ойдя дом вокруг, осторожно  толкнул дверь и заглянул внутрь.
Людей там не было.
     Едигир еще раз огляделся по сторонам и, крадучись вошел внутрь, оставив
дверь неприкрытой. Посреди дома стоял большой стол и две лавки  по сторонам.
У самой двери был сложен очаг из камней, обмазанных глиной. Вверху виднелось
отверстие, прокопченное по краям.
     Пока Едигир  рассматривал небогатое убранство незнакомого человеческого
жилья, снаружи послышались людские голоса и лай собак. Выглянув за дверь, он
увидел, что из леса вышли двое мужчин,  а к дому бегут несколько здоровенных
псов, верно, раньше хозяев учуявших появление незнакомца.
     Путь к лесу был  отрезан,  и Едигиру  не оставалось  ничего другого как
ждать, когда хозяева подойдут  ближе к дому. Мужики по собачьему лаю поняли,
что  в  доме  есть  кто-то  чужой,   остановились,   сняли  с  плеч  длинные
металлические трубки, направив их на открытую дверь.
     "Ружья!" -- понял Едигир. Ему и  раньше приходилось видеть в купеческих
караванах самопальные трубки, стреляющие железными пулями за много шагов.
     Они  не трогались с  места, поглядывая с  опаской  в сторону дома,  и о
чем-то переговаривались меж собой. Затем один из них что-то громко крикнул и
угрожающе повел ружьем в его сторону.
     Едигир решительно вышел из дома, бросив  на землю лук,  а затем положил
рядом  саблю с  кинжалом  и развел  в  стороны обе руки,  показывая,  что он
безоружен.  Осмелевшие собаки кинулись на него, норовя цапнуть за  ноги.  Он
попятился назад от наседавших псов и чуть не упал, зацепившись за бревно.
     Пришедшие  настороженно  разглядывали  его, не  торопясь  унять  лающих
собак. Наконец, один из них кликнул их и подошел к Едигиру.
     --  Один?  --  спросил  громко  на  языке   понятном  Едигиру,  показав
указательный  палец,  и обвел  взглядом ближние кусты, направив дуло ружья в
сторону густых зарослей. -- Откуда пришел?
     Едигир со скрытой усмешкой разглядывал стоявшего перед ним и думал, что
легко мог бы сбить его с ног, завладеть оружием, а  уж потом справиться и со
вторым.
     Но что бы это дало? Убьет их и опять останется один? Нет, не за этим он
пришел и не станет причинять им зла.
     И он кивнул головой,  подняв вверх правую руку и выставив один палец, а
потом  указал в сторону кустов и потряс отрицательно головой, давая  понять,
что там никого нет.
     Один, говоришь,-- недоверчиво  переспросил стоявший перед ним  Федор,--
слышь, батя, говорит, будто один пришел,-- крикнул он обернувшемуся пожилому
мужику.
     Тот подошел ближе и стал внимательно разглядывать Едигира.
     -- Мало  ли чего он скажет, верь им.  Они по одному не ходят. Но  этот,
кажись, и впрямь один будет. Вишь, оборванный весь. Бежал что ли от кого?
     -- Видать так и есть, -- согласился молодой.
     -- Куда  идешь,  кого  ищешь?  --  спросил  опять на сибирском  наречии
пожилой мужик Едигира.
     Тот пожал плечами и неопределенно махнул рукой.
     -- Бродяга, значит? Ну, чего с  тобой делать, коль пришел?  Не выгонять
же...  Заходи в избу, гостем будешь...  -- Показал он Едигиру на дверь.  Тот
наклонился,  было, к оружию,  но  молодой  остановил  его  движением руки  и
отодвинул лук и саблю в сторону.
     -- Не надо. Воевать пока не с кем, -- объяснил пожилой мужик.
     Вошли  в избу, сели  на лавки.  Хозяева  разместились поближе к  двери,
прислонив ружья к стене.
     -- Как зовут? -- спросил пожилой.
     Едигир  чуть подумав, решил, что ни к чему открывать посторонним  людям
свое настоящее имя и громко сказал:
     -- Батыр.
     -- Батыр, говоришь. Богатырь по-нашему, значит. Пусть так будет. А меня
Тимофеем звать,  а это сын мой, Федор. Понял? А прозывают  нас Бортниками за
то, что  пчелок держим, да медок  с них собираем.  Живем же мы под господами
Строгановыми,  которым  эти  земли  от  государя нашего даны  в пользование.
Уразумел?
     Едигир согласно кивнул, с  интересом разглядывая  хозяев. Неожиданно он
почувствовал, насколько  устал от  скитаний, ежедневных опасностей и тревог.
Глаза у него начали закрываться и он,  почти не слушая речь Тимофея, склонил
голову на грудь.
     --  Э-э-э, да ты, мил человек, однако и впрямь притомился,-- проговорил
тот, заметив, что гость их почти засыпает,  -- вон ложись на лавку  да поспи
малость. А мы с Федькой обед сготовим, тогда тебя и подымем.
     Едигир послушно кивнул головой, стянул сапоги и примостился на  жесткой
лавке,  подоткнув  под голову  какую-то  тряпицу.  Оба мужика  вышли наружу,
прихватив с собой ружья.
     -- Откуда он свалился на нашу голову? -- спросил отца Федор, поглядывая
на закрытую  в дом дверь. -- Может, бежит от кого, тогда надо  следом других
ждать. А как они поглядят на то, что мы этого приняли? Худа бы не было...
     --  Кто  его  знает откудова  нынче худа  ждать,-- задумчиво проговорил
Тимофей, -- от наших воров-бродяг или от  ихних. Тут земля порубежная, можно
сказать, ничейная,  беды жди хоть  утром, хоть вечером. Все в  руках Божьих.
Ладно, там видно будет, что почем, а пока айда обед готовить, собаки и те не
кормлены.
     Едигир, казалось, проспал  совсем немного, но открыв глаза, понял,  что
день клонится к вечеру и, натянув сапоги, вышел из избы.
     Хозяева встретили его  с улыбкой и  Тимофей,  указывая  место  рядом  с
собой, пригласил:
     -- Вовремя встал, а то  уже и будить думали.  Здоров  ты спать. Садись,
похлебай, что Бог послал.
     Из  рассказов старика  Едигир понял,  что живут тут они с сыном  только
летом, добывая мед,  а на  зиму уходят в городок, что отстоит  недалеко,  за
ближайшим лесом.
     --  Тут  гари были, вишь, лес  поваленный  лежит,  а после огня  хорошо
иван-чай растет. Его пчелки особо любят и почитай  весь взяток с него берут.
А уж  мы потом у  них  заимствуем. Видел когда-нибудь как  пчелки  живут? Не
видел?  Да,  ваш  народ пчел, однако,  вовсе не  привычный  держать.  Завтра
поведем тебя с собой, покажем что к чему. Хочешь поглядеть, поди?
     Едигир,  не отрываясь от еды, молча  кивнул головой. Ему  было странно,
что  мужчина  без умолку может так много  говорить, даже  во  время еды. Так
могли  тараторить  лишь женщины,  которые  в присутствии  мужа  замолкали  и
отвечали  только,  когда  их  спрашивали.  Тимофей же  тараторил,  перемежая
русскую речь  словами  сибирского  наречия.  Часть  слов Едигир  понимал, об
остальном, лишь догадывался по жестам и интонации.
     Зато сын старика, Федор, был молчун и продолжал недоверчиво поглядывать
на Едигира. Собаки  тоже не приняли незваного гостя и  щерили острые клыки в
его сторону.
     -- Ты бы о себе рассказал,-- Меж тем попросил Тимофей, заканчивая еду.
     -- Враг пришел, я ушел,-- ответил Едигир.
     -- Враг, говоришь? Да...  А откудова пришел? -- не унимался  любопытный
Тимофей.
     -- Бухара. Кучум зовут.
     --  Из  самой Бухары?! --  изумился  тот.--  Слышь,  Федька,  из Бухары
приперлись,  а? И тебя, выходит, погнали? А ты у них кто  был? Князь, или из
простых, как мы?
     -- Батыр,-- все также коротко отвечал Едигир,-- воевал.
     --  Так я  и понял. Воин,  значит, ратник по-нашему.  А  чего  один-то?
Других всех поубивали, что ли? Да... неисповедимы дела Господни.
     Но  большего  они  от  Едигира  так  и  не добились. А  на другой  день
спозаранку повели его смотреть пчел.
     На склоне горы, покрытой  зеленью разнотравья, стояли толстенные колоды
с отверстиями в боку.  Из  них  вылетали маленькие насекомые  и  уносились в
сторону склона горы, а  их место тут же занимали другие тяжело  опускающиеся
на  лоток пчелы. Гудение насекомых  было  слышно  издали,  и Едигир невольно
замедлил шаг, ощутив в их жужжании опасность.
     -- Ага,  испужался... Без дела  к ним не суйся,  а то так нажегают, что
свои  не  узнают. На-ка  вот, надень,--  и он  подал  Едигиру  связанную  из
конского волоса сетку-накидку, надев точно такую же на себя.
     Едва Едигир  подошел к пчелиным домикам, как тут же несколько насекомых
ткнулось в сетку, поползли, натужно жужжа, перед лицом.  Он испуганно мотнул
головой,  пытаясь  сбросить  их, но  они цепко  держались на сетке,  издавая
неприятное предостерегающее гудение.
     --  Да не  обращай ты  на них внимания,  сами  слетят, Нужен  ты им, --
проговорил оглянувшийся на него Тимофей, -- иди ближе.
     Пересилив себя, Едигир подошел  к пчелиным  колодам,  проклиная момент,
когда согласился пойти сюда. Тимофей же  осторожно поднял крышку на одной из
колод и позвал его:
     -- Глянь-ка, глянь как они там живут.
     Едигир  с интересом  заглянул  и поразился обилию  пчел  внутри колоды.
Казалось,  вся  внутренность  огромной пустотелой  колоды заполнена снующими
беспорядочно  насекомыми.  Они  ползали  по  бело-желтым  сотам,  в  которых
виднелись блестящие капельки меда, ползали друг по дружке и никто не пытался
скинуть  соседа, не было драк,  как  случилось бы  непременно меж людьми. Но
больше всего поразил Едигира дурманящий чудный запах, исходящий от пчелиного
семейства.  Он  напоминал  запах  цветущей  лесной поляны,  но  был  гораздо
многообразнее  и слаще. Его хотелось вдыхать и вдыхать до  бесконечности, он
не  возбуждал  человека  как,  к  примеру, запах березового сока, вызывающий
щемящее чувство  одиночества,  неприкаянности,  а  умиротворял,  успокаивал.
Какое-то  чудное  действие  скрывалось  в  аромате, исходившем  от  пчелиной
колоды, а стройный гул рабочей семьи лесных тружениц наводил  на размышления
о жизни. Хотелось  упасть  рядом с  гудящей  от движения  пчелиной массой на
гибкую, упругую  траву  и,  закрыв глаза, слушать и слушать натруженный  гул
крылатых  работниц, вдыхать, втягивать в себя чарующий дух лесных  соцветий,
собранных и снесенных ими в почерневшую от солнца и дождей колоду.
     Тимофей,  увидев как  жадно вглядывается  его спутник  внутрь пчелиного
домика,  с легкой  улыбкой наблюдал за суетой пчел и, вдыхая в себя ни с чем
не  сравнимый  медовый  аромат, не  спешил ставить  на место верхнюю крышку,
позволяя ему налюбоваться вдоволь работой лесных тружениц.
     Вдруг Едигир почувствовал на лице легкое прикосновение и, скосив к носу
глаза,  увидел  ползущую  под  сеткой пчелу. Он тут же засунул  руку внутрь,
чтобы сбросить ее, но не успел. Пчела вонзила острое жало  прямо  в щеку. Он
вскрикнул  от  боли,  замахал  руками  и  пчелы,  привлеченные  его  резкими
движениями, бросились  в атаку.  Боль,  нестерпимая боль  заставила  Едигира
броситься  вон  от  пчелиных  колод,  громко  крича   и  мотая  головой.  Он
стремительной  рысью пронесся мимо уставившегося на него с изумлением Федора
и  дальше по  тропинке,  не  обращая внимания  на  хлещущие  по лицу  ветви,
устремился к речушке, сходу влетел в нее и нырнул  с  головой, скрываясь  от
наседавших на него пчел.
     --  Вот тебе за любопытство! Вот  тебе за глупость!  -- ругал он  себя,
выплевывая речную воду.
     Когда  Тимофей и  Федор  подбежали к  речке,  то увидели черную  голову
гостя, торчавшую из воды.
     -- Сильно  нашпокали, видать? --  крикнул ему Федор. -- Пошли  в  дом у
меня корешок  есть мигом  боль снимет. А уж  потом  салом  медвежьим  натру,
должно полегчать.
     К вечеру лицо Едигира оплыло и сделалось похожим на бурдюк, наполненный
водой. Вместо глаз  на  нем  остались едва заметные  щелочки, и  он с трудом
разжимал веки, чтобы разглядеть хлопочущих над ним старика с  сыном.  А  те,
чувствуя свою  вину, старались  вовсю. Тимофей сменял одну примочку  другой,
давал чесночную воду, но опухоль не спадала.
     -- Ай, -- махнул рукой Едигир,  -- пройдет.  Но опухоль на другой  день
стала  еще  сильнее. Кожа  на лице натянулась,  мышцы одеревенели,  в голове
стоял сплошной звон.
     Ближе к полудню  лежавший в избе Едигир услыхал топот лошадиных копыт и
голоса  подъехавших всадников.  Вскоре в дом вошел Тимофей  и  тихо  сказал,
наклонясь к больному:
     -- Слышь, тут с городка двое приехали, спрашивают кто ты да откудова. Я
им объяснил как мог, а они просят тебя позвать. Пошли на двор.
     Выйдя на яркое  солнце, Едигир  сквозь  опухшие веки с  трудом различил
двух  сидящих  подле  избы воинов  в кольчугах  и  шлемах.  Они  внимательно
разглядывали его и, когда он подошел поближе, разразились громким смехом:
     -- Ну, Тимоха, славно басурманина твои пчелы отделали! Так ни один боец
в драке не разукрасит!
     --  Сам ты, Тренька, тварь божья, а  пчелок моих таким словом дурным не
зови. А то  у меня в избе в  коробе специально припасены самые злые подружки
для таких как ты. Хошь вынесу?
     -- Избави Господь,-- засмеялся тот,-- и не вздумай, а то сбегу мигом. Я
их шибко не жалую.
     -- Зато мед мой любишь больше всего на свете. А?
