвернула голову и с негодованием произнесла:
     -- Как ты можешь!  Я жена твоего брата и останусь ею. Ты снял  камень с
моего сердца, заставив рассказать обо всем. И я благодарна тебе, но...
     При  этих словах они  услышали  шаги, приближающиеся  к  шатру.  Едигир
отпрянул от Зайлы, и в шатер стремительно ворвался Рябой Hyp.
     -- Ата-Бекир сбежал! -- крикнул он с берега.
     -- Как сбежал? -- не понял Едигир.
     -- На  лодке  сбежал,-- резко ответил Hyp,--  я видел, что он некоторое
время  крутился  у  твоего  шатра  и  вроде  к  чему-то  прислушивался.  Мне
показалось,  что  ты отдыхаешь, и плохого  не подумал.  А  вскоре  прибегает
дозорный  и кричит:  "Кто-то на лодке  уплыл". Хватились,  хотели догнать, а
весел нет ни в одной лодке. И этот шакал исчез.
     -- Да... Не ожидал я от него... Впрочем...
     -- Впрочем, он  может направиться прямиком к свояку Соуз-хану, а  тот в
лагерь  степняков, и  жди  гостей.  У  нас  едва  ли наберется  сто  человек
защитников.
     Оба  торопливо  вышли  из  шатра  и направились  на обрыв. Ночь  быстро
прошла, и в  утреннем  чистом  воздухе плыли  тонкие паутинки,  предвещающие
близкую осень и хорошую  погоду. Иртыш,  делающий крутой поворот возле самых
стен  городка, лежал как спущенный лук, поблескивая белесыми водами. На  его
поверхности не было видно ни одной лодки.
     --  Уже уплыл,--  развел  Едигир руками,--  что ж,  надо  готовиться  к
обороне. И в первую голову  отправить из крепости женщин и детей. Пусть едут
в дальние северные улусы, укрываются у родни.
     -- А Зайла? -- внимательно посмотрел на хана Рябой Hyp.
     -- И она тоже,-- чуть  помедлив, ответил Едигир,-- но я сам скажу ей об
этом.-- И он направился к шатру своего брата.
     Там  уже  хлопотали  несколько  нянек под  руководством  старой  Анибы,
стряпали лепешки, ощипывали рябчиков, доставленных утром охотниками.
     Сама Зайла-Сузге одевала Сейдяка  в маленький халатик из голубой камки,
расшитый по отворотам шелковыми нитками.
     Едигир  внимательно  всмотрелся  в  узор  и,  слегка кивнув  в  сторону
Сейдяка, спросил:
     --  Знаешь, как  я догадался, что тот  человек, выдающий себя за купца,
совсем не тот, кем он себя назвал?
     Зайла повернула к нему голову, показывая, что слушает.
     --  У него  на пиале и  на  подушке был точно  такой  же  узор,  что ты
вышиваешь...-- тут он замялся и, чуть кашлянув,  продолжил:--... своему сыну
на одежде.
     Зайла мягко улыбнулась и пояснила:
     --  Да,  этот узор  принадлежит  нашему  роду. А ты, хан,  оказывается,
наблюдательным иногда бываешь?
     Едигир вспыхнул,  но  вспомнил, зачем он явился, и, взяв себя  в  руки,
приказал:
     --  Всех женщин и детей  отправляем  из  городка.  Собирайтесь  и вы. К
вечеру тут никого не должно быть. Ясно?
     -- Только хан  забывает, что я не "все"! -- отрезала Зайла на этот раз,
даже не повернув голову.-- Я буду ждать мужа.
     Потоптавшись и поняв, что  уговоры или приказы тут  не  помогут, Едигир
махнул рукой и  пошел к себе. Нужно было  отдохнуть и отдать приказания всем
оставшимся в крепости воинам.
     Но едва  он  прилег и закрыл глаза, как опять  ворвался радостный Рябой
Hyp и горячо воскликнул:
     -- Хан, Ата-Бекира схватили! Идем!
     По земляным ступеням поднималась небольшая процессия. Впереди  всех шел
со скрученными руками и  синяком под глазом Ата-Бекир, низко опустив голову.
Сзади шли два стражника, подталкивающие  его в толстый зад копьями. А позади
них, последним, поднимался усталый Сабар -- тот самый парень, которого Рябой
Hyp отправил на лодке рыбака  Назиса плыть  по реке,  если сами они вдруг не
смогут  добраться  до Кашлыка. Его  щека, пораненная  стрелой,  была покрыта
коростой,  а с одежды капала вода. Он тяжело опирался на копье и часто ловил
открытым ртом чистый утренний воздух.
     Когда  вся  процессия  достигла  верхней  площадки,  то идущий  впереди
Ата-Бекир повалился в ноги Едигиру и запричитал:
     -- Великий хан! Надежда  всей Сибири!  Лучезарный и всемогущий! Прости,
во имя  детей  моих прости.  Из-за них ударился в бега. Хотел  предупредить,
чтобы скот попрятали...
     -- Без  тебя  они бы  не  догадались,-- сумрачно  проговорил  Едигир.--
Только ты со страху-то в другую сторону побег. А?
     -- Обезумел, признаю, великий хан.
     На него было жалко смотреть, ползающего возле ног Едигира.
     -- В яму его,-- махнул рукой хан.
     Не  губи,  милостивец наш, не  губи,  отслужу.  Я  про  Соуз-хана  могу
рассказать, как он в Бухару лазутчиков слал...
     --  А  раньше где ты был? -- зло спросил Рябой Hyp, и его сапог со всей
силы припечатал лицо предателя к земле.
     Верещавшего на весь  городок бывшего  начальника  стражи  уволокли. Hyp
свел брови на переносье и обратился к безмолвно стоящему Сабару:
     -- Расскажи, где шлялся. На свадьбе гулял?
     Тот, не смутясь, провел пальцем по щеке и, не задумываясь, ответил:
     --  Да уж третий день,  как гуляю.  Вот этот тоже  на праздник, видать,
очень спешил, лодка перевернулась, вот я его и выловил.
     Немного смягчившийся, Hyp приказал рассказать, как Сабар добирался.
     --  Да  все   бы  ничего,  только  вот  весло  сломал,--  облизнул  тот
потрескавшиеся губы,-- хотел взять в селении  Соуз-хана. Пристал, значит.  А
они на меня налетели, давай вязать...
     -- И что же ты? -- заинтересованно спросил Едигир.
     -- Я что... вырвался я. Одного копьем, другого кинжалом и ушел.
     -- И весло у них взял? -- засмеялся хан.
     -- А как бы я добрался без весла? Ясно дело,  взял. Да они дерутся, как
бабы на  базаре:  щиплются,  за  волосы  хватают...-- и  Сабар  презрительно
сплюнул под ноги, растерев концом сапога плевок.
     -- Молодец, иди отдыхай,-- напутствовали парня.
     ...День пронесся в  приготовлениях и мелких  домашних хлопотах. Едигиру
так и не удалось хоть немного отдохнуть. Он наряду со всеми  таскал бревна к
воротам, насаживал наконечники к боевым стрелам, проверял оружие, доспехи. И
постоянно,  вспоминая слова Зайлы  о  сыне, его сыне,  лицо сибирского  хана
озаряла добрая улыбка.
     Раз Рябой Hyp даже поинтересовался удивленно:
     -- Да ты, хан, никак радуешься, что война пришла?
     Но тот лишь махнул рукой, не пытаясь что-то объяснить своему менбаше.
     Степняки пожаловали под вечер... На пологий песчаный левый берег Иртыша
выскочили  с десяток всадников  и  замерли  у самой  кромки воды.  Они долго
разглядывали стены  и башни  сибирской столицы,  озирались  вокруг,  пытаясь
обнаружить засаду, а затем, успокоенные, слезли с коней.
     Немного побродив по  берегу, все, как один, разделись и полезли в воду.
Долго барахтались там, поднимая  кучу  брызг и гоняясь друг за другом. Потом
расседлали лошадей и начали купать их.
     Собравшиеся на  стенах  сибирцы  зло  покусывали  губы, переживая,  что
нельзя достойно  наказать нахалов.  Степняки  не  могли  с  противоположного
берега разглядеть  защитников городка, не  догадывались,  что те прилипли  к
бойницам  и  наблюдают  за ними.  То  был небольшой отряд  разведки  и  явно
чувствовал  свою безнаказанность.  Чтобы  как-то  досадить  защитникам,  они
повернулись к городку голыми задами и стали делать непристойные движения.
     Несколько нукеров бросились к  Нуру, умоляя разрешить  им переправиться
на  лодке  на   ту  сторону.  Менбаша  беззаботно   махнул   рукой;  "Пущай,
потешьтесь".
