узнанными, поспешили к переправе. Мне это показалось странным. Может разузнать, кто это был? -- Какие они из себя, твой нукер не разглядел? -- Один грузный, тяжело в седле держится. А с ним двое молодых, легких. Более ничего не видел. -- Из тех, кого я знаю, грузный похож на Соуз-хана. Но хан не приказывал Караче-беку брать его с собой. Я был там, когда он отправлял его. Зачем Соуз-хан едет в Казань с ханским визирем? И впрямь странно это... Хорошо бы разузнать, он ли. Но как это сделать, не вызывая подозрений? -- Поручи мне, патша улы. Нагоню и прослежу издали. -- А вдруг заметят? Тогда, как? -- Не заметят. А если и увидят. То мало ли что... Ускачу. -- Сделай вот что,-- с этими словами Мухамед-Кул стянул с мизинца небольшой перстенек с камнем огненно-красного цвета и передал юз-баше, -- отдашь Караче-беку и скажешь, что в уплату за сокола, которого я ему заказал. Понял? -- Отчего ж не понять. Сделаю. Я скоро. -- И с этими словами юз-баша, дав коню шпоры, скрылся из глаз, полетев галопом наперерез отряду Карачи-бека. Про себя он решил, что не станет сразу нагонять того, а попробует затаиться где-нибудь и понаблюдать за ними. Так он и сделал, обогнув по дуге речной берег, и напрямик через лощину, выскочив чуть впереди тропы, по которой должен был следовать отряд Карачи-бека. Притаившись среди кряжистых стволов старого разлапистого тальника, он еще издали увидел двух всадников, едущих впереди остального отряда. Когда они подъехали ближе, сотник без труда узнал Соуз-хана и едущего с ним голова к голове Карачу-бека и даже услышал часть их разговора: -- Молодой царевич со временем доставит нашему хану много неприятностей. У него очень гордый нрав и стальной блеск в глазах,-- говорил негромко Карача-бек, но слова легко достигали ушей сотника. -- Уважаемый правильно говорит. Надо бы мальчишку подкормить и сделать ручным, а потом и вовсе переманить, -- отвечал, согласно кивая головой, Соуз-хан. -- Скажу откровенно -- придет время и царевич Алей подрастет, сам сможет водить сотни. Вот тогда мы должны будем приблизить его к себе, задобрить подарками, похвалами. А ханскому племяннику подослать своего человека, чтобы знать о каждом его шаге и помыслах. -- И сообщать хану о том, что нам выгодно. Правильно говорю? Услышать ответ Янбакты уже не сумел, потому что всадники проехали мимо него, завернув по отлогому косогору к переправе. Дождавшись, пока весь отряд скроется из вида, Янбакты вывел коня из укрытия и поспешил следом. Карача-бек, увидев догоняющего их всадника, выругался и поехал навстречу, не представляя, кто бы это мог быть. -- Мухамед-Кул велел передать тебе этот перстень в уплату за ловчего сокола, что ты обещал ему привезти, -- протянул юз-баша перстень ханскому визирю. Карача-бек, принимая подарок, не сводил глаз с лица Янбакты. "Не в перстне тут дело. Чего-то он вынюхивает. Вон как оглядывает и сопровождающих караван людей, и тюки с поклажей. Чуть шею себе не сломал!" -- думал он. -- Передай и от меня, что выполню все, как просил царевич, -- Карача-бек намеренно заслонил собой от любопытного взгляда голову своего каравана. -- А что ищет, уважаемый? Может родню увидел? -- Да нет. Показалось просто. Ну, я поехал, прощай, визирь. Доброго пути тебе.-- И, не дожидаясь ответа, Янбакты круто развернул коня и дал шпоры. Все, что он хотел услышать, он услыхал и теперь надо срочно сообщить обо всем Мухамед-Кулу. -- Чего ему нужно от нас? -- спросил, подъезжая к Караче-беку, Соуз-хан. -- Вынюхивает чего-то, а чего не пойму. Неспроста это... -- А наш разговор он не мог слышать? -- Кто его знает. Спросил бы сам. -- Так может его... это самое... Нагнать и в воду. Пусть потом ищут. -- Вроде башка большая, а ума, как у ребенка, -- презрительно глянув на него, обронил Карача-бек, -- попробуй, догони его теперь. Мухамед-Кул внимательно выслушал все, что передал ему сотник, и плюнул на землю. -- Шакал, он и есть шакал. Привык падалью питаться. Натворит он еще дел. Уж больно хитер. Надо поосторожней быть. Следить за всеми новичками в Кашлыке. -- Царевичу пора держать свою ставку, отдельно от хана, -- вставил свое слово Янбакты. -- Ладно, вернемся из похода, там видно будет. К вечеру они были уже далеко от Девичьего городка, и мысли о предстоящем сражении, если не удастся поладить с соседями добром, и походные хлопоты почти стерли у Мухамед-Кула его ночной разговор с теткой. Но устроившись на ночлег у небольшого костра, он вдруг явственно увидел ее лицо, горящие глаза и негромкий шепот: "Все дела, дорогой Мухамед-Кул, вершатся в Бухаре. А мы здесь лишь косточки сочных плодов, что проедаются в ханских дворцах. Мы -- игрушки в их руках..." Юноша испуганно повел головой, думая, что тетка сидит где-то рядом, но на толстом войлоке сладко посапывал юз-баша, а больше никого рядом не было. Юноша перевернулся на спину и уставился широко открытыми глазами в темное небо, затянутое мрачными тучами. Погода начинала портиться и завтра вполне мог начаться дождь, грозивший перерасти в длительное ненастье. Но не это беспокоило юношу, а все то, что рассказала ему тетка, а позже передал Янбакты. Казалось, будто невидимая паутина коснулась его тела и тянет за тонкие ниточки в разные стороны. Кто друг? Кто враг на этой земле? Зачем он сам здесь? Что ждет его через год и дальше? Радость от первого самостоятельного похода была омрачена тайной слов, несущих в себе разрушительное действие, как вода, впитываясь в дерево, рвет его, как огонь, лизнувший сырую глину, делает твердой, но хрупкой, так и слова меняют человека. Мухамед-Кул провел языком по сухим губам и ощутил вкус крови, со злости прикусив себе нижнюю губу. "Почему человек, даже когда поранит сам себя, норовит обвинить в том ближнего? И действительно, не узнай я за прошедший день столько нового и неприятного для себя, не злился бы и не кусал собственные губы. А не отправился бы в поход, то мог и не знать обо всем этом... Но в поход я не мог не пойти, ведь я племянник хана и кому, как не мне, водить сотни? А будь я простым нукером, то был бы в чьем-то подчинении как тот же Янбакты... Хуже это или лучше? Не имел бы власти, не отдавал бы приказы, против меня не плелись бы заговоры... А если я стану со временем сибирским ханом? Что тогда? Буду ли более свободным?" Хотелось растолкать спящего рядом сотника, поговорить, посоветоваться с ним. А что он скажет? Что может посоветовать? Убить врагов? Но появятся новые и будут ли они не столь опасны. Навряд ли. "А может попросить у дяди свой улус и править без чьих-то советов и указаний? Пойдет ли дядя на это? Даже если и выделит улус где-то среди болот на краю своего ханства, то надо чем-то платить воинам, воевать с соседями, собирать дань. Но у Кучума подрастает старший сын Алей и он тоже потребует свой улус. А там еще родятся дети, которые со временем вырастут и потянутся к власти. А Зайла-Сузге... А сын ее Сейдяк..." Незаметно для себя Мухамед-Кул уснул, а по небу плыли тяжелые тучи, обещая обильный дождь и раскисшие дороги. Бедствие, проистекающее от пороков Человек часто не видит пагубных следствий пороков, а именно, трех их видов возникающих из гнева, злобы и страстей. Гнев свойствен сильным людям. Гневом, суровостью достигается прекращение вражды, месть за оскорбление и устрашение людей вообще. Постоянное проявление гнева имеет целью обуздание пороков. Страсть и любовь есть стремление к достижению желаемого. Тот, кто проявляет любовь или страсть, стремится вкусить плод затраченной работы. Постоянная связь со страданием вызывает долгие мучения. Поэтому злоба имеет более тяжкие последствия. Злобный человек утрачивает веру в себя, и тем самым обрекает себя на раннюю смерть или страдания. Из древнего восточного манускрипта ОБРЕТЕНИЕ СИЛЫ После принятия новой веры что-то разладилось у Едигира: не стало согласия с самим собой и новыми друзьями, словно оставил он в лесу на охоте лук или еще что-то важное и нужное только ему. Так хотелось убежать, кинуться вон из городка в темный сумрак тайги, будто звал его кто-то дорогой и близкий, умоляя, вернуться. Он стал походить на ручного медведя, что держал подле своего шатра отец, а они, детишки, любили дразнить зверя, поднося к носу на длинной палке куски вяленой рыбы и отдергивая назад от когтистых медвежьих лап. Медведь злился, ревел, пытаясь дотянуться до вожделенного куска, натягивал толстую железную цепь, но убедившись в бесплодности своих попыток, отворачивался от обидчиков, садился на землю и, закрыв морду лапами, начинал тихо раскачиваться из стороны в сторону и глухо выть. Кто-нибудь из взрослых, услышав рев, отгонял мальчишек и бросал ему рыбу, но медведь успокаивался далеко не сразу. Видно, велика была обида на людей, коль мог он пролежать, не глядя ни на кого, закрыв морду лапой и уткнув нос в землю, весь день. Но внешняя успокоенность зверя была обманчива -- он ждал, терпеливо ждал, когда кто-нибудь пройдет слишком близко. Тогда, резво вскочив с земли, одним прыжком оказывался рядом с человеком, слепо молотя обеими лапами по воздуху. Иногда ему удавалось зацепить зазевавшегося прохожего за плечо и, если не подоспеют вооруженные охранники, не отгонят копьями зверя, мог и поломать кости, и свернуть шею. Едигир, вспоминая медведя, который так и не стал ручным, но уже испорченный людьми, не смог бы жить в лесу, добывая себе пропитание, осознавал себя диким зверем, оказавшимся в клетке в русской крепости. Мысль о том, что его лишили не только ханства, но и земли своих предков, на которой родился и вырос, не давала покоя. Он часто видел себя впереди воинских сотен, которые, замирали в ожидании приказа, ринуться в бой по первому взмаху руки. В нем жили воспоминания горячего порыва конской лавы и тонкий свист сабель, опускающихся на людскую плоть, незабываемый запах пота и крови, крови и врага... Он подолгу сидел на небольшом пригорке рядом с крепостной стеной, откуда виднелась протекающая неподалеку от городка речушка, зажатая с обеих сторон стволами темно-красных сосен. Едигир смотрел на поблескивающую гладь воды, на лес, на небо и не слышал человеческих голосов. Его не было здесь, Едигира, нареченного новым непонятным именем Василий. Если бы кто-то и попытался заглянуть в глаза крепкого, кряжистого воина, неподвижно сидящего на зеленеющем пригорке в новом кафтане, выданном из воеводских амбаров в счет службы, то уже не увидел бы в них былого огня и власти. То были глаза старика, чья жизнь прошла, отшумела, ничего не ждущего, не желающего... "Зачем я здесь? -- спрашивал себя он.-- Во имя чего? Кому нужны мои руки, силы, кровь, жизнь? Я, как мертвый, случайно попавший из страны духов, вселившийся в чужое тело и потерявший дорогу назад в мир теней. Уйди я от них, никто и не заметит, не окликнет, не позовет. Я чужой для них... Совсем чужой и никогда не стану своим. Никогда!" Вслед за чувством одиночества подкатывала злоба на себя и всех, кто был рядом: на Тимофея, Федора, воеводу, батюшку. Ему хотелось схватить топор и крушить ворота, башни, дом, в котором он спал. Когда горячая волна, поднимаясь, достигала головы, разливалась по всему телу, он упирал твердый мозолистый кулак в жесткую землю холмика и с силой вдавливал его, поворачивая из стороны в сторону, пока хватало терпения, вдавливал, пытаясь передать земле накопившуюся в нем злобу на весь мир и людей. Помогало. Кровь постепенно откатывала от головы, продолжая равномерный бег по телу, и лишь ссадины на руках напоминали о борьбе, происходящей в нем. Да еще головная боль, не покидающая ни утром, ни вечером. С ней он засыпал и просыпался. Хотелось сжать руками и раздавить, как спелый плод, свою собственную голову -- причину каждодневных мучений и страданий. ... В один из теплых дней ранним утром все, кто был свободен от караульной службы, отправились в церковь, принарядившись в праздничные одежды. Среди степенно шагающих мужчин мелькали белые платки, покрывающие головы женщин. Они притягивали взоры воинов, пытавшихся заглянуть в женские лица, перекинуться шуткой, поймать улыбку лучистых глаз. Те немногие женщины, что жили в крепости, были женами воинов, состоявших на службе у купцов Строгановых. Некоторые из них, встречающиеся Едигиру, несомненно, являлись его соплеменницами, судя по темному цвету волос и узкому разрезу глаз. Он хотел, было заговорить с одной, но, не поднимая головы, она быстро прошмыгнула мимо, и Едигир не решился остановить ее. Его окликнул Тимофей тщательно расчесывающий костяным гребнем свою окладистую бороду: -- Слышь, Василий, -- называвший его теперь крестным именем, -- пойдешь что ли с нами али тут останешься сиднем сидеть? -- А долго там быть надо? -- Это в храме-то? Да сколь надо, столь и будем. Сегодня праздник великий: Спасом называется. Пойдешь в храм, значит спасешься, -- добавил он шутливо. -- От кого спасусь? -- Да от самого себя, от грехов своих. Снова да сначала начал, прости Господи! Вон женки наших мужиков, что твоей веры были, тоже окрестились и с мужьями в храм пошли, не переча. А ты все "чего, да чего". Ой, и поперечный же ты. И хотя Едигир не понимал половины Тимофеевых речей и понуканий, но благодушный тон старика подсказывал: не со зла частит он, а скорее по-отцовски, отечески наставляет. -- Да, вот ведь, забыл сказать тебе, после службы воевода на двор к себе приглашает всех. -- Он тоже о спасении говорить станет? -- О спасении, только другом. Как городок наш лучше защитить от басурманов, от родичей твоих, значит. -- Я не басурман. Зачем так говоришь? -- А коль не басурман, то чего в храм идти не желаешь? Люди могут подумать, что сторонишься, недоброе чего замышляешь. Могут! Могут! Народ тут всякий есть. Кто промолчит, а кто и скажет. Ладно, ежели в глаза, а то и за спиной ославят. -- Это как ославят? -- переспросил Едигир.