     -- Так то мед...
     -- Хватит языки чесать, -- прервал их болтовню другой ратник, -- спроси
его из каких мест он прибыл и что там за враг объявился.
     Тимофей повторил вопрос, и Едигир ответил так же как раньше:
     -- Из Бухары пришел враг моего народа именем Кучум.
     -- В какие места? Как зовутся? -- Тимофей опять перевел вопрос.
     -- Кашлык зовется. На Иртыше, -- сдержанно сообщил Едигир.
     -- О-го-го откудова,-- удивились оба воина,-- долго шел видать
     -- Долго,-- подтвердил Едигир и, не прощаясь, пошел в дом.
     Воины вскоре уехали, наказав  бортникам сообщать обо всех, кто появится
на их заимке, воеводе в крепость.
     Так Едигир  и остался жить с  Тимофеем и Федором.  Правда,  подходить к
пчелиным колодам  он  уже  никогда  не  рисковал  более. Зато  охотой он мог
заниматься  беспрепятственно. Собаки  вскоре признали его  и сопровождали во
всех вылазках и походах по окрестным лесам.
     Постепенно он научился  понимать отдельные  слова,  которые по  складам
повторял ему Тимофей.
     -- Лес... Вода... Земля... -- Показывал он Едигиру по сторонам.
     --Лес... Вода... Земля...  -- Повторял  Едигир  с легкой улыбкой, радуя
старика.
     --  Гляди-ка,  а?  Быстро у  тебя  выходит,  скоро  по-нашему  калякать
начнешь. Молодец!
     Федор редко принимал  участие в их беседах, постоянно  пропадая в лесу.
Он  почти не охотился и лишь  иногда приносил пойманную в силки тетерку  или
рябчика. Зато  в заплечном мешке он притаскивал какие-то камни и сваливал их
подле дома.
     -- Зачем  они ему?  -- поинтересовался Едигир у Тимофея, когда Федор  в
очередной раз приволок целый мешок камней.
     -- Как зачем?  -- удивился  тот в свою очередь,-- Неужели не понял еще?
Железо в них. Потом свезем  в городок и там, в кузне, железо и выкуем,  а уж
потом из него и ножи, и сабли -- все, чего хочешь.
     Едигир взял в руки  один  из камней  и  стал  разглядывать  красноватые
прожилки на нем. Камень был необычайно тяжел и увесист.
     -- Чего?  Тоже  интересно? -- спросил подошедший Федор.-- Вот в городок
придем, покажу как из них железо добывают.
     Но  более всего  Едигира  интересовали  ружья.  И  однажды  он попросил
Федора,  чтобы он показал, как с  ним обращаться. Тот согласился  не  сразу,
переговорив предварительно с отцом. Но тот лишь рассмеялся:
     -- А чего бояться, покажи нашему богатырю, пущай поглядит.
     Федор взял березовую чурку  и отнес ее на противоположный конец поляны,
установил на пенек. Потом вынес из дома ружье и принялся засыпать через дуло
черный порошок, поясняя при этом:
     -- Это штука  зовется пищалью. Понял? В нее  я  порох засыпаю по мерке.
Много нельзя,  а  то  разорвет.  Теперь  пулю внутрь вгоняю.--  И он  тонким
железным стержнем затолкал обернутую  в промасленную кожу свинцовую  круглую
пулю.--  Теперь порох  сыплю  на  полку для  затравки.  Вот.--  Федор  выбил
кресалом огонь, раздул трут, а от него поджег длинный тонкий фитиль и поднес
его к полке. Глухо бухнул выстрел, и чурка упала с пенька.
     -- Видал?  -- с  торжеством спросил Федор.--  Попал! --  Он  бросился к
чурке и, подняв ее с земли, показал Едигиру. -- Вот она пуля.
     Едигир  подошел ближе и увидел  застрявший  в дереве сероватый  кусочек
металла.
     -- Долго, однако, -- проговорил он пренебрежительно,-- давай снова.
     -- Зачем? -- удивился  Федор.-- Я же показал тебе как бьет. Зачем порох
переводить?
     -- Давай! -- упрямо повторил Едигир и взял свой лук.
     Федор пожал плечами и поставил чурку на то же  место, где она стояла до
выстрела. Потом  взял  пищаль  и  начал  засыпать  порох по новой. Едигир же
выхватил  ид колчана  стрелу  и  послал ее точно в то  отверстие, куда вошла
пуля. Затем следующую... Еще одну... И еще... Еще...
     Федор  только  головой  крутил,  поглядывая  как  ровно  одна  к другой
втыкались  стрелы  в  березовый  чурбак.  Наконец  он  закончил  заряжать  и
изготовился к выстрелу.
     --  Зачем  мертвому  стрелять?  --  пренебрежительно спросил  Едигир.--
Мертвый! -- выразительно ткнул рукой в его сторону.
     -- Мертвый,  мертвый, --  проворчал  тот, -- а я заранее  его  заряжу и
только ты начнешь лук вытаскивать -- бах! -- и готово! Понял?
     Но  Едигир,  не слушая его, с  усмешкой направился  к  Тимофею, который
наблюдал за ними со стороны.
     -- Мертвый! -- показал еще раз Едигир в сторону Федора.  -- Мое  оружие
лучше. Так? Зачем  вам эти железные палки, когда они только и могут бух-бух,
а больше ничего. Тьфу!
     -- Сам  ты мертвый, обиделся Тимофей, --  не смей  так говорить, а то и
впрямь сглазишь. Все под Богом ходим. А коль ты такой  умный,  то чего к нам
явился?
     Неожиданно  заворчали собаки, лежащие у ног  Тимофея, вытянув  морды  в
сторону леса.
     Потом  соскочили  с места  и  кинулись  в заросли.  Едигир  внимательно
прислушался и настороженно поднял правую руку вверх:
     -- Кони... Много коней. Ваши могут оттуда приехать?
     -- Не, --  мотнул  Тимофей головой,  -- с той стороны вряд ли.  Да и не
ездят они по несколько человек враз. Двое, разве что.  Тут  скорей кто-то из
твоих сородичей будет. А вот с добром или со злом -- кто знает.
     --  Заходите  в  дом  и  заряжайте  свои  ружья,-- тоном,  не  терпящим
возражений, приказал Едигир,-- сейчас проверим на что они способны.
     -- Вот ведь,  накаркал!  Как  есть накаркал! --  Запричитал  Тимофей.--
Федька, айда  в  дом.  Никак  басурманы пожаловали.  Надо  бы  наших  как-то
предупредить,--  уже  ни к кому  не обращаясь, пробормотал старик,  поспешно
ковыляя к дому.
     Федор уже бежал вслед за отцом, неся на плече пищаль с горящим фитилем.
     -- А  ты как?  -- спросил он  на ходу у Едигира.-- К ним что ли пойдешь
или с нами останешься?
     -- Я  сам по себе,  -- ответил Едигир,  торопливо выдергивая стрелы  из
березового чурбака, -- там видно будет.
     -- Да... как  волка не корми, а он...  -- Обронил Федор заходя в  дом и
плотно прикрывая дверь.
     Едигир,  закончив  собирать  свои стрелы,  поправил  кинжал на  боку  и
спокойненько уселся на землю посреди  поляны, положив рядом колчан и лук.  В
это время из леса выскочили собаки, злобно лая, и юркнули под дом, продолжая
рычать оттуда. На поляну вылетели один  за  другим  трое всадников  в боевых
доспехах  с копьями  в  руках.  Они  осадили  коней  и стали  осматриваться,
настороженно  поглядывая  на  дом.  Едигира,  спокойно  лежавшего  на  траве
недалеко от дома, они не заметили.
     --  Эй, кто там есть, выходи, -- крикнул один. Тимофей высунул голову в
дверь и крикнул:
     -- Чего надо?  Говори так, а  выходить  не  стану! В маленькое  оконце,
напоминавшее  больше  бойницу  для  стрельбы,  просунулось  пищальное  дуло,
направленное на всадников. Те заметили это  и громко загалдели,  загораживая
себя щитами.
     -- Мы тебе плохого не  сделаем,  чего  боишься.  Моя с  тобой  говорить
хочет, выйди к нам.
     -- Чего хочешь узнать? Спрашивай!  -- прокричал  старик  в полуоткрытую
дверь.
     -- Зачем боишься? Ты нам не нужен. Скажи, сколько людей в городке есть.
     -- Ишь чего захотел! Скажи ему! Сколь есть -- все там.
     --  Какой вредный, однако будешь, а? Придется тебя достать  силой, коль
сам не  выходишь. Тащите  его сюда,-- приказал всадник,  видимо,  старший из
них.
     Но тут сзади раздался спокойный голос Едигира:
     -- Может, уважаемый, мне ответит, зачем ему нужно в городок?
     Всадники крутанулись на месте,  направив копья на него. Старший спросил
с удивлением:
     -- Кто спрашивает меня об этом?
     -- Я их гость...
     -- Ах, так?! Взять его! -- крикнул старший своим нукерам.
     Те, казалось, только и ждали этого момента. Один из них быстро  отцепил
от седла  волосяной аркан  и занес руку для броска. Но стрела Едигира выбила
его из седла, аркан упал на землю и лошадь, оставшись без  седока, отскочила
в  сторону.  Второй воин не  стал  медлить  и,  низко пригнувшись,  закрылся
круглым щитом, выставив перед собой копье, поскакал на Едигира.
     В несколько прыжков  Едигир достиг лошади убитого им воина, запрыгнул в
седло, поднял ее на дыбы и следующая стрела впилась в нападающего.
     Из  троих,  выехавших к дому,  в седле  остался  один, судя  по богатой
одежде, юз-баша или кто-то из ханских мурз. Увидев, что его люди валяются на
земле, он громко крикнул в сторону леса:
     -- Нукеры, ко мне! -- и, выхватив из  ножен саблю, помчался на Едигира,
который  не имел ни щита, ни сабли  для  боя.  Ловко  уклонившись от первого
удара, припав к  седлу, он погнал коня вдоль кромки леса. Юз-баша кинулся за
ним.
     Едигир увидел, как на поляну  один за одним выезжают  другие  всадники.
Тогда он решил, скакать по тропе в сторону  городка,  в надежде увести отряд
за собой подальше от дома. Но  тут громко  ухнул  выстрел и  лошадь  юз-баши
упала  на  землю,  придавив  собой  ногу  всадника.  Тот  закричал,  пытаясь
высвободить ногу, оглядываясь в сторону своих нукеров. Но они были далеко от
него.
     Едигир, воспользовавшись моментом,  развернул коня, подъехал к упавшему
воину и  выдернул  его из-под бившегося в предсмертных  судорогах животного,
сорвал  с юз-баши кушак и  ловко скрутил ему руки  сзади. Затем снял с седла
аркан  и  набросил  на  шею.  Оглушенный  падением,  он  даже   не  пробовал
сопротивляться,  а  широко раскрытыми глазами  уставился на Едигира,  тяжело
дыша.
     -- Надо  бы тебя  прикончить,  да может, пригодишься еще, -- проговорил
Едигир, заскакивая в седло и натягивая аркан на шее пленного.
     Меж тем  со стороны дома раздалось  еще несколько выстрелов  и конники,
столпившиеся  на  опушке,  с криками кинулись  врассыпную,  не  предпринимая
особых попыток ворваться в дом. Несколько человек погнали коней за Едигиром,
видимо, надеясь освободить юз-башу.  Но из дома опять грянули один за другим
два выстрела, и еще две лошади покатились по земле.
     -- Однако хорошо стреляют, -- удовлетворенно отметил Едигир, -- из лука
так и не вышло бы.
     Он подтащил хрипящего пленника к себе и спросил:
     -- Сколько с тобой людей? Отвечай, а то... -- и провел краем ладони  по
горлу.
     -- Полсотни,-- выдавил с трудом тот,-- отпусти меня и я уведу их.
     -- Сейчас... Отпущу... Жди.-- И потащил упирающегося пленного  за собой
к дому.
     Федор  выскочил навстречу,  помог втащить  в избу упирающегося юз-башу,
толкнув его в дальний угол.
     -- Ну,  ты  даешь!  -- восхищенно поглядел Федор на Едигира.  --  Точно
батыр-богатырь! Я и не видел еще такого...
     -- Ладно, -- отмахнулся Едигир, -- как дальше будем?
     --  Наших  с  городка  надо  поджидать,  -- оторвавшись  от  смотрового
оконца-бойницы,  ответил  Тимофей,  -- услышат  выстрелы,  поди,  придут  на
выручку. Ай! -- вдруг вскрикнул он и  схватился за левую  руку.  --  Достали
таки, окаянные!  -- и он,  повернувшись, указал  на  торчавшую в  предплечье
стрелу с ястребиным оперением на конце.
     -- Сейчас, батя, вытащу,-- бросился к нему Федор. А со стороны леса уже
неслись  громкие крики  нападающих и  Едигир, глянув в оконце,  увидел,  что
около  десятка человек  идут  кто с  луками, а кто с  копьями  наперевес  на
приступ дома. Он выбрал переднего и  послал стрелу. Раздался громкий вопль и
в оконце одна за другой влетели две ответные стрелы, воткнувшись в пол.
     -- А ну, иди сюда,-- схватил Едигир за плечо юз-башу и подтащил  его  к
оконцу,  --  пускай  они  в тебя  стреляют.  --  Юз-баша  взвыл,  дернулся и
попытался  отскочить  от  оконца,  но  Едигир  пригнул  его  головой вниз  и
приказал:
     -- А ну, кричи  им,  чтобы  прекратили стрелять, а то тебе худо  будет.
Кричи, тебе говорят!
     -- Не стреляйте! -- закричал юз-баша.
     -- Так-то оно лучше,-- усмехнулся Едигир,-- хоть на что-то годишься.
     -- Кажется, наши скачут,-- проговорил Тимофей, прислушавшись, --  слава
тебе, Господи.
     И  точно, раздался  топот  лошадиных  копыт,  потом  грянуло  несколько
выстрелов,  нападающие  громко  заверещали  и кинулись в  лес.  В это  время
пленный, сумевший освободить связанные руки и никем не замеченный, пробрался
к двери и кинулся наружу.
     -- Держи его! -- крикнул Федор и схватился за ружье.
     -- Не уйдет,--  ответил Едигир, метнув под ноги беглецу свой лук и тот,
запнувшись, упал с крыльца, покатился по земле прямо под  ноги  прибывшим из
городка воинам. Двое из них  спрыгнули с коней, навалились на барахтающегося
под ногами юз-башу, ловко скрутили ему руки.