     Несколько человек вскочили в лодку и погребли на ту сторону.
     Как  только они  приблизись к  берегу,  степняки  вскочили  на  коней и
скрылись в лесу. Сибирцы, боясь засады, не  рискнули выйти на берег. Поплыли
обратно.
     Тут же  вернулись степняки и начали пускать по  лодке  стрелы.  Сибирцы
повернули к берегу -- всадники ускакали в лес.
     Раздосадованные,  со  стрелами в бортах, охотники  ни  с чем  вернулись
обратно.
     Но основные  силы  противника, которых опасались Едигир  с Рябым Нуром,
так и не появились ни ночью, ни на следующий день...
     Начали  возвращаться  гонцы, посланные с известием к  удельным  ханам и
бекам.  Докладывали,  что ополчение  обещали выставить  все,  но подойдут не
раньше,  чем через два-три  дня.  Не  вернулись лишь гонцы  от вогульских  и
остяцких князей,  к которым  путь в один конец занимал у верхового не меньше
трех дней.
     Ранним  утром другого дня печальное  известие  принес  Рябой  Hyp,  как
вестник смерти ворвавшийся в шатер к Едигиру.
     -- Хан, не знаю как и сказать... Зайла-Сузге исчезла!
     -- Не  может быть! -- первое что крикнул Едигир. И  как  был,  в ночном
белье, кинулся в шатер брата.-- Выкрали? -- бросил на ходу едва поспевающему
следом Рябому Нуру.
     -- Не похоже, покрутил тот головой,-- сама сбежала.
     И  точно. Ни старая Аниба, ни  няньки  не слышали, как  она ушла  среди
ночи.  Мирно посапывал спящий Сейдяк, а  на пустом ложе Зайлы лежал венок из
голубых цветов.
     К  полудню  вернулся  запыленный  Бек-Булат,  которому  нелегко  далась
дальняя  дорога.  Хромая  сильнее,   чем  обычно,   он  подошел  к  брату  и
вопросительно поглядел  ему  в глаза. Невольно отведя  взгляд,  Едигир  тихо
выдавил из себя:
     --  Прости,  недосмотрел...  Зайла  ушла  из  городка,--  и,  помолчав,
добавил;-- Верно, к брату пошла.



        ГОЛОС ЧУЖОЙ КРОВИ

     Кучум, выбежав из  березовой рощи, никак не мог совладать с собой после
увиденного.  Он вернулся обратно к горящему селению, где его воины,  хохоча,
примеряли на себя какие-то рваные одежды, искали  на берегу ямы, где сибирцы
обычно хранят вяленую рыбу, бродили по поселку без всякой цели.
     К хану подскакал Сабанак и увидев, как мучительно исказилось лицо того,
озабоченно поинтересовался.
     -- Что случилось, мой хан?
     Кучум исподлобья взглянул  на  юношу  и  нехотя  проговорил,  не  желая
показывать недавнюю слабость:
     -- Первый день войны, вот что случилось. Или сам еще не видишь?
     Сабанак, удивленный  таким  ответом, отвел  взгляд и начал поворачивать
коня,  чтобы  ехать  к  своей  сотне,  как  с  противоположного  конца  поля
послышались громкие крики и грубый хохот нескольких глоток.  Повернувшись  в
ту  сторону, они  увидели, как  по полю скачут два всадника, таща  следом на
аркане  молодую девушку. Она не выпускала из рук березовый туес, из которого
при каждом ее шаге выпадали на землю лежавшие в нем грибы.
     Воины подтащили  девушку  к коню Кучума и весело  посмотрели в  сторону
молчаливо взирающего на них хана.
     -- Лазутчицу поймали,-- пояснил один, широко улыбаясь,--  разреши, хан,
к себе в сотню взять. Наша добыча.
     Кучум лишь  ожог их  горящим  взглядом  и, хлестнув с  силой ни  в  чем
неповинного  коня, сорвался с места,  поскакал  вдоль  поля  к берегу  реки,
дальше  от  следов  недавнего  сражения,  крика  горящих  в  яме  людей,  от
ненасытных от крови своих  нукеров, жаждущих крови еще и еще,  и едва дым от
селения скрылся  за ближайшим леском, соскочил  с коня и  сел на торчащую из
песка корягу  от  сваленного  бурей  дерева.  Подошли  телохранители,  чтобы
поинтересоваться, какие будут приказания, но он отослал их обратно  с бранью
и приказал не мешать ему.
     Подъехал встревоженный Алтанай с расспросами,  но  и  его хан отправил,
сказав, правда, что воинам нужен отдых. Старый воин не  стал возражать и  на
свой риск отправил дозоры, чтобы быть в курсе передвижения отрядов сибирцев.
Остальным воинам велел готовиться к решающему сражению и набираться сил.
     Тут же на берегу поставили шатер  для хана, но тот даже не  взглянул на
него  и  пошел  прочь  вдоль  береговой  полосы, увязая в  мокром  песке  по
щиколотку и вглядываясь в речную гладь.  Он словно ждал какого-то известия с
противоположного берега, так был прикован взгляд хана к реке.
     А в глазах его все еще билось пламя  кострища и слышались вопли шамана,
который прыгнул по собственной воле в притягивающий смертного огонь.
     Нет, он повидал  за  свою жизнь в походах всякого. Видел,  как  убивали
людей. Как пытали вражеских лазутчиков.  Как человек  мучился, насаженный на
кол.  Видел и убивших себя кинжалом  во имя Аллаха  правоверных на городских
площадях. Но то за веру... Им  уготовлено вечное  блаженство на небесах... А
тут... Язычники сжигают себя,  веря в деревянных истуканов,  которые  горят,
как  простые поленья. Что толкает их на смерть? Воин идет в бой, чтобы убить
врага и  взять оружие и  коня у противника. Охотник борется со зверем, чтобы
выжить и жить дальше,  кормить детей.  Купец рискует на пустынных караванных
дорогах, надеясь,  что  Аллах  дарует удачу...  А эти бедные сибирцы, на что
надеялись они, сжигая себя? Или их кто заставил?
     Кучум ходил и ходил по  кромке песка,  то  заходя в воду, дразня ее, то
присаживаясь на  случайное  бревно, и в  трепете воды  ему чудились отблески
языческого  костра, а в  ушах  стояли  крики  и вопли.  И еще запах... Запах
человеческого мяса...
     Хан пробовал умыться, но и вода носила запах гари, хотя он понимал, что
это не так, а лишь его больное воображение услужливо,  раз за разом подносит
ненавистный аромат.
     К  вечеру,  окончательно вымотав себя,  забрался в шатер  и  потребовал
вина.   Выпив  одну  за   одной  несколько  пиал  подряд,  начал   монотонно
раскачиваться  и жалобно  напевать  детскую песенку,  которой его убаюкивали
когда-то. Услышав это, Алтанай не выдержал и вошел вовнутрь.
     --  Хан, ты  знаешь, как я  люблю  тебя. Как родного  брата. Я не  могу
видеть, как ты рвешь свое  сердце.  Больно тебе --  больно мне.  Воина лечит
только битва. Скоро конец походу. Надо успеть  захватить их поодиночке, пока
они не успели собрать силы...
     -- Почему  они прыгают в огонь,--  покачиваясь  на своем ложе  невнятно
проговорил  Кучум,--  как я  буду  управлять сгоревшим  народом?! Зачем  мне
народ, который сжигает себя? --  Ему не было сейчас никакого  дела до планов
своего башлыка, и тот понял, что хана надо успокоить как обиженного ребенка.
     -- Дорогой хан, они не стоят твоих дум и страданий. Они  не хотят жить,
и это их личное дело. Пусть они все...
     --  Выпей  со мной. Говорить ты  не  умеешь и  ничего объяснить  мне не
сможешь. Ведь ты не мулла? То они все знают, как и зачем жить, что делать...
Давай-ка, налей  себе вина...-- И  он  опять  запел детскую песню о  птицах,
которым надо лететь в дальние страны.
     Алтанай махнул рукой  и, нащупав пиалу, налил себе вина, потом, посидев
еще чуть, налил еще, еще, еще. А потом они  пели вместе сперва про  красавиц
из дворца, потом про долгий военный путь, а потом загорланили и вовсе что-то
непристойное и уснули, не сняв с себя одежды.
     Утром хану было стыдно за  свою вечернюю слабость, но  приказ об отдыхе
был  дан, и  надо ждать, пока  воины  отоспятся,  перестанут болеть  стертые
седлами промежности и сбитые о стремена ноги.