-- Убить что ли? Или порчу наведут? -- Да, считай, что так и есть. Один слово скажет дурное о тебе, другой... И пошла слава гулять, мол, недобрый то человек. Хуже сглаза и выйдет. Все отворачиваться станут, сторониться. Тогда никакой жизни тебе с народом не станет. Уразумел? Тот молча кивнул, пристально глядя на Тимофея, словно запоминал каждое сказанное им слово. -- Ладно, собирайся, -- хлопнул добродушно его по плечу Тимофей, -- на воеводский двор пойдем мед, пиво с хозяйских погребов пить. Не хотел тебе говорить до поры, да уж ладно, не утаил. Слышал я, будто земляки твои набег готовят, как только хлеб с полей соберут мужики. Лазутчиков опять в лесу видели, не к добру это. Верно, воевода о том с народом и станет толковать. Поглядим, послушаем. И точно. Сразу после службы в храме, едва народ вышел из дверей, как к ним обратился плечистый с сивой чуть загнутой вверх бородой сотник Ефим Звягин, ведавший всей караульной службой в городке. -- Честной народ, воевода наш, Третьяк Федоров, просил кланяться всем и зовет на двор к себе. Кто не погнушается угощением -- милости просим сразу туда идти,-- и низко поклонившись, первым направился вверх по кривой улочке к дому воеводы. -- А? Чего я вам говорил, -- заулыбался Тимофей, -- позвали ведь. Аида, Федька,-- подтолкнул он сына,-- не робей. Мы с Василием загодя сговорились. -- Да я чего... Я иду. Коль зовут, отчего не пойти. И толпа повалила вслед за сотником Ефимом, на ходу перекидываясь шутками и пряча улыбки в преддверии дармового угощения. На широком воеводском дворе стояли длинные столы на врытых в землю столбах. Меж ними сновали три дородные женщины, что кухарили при воеводском доме, расставляя миски, кувшины, разнося огромные пироги и круглые хлеба. -- Эй, народ,-- крикнул Ефим,-- берите от дома лавки да ставьте к столам, рассаживайтесь, где кому любо. Несколько мужиков кинулись сносить к столам лавки и тут же усаживались на них, выбирая лучшие места -- в центре. Тимофей подтолкнул Едигира с Федором к двум женщинам, стоявшим в нерешительности в стороне от накрытых столов. -- Приглашайте их к нам. Пусть рядом садятся. То Алена-вдовица с дочкой своей Евдокией. Смирные бабы. -- Потом сам подошел к женщинам и, поклонившись, проговорил. -- Прошу к нашему шалашу. Вы обе безмужние и мы холостые. Сообща и запируем. Алена что-то ответила Тимофею и неторопливо подошла к столу. -- С праздником христовым, добрые люди, разрешите посидеть с вами рядышком вдовице да молодице. Глядишь, ваш кусок в свой роток не положим, не обделим. -- Их обделишь. Как же,-- засмеялся Тимофей, под локоток подталкивая обеих,-- им хоть быка положи, проглотят. -- Знать, работники добрые, -- отвечала Алена, садясь на свободное место. А это кто? -- кивнула головой в сторону Едигира. -- Из тайги к нам вышел. Его на службу к Строгановым взяли, -- пояснил Тимофей. -- Так значит его наш батюшка окрестил... Вон оно что... А глядит все одно по-ихнему, зубы щерит, будто куснуть хочет. Ну, чего так глядишь? Или русских баб не видел? Гляди. За показ денег не берем. Но знай, что кто-то из ваших, из басурман, моего Панфила замучил. Убили бы в бою, так ладно, а то ведь при соляных варницах схватили, где он трудничал, и в костер затолкали. Наши, когда приехали, говорят, живой был еще. Стонал только. А до дому не довезли. В дороге и помер. -- Я не убивал твоего мужа, -- тихо, но с твердостью в голосе, ответил Едигир. Алена, не отводя глаз от него, собралась что-то ответить, но неожиданно на помощь Едигиру пришла дочь Алены, сидевшая от нее по правую руку рядом с Тимофеем. -- Мама, да ведь сам отец сказывал нам, сколько в сибирской земле народов разных живет. Они тоже друг с дружкой воюют и каждый за свою веру стоит. А у нас, разве не так? Вон... -- Хватит,-- перебила ее мать, приложив для большей значимости ладошку ко рту, -- без тебя все эти россказни слышала, знаю. Но наперед старших встревать негоже. Не знаешь разве? А, Евдокия? Яйца курицу не учат. Едигир успел бросить благодарный взгляд на неожиданную защитницу, как за столами зашумели, задвигались. Послышались сдержанные голоса: -- Воевода идет! -- Сам Третьяк Федоров вышел! Глядь! -- Видать, говорить будет, коль пришел. С крыльца спускался невысокий осанистый человек в длиннополой одежде в боровой шапке на голове, покрывающей длинные до плеч светло-русые волосы. Темная с проседью борода, доставала до середины груди. Длинный с широким разлетом ноздрей нос делал его похожим на хищную птицу. При ходьбе воевода чуть приволакивал ногу, ступая осторожно и размеренно, опираясь на заостренный снизу конец посоха. Народ встретил воеводу с почтением, видя в нем друга и советника. Не только главного над ними, но и защитника, на чьих плечах лежала охрана городка и варниц. Он же вершил суд и расправу над всеми жителями. Шум и крики смолкли, установилась тишина. Дойдя до передних столов, Третьяк Федоров медленно, с достоинством стянул с головы шапку, отряхнул ее, отдал в руки сотнику и, оглядев от края до края собравшихся, будто пересчитал их, степенно поклонился, придерживая правой рукой бороду. Потом тихо сказал что-то Ефиму Звягину и лишь после этого заговорил: -- С праздником великим, со Спасовым днем всех, Спаси Христос. -- Спаси, Христос.-- Как один откликнулись все сидящие. Воевода широко перекрестился, повернув голову к колокольне, виднеющейся через скаты крыш, и продолжал, чуть напрягая голос: -- Спасибо, что пришли на мой двор, не гнушаетесь, значит, воеводы своего. Спасибо. Спасибо за то.-- И он еще раз поклонился людям, от края до края оглядывая столы. -- Отведайте, чем богаты. Вместе живем, одну пищу едим, что Бог послал. Собрал вас по обычаю нашему на хлеб-соль и хочу вам слово сказать. Нынче многие о первой год служат, и Господь пока хранил нас, отводил руку басурманскую до поры до времени. Но осень близко и не сегодня завтра надо ждать набега. Лазутчиков ихних в лесу второго дня уже видели. Были бы охотники -- к людям вышли. А эти ушли тишком обратно в лес. Видать, высматривали, не собрали ли мы хлеб, не снесли ли в житницы. Тогда и полезут. Прошу береженья большего, нежели раньше имели. Бабам, девкам в лес одним не ходить, да и мужикам тоже неча шляться попусту. -- А по ягоду, по шишку как же? -- выкрикнул кто-то, но на него тут же пришикнули с издевкой: -- Ишь, ягодный нашелся. Оне твою дурную башку вместо ягоды в мешок к себе и засунут. Насобираешь ягодок. Воевода тут же определил кричавшего и, найдя взглядом, спокойно ответил: -- Тебе, Степка, наш указ -- не приказ. Ступай себе, но других не сманивай. Ты не первый год годуешь в городке и порядки знаешь. Не к тебе обращаюсь, а к первогодкам. Хотя и их не неволю. У ежа и то свой ум имеется, когда колючки выказывать, а когда прятать. Сторожа на башнях стоят крепко и из ворот выпустят. Но какая заминка случится, не обессудьте. Как стемнеет, так хоть свой, хоть чужой -- не пропустят. Жди до света. -- А ежели господа Строгановы пожалуют? -- не унимался Степан. -- Тоже не пустят? -- народ дружно хохотнул, поворачиваясь лицами друг к дружке, понимая, что балагур Степан больше прикидывается, скоморошничает, пытаясь развеселить и народ, и воеводу, хотя сам-то все понимает, не дурак, но тем более приятно было посмеяться вот так всем людом сообща, являя единение. Понял это и воевода, потому столь же шутливо ответил тому, изогнув в усмешке пушистую пшеничную бровь: -- А и Строгановых, господ наших, не пустим. Пущай в лесу ночуют, а затемно в лесу делать нечего доброму человеку. Их вина. Ладно, отведаем, чего Бог послал, -- проговорил он, подставляя большой кубок под руку Ефиму Звягину,-- наливайте и выпьем за праздник, за Преображение Господне. Дай Бог! -- и он поднес кубок ко рту. Все собравшиеся дружно последовали примеру воеводы и, выпив, приступили к еде. Едигир чуть глотнул из ковша, поданного Федором, но горький вкус напитка не понравился ему, и он пренебрежительно махнул рукой, мол, пей сам. -- Зря отказываешься, -- ответил тот и припал к ковшу,-- пиво доброе, хоть и горчит немного. Смотри, не достанется. Но Едигир принялся за пирог, не обращая внимания на его слова, осторожно извлекая оттуда кости и бросая себе под ноги. Тут же по воеводскому двору бродило несколько больших собак с нетерпением дожидавшихся остатков угощения. Тимофей что-то с увлечением рассказывал Алене, перегнувшись через сидящую рядом с матерью Евдокию. Она чувствовала себя неловко между ними и, осторожно выскользнув, села по другую сторону рядом с Едигиром. У того от неожиданного соседства кольнуло в груди, особенно, когда он рассмотрел чистую белую кожу на лице девушки, тонкие губы, прикрывающие ровный ряд зубов и одинокий золотистый завиток волос, выбившихся из-под белого с цветным рисунком платка. Он поймал себя на мысли, что ему хочется подержать, потрогать завиток, который подрагивал от легкого набегающего ветерка, будто дразнил его, заправить прядку под платок и осторожно провести пальцами по щеке. Он уже было поднял руку, наклонившись в сторону девушки, но она слегка отстранилась, будто почувствовала его желание и, улыбаясь, спросила: -- Вкусный пирог? Он тут же согласно кивнул головой и, подбирая слова, заговорил: -- У меня дома такого пирога не готовят. Очень хороший пирог. -- А мама у меня еще и не такие умеет. Ее готовить к самим господам Строгановым приглашают, когда они наезжают. Едигир кивнул головой, не сводя глаз с завитка, дразнившего его, и спросил неожиданно для себя: -- Где твой дом? Живешь где? -- Там, -- указала Евдокия рукой, ничуть не удивившись вопросу,-- к лесу ближе, второй с краю в конце улочки. Да любого спроси и покажут, где мы живем. Приходи, мама у меня добрая. -- Давно тут? -- Второй год, -- потупив глаза, с вздохом ответила она, -- отца в первое же лето убили. А нам обратно ехать как, одним-то? Вот и остались пока. А так мы из Устюга Великого. Не слышал? Едигир замотал головой, стараясь про себя запомнить название. -- Отец мой кузнецом был, вот его господа Строгановы и взяли к себе по этому делу. Думали, скопим денег и вернемся в родные края. А вот как вышло... Едигир заметил, что за соседним столом уже изрядно захмелевшие парни, как-то недобро поглядывают на них, видимо, знакомые Евдокии. Они что-то говорили друг другу, показывая иногда в их сторону. Вскоре один из парней грузно поднялся и направился к ним. Следом вскочил второй, догнал нетвердо державшегося на ногах друга, пытаясь отговорить, настойчиво потянул за рукав, но тот, довольно грубо оттолкнул его, вытирая на ходу рот рукавом рубахи, враскачку пошел к ним. Но не решившись оставить товарища одного, он неуверенно потянулся следом. Парень этот с такими же русыми волосами как у Евдокии, подошел к столу, остановился позади нее и положил руку на плечо. -- Дуся, здравствуй,-- проговорил развязно, наклоняясь к ее лицу,-- давай похристосуемся. -- Не Пасха сегодня, отойди, Герасим,-- и она сбросила его пятерню со своего плеча. -- Чего же ты старого дружка забыла? Негоже так, ой негоже, -- не унимался он. На них стали оглядываться сидевшие вокруг люди, и Алена прекратила разговор с Тимофеем, готовая тотчас же заступиться за дочь. Но Евдокия, оказывается, сама могла постоять за себя. Когда парень в очередной раз положил ей руку на плечо, она ухватила его разлапистую пятерню своими крепкими руками и резко крутанула в сторону. Герасим взвыл не столько от боли, как от неожиданности и, не устояв на ногах, упал на колени Едигиру. Тот по инерции резко двинул локтем, попав парню по голове, и сбросил его на землю. -- А это, что за чувырла сидит? -- заорал он, вскакивая на ноги.