     -- Ну, сынки, спасибо вам! --  Тимофей вышел из дома и сел  на крыльцо,
оглядывая всех радостными  глазами.-- А я  уж думал все -- али спалят, али в
полон  угонят. Спасибо батыру нашему, ловко он с ними разделался, а то бы...
-- и он безнадежно махнул рукой.
     Прибывших на выручку было около десятка человек,  но  у каждого имелась
пищаль и поверх кольчуги одеты поблескивающие синевой стальные панцири.
     -- Ладно, что дозорные услышали пальбу. Воевода нас и выслал, а то бы и
впрямь спалили  вас басурманы, -- подкручивая длинный ус, проговорил широкий
в  плечах  всадник  на  гнедом  мерине, -- видать,  боле вам тут  оставаться
нечего. Собирайтесь быстрей да айда с нами в городок.
     -- А пчелок бросать что ли? -- жалобно спросил Тимофей
     -- И руду, что насобирал, взять бы надо,-- подхватил Федор.
     -- Коль жизнь не  дорога, то оставайтесь, караульте своих пчел. А  руде
чего сделается, потом возьмешь.
     -- Ладно,  -- вздохнул Тимофей, -- сейчас  готовы  будем.  А ты куда? С
нами пойдешь или в иное место? Чего думаешь? -- обратился он к Едигиру.
     Тот  стоял чуть  в стороне  от  всех,  опираясь на  лук  и  внимательно
разглядывал  прибывших воинов.  Его и самого давно мучила  мысль, куда  идти
дальше. Обратно  пути не было, а  значит... значит, придется идти в городок.
Будь, что будет. И он кивнул головой:
     -- С вами пойду.
     --  Ишь ты,--  удивился  длинноусый,--  по-нашему калякает.  Раз добрый
воин, то почему не взять, -- ответил он на вопросительный взгляд Тимофея, --
в крепости каждый воин сгодится.
     ...Так  Едигир оказался в городке у русских  купцов Строгановых. Больше
всего  на свете поразили  его в крепости мощные стены, срубленные из вековых
бревен и двуглавая  церковка со звонницей.  Она смотрелась весело и нарядно,
светясь   осиновыми  лемешками,   покрывавшими   шатер   крыши.  На  куполах
поблескивали медью кресты, словно  раскинувшая крылья птица, что устремилась
в небо, да так  и  не взлетела,  застыв  на острие  купола. Вечерами  внутри
церковки  зажигались  огоньки  лампад  и  свечей, струились  тонкие  запахи,
притягивая к себе обитателей городка.
     Увидев первый раз бородатого батюшку  в длинной до земли темной одежде,
неторопливо идущего  меж домов,  Едигир остановился и долго следил  за  ним,
пока  тот  не  вошел  в церковь.  Это  про  них рассказывали  некогда купцы,
побывавшие  в Московии. Пугали Едигира,  что придут  русские бородатые попы,
порушат богов, заставят молиться и почитать своего бога.
     Было  в  тех  рассказах что-то пугающее и  одновременно  притягивающее.
Хотелось узнать, чем русские боги отличаются от сибирских. Может, не так они
и страшны? Кто знает...
     Едигиру хотелось  войти в церковь, поглядеть, как русские люди беседуют
со своим  богом, что  просят у него, какие  подарки несут.  Но  он  долго не
решался  переступить  порог  сумрачного  жилища  чужих   богов,  боясь,  что
прогневит своих  ему покровительствующих. А тот, русский бог,  примет ли  он
его, поможет ли...
     Разрешил его сомнения  Тимофей, заметив любопытство Едигира к  русскому
храму.  Их  поместили на  жительство в  доме, где уже обосновались несколько
воинов,  занятые  охраной крепости. Как-то вечером  Тимофей  с сыном,  надев
новые  чистые рубахи, расчесав  смазанные душистым маслом  волосы на пробор,
направились  вслед  за  остальными  мужиками  из дома.  Взглянув на  одиноко
сидевшего на лавке у окна Едигира, Тимофей спросил:
     --  Может и  ты в  храм с нами пойдешь?  Мы тебя  не  неволим,  но хоть
посмотри на службу, послушай. А там уж  сам решай  -- оставаться тебе дальше
или обратно сбежишь. Пошли с нами.
     Не  желая  обижать их, Едигир пошел на службу. В церкви собралось почти
все население городка. Люди стояли, обнажив  головы,  перед батюшкой, что-то
громко читающим по толстой книге, лежащей перед ним. Задняя стена храма была
изукрашена  деревянной резьбой в виде чудных цветов и плодов.  Там же висели
разного размера доски, с которых на Едигира смотрели бородатые лица людей. В
центре  помещалось  изображение  женщины  с  ребенком  на  руках. Она  нежно
прижимала  дитя  к  себе и  взгляд ее,  направленный  поверх людских  голов,
задумчивый и печальный, таил легкую грусть и скрытое страдание.
     -- Кто это?  -- спросил Едигир шепотком у  Тимофея и  кивнул  в сторону
женщины с ребенком на руках.
     -- То Богородица, -- так же тихо шепотом ответил он и перекрестился, --
мать Христова.
     -- А он кто?
     -- Христос? Он -- сын Божий и спаситель наш.
     -- От чего спаситель? От врагов?
     -- И от врагов  тоже.  Его Господь отправил  на землю, а люди  распяли.
Давно это было.
     -- За что? -- поразился Едигир.
     Но на них  начали оглядываться  и Тимофей махнул рукой, показывая, мол,
не место для разговоров.
     А  вечером Едигир  долго выспрашивал  у  старика, кто такой  Христос  и
почему  он  пришел на землю, кто  его  родители  и о  многом другом. Тимофей
терпеливо, как умел, отвечал ему, а потом посоветовал:
     -- Ты бы к батюшке сходил, он лучше расскажет обо всем. А захочешь, так
и окрестит тебя в нашу веру.
     -- Это как окрестит?
     -- Молитву над тобой прочтет и будешь одной  веры с нами. Крест на  шею
повесит, чтобы защищал тебя от врагов...
     -- Как защищал? -- не понял тот. Я себя и сам могу пока защитить.
     -- Себя ты  от людей можешь  защитить, а вот от чертей, да бесов сам не
сможешь. Для этого крест и нужен человеку.
     -- А креститься зачем? -- не унимался Едигир.
     -- Слушай, я тебе не батюшка! -- не выдержал старик. -- Вот как придешь
к нему обо всем и выспрашивай. Понял?
     -- Понял, -- вздохнул тот.
     Через несколько  дней Тимофей сообщил Едигиру, что  батюшка  ждет их  и
готов переговорить обо  всем, что тому интересно узнать о вере христианской.
Сам  он готов быть толмачом при Едигире,  поскольку русской  речи он  хорошо
пока не знает.
     Едигир воспротивился, было,  такому повороту.  Не привык, чтобы  кто-то
решал за него то, что он  и сам в  состоянии решить. Но Тимофей и не пытался
уговаривать,  а  лишь  пожал плечами: "Не  хошь,  как хошь".  Чуть  посидев,
Едигир,  наконец, решился: "Будь, что будет". Он  всегда сможет обратиться к
своим богам и отвергнуть русского. А узнать о таинственных русских божествах
было интересно. Что-то подталкивало его, звало, манило.
     Батюшка встретил их  со  степенной сдержанностью и больше  расспрашивал
Едигира: кто он да откуда, как  попал  в  городок. Его проницательные темные
глаза смотрели на собеседника со вниманием и сочувствием. Казалось, именно с
него  списаны лики святых,  находящихся  в  церкви. Едигира  так и подмывало
поинтересоваться -- не его ли предки изображены на стенах.
     Потом  Едигир  приходил  к батюшке  еще  несколько  раз  и даже пытался
спорить  с ним, заступался  за своих богов, которых батюшка помянул недобрым
словом. Но далеко ему было до опытного в подобных спорах священника, который
оставляя за  собеседником  право выбора в то  же время  твердо и  без нажима
подводил  его к  мысли о временности бытия на  земле,  о вечном блаженстве и
путях  спасения  души.   Перед  Едигиром  как  будто  новый  мир   открылся,
наполненный   красками   и  оттенками.   Домой  он  возвращался  грустный  и
задумчивый, но и просветленный иным зрением  на вещи и людей его окружающих.
Хотелось вернуться  обратно,  спросить еще о чем-то, возразить, усомниться в
законах христианских...
     Днем  он беспрепятственно  мог уходить в  лес  и бродить в одиночестве,
размышляя  обо  всем.  Не  было рядом  старого  шамана,  с  которым  мог  бы
посоветоваться, обратиться к богам... Он был один в  новом незнакомом мире и
даже  стал ловить себя на мысли, что боится... Боится не смерти,  а пустоты,
возникшей неожиданно в нем. Она пугала больше всего.
     Он  подошел к  огромной  разлапистой  березе  с обломанной верхушкой и,
прислонясь к стволу, зашептал:
     -- Как мне жить одному на свете, потерявшему все. Нет у меня ни  брата,
ни жены, ни детей. Нужна ли мне жизнь? Зачем она мне?  У  тебя, береза, вон,
сколько родни и подруг -- протяни ветку  и  достанешь. А  мне  тяни не  тяни
руку, а чужие люди кругом. Почему оставили боги меня? Чем я прогневил вас?
     Налетел  слабый  ветерок.  Зашелестели листочки на березе, зашушукались
меж собой. Слышится Едигиру,  будто  смеются они над  ним, а совета дать  не
желают.
     -- Смеешься?  -- вскрикнул он.-- Смешной я, да? Чужой  я  тебе?  А  вот
русский батюшка говорит, что любить ближнего надо как себя самого. И я хочу,
пусть любят меня и сам любить хочу. Хочу!
     Стих ветерок, улетел дальше.  Успокоились листочки на березовых ветвях,
опустились на лицо плачущего мужчины, гладят, ласкают, отирают слезы.
     -- Спасибо тебе, береза. Утешила. Выходит, больше и некому. Обратно мне
хода нет на свои земли. Тут жить надо. Приму их веру. Может, так и надо.
     Вечером  он  вошел  в  храм  задолго  да  начала службы  и  обратился к
священнику:
     -- Хочу одной веры с вами быть. Креститься хочу.
     -- Выходит, наставил тебя  Господь,  коль так решил. Не спешишь ли, сын
мой? Нет ли в сердце твоем корысти какой или злобы?
     --  Не  знаю,  что это. Хочу,  чтобы помог бог христианский вернуть мне
земли предков моих. Хочу одолеть врагов своих.
     -- Коль те враги веры христовой, то  Господь даст тебе силы в борьбе  с
агарянами неверными. Но о каких землях ты говоришь?
     И Едигир решил открыться батюшке, рассказать,  как  был изгнан из земли
своей, как хотел умереть, но очутился здесь.
     --  То все  промысел  Божий,--  положил ему  руку  на  плечо священник,
вглядываясь пристально в глаза, -- выходит,  не простой ты человек,  а князь
сибирский. Кому еще открылся в том?
     -- Никому не говорил. Зачем?
     -- И правильно сделал. Одному Господу известно кому  уготовано царствие
его земное и  небесное.  Но  вижу, не  готов ты  пока для  борьбы с  врагами
своими. Нет в тебе веры. А без веры сгинешь в первом же бою.
     -- А когда она придет? Вера?
     -- То  опять  же Господу известно. Молись и проси, чтобы  дал сил тебе.
Вера  с  молитвой  приходит.  Надо  бы тебе по святым  местам  походить,  со
старцами  побеседовать,  себя  испытать.  Тогда  и  откроется  тебе  замысел
Господень, направит он  тебя на путь истинный. Слышал я, будто собирают обоз
в Москву по зиме везти. Попрошу воеводу, чтобы направил тебя с тем обозом. А
там  сам  смотри. Пока  же  молись Богу, как умеешь,  по-своему, а завтра  и
окрещу тебя. Скажи Тимофею, чтобы пришел, крестным твоим будет.
     -- Хорошо,-- наклонил голову Едигир,-- скажу.
     -- А какое  же  имя  тебе выбрать?  -- Батюшка открыл  книгу в  толстом
кожаном  переплете и  перевернул  несколько страниц,  зашевелил губами, водя
пальцем  по  темным  буквам.--  Значит, не  простой  ты  человек,  говоришь?
Княжеского роду... Царского, по-нашему,  можно  сказать. А завтра, как есть,
день святого  Василия значится. Василий с языка греческого и переводится как
"царственный". Вот  ведь оно как получается...  Гляди-ка.  -- Повторял он  в
задумчивости.
     Назавтра  Едигир  пришел в  церковь вместе  с Тимофеем.  Тот  о  чем-то
шепотом переговорил со священником и, повернувшись, спросил у Едигира:
     -- Батюшка говорит, чтобы я отцом  твоим крестным был, как ты? Возьмешь
в отцы?
     -- Да. -- Коротко согласился он.
     -- Тогда приступим к святому таинству,-- произнес батюшка и дал Едигиру
в руки желтую восковую свечу.
     Когда  они  выходили  из  храма навстречу яркому солнечному  свету,  то
Тимофей, шедший  чуть  впереди, с  усмешкой  глянул  на своего  крестника  и
спросил:
     -- Ну, раб Божий Василий, чувствуешь себя христианином?
     -- Нет пока, -- откровенно признался он,-- но очень хочу. Правда.
     Узнав  о крещении  воина, спасшего  жизнь бортникам  на лесной  заимке,
воевода  вызвал его к себе  и  спросил  согласен ли  он пойти  на  службу  к
господам Строгановым. Он согласился.
     -- Тогда целуй крест и заступай, с Богом. Ты теперь нашей веры. К своим
обратно не сбежишь.



        О положении сильнейшего

     <b><i>Если противник не идет  на мир, то  следует обратиться к нему следующим
образом: "Такие-то государи, подпав под  власть шести страстей,  погибли. Не
должен ты следовать по пути этих безумцев, смотри на свою выгоду и на закон.
Те,  кто  кажутся тебе  друзьями, - в действительности, твои  враги, которые
побуждают   тебя  к  необдуманным   шагам,  к  беззаконным  действиям   и  к
пренебрежению своими  собственными выгодами.  Биться  с войнами храбрыми, не
жалеющими  жизни  необдуманно, вызывать  потери  в  людях с обеих  сторон  -
беззаконно, оставлять без  внимания явную выгоду  и  покидать хорошего друга
есть пренебрежение своей  собственной выгодой.  Бойся, что  вчерашние друзья
твои сами нападут на тебя. Ты будешь всеми покинут,  будешь лишен опоры и им
легко будет покончить с тобой".</i></b>
     <b><i>Если и  после этого противник не согласится на союз, то следует вызвать
возмущение в его землях, заслав туда своих людей.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ЯБАЛАК -
        СЕРАЯ СОВА

     Проводив  бухарских  послов,  Кучум  призвал   к  себе   Карачу-бека  и
Мухамед-Кула. Он внимательно поглядел на  визиря,  смотревшего, как всегда в
сторону, прячущего свои мысли,  зато племянник, наоборот,  ловил каждое  его
слово, стремясь  понять, чего хотят от него, и спешил высказать свое мнение.