     Вернувшиеся дозорные сообщили, что передвижения отрядов не замечено, за
исключением  одиноких  всадников,  которые  скачут  из  крепости  в   разных
направлениях.  Вскоре  хану доложили,  что прибыли послы от местного хана  и
хотят с ним говорить.
     Кучум  принял их на войлоке  возле шатра, изучающе оглядывая прибывших.
Те  поднесли богатые  подарки:  седло  персидской  работы  и  ковер отменной
выделки. Сообщили, что их  хозяин  не  желает поддерживать  местных  ханов и
готов  принять  ислам   и   подданство  бухарских  правителей.  Кучум  велел
пригласить шейхов,  которым  объяснил,  что  надо ехать  с послами,  которые
покажут дорогу к своему хозяину, и привести того с родней в истинную веру. А
заодно  шепнул, чтобы те разведали обстановку и так ли уж  искренен в  своих
словах местный бек.
     После полудня Кучуму донесли, что стража  схватила двух женщин, которые
говорят, что направились к нему, ища встречи.
     Привели  закутанных в платки женщин. Они испуганно жались одна к другой
и не хотели называть, кто они, откуда и зачем им понадобился хан.
     -- Хан, отпусти их  к нам, быстро расскажут и все покажут,-- балагурили
доставившие их воины.
     Но одна из пленниц сильно толкнула державшего ее и подошла к Кучуму.
     -- Хан,-- проговорила  она  довольно требовательно,-- я хочу говорить с
тобой. Зайдем в шатер.
     Что-то знакомое  и  неуловимо  близкое  послышалось  тому в  интонациях
женщины, хотя и говорила она с местным акцентом.
     -- Сперва скажи, кто ты,--  наклонил  он  с  удивлением  голову, но уже
готов был выполнить ее просьбу.
     --  Скажу, когда будем одни,-- повторила  та и  сама двинулась к шатру.
Воины заржали, одобряя смелость женщины, но Кучум решительно положил руку на
рукоять сабли, и смех закончился на полутоне.
     В шатре женщина повернулась лицом к свету и сорвала с себя  платок. Хан
в удивлении раскрыл глаза и решил, что ему почудилось.
     -- Зайла,--  прошептал он тихо,-- сестра... Как  ты  тут оказалась? А я
думал, что тебя нет  в живых... И он медленно опустился перед ней на колени.
Зайла  подошла к нему и начала гладить лицо, обветренное в походах, короткую
бороду,  шею,  руки. Потом так же опустилась перед  ним  на колени и сказала
задумчиво:
     -- Такой ли встречи мы ждали?
     -- Неужели не могла сообщить, где  ты? -- с горечью в голосе спросил ее
Кучум.
     -- Сообщить о своем позоре? -- переспросила Зайла,--  Что я продана как
рабыня? Что меня взял в жены сибирский хан?
     -- Ты жена хана? -- Кучум выкатил  глаза.-- Ты  жена хана...-- повторил
он еще раз с сомнением.
     -- Да, я  жена Бек-Булата, и  у меня есть сын от него,-- в голосе Зайлы
зазвучала гордость.
     -- Он знает, что ты моя сестра?
     -- Я сама вчера  только узнала, что ты жив. Купцы  рассказали, что тебя
схватили и лишили жизни ногайские ханы...
     -- Нет, как видишь, остался жив... И  вот я  здесь.  Меня отправил отец
покорить этих упрямых язычников и привести их в нашу веру.
     -- Так я и знала,-- качнула  головой Зайла,-- но они не хотят принимать
нашей веры и покоряться тебе. Во всяком случае, мой муж и его брат.
     -- Тогда они умрут,--  Кучум решительно ударил рукой по подушке на полу
шатра.-- Они подданные нашего отца. Они должны покориться!
     Зайла покачала головой и сказала, потупясь:
     -- Кто хоть день прожил свободным человеком, тот не захочет быть рабом.
     --  Я отрежу  у  них носы и  уши!  Запорю плетью как  бешеных  собак,--
взвился хан, вскакивая,-- они узнают меня!
     Зайла стояла перед ним, не изменяя позы.
     -- А я думала отговорить тебя от сражения. Я ведь люблю вас обоих. Тебя
и мужа... Так как же мне быть?
     -- Никуда я тебя не отпущу и с первым обозом отправлю к отцу.
     -- Чтобы стать там затворницей во дворце? Ты этого хочешь, брат?
     Кучум в бешенстве забегал  по  шатру,  не  зная,  что  предпринять.  Он
великолепно понимал, что доставь Зайлу обратно,  и отец не простит ее. Пусть
и нет вины  сестры, что выкрали ее враги. Но сидеть ей, как певчей  птичке в
комнатах  дворца, не  видеть света  до  конца дней. Лишь прогулки по саду по
ночам. И имеет  ли он право лишать ее семьи, сына? Но  ее сын, ребенок отца,
на  которого  он,  Кучум,  идет войной!  Он  враг! Значит,  и сестра,  и  ее
ребенок... Нет, человек не может  решить всех  загадок,  которые ставит  ему
судьба.
     --  Хорошо, до исхода  сражения ты останешься  здесь, со  мной.  А  там
решим. Все! Это мое последнее слово,--и хан властно свел брови.
     Зайла поняла,  что сейчас  бесполезно  спорить,  и решила  смириться до
поры, хотя и не оставляла надежды,  что ей удастся уговорить  брата изменить
свое решение и прекратить поход, заключить союз с ее мужем.
     "Ведь в детстве, когда мы росли, он был так добр и нежен ко мне. Почему
он так переменился? Почему столько жестокости в глазах? Из-за чего постоянно
воюют мужчины? Неужели нельзя без войны?"
     Посланные  Кучумом  шейхи  с  небольшим числом  охраны,  сопровождаемые
слугами  Соуз-хана, вскоре  достигли  пределов  его  улуса.  Заливные  луга,
которые  затоплялись водами  реки  при половодье, цвели  разноцветьем сочных
трав.  Из ложбинок мелких рек и речушек, исчертивших низину, словно линии на
руке человека, то и дело выпархивали выводки уток, кормившихся перед близкой
осенью. Плескалась на открытых местах  речная рыба, заливались  в поднебесье
голосистые  птахи, не ведая, что вскоре всем этим краем будет  распоряжаться
другой  господин.  Ни птицам, ни  рыбам  не было дела  до людских раздоров и
несогласий. Они радовались еще одному теплому дню, солнцу, обилию пищи...
     Шейх  Сеид,  которому  была  оказана  высокая  честь  привести  к  вере
правоверных  мусульман первого  сибирского хана,  осознавал  себя  одним  из
камешков лавы, катящейся из знойной Аравии на протяжении многих веков, чтобы
докатиться до самых северных гор и ледников. Он видел много стран и народов.
Многие жизни  оборвались  на его  глазах ради веры пророка. Жалел  ли он их?
Может,  чуть-чуть, в самом  начале,  в  молодости.  Но  разве  не  выполняет
мусульманин  свой высший долг,  опуская жизнь  в сумку  Аллаха, где  каждому
уготовлено свое местечко. И на том свете он подбадривает живущих, выправляет
нетвердую руку молодого воина, занесшего кривую саблю  над головой неверного
гяура.  Человек смертен и рано или  поздно предстанет  перед всевидящим оком
Аллаха. Может, и лучше, что раньше. Будет избавлен от мучений и тягот жизни.
Главное, чтобы в душе его не было сомнений и колебаний.
     Сеид  вздрогнул от  хлопающих крыльев, то стайка уток взвилась вверх за
спинами конников.  "Вот и моя душа  так же  взлетит  на  небо,  подобно этим
птицам, и  Аллах спросит, сколько неверующих обратил  я в истинную веру. Для
того и  вызвался  я пойти в поход сквозь топи и дремучие леса,  чтобы было с
чем  предстать перед  ним".  От непрерывной тряски  в  седле Сеид  осунулся,
похудел  и  стал больше похож  на какого-нибудь бродягу,  чем на человека --
хранителя веры.  Только  Коран,  святая книга,  лежащая  в  его приседельной
сумке, говорила о том. А так он мало чем отличался от прочих воинов в отряде
Кучума. Разве  что более длинная, тронутая сединой  борода, да острый взгляд
умных глаз  выдавали в нем ученого человека,  который  знал  наизусть многие
суры Корана и не раз принимал участие в ученых спорах в медресе Багдада.