-- Ты как посмел меня ударить? Морда басурманская! Да я тебя сейчас изничтожу! -- закричал он и бросился на Едигира. Не вставая из-за стола, он схватил стоявший рядом с Федором ковш, наполненный брагой, и опустил парню на голову. Увидев, как товарищ в другой раз рухнул, словно подкошенный, на землю, дружок кинулся к нему на помощь, прихватив лежавшую на земле жердь. Едигир мгновенно перескочил через лавку и бросился под ноги бежавшему на него парню. Тот, от неожиданности, упал и со всего маху опустил свое оружие на пытавшегося подняться на ноги Герасима. Едигир же легко вскочил и, отбросив в сторону жердь, попытался поднять с земли парня, которому, верно, изрядно досталось жердиной. Но кто-то громко крикнул сзади: "Берегись!" -- и, оглянувшись, он увидел спешивших на выручку еще нескольких ребят. Положение Едигира становилось незавидным уже потому, что в глазах жителей городка он все равно был чужаком, явившимся из леса, откуда приходят отряды врагов, уводящие в плен, палившие дома, убивающие близких. Но он был гостем в городке и ни на кого не напал первым, а заступился за девушку, и потому симпатии жителей разделились. Несколько человек соскочили, чтобы помешать разгоряченным выпивкой парням расправиться с Едигиром, и не пускали их. Однако наиболее проворные молодцы проскочили через заслон и кинулись, вперед, выставляя тяжелые кулаки, пытаясь сходу свалить стоявшего перед ними безоружного Едигира. От двух первых он легко уклонился, подсек ногами и те растянулись меж столами. Но кто-то сзади схватил его за шею и повалил. Едигир, едва вывернувшись из крепких объятий, вновь был сбит с ног и покатился по земле. На выручку к нему кинулись Тимофей с Федором, когда послышался зычный голос воеводы: -- А ну, разнять драчунов! -- и несколько дюжих мужиков из воеводской охраны с бердышами наперевес врезались в толпу и легко разбросали дерущихся. Едигир поднялся на ноги с, перепачканными в земле и крови руками. Губы были разбиты, болело плечо, шея, а новый кафтан, разодранный в драке, болтался двумя лоскутьями. Его тут же подхватили под руки стражники и потащили к столу, за которым восседал Третьяк Федоров. -- Ты чего это в праздничный день драку затеял при всем народе? Или не признаешь праздника православного? -- с пристрастием спросил тот. Но Едигир стоял молча, опустив глаза в землю, и не произнес ни слова. На выручку ему подбежал запыхавшийся Тимофей, утирая расквашенный нос. -- Да не виноват он, батюшка воевода. То Гераська, драчун известный, к Алениной дочке прилип, а этот заступился, вот ему зазря и досталось. -- Зазря и прыщ не вскочит. Ишь, заступничек нашелся. Как зовут его? -- Василий, крестное имя ему такое дали. -- А крестный отец, кто у него был? Никак ты, Тимофей? -- Вроде, как я,-- замялся тот. -- Значит, сынок он твой крестный? -- Так выходит. Тимофей кивнул, почесал в затылке и глянул снизу вверх на Едигира. В глазах его промелькнула едва заметная усмешка, -- но он все также молчал, словно происходящее вокруг его совсем не касалось. -- Приведите-ка второго драчуна,-- приказал воевода охране. Приволокли и отчаянно упиравшегося Гераську, который никак не хотел идти и вырывался из рук стражников. -- Миритесь по-хорошему, -- не повышая голоса проговорил Третьяк Федоров,-- а то в моей власти и наказать вас обоих примерно. Тимофей чего-то зашептал на ухо Едигиру, и он поднял глаза на обидчика, стоявшего уткнув руки в бока, всем видом показывающего, что не смирился с поражением. -- Ну, так как? -- нажимал воевода.-- Целуйтесь по-братски принародно, чтобы все видели. Гераська было сделал шаг навстречу Едигиру, но, наткнувшись на враждебный взгляд, остановился и попятился назад. -- Не буду я с ним целоваться! Ишь, чего захотел! Он на меня волком глядит, а я целуй?! -- взвился он. -- Делайте со мной, чего хотите, но не стану. Сам целуйся, коль люб тебе. -- Выкрикнул он со злостью в голосе. -- В цепи его и в башню до моего указу,-- коротко бросил воевода, повернув голову к Ефиму Звягину. -- А ты смотри получше за своим крестником, -- сказал Тимофею. -- Кажется мне, что не очень-то он к нам расположен. Тут в крепости народ всякий собрался, отчаянный. Поди, и сам знаешь. Как бы чего не случилось с ним. Идите с глаз моих. Тимофей, подхватив Едигира за руку, потащил к выходу с воеводского двора, провожаемый неодобрительными взглядами пирующих. Следом пошел Федор, поднялись и Алена с дочерью. -- Чего в драку ввязался? -- спросила она Едигира, догнав уже на повороте за оградой воеводского двора. -- Думаешь, сами бы не справились с Гераськой? Он, парень, ничего. За девкой моей давно уж увивается, и она его не сторонилась. Только как лишку выпьет, так голову и теряет. Побегал бы возле нее, повыламывался да на том и кончилось. А теперь жди беды. Дружков у него много. Могут и кровь тебе пустить,-- сокрушалась Она. -- Да и я о том же думаю,-- согласно кивнул Тимофей,-- подрежут и все тут. Ты хоть парень ловкий, но супротив рожна не попрешь. Их вон сколько, а ты один чего можешь? Едигир шел рядом и в разговор не вступал, понимая, в какую переделку встрял, но и не жалел о совершенном поступке. Он воин и к драке всегда готов. Смерти он не боялся, и она даже стала бы разрешением всех бед, неожиданно навалившихся на него. Но и умереть хотелось достойно, а не быть прирезанным из-за дурацкой ссоры. Он был готов драться честно один на один с любым оружием в руках. Да и особой вины в случившейся потасовке за собой не видел. "Будь, что будет,-- думал он, вышагивая рядом с остальными, но не вслушиваясь в их разговоры, -- а умереть я мог и раньше. Удивительно, как до сих пор это не случилось". -- Может, на заимку его на время отправить, -- размышлял вслух меж тем Тимофей. -- Ага, а там его не найдут, -- возразила Алена, -- тут хоть на глазах все, а там... И не узнаешь, что выйдет, случится. Они дошли до избы, где домовали, и увидели опередивших их уже сидевших на бревнах парней, недавно участвующих в драке. Те, как бы нехотя, играли ножами, втыкая их в землю и вытаскивая, любуясь посверкивающей сталью. -- Что я говорила,-- Алена всплеснула руками,-- ждут ведь, ироды. Нет, точно говорю, добром не кончится. Нельзя ему в дом. -- Не к воеводе же на отсидку отправляться! -- вспыхнул Тимофей.-- Мол, прими, батюшка воевода, а то боюсь, зарежут. Не приведи Господи, сотворят чего со мной! А ты чего молчишь, слова не скажешь? -- неожиданно в сердцах дернул за руку Федора. -- Воды в рот что ль набрал? Расплескать боишься? -- А чего я скажу, -- неуверенно ответил он, -- сам вижу, худо дело складывается: и в нашу избу негоже идти ему, и на заимке не лучше будет. Может, в лес податься? -- Захотел бы он в лес давно сбежал. А то ведь, здесь живет. С нами. Чем же помочь тебе? -- глянул он с сочувствием на Едигира. -- Не надо мне помощи. Ждать буду. Смотреть буду. -- И он провел раскрытой ладонью по лбу, почувствовав вновь накатившую нестерпимую головную боль. Ему хотелось, чтобы все скорее оставили его, и хоть чуть-чуть побыть одному. -- Ишь ты как: ждать, смотреть.-- Взвился Тимофей, словно его оса ужалила. -- Они вот тоже глядят, а чем эти гляделки кончатся и без тебя знаем. Батюшка отпоет да в землю зароем. -- Вот что, -- проявила решительность Алена, беря Едигира за руку, пойдем к нам на день, другой, а я тем временем с воеводой перетолкую и чего-нибудь придумаем. Коль ты из-за нас в переделку угодил, то нам тебя и выручать придется. Идем, говорю, -- потянула она Едигира за рукав,-- вон и одежку твою зашить, заштопать надо бы. Негоже такому богатырю в рваном кафтане ходить. Евдокия, скажи ему, что не кусаемся мы. Приглашай на постой. Девушка смущенно подняла глаза от земли и обронила: -- Пойдем, Василий, коль мать говорит. Она лучше знает. -- Да,-- подхватил Тимофей,-- Алену слушаться надо. Она худа не пожелает. Иди, коль зовут. -- Точно, точно. Меня сам воевода слушается. Зовет к себе на совет, когда совсем дело плохо. Куды ж вы без баб денетесь? -- Алена так дернула Едигира за руку, что он едва устоял на ногах и невольно сделал несколько шагов за ней, а потом и вовсе побрел послушно следом, не обернувшись на Тимофея с сыном. Сзади шла Евдокия, грустно думая о чем-то своем, а вслед им с горечью смотрел Федор, который бы многое дал, чтобы оказаться на месте Едигира, войти в Аленин дом. -- А вы, варнаки, погодите у меня! Доберусь еще до вас! Узнаете Алену! Не поздоровится! -- погрозила та уже издалека сидящим на бревнах парням, которые лишь расхохотались, услышав ее слова. О личных качествах государя и основах государства Государя должны отличать: древность рода, сила войска и дальновидность его советников. Государь должен стремиться, чтобы силы и достижения стали достоянием. Если враг его обладает большей силой, то нужно ждать его ослабления, когда он станет беспечным, предавшись удовольствиям охоты, игре, вину и женщинам; когда его подданные станут враждебно относиться к нему или же он подвергнется нападению боле сильного врага. Желающий победить должен желать иметь сильного врага, ведь именно он может сделать государя сильным и совершенным. Из древнего восточного манускрипта ИСПЫТАНИЕ ВЕРНОСТЬЮ Несколько дней Едигир прожил в чистеньком и опрятном доме Алены, где по стенам висели разные ароматные травы, корешки и тихо потрескивал фитиль лампадки подле иконы. Он впервые оказался в таком обихоженном жилище и многое из правил хозяйки было ему непонятно, вызывало улыбку Алена не разрешала входить в комнату в сапогах, а велела стягивать их перед дверью. Не позволяла сидеть на убранной чисто застеленной деревянной кровати. Заставляла перед началом трапезы читать молитву, которую прежде несколько раз повторила с ним по складам. Но больше всего поразило его незнакомое сооружение, за которым хозяйка по очереди с Евдокией проводила едва ли не все свободное время. -- Чего? Не видал раньше? Кросны прозываются. Ткем на них холсты да дерюги. У ваших баб разве нет таких? -- спрашивала Алена. Едигир помотал головой и осторожно провел пальцем по натянутым нитям. Она возилась у печи, раздувая вчерашние угли. Но, верно, жар ушел и только серая зола поднималась вверх, оседая на сухих щепках. -- Дай я,-- отодвинул ее в сторону Едигир и достал из мешочка свое огниво. Ловко чиркнул им несколько раз по кресалу, раздул трут и запалил кусочек бересты. От нее поджег сухие щепки и с довольным видом отошел от печи. -- Ишь ты, каков! Умеешь,-- одобрила Алена.