Был он худощав и  строен, как молодая лоза, но в походке мягкой и стелющейся
угадывались черты, которые  позже обозначатся  и выявятся. Кучуму вспомнился
барс, живший  в отцовском зверинце. У  него  была такая  же мягкая поступь и
чуть вытянутая  вперед  шея.  Он  подолгу  кружил  в своей клетке, словно не
замечая  людей,  стоящих  рядом, а  потом одним  прыжком кидался на  прутья,
стараясь зацепить  лапой человека,  отскакивал в сторону,  рычал  и, утратив
интерес к недосягаемой  жертве,  начинал снова и снова кружить по клетке. Но
при  этом хитро  косился  желтыми  глазами на толпившихся  людей, прикидывая
расстояние  для  нового  прыжка. И  нет более коварного  зверя,  сильного  и
ловкого всегда готового к броску.
     "Такого  лучше  не дразнить,  опасно. Что-то он унаследовал  от отца, а
что-то от  деда.  Пока  я  силен --  не  тронет. Но  придет  полоса  неудач,
берегись, сломает хребет".
     И Карача-бек, и Мухамед-Кул поняли, что неспроста призвал их хан, будет
серьезный разговор и опустились на войлок перед ним, склонив головы.
     -- Слава  Аллаху,  послов  проводили и  будем  ждать, что  ответит  хан
Абдулла, -- начал Кучум издалека, -- но надеяться на помощь от него особо не
стоит. Он сам думает как бы с нас побольше урвать.
     --  Пусть попробует,--  горячо откликнулся Мухамед-Кул, -- наши  нукеры
пока еще крепко держат оружие.
     -- Не об этом речь, -- прервал его Кучум, -- у него своих забот хватает
и воевать с нами он и не думает, иначе не направил бы послов. Но нам нужны и
друзья. Одним в этом мире жить трудно.
     Карача-бек согласно кивнул головой, но промолчал.
     -- Мы -- в  центре сибирской земли и нам надо собирать вокруг себя всех
живущих по сибирским рекам князей. Они должны понять, что вместе мы сильней.
Но им надо забыть о прежних раздорах и покориться нашей воле.
     -- Пойдут  ли они на это,  -- в задумчивости проговорил  Карача-бек, --
северные князья привыкли жить сами по себе и наша дружба им не нужна. К тому
же половина из них платит дань московскому царю.
     -- Да, длинные руки  у царя Ивана. Вон куда дотянулись. Но если они ему
платят дань, то пусть и нам дают. Московский царь далеко, а мы -- рядом.
     -- У Московского царя сильное войско. Он покорил  уже многие  ханства и
княжества  и лучше  не  становиться  ему  поперек  дороги, --  возразил хану
Карача-бек.
     -- А я пока  не хочу ссориться с московским царем.  Он хозяин на  своей
земле, а я -- здесь на этой земле.
     -- Чтобы иметь друзей, надо платить, -- не сдавался  Карача-бек,  --  и
нам надо направить послов в Московию, уведомить о своей дружбе.
     --  Все, что  можно  отправить, мы отправили в  Бухару хану Абдулле, --
громко  и  не  сдерживаясь, рассмеялся Кучум,  -- правда, послов  можно  еще
нагнать и забрать у них меха. Объясним, что ошиблись.
     --   Зачем,--   Карача-бек   говорил  с  ханом   как   с   неопытным  в
государственных делах ребенком и,  это злило Кучума,  -- в Московию отправим
то, что должны послать северные князья. Только вместо них поедут наши послы.
     -- Это как? -- уставился на Карачу-бека Мухамед-Кул. -- Отобрать?
     -- Зачем отобрать. Их надо сделать нашими подданными. Мы будем охранять
их от врагов, а они пусть платят нам  за это.-- Кучум, выслушав его, надолго
задумался и, помолчав, кивнул:
     -- Да, у моего визиря голова  работает хорошо. Лучше и не придумаешь. А
чтобы северные князья  особо не возражали, отправим к ним  наших послов, а с
ними и воинов для  большей  убедительности.  Ты, Мухамед-Кул, поведешь их. Я
так решил. Через два дня и выступите. Иди, готовься к походу.
     Радостный юноша  так и  подпрыгнул,  не  прощаясь, выскочил  из  шатра.
Кучум,  не  сдержавшись,  улыбнулся  вслед  ему.  Но  Карача-бек,  оставаясь
спокойным, негромко заметил:
     -- Молод он еще сотни водить.
     -- Молодость быстро проходит. Пусть  покажет  себя в деле. Тебя же хочу
послать  в  Казанское ханство. Нам  нужны мастера по оружию. То, что сделали
наши кузнецы, никуда не годится. После двух выстрелов стволы  разрывает. Как
хочешь, а мастеров из Казани привези.
     -- Хорошо, мой господин, все выполню.
     -- Семью привез в Кашлык?
     -- Да, мой господин. Они здесь.
     --  Мне  доносили,  будто русские люди  стали  строить свои крепости на
склонах  гор, что  русские  зовут Уралом.  Побывай у  них.  Осмотри все сам.
Сколько их и надолго ли пришли. Понял?
     -- Все сделаю.
     -- Тогда,  прощай. И  выступай, не мешкая. Оставшись один, Кучум ощутил
некое беспокойство от предстоящих  событий,  которые сам же и торопил. Но не
мог  он, сидя  в  шатре,  ждать, когда  окрепнут соседи и  придут под  стены
Кашлыка. Надо торопиться самому, пока жизнь не станет торопить тебя.
     Он вышел из шатра и прошел на обрыв, вгляделся в противоположный берег.
Там пасся табун коней, и все излучало покой и безмятежность.

        * * *

     Утром  Мухамед-Кул,  сопровождаемый  двумя  десятками  своих   нукеров,
половина из которых были  такие же юноши, дети местных беков и мурз, оглашая
пробуждающийся  от сна лес громкими криками,  покинули городок. В  ближайшем
улусе к  ним присоединилась  сотня Януша, находившаяся на отдыхе. К  полудню
они достигли городка Атик-мурзы, где их поджидал сам мурза с тремя сыновьями
и родичами, а вместе  с ним  было еще  полторы сотни воинов. Вечер застал их
неподалеку от Девичьего городка.
     Вместе  с  Мухамед-Кулом  в  поход  шли и его молодые друзья --  родичи
знатных  беков:  Айдар -- сын Кутая и Дусай -- сын Шигали-хана. Для них  это
тоже был  первый поход,  и они намеревались показать свою удаль  и доблесть,
омыть сабли кровью врагов.
     Айдар ехал по правую руку от ханского племянника и зорко посматривал по
сторонам,  время от времени поправляя  шлем  на голове, гордо оглядываясь на
идущие следом  сотни. Его пухлые щеки со следами юношеского румянца не  были
иссечены ветрами походов, но в  глазах  светилась  радость  от  предстоящего
сражения,  а тонкие ноздри втягивали  дурманящий запах  конского пота, столь
привычный воину. В голове рисовались картины схваток и победного возвращения
обратно, когда за стены ханского городка их выйдут встречать все жители  и с
восхищением будут разглядывать  победителей. Себя же он видел едущим впереди
своей сотни с перевязанной левой рукой, с  пятнами крови на одежде.  "Герой,
каков  герой",-- будут показывать  пальцами старики, а девушки, ах, девушки!
-- прятать в цветастые платки смущенные лица, посверкивая темными глазами. И
Айдар  улыбался, представляя радость  встречи,  пришпоривал коня,  но тут же
натягивал повод, когда оказывался  впереди Мухамед-Кула, зорко следившего за
строем.
     По левую руку от ханского племянника  ехал  на белой невысокой  кобылке
вялый и медлительный Дусай, чей отец, Шигали-хан,  доводился дальним родичем
тестю Кучума и год назад вместе с  несколькими нукерами перебрался в Кашлык,
бежав от мести ближайших соседей. Он правильно рассчитал, что сибирский хан,
остро нуждающийся  в  поддержке, и такой же пришелец  как он  сам, будет рад
каждой сабле, поднятой в его пользу. Посылая старшего сына, Дусая, в поход с
ханским  племянником,  Шигали-хан  надеялся  стать  со  временем наместником
Кучума  на вновь завоеванных северных землях. Сам же  он, опытный  рубака  и
наездник,  посчитал  ниже  своего  достоинства  участвовать  в  походе,  где
башлыком  был поставлен безусый  юнец,  ханский  племянник.  Под его началом
Шигали-хан сражаться не станет. Вот, если  бы башлыком поставили  его...  Но
Кучум  посчитал, что поход  будет легким и непродолжительным. Хан не  верил,
будто северные  князья  смогут оказать сопротивление его  сотням,  потому  и
послал  Мухамед-Кула башлыком,  впрочем, приставив к нему опытных воинов для
присмотра.
     Мечты Дусая не были столь честолюбивы как у Айдара. Он думал лишь,  как
быстрее  вернуться из похода и отправиться со старыми воинами  на  соколиную
охоту за утками, где можно  вечером у костра вволю слушать рассказы стариков
о  злых  духах,  о  набегах,  оставшись  без пристального внимания отца. Тот
постоянно  посмеивался   над  медлительностью   и  нерасторопностью   Дусая,
придумывал  обидные  прозвища,  а   он,  скрывая  обиду,  делал  вид,  будто
безразличен к упрекам и насмешкам, что еще больше лило Шигали-хана.
     Единственное  живое существо,  которое любил  и  доверял,--  его  белая
кобылка, с ней  он  были  неразлучен последние  два года. Холодными вечерами
Дусай укрывал ее теплой  попоной, подкармливал вкусными лепешками. И кобылка
платила ему тем  же, всегда радостно  встречая своего хозяина. Дусай никогда
не  пользовался шпорами  и ногайкой, а  чтобы  подбодрить, нежно шептал ей в
ухо: "Быстрей, милая, быстрей!" -- и та, послушная хозяйской воле, стелилась
в стремительном беге, переходя с тряской рыси на галоп, и  не отставала даже
от рослых жеребцов, словно понимая, что хозяин ее не должен быть последним.
     Совсем об ином думал Мухамед-Кул, полузакрыв глаза, дремал, покачиваясь
в седле,  слегка  наклонившись вперед.  Он почти  не  спал  в  прошлую ночь.
Возбуждение от предстоящего похода, в  котором  он, Мухамед-Кул, впервые сам
поведет  в  качестве  башлыка  сотни  в  набег, не  давало  ему заснуть.  Он
несколько  раз выходил из своего шатра, зябко  кутаясь  от порывов холодного
ночного ветерка. Рядом стоял шатер Кучума, откуда слышалось время от времени
глухое покашливание дяди. Тот,  верно, тоже не спал, занятый своими мыслями.
Все давно  привыкли к внезапным появлениям хана  посреди ночи на  сторожевых
башнях  городка и  никто  не  знал,  когда  он  спит,  а  когда  бодрствует.
Мухамед-Кулу  хотелось  зайти в шатер к  нему,  рассказать о  своей радости,
бурлящей  и  опьяняющей,  поблагодарить, но... Что-то  останавливало.  Может
воспоминания о гибели  отца, а может робость перед немигающими глазами хана,
чей взгляд не мог выдержать ни один из его приближенных.
     Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и,
страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в
котором  детская боязнь сочеталась  с  почтительностью  к  старшим,  избегал
смотреть в глаза сибирскому хану.
     Вспоминался  ему давний  рассказ,  услышанный  им  от  пастухов,  будто
приходилось многим  путникам  встречать  хана, блуждающего ночью  по  речным
поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много
переходов  отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к
конскому табуну,  свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю  кровь,
исчезнуть, как не бывало.
     И сам  Мухамед-Кул нередко замечал, как  вздрагивали кони при появлении
возле  них  Кучума,  начинали  испуганно прядать  ушами,  храпеть,  норовили
сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.
     Не  только кони,  но  и  люди ощущали неловкость  в его присутствии  и,
сказав несколько слов приветствия, спешили  уйти подальше от всепроникающего
ханского взора:
     Только  один  Карача-бек,  казалось,  нимало   не   заботился  о  чарах
сибирского правителя, которые вовсе  не действовали на него. Или  он сам мог
читать людские  мысли  и был равен Кучуму в  этом,  а может и  превосходил в
чем-то, касающемся власти над людьми. Но  робости перед ним он не испытывал.
Это ставило Карачу-бека, если ни  в  один ряд,  то  на  второе место во всем
ханстве после Кучума.
     А случись что-то с самим ханом, именно  он,  Мухамед-Кул, должен занять
его место, стать правителем Сибири. Да, но  разве будут испытывать подданные
ту  же робость или даже страх перед ним? Станут ли отводить взгляды, потупив
в  землю  глаза? Будет ли  его слово законом для всех и каждого? Нет! Нет! И
тысячу раз нет!!!
     -- Кони устали! -- громко крикнул кто-то сзади Мухамед-Кула и вывел его
из  глубокой задумчивости,  заставил  вздрогнуть. Он  резко  натянул повод и
повернулся лицом  к  кричавшему  всаднику.  То был пожилой  сотник  Янбакты,
пришедший в  Сибирь вместе  с Ахмед-Гиреем  и  опекавший  Мухамед-Кула после
смерти отца.  Ему позволительно  было то,  что  другим  молодой  царевич  не
простил бы.
     -- Значит, привал?
     -- Да, мой улы патша, пора делать привал, -- ответил тот, не побоявшись
назвать  его  "улы патша", наследником ханства. А ведь многим  это  могло не
понравиться. У хана везде свои люди и до его ушей порой доходит то,  чего не
дано слышать простому смертному.
     -- Что это за место? Чей городок? -- Мухамед-Кул указал рукой в сторону
видневшихся  на крутом  иртышском  берегу  укреплений.  --  Почему  никто не
выходит встречать нас? Или мы не на своей земле?
     -- То земля нашего достопочтенного хана, мой царевич. А добрались мы до
Кызлар-туры  --  Девичьего  городка.  Там  содержаться  знатные  девушки  из
семейств  местных мурз и беков. Им запрещено выходить замуж и будут они жить
в городке до конца дней своих.