     Ему  не  нравился  край  бесконечных лесов, где  были  затеряны  редкие
селения с  живущими там необразованными  людьми. Они сумрачны  и неулыбчивы,
словно вечно чем-то  озабочены.  Но они  открыты и  простодушны. "Они примут
нашу  веру,  А  не   примут...  я  им   не  завидую.  Главное,   утвердиться
хану-пришельцу  на  престоле.  А  там  все пойдет  гладко".  Так  рассуждал,
скрашивая долгое  путешествие, шейх Сеид. Хотелось,  чтобы  скорее  кончился
этот поход, чтобы поскорей вернуться в плодородные  долины Бухары, в тень ее
садов, в прохладные залы мечетей.
     -- Сеид, подъезжаем,-- вывел его из забытья один из спутников.
     -- Вижу,-- откликнулся он,-- и даже рад, коль вышли нас встречать.
     Действительно, и сам Соуз-хан и  многочисленная  его дворня высыпали на
валы  городка  и  смотрели на  приезжих,  показывая  в  их  сторону  руками.
Соуз-хан, привыкший в торговых делах во всем искать свою выгоду, решил после
бегства от него  Едигира,  что терять  ему все равно нечего. О его шашнях  с
бухарскими правителями Едигир или узнал, или  догадался, что сделать было не
очень  трудно. Их неутихающая вражда рано или  поздно должна была вылиться в
столкновение,  а  выигрывает  в  нем  тот,  кто  более  предусмотрителен   и
подготовлен. Потому,  став  союзником  прибывшего  Кучума,  хитрый  торговец
намеревался приобрести мощного  союзника  и  покровителя,  дружба  с которым
обернется его победой  над противником.  А  принять  веру  бухарцев Соуз-хан
подумывал давненько. В  долгих путешествиях по восточным странам он зачастую
оказывался чуть  ли не  единственным купцом,  который не вставал на утренний
намаз. Не возить  же с  собой шаманский бубен  и шамана  в  придачу, чтобы у
костра  совершать ритуальные  пляски и просить покровительства  своих богов,
Нет, вера должна облегчать человеку его земные дела, помогать вести торговые
дела, быстрей находить общий язык с другими народами. Русские, с их распятым
Богом, далеко и чаще ездят сами с купеческими караванами, чем он к ним. Да и
нет такой  необходимости  тащиться  туда  через горы  и бурные  реки,  чтобы
выменять сибирские меха на грубые их ткани. Нет у них таких товаров, которые
нельзя найти на жарком бухарском базаре. По  крайней мере, раз добравшись до
казанского торга,  Соуз-хан  зарекся  повторить  тот  путь,  натерпевшись  в
трудном переходе. Потому  и поджидал он людей от Кучума, чтобы, связав с ним
судьбу,  приобрести  новые  выгоды  и  на  сибирской,  и  на  другой  земле,
заручившись  его  дружбой  и  поддержкой.  А  там  видно  будет,  как   дело
повернется.
     Спустившись с валов и тяжело отдуваясь, хозяин городка перебрался через
шаткий мост и почтительно склонился перед приехавшими.
     -- Милости прошу в мой убогий дом. Я  видел во время своих  путешествий
каменные  покои ваших правителей. Потому понимаю, как  мы ничтожны  рядом  с
вашими дворцами,-- зачастил он, путая  местное наречие  с  языком прибывших,
которому он научился в странствиях и походах,
     Сеиду  и  спутникам  понравилось раболепство,  с  которым  их  встретил
местный правитель,  и  они,  пожелав тому  здоровья и долгих лет, въехали  в
городок, понукая пугливо ступающих по мосту коней.
     Гостей ввели в шатер, где совсем недавно находился сибирский правитель.
Угощение из рыбной  ухи и восточных  фруктов, что привез вчерашний  караван,
было тут  же подано заботливыми слугами. Но гости, прежде  чем приступить  к
еде, потребовали принести воды для намаза и вышли из шатра наружу.  Там  они
опустились  на  колени,  встав  в два ряда  по старшинству, и тихо зашептали
слова  священных  молитв,  прося  у Аллаха продлить  их  земной  путь  и  не
гневаться за принятие пищи из рук неверных. Аллах безмолвствовал, значит, он
не будет противиться, чтобы мусульмане, дети его,  вкусили плоды  от  трудов
идолопоклонников.  Тут что-то привлекло внимание Сеида, и он,  чуть повернув
голову,  заметил  опустившегося на  колени  позади всех Соуз-хана,  который,
подражая  всем,  закатил  глаза  к  небу и что-то  шептал, чуть  пришлепывая
толстыми губами. Шейх улыбнулся и, поднявшись земли, подошел к хану.
     -- Как  же ты  обращаешься к  Аллаху,  когда не  веришь в него?  Иль ты
молишься  своим  деревянным  богам? -- он  кивнул  в  сторону  утрамбованной
площадки, где  размещались разные идолы и мерцали серебряные украшения у  их
основания.
     Нет, шейх. Я хочу верить Аллаху,  который помог вашему народу сделаться
столь сильным и непобедимым. Я хочу быть одной веры с вашим народом.
     --  А эти люди? -- Сеид показал на открывших в удивлении рот домочадцев
Соуз-хана,  которые воззрились  на своего  господина, упавшего на  колени  и
закатившего   глаза  в  небо.  Некоторые   подняли  головы  кверху,  пытаясь
разглядеть, что там  увидел их хан. Но далеко в синей выси то появлялась, то
исчезала точка  какой-то  птицы, определить,  какой именно, из-за  дальности
было невозможно, и они никак не могли  понять,  чем занят хан, высматривая с
колен что-то им не доступное.
     -- Они,-- ответил  не  задумываясь  хан,--  выполнят мою  волю.  А  кто
откажется...-- Он красноречиво сжал пухлый кулак и выразительно потряс им.
     -- Что ж,-- проговорил, усмехаясь, шейх,-- с тебя и начнем.
     От предложенных блюд гости пришли в приятное расположение духа и повели
беседу о преимуществах веры, которую они принесли с собой.
     Соуз-хан слушал почтительно, кивал головой, показывая всем своим видом,
что согласен  с ними полностью. Затем  Сеид повторил вопрос,  согласен ли он
принять веру правоверных  мусульман  и готов ли  это сделать  именно сейчас.
Соуз-хан торопливо закивал и ответил: "Да". Сеид встал, уперевшись головой в
полотно шатра.  Поднялись и остальные,  встав  вокруг него полукругом. Перед
ними стоял напрягшийся и немного волнующийся Соуз-хан.
     --  Повторяй  за мной,-- обратился к нему  Сеид,-- верую в  Аллаха и  в
пророка его на земле.
     -- Верую в Аллаха и пророка,-- тут же откликнулся Соуз-хан.
     -- Три раза,-- властно приказал шейх.
     Когда хан выполнил это, то велел  ему встать на колени и поклониться на
все  четыре стороны света. Тот выполнил  и это. Потом шейх  раскрыл Коран  и
прочел суру о власти Аллаха над всем сущим на земле.
     -- А теперь сними штаны,-- потребовал он тоном, не терпящим возражений.
     Соуз-хан растерялся и, выпучив глаза, в недоумении переспросил:
     -- Что снимать, уважаемый?
     --  Штаны  нужно снять,-- шейх для верности показал, какую часть одежды
тот должен снять.
     --  Штаны-ы-ы? -- засомневался тот окончательно.-- А зачем? Я  мужчина.
Разве  не видно?  --  И он дернул себя  за  жидкую бороду.--  Соуз-хан  есть
мужчина и жены есть. И довольны...
     --  Вай-вай. Разве  я не вижу,  кто  передо мной.  Мужчина. Пусть будет
мужчина,--  шейх начал терять  терпение,-- мужчина, который верит в  Аллаха,
должен  иметь  обрезанную плоть...-- Он не успел закончить, как  хан взвился
при слове "обрезанный" и ринулся к выходу из шатра.
     Кто-то из стоящих на его пути успел подставить ногу, и он растянулся на
земле. Тут на него  навалились  несколько воинов охраны и потащили обратно к
центру,  где  стоял  наготове  уже  помощник  шейха  с маленьким ножичком  и
щипчиками. При виде  инструментов хан взвыл окончательно и забился в  руках,
брызгая слюной.
     -- Я  мужчина! Мужик! Слышишь, верблюд поганый? Не  хочу!  Не хочу!  Не
хочу!
     Сеид сделал знак, и  с хана быстро сорвали  штаны, обнажив его толстый,
висящий  пузырем  живот, покрытый редкими волосками, и  все, что  находилось
ниже.  Хан вперился взглядом  в  наклонившегося над ним помощника  шейха  и,
выбрав момент поудачнее, лягнул того ногой прямо в плоский нос. Теперь взвыл
тот,  рухнув от  внезапного  удара  на  лежащие рядом  подушки. Ему  было не
столько больно, сколько обидно за строптивость хана и подлость удара.