-- Моего мужика, так бывало, не могла заставить огонь вздуть, царство ему небесное. Не любил бабьим делом заниматься. Где-то он сейчас? Может теперь черти под ним огонь раскладывают? Но не должно, не должно так быть. Он ведь в муках смерть принял от басурман... А вот как... -- До нее словно дошел смысл сказанного, и она задумчиво отошла к окну. -- Нет... Неспроста это все так складывается в жизни. А ты огня боишься? -- повернулась она к Едигиру, сидевшему на корточках возле двери. -- Зачем бояться? Без огня умер бы. Огонь -- тепло, хорошо. -- Да я вот тоже огня не боюсь. Правильно говоришь, чего бояться. Я зато воды боюсь. Плавать так и не научилась. Брат у меня старший утонул, а мать меня на речку и не отпускала. Сама не умела и Дусю не научила. Не до этого было. -- Мой народ ничего не боится. Ни огня, ни воды. Зверя тоже не боюсь. Зверь пусть человека боится. -- Бесстрашный ты, как я погляжу. Прямо Георгий Победоносец! И Бога, поди, не боишься? Да чего с тобой о Боге говорить. Ты и молиться еще путем не умеешь. Дуся,-- крикнула она,-- собирай на стол, а то наш постоялец нас скоро слопает без соли. О, как глазища-то сверкают. У-у-у... -- шутя махнула ухватом. Но самым мучительным для Едигира было оставаться в доме одному с Евдокией, когда Алена уходила на воеводский двор или к соседям. Девушка обычно садилась за станок и руки ее стремительно мелькали над основой, тонкое тело наклонялось вперед, вытягивалась шея и так же выскакивал из-под платка непослушный золотистый завиток волос, как тогда, в день их знакомства. Евдокия что-то напевала, словно и не обращала внимания на его присутствие, поглощенная своим занятием. В Едигире же боролись два чувства: ему хотелось заговорить, но он стеснялся своего косноязычия в подборе нужных слов; хотелось позвать Евдокию (он произносил ее имя про себя нараспев, и чем больше повторял, тем приятнее оно казалось ему), позвать в лес, где он чувствовал себя уверенно и спокойно. Но язык не поворачивался сказать простые слова: "Пойдем со мной". "А зачем?" -- тут же спросит она. И он не найдет, что ответить. Девушка его народа любая, не имеющая мужа, не посмела бы отказать. Право мужчины выбирать девушку. Она оскорбит его отказом. Хуже будет, если он силой возьмет ее. И ни отец, ни брат не посмеют заступиться. Разве что жених, если он есть. У Дуси не было жениха. Герасим, пристававший к ней, не в счет. Едигир помнит, хорошо помнит, как Дуся заломила ему пальцы и тот вскрикнул от боли. Их девушки так не поступают. И он боялся ее отказа, усмешки или, хуже того, смеха в лицо. Но по мимолетным смущенным взглядам Евдокии чувствовалась необъяснимая внутренняя борьба, происходившая в ней. Этот, широко шагающий мужчина, которого мать звала Василием, вызывал в ней, если не уважение, то сочувствие, хотя бы к незавидному положению, в котором он оказался отчасти и по ее вине. Нечего самой было улыбаться при встречах Гераське придурочному. Кто знал, что он так поведет себя. Василий же, когда мать, надо думать, сознательно оставляла их одних (а могла бы и с собой позвать, работа не убежит), не то, что боялся подойти к ней, а даже рта не открывал. От него исходили покой и уверенность в себе. Хотя это был и не его дом, но вел он себя, словно хозяин: не путался под ногами, не встревал в разговоры, а когда был не занят в карауле, то сидел, тихонько раскачиваясь у двери, на корточках, или колол дрова во дворе, ходил за водой и как-то раз даже взялся отремонтировать ее сапожки. Евдокия помнила, что их отец уходил рано утром в свою кузню, куда мать и носила ему обед, а приходил по темноте и, едва перекусив, ложился спать. "А вдруг Василий посватается за меня? -- рассуждала она. -- Мать не отдаст, да и мне он не больно по нраву. Чернявый. Неповоротливый какой-то. Улыбается редко. И как-то все про себя больше. Глаза прячет, щурит их постоянно, будто солнышко в глаза бьет. Ой, да подружки засмеют -- связалась с басурманом. Вот несколько наших мужиков ихних девок взяли себе в жены. И ничего. Живут. И дети есть. Да и не посватается он никогда. А если и попробует, то скажу, что дома в Устюге жених ждет. И все. И мать не отдаст..." Возвращалась мать, мельком глядела на работу, одобрительно кивала головой, довольная результатом, доставала из мешка принесенные с собой продукты и спрашивала шутливо: -- Ну, постоялец, чего Дусе не помогаешь ткать? За постой расплачиваться чем-то надо. Вот и натки нам холста на продажу. -- Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, -- отвечал он сдержанно. -- Да шучу я, шучу. Воевода за тебя продукты дает. Почитай, мы за твой прокорм и питаемся еще. Не в долгу ты. А медвежатину я не люблю. А ты, Евдокия, как? Та только улыбалась и посматривала в его сторону голубыми глазами, Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал: -- Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю? -- Вот зайчишку если, то можно. А лучше, этак, десятка два. Нам с дочкой на шубу. Наловишь столько? -- Можно, можно,-- кивал тот утвердительно. Однажды Алена вернулась домой сильно взбудораженная и, едва заткнув за печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру: -- Поговорила я, наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был. От того и не видала пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз из амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на исходе. А он такой ловкач, ключник этот, начал меня зазывать в темноту, мол, там подальше от глаз любопытных, у него получше лежит, помол другой. Ну, я с дуру уши и распустила, иду за ним. Потом чую, не мучицу он вовсе ищет, а местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не слушай, не для твоих ушей это. А хотя, все одно, знать надо, какие ушлые мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может и лучше, когда от меня услышишь. -- Она перевела дыхание, чуть отдышалась и продолжала с тем же жаром: -- Я это дело поняла, когда он меня уже за рукав схватил и поволок к себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери. А навстречу воевода катит. Искал что ль кого. Меня увидел, остановился. "Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" -- я и не знаю, чего ответить ему. Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут ключник чертов выскакивает -- нос в муке, бородища к небу задрана. Воеводу увидел, опешил. Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей вместо кота ловишь теперь в амбаре? Вон как измазался. Мышку поймал, а она не по тебе оказалась. Совсем плох стал. Пора мне другого заводить, посноровистее". -- Да как начал хохотать над ключником... Едигир слушал, понимал лишь наполовину из ее рассказа. Но возбуждение Алены передалось и ему. Поднявшись на ноги, начал мерить горницу небольшими шагами, вслушиваясь, как постанывают половицы, если ступишь на самую середину. Ему нравился этот звук, напоминающий скрип лодки под сильным ветром. Но он и побаивался, что однажды половицы проломятся под его грузным телом, и он провалится вниз в подпол, куда частенько ныряла хозяйка за соленьями, хранящимися в тяжелых бочках. За своими размышлениями он прослушал, что еще говорила Алена о своей встрече с воеводой. Она, заметив, с каким отсутствующим видом постоялец прогуливается по горнице, окликнула: -- Слышь, чего говорю, Василий, али не слышишь? -- тот остановился напротив, поднял глаза, выражая внимание.-- Воевода берет тебя к себе в охрану. Век будешь благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил. Уж чего он говорил не скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого, лишнего не спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого тоже, хотел даже за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили на варницу соль добывать. В цепях, правда. Алена частила дальше, спеша высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем. "Может и к лучшему, что от них уйду". Он все чаще стал поглядывать на Дусю и, засыпая, слышал запах женского тела, доносившийся до него из-за занавески на печи, где он спал, с трудом подавлял в себе желание, оставаясь лежать в неподвижности. Утром он вставал хмурый, с привычной головной болью, совершенно не выспавшийся. Если Алена уходила из дома, старался найти занятие во дворе, или шел к Тимофею, возившемуся на небольшом огородике за домом. "Что я могу предложить ей? Своего коня и то нет. Вот, если бы пойти в набег, то обратно я вернулся бы с хорошей добычей. И одел, и обул бы ее. А так зайчишек ловить... То каждый может". Гераську давно освободили из-под стражи и он уже несколько раз встречался в городе с Едигиром. Но вел себя так, словно и не знает его, проходил мимо, не поворачивая головы. Зато дружки его при встрече во всю старались вывести Едигира из себя. -- Бабий заступник,-- говорили за его спиной,-- нашел себе теплое место у Алены под подолом. От него и несет бабьим запахом. Аленин приживалец! Но Едигир не обращал внимания на обидные слова, смысл которых не совсем доходил до него. "Аленин так Аленин, -- думал он, -- пусть будет так. Тронуть они меня все равно боятся". На другой день он отправился на воеводский двор и долго ждал, когда Третьяк Федоров выйдет из своих покоев на крыльцо. Сперва мимо него торопливо пробежал, придерживая рукой саблю, Ефим Звягин, за ним несколько воинов при доспехах и с пищалями в руках. Судя по суете и спешке видно было, что все к чему-то готовятся, ждут каких-то перемен в городке. Наконец, на крыльцо вышел и сам Третьяк Федоров тоже при сабле, неся в руке продетый через ремешок подвязки тяжелый шлем с насечкой на передней части. На насечку и смотрел Едигир, пока разговаривал с воеводой, но никак не мог разобрать на перевернутом вниз шишаком шлеме, что там изображено: то ли человек, то ли птица с крыльями. -- Нужен ты мне,-- обратился к нему Третьяк,-- хотел уж посылать за тобой. Разговор есть. По-нашему-то понимаешь немного, или толмача крикнуть? -- Едигир кивнул головой, показывая, что поймет без толмача, -- ладно, тогда пойдем в сторону, чтоб никто не помешал. Они зашли за дом, где оказался большой огород и под старой березой стояла принесенная кем-то скамья, накрытая овчиной. Видать, воевода отдыхал тут в холодке, когда выпадало свободное время. Он тяжело опустился на нее. -- Мне отец Амвросий сказал тайно, что ты с сибирского града к нам пришел, с Кашлыка. Так ли это? -- Так, -- согласился Едигир и в груди кольнуло острое воспоминание, казавшееся давно забытым, и ожгло, как уголек, попавший в рукавицу. -- Тогда большее спрошу. Правда ли, что ты там большим человеком был? Князем по-нашему. -- Да,-- кивнул Едигир,-- ханом был. -- О-о-о! Хан, говоришь! Проверить не проверишь, но и поверить трудно. Может немного загибаешь! -- воевода для верности показал рукой и только сейчас заметил отягощающий руку шлем. Он снял его и поставил на скамью. Едигир теперь разглядел, что на лицевой стороне шлема очень искусно высечен на металлической пластине, приклепанной сверху, человек с мечом в руке. Сзади у него виднелись большие крылья, достающие до ног, и курчавые волосы, а также длинные одежды. Лишь доспехи на груди говорили о том, что изображен воин. И меч он держал твердо и уверенно. Видя, что собеседник его не собирается отвечать, воевода хмыкнул и продолжал. -- Ладно, пытать тебя не собираюсь. Но советую не говорить о том пока никому. Добра тем не наживешь, а народ у нас разный тута, как бы от рассказов твоих хуже не стало. Я и отцу Амвросию велел помалкивать. Да он и не особо разговорчивый у нас. Так что, считай, ты да я об этом лишь знаем. Алене не говорил про себя? -- Едигир опять мотнул головой, не раскрывая рта. -- Ну и ладно. Там ты хан, а у нас воин, как и все. Понял? А разговор у меня главный к тебе вот о чем. Ты, коль из лесов пришел, то лес получше многих знать должен. Сегодня с дальней варницы человек прибежал, беда у них. Налетели басурманы, человек сто, и кого порубили, кого в полон увели. Он один и спасся. Теперь, видать, сюда идут. Слушаешь меня? -- обеспокоено спросил он, видя, что Едигир сидит, не выказывая удивления или беспокойства. Тот в очередной раз кивнул. -- А вокруг нашего города, что Керкеданом зовется, этих самых варниц господ Строгановых еще восемь стоит в разных местах. На две, ближние, людей мы уже направили с упреждением. К двум дальним все одно не успеть, авось, сами выберутся, а Бог даст, и не найдут их басурманы. Еще четыре остаются,-- воевода загнул короткие с рыжими волосами пальцы, -- так говорю? Вот к ним-то и надо успеть. Они в болотных местах стоят и раньше чем за день до них не добраться. Дам тебе пяток человек на конях. Боле не могу. Людей и скарб, какой сможете, обратно вывези надобно. В драку не ввязывайся. То тебя касается. -- Третьяк Федоров умолк, переводя дух и прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора. Кто-то спорил, доказывая, что ему позарез нужен воевода.