     --  Не  здесь ли  погиб  мой отец? -- помолчав,  спросил юноша,  и  две
небольшие  складки  прорезали  его   широкий   лоб,  не  изборожденный  пока
отметинами жизненных невзгод.
     -- Да, неподалеку отсюда, -- помедлив, кивнул головой Янбакты.
     -- Был ли ты в то время с моим отцом?
     -- Да, мой царевич, я был рядом с ним и поднял его еще живого с земли.
     --  Почему ты  никогда не рассказывал  мне об  этом,  сотник?  Или,  ты
думаешь, я не должен отомстить за смерть отца?
     -- Мужчина не воюет с  женщинами. Это ниже его достоинства. Не пристало
и тебе думать о том. Зачем шевелить прах умершего?
     Янбакты говорил, не опуская  глаз, и  они сверкали, как два огонька, на
покрытом слоем пыли лице сотника.  В них  было предупреждение и тревога. Это
Мухамед-Кул  прочел отчетливо. А  хотелось расспросить юз-башу о многом,  но
рядом  гарцевали любопытные  до чужих тайн  нукеры, подтянувшиеся поближе  к
ним, и Мухамед-Кул хрипло выкрикнул:
     --  Всем  спешиться!  Привал!  Разобраться по  сотням. Янбакты назначаю
начальником ночной стражи.
     Со всех сторон послышались радостные крики и несколько сотен ног  глухо
застучали по земле. Звон  стремян, бряцанье  уздечек, конское ржание,  запах
пота и дыма от  запылавшего на берегу  первого костра -- как все это знакомо
бывалому джигиту, для которого жизнь делится на две половины -- в седле и на
земле.
     "С седла до рая достать легче", -- шутили старики.  -- "По  земле зверь
пешком  ходит,  а  человек  верхом  ездит",--  поддакивали бывалые  воины.--
"Седло,  что  баба, как залезешь,  так и слазить  не хочется",-- откликались
безусые юнцы.
     Следом    за    боевыми   сотнями    подошли   неторопливые   кашевары,
передвигающиеся  на нескладных повозках  со  сверкающими  медными  казанами.
Кто-то из  шутников  огрел  плетью  казан по  широкому боку  и  тот  жалобно
отозвался, загудел и умолк.
     -- Так  ему!  Чтоб не отставал, не  мешкал! -- закричали  воины, почуяв
роздых и обильный ужин.-- Жрать охота, а они едва тащатся!
     Кашевары  лениво  переругивались с  воинами,  устанавливая  на  треноги
пузатые  котлы,  раскладывая  под   ними  сухие   щепки.   Лагерь   загудел,
зашевелился,  как  муравейник,  замелькали  озабоченные  лица  десятников  и
полусотников, снаряжающих воинов в караул,  из леса послышались глухие удары
топоров,  а табунщики  уже гнали  расседланных лошадей на пастбище. Воинский
лагерь скорее напоминал торговый караван,  нежели слаженный организм,  каким
станут сотни в момент атаки, послушные взмаху руки мен-баши. Сейчас это были
просто  уставшие  люди, радующиеся отдыху и,  казалось,  забывшие о  смерти,
навстречу которой отправились в очередной раз.
     К Мухамед-Кулу подлетел неутомимый и вечно бодрый Айдар и, взволнованно
размахивая руками, выпалил:
     -- Я такое узнал! Там Кызлар-туры -- Девичий городок!
     -- И что из этого? -- отозвался царевич, презрительно закусив губу.
     -- Мы можем пробраться туда. Разве не ясно?
     -- Остынь, Айдар. Мы в походе.
     -- Никому не запрещено оставаться в походе мужчиной.
     -- Вот и будь им.
     -- Я не узнаю тебя, Мухамед-Кул. Или мы вместе не бегали  на игрища, не
уводили в лес девушек? Что изменилось?
     -- Многое. Пойдем мы -- пойдут и остальные. А утром их не собрать.
     --  Пойдем, когда  стемнеет,  никто и не  увидит. Возьмем с собой  лишь
Дусая.
     --  Он  скорее  завалится  спать,  чем  потратит  ночь  на девушек,  --
рассмеялся царевич, -- или ты его плохо знаешь.
     -- Да что нам Дусай!  Пусть  спит  себе,  а мы отправимся вдвоем, -- не
унимался Айдар.
     Они  не  заметили  как сзади к  ним подошел юз-баша,  услыхав последние
слова Айдара.
     -- Молодые люди никак собираются в Девичий городок? Так я понял?
     -- Не твое дело,-- зло огрызнулся  Айдар,-- ты нам  не  начальник.  Тут
есть и поглавнее тебя.
     --  Юз-баша  знает  свое место.  Но осмелюсь напомнить, что наш хан под
страхом смертной  казни запретил показываться в городке кому бы то  ни было.
Под страхом смерти, -- добавил он, разделяя отчетливо слова.
     -- Вот и не показывайся, -- вконец разозлился Айдар, -- а нам не мешай.
     --  Можно, я  сообщу что-то важное  моему  господину?  --  обратился  к
царевичу Янбакты. -- Мне бы хотелось, чтобы он один слышал это.
     Айдара, словно плетью перепоясали поперек спины.  Он кинул злой  взгляд
на сотника, но счел за лучшее промолчать и отойти.
     -- Патша улы будет удивлен, если узнает, что в городке находится сестра
твоего отца, --  тихо произнес  Янбакты, но Мухамед-Кул услышал каждое слово
и, вскинув глаза на юз-башу, удивленно переспросил того:
     -- Как ты сказал? Кто живет в городке?
     -- Родная сестра твоего отца, твоя тетка,-- повторил тот.
     -- Но почему она здесь?
     -- То долгая история и не мне судить, как все вышло.
     --   Но   ведь   я   должен  знать!  Почему   от  меня  скрывали?   Что
предосудительного она совершила? За что находится под охраной?
     Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.
     -- Она расскажет!
     --  Как  знать, -- развел руками Янбакты,  -- как знать. Про нее всякое
говорят.  С кем  захочет с  тем и  будет  говорить.  А нет,  так никто  и не
заставит.
     --  Наша  порода, --  откликнулся  Мухамед-Кул, --  узнаю.  Так что мне
делать? Я должен с ней говорить.
     -- Чтобы  ты делал без  своего сотника? Ох, молодость, молодость!  Твой
сотник  и  это  предусмотрел.  Чем  можно  тронуть  женское сердце?  Добрыми
подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть
подождет,-- с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим
кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.
     Развязав  шнурок,  стягивающий  горловину  мешочка,  тот  увидел внутри
поблескивающие  матово-серебряные  браслеты,  а  меж  ними голубели  камешки
нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами  одно из них
и  медленно потянул наружу. Камешки,  словно  ручеек, потекли,  заструились,
игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.
     -- Хороши... -- Проговорил он уважительно.-- Ай, да Янбакты! Ну, хитер!
Ну, молодец!  Удружил.  Так  что,  теперь  можно и  в городок идти? За такие
подарки мы любую девушку наружу выманим.
     --  Ой,  не  спеши,  царевич.  Уж больно быстр.  Сперва надо стражникам
поднести, а потом  служанкам  твоей тетушки. И только потом они ей передадут
твое приглашение. Понял?
     -- Как не понять. Идем.
     -- Дружков своих  звать не  станешь?  -- с усмешкой спросил Янбакты, --
догоняя вышедшего  за  черту  лагеря  Мухамед-Кула. Но тот лишь зло  блеснул
глазами  и, ничего  не  ответив, зашагал  быстрее, сжимая  в руках мешочек с
украшениями.
     Подойдя к  караульной  башне городка, Янбакты громко свистнул,  а когда
сверху на смотровой площадке показалось  заспанное лицо караульного, крикнул
ему:
     -- Ночная сова покинула свое дупло?
     --  Ночной  сове  нездоровится, --  ответил тот,  --  и  начал медленно
спускаться по приставной лестнице.
     Мухамед-Кул  с  удивлением глянул на юз-башу,  но  не решился ни о  чем
спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг  узких  щелочек
глаз тонкие морщинки на смуглой коже.
     -- Всему свое время,  патша  улы,-- приложив палец к губам, -- скоро ты
сам все узнаешь.
     Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот  и  к ним вышел
охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.
     --  Славен Аллах  наш  на небе и дела его на  земле, что прислал  таких
гостей. С чем пожаловали?
     --  Воистину так, -- поклонился  ему Янбакты, --  велик Аллах и не нам,
смертным, обсуждать  дела  его. Я  же привел к  патша кызы ее племянника,  о
котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.
     --  Пожелает  ли  уважаемая  патша  кызы  говорить  с  ним,--  охранник
внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула,  и  взгляд его задержался
на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.
     -- А ты не говори, кто к  ней пожаловал. Передай на словах, что приехал
человек из Кашлыка, и пусть  она сама решает, стоит ей встречаться с ним или
нет. А  в подтверждение своих слов передай ей вот это,-- и он, протянув руку
к  мешочку, вынул из  него  тонкий браслет, украшенный тремя  темно-зелеными
камнями.
     Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже  не взглянув на
него, повернулся  в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса  воинов  и
слышалось  мерное  побрякивание  выскребаемых  дочиста  кашеварами  большими
медными  ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже  заканчивался. Об
этом  можно  было  судить  и  по  умиротворенному  гулу   голосов  о  чем-то
переговаривающихся,   смеющихся,   вскрикивающих,   спорящих.   Лагерь   жил
размеренной походной жизнью и стороннему взгляду могло показаться, что воины
стоят тут не первый день, а может не день, а год и более того. Возможно, они
и родились в этом самом  лагере, выйдя из бронзового пламени  костров, спеша
занять  свое место у  походных казанов,  усесться в круг, подобрав под  себя
ноги, и сидеть так из  вечера в  вечер, оставаясь  неотделимыми  от кострищ,
смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих  вековых лесов, птичьих
вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.
     И  ленивый охранник,  стоявший  возле  осклизлых после недавнего  дождя
бревен  крепостной   ограды,  в  темном,  грязном  халате  казался   ожившим
существом, вытесанным их такого же огромного кряжистого бревна.
     Мухамед-Кул  незаметно  тряхнул  головой,  как бы отгоняя наваждение, и
отошел  на  несколько  шагов,  чтобы не  мешать  Янбакты  вести  переговоры.
Оглядевшись,  он увидел  лежавший  у  крепостной  ограды  огромный  ствол  с
покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.
     Янбакты, понизив  голос, продолжал о чем-то беседовать с  охранником, в
ладонь  которого  вскоре перекочевал  еще  один браслет.  Затем  голубоватая
связка  бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла  в той же ладони стража
Девичьего городка,  после чего  он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок
через калитку, плотно закрыв ее изнутри.
     Янбакты подошел, сел на  бревно рядом  с Мухамед-Кулом и тронул его  за
рукав. Проговорил:
     -- Теперь я, верно, не нужен патше улы, пойду...
     -- О чем мне с ней говорить? -- словно испугавшись, что останется один,
спросил он и тут же устыдился своего вопроса.-- Ладно, там видно будет. Иди,
а  то голодным останешься.  Если меня кто  спросит,  то скажи, что сплю уже.
Понял?
     -- Понял, мой господин, -- ответил Янбакты, вставая, -- а у тетки своей
спроси,  кто истинный  наследник  Сибирского царства.  Она должна объяснить.
Должна...-- И  сотник, не поворачиваясь,  тяжело  ступая по росистой  траве,
направился к лагерю, оставив на замше лом стволе кожаный мешочек.
     Мухамед-Кул взял его в  руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой
легко  мнущейся  кожи,  местами  затертой  до  блеска.  Мимо  него  бесшумно
пролетела  ночная птица,  едва не  коснувшись лица  длинным крылом,  и резко
взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша  тонко свистнул и серая
сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно,
по молодости своей, тут  же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист
за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет
назад старый ворон,  что сел  на полумесяц построенной в  Кашлыке мечети. Он
тогда  с  торжествующим  криком, гордый  своим  выстрелом,  подбежал к  нему
полуживому, поводящему могучим клювом и  бьющему по земле тяжелыми крыльями.
Он  схватился  за стрелу, приподняв  с  земли  тело птицы,  но ворон  грозно
зашипел и защелкал клювом,  уставившись  круглыми темными глазами,  и  юноша
услышал голос его: "Берегись, мы еще встретимся... Берегись..."
     Конечно,  он не мог слышать  этих  слов, но умирающий ворон был грозен,
даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни,
забраться в густую траву и спрятаться  там. Нет!  Тот ворон умирал  как воин
умирает  перед сразившим его  врагом -- гордо  и с  достоинством,  усмехаясь
пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.
     Кто-то из старых воинов, зло  выругался, оттолкнул  ханского племянника
от бьющегося на земле ворона, и велел идти в свой шатер, а вечером возле его
постели  лежали две отрубленные вороньи лапы  и  чуть  загнутый вниз  птичий
клюв. Он подобрал трофеи  и повесил над изголовьем, как знак воинской удачи.
С тех  пор  ворон  несколько  раз являлся  к нему во сне и спрашивал грозно:
"Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?" -- и
грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.
     Всякий раз, когда Мухамед-Кул  видел  пролетающих мимо  птиц, вспоминал
старого ворона,  которому,  как говорили старики,  поклоняются  многие  роды
сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу он
не мог убить воспоминания о ней.
     Брякнул  засов, заскрипела  открываемая калитка,  и Мухамед-Кул  увидел
тонкий  силуэт женщины, шагнувшей  из  ворот  городка. Она  некоторое  время
постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на
нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.
     --  Зачем ты  звал  меня? -- напевно  проговорила она,  и  Мухамед-Кулу
послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое,  родное в звуках ее
речи. -- Почему хан каждый раз посылает жалких  гонцов и никогда  не приедет
сам? Или он все еще боится меня?  Ха-ха-ха...  Хорош  воин! Так передай ему,
что  хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил... -- И неожиданно
она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.
     Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:
     -- Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя.
Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают...
     -- О какой  тайне ты  говоришь,  юноша? -- оттолкнула она  от себя  его
руки.-- Мне  ли,  слабой женщине, хранить тайны, которые могут стоить  жизни
тысяче муж чин? И кто ты такой, придя ко мне без разрешения хана?
     -- Я -- твой племянник, сын погибшего Ахмет-Гирея. Вот кто перед тобой.
     -- Мальчик  мой, -- пошептала Зайла-Сузге, -- какой ты большой... Воин.