     -- Ax ты, сука,-- выругался он, вставая, и залепил хану сильнейший удар
в  переносицу.--  Я тебе сейчас и взаправду  все  отрежу. Будешь тогда своим
женам сказки рассказывать, какой ты был хороший мужчина!
     Он  для верности  поддал  тому  сапогом меж  ребер и  велел  связать  и
положить на пол.
     Приказание с готовностью  исполнили, но тут снаружи раздался шум,  и  в
шатер просунулись лица ханской челяди, привлеченной криками хозяина, который
не  желал  лишаться своего  мужского достоинства. Увидев хана  со спущенными
штанами и разбитым носом,  они  громко  завопили  и  побежали  по городку  с
криками:  "Повелителю кишки выпускают! Караул!  Спасайте  нашего господина!"
Шум поднялся невообразимый, и шейх уже жалел, что связался с  глупым  ханом,
который никак не хотел становиться мусульманином окончательно. Пришлось всем
воинам  с оружием в руках выйти и встать на защиту. Сеид наклонился к самому
лицу Соуз-хана и громко проговорил:
     -- Послушай, дурак! Делать тебя евнухом мы не  собираемся. Тебе отрежут
лишь кончик плоти. Понимаешь?  Самый кончик...  Совсем чуть-чуть. Чтобы  все
могли признать в тебе истинного мусульманина.
     -- Это  кто  же  будет узнавать,  кто  я, таким  способом? --  изумился
связанный хан.-- Нет, прошу тебя, не надо, мне и кончик жалко.
     -- Аллах! -- коротко ответил шейх и отошел.
     -- А-а-а-а! -- протянул Соуз-хан и приготовился к самому худшему.
     А шум снаружи  все  нарастал, Сеид понял, что без вмешательства хозяина
толпу  унять не представляется  возможным  и, как  только маленькая операция
была закончена и хану для верности забинтовали предмет его мужской гордости,
велел тому показаться собравшимся.
     Хан  проковылял,  морщась,  к своему  народу  и  торжественно  объявил,
немного краснея и смущаясь,  что он принял новую веру, которую  проповедовал
на земле пророк Магомет, и призвал всех сделать то же самое.
     -- А  зачем хан  штаны  снимал? -- поинтересовался кто-то из толпы, кто
успел просунуть голову в шатер.
     -- Для надобности своей,-- не нашел лучшего ответа Соуз-хан,-- а кто не
пожелает  принять  истинной веры,  тот будет посажен  на кол.  А  это  более
неприятное дело,-- добавил  он, поморщась, поскольку его слегка поврежденный
орган болезненно горел и давал весьма ощутимо знать о себе.
     Но  не был готов  народ  к столь  быстрой  смене  веры  своей.  Не  все
подчинились ханскому приказанию, хотя меж шейхами и было решено не применять
обрезание среди  взрослых  мужчин,  а  лишь  у  младенцев.  Тогда всю  толпу
заставили  силой повторить хором их приверженность вере  Аллаха. Те неохотно
подчинились, поглядывая на побледневшего хана.  После этого  воины подошли к
идолам и  порубили  их, бросив  на землю.  Поднялся ропот,  но  все уже было
кончено, и шейхи поспешили вернуться в свой лагерь.
     На обратном пути Сеид сказал в раздумье спутникам:
     --  Не так легко будет этот темный  народ привести к  нашей вере. Нужна
сильная власть и железная рука, которая сможет повернуть быдло по своей воле
и  сделать, объединив, мощным  государством.  Они сейчас  разобщены  и живут
отдельно друг от друга, В том наша  сила. Но как только хан утвердится на их
престоле, нелегкая судьба будет уготована ему.
     Но поднявшийся  ветер отнес  его  слова,  а  времени  переспрашивать  в
преддверии наступающей  ночи у сопровождающих  не  было.  Хотя  шейх Сеид не
очень расстроился из-за  этого.  Он знал, что слова, как и дела добрые, надо
бросать на ветер во имя веры, во имя Аллаха.
     Появление  сестры  и делегации от Соуз-хана  немного  вывело  Кучума из
тягостного  настроения. Уже на другой день он  был опять собран и решителен.
Разведчики донесли, что в Кашлык начали прибывать воины из окрестных селений
и поток их не прекращается. Штурмовать расположенную в труднодоступном месте
сибирскую  столицу  было, на его  взгляд, полным безрассудством.  Тем  более
неразумно жертвовать небольшим своим отрядом, в случае гибели которого Кучум
был обречен  на  смерть  в чужих краях.  Необходимо  выманить  защитников из
крепости и встретиться в конном строю,  где степняки будут иметь несомненное
преимущество. Вот в чем заключалась его задача.
     Вернувшись   поздно   вечером,   шейхи   рассказали  о   приведении   в
мусульманство одного из  сибирских ханов. Рассказали, правда, со смешками  о
нежелании того быть обрезанным. Выслушав их, Кучум понял, что ему необходимо
привлечь на  свою сторону других беков и ханов и как  это сделать. Он тут же
велел писцу составить дарственные грамоты, в которых было  сказано, что всем
ханам, которые  примут  веру  в  Аллаха  и  перейдут  на  сторону  законного
правителя Сибирского ханства  (им  назначил себя  Кучум по распоряжению отца
своего Мухаммеда), будут прощены предыдущие долги и они будут освобождены на
пять лет от налогов.  А дальше следовала грозная приписка,  что ослушавшиеся
его приказа будут лишены прав на свои земли...
     С  утра  несколько  гонцов  и  шейхов  отправились  с  проводниками  от
Соуз-хана  по  селениям, что были  расположены по течению  Иртыша,  ближе  к
степям,  где  владели землями  ханы, состоящие  в  родстве  с  ногайскими  и
кипчакскими мурзами.
     Примерно такую же грамоту составил Кучум и Едигиру и Бек-Булату. Там он
перечислил все родственные связи, которые восходили  к самому Чингиз-хану, а
также указал на незаконность занятия престола  родом Тайбуги.  Он  предлагал
братьям явиться добровольно к нему на суд.  В противоположном случае городок
их будет взят, а сами они казнены мучительной смертью. В  конце он приписал,
что братья стали предателями, поскольку заключили мир с белым царем и платят
ему дань, которую обязаны отправлять законному владельцу этих земель из рода
Шейбани, находящемуся в Бухаре. Гонцу было приказано передать на словах, что
в случае если  незаконно правящие  братья намерены сложить свои полномочия и
покориться  законному правителю,  то хан  ждет  их в  своем шатре  завтра по
полудню.
     Ускакали гонцы, разъехались с  ними и  шейхи.  Кучум приказал позвать к
себе  Алтаная. Тот незамедлительно явился.  От  него попахивало  вином, да и
глаза блестели, выдавая старого воина.
     --  Как будем выкуривать из  городка сибирцев, что засели  там? Как мне
донесли, к ним постоянно прибывают новые силы. Что скажешь?
     Алтанай поскреб затылок и предложил:
     --  Надо поднять  местных мужиков и баб  их и погнать впереди  себя  на
стены городка, А нашим воинам  идти следом. Я  слышал, что так делали войска
Чингиза при штурме.
     Кучум,  отвалясь  на  подушки,  внимательно смотрел на  своего башлыка.
Помолчал какое-то время и отрицательно потряс головой.
     -- Нет, не пойдет.
     -- Но  почему? --  воззрился  на него Алтанай,  которому  план  казался
хитроумным и достойным претворения.
     -- А потому, что это наши подданные. Н-а-ш-и,-- повторял он нараспев,--
а не какие-то гяуры,  с которыми  имел  дело Чингиз. Пошли  ему Аллах вечное
блаженство на небесах.
     Алтанай  презрительно скривился, и было не понять, в чей адрес отпущена
усмешка: Кучума, Чингиза или местных сибирцев. Давая тем самым понять: "Твое
дело,  хан. Как  прикажешь",--  он  продолжал  молчать,  предоставив  Кучуму
возможность высказать собственное мнение.
     -- Хотя отчасти ты, великий воин,-- при  этих благостных словах  башлык
немедленно  поднял  голову, которая, отягощенная вином или  непривычными для
него  думами, непрерывно клонилась на грудь,-- прав,-- продолжил  хан.-- Раз
мы считаем их своими  подданными, то надо лишь внушить сибирцам  эту мысль в
их  тупые головы. И отправить  их на стены не под  копьями наших  воинов,  а
добровольно...