-- Без меня шагу ступить не могут, -- с раздражением выдохнул он, -- чего молчишь? -- обратился к Едигиру.-- Берешься, или другого кого искать? -- Как туда дорогу найти? -- вместо ответа спросил тот воеводу и пристально глянул ему в глаза. В усталом облике Третьяка Федорова глаза занимали далеко не главное место. Первым делом взгляд притягивал большой, почти плоский, лоб воеводский с множеством морщинок, как ручейки на талой земле, проложившие свой след. Они, словно холст, что ткала Алена в своей избе, располагались неровной сетью, образуя затейливый узор, и не верилось, что природа сама без участия рук человеческих создала подобное ажурье. Едигиру вспомнилось, где он видел нечто подобное: так птичья стая натаптывает снежный наст, слетаясь к добыче, исполняя танец радости и насыщения. Жизнь тоже исполнила свой танец на челе сидевшего перед ним человека, каждый год добавляя свою отметину, оставляя памятку о виденном и содеянном. Со лба взгляд перемещался на длинный, чуть расщепленный на конце большой нос. Как изъеденная временем стропилина подпирает скат крыши, так и выступающий из белесых, некогда льняных, бороды и усов носовой хрящ одним концом упирался в верхнюю губу, а другим поддерживал основание черепа. Казалось, убери его и рухнет все это хрупкое сооружение, находящееся в шатком равновесии. И, наконец, глаза цвета недозрелой голубицы, затаившиеся и не столько дающие свет, сколько вбирающие его, замутненные и отягощенные дымчатой пленкой, скрывающей жизненную суть хозяина (подобно болотному мху, хранящему богатства, сокрытые внутри влажных топей), эта тонкая молочная пелена берегла если не саму жизнь, то сокровенное знание ее, питающее тело, душу, разум. -- Как дорогу найти? -- переспросил Третьяк. И ожили лобные кружева, потревоженные внутренним ветерком набирающих силу слов, ушла дымка с глаз, проклюнулась искра, высветившая работу мысли.-- Мужики, что тебе приданы, дорогу знают. От заимки Тимофеевой влево пойдете, на полуночную сторону, а как первую варницу найдете, то они и далее вас направят. -- Когда ехать? -- Едигир, не ответивший пока ни "да", ни "нет", задавая вопросы, уже давал согласие взяться за предложение. И воевода, принявший его игру, не требовал утвердительности слов, которые по сути своей оставались лишь словами, цепочкой, сковывающей людей, уравнивающих друг перед другом. Он давно привык к игре слов, по которым безошибочно угадывался враг то, или друг, или просто сторонний человек. Перед ним сидел если не друг, то союзник, причастный к общему делу. -- Мужики собрались, лошади готовы. Себе саблю и доспех какой есть у Ефимки Звягина возьми. Припасы -- у ключника. А коня сам выбери на конюшне. Я смотрел давеча, есть пара добрых ходких коней. Но ты их погляди. Поди, лучше моего в конях понимаешь. Тут я не советчик. Через пару дней жду обратно. Да... -- Воевода было пошел, тяжело вставая с лавки во двор, но приостановился, полуобернувшись к Едигиру,-- десятником тебя назначаю с сего дня. По-вашему, башлыком, значит. С Богом.-- И пошел, не оглядываясь, подволакивая правую ногу. Едигир не пошел к сотнику Звяге, которого требовалось еще отыскать в суете городка, готовящегося к обороне. Да и не хотелось брать чужие доспехи, снятые или с убитых, или с пленных. Все одно, лучшее было давно разобрано, прибрано к рукам. Он решил ехать в том, что имел. Важнее был конь, и он поспешил на воеводскую конюшню. Кони стояли в небольшом загончике у крепостной стены, уныло опустив головы к унавоженной земле и, лишь иногда поднимая морды, бросали равнодушные взгляды на снующих мимо людей. Едигир облокотился на верхнюю жердину и пытливо вглядывался в них, пытаясь прочитать по изгибам холки, мышцам ног, выпирающим ключицам и подрагивающим ноздрям их выносливость, нрав, повадки. Навряд ли, если б кто спросил его, почему он выбирает того или иного коня, смог бы разумно объяснить это. Безошибочное чутье наездника приходило с годами, опытом, если только не рождалось вместе с первым криком ребенка, как судьба, указывающая жизненную тропу. Она же, судьба, наделяла человека конем, который лишь менял возраст, имя, облик, оставаясь конем, лошадью, жеребцом или мерином, не имеющий права хозяина и отправляющийся вместе с ним в иной мир, чтобы там уже нести и сопровождать его по Вечности, преодолевая бескрайние просторы подземного царства, как человек, обретая право на вечную жизнь и вечное имя. "Коня не выбирают -- он находит тебя сам,-- ответил бы Едигир своему сыну, случись тому спросить его об этом, -- он, как и женщина, должен дать знак, по которому ты угадаешь его желание стать единым целым, частью тебя, слиться и жить неразрывно, стать продолжением тебя самого. Ты, именно ты должен понравиться ему..." Так бы он ответил сыну и даже не словами, а взглядом, улыбкой, кивком головы, взмахом руки. Едигир чуть слышно свистнул и трое из пятерых животных подняли головы, навострили уши, напружинились. Он чмокнул губами и гнедой конь с черным хвостом и такой же темной, искрящейся на солнце гривой, сделал шаг в его сторону. Остановился, как бы спрашивая согласие остальных и, чуть повернув голову, оглядел Едигира. Было похоже, что он приглядывается, присматривается к нему, даже оценивает. -- Иди, не бойся, -- Едигир щелкнул пальцами и ласково зашептал первые, пришедшие на ум слова. Тут им не требовался толмач-переводчик. Он хвалил коня, зная, что тот понимает его, ловит не только звучание слов, но и их смысл угадывает. -- Жирен,-- шептал Едигир родные слова,-- кызыл сары, сугыш аты. Ты хочешь стать моим? Хочешь, чтобы я ласкал тебя? Хочешь! Вижу, как ты ждал меня! Сейчас мы отправимся с тобой в дальний поход и ты покажешь, какой ты хороший конь. Ну, иди ко мне! -- и тот доверчиво подошел к Едигиру, потерся головой о рукав, провел мягкими губами по ладони, ища угощение. -- Да ты, видать, лакомка! Это тоже хорошо. А как твоя спина? Она не очень сбита прежним хозяином? Кто он, твой хозяин? -- в Едигире заиграла скрытая ревность к былому владельцу и он усмехнулся, щелкнул легонько коня пальцем по носу и тот моментально отскочил назад, ощерил зубы, раздувая большие ноздри.-- Это хорошо, очень хорошо! Не любишь, когда бьют? Правильно. И зубы у тебя что надо. Добрые зубы. Ну, ты готов? -- гнедой мотнул головой и побежал вдоль загона, словно извещал всех, что обрел нового хозяина, выказывая свою радость.-- Будет хвастаться,-- крикнул ему Едигир и, улыбаясь, пошел искать конюха, чтоб подобрать седло и сбрую. К Алене он заскочил уже напоследок, и она по радостному, оживленному лицу ее постояльца, поняла, что он уезжает. -- Далеко собрался? -- но Едигир лишь неопределенно махнул рукой. -- Ясно,-- ответила она,-- Дуся, иди, присядем на дорожку. Уезжает наш Василий-свет. Доброго тебе пути-дорожки. Заедешь, как возвернешься? -- Да, -- просто ответил он. Вышла Дуся, теребя конец косы, глянула на Едигира, снимающего со стены саблю, лук с колчаном, кольчугу. Он быстро и сноровисто надел на себя доспехи, прицепил к поясу саблю, перекинул через плечо колчан. Пройдя на середину комнаты, в нерешительности остановился, глянул на женщин. -- Ой,-- всплеснула руками Алена,-- каков молодец! Совсем другой стал при оружии-то. Глянь, Дуся. А? Ну, скажи хоть словечко Василию на прощание,-- дернула за рукав дочь. -- До свидания, -- заливаясь румянцем, едва слышно произнесла она. Едигир поклонился им и сделал несколько шагов к двери, но Алена вскрикнула: -- Куда, не присевши перед дорожкой? А ну, садись с нами на лавку. Примета такая есть, -- объясняла удивленно уставившемуся на них Едигиру, -- чтобы обратно благополучно возвернуться. -- Но едва все присели на лавку, как она тут же соскочила, кинулась к печи.-- Погоди еще малость. Гостинцев своих в дорогу соберу. Вот, возьми каравай и пирогов немного. А теперь поезжай, с Богом. Проходя мимо дома, Едигир увидел глядевших в оконце обеих женщин, и под сердцем остро кольнула недоверчивая стрела сомнения: "Неужто и впрямь ждать будут? Меня? Да кто я им? Зачем?" -- и постарался тут же отогнать радость, ударившую хмельной струей в голову. Распрямил плечи и зашагал, легко ступая по бревенчатому настилу городка. Он совсем успокоился и обрел былую уверенность, когда углубились в лес, отъехав от крепости на изрядное расстояние. Едигир ехал вторым, пустив вперед самого старшего в отряде мужика по имени Грибан Иванов. Тот сам вызвался ехать наперед, поскольку бывал на всех варницах, свозил с них вываренную соль, возил к работникам пропитание. Юркий, небольшого роста он больше походил на подростка, но голова, приплюснутая к плечам и почти полное отсутствие шеи делали его похожим на горбуна, а глубоко посаженные глаза говорили о скрытности и природной смекалке. Позади Едигира, навалившись на правый бок, покачивался в седле Насон Рябухин, тощий мужик с прямыми черными волосами и худым нездоровым лицом, время от времени кашлявший глухо и надсадно. Провожавший их Ефим Звягин назвал Едигиру только этих. "С остальными в дороге перезнакомишься, коль время будет. А этого, старого знакомого, возьмешь нет ли? -- спросил, указывая на стоявшего особняком и ковыряющего концом сапога сухую землю Герасима. -- Сам напросился, а мы лишь охотников с тобой снарядили. Говорит, что брат у него на одной из варниц. -- Так говорю?" -- Герасим молча кивнул чубатой головой и беззлобно глянул на Едигира. -- Не возьмет, так один сам по себе поеду братку выручать, -- проворчал он, набычившись. Едигир не стал возражать. Обиды на Гераську не было. Но поставил на всякий случай в конце отряда. Мало ли что... Проехали Тимофееву заимку. Повернули влево и по пологому спуску вышли к чистому ручью. -- Здесь есть подъем на Острожную горку, она одна как острог стоит, потому и прозвали,-- показал рукой Грибан Иванов,-- на нее ежели взобраться, то можно дымы от ближайшей варницы увидать. -- Давай,-- согласно кивнул Едигир. Они вдвоем с Грибаном, понукая коней, неохотно взбирающихся на крутой склон холма по еле различимой тропинке, начали подниматься наверх. Остальные, спрыгнув с седел, остались внизу. Тропа поворачивала то вправо, то влево и неподкованные кони с трудом карабкались, тяжело поводя мокрыми от пота боками. Наконец, Грибан слез на землю и проговорил: -- Давай-ка лучше привяжем их здесь, а дальше -- на своих двоих,-- Едигир, не привыкший к лазанию по скалам, далеко отстал от Грибана и, когда, наконец, одолел последний подъем, тот уже уселся на огромном валуне, отирая пот со лба шапкой. Верховой ветерок налетал тихими порывами, помогая дыханию. Под ними в густом сосняке заливались кедровки, напуганные появившимися в их угодьях людьми. Далеко внизу простиралась неохватная взгляду мягкая щетина ельника, сосняка и кое-где проступали сочные темно-зеленые пятна кедрача. -- Вон наш Керкедан виднеется, -- пояснил Грибан. Тишина и покой, царившие внизу, не оставляли места для мыслей о смерти, крови, жестокости. Казалось, что все дурное человек должен отбросить, прежде чем подняться на вершину скалы, чтобы ненароком не запачкать темными помыслами божественный, сказочный мир. -- А вон и первая варница дымит,-- указал Грибан, тыча рукой в едва различимый дымок стелющийся вдалеке,-- должно быть спокойно у них. Ну, что? Едем дальше? К полудню они добрались без помех до первой варницы. Тут действительно было спокойно и работа шла своим чередом. Возле огромного кованого из толстенных железных полос котла, более напоминающего корыто, установленного на распорках над костром, суетились двое мужиков. Один из них подбрасывал дрова, разбивал головни длинной кочергой, регулируя жар. Второй в деревянной бадье подносил рассол, в котором поблескивали белые крупицы проступающей соли. Он вываливал рассол в корыто с водой, который варился, булькая и выбрасывая пузыри воздуха. -- Не видал, поди, еще как соль добывают? Гляди, гляди. Работенка не пыльная. За день так пропотеешь, солью пропитаешься, что рубаха колом стоит. Можно стоймя ставить. Болтают, будто покойники, из тех, что на варницах работали, по сто лет в земле лежат нетленны, словно мощи святые. До того рассолом этим пропитаются, как карась вяленый, и никакая гниль их не берет, -- пояснил Грибан. Из избушки, стоящей под деревьями, вышел хозяйский приказчик, следивший за добычей и вывозкой соли. -- С чем пожаловали? -- обратился он, поздоровавшись, к Грибану Иванову, принимая, по-видимому, его за старшего. -- С добром, али худом? Чего подвод не видно? Пора и соль вывозить уже. Пудов под сто добыли. -- Сибирцы вас не тревожили? -- вместо ответа спросил его Грибан. -- Да нет, пока. А что, появились где? Храни Господь! Мы-то думали, обойдется нынче. Той осенью минула нас божья кара. -- С тем и приехали к вам, чтоб упредить. Воевода Третьяк велел, не мешкая работу сворачивать, соль в кулях на коней вьючить и выбираться отсюда в Керкедан. -- Да у нас коней-то всего два мерина, едва живы ходят. Где ж на них соль да поклажу вывезти?! -- запричитал приказчик. -- Почему подвод не прислали? -- Наше дело известить, а там решай, как сам разумеешь,-- пожал плечами Грибан Иванов,-- так ведь, Василий? Едигир утвердительно кивнул головой, подтверждая слова Грибана. К ним подошли еще трое мужиков кто с лопатой, кто с топором в руках, прислушиваясь к разговору. -- Чего раскудахтался, Кузьма? -- показал в усмешке гнилые зубы один их них.