Это твои сотни сидят у костра? Ты их башлык?
     -- Да, хан меня назначил башлыком и отправил в поход.  --  С  юношеской
гордостью  и  заносчивостью  ответил тот. --  И я добуду  воинскую  славу  и
женщины будут петь о моих подвигах. И ты услышишь о них.
     --  В  точности  мой  бедный  брат,  Ахмет-Гирей,  такой  же  гордый  и
неукротимый.  Но почему именно тебя отправил  хан в  поход?  Или  у него нет
более  опытного  башлыка  для  битв  и  сражений?  Ведь ты его  единственный
племянник и у тебя всего одна жизнь.
     --  У всех людей  на  этой  земле  одна  жизнь, --  Мухамед-Кул, словно
повторил чьи-то слова,-- но я мужчина, а значит, воин. Или не так?
     -- Воин, мой мальчик, воин,--  успокаивающе проговорила она, и  провела
тонкими пальцами по лицу, нащупав едва пробивающиеся усы на нежной юношеской
коже, коснулась его губ и, словно испугавшись этого прикосновения, отдернула
руку  и тихо предложила, --  лучше сядем и  поговорим, если у  тебя найдется
время для одинокой, забытой всеми женщины. Иногда меня выпускают  за  ограду
поглядеть на мир. Очень ненадолго выпускают. Сядем.
     Они подошли к темнеющему у ограды  бревну  и  сели  неподалеку друг  от
друга, случайно встретившиеся  родные  по крови  люди.  Мухамед-Кул  нащупал
кожаный мешочек, оставленный ему сотником, и протянул робко Зайле-Сузге.
     -- Прими на память о нашей встрече.
     -- Что это? --  спросила она, с готовностью  взяв мешочек,  и пробежала
пальцами, ощупав его.-- Женские украшения,-- проговорила разочарованно, -- к
чему мне они?  У  меня  нет  мужа, который  бы увидел на мне  и  обрадовался
красоте их.  Разве что подарю  девушкам  моим,  которые помогают  переносить
одиночество.   И  будет,  что   дать  охранникам,   чтобы  почаще  выпускали
погулять...
     --  За  какую  вину  обрек  тебя хан на  одиночество? --  тихо  спросил
Мухамед-Кул. -- Чем ты провинилась перед ним?
     -- Всего лишь  тем, что  стала женой  человека, которого он  убил. Мать
сына, законного  наследника ханства  Сибирского.  Не будь  я его сестрой, он
давно бы нашел способ избавиться от меня.
     --  Чья ты жена? -- с удивлением переспросил Мухамед-Кул. --  Повтори и
расскажи  подробнее.  Ведь я  ничего  не  знаю и только сегодня узнал, что у
моего отца была сестра.  Узнал и про  Девичий  городок. Я готов слушать тебя
столько, сколько нужно.
     --  Долгий  то будет разговор,--  усмехнулась  Зайла-Сузге,-- сотни  не
станут тебя ждать и найдут другого башлыка.
     --  Я  их башлык и без меня они не  тронутся с  места. Будут ждать хоть
год, хоть два.
     --  Не  будь  так  самоуверен,  мой  мальчик.  Ты  еще  не  испил  чаши
предательства и  слава Аллаху. Мой муж, Бек-Булат, тоже верил  своим воинам,
но оказалось достаточно одного подлого человека,  чтобы лишить его жизни,  а
его сына --  отца.  Так слушай,  если ты уже  воин  и мужчина. Слушай, чтобы
узнать всю правду от меня, а не из чьих-то лукавых уст.
     Долог был рассказ Зайлы-Сузге о том, как она попала в Сибирь, как стала
женой хана  Бек-Булата и родила ему  сына,  наследника  Сибирского  ханства.
Только  обошла она стороной  в своем рассказе  то, самое  сокровенное,  чего
никому и  знать-то  не положено, а  родному племяннику тем более, о Едигире,
которого не могла выбросить из своего сердца, как ни старалась.
     --  Значит,  у  меня  есть  еще   один   брат,  --  задумчиво  произнес
Мухамед-Кул, зябко  поеживаясь от ночной  прохлады. Начало уже светать, и он
отчетливо  видел проступающие сквозь туман контуры деревьев, тонкий дымок от
угасающих костров лагеря, где дремала утомленная ночным бдением стража.
     -- Только не знаю жив ли он, -- всхлипнула Зайла-Сузге,-- верно, сильно
я провинилась перед Аллахом, коль послал он на мою несчастную голову столько
бед. Даже весточки о нем не имею.
     -- Так  может быть он здесь, где-то рядом? И тоже не знает как отыскать
тебя? Я обязательно разузнаю о нем и сообщу тебе, обещаю.
     -- Спасибо за доброе слово, но боюсь нелегко это будет сделать. Слышала
я, что увезли  его в Бухару и держат  там,  как  заложника.  Но верен ли тот
слух... Наговорить могут всякого.
     -- Я найду предлог,  чтобы отпроситься у хана в Бухару. Я разыщу своего
брата.
     -- И не пытайся. Если хан заподозрит  что недоброе, ушлет тебя в глухие
места. Сибирь велика...
     Неожиданно  их  разговор  был прерван  чьим-то  глухим покашливанием  и
Мухамед-Кул тут же вскочил, ухватившись за рукоять кинжала.
     -- Да не пугайся, а то и я испугаюсь,-- послышался из тумана старческий
голос,-- я мирный человек и зла никакого не сделаю.
     --  А...  Это  рыбак  Назис,--  шепнула  юноше  Зайла-Сузге,-- он часто
приходит ко мне, приносит свежую рыбу. От него и узнаю обо всем.
     Назис, слегка  прихрамывая, подошел ближе и,  почтительно поклонившись,
положил на траву несколько серебристых рыб, еще сонно взмахивающих хвостом и
шевелящих жабрами.
     -- Прими, хозяйка Девичьего городка,  мои дары. Поди, такой рыбкой тебя
тут и не потчуют. А?
     -- Да какая  же я  хозяйка,--  грустно проговорила  та, -- будто сам не
знаешь, что  под  стражей сижу и лишь  изредка  выхожу  за проклятые  стены.
Видать, до самой смерти мне тут жить...
     --  Эй... Зачем так  говоришь?  Моя старуха  сколь лет  из землянки  не
выходит,  ослепла совсем, а  что она плену,  что ли? Хозяйка. Правда, нашего
жилища всего лишь. А  тебя видишь, какая стража  стережет, опекает. Дорогая,
значит, ты птица, что  столько людей вокруг тебя живут, от врагов заслоняют,
кормят, поят, девушки песни поют.
     --  Да я бы  лучше в твоей  землянке жила,  дым  глотала, чем за  этими
стенами невольницей быть.
     -- Да  где ты ее, хорошая моя, волю-то  видела? Птица в  лесу и та одна
погибнет, сгинет.  Где  воля, а  где неволя --  нынче не  разобрать.  Так  я
говорю? -- обратился старый рыбак к Мухамед-Кулу. -- Ты вот вольный человек?
     -- Вольный. Какой же еще? -- не задумываясь ответил тот.
     -- Неужто и хану нашему ты не подвластен? -- округлил свои слезящиеся с
хитринкой глазки Назис. -- Первого человека в наших  краях встречаю, чтобы в
отлучке  от хана жил. Как  тебя  зовут, скажи старику, чтобы  всем  передал,
рассказал, поведал.
     -- То мой племянник, Мухамед-Кул,-- ответила за юношу Зайла-Сузге.
     -- А-а-а...  Стало  быть, родной  племянник  нашему  хану? -- удивленно
протянул тот.-- А сам хан-то живой еще или ты уже его шатер занял?
     -- Живой хан,-- смущенно ответил юноша, поняв в  какую ловушку  заманил
его невзрачный с виду старик, -- но я живу сам по себе. Хан мне и не указ.
     -- Значит, два хана теперь у нас. Войны ждать надо, -- всплеснул руками
старик, -- вай-вай, опять воевать станут. Опять бедный Назис голодный будет,
когда лодку отберут.
     Мухамед-Кул  чувствовал  издевку  в  каждом слове, произносимом  старым
рыбаком, но не было за что зацепиться, на что обидеться, и он лишь наливался
гневом, зло покусывая губы и сверля старика взглядом исподлобья.
     -- Хватит, Назис,--  неожиданно  вмешалась  Зайла-Сузге,  --  ты добрый
человек  и  не  нужно злить другого. А  то  из  доброго  человека  он  может
превратиться в волка. Он же не виноват, что родился от своего отца, чей брат
хан Сибири. К тому же Мухамед-Кул обещал отыскать моего сына, отправиться за
ним в Бухару.
     -- Ой,  какой человек  оказывается твой племянник! Как зовут, говоришь?
Мухамед-Кул?  Рука пророка, по-нашему, значит. Пусть сбудется то,  о чем  он
задумал,  пусть  стрелы врагов  минуют его,  пусть  конь  его  любую  дорогу
одолеет, пусть болезни пролетят мимо него; пусть мать сына себе вернет.
     -- Ладно, Назис, -- прервала его Зайла-Сузге, -- ты бы лучше подсказал,
как ему до Бухары добраться.
     -- О чем ты говоришь, кызы  патша, свет очей моих?! Разве старый  Назис
на своем  челноке плавал туда? Или  с купечески караваном ходил? Не  тебя ли
много  лет назад,  царица  моя,  привезли  оттуда?  Не там  ли родился  твой
племянник? Почему старого  Назиса о дороге  в  Бухару спрашиваете, когда  ее
лучше меня знать сама должна?
     -- Когда  меня  по той дороге везли,  то я  больше о смерти  думала,  а
Мухамед-Кул  совсем  мальчиком  был. Никто и  не  знал,  что  дорогу обратно
спрашивать будем.
     --  Тогда  я  вам  вот, что скажу:  нельзя  ему  одному  в дальний путь
отправляться. Может добрый человек  и подскажет, куда идти, ехать, да только
разбойников нынче  много  вокруг развелось,  так  и  рыщут, с  коня путников
ссаживают, голову с плеч снимают. Рассказывал мне мой родич, а ему кто-то из
купцов  говорил,  что  без  сотни  воинов  ни  один  караванщик  в  путь  не
отправляется.
     -- И я о том же слышал,-- подал голос молчавший до сих пор Мухамед-Кул,
-- совсем редко в Кашлык караваны приходить стали.
     --  Вот, о  чем  и толкую.  Пропадешь  зазря. И сына  госпоже нашей  не
сыщешь, и сам  назад не вернешься.  Еще больше она печалиться станет, что на
верную смерть тебя спровадила.
     --   Прав  старый  Назис,  --   провела  тонким  пальцем  по  переносью
Зайла-Сузге,  -- тебе  нужно сотню воинов  с  собой брать, а для того деньги
нужны немалые. А лучше всего с караваном идти. Самый безопасный путь.
     Мухамед-Кул собрался, было, что-то ответить,  но тут со  стороны лагеря
послышались торопливые шаги, и к ним подбежал запыхавшийся  Янбакты, понизив
свой с хрипотцой после сна голос, заговорил:
     -- Там Карача-бек тебя спрашивает.
     -- Что случилось? -- глянул на него с беспокойством Мухамед-Кул.
     -- Мне ничего не сказал. Ты им нужен, мой господин.
     -- Берегись  этого человека, испуганно  вскрикнула  Зайла-Сузге,  -- он
очень коварен и хитер, как лиса.
     -- Правильно говоришь, патша кызы, -- закивал головой Назис, --  не так
в наших краях хана боятся как его визиря. Никто не знает, что у него на уме.
Он ни с кем не дружит, ни к кому в гости не ездит. Опасный человек!
     -- Ладно, прощайте,-- уже на ходу полу обернувшись бросил  Мухамед-Кул,
--  я приеду за  тобой и мы найдем твоего сына.-- И, уже не оборачиваясь, он
пошагал  в  сторону  лагеря, сбивая  на ходу правой  рукой  верхушки цветов,
разросшиеся с  обеих  сторон тропы. Следом,  пытаясь попасть в шаг  со своим
господином, семенил Янбакты, бросая взгляды по  сторонам, словно там  кто-то
притаился и мог напасть на них.
     Оставшись  одни у  стен  Девичьего городка  Назис  и  Зайла-Сузге  тоже
почувствовали неясную как бы нависшую над головой опасность и смотрели вслед
уходящим воинам, будто прощались с ними навсегда.
     --  Пошли  ему,  Аллах,  удачу,--  прошептала Зайла-Сузге и,  подхватив
лежащую на  траве  рыбу, махнула рукой Назису и скрылась в проеме калитки. И
Назис, не простившись, поковылял к реке, где оставил свою лодку.

        * * *

     Карача-бек выехал из Кашлыка на день раньше Мухамед-Кула с его сотнями.
Но едва скрылись за густым  ельником дозорные башни ханской ставки, повернул
в  сторону городка Соуз-хана. Кучум  не давал такого  распоряжения,  но и не
сказал, что нельзя этого делать.
     "Он  послал  меня в Казань,  и рано или  поздно я там буду.  Но хан дал
слишком мало золота для покупки  снарядов огненного  боя. Да еще  и мастеров
нужно на что-то  нанять. Не силком  же их брать...  Впрочем, дело покажет.--
Рассуждал  он,  оглядывая два  десятка  навьюченных  коней и десять  человек
воинов, что сопровождали его в дальний путь.  --  К тому же  есть у  меня  в
Казани и свой интерес, о котором  нашему хану  знать совсем  не обязательно.
Хан  хорош,  пока  ты  ему  нужен.  А  появится  другой  визирь  и  придется
возвращаться  в свой  собственный  городок  в рваном халате и  на  загнанной
кляче. Умный человек должен думать о будущем своем и своих детей..."
     Когда показались стены городка Соуз-хана, Карача-бек  уже придумал, как
поведет себя с хозяином, чтобы он согласился на поездку в Казань.
     Соуз-хан лежал на низком  помосте абсолютно голый, а двое слуг носили в
медных  кувшинах  теплую  воду и  лили на него. Двое  других скребли  телеса
Соуз-хана  костяными скребками  и терли  свежим мочалом,  посыпая  время  от
времени золой,  смешанной  с  бараньим жиром  и  слегка  сдобренной пахучими
маслами. Потом один из мойщиков  вскочил  на спину  своего господина  босыми
ногами и  начал топтать того,  как месят глину,  надавливая время от времени
пятками на самые чувствительные места.