     Алтанай икнул  и  восхищенно посмотрел  на  повелителя.  Один его  глаз
полуоткрылся, а другой был  еще в объятиях  сна, одолевавшего его сегодня не
на шутку.
     -- Да...-- протянул  он,-- я всегда знал, что ты, хан, великий человек,
Ты достойный потомок великих ханов Золотой Орды. Твое имя прославят внуки! Я
согласен,-- и он икнул еще раз.
     -- С чем ты согласен? -- рассмеялся хан, которого  привели в прекрасное
расположение духа и похвала башлыка, и, главное, решение, которое неожиданно
и  вроде как само  собой сложилось  и  приняло окончательную форму и  теперь
требовало лишь претворения в жизнь.-- Так с чем ты согласен, пьяная лиса? Со
мной  или  с  Чингизом,  который  завещал  нам  громить  противника  его  же
подданными.  Но согласись, что тебе это  никогда не пришло бы в голову.  Для
этого надо быть потомком великих воинов.
     В другой  раз Алтанай,  может  быть, и обиделся бы или  сделал вид, что
слова хана  неосторожны и  затрагивают  его честь,  но теперь, когда  хан не
отчитал  его  за  пьянство во время  похода  --  хотя  какой  поход, они  на
отдыхе,--а главное,  находился  в  прекрасном расположении духа  впервые  за
последние  месяцы,   и  вроде  как  спало  тягостное   напряжение,  висевшее
неподъемным грузом над всем войском, башлык проглотил оброненные неосторожно
слова. "Э-э-э, что  с него возьмешь, мальчишка в  сравнении  с моими годами.
Пусть себе..."
     -- Да, хан, надо быть  потомком...-- откликнулся он, повторяя окончание
сказанного.  И тут  же  неожиданно добавил:--  Вели  принести вина  по этому
случаю...
     Кучум  широко  улыбнулся,  провел указательным пальцем по тонким губам,
покачал  сочувственно  головой, так обычно жалеют неосторожно  стукнувшегося
головой о стену человека, и, хлопнув в ладоши, крикнул для верности:
     -- Эй, кто-нибудь, подайте обед.
     Весть  о том, что  хан пришел в хорошее расположение духа и  им принято
какое-то важное решение,  а, следовательно, скоро  конец их странствиям, как
вспышка  молнии, облетела лагерь.  И  засветились  скуластые  лица джигитов,
которые  втайне  гордились,  что  достигли  столь  дальних пределов, куда не
каждый  купец добирался.  Лица воинов, которым  легче раз кинуться и пасть в
бою, чем каждое утро просыпаться с мыслью: "Доживу ли  до вечернего намаза".
Они и опасались и любили своего хана, который был строг с провинившимися, но
прощал многие проступки,  за которые другой предводитель мог спокойно лишить
головы, а  уж  полета  ударов плетью дал бы и  глазом не моргнув. Хан спал с
ними бок о бок на земле и трясся на жеребце,  глотая пыль. Он первым вынимал
саблю из ножен и последним вкладывал ее обратно  в  ножны.  Какая-то удаль в
посадке на коне и отсутствие боязни за свою жизнь, что, впрочем, свойственно
любому мусульманину, выделяли  его из прочих полководцев, с  которыми многим
из  джигитов пришлось связать свою судьбу. Кучум не пытался внушить им мысль
о благородстве предпринятого ими похода с целью приведения неверных под руку
великой Бухары и принятия веры всех правоверных. Зачем? У него свои причины,
у  них --  свои.  Они отдадут ему  четвертую часть того, что захватят, а все
остальное  запакуют в собственные  переметные сумы.  До ближайшего духана. А
потом зови  их снова  хоть  в Индию, хоть в Китай,  хоть на урусов. Главное,
чтобы  был корм для коней,  добыча для них, а высокие цели пусть хан оставит
для себя. Их, воинов,  они мало волнуют. То не прекрасная дева, что является
едва ли не каждому  во время чуткого сна на потной кошме. Где они, сибирские
девы, закутанные  в пышные меха и ждущие  с  нетерпением воинов  пророка? На
привалах  все чаще шли  разговоры,  что местные  женщины,  коль не закрывают
своего лица, не столь стыдливы и неприступны  в отличие от их соплеменниц. А
что не  всякая понимает язык, то беда не велика,  тут язык не самое главное.
Было бы чем одарить и отблагодарить красавицу!
     Увидев, что хан  с башлыком  закрылись в шатре и туда  то и дело вносят
новый кувшин из обоза, многие воины потянулись к юзбаше, ведающему припасами
и соответственно  винным запасом всего войска. Но тот упрямо  мотал плешивой
головой, отбиваясь от настойчивых их просьб дать в долг.
     --  Знаю  я ваш долг!  -- орал он<b>,</b>  махая  руками  и брызгая слюной  на
просящих.-- Сегодня ты живой, а завтра с тебя с мертвого  что спросишь?  Вот
снимай сапоги, оставляй в залог, а там видно будет.
     Воины галдели, напирали на него и полушутя подталкивали в бок кулаками,
кто дружески, а кто со злой памятью о многих вещах, что осели в бесчисленных
хурджумах распорядителя, принесенных взамен кувшина с бодрящим душу и сердце
напитком. Болтали, что  он имеет  несколько жен у себя  на родине, и  многих
слуг, и дома, и стада...
     Неизвестно, какой бы оборот приняло всеобщее желание, овладевшее вдруг,
словно  весенний  воздух, славными джигитами, но,  перекрывая  общий  шум  и
гвалт,  послышался  конский   топот,  и  к  реке  выскочил  небольшой  отряд
разведчиков, которые, не  обращая внимания  на собравшихся,  пронеслись мимо
толпы к ханскому шатру.
     Стоящие телохранители вовнутрь их не пустили, но тут же один юркнул под
полог, и  наружу  вышел  Кучум,  как всегда  бодрый,  подтянутый,  готовый к
немедленному действию. Он окинул взглядом толпившихся у провиантских повозок
разгомонившихся воинов, но словно  и не придал тому значения или сделал вид,
что не заметил столпившихся, а те поспешили разойтись от греха подальше.
     -- Вдоль реки  следует отряд сибирцев,-- вполголоса доложил  старший из
сторожевых,-- около сотни на конях и столько же пеших.
     Кучум  шумно вобрал  воздух  ноздрями, словно почуял опасность,  кивнул
головой, что понял сообщение, и коротко бросил:
     -- Следить и докладывать постоянно.
     Затем он  вернулся в шатер,  изложил все неспешно Алтанаю, словно тот и
не был в изрядном  подпитии, и  кликнул  слугу,  чтобы тот подавал  панцирь,
готовил  коня,  Алтанай,  увидев   приготовления,  тоже  вскочил,  зашевелил
могучими  плечами,  переминаясь,  и,  так и  не  услышав  приказа,  произнес
полувопросительно:
     -- Пойду с первой сотней...
     --  Хорошо,--  кивнул  хан.  И  все.  Словно и не  было  совсем недавно
задушевной беседы, пения песен и дружеских улыбок.
     Жизнь воина в седле, а все остальное -- краткая передышка...


        ШОРОХ СРЕЗАННОГО КАМЫША

     Улусы  Вэли-хана  лежали  на расстоянии  одного перехода  от  сибирской
столицы. Одним из первых он получил тревожное известие, посланное Едигиром.
     Род  Вэли-хана  был некогда одним  из самых могущественных на побережье
Иртыша. Его предки жили здесь, когда еще не пришли из Великой степи племена,
сбежавшие от железной руки монгола Чингиза.
     С  тех  пор  утекло  много воды,  и от некогда богатых и могущественных
улусов остались малые толики былого величия.
     За сибирский престол  боролись разные  ханы,  споря  друг перед  другом
родством  и знатностью. И все искали дружбы с Вэли-ханом, желали породниться
с ним, зазывали в гости и на праздники. Но седобородый Вэли-хан, сохранивший
до преклонного возраста юношескую стать, острый глаз и  твердую руку, лишь с
легкой усмешкой встречал  подобные  приглашения, отсылая гонцов  обратно без
ответа.
     Они  были ровесниками с  ханом  Касимом,  отцом Едигира  и  Бек-Булата.
Когда-то  Касим-хан  заступился  за него  перед спесивыми беками,  желавшими
унизить гордеца. С тех пор Вэли-хан чувствовал себя должником у рода Тайбуги
и одним из первых подал голос за выбор на ханство Едигира.