-- Твое дело приказное: сказали сматываться отсюдова и радуйся, что упредили. А то басурманы навалятся и пикнуть не успеешь, как петлю на шею накинут. И про соль не вспомнишь. -- И то ладно, кончилась каторга наша,-- вторил другой, -- погуляем в Керкедане, пошумим. -- Тебе бы только о том и думать, как бельма винищем залить. А с меня господа Строгановы за соль, за инструмент спросят, из моих же кровных и вычтут на убытки. Вам чего -- очи в гору и айда! Будто креста на вас нет. Сами, как басурмане. -- А кому он, мой крест, нужен? Целовальник в лавке и то не примет, опохмелиться не нальет. -- Не гневи Бога, -- остановил его разумный Грибан Иванов, -- а то и до крепости не доберешься после таких слов, сгинешь в пути. -- Ты меня, Грибан, не пужай -- пуганые мы. Я человек вольный. Не как баран к колу в поле привязанный -- куда хочу, туда ворочу. -- Гони лошадей, грузи кули с солью,-- заорал неожиданно громко и визгливо приказчик Кузьма, -- а то... сами знаете, что с вами Строгановы сотворят. В подвал на цепь посадят и кукуй, покуда остальных зубов не лишишься, -- указал в сторону наиболее бойкого мужика. -- Завякала, сорока Якова, -- сплюнул тот на землю под ноги, но развернулся и пошел к лесу. За ним потянулись и остальные, сложив на поляне топоры и лопаты. -- Накормил бы чем с дороги, -- обратился к приказчику Грибан, -- пустые кишки песни поют. -- Не до вас, голодных, -- бросил тот на бегу, торопливо семеня к избушке, -- поглядите, что в котле с утра осталось. Пока доедали остатки утренней каши, пригоревшей на дне, мужики успели приторочить к седлам двух тощих лошаденок несколько рогожных кулей, загасили огонь под железным коробом, спрятали кое-какой инструмент и были готовы выступать в дорогу. -- Вы с нами или к другим варницам поедете? -- крикнул запыхавшийся приказчик. -- Нас не ждите, -- неопределенно махнул рукой Грибан Иванов, -- сами дорогу найдем. -- Тогда, прощайте, -- крикнул взявший под узды последнюю лошадь Кузьма,-- а ну, трогай, пропастина! Оставшись одни, все пятеро лежали на траве, блаженно раскинув руки, давая покой уставшему телу. Первым поднялся Едигир. -- Пора, -- коротко проговорил, направляясь к пощипывающему на краю поляны траву своему гнедому коню, который окончательно признал в нем хозяина. Поднялись, нехотя, и остальные. Уже в темноте добрались до второй варницы и остались там ночевать. Утром, не дожидаясь пока соберутся и погрузятся работники с варницы, выехали на поиски третьей. -- Брательник твой, на какой варнице должен быть? -- спросил Герасима Грибан. -- Вроде на этой, говорил, которую ищем. -- У них в приказчиках не Михаиле Митрофанов будет? -- Может и он. -- У-у-у... Злыдень. Экая шкура! И не встречал прежде таких.-- Сморщил маленькое личико Грибан. Едигир вопросительно глянул в его сторону, подняв в удивлении брови. -- Шкура, он шкура и есть. Чтобы перед хозяином выслужиться, заставляет мужиков и днем и ночью соль выпаривать. Ему хозяин с пуда платит, вот он на чужом горбу и зарабатывает себе в мошну. С ним там еще в помощниках ходит Тугарин Кошкаров. Морду себе наел, что поперек шире. Вот они вдвоем и гоняют мужиков. -- Говорил про то брат, -- нехотя отозвался Герасим,-- а деваться некуда. Кому жаловаться пойдешь? Воеводе? Так то не его дело. Он-то мужик справедливый, да в господские дела вмешиваться не станет. -- А до Строгановых век не достучишься. Они два раза на год в городок пожалуют, а мужики в то время все на варницах, -- поддакивал Грибан. -- Почему не уйдут? -- спросил Едигир, понимая, что речь идет о притеснении мужиков, работающих на варнице. -- Куда уйдешь? Кто тебя ждет? В Москву? К царю, что ли? Так тебя там и ждут. Как брата-то зовут? -- обратился Грибан к Герасиму. -- Крестили Богданом, а прозванье дали Шумилка. Шумлив он больно,-- и улыбнулся открытой широкой улыбкой при воспоминании о брате. К полудню въехали в распадок меж двумя горными скатами, где по камням сочился прохладной водой ручей. Лошади тут же потянулись к воде, спеша утолить жажду. Едигир подал знак, чтоб остановились напоить коней, и спрыгнул на камни, окунул ладони в прозрачную воду, зачерпнул в горсть, поднес ко рту. Но какой-то посторонний звук из соседнего ельника заставил его насторожиться. -- Тихо! -- дал знак остальным воинам. -- Головы пригните! Встаньте за коней! -- и сам низко пригнулся к земле. Мужики испуганно закрутили головами, а маленький Грибан и вовсе залез под брюхо коня. Насон Рябухин плюхнулся животом прямо в ручей и, округлив глаза, зашептал: -- Кто там? Зверь или человек? -- Сейчас узнаем, -- ответил Едигир и потянул к себе лук. Сидя на корточках возле коня, он внимательно вглядывался в густой ельник и заметил, как там что-то блеснуло, дрогнула еловая ветка и раздался глухой звук ружейного выстрела. Пуля ударилась о камень рядом с ним и, тонко свистнув, ушла дальше. Бухнул второй выстрел и кони рванули из рук поводья, взвились на дыбы, громко и испуганно заржали. -- Так то наши, из городка кто-то! -- крикнул Грибан.-- Только у них пищали и есть. -- Эй! Чего по своим палите?! -- заорали все. Едигир стремительно вскочил на гнедого и помчался, держа лук наготове, к ельнику. Следом за ним скакал Герасим, выхватив из ножен саблю. -- Сейчас мы проверим, кто там такие -- свои или не свои,-- кричал он, догоняя Едигира. Послышался треск ломаемых веток, и Едигир наугад, на звук пустил вдогонку стрелу. Кто-то громко заверещал, заойкал. -- Попал! -- радостно вскрикнул Герасим. -- Сейчас мы их возьмем! Прикрываясь от хлещущих в лицо веток, въехали в ельник и перед ними мелькнули двое с пищалями в руках. В плече одного из них торчала, подрагивая, стрела, которую пострадавший на ходу пытался выдернуть. Увидев всадников, он остановился и, выставив перед собой пищаль, заорал: -- Не подходи! Убью! Остановился и второй тоже пищалью в руках, но, увидев Едигира, крикнул: -- Чего вам надо от нас? Мы же поладили с вашим ханом! Мы с ним друзья! Спросите у него! Спросите! -- О каком хане ты говоришь? -- наступая на него конем, недружественно спросил Едигир. Тут кричавший, увидев выскочившего с саблей в руках Герасима, осекся. -- Свои что ли? -- от растерянности он опустил дуло пищали, и Герасим быстро наклонившись с седла, вырвал ружье из рук. -- Свои, свои, а то бы висели сейчас на березовом суку, -- зло крикнул он, -- зачем палил? Где брат мой? -- Какой брат? -- Богданом Шумилкой зовут. Второй мужик, в чьем плече сидела стрела, краснолицый и толстомордый, наконец, выдернул неглубоко засевшее жало, со злостью бросил стрелу под ноги, с силой наступил, переломив ее. -- Ты погоди про брата спрашивать. Лучше ответь, что за орясина с вами таскается? По какому праву он в русских людей стрелами своими погаными швыряется? А то я с ним сейчас отдельно поговорю. -- И он угрожающе поднял дуло пищали на уровень груди Едигира. -- То наш десятник, -- ответил Герасим, -- а вы кто? -- Кто-кто, -- передразнил его толстомордый, -- дед Пыхто. Шапку сними, деревенщина. Перед тобой приказчик господ Строгановых Михаиле Митрофанов и помощник его Тугарин Кошкаров. Понял? Чего рыскаете тут? Чего высматриваете? Уж не беглые ли? Или к сибирцам идете по своей воле? Едигир понял, что перед ним те самые люди, о которых рассказывал Грибан Иванов. Но было совершенно непонятно, чего они дерут горло, когда сами же первые начали пальбу. И про какого хана кричал ему Михаила, когда Гераськи еще не было рядом? Отчего он замолчал, увидев его? Тем временем подъехали остальные, и Грибан заорал в голос: -- А вы чего по своим палите? Мы до вас едем, предупредить о набеге басурманском, а вы из пищалей по нам? Чего случилось? -- Едва ноги от них унесли, -- ответил Михаила Митрофанов, перебросившись настороженными взглядами с Тугарином Кошкаровым, -- побывали уже у нас они. Как только мы живы остались... -- А брат мой где? -- выкрикнул Герасим. -- В полон его взяли и остальных мужиков с ним,-- не глядя в глаза, ответил Михаила. -- А вы как от них ушли? Или откупились чем? -- подозрительно поглядывая на мешки, что лежали рядом с приказчиком и его подручным, не унимался Герасим. -- Пальнули пару раз, вот и пробились,-- неохотно ответил Тугарин, -- чего тут хитрого? -- А остальных на погибель бросили? -- Так чего нам животы свои за них класть?! Такого уговору у нас не было. Каждый сам по себе. -- Так, может, поубивали их? Откуда знаете, что в полон увели? -- не унимался Грибан. -- Увели. Из лесу видели, как с веревками на шее повели с собой. И Богдашку твоего тоже. Потому и говорим. -- Дорогу покажешь? -- вмешался в разговор Едигир. -- Я тебе, песья морда, такую дорогу покажу... -- Заорал Тугарин,-- нас к своим сородичам завести хочешь? Да? Едигир понял лишь часть сказанного, но интонация, с которой выкрикивал каждое слово Тугарин и плещущие злобу глаза говорили сами за себя. Он, слегка натянув повод, направил коня на толстомордого, тесня его к дереву. Тот, лишенный ружья, выхватил из-за пояса кинжал с костяной ручкой и замахнулся... -- А ну, подходи сюда, я требуху из тебя выпотрошу! Едигир, мгновенно вскинув правую руку вперед, концом плети достал до запястья толстомордого. Кинжал выпал, и Герасим, ловко подхватив его, приставил к горлу Тугарина. -- Веди меня к брату, а то тут оставлю ворон кормить! -- Как ты смеешь на господского человека оружие наставлять? -- завопил Михаила. -- Помолчи, пока цел, -- успокоил его Грибан, -- нам ведено людей с варниц вывести живыми. Так не мешай нам. -- Да мы и не мешаем, -- забормотал тот, -- кто мешает... Идите, ищите, а мы причем? -- Брось его, сами найдем дорогу. Я следы найду и брата твоего выручим,-- предложил Едигир. Но Герасим упрямо мотал чубатой головой, продолжая держать кинжал у горла Тугарина. -- Нет, без них не пойду. Они братку продали, заложили. Он мне говорил о том. -- Чего болтаешь,-- заорал перепуганный Михаила, -- ножик-то убери, а то с тебя спросят за господского человека. -- Эй, Грибан, проверь-ка эти мешки. Поглядим, чего они на себе волокут, когда едва живые сбечь успели от басурмана. -- Нашли мы те мешки и даже не поглядели, что лежит в них! -- завопил Михаила и кинулся в глубину леса. -- Стой, не дури, -- крикнул Насон Рябухин и в несколько прыжков настиг приказчика, свалил его на землю, скрутил руки кушаком. Грибан спокойно подошел к мешкам, легко поднял один, развязал и вытряхнул на землю содержимое. Мягко выскользнули, серебрясь переливчатым, сверкающим на солнце мехом шкурки соболей, куниц, а вслед за ними тяжело брякнулись один подле другого два серебряных браслета. -- Вот это да! -- выдохнули все. Едигир с недоброй усмешкой спрыгнул с коня, подошел к брошенным на землю шкуркам. Взял одну в руки, помял, встряхнул, чтобы волны побежали по искристому меху, и проговорил негромко: -- Однако, плохие шкурки нашли. Кто-то выбросил, а вы подобрали. Совсем плохой мех,-- и с презрением отбросил шкурку, вытер руку о колено. Герасим шагнул к содержимому мешков, оставив без внимания Тугарина. Тот, воспользовавшись этим, бросился в лес, петляя меж деревьями. Герасим было кинулся за ним, но Едигир повелительным окриком остановил: -- Нет! Пусть идет! Так надо.