     Соуз-хан только стонал и глухо охал, приговаривая:
     -- Пожалей меня, собачий сын, не пинай так больно. Ой-ой, не надо! -- и
пытался сбросить с себя беспощадного слугу, но второй, держал хозяина крепко
за ноги, навалившись при этом всем телом на брыкающего и дрыгающего толстыми
ляжками Соуз-хана,  не давал ему сбросить с себя мойщика. И неизвестно в чью
бы пользу закончился этот неравный поединок, если бы не вбежавший в  ханские
покои нукер, закричав:
     -- Хозяин, тебя спрашивают у ворот какие-то люди!
     -- Кто  они? -- неожиданное сообщение придало  силы  распластанному  на
помосте  Соуз-хану, и  он неимоверным  усилием  вырвал  сперва одну ногу  из
объятий слуги, лягнув его  пяткой  в  зубы,  легко скинул  другого  мойщика,
топтавшего спину и, тяжело дыша, встал на ноги:
     -- Брысь отсюда!  -- приказал  мойщикам, катавшимся по мокрому помосту.
Те придерживая ушибленные  места,  без оглядки  бросились вон,  но вслед  им
донеслось.  -- Каждому  по двадцать  плетей, чтобы знали как  вести  себя со
своим хозяином. И быстро одежду мне!
     Полуодетый  хозяин городка поспешил к воротам и, забравшись по лестнице
на самый верх  крепостной башни, глянул вниз.  Увидев лишь небольшую горстку
людей, которые не собирались брать штурмом его владения, радостно выдохнул:
     --  Тьфу  ты! Вроде, как не разбойники. Но  и не  купцы. Поклажи у  них
маловато. Может,  от хана. Кто будете?  -- крикнул он тонюсенько, не  спеша,
впрочем, высовываться над стеной, опасаясь предательски пущенной стрелы.
     -- Соуз-хан не узнал ханского визиря? -- ответили снизу.
     То  был  явно  голос Карачи-бека с издевательской одному  ему  присущей
интонацией. Наконец, Соуз-хану удалось разглядела ханского  визиря, сидящего
на низкой серенькой лошадке в простых одеждах.
     --  Не может быть!  Кого я  вижу!  Сам Карача-бек к бедному  затворнику
пожаловал!  -- напуская побольше  радостного оживления, запричитал Соуз-хан,
однако, не  спеша  спускаться вниз  и  не подавая стражникам знака открывать
ворота. --  Что привело  достойного  наместника нашего хана заглянуть  в мое
скромное жилище?
     --  Так  и будем  переговариваться  через  стену?  --  крикнул в  ответ
потерявший  терпение  визирь.-- Или доложить  хану, как  ты  встречаешь  его
верного  слугу?  Перестань  дрожать, как  собачий хвост! А то сейчас поверну
обратно.
     Верно,  последний  довод  подействовал  более всего,  поскольку  хозяин
городка буквально скатился по лестнице вниз и бросился к воротам, размахивая
то ли от страха, то ли от прилива верноподданнейших чувств, руками. Полы его
халата  при  этом  распахнулись  и так,  полуголый,  он  выскочил  навстречу
прибывшим гостям уже въезжавшим по узкому мостику внутрь городка.
     --  С бабы  что  ли  только  что  соскочил?  --  проговорил  вполголоса
Карача-бек,  с презрением и насмешкой поглядывая  на встречающего хозяина  с
вытаращенными от усердия и натуги  глазами. Он  громко  поздоровался с  ним,
пожелав здоровья, осведомившись о самочувствии жен, детей, родственников.
     Соуз-хан, придерживая стремя, помог визирю сойти с коня и только теперь
заметил, что стоит перед  ним почти голый в развевающемся на  ветру халате и
ничем не прикрытым животом. Впрочем, его  живот, доходивший почти до  колен,
делал  практически не  нужным  ношение  штанов,  прикрывая своими  складками
наиболее неприличные места тела.
     Карача-бек,  морщась,  отводил глаза в сторону, но  это  мало помогало,
тогда он крикнул со смехом:
     -- Ты, Соуз-хан, или запахнись, или сходи,  оденься. Я замуж за тебя не
собираюсь, что голышом передо мной скачешь?
     До  того дошло, что он  действительно не в  самом лучшем  виде предстал
перед  важным  гостем,  и  он, запахнув обеими руками халат, кинулся в  свой
шатер, на  ходу приказав  начальнику  стражи  провести гостей  в стоящий  на
взгорье особый праздничный шатер.
     Когда  гости допивали  уже  вторую  пиалу  кумыса,  появился  Соуз-хан,
прибранный и разодетый, как будто, в самом деле, жених накануне свадьбы. Его
крашенная  хной  борода  была  тщательно завита, красные сапоги  с  высокими
загнутыми вверх  носами  сверкали  и  чуть поскрипывали,  а  халат сказочной
красоты и богатства,  изукрашенный дивными птицами, навряд ли носил кто-либо
по всей Сибири.
     --  Вот  теперь я  вижу,  что  хозяин  рад гостям,  --  пряча  усмешку,
проговорил Карача-бек.-- Извини, пожаловали без предупреждения.
     --  Зачем  такие слова говоришь?  Мой дом --  твой дом. Приезжай, когда
захочешь и живи, сколько хочешь, уважаемый.
     --  Сколько  хочешь  не  получится.  Я к тебе  для серьезного разговора
приехал.  Но за приглашение, спасибо. Нам сейчас особо  надо  держаться друг
друга. Согласен?
     Услышав  это,  Соуз-хан  мигом  сообразил,  что  ханский визирь приехал
совсем не с ханским распоряжением, а по своим делам. И смекнув, предложил:
     -- Не пройти ли нам с тобой, знаток мыслей великого  хана и правая рука
его меж  нами смертными, в  мой шатер, где мы сможем  спокойно поговорить. А
прибывшие с тобой пусть  пьют и едят, сколько  пожелают. Моих запасов хватит
еще на сотню гостей.
     Карача-бек согласно кивнул, и они  перешли в  шатер Соуз-хана, куда уже
принесли  на медном подносе богатое угощение.  Дождавшись,  пока  Карача-бек
подкрепится, Соуз-хан шепотом осведомился:
     -- Здоров ли наш хан?
     -- Вполне здоров и нам того же  желает, -- также шепотом ответил гость,
стрельнув в собеседника черным прищуром хитрых глаз.
     --  Не напали  ли враги на его ставку?  -- все тем же  шепотком, слегка
втянув голову в плечи, расспрашивал гостя хозяин.
     -- Да успокойся ты,-- махнул в его сторону рукой Карача-бек, -- если бы
чего случилось, то не сидел бы я тут и кумыс твой не пил. Плохие вести имеют
длинные ноги. Или не знаешь о том?
     -- Ты был у меня два лета назад, когда ехал в Бухару. Но тогда с  тобой
был целый  караван  и любой бы понял,  что достойный  человек едет в дальние
края. А сейчас... сейчас я ума не приложу: то ли ты едешь куда, то ли бежишь
от ханского гнева...
     -- И все одно принял меня...
     "Попробуй-ка не принять. -- Соуз-хан про себя усмехнулся. -- Уж  мне-то
известна хитрость, на которую ты способен. В роще неподалеку  отсюда до  сих
пор белеют  кости нукеров,  которых ты  приказал казнить на моей земле. Люди
решили, что это моих рук дело. А что ты задумал теперь? Чего отмалчиваешься?
Моя бы власть... Подвесил бы тебя в той самой роще за одно место..."
     --  Не буду скрывать, что  я  и сейчас  отправляюсь  в дальний путь, --
прервал его мысли Карача-бек, -- а потому и заехал к тебе. Посоветоваться,--
добавил через паузу,-- твой совет нужен. Понимаешь?
     "Советовался волк с овцой, как до весны дожить, да вышло, что вдвоем им
никак  не дотянуть.  Волк-то дожил, а  от  овцы  лишь шкура  осталась  и  та
сгнила".
     -- Слушаю тебя, мудрый человек. Зачем меня обижаешь, когда с  тобой сам
великий хан совет держит, а  ты к слабому умом человеку приехал. Когда такое
было, чтобы хозяин со своим рабом советовался? Я что-то не припоминаю...
     --  Не прибедняйся,  Соуз-хан,  не  так  ты  прост, как кажешься. Стоит
посмотреть на  твой халат, чтобы понять, какие богатства в сундуках хранишь.
А я не верю, чтобы богатый человек умом скуден был.  Знаю, сколько караванов
шлешь ты каждый  год на восточные базары.  Стада твои  пасутся не на здешних
лугах. Коням своим ты, верно, счета не ведешь...
     -- Как же без счета, -- вырвалось из уст незадачливого  хозяина, но  он
тут же прикусил язык, сообразив, что сказанул лишнее.
     --  Да не юли ты передо мной,-- вспылил Карача-бек, -- надоели мне твои
заячьи прыжки. Я  по  делу приехал,  а  ты  из себя все  оборванца  да дурня
корчишь. Насквозь вижу! Помолчи!
     --  Совсем не хотел  тебя прогневить, уважаемый. Молчу,  молчу. Сколько
нужно столько и буду молчать.
     --  А я к  тебе с  открытым  сердцем ехал сообщить, что  путь мой --  в
Казань, оружие  должен привезти оттуда нашему хану, снаряды  огненного боя и
мастеров, умеющих их производить.
     --  Так,  вроде, добрые  оружейники у  хана  в мастерских работают,  --
все-таки не выдержал словоохотливый Соуз-хан. Карача-бек усмехнулся.
     -- Мне ли не знать, хоть от  всех в тайне держится. Откуда тебе об этом
известно?  Да  ладно,  выпытывать  не  стану.  Больше скажу. Снаряды  у  тех
мастеров не  совсем  добрые выходят.  После второго выстрела  ружье на части
разрывает. Они толкуют,  будто железо им плохое  привозят. А так ли оно  или
нет  кто  проверит?  Потому  и  велено  мне  добыть  новых  мастеров,  чтобы
определили  в чем  причина. Почему недолговечны их снаряды.  За тем и  еду в
Казань.
     --  Доброе дело, доброе дело,-- согласился Соуз-хан, -- а от меня какой
совет нужен?
     -- Слыхал я, что ты в своих запасах имеешь ружье, что  от  огня выстрел
делает. Правду люди говорят?
     Соуз-хан  замялся, но  потом  опасливо глянув по сторонам,  едва кивнул
головой, тяжело вздохнув:
     -- Правда. Имеется...
     --  Чего ты  боишься?  Ты же  не  против  хана  свое  ружье держишь,  а
наоборот, от врагов его защитить. Или нет?
     -- Именно так. А как же иначе?! -- обрадовался подсказке Соуз-хан.
     -- Дорого ли брал за ружье? Да мне-то не ври,--  прикрикнул Карача-бек,
заметив, как закатил кверху бусинки глаз его хитрый собеседник.
     --  Правду скажу.  Зачем  мне хорошего  человека в обман вводить?  Трех
добрых кобылиц отдал на базаре в Бухаре.
     -- Сам брал?
     -- Нет, то мой знакомый купец моих кобылиц туда  гнал, а  обратно ружье
привез. Сам я тяжел ездить.
     -- Наполовину  обманул тебя купец.  Но то  твои дела. А не покажешь  ли
свой снаряд? Или заявишь, что оно у тебя у дальних родичей в степи?
     Соуз-хан заерзал, было, на мягких подушках, пытаясь найти отговорку, но
потом  глубоко  вздохнул  и,  словно  решившись  на  что-то  важное,  позвал
начальника стражи и велел принести ружье. Когда ружье принесли и извлекли из
мягкого кожаного  чехла, хозяин  с  поклоном  передал  его гостю. Карача-бек
осторожно  принял  его,  положил  на колени и  провел ладошкой по блестящему
стволу, по деревянному прикладу, оправленному резьбой из кости. Приподнял на
руках, пробуя на вес, и с уважением произнес:
     -- Хорошо... Наши мастера такие ружья делать пока не умеют. А стрелял?
     --  Целых два раза, -- громко ответил хозяин,  раздувая толстые щеки,--
но больше не стал. Грома много. Кони боятся, нукеры на землю падают, а попал
нет ли из-за дыма не видно.
     -- На охоте стрелял?
     -- На охоте,  уважаемый.  Сам  не стал,  а нукеру  своему велел  в лося
попасть. Нукер на землю упал, а лось убежал. Следов и то не нашли. Может его
на небо забросило от грома? Зачем мне такой снаряд, когда ничего не видно, а
только уши болят? Сам подумай.
     -- А второй раз тоже на охоте стрелял?
     -- Нет. Велел кольчугу старую повесить в десяти шагах на копье и другой
нукер стрельнул. Кольчуга от грома  упала,  а следа в ней опять  никакого не
нашли. Не знаю, чего с ружьем этим  и делать. Может, продам доброму человеку
со временем.
     -- А мне выстрелить из него позволишь?
     -- Сам  стрелять будешь? -- изумился Соуз-хан. -- А вдруг чего случится
с  тобой? Вдруг убьет тебя из этого  снаряда? Чего хану говорить буду?  Нет,
давай своего слугу, пущай палит.
     -- Я у себя в мастерской и не из таких пробовал -- в руках разрывало. А
все  ничего.  Жив, как  видишь. Чего  ж из хорошего ружья не попробовать? Не
бойся, умирать мне  рано еще. Сын  растет и жена еще прибавку обещает. Пошли
наружу. Прикажи заряды принести,-- и Карача-бек решительно встал, неся ружье
в обеих  руках. Соуз-хану  ничего  не  оставалось, как приказать  начальнику
стражи  принести все  имеющиеся  припасы  к  ружью,  хранящиеся в  отдельном
сундуке.
     Карача-бек  меж тем выбрал место, откуда можно произвести  выстрел.  Он
остановился и огляделся вокруг.  Тут на глаза  ему  попался ханский человек,
что тащил за рога черного упирающегося барана.
     -- Куда ты его?
     -- Хозяин велел заколоть на ужин для своих гостей.
     -- А ну, привяжи его к ограде, а сам отойди подальше.
     Слуга  подчинился, взглянув  на  Соуз-хана, который одобрительно махнул
ему рукой.
     -- Делай, как сказано.
     Принесли заряды  для  ружья  и  Карача-бек, широко  расставив ноги,  со
знанием дела принялся заряжать  его. Сосредоточенно нахмурив тонкие брови  и
не  обращая  внимания  на  собравшихся домочадцев  со  всего городка,  среди
которых  было  много  детей   и  женщин,  стоявших  кучкой  в   сторонке,  с
любопытством  поглядывая на  незнакомца,  который,  судя  по пронесшемуся  в
городке  слуху,  собрался  вызвать огненного змея.  Сам  Соуз-хан  отошел на
почтительное расстояние и ехидно крикнул оттуда:
     --   Ставлю  свой  кинжал   дамасской  работы  против   твоего  халата,
Карача-бек, что баран останется жив.