     Два сына Вэли-хана, Амир  и Мергали, росли  гордыми и  независимыми, во
всем беря  пример с отца.  Они неохотно ездили  на большие  праздники, пышно
проходящие в столице.  У них не  было породистых жеребцов и богатого оружия,
которым  кичились  друг перед другом дети  беков  и мурз. Лето  и  зиму  они
проводили  в  лесах  и на реке,  как  простые  поселенцы из  их  улусов.  Не
участвовали они еще и в воинских  походах против чужеземцев,  хотя и владели
копьем и саблей не хуже многих.
     Вэли-хан все  собирался определить  их на службу  в  охрану  одного  из
ханов. Но  однажды  у  него была  стычка с начальником охраны,  Рябым Нуром,
который  не  пожелал  уступить  Вэли-хану  дорогу. После  этого  старый  хан
помрачнел  и никуда  уже  не  выезжал.  Вся его  радость и  надежда  была  в
сыновьях.
     И когда прискакал гонец с вестью о главном сборе в Кашлыке всех беков и
ханов, то  для него как гора с  плеч упала. И он начал поспешно собираться в
поход.
     Вместе  с сыновьями  Амиром  и Мергали  и  пятеро  ханских  племянников
упросили взять их с собой. Они радовались и волновались, словно ехали  не на
войну, а на праздник.
     Вэли-хан, в старинных доспехах, на гнедой кобыле с белой  звездочкой на
лбу,  во  главе своих  воинов и нукеров выехал из селения поутру, надеясь  к
вечеру при благоприятных обстоятельствах достичь сибирской столицы.
     Из краткой  и взволнованной речи  гонца  он  знал  лишь,  что  степняки
вторглись в их  земли и хан Едигир  собирает  ополчение, чтобы выступить  им
навстречу.  Поэтому, когда  в прибрежных кустах он увидел мелькающие на фоне
реки фигуры  всадников, то решил, что это один из сибирских отрядов спешит в
Кашлык.
     Он пустил им навстречу своего нукера,  который, не  проехав и  половины
расстояния, развернул коня и с округлившимися от  страха глазами  подлетел к
Вэли-хану, прокричав:
     -- Степняки! Там степняки!
     Вэли-хан  с маху хлестанул его  тяжелой  нагайкой по вылезшим  из орбит
безумным глазам и очень спокойно отдал приказ:
     -- Цепью стройся!
     Они  как раз выехали на береговой луг, заливаемый по весне водой. Ближе
к реке густо росли толстенные ивы, где и находился  лагерь степняков. Слева,
по ходу солнца, подступал  к самому  лугу березовый редкий лесок, росший  на
небольшом  холме. Там  тоже было видно  движение  лошадей  и людей. Вэли-хан
понял,  что они наткнулись на отряд степняков, во много раз их превосходящий
по  численности,  и  сердце  гулко  застучало в груди,  началось покалывание
невидимыми иголочками в кончиках пальцев.
     Он  повернул было голову назад,  проверяя, нет ли  засады сзади,  но за
густой стеной леса трудно было что-то разглядеть.
     Его сыновья, плохо себе представляющие, что за противник и каким числом
им встретился,  радостно улыбались,  что  наконец-то им предстоит рубить  не
гибкие прутья, а человеческую живую плоть.
     --  Отец,-- подскакал  к  нему  старший, Амир,-- пусти меня  первого, я
покажу им точность своего удара!
     Вэли-хан сурово глянул на него,  ничего не  ответив,  и  тот, поникнув,
вернулся в строй. Хан заметил, что степняки выехали на противоположный конец
луга  и начали  строиться.  Тогда  он решил  ждать  их  атаки,  чтобы  затем
предпринять попытку к прорыву в сторону реки.
     Так и  осталась неровная цепь сибирцев стоять в напряжении,  в ожидании
нападения.
     Первая  сотня,  возглавляемая Алтанаем,  вывалила на луг,  растягиваясь
друг от друга на  расстояние  вытянутой руки. Они  привстали  на  стременах,
пытаясь получше разглядеть противника и угадать их намерения.
     Алтанай, покусывая мокрый ус  и позевывая, словно его  оторвали  только
что  от  подушки, выехал  вперед  сотни  и,  повернув  коня  на  полоборота,
обратился негромко к нукерам, помогая себе правой рукой:
     -- Знаете, что заяц делает, когда лису встретит? -- В ответ послышалось
смутное хихиканье ближайших воинов, любящих и побаивающихся своего башлыка.
     -- Здоровьем интересуется! -- выкрикнул один из смельчаков.
     --   Во-во!   --  подхватил  сказанное  Алтанай.--   И-я  так   считаю.
Интересуется, потом, не  дожидаясь ответа, показывает ей свой короткий хвост
и несется обратно! -- И для убедительности приподнял хвост своей кобылы.
     Ряды  конников  огласились громким хохотом. Стоявшим на  самых краях не
было слышно, что там балагурит их башлык, но и они смеялись вместе со всеми,
радуясь хорошему началу стычки.
     --   Все   поняли?   --  переспросил  Алтанай.--  Туда,  поздоровались,
остановились и тут же  обратно. Ответа  ждать не надо.--  И  он описал рукой
широкий полукруг в воздухе.
     Воины закивали головами, сдерживая переступающих на месте коней.
     --  Вперед!  скомандовал башлык, и его кобылка взяла рысью, направляясь
на противоположный конец луга.
     Кучум  от  кустов  наблюдал, как  Алтанай  пояснял сотне ее  задачу  по
выманиванию  противника  на открытое место, и так  же  улыбался  открытому и
бесшабашному Алтанаю.
     "Эх, что бы я без тебя, старый воин, делал?" -- подумал он с любовью.
     Затем  он  кликнул  сотника  Юраса  и велел  тому со  своей  сотней  по
березняку обойти сибирцев и отрезать им путь к отступлению.
     Оставшихся он сосредоточил в  кустах  тальника, в  небольшой  ложбине в
засаде, чтобы встретить сибирцев, когда сотня Алтаная выманит их на луг.
     --  Сбивать с коней и брать в плен! --  отдал он строгий  приказ.-- Они
нам живые нужнее. Понятно?
     Сам хан  не  сомневался,  что  выскочивший  на него  отряд идет  не  из
столицы, а в нее, по зову Едигира.
     Не  доскакав до сибирских цепей  полтора  полета стрелы,  сотня Алтаная
неожиданно вздыбила коней, будто  впереди было  не ровное  поле,  а глубокая
пропасть. Со стороны могло показаться, что не ожидали увидеть столь грозного
противника и напуганы их недвижимым, строем. Могло показаться новичку...
     Но  именно  это  вообразили  молодые  ханы,  не  искушенные  в  военном
искусстве, где  хитрость  идет  рука об  руку с отвагой. Они  себя  видели и
чувствовали героями... И испугались  они, что сабли  их останутся  в ножнах,
что  удерут  степняки  в  леса глухие и  попрячутся,  ускачет  от них  слава
воинская,  столь близкая.  И отец воротит их  домой  не  мужьями  ратными, а
юношами.
     Выхватили они свои кривые сабли да нахлестывали коней плетками.
     Понеслись,  как соколы на селезня, и не ведали о том, что понеслись  за
своею смертью...
     И  не  знали тогда  молодые ханы,  что  через  много лет  в  поселениях
сибирских будут старые слепые акыны петь о них грустные песни.
     Неслись они навстречу славе и подвигу...
     Кучум радостно наблюдал из  укрытия, как ловко выманили конники Алтаная
нерешительных  сибирцев в открытое поле и теперь скачут обратно, пригнувшись
к седлам.
     Не  разогретые сибирские кони не могли сходу  настигнуть юрких  степных
лошадок,  бросающих  комья земли прямо им  в морды.  На расстоянии вытянутой
руки удирали трусливые враги и... нырнули  меж  стволов деревьев, скрылись в
листве, как в воду канули.
     Молодые ханы и другие  юноши влетели в кольцо  врагов, поджидающих их в
засаде, и были сшиблены с коней кто ударом дубины, кто петлей аркана, а кого
и за ноги стянули на землю.
     Навалились  степняки всей  массой, заломили  руки,  накинули  удавки  и
поставили, как истуканов,  внутри  ощетинившегося копьями  плотного  кольца.
Все. Плен...
     Вэли-хан в исступлении кричал рванувшимся  за степняками сыновьям и еще
нескольким десяткам таких же храбрецов:
     --Остановитесь... Назад... Сыны... мои...
     Но разве услышит кинувшийся в погоню слова разума?
     Безумно закричал, не помня себя,  старый хан  страшные слова  и проклял
небо, что допустило гибель его детей...
     И  кинулся со своими нукерами выручать их, бросив  пеших воинов у  края
луга.  Налетел Вэли-хан  на  степняков, как ураган  на березовую рощу. Конем
топчет, саблей рубит. Мелькает его старинная сабля  над головами  степняков,
высекает искры, пробивает  прочные  доспехи... Расступились было под напором
обезумевшего  хана  чужеземцы да вновь сомкнулись, окружив плотно, не  давая
простора. Выбили из  рук старинную  саблю, доставшуюся  Вэли-хану от деда, и
схватили цепкими руками за горло, стянули с коня, спеленали как младенца, на
голову мешок напялили, унесли в шатер к Кучуму.
     А оставшиеся без начальника пешие  ратники сами сложили оружие, и,  кто
успел,  тот  в  лесу  скрылся, а кто не  смог,  тех  привели  к остальным  и
втолкнули к окруженным пленникам.
     Пристыженно глядят сибирцы на радующихся  легкой победе степняков. А те
гогочут, пальцами в них тычут, примеряют на себя их шлемы и панцири.
     Но подошел сзади хан Кучум, и смолкли балагуры, присмирели под прищуром
его  темных  глаз. А  он раздвинул  толпу плечом  и пошел  прямо на пленных,
буравя их немигающим  взглядом. Ни один из пленных не  выдержал этот взгляд.
Опустили, как по команде, глаза в землю. Молчат...
     И  вдруг  Кучум  неожиданно широко  улыбнулся  и  сказал громко,  почти
прокричал:
     -- Молодцы! -- и непонятно кому он это сказал -- то ли своим воинам, то
ли пленникам.
     Замерли и те и другие, ожидая разъяснений. А хан махнул рукой к шатру и
потребовал:
     -- Толмача сюда!
     "Толмача сюда"...-- понеслось  по рядам,  словно  не  толмача звали,  а
лекаря, от которого чья-то жизнь зависит.
     Прибежал  скоро толмач, что-то  дожевывающий на  ходу. Тощий  подвижный
кипчак, пронырливый, как  налим.  Согнулся в  поклоне перед ханом и  тут  же
отступил к нему за спину.
     Кучум медленно, на этот раз без улыбки, но и без злости, оглядел сперва
своих нукеров, потом глянул на пленных и повторил:
     -- Молодцы!  --  толмач  мигом повторил,  но хан,  постепенно  возвышая
голос,  продолжал  говорить  дальше,  не  дожидаясь сыпавшего  скороговоркой
переводчика, надеясь, что главное из его речи те и так поймут.
     -- Вы храбрые воины, и я ценю вашу храбрость! Вы деретесь, как львы! Вы
не убоитесь  смерти,  и  мне  нравятся  такие воины.--  Удивленные  пленники
подняли глаза от земли и, качнувшись чуть  вперед,  глядели едва ли не в рот
говорящему.-- Вы подданные Золотой Орды, а они всегда были и  есть храбрецы.
Наши предки дошли до края этой земли, покорив все  народы.  Мы дети славного
Чингиза   --  один  народ.--  Кучум   чуть  приостановился,  обвел  взглядом
слушающих,  но  на  этот раз  никто не опустил глаз,  и, удовлетворенный, он
продолжал.
     -- Да, мы  один народ! Когда-то мы пили кумыс от одних и тех же степных
кобылиц. Или вы забыли его вкус? Или вы уже не джигиты?
     Хан опять выждал и набрал побольше воздуха.
     -- Я  пришел  напомнить  вам об  этом, Я  пришел  не с  вами воевать, а
вернуть себе престол моего деда, убитого ночью предками трусливого человека,
который позорно бежал от меня. И после этого он  смеет называть себя ханом?!
Я победил его в  честном бою  и взял  в  плен.-- Гул прошел между  пленными,
которые впервые услышали эту новость.
     -- Брешет, как пес,-- раздался из их рядов чей-то тихий возглас.
     Нукеры хана  Кучума заволновались и кинулись было найти говорившего, но
были остановлены властным поднятием руки
     -- Кто сомневается, может выйти, и я отпущу его в  Кашлык, чтобы он сам
спросил  о  том у своего хана. И  пусть я упаду мертвым, пусть  ослепнут мои
глаза, если я сказал хоть слово неправды. Клянусь Аллахом!
     Гул  тяжелой волной  прошел  меж сибирцев, которые  вдруг  задвигались,
зашевелились, заоглядывались друг на друга.
     -- Когда я прогоню вашего самозванца-хана из  столицы вот этой плеткой,
то у нас с вами будет  много работы, Много лет все улусы платили дань нам --
храбрым воинам. А что теперь? Теперь с вас берут ясак в Московию! Или вы уже
не  воины?  Или руки  ваши  слабы и  не держат оружие?! Или вы ждете,  когда
бородатые попы придут сюда и оденут вам на шею, как вьючным коням колоколец,
железный  крест. А потом заставят  весь народ сибирский работать на них.  Вы
этого ждете?
     Неожиданно  Кучум  остановился и  пошел сквозь  расступившуюся толпу  к
своему шатру. Дойдя уже до него, бросил устало:
     -- Кто желает пойти со мной за богатой  добычей туда,-- махнул рукой  в
сторону заходящего солнца,-- получит оружие обратно. А  кто друг московитов,
тот останется здесь,-- и его  рука  указала на ветку могучей  березы, откуда
свисала внушительная петля из упругого конского волоса.
     -- Даю вам срок до утра.-- И он вошел в шатер.
     Пленные зашумели, запереговаривались и облегченно вздохнули, поняв, что
им оставлен выбор...
     В шатре два нукера  охраняли связанного Вэли-хана. Мешок с  его  головы
был снят, и он угрюмо смотрел себе под ноги.
     Кучум, ни  слова  не говоря,  сел на подушки и показал жестом одному из
охранников,  чтобы подали холодного кумыса. Протянули пиалу и  Вэли-хану, но
он лишь усмехнулся, показав глазами на связанные руки.
     -- Извини,  хан,-- проговорил  Кучум,  которому вездесущие наушники уже
донесли, кто у него в плену,-- извини, но больно сильно ты руками махал, мог
и пораниться. Вот, пришлось охладить тебя малость.
     Он кивнул охраннику:
     -- Развяжи благородного хана.
     Вэли-хан начал с облегчением  растирать одеревеневшие от веревок  руки,
исподлобья оглядывая сидящего перед ним человека.
     Заметив его взгляд, Кучум спросил:
     -- Не знаешь, кто я? Сейчас говорил с твоими воинами. Надеюсь, слышал?
     -- Пока не глухой,-- ответил пленник.
     -- Ну, а раз все слышал, так  и нечего в прятки играть. Жить хочешь? --
без обиняков  резанул неожиданным  вопросом  и  уставился горящим взором  на
Вэли-хана.
     -- Всякая тварь жить  хочет,-- в раздумье  ответил тот,--  только живут
почему-то по-разному...
     -- Это  я и  без  тебя знаю,-- непочтительно перебил  его Кучум.--  Мне
донесли, что тут с тобой сыновья твои в плен угодили. Так?
     Вэли-хан тут же поник, и Кучум понял, что попал в самую  точку, в самое
больное место гордого пленника.
     -- Вижу, что так,-- продолжил он,-- я вам зла не желаю,  и лишняя кровь
мне ни к чему. Мог сегодня в том убедиться...
     --  Уже убедился,-- вдруг  перебил его  пленник,  оправив  рукой  седую
бороду,-- стар я для хитрых речей. То с молодыми можешь петлять, как заяц по
снегу.  А мне  скажи напрямик, чего  хочешь от меня. Если  детям  моим жизнь
сохранишь, то на все пойду.
     Кучум, чуть склонив набок голову, словно заново увидел старого  хана. И
с торжеством отметил, что его замысел удался.
     -- Ну, что ж... Без хитростей, говоришь, давай без хитростей. Согласен.
Я сейчас  тебя отпущу...-- Вэли-хан от неожиданности  вскинул  голову, и его
рука, до того без конца оглаживающая бороду, застыла в воздухе.
     --  Да,  не удивляйся. Отпущу и даже  коня верну,  и оружие,  и десяток
нукеров  дам для охраны. Но  сыновья твои  останутся  тут. Помолчи,--  резко
остановил Вэли-хана, который  готовился что-то возразить.--  Я  и сам  был в
молодости заложником. Да, всякое было, но, как видишь, жив.
     Пленник тяжело вздохнул и опустил голову.
     -- Ты, хан,  поедешь по соседним  улусам и  уговоришь  беков  и мурз не
выступать  в  поддержку  самозваных  правителей.  Напомни  кому  обиды,  ими
нанесенные, кому от меня милостей  пообещай. Ты своих соседей  лучше знаешь.
Понятно? Кто пожелает стать другом мне --  милости просим.  Даю тебе два дня