-- Герасим в недоумении повел плечами, но вернулся. -- К ним побежал. Пусть.-- Пояснил Едигир, показывая рукой. -- Крепость там, а он вон куда пошел. Найдем. -- Как найдем-то? Он хитрющий, уйдет, а потом на нас все и свалит,-- горячась, выкрикивал Герасим. -- Он правильно говорит, -- подал голос Грибан, подходя к ним, -- пусть идет, а мы его и выследим. Василий прав. Он же не в городок побежал, а за подмогой к сибирцам, чтоб на нас их навести. Понял? -- Так ведь убьют же,-- в растерянности произнес Герасим, -- а то и в полон угонят. Чего ж доброго в том? -- тут завизжал лежавший на земле Михаила: -- Развяжите меня! В штаны залез какой-то. Кусает. Ой, не могу! Ой, развяжите руки! -- Расскажешь, как мужиков наших в полон отдал за шкурки, тогда развяжем, -- предложил Грибан, -- а так и не подумаем, лежи. -- Никого не продавал! Нашли мы те мешки в лесу. Не пропадать же добру. Вот и подобрали. -- Врешь ты все,-- Герасим подошел к приказчику и зло пнул его поддых ногой,-- говори, где мой брат, а то забью до смерти. -- Погоди, -- остановил Герасима Едигир, -- вяжи его лучше к дереву. Сейчас много говорить будет. Я сейчас... Мужики с недоумением поглядели вслед скрывшемуся в чаще Едигиру и, подняв приказчика с земли, подвели к толстенной ели. Разлапистые ветки не давали прижать его к самому стволу, а потому привязали его к основанию двух веток, но достаточно прочно, проверили, подергав за кушак. -- Не убежит, -- хмыкнул, покашливая, Насон Рябухин,-- а убежит, так все одно, поймаем. Стой, хуже будет, -- и погрозил Михаиле жилистым кулаком. -- Куда десятник наш отправился? -- почесал в голове Грибан.-- За хворостом, что ли? Костер, верно, разложит под этим... -- Проговорил в раздумье. -- Так и тут, рядом хворосту полно... Чего-то он задумал, не пойму. -- Сейчас узнаем, вернется, -- загудели остальные мужики, предчувствуя что-то необычное в задумке десятника. Тот не заставил себя ждать и вскоре вернулся, неся на вытянутых руках две еловые ветки, на которых лежали сухие листья и желтая хвоя. Усмешка блуждала на его обычно спокойном и замкнутом лице. Еще издали он крикнул: -- Снимайте с него штаны! Быстрее! -- Чего это он? Костер в штанах разжечь собрался? -- озадачился Грибан. Но подошел к Михаиле, и разрезав пояс ножом, приспустил штаны до колен.-- Любуйтесь все, кто не видел,-- махнул рукой мужикам, которые громко захохотали, скаля рты. Едигир же, не останавливаясь, подошел прямиком к пленнику, отряхнул еловые ветки ему в штаны, бросил их и, натянув на Михайлу штаны, отошел в сторону. -- Вот огниво, -- услужливо предложил Насон Рябухин, -- выбить огонь али как? -- Сейчас огонь у него в штанах будет сам по себе, -- ответил Едигир. -- Это как? -- не поняли мужики. -- Глядите, -- махнул он рукой и опустился спокойно на землю. Тут пленный вскрикнул раз, другой и начал сучить ногами, даже подпрыгнул несколько раз. -- А-а-а, -- заорал он во всю глотку, -- помогите! Развяжите руки! Вытащите этих тварей! Не могу! Не могу больше терпеть! Больно! Остальные мужики подошли ближе к Михаиле и, пожимая плечами, вглядывались в него, мол, чего орет, когда ни огня, ни пламени не видно. Что такое засунул десятник в штаны приказчику, отчего он с ума сходит? -- Жрут! Кусают! -- продолжать блажить тот. -- Кто кусает? -- У него спросите, чего он засунул мне. Все повернулись к Едигиру, но он спокойно стоял и наблюдал за происходящим, будто не был никак к тому причастен. Тогда Насон Рябухин приспустил брюки с приказчика и брезгливо заглянул. -- Матушки мои! Да там мураши! Тьма-тьмущая! -- Ха-ха-ха!!! -- дружный мужской хохот стеганул по лесу. -- Ну, молодец Василий! Догадлив! Ай, дает! -- И-и-и... -- Тонко выл подпрыгивающий на месте, словно стреноженный конь, Михаила. При том он выделывал замысловатый танец, пытаясь то одной, то другой ногой достать до собственной промежности, то сводил колени вместе, и, мелко подрагивая, приседал и подпрыгивал. По щекам его текли крупные слезы. -- В бороду уже забрались, паразиты! Отпустите руки! Все расскажу! -- Говори! -- бросил Едигир, подойдя к приказчику и смахивая ползающих в бороде насекомых. -- Я еще гнездо осиное видел, могу принести. -- Не надо, не надо! Силой, хитростью у меня хан ихний людишек забрал, -- торопливо и сбивчиво зачастил он, -- а чтоб я молчал, так подсунул шкурки проклятые. Взял, не сдержался. То все Тугарин, морда поганая, подговаривал меня. Мол, если не согласимся, то они и нас в полон уведут. Они недалеко тут стоят. Вмиг сыщете. -- А с другой варницы народ где? Живы? -- И их в полон взяли. Только моей вины в том нет. Отвяжите! -- Ладно, пусть идет,-- проговорил Едигир, развязывая кушак. Михаила с ходу стремительно рванулся к лесу, но запутался в штанинах и рухнул на землю, срывая их с себя, громко ругаясь и плача. И уже не обращая на него внимания, мужики сошлись весьма озабоченные всем случившимся. -- Чего делать станем? -- ни к кому не обращаясь, спросил Грибан. -- Выручать их надо. Только как? -- за всех отозвался Герасим. -- Может, за подмогой в крепость отправим кого? -- осторожничал Грибан.-- Одним-то несподручно будет. -- Зачем в крепость? -- подал голос Едигир.-- День туда иди, день обратно иди, а потом ищи их. Сейчас надо выручать.-- Остальные молчали, поглядывая то на десятника, то на Грибана. -- Ну, как хотите, а мы с Василием одни пойдем, коль боитесь. -- Воевода не велел в драку ввязываться,-- настаивал на своем Грибан. -- Воевода велел людей привести,-- Герасим был настроен решительно. -- Ладно, -- думая о чем-то своем, проговорил Едигир, -- много людей не надо. С ним пойдем, -- показал на Герасима. Вы рядом будьте. Как шум услышите какой, палите с ружей, будто большой отряд идет. Так говорю? -- все согласно закивали головами, поскольку такой вариант устраивал всех. -- А с этим что делать? -- Насон Рябухин показал рукой на Михаилу Митрофанова, который вытряхивал из штанов остатки назойливых муравьев. -- Может, петлю на шею и того... -- Он неопределенно взмахнул рукой в воздухе. -- Грех на себя из-за дерьма этого брать не станем, -- зашумели остальные. -- Пусть с нами будет, -- Едигир тоже не хотел лишних жертв.-- Идем,-- ткнул он в бок Герасима.-- Только лошадь свою оставь. Они без труда нашли тропу, ведущую к варнице и вскоре услышали запах гари, доносимый встречным ветром. -- Видать, избу спалили, -- предположил Герасим. И точно. На поляне дымились остатки обгоревшего сруба, лежал перевернутый на бок котел для выварки рассола, на пожухлой траве поблескивала рассыпанная соль. -- Вот всегда они так,-- сокрушался Герасим,-- все пожгут, повоюют, перепортят. Не по душе, что на ихней земле соль добываем. Едигир молчал, отыскивая среди многочисленных следов направление, по которому ушли от варницы нападающие. А те, видимо, и не думали запутывать следы, шли открыто, не таясь, не ожидая, что кто-то будет их преследовать. Тут они чувствовали себя полными хозяевами. Прикинув, он понял, что всадников было не менее полусотни. -- Туда пошли,-- показал он рукой.-- Нож есть? -- спросил Герасима. -- Есть,-- тот похлопал по сапогу. -- Спрячь хорошенько, чтобы не нашли, а саблю мне давай. -- Зачем? Не отдам саблю. -- Пленный мой будешь. Понял? Руки давай, вязать буду. Герасим вытаращил глаза, но подчинился. -- Василий, а ты меня им не продашь? -- с недоверием спросил. -- Надо будет, продам. Сам захотел идти, теперь терпи.-- Он ловко скрутил ему руки и конец веревки перекинул через седло, запрыгнул на гнедого и дернул за повод.-- Аида, поехали! -- Не гони так быстро,-- заорал споткнувшийся на первых же шагах Герасим,-- а то мертвого притащишь. Едигир направил коня по хорошо обозначенной тропе, где совсем недавно прошла полусотня. У него не было пока готового плана освобождения пленных и он больше надеялся на удачу или везение, понимая, что рискует не только своей головой. Несколько раз переправлялись через небольшие речушки, взбирались и спускались по склонам каменистых гор, но Едигир не отвязывал от седла тащившегося сзади Герасима. Он даже не разговаривал с ним, хотя тот и пытался спросить что-то. И лишь когда потянуло дымком от костра, он по неуловимым признакам понял, что до лагеря недалеко, и повернулся к добровольному пленнику, приложив указательный палец к губам. Вскоре они выехали на берег довольно широкой реки с обрывистыми каменистыми берегами и увидели несколько стоящих друг подле друга шатров, дымящиеся костры, возле которых сидели воины, занятые едой. Едигир огляделся по сторонам и подумал, что он бы разместил шатры иначе и не ставил бы их так скученно, плотно друг к другу. Скорее всего, кто-то из северных князей со своими нукерами пошел в набег на русские варницы малыми силами. Не было видно даже охраны. Наконец, их заметили. Несколько человек вскочили на ноги, хватаясь за луки, и навстречу ему кинулись трое всадников с копьями наперевес. Они подскакали и, с недоверием поглядывая на лес, ждали, не появится ли еще кто из чащи. -- Кто ты? Откуда? -- спросил один из них, Едигира на понятном для него языке. Прозвучавшая речь походила на его, родную. -- Охочусь, -- спокойно ответил он. -- А это, кто? -- Русский будет. В плен взял. -- Чей ты человек, охотник? -- все еще недоверчиво выспрашивал охранник. -- Я сам по себе. Один живу. -- Чего-то мы не видели раньше здесь тебя... А собаки твои, где? -- Недавно пришел в ваши края с Иртыша, -- Едигир понимал, что лучше сказать часть правды, чтобы не попасться на мелочах. -- А его где поймал? -- показали на Герасима. -- Тут неподалеку. Могу поменять. -- Чего хочешь за него? -- тут же вступил в разговор еще один воин до сих пор молчавший и по возрасту старше говорившего, судя по осанке, сотник или башлык отряда.-- Могу сеть дать, почти новая сеть. Тебе и эта сгодится. Соглашайся. А хочешь, соли дадим десять горстей. Как? Едигир засмеялся довольный тем, что незнакомцы увлечены торгом и значит приняли его за своего. -- Нет, уважаемый, сеть ты себе оставь. Когда одежда износится, так будет чем тело прикрыть. А соли мне не надо, вон ее, сколько вокруг, только копни. Есть у меня соль. -- Тогда сам говори, чего хочешь. -- За такого богатыря да несколько горстей соли?! -- возмутился Едигир, ввязываясь в спор.-- Да за него табун лошадей отдать не жалко! Смотри, какой молодец. Глянь! -- Так и дали тебе табун, -- засмеялись всадники. -- Тогда добрую кобылу давайте или девку мне в жены. Есть девка у вас? А то трудно одному жить... Найдете мне девку? -- Откуда мы тебе девку возьмем. Чего захотел! Ты лучше поменяй его добром, а то силой возьмем. -- Э-э-а... Уважаемые, мы так не договаривались. Зачем бедного охотника обижать? В это время от шатров послышался чей-то зычный голос и всадники дружно повернулись в ту сторону. -- Алача-бек зовет. Пошли, -- скомандовал старший и взял коня Едигира под уздцы. Подъехав к шатру, Едигир спешился и низко поклонился сидящему на цветном войлоке человеку в богатом халате и остроконечной шапке, отороченной по краям мехом росомахи. -- Как твое имя? -- спросил тот. -- Меня лишили имени, когда я выступил против нашего хана и изгнали из родного аула. Теперь я живу один и не могу вернуться к себе. Зови меня просто -- Аучы-охотник. -- Пусть будет так. Меня зовут Алача-бек,-- кивнул тот, не вставая с кошмы, -- сядь и расскажи, кто был тот хан и долго ли ты скитаешься один и почему на тебе русская одежда. Едигир сел рядом с ним и рассказал наполовину правдивую историю, как в их земли пришел хан Кучум, как он участвовал в битве, был ранен, а потом бежал, попал в плен к русским, опять бежал и стал жить один. Теперь скитается по лесам, нигде долго не задерживаясь. -- Кучум, говоришь,-- переспросил Алача-бек,-- слышали про него. Плохой человек. Хочет и с моего народа дань собирать. Только до наших улусов ему не добраться. Ладно, принимаю тебя к себе. Дам доброго коня, а взамен беру твоего пленника. Эй, уведи русского к остальным,-- крикнул он своим нукерам,-- а охотника накормить. -- Благодарю за честь,-- низко поклонился Едигир, вставая, -- я рад, что ты принимаешь меня к себе. -- Завтра выступим в набег на русский городок. Все, что захотим, возьмем на саблю, делим поровну. Покажешь себя -- награжу отдельно. Иди, отдыхай. Низко кланяясь, Едигир побрел по лагерю, присматриваясь, где бы остановиться. Наконец, его окликнули сидящие у шатра воины, приглашая к себе. Он поблагодарил и устроился возле них. Он увидел, как упирающегося Герасима вели на пригорок, где стоял охраняемый двумя воинами шатер, и втолкнули внутрь. Воины, пригласившие его, рассуждали о завтрашнем набеге. -- Если русских предупредили, то крепость нам не одолеть. -- Башлык говорил мне, что попробуем ночью перелезть через ограду, убить часовых и открыть ворота. Тогда возьмем их еще спящими. -- Ты бывал в крепости? -- спросили у Едигира.-- Много там народа? -- Давно не был, но слышал, что сотни две-три будет. -- О-го-го! Сотни две, говоришь! Да еще, верно, ружья есть у них? -- Правильно говоришь,-- кивнул Едигир,-- есть ружья. Сильно бьют огнем и пулей железной. -- Да-а-а... Трудно будет, однако. Разговор медленно лился, переходя с одного на другое, и вскоре Едигир уже все знал о планах отряда и как они разорили две варницы, сговорившись с приказчиком Михаилом. Воины и не собирались скрывать подробности от Едигира, думая, что теперь он будет вместе с ними. Узнав, что хотел, он встрепенулся: -- Ой, совсем забыл коня расседлать, пойду. -- Приходи потом к нам, поговорим, -- крикнули ему вслед. Он поймал своего коня, что спокойно щипал траву на берегу реки, и пошел вдоль лагеря, стараясь быть поближе к шатру, где по его расчетам находились пленные. Их охраняли два воина, лежавшие на земле и лениво глазевшие по сторонам. Он подошел, поздоровался и спросил, указывая на седло: -- Нет ли у вас шила и дратвы? А то два раза чуть не свалился. Седло и в самом деле было порвано, подпруга связана грубым узлом (такое ему выдали в крепости). Охранники, полдня проведя возле пленных, утомленные однообразием службы, и не зная, чем бы еще заняться, оживились, радуясь, что могут отвлечься, заговорили: -- Как ты вообще шею не сломал? Разве можно в дорогу с такой рваной подпругой пускаться. Был у меня дальний родич, так он тоже никогда за сбруей не следил. И что ты думаешь? Свалился с седла и на всем скаку -- башкой о дерево. Столько и жил.-- Пустился разглагольствовать один их них.-- Ладно, сейчас принесу шило. А дратва есть у тебя? -- Нет, уважаемый, ничего нет. -- Как же ты живешь? Ой, народ пошел, -- и тяжело покряхтывая, ворчливый охранник отправился в глубь лагеря. Едигир не спеша обошел гнедого, осторожно достал небольшой нож и легонько ткнул острием в пах. Конь, не ожидавший от хозяина такого предательства, взбрыкнул задними ногами и с диким ржанием бросился бежать. Едигир упал на землю и завопил: -- Держи его! Держи! Ой, верно, взбесился! Убежит, как есть убежит! Как я без него буду! Он мне ногу повредил! -- охранник взглянул на беспомощно барахтавшегося на земле незадачливого наездника и бросился, было, к нему на помощь, но тот лишь замахал руками, указывая на убегающего коня: -- Его поймай, а я уж отблагодарю тебя. -- Воин посмотрел на шатер, где находились пленные, потом на Едигира и бросил на ходу: -- Не уходи никуда. Сейчас поймаю твоего дурного коня,-- и бросился за ним. Едигир, не мешкая, подполз к самому шатру и громко спросил: -- Герасим, ты здесь? -- Здесь, -- послышался сдавленный голос. -- Много вас тут? -- Около десятка человек будет. -- Нож с тобой? -- Со мной. -- Пусть тебе разрежут веревку и, как стемнеет, беги к нашим в лес. Скажи, чтоб начинали пальбу, а остальное мое дело. -- Понял, -- отозвался тот, -- а вдвоем с братом можно? -- Он еще здесь понадобится. Только темноты дождись. Все. Вернулся охранник, ходивший за шилом, а вскоре и другой привел коня. Вдвоем они крепко отчитали Едигира за неосторожность, заглянули в шатер и убедились, что пленные все на месте. Едигир же принялся за ремонт упряжи, слегка прихрамывая, делая вид, что подвернул ногу. -- Смотри, кто это там еще? -- спросил охранник, указывая на опушку леса. Едигир поднял голову и обмер: к шатрам направлялся Тугарин Кошкаров. -- Ну, я пойду,-- проговорил он, кладя на землю инструменты,-- спасибо за помощь,-- и повел гнедого к реке, где по его расчету было самое удобное место для переправы. Он видел, как Тугарин беспрепятственно прошел к шатрам, встреченный Алачой-беком как старый знакомый, и сел рядом с ним. Едигир, спрятавшись за коня, внимательно наблюдал за лагерем. Можно было налететь на охранников, порубить их и выпустить пленников. Но пока те выбираются из лагеря, их все равно поймают или убьют. Можно самому, переправившись через реку, пока его не хватились, скрыться в лесу и ждать темноты, чтоб потом напасть на охрану. Но его хватятся и, заподозрив неладное, удвоят посты. Оставшись в лагере, он неминуемо будет узнан Тугариным, а тогда не избежать смерти или плена. Выхода не было... Едигир незаметно пересчитал, сколько стрел осталось у него, поправил сбрую, подтянул подпругу. Надо было на что-то решаться... Алача-бек все также увлеченно разговаривал с Тугариным, который верно, неплохо знал язык сибирцев. Они даже смеялись над чем-то, похлопывая себя по коленям ладонями. Вдруг Едигир заметил, что из леса выскочили всадники и, не разбирая дороги, напрямик ринулись к шатру своего князя. Тот вскочил и, слушая их, торопливо стал надевать панцирь, поспешно натянул сапоги, на ходу отдавая команды. Явно что-то стряслось, но Едигиру за расстоянием не было слышно, что сообщил прибывший гонец. Наконец, когда мимо него бежал один из воинов, он окликнул его: -- Что случилось? Отчего шум поднялся? -- Русских в лесу заметили. -- Много? -- Пока не знаю. Может и много. Поднявшаяся суета была как нельзя на руку Едигиру, и вскочив на коня, он подъехал к шатру с пленниками. -- Алача-бек велел привести к нему русских,-- тоном, не терпящим возражений произнес он. -- А почему он тебя послал? -- удивился тот, что постарше. -- Давай поворачивайся, шевелись, -- крикнул Едигир,-- выводи их. Охранники обескуражено поглядели друг на друга и вошли в шатер. Едигир спрыгнул с коня и влетел туда вслед за ними. -- Вяжи их, -- коротко приказал сбившимся в кучу мужикам, среди которых был и Герасим. Оказалось, что руки у всех освобождены от пут и оба охранника были тут же схвачены жаждущими свободы пленниками, вмиг оказались сваленными на землю и крепко опутанными. -- Ты с братом,-- приказал Едигир Герасиму,-- снимите с них одежду и оружие возьмите. Потом ведите остальных в лес. Если кто спросит, отвечу, что ведено перепрятать вас. Быстро! Мужики на скорую руку сцепились один с другим веревкой, создавая видимость пленных, а Герасим и его брат спешно напялили на себя одежду накрепко связанных ими охранников. -- Не забудьте им рты хорошенько заткнуть. -- Это мы сейчас,-- кинулся к ним Богдан,-- а может, лучше прирезать их? -- Оставь,-- Едигир не хотел крови,-- они тебе зла не сделали. -- Но с Тугариным я все одно своими руками управлюсь, -- зло прошипел Богдан, -- он от меня никуда не денется. -- Успеешь еще. Пошли. И они выступили из шатра, понуро опустив головы, как и положено людям, попавшим в неволю. Почти весь лагерь опустел. Все бросились в лес на поимку объявившихся русских. Лишь трое кашеваров суетились у казанов, отчищая их от остатков пищи. -- Куда ты их? -- спросил один из них у Едигира. -- Алача-бек велел подальше в лес увести, -- равнодушно откликнулся он, не поворачивая головы. -- А-а-а,-- кашевар не проявил интереса, занятый своей работой. Едигир подвел мужиков к переправе через реку, которую высмотрел заранее, и направил коня в бурный поток, велев Герасиму держаться за седло и помогать остальным. Вода вскоре дошла коню до брюха, а потом и до седла. -- Как бы плыть не пришлось,-- крикнул Герасим, погрузившийся в воду по плечи. Но через несколько шагов благополучно миновали середину реки и, тяжело отдуваясь, выбрались на противоположный берег. Мужики упали на камни, выливая воду из сапог, радостно улыбались, почувствовав вновь обретенную свободу. Едигир поглядел на противоположный берег, где копошились у котлов перепачканные в саже кашевары, и облегченно вздохнул. -- А сейчас бегом вдоль берега, -- скомандовал он,-- но чтоб с той стороны вас не заметили. Все согласно закивали головами, выжимая воду из одежды. В это время на той стороне реки, где-то в лесу, бухнули один за другим два ружейных выстрела. -- Наши, верно, пуляют, -- поднял голову Герасим, -- тяжело им одним придется. -- Сейчас мы подоспеем, поможем, -- поднял кулак Богдан. -- Поможем, -- зашумели остальные мужики. -- А Тугарин, все одно, за мной,-- зло выкрикнул Богдан. -- Все, пошли, -- и Едигир тронул коня. Они долго пробирались вдоль берега то бегом, когда попадался чистый лес, то обходя завалы. Время от времени слышались выстрелы, доносились крики нападавших, что заставляло двигаться без передышки. Наконец, выбрались на песчаную отмель, где река разветвлялась на два рукава, один из которых круто уходил влево. Быстро посовещавшись, решили переправляться и попробовать зайти в тыл сибирцам, напав на них сзади. Вскарабкавшись на противоположный берег и прячась за толстыми стволами сосен, стали медленно приближаться к месту схватки. Заметили мелькавшие между деревьев спины сибирцев с луками наготове, перебегавших от дерева к дереву. -- Что будем делать? -- Герасим, тяжело дыша, повернул голову к Едигиру. -- Кричать умеешь? -- спросил Едигир. -- Так кто ж кричать не умеет? -- удивился Герасим, задорно тряхнув золотистым чубом. -- Тогда давай, что есть мочи, ори. А вы,-- показал рукой Едигир на двух мужиков,-- собирайте ветки, листья, огонь разводите. -- Жарить что ли их собрался,-- усмехнулся один, но встретившись с жестким взглядом, кинулся собирать сухие ветки. Герасим, вдохнув побольше воздуха, громко крикнул. Остальные тоже завопили, что есть мочи. Эхо прокатилось по лесу, отозвалось с разных сторон отзвуками и переливами. Нападавшие, напуганные криками, раздавшимися сзади, завертели головами, соображая, кто бы это мог быть. -- Кричите громче по-русски, чтобы поняли, -- велел Едигир мужикам, высекая кресалом искру на собранные листья. Занялся слабый огонек и он подул на него, помогая разгореться, обрести силу, подсовывая тоненькие прутики, прошлогоднюю хвою, шишки, все, что подвернется под руку. Наконец, огонь вырвался из глубины, пробежал по прутикам, скрутил листья, требуя новой пищи. Мужики, не переставая, голосили, кричали с подвыванием, перемежая речь свою бранными словами, одновременно подтаскивали к костру ветки. Теперь все догадались о затее Едигира и дружно помогали ему. -- Разбегайтесь в разные стороны и поджигайте траву, ветки, что сможете. И не переставайте кричать. Громко кричать! -- внимательно вглядываясь в чащу прибавил он. -- А вы, -- обратился к Герасиму с Богданом, -- берите луки и на деревья, цельтесь лучше. Все кинулись с горящими ветками в руках к лесу, низко пригнувшись и выкрикивая кто что мог. Едигир внимательно всматривался в сибирцев, собравшихся в одну кучу и пытавшихся разобраться, кто это голосит у них за спиной. "Сейчас повалят сюда, -- подумал он, доставая стрелу, -- трудно придется. Догадался бы Грибан ударить по ним в это время и мои бы не дрогнули, не разбежались". И точно. Десятка два сибирцев, рассеявшись меж деревьями, двинулись по направлению к ним. Едигир прицелился и, выбрав переднего, пустил стрелу. Тот закачался и, схватившись за горло, тяжело упал. С деревьев ударили Герасим и Богдан -- еще двое закричали, взмахнув руками. Остальные притаились меж соснами, изготовив луки к бою. И словно услышав призыв Едигира, грянули один за другим выстрелы с противоположной стороны. Сибирцы заметались, попятились назад. В это время от земли начал подниматься густой дым подожженной травы, в разных местах взметнулось пламя. Едигиру вспомнилось, как когда-то верный Нур пытался спасти его и также поджег лес на берегу Тобола. Когда это было... -- Побежали, -- закричал сверху Богдан, не пытаясь скрыть радости, -- бегут! Едигир и сам видел, как те торопливо откатывались в сторону лагеря. Он и предполагал, что они не выдержали н