     -- Согласен,  -- откликнулся тот, -- но  я готов поставить  своего коня
против этого ружья. Оно же все одно без дела у тебя в сундуке хранится. Чего
жалеть?
     -- А конь хоть добрый?
     -- Обижаешь? Разве пристало ханскому визирю на старой кляче ездить?  Ты
чего  так далеко  отошел? Иди поближе.  Я первый выстрел  тебе, как хозяину,
уступаю.
     -- Что ты, дорогой Карача-бек! Это я, как хозяин,  уступаю гостю первый
выстрел. Стреляй, пока заряды есть. Мне не жалко.
     Карача-бек  закончил  уже   снаряжать  ружье  и,  воткнув  перед  собой
специальную вилку-сошник, положил  на него ружейный ствол  и  махнул рукой в
сторону Соуз-хана.
     -- А теперь  иди  ко  мне. Стрелять первым будешь.  Я не  шучу. Вставай
рядом со мной и попади в своего  барана. Не то... -- и он направил  ружье на
нерешительно  переминающегося в  стороне хозяина  и  недвусмысленно  щелкнул
пальцами,-- на тебе проверю как бьет твое ружье.
     -- Так я  и  знал!  Так  я  и  знал,  что  опять  он  сотворит со  мной
какую-нибудь подлость, -- запричитал Соуз-хан, но покорно подошел к визирю и
встал рядом, закрыв глаза.
     -- Ты вот  чего, опять дурнем не прикидывайся! Делай, как я тебе скажу.
Понял? Представь, что из лука стреляешь и в стволе стрела помещена. Что надо
сделать?
     --  За тетиву тянуть,  -- без запинки ответил,  подрагивая всем  телом,
Соуз-хан.
     -- Ну и дурак! Где ты тетиву видишь?
     -- Нигде не вижу.
     -- В том и отличие,  что стреляет будто стрелой,  а за тетиву тянуть не
надо. А целься в барана, как из лука. Понял?
     -- Пусть лучше мой лук принесут, я  его одной стрелой уложу и ружья  не
понадобится.
     -- Слушай, знал бы я, что ты такой дурак,-- не связывался бы. Но теперь
мне отступать некуда. Стреляй!!!
     Соуз-хан трясущимися руками взялся за приклад и закатил  безумные глаза
к небу.  Со стороны можно было подумать, что его приговорили к смерти,  и он
безмолвно готов принять кару свыше. Карача-бек велел принести огня и один из
нукеров притащил тлеющую головню,  запалил  от нее фитиль, который  поднес к
полке с затравкой.  Грянул  выстрел  и  Соуз-хан рухнул  назад  себя,  успев
отбросить в сторону ненавистное  ружье.  Все  его  домочадцы  также в испуге
попадали на землю. Женщины завыли во весь  голос, дети заплакали  и кинулись
врассыпную. Но громче  всех  заорал  привязанный у стены баран, будто в него
вселился злой дух тайги.
     -- Неужели  попал? -- Карача-бек сделал несколько шагов к животному, но
остановился,  увидев высоко  над ним  застрявшую в  толстом бревне  ружейную
пулю.-- Эх, ты, стрелок, будь ты неладен! Зачем так высоко ствол задрал?
     Соуз-хан сидел на земле,-- закрыв лицо руками  и  тихо  стонал, бормоча
что-то непонятное.
     --  Шайтан  в  том   ружье  сидит...   Чуть  руку  мне  не  оторвало...
Вай-вай...-- Зачем хотел  меня жизни лишить?  Забирай проклятое  ружье, чтоб
глаза мои больше не видели его.  Я тебя как дорогого гостя принял, а ты... а
ты... --  Всхлипывая,  он силился подняться  на ноги, но  у  него  ничего не
получалось. Подбежали слуги, подхватили своего господина под руки и повели к
шатру.
     -- Нет, останься! -- Крикнул  властно Карача-бек. --  Я хочу,  чтобы ты
посмотрел,  как настоящие мужчины  стреляют  из ружья, чтобы не  возводил на
меня напраслину.-- И он быстро, сноровисто принялся заряжать ружье во второй
раз, бросая  время от времени насмешливые взгляды  в  сторону побелевшего от
испуга поддерживаемого слугами Соуз-хана.
     --  Ладно,-- проговорил  он, закончив заряжать ружье  и  укрепив его на
сошнике, -- смотри, как это делают воины.  Огня! -- и когда ему поднесли все
ту  же тлеющую головню, то  спокойно запалил фитиль,  поднес его к  полке  с
затравкой,  но  не  спешил поджигать  насыпанный на  полке  порох, тщательно
прицелился в живую мишень, а лишь потом медленно и неторопливо поднес фитиль
к затравке.
     Глухо бухнул выстрел, но уже  никто не  закричал,  не упал на землю, не
побежал прочь. Лишь женщины зажали  уши  маленькими ладошками и открыли рты.
Зато  несчастного  барана подняла  неведомая  сила  и отбросила к  стене. Он
несколько раз дернул ногами и замер. Толпа, не сговариваясь, ринулась к нему
и возбужденно заголосила:
     --  Ой! Вай!  Мертвый  баран!  Совсем  мертвый! Небесным  громом  убило
барана! Хороший снаряд!
     Несколько  мальчишек  и  двое  старших  сыновей   Соуз-хана  подошли  к
Караче-беку,  уважительно  оглядывая  ружье, которое он  все  еще держал  за
приклад, и не опуская на землю.
     -- А нам можно?  -- ткнул пальцем  в металлический ствол один из них.--
Мы тоже хотим научиться гром делать, молнию слать.
     -- Почему ж нельзя? На -- стреляй, --  и Карача-бек с улыбкой  протянул
ружье.
     -- Э-э,  ты это дело брось, -- вспомнил о своих отцовских  обязанностях
Соуз-хан, -- перестреляют  друг дружку. Пусть  лучше из луков точнее бьют. А
ружье... баловство это все.
     -- Да  и ружье тебе теперь  новое  покупать  придется. Проспорил ты мне
его. Так говорю?
     Соуз-хан закрутил головой, пытаясь найти какую-то отговорку.
     --  Может, подождешь, а? Вишь, детишки учиться хотят...  я  и не думал,
что  из  него можно попасть в  кого-нибудь. Дорогой Карача-бек, давай я тебе
вместо ружья другой подарок преподнесу:  сапоги добрые или  шубу  баранью. А
хочешь,  мой  халат?  Бери!  Мне  для  хорошего  человека  ничего не  жалко.
Сговорились? А?
     -- Не-е-е... Уговор дороже денег.  Мы с тобой не на халат спорили, а на
ружье. Если  бы я  не попал, то коня  бы оставил,  дальше  бы пешком  пошел.
Прощайся с ружьем, с собой его забираю.  И припасы к нему тоже. Без припасов
оно бесполезное.
     Соуз-хан  заскрипел  от злости  зубами,  так  не  хотелось ему отдавать
дорогое   ружье,  которое  он  держал   не  столько  для  дела,  сколько  из
бахвальства,  доставая  из  сундука  во  время  приездов  родни или именитых
соседей. Почитай, во всей округе у одного его имелось ружье  и  обладание им
уже поднимало престиж хозяина.
     Карача-бек видел мучения прежнего  владельца ружья, но лишь посмеивался
в негустую каштановую бородку и не спешил как-то успокоить его.
     -- Ладно,-- наконец  проговорил он,-- пошли в шатер я расскажу как тебе
и ружье вернуть и в прибыли оказаться.
     Оставшись  наедине  с хозяином  он,  не спеша, еще раз изложил ему цель
своей поездки в Казань, а потом предложил:
     --  Собирайся, вместе  поедем. У тебя  там,  я  слышал, и родичи  есть.
Примут,  обогреют, с нужными  людьми  познакомят.  Возьмешь с  собой  товары
кой-какие и продашь  подороже. У  меня с собой ханская грамота имеется,  а с
ней нам все  двери открыты. Купишь ни одно, а десяток ружей и припасы к ним.
Своих людей вооружишь, а я  их обучу как стрелять правильно без  промаха. Не
только самый богатый,  но  и  самый  сильный мурза  в  округе  будешь.  Я не
тороплю, не неволю. Подумай до утра. Хватит тебе с бабами на мягких подушках
валяться. Поглядишь, как в иных землях люди живут.
     Чем  больше  говорил  Карача-бек,   тем   сильнее  распалялось   сердце
Соуз-хана, словно в огонь масла подливали.
     "А, чего и в самом деле не поехать? -- думал он, облизывая жирные губы.
-- Кой-какой товар на продажу или на обмен у меня  припасен. Оттуда можно не
только  ружья,  но  и  что  другое привезти.  Панцири,  сабли.  Там  мастера
известные  и оружие их ценится. К тому же  не зря хитрый визирь меня с собой
зовет. Не из дружбы и любви большой.  Чего-то  он от  меня хочет. Ай-вай! --
словно проблеск какой, сверкнул в голове. -- Неужели наш  хан плохо на троне
сидит?  Вот  оно  что  выходит...  Недаром  этот  собачий  сын  вокруг  меня
увивается,  вынюхивает что-то.  Если хан  Кучум  умрет  неожиданно или  иная
напасть с  ним  случится, то кому  как ни мне стать ханом улуса  Сибирского?
Самозванец Едигир  сгинул  где-то в  болотах, верно, и  косточек  от него не
осталось. А других  желающих сесть на ханском холме не сыщется. Недаром,  ой
недаром  предлагает  он мне  поездку  в  Казань.  Чего-то  задумал,  а может
поддержкой Казанских  князей заручиться желает? Как знать. Нет, надо ехать с
ним. Поеду!"
     -- А  зачем утра ждать, -- неожиданно  быстро согласился  Соуз-хан,-- я
согласен. Еду с тобой в Казань.
     --  Ну и ладно,-- не выказал удивления Карача-бек,-- значит, рано утром
и  выступаем.  Сейчас  покажи,  куда  спать  определишь,   а  в  дороге  еще
наговориться,  успеем. Сейчас отдохнуть надо,  сил набраться.  И  вели коней
накормить как должно.
     Но утром начались только сборы в дорогу, а собрались уже затемно, решив
остаться  еще  на  ночь, а  выступить,  едва  рассветет.  И  вот теперь  они
подъехали  к  лагерю  Мухамед-Кула,  где  их  остановили  сторожевые  посты.
Карача-бек потребовал отвести его к башлыку и теперь  сидел в центре лагеря,
ожидая, когда появится ханский племянник.
     Тот подошел сопровождаемый своим сотником,  слегка запыхавшись, и, судя
по  ввалившимся  глазницам и  темным  кругам  вокруг глаз,  Карача-бек легко
определил, что эту ночь юноша провел без сна.
     "Видно парень сгоряча залетел в Девичий городок и резвился там, не зная
отдыха. Надо по  возвращении  намекнуть об этом хану. Хотя...  У него же там
родная тетка. Уж не снюхался ли он  с ней? Обязательно  выясню у охранников.
Впрочем, если он им хорошо заплатил, то будут молчать".
     -- Как спалось моему  царевичу? Извини, что рано поднял. Твои  воины не
хотели пропускать наш скромный караван.
     Карача-бек  предусмотрительно  не  взял с  собой Соуз-хана,  велев  ему
объехать лагерь стороной, не поднимая шума, и ждать на переправе через реку.
     -- Ты не разбудил меня. Я  обходил  посты,--  попытался  объяснить свое
долгое  отсутствие  Мухамед-Кул,  но легкий  румянец, выступивший на  щеках,
выдавал его с головой,-- а тут мне сообщают,  что появились то ли купцы,  то
ли  просто  бродяги.  Ведь ты  выехал  на  несколько дней раньше меня.  И  я
удивлен, увидев  тебя  в  одном переходе  от  Кашлыка.  Может у  тебя плохой
проводник и вы сбились с пути? У меня есть опытные люди и я могу отпустить с
тобой кого-нибудь из них.
     -- В том нет нужды,-- Карача-бек без труда понял, что  царевич пытается
уколоть  его  двухдневной  задержкой,  но  он предусмотрел  и  это.  --  Мой
проводник  отлично знает дорогу, да и сам я не заблужусь в родных местах. То
чужаки, что недавно здесь живут, боятся наших лесов и болот, боятся отходить
далеко от ханской ставки. У меня тяжело  заболел один из родственников, дядя
жены, и я был вынужден завернуть к нему.
     Мухамед-Кул  хотел, было вспылить, услышав  про чужаков, которые боятся
местных лесов, тем более, что это  была чистейшая правда: бухарцы не  любили
здешних мест  и неохотно удалялись  от Кашлыка. Но  он сделал вид, будто  не
понял намека ханского визиря, и спокойно продолжал:
     -- Тогда  счастливой вам дороги.  И пусть обратный путь будет легким  и
коротким. Помоги вам Аллах.
     --  Спасибо  тебе на добром  слове. Желаю и  твоим воинам того же. Будь
осторожен в переговорах с северными соседями. Они не любят больших сражений,
но могут  напасть тайно  ночью.  У них зрение,  как у совы. Бойся ночи,  мой
царевич. И не верь им  на  слово,  если  они  что-то обещают,  то совсем  не
значит, что выполнят.
     -- Еще раз благодарю, но и моим сотням пора выступать, совсем рассвело.
Привези мне из Казани хорошего сокола, если увидишь.
     --  Твое слово --  закон  для меня,--  низко  поклонился  Карача-бек,--
обязательно раздобуду лучшего сокола, который там имеется.
     На  том и расстались, разъехались в разные стороны. Сотни Мухамед-Кула,
хорошо отдохнувшие  за ночь, пошли  бодрой  рысью и вскоре уже втягивались в
небольшой перелесок,  забирая вправо от пологого спуска в сырой овраг. Отряд
Карачи-бека,  наоборот, продолжал путь  вдоль речного  берега, спустившись в
небольшую лощину,  где журчал чистый  ручеек  с берегами, поросши ми  сочной
осокой.
     К Мухамед-Кулу,  который наблюдал с  места ночевки за  движением  своих
сотен и бросал  тревожные  взгляды на отряд  Карачи-бека  (не поедет ли он в
Девичий  городок выведывать о его посещении), подъехал на взмыленном скакуне
Янбакты и торопливо заговорил:
     -- Один из  моих  нукеров донес, что часть  людей  Карачи-бека объехали
лагерь  стороной